нарочно зажигали огни, чтобы вызвать крушение и ограбить разбившееся судно..." Но вдруг догадка осенила мичмана, и он с пробудившейся надеждою стал пристально изучать берег там, где стлался дым от костра. - Сударь, сударь! - услышал он взволнованный голое и, обернувшись, увидел Петрова, смотревшего на него растерянно. - Сударь! Господин лейтенант померли. Из пистолета себе в грудь выстрелили... Известие было ошеломляющее. Но заниматься покойником у мичмана не было времени. - Уложи его на койке, приведи в порядок, накрой плащом, - наскоро приказал Гвоздев матросу и снова повернулся к костру. Теперь он остался единственным офицером на судне, который мог им командовать. Гвоздев заметил, что там, где кончаются обрывы мыса Люзе и начинается пологий берег, буруны разбиваются саженях в шестидесяти - семидесяти от него. Следовательно, там не было далеко уходящих в море отмелей, которые делали безнадежной всякую попытку спасти если не бригантину, то хоть людей. Видимо, именно это место, где вернее всего можно было выброситься на берег, и указывал костер, зажженный береговыми жителями. Весь вопрос был в том, как направить судно именно туда, в этот узкий проход. Если поставить штормовой парус и обрубить канаты, то можно было добиться только того, что бригантина пошла бы к мысу Люзе. Но успеть сделать поворот, чтобы судно точно направилось в узкое место, указываемое костром, при этом ветре и волнении было невозможно. А тогда бригантину ждала бы еще более верная гибель на камнях у отвесной стены мыса. Однако это был единственный шанс на спасение. Устав разрешал в опасном положении призывать всю команду для совета, и мичман решил поступить по этому правилу. Он уже хотел приказать, чтоб все люди собрались на шканцах, но на полуют поднялись Ермаков и Иванов. - Аникита Тимофеич, - сказал боцман. - Дозвольте нам от команды иметь с вами разговор... - Говорите, братцы, я и сам хотел сейчас созвать матросов, - отвечал мичман. Оба моряка стояли перед мичманом, цепко удерживаясь привычными ногами на взлетающей и опускающейся палубе. Они никак не походили друг на друга - пожилой боцман, могучий, крепкий, с грубым лицом и короткими русыми волосами, и высокий, стройный матрос с черными, мокрыми кудрями, сваливающимися на лоб, - но что-то общее было в их решительных, смелых глазах и в выражении лиц. - Хотели спросить вас, Аникита Тимофеич, что будете делать, потому как на вас вся наша надежда, - отвечал мичману Ермаков. Боцман только молча кивнул головою. - Дело такое, что надо выбрасываться на берег, - отвечал мичман. - И обязательно потрафить вон туда, - указал он рукой в сторону костра. Оба моряка согласно кивнули головами. - Вот только я сомневаюсь, что не успеем развернуться. Нанесет нас или на буруны, или на мыс... Трудно при таком волнении и ветре угадать в узкость. - Дозвольте мне сказать, - выступил вперед Ермаков. - Говори. - А что ежели нам бросить с кормы стоп-анкер, когда мы будем аккурат против узкости? Нас само по себе волною развернет, носом на узкость, а тогда канат потравить, - так и проскочим до самого песочку. А там сразу мачты рубить... А кормовой якорь не подымать, чтоб нас на мели прибоем не положило набок. (Стоп-анкер - так назывался один из якорей.) Боцман одобрительно кивал головою. - Правильно, Ермаков, молодец! - сказал Гвоздев. - Я тоже так думал, да вот загвоздка: достанем мы тут дно? На карте ничего нет... - Достанем, - убежденно сказал Капитон. - Вода сама себя оказывает, тут не глыбко... Гляньте сами. - Ну, братцы, собирайте команду! - решительно сказал Гвоздев. - Я им все дело объясню. Запасной стоп-анкер на корму, канаты рубить - и в паруса! - Есть! - отвечали оба моряка, оживившись. Гвоздев объявил о принятом решении капитану, но тот просил делать все без него, как хотят, а его отвести поскорее в каюту. - Я, видно, тоже душу богу отдам и без пистолета, - жалобно добавил Борода-Капустин, не вызвав никакого сочувствия у мичмана. Предоставив Борода-Капустина собственной его участи, Гвоздев спеша внес в вахтенный журнал последние записи, собрал все судовые документы и вместе с журналом тщательно спрятал у себя на груди. После этого он обратился с короткой речью к собравшейся на шканцах команде. Он объяснил создавшееся положение и рассказал, что задумал делать. Матросы единодушно просили его командовать, обещая сделать все, как он прикажет. Ермаков, Маметкул и еще два сильных рулевых стали к штурвалу, марсовые приготовились в одну секунду поставить штормовой парус и кливер, а боцман и часть команды начали приготавливать на корме к спуску тридцатипудовый запасной якорь. Когда все было готово, Гвоздеву вдруг до боли в груди стало жалко "Принцессу Анну", собравшуюся в свой последний короткий рейс. Оглядывая судно затуманившимися глазами, он прощался с ним. Нужно было идти на бак и "наложить руки" на якорные канаты. По неписаным морским законам, ни один матрос не стал бы рубить мачту или канат, пока отдавший приказание офицер сам не "наложит руку". Стоя с топором в руке над канатом, мичман, обливаемый волнами, отдал команду ставить штормовой парус. Бригантина накренилась и рванулась вправо, еще сильнее натянув оба якорных каната. Ударив топором, мичман предоставил матросам кончать начатое и бегом бросился на полуют через всю палубу бригантины. 4. ГИБЕЛЬ "ПРИНЦЕССЫ АННЫ" Когда Гвоздев добежал до полуюта, бригантина уже неслась в бейдевинд, наискось к ветру. С угрожающей быстротой вырастали утесы мыса Люзе, на которые ветер и течение неумолимо сносили бригантину. Рулевые с трудом удерживали судно на курсе. Капитон Иванов и несколько матросов с ганшпугами в руках стояли над кормовым якорем, готовые по первому знаку Гвоздева обрушить его в волны. Нужно было очень точно определить этот важнейший момент всего маневра, а это было нелегко. Размахи качки, ветер, удары волн, обдающие потоками воды даже полуют, - все это рассеивало внимание. Но вот мичман махнул рукою, и якорь упал за борт. Канат, свернутый в бухту, разворачивался кольцо за кольцом и исчезал за кормою. Теперь боцман ждал новой команды, чтобы сразу же закрепить канат на кнехтах и заставить бригантину описать полукруг, центром которого будет упавший якорь, а радиусом - вытравленный на борт канат. Все это удалось как нельзя лучше - "Принцесса Анна" направилась носом к берегу. По знаку Гвоздева канат стали травить, и судно пошло по ветру прямо на костер, в грохочущий береговой прибой. У мачт стояли с топорами назначенные люди, чтобы, срубив их в тот момент, когда бригантина коснется дна, облегчить судно и заставить его подальше выскочить на берег. Остальная команда сгрудилась под полуютом, чтобы укрыться от падающего рангоута и снастей. Один только Борода-Капустин находился в своей каюте, но вовсе не в состоянии агонии, как можно было ожидать после его жалобных слов на палубе. Наоборот, Борода-Капустин проявлял усиленную деятельность. Успешно преодолевая неудобство сильнейшей качки, князь открыл привинченный к полу железный сундук, достал из него коричневую тяжелую шкатулку с корабельною казною и стал набивать червонцами объемистые карманы своего кафтана. Нагрузив их до отказа и с сожалением посмотрев на оставшиеся в шкатулке золотые монеты, никак не влезающие в переполненные карманы, он вложил в нее счета и документы, хранившиеся в его каюте, перепоясался шпагою, надел треуголку, выпил стакан романеи, подумал несколько мгновений, выпил еще полстакана и, взяв под мышку шкатулку, с трудом побрел наверх, обремененный тяжестью. Когда он поднялся на полуют, бригантина находилась уже почти в полосе прибоя. Гвоздев внимательно глядел вперед, чтобы вовремя отдать приказ рубить мачты. Стоявший рядом с ним Капитон Иванов следил за напряжением каната, ведущего к якорю за кормою, стараясь поточнее направить судно. Никто не обратил внимания на появление командира. Борода-Капустин собрал все свои силы, приосанился и хотел что-то сказать, но в это мгновение огромная волна, поднявшая на гребне бригантину, рухнула вместе с нею, накатившись на отмель. Влетев в бурун, бригантина ударилась о песок днищем так, что почти никто не удержался на ногах. Пенистая, сметающая все пелена воды пронеслась по палубе. Фок-мачта, переломившись, рухнула вместе со штормовым парусом на бак, обламывая бушприт и покрывая обломками и спутанными снастями переднюю часть бригантины. Волна схлынула. Гвоздев горестно смотрел на опустошение, произведенное на палубе "Принцессы Анны" этим страшным ударом. С лихорадочною быстротой застучали у грот-мачты топоры матросов. А сзади, переливаясь мраморными прожилками, дымясь обрушивающимся гребнем, уже нависал над полуютом новый зеленовато-бурый вал. - Держись, братцы! - закричал Гвоздев и, невольно втянув голову в плечи, с замиранием сердца покрепче вцепился в перила. Вал обрушился - и несколько мгновений Гвоздев, сбитый с ног, задыхающийся в водовороте, ничего не мог понять среди треска и грохота. Когда вода схлынула и он с трудом поднялся, ноги его заскользили по наклонной палубе, потому что бригантина лежала на правом боку. Палуба представляла собою нагромождение каких-то деревянных обломков и перепутанных снастей, но среди этого хаоса уже работали матросы с топорами и ломами, сваливая за борт все лишнее. Повернувшись к полуюту, Гвоздев увидел барахтающегося у самых перил Борода-Капустина. Мичман кинулся к нему на помощь. - Казна, казна корабельная! - кричал князь, стараясь поднять тяжелую шкатулку, лежащую на палубе у самых балясин. - Как бы казну не потопить!.. Но в это время новая волна поддала под корму, князь упал и (может быть, это почудилось Гвоздеву) как будто бы нарочно уперся обеими руками в шкатулку так, что балясины подломились и шкатулка скользнула за борт. Князь завопил, но тут подоспели Маметкул и рулевой Пупков. Они помогли ему подняться, и Гвоздев оставил князя на их попечении. Новая волна поддала под корму, раздался треск, полуют обдало каскадами воды. Однако волна не прокатилась по палубе все сметающею стеною, - видно, первые два вала так далеко продвинули судно по отмели, что следующие обламывали гребни уже не над бригантиною, а позади нее, и поэтому сила их ударов была не так сокрушительна для полуразбитого судна... Поняв это, Гвоздев немного успокоился. Значит, было еще некоторое время для того, чтобы спасти людей, а может быть, даже и часть груза. Если шторм не усилится, волны, видно, не смогут быстро разбить бригантину. Гвоздев оглянулся. Слева каменной громадою высился мыс Люзе, низкие, быстро несущиеся тучи, казалось, цеплялись за него. С моря шли цепи пенистых волн. Грозная стена воды вырастала в пяти-шести саженях за бригантиною, но тут же рушилась, осыпаясь белопенною лавиною, и, ударив в корму, проносилась по отмели, далеко выкатываясь на песчаный берег, сажень на пятьдесят от носа "Принцессы Анны". Потом вся эта масса бушующей воды устремлялась обратно и встречала новую лавину, которая обрушивалась с пушечным громом. Два встречных водных потока, сталкиваясь и образуя буруны бушующей пены, лишали силы новую волну, и пока не приходил огромный "девятый вал", возле бригантины бестолково металась водная толчея. Этот могучий, все сокрушающий вал грохался на отмель, выбегал далеко на песчаный пляж и снова откатывался, образуя новую толчею, которая и начала разбивать "Принцессу Анну", глубоко зарывшуюся носом в подводную отмель. На берегу возле густодымящего костра и вдоль кромки пены на песке суетилось до сотни людей. Пока что они ничем не могли помочь погибающему судну. Осмотревшись, Гвоздев понял, что одолеть это ничтожное, в сущности, пространство в пятьдесят - шестьдесят сажен между судном и твердою землею может только редкий смельчак и силач. Единственным средством спасти команду было протянуть канат между берегом и "Принцессой Анной", подвязать к нему "беседку" и переправлять в ней людей на берег над клокочущими бурунами. Но чтобы передать на берег линь - тонкую веревку, которой потом притянут канат, - кто-то должен был проплыть через буруны. Нечего было и думать, что это можно сделать на шлюпке, даже если бы все они и не были разбиты. Гвоздев вызвал боцмана и приказал собрать матросов. Вся команда столпилась под полуютом. Мичман сделал перекличку, и оказалось, что трех человек нет. Это были те, кого снесло за борт первой волной. Пятьдесят три матроса, четыре канонира, трубач, парусный мастер, боцман, капитан (который лежал на полуюте под охраною Маметкула и, видно, был очень болен) - вот кого должен был спасти мичман. Между тем бригантину жесточайшим образом било кормою о дно. В проносящихся волнах и водоворотах то и дело мелькали изломанные доски обшивки. - Братцы! - сказал Гвоздев молчаливо стоящим матросам. - Надо передать канат на берег. Надо плыть через буруны. Кто может сделать это, чтобы спасти остальных? Матросы зашевелились, но некоторое время никто не двигался с места. Но вот вышел вперед Петров. - Я, - сказал он, встряхивая мокрыми кудрями, но тут же его отодвинул плечом Ермаков. - Я могу, - мрачно проворчал он. - Я могу! - прокричал щуплый трубач, пролезая между ними. - Я проплыву, дозвольте мне!.. Более десятка смельчаков пожелали плыть сквозь буруны. Они стояли впереди других тесною кучкой. Мускулистые тела их облепляла мокрая холщовая одежда, они цепко держались на наклонной палубе и - кто сумрачно, кто весело - смотрели на Гвоздева, ожидая, на ком из них остановится его выбор. Неожиданно сквозь эту кучку храбрецов протиснулся тяжеловесный боцман. - Нишкни! - сказал он, услышав чье-то недовольное ворчание. - Сударь, - обратился он к Гвоздеву, - дозвольте мне сказать: с линем мне надо плыть. Почему? А потому, что я всех лучше плаваю и, окромя всего, к волне приучен. Бурунов не боюсь. Да и покрепше других буду... А на судне мне, сударь, делать нечего. Судно, сударь, уже не судно, и боцман тут ни к чему, помочь тут вам могут и Ермаков, и Маметкул, и Петров... Вот как я, сударь, располагаю. Посмотрев на могучего Капитона, Гвоздев подумал, что если уж кому плыть, то ему. И он назначил боцмана. Тот глубоко вздохнул, огляделся и, приказав, чтобы приготовили линь подлиннее, побежал в кубрик. Он вернулся в чистой одежде, неся в руке маленький узелочек. Подойдя к Гвоздеву, он сказал - Сударь, не откажите... Все в божьей воле... - Говори, говори, Капитон Иваныч, все сделаю что надо, - сказал Гвоздев, почувствовав, как ему стеснило сердце. - У меня в Кронштадте жена, тут деньжонок малость... заслуженные... Передайте ей, в случае чего, - боцман протянул узелок мичману, и тот спрятал его в карман. - Ну, прощайте, Аникита Тимофеич, - сказал боцман и поклонился. - Прощай, Капитон Иваныч... Да ты что прощаешься? - с тревогою спросил Гвоздев. - Доплывешь ведь? - Доплыть должон, - отвечал Иванов. - А в случае чего, после меня посылайте Ермакова, а после Ермакова - Маметкула, а после Маметкула - Петрова... А если уж и Петров не доплывет... Ну, бог даст... - и боцман бегом побежал на бак. Гвоздев бросился за ним. Он сам хотел проследить, как его обвяжут и как он будет бороться с бурунами. Здесь, на баке, было спокойнее, чем на полуюте, - не так обдавало волной, да и нос легче бился о дно, чем корма. Ермаков и Петров быстро помогли Иванову обвязаться. - Ну, братцы, не поминайте лихом, - сказал боцман, поклонившись матросам. - А ты, Петров, на меня за вчерашние кошки не серчай. - Чего уж... служба... - проворчал Петров, хмурясь, и добавил: - Дай тебе бог удачи, боцман. Капитон Иванов стал на борт, придерживаясь за какую-то снасть, и, выждав, когда пронеслась только что рухнувшая волна, бросился вниз головою в несущуюся к берегу пенистую воду. Ермаков, напряженно глядя по тому направлению, где исчез пловец, потравливал привязанный к нему линь. Боцман вынырнул далеко от бригантины. Лежа на боку, он резал плечом воду и быстро плыл к берегу, но волна уже откатывалась, и его заметно стало сносить обратно. Новый вал рассыпался за кормою и помчался мимо борта к берегу, сталкиваясь с отступающим. Иванов, то ныряя, чтобы избежать накрывающих его гребней и отбойного течения, то быстро плывя вместе с прибойною волною, боролся за каждый дюйм, медленно, но неуклонно приближаясь к берегу. Его сильно сносило вправо от мыса Люзе, к бурунам. Петров указал на это Гвоздеву и сказал: - Вот тут течение куда идет. Это от мыса волна отшибает. Вся команда сгрудилась на баке, цепляясь за обрывки вант, за борта, за снасти, люди томились, молча и напряженно следя за отважной борьбой Капитона Иванова На берегу люди тоже толпились у кромки прибоя, многие даже вошли по пояс в воду, как бы желая помочь. Гвоздев заметил, что одного из них, на берегу, тоже обвязывают веревкою. "Хочет плыть на помощь Капитону - подумал Гвоздев. - Молодец!" Вдруг раздался общий стон на баке. - Капитон Иваныч, берегись! - пронзительно закричал трубач, будто боцман мог его услышать. В набегающей на боцмана волне Гвоздев увидал какой-то длинный черный предмет. Это было большое бревно - может быть, обломок реи. Бурлящая вода крутила его, нанося прямо на боцмана, который плыл, не оборачиваясь, спеша воспользоваться накатом. - Капитон Иваныч! - отчаянно закричал Гвоздев. Но и боцман и налетевшее на него бревно уже скрылись в клокочущем буруне. Гвоздев бросился к Ермакову, указывая на линь, который тот держал в руках, но рулевой только покачал головою, напряженно глядя в волны и ожидая появления боцмана. Пока его не было видно, он не смел тянуть обратно, опасаясь только помешать. Вдруг он испуганно поднял брови, подергал линь и стал быстро его выбирать. Но линь нисколько не натягивался, никакой тяжести не чувствовалось на его конце. В бурунах мелькало что-то темное, и каждый раз все с надеждою всматривались, но узнавали все тот же обломок реи. Боцман не появлялся. Ермаков, вытащил из воды линь, показал Гвоздеву оборванный конец и молча перекрестился. Не было сомнения, что Капитон погиб. Видно, бревно ударило его с такою силою, что даже оборвался линь. Все молчали. Те, на ком были еще вязаные матросские колпаки, сняли их. Ермаков обернул вокруг тела тот же линь, молча поклонился товарищам и стал на борт, выжидая удобной минуты, чтобы прыгнуть. - Забирай сразу левее, Ермаков, - сказал ему Петров, - а то снесет в буруны на отмели, там не вылезешь, Ермаков кивнул головою и бросился в воду. Неравная борьба человека со слепой и враждебной стихией началась снова. И опять моряки стали напряженно следить за чернокудрою головою Ермакова, то скрывающейся в белой пене, то плывущей среди водоворотов. Наученный опытом боцмана, Ермаков действовал осмотрительнее: он то уклонялся от множества деревянных обломков угрожавших ему, то, наоборот, хватался за них для передышки. Когда он осилил уже более половины пути, с берега кто-то бросился в буруны и поплыл ему навстречу. Всем казалось, что они уже долгие часы следят за усилиями двух пловцов. Но вот наконец те встретились, тут же оба исчезли под пенистым гребнем, вынырнули и начали двигаться быстрее - с берега их подтягивали на другом лине, - и через несколько минут оба были на береговом песке. Моряки видели, как жители сперва сгрудились вокруг обоих, но сразу же расступились и стали суетиться, подтаскивая бревна и устраивая нечто вроде вышки для канатной дороги. Ермаков, которого можно было отличить по его росту, трудился вместе со всеми, как будто не он только что провел два часа в смертельной борьбе с волнами. 5. ПЛОДЫ УПРЯМСТВА ПЕППЕРГОРНА Вскоре с бригантины при помощи линя, которым был обвязан Ермаков, передали на берег канат и закрепили его одним концом за бревенчатую вышку, а другим - за высокий обломок фок-мачты. Устроили "беседку", которая могла двигаться по канату, подтягиваемая то со стороны берега, то со стороны судна. Первым делом в этой "беседке" переправили нескольких человек, получивших при крушении ушибы. С обратным рейсом на бригантину вернулся Ермаков. На бак, где было гораздо спокойнее, чем на корме, притащился и капитан, которого под руки вели Маметкул и рулевой Пупков. Тяжелое содержимое его карманов не давало ему свободно двигаться, и он шел с трудом, дрожа в мокрой одежде. Отекшее лицо его посинело. Гвоздев приказал было матросу принести сухую одежду из каюты и помочь капитану переодеться, но Борода-Капустин приосанился и закричал, что никто не смеет ему указывать. Люди его корабля в мокрой одежде, значит и ему не след надевать сухую. Отправив на берег раненых, Гвоздев предложил капитану переправиться туда же, потому что он едва держится на ногах. Но князь отказался, заявив, что покинет судно последним или в крайнем случае вместе с Гвоздевым. Мичман с искренним уважением поклонился и, не обращая на него больше внимания, погрузился в хлопоты. Доверив переправу людей Ермакову, Гвоздев взял с собою Маметкула и Петрова и через всю палубу пошел с ними в каюту застрелившегося лейтенанта. В первый раз он смог спокойно обдумать поступок Пеппергорна и возмутился. Действительно - вовлечь в тяжкое бедствие людей, погубить красавицу бригантину, а потом, не заботясь о их судьбе, таким несложным способом выйти из игры! Тут мичман вспомнил и собственную обиду. "Еще шпагу отобрал... Навигатор!" - сердито подумал Гвоздев. Гвоздев и его спутники с трудом, почти по пояс в воде, пробрались через коридорчик, разделяющий офицерские помещения, и вошли в каюту Пеппергорна. Здесь плещущей и колыхающейся темной воды тоже было больше чем по колено, но покойник, укрытый до подбородка черным плащом, лежал на высокой койке, выше этого уровня. Гвоздев откинул плащ и увидал всю длинную фигуру Пеппергорна со сложенными на груди большими костлявыми бледными руками. Он всмотрелся в его желтое, будто костяное лицо с длинным печальным носом, горестными складками от ноздрей к губам. Запавшие глаза были закрыты как бы от непомерной усталости. Какое же это было несчастное, измученное лицо! Гнев мичмана сменился презрительной жалостью. "Сколько же горя хватил ты в жизни, бедняга, сколько претерпел неудач", - подумал Гвоздев, глядя на большие костлявые руки Пеппергорна. Но некогда было предаваться размышлениям. Собрав небогатое имущество самоубийцы в узел, Гвоздев приказал покрепче обернуть плащом тело Пеппергорна и нести его на бак. Здесь он погрузил Пеппергорна в "беседку", поручил трубачу и самого покойника и узел с его пожитками и отправил этот печальный груз на берег. В течение нескольких часов удалось переправить всю команду, за исключением Ермакова и шести добровольцев, которые согласились остаться на бригантине до последней возможности, чтобы спасти хоть какую-нибудь часть груза и имущества. Между тем непрерывные удары волн почти совершенно разрушили всю кормовую часть, а все остальное едва держалось. Можно было полагать, что если волнение и ветер не утихнут, то к ночи бригантины не станет, лишь на берегу бухты Люзе будут валяться изломанные ее части. Около пяти часов дня корпус судна получил такие повреждения, что обломок фок-мачты, к которому была пристроена канатная дорога, стал шататься. Оставаться было рискованно, да и бесполезно. Все имущество матросов и офицеров, провизия, личное оружие и та часть судовых принадлежностей - запасных парусов, канатов, инструментов и прочего, что могло быть спасено, - уже находились на берегу. Спасти тридцать фрегатских пушек, лежавших в трюме, и собственные пушки бригантины нечего было и думать. В два рейса Гвоздев отправил матросов ("беседка" брала 4-5 человек) и стал готовиться с Ермаковым и князем покинуть разбитый корабль. Князь, дрожа, сидел на палубе у борта. Подняв колени и опустив в них лицо, он напоминал большую сгорбившуюся крысу. Шпага, как вытянутый голый хвост, торчала из-под плаща. Он, видимо, действительно был очень болен. Ермаков и Гвоздев в последний раз обошли судно, перелезая через обломки, по грудь в воде пробираясь под палубою. Грустно было видеть жалкое состояние щеголеватой "Принцессы Анны". Особенно тяжело было мичману. Бригантина стала его родным домом. За три года он свыкся с ней, стал гордиться ею. На бригантине, учась у Пазухина, он научился искренне любить морское дело и стал настоящим моряком... И вот Пазухин умер, а "Принцесса Анна" изувечена вдребезги и скоро совсем перестанет существовать. - Ну что же, пошли, Ермаков, - сказал Гвоздев сопровождавшему его матросу. - Прощай, "Принцесса Анна". Мичман и матрос усадили в "беседку" и привязали дрожащего и стонущего капитана, сели рядом, и хрупкое сооружение, раскачиваясь на ветру и порой окуная своих пассажиров в клокочущие волны, двинулось к берегу. Мичман не отрываясь смотрел назад, на заливаемый волнами остов бригантины с торчащим обломком мачты. На душе его было так тяжело, будто бы он оставлял погибать в волнах своего беспомощного друга. Но вот волны в последний раз окатили пассажиров "беседки". Гвоздев и Ермаков спрыгнули на песок и освободили князя, который тут же и улегся, продолжая стонать и охать. Береговые жители и матросы бригантины окружили прибывших. Те улыбались устало и неуверенно, как бы сомневаясь, что всякая опасность уже миновала. Вокруг "беседки" толпилось вместе с моряками человек тридцать - сорок местных жителей. Все это были мужчины, крепкие, рослые и медлительные. Они были в толстых куртках и высоких, по бедра, рыбачьих сапогах. Женщины и дети разноцветными пятнами маячили на кромке невысокого обрыва над пляжем. За обрывом виднелись дюны, поросшие зеленым дроком и чахлыми соснами. Высокий голубоглазый человек, без шапки, босой и весь мокрый, выделялся среди жителей и был среди них как бы главным. Он сказал Гвоздеву, улыбаясь дружелюбно, но очень солидно: - Ну, слафа поку. Все на переку. Мокло пыть куже!.. Это означало: "Ну, слава богу. Все на берегу. Могло быть хуже." - Это он и помог мне из бурунов выбраться, - сказал Ермаков. - Он тут вроде старосты у них, что ли. Его Густ зовут. - Нет, нет... не есть староста, староста там. - И высокий человек махнул рукою в сторону дюн, за которыми, вероятно, находилась деревня. Удивительно ясные голубые глаза и энергичное лицо Густа, красное от холода, очень понравились Гвоздеву. Ветер трепал длинные мокрые волосы Густа, и он, отводя их от лица рукою, сказал: - Шапка потерял море. О! Море шутки плоки. - Молодец, Густ, спасибо тебе, - хрипло сказал мичман. Он только сейчас почувствовал, как страшно устал - и душевно и физически. Плечи его ныли, будто на них лежала бог знает какая тяжесть. Глаза слезились, лицо и руки, исхлестанные и разъеденные соленой морской водой, распухли и болели. Но до отдыха было еще далеко. Надо было прежде всего поудобнее устроить раненых, из которых трое не могли двигаться сами. Надо было найти приют больному капиталу. Надо было до темноты собрать и сложить все, что можно было спасти из имущества бригантины, и назначить надежных часовых. Надо было просушить и привести в порядок судовые документы, надо было устроить ночлег и найти пищу для матросов... Матросы с "Принцессы Анны" в мокрой и изорванной одежде, озябшие на ветру, толпились вокруг Гвоздева. Он снова, как тогда на полуюте, всмотрелся в их лица и вдруг понял, что теперь на них не было того недоверчивого ожидания, которое он заметил тогда, перед последним рейсом бригантины. Сейчас люди смотрели на него с ласковым уважением. Мичман понял, что он оправдал их доверие и что теперь они признают его своим командиром не только по чину, но и по заслугам и по праву. "Какие ребята! Какие отличные ребята!" - подумал мичман, глядя в знакомые, но как бы по-новому озаренные лица матросов и чувствуя, что горячая волна любви и воодушевления уносит его усталость. Он легко расправил поникшие было плечи, потуже связал в пучок на затылке свои длинные волосы и сказал: - Братцы! Вы устали, голодны и озябли. Вы заслужили отдых. Только дело наше еще не кончено. Надо спасать все, что можно еще спасти, с нашей бригантины. - Что же, Аникита Тимофеевич, дело такое, - за всех отвечал пожилой, сутулый матрос в рубахе с оторванным рукавом. - Дело такое: правильно, отдыхать рано. Приказывай! - Вот что, братцы, - сказал мичман. - Судно наше погибло, но флаг и гюйс спасены. Служба наша не кончилась, и присягу с нас никто не снимал. Говорить мне много нечего. За честь российского флага я готов отдать свою жизнь и от вас того же требую. Ермаков и Маметиул, ставьте вот здесь флагшток. Тут будет поднят наш судовой флаг - и отныне на этом берегу наше судно и, пока болен капитан, я ваш командир. Ермакова и Маметкула назначаю боцманами. Трубач, где твоя труба? - Здесь, господин мичман! - звонко отвечал трубач. - Действуйте, ребята, - сказал мичман Ермакову и его товарищу, передавая им судовой флаг. Флагшток тотчас был установлен. Мичман отдал команду, громкие звуки трубы перекрыли шум бури, и андреевский флаг развернулся в воздухе над головами матросов. - Вольно! - по окончании церемонии скомандовал мичман. - Ну вот, братцы, а теперь за мной, на работу! Узнав от Густа, что всех моряков можно будет разместить в деревне, до которой было немного более версты, Гвоздев отправил квартирьерами расторопных Маметкула, Петрова и трубача. Они же должны были прислать лошадей, чтобы перевезти князя и раненых. Для Борода-Капустина быстро была устроена палатка из паруса. Островитяне, помогавшие матросам, предложили свои толстые суконные куртки, чтобы устроить из них постель и переодеть князя. Первое было исполнено, но когда Гвоздев хотел снять с князя его тяжелый и напитанный водою, как губка, кафтан, Борода-Капустин, находившийся до того в забытьи, очнулся и оказал яростное сопротивление. - Прочь от меня! - бушевал князь. - Невежи! Чтобы я, российского флота офицер, вместо государева мундира чухонскую робу на себя надел?! Лучше мне помереть... Прочь от меня! Гвоздев подчинился капитану, приказав лишь развести для князя костер, чтобы он мог сушиться отдельно от матросов. Какое-то смутное подозрение поразило его. Помогая князю на судне, в "беседке" и здесь, на берегу, мичман уже несколько раз подсознательно отмечал странную твердость его раздутых карманов. Но раздумывать над тем, что могло в них находиться, все еще было некогда. Имущество бригантины, спасенное при помощи "беседки", было кое-как свалено на длинный песчаный пляж; море то и дела выкатывало то бочонок неизвестно с чем, то рею с обрывками снастей, то целую стеньгу от мачты. Гвоздев назначил команды для вылавливания и спасения всего, что еще могло представлять из себя ценность, поручил Ермакову следить за порядком, а сам сел у костра сушить вахтенный журнал, который, впрочем, так хорошо был им упаковав в просмоленную холстину вместе с другими бумагами, что подмок только немного с краю, несмотря на то, что сам мичман был весь мокрый. Неподалеку горел большой костер, который на рассвете был зажжен Густом и послужил спасительным маяком экипажу "Принцессы Анны". Сейчас вокруг него, просушиваясь и отогреваясь, теснились матросы, а кок варил уже кашу на ужин. Море продолжало реветь и грохотать, накатывая волны на песчаный берег, но ветер как будто стал потише. К мичману подошел Густ, уже переодетый в сухое платье и в сапогах по самые бедра. - Косподин офицер, - сказал он, улыбаясь своей особой солидной и добродушной улыбкой, - там наша староста приехал. Пудете с ним коворить? Мичман поднялся и увидел таратайку в одну лошадь, а за нею две телеги - видимо, для раненых и слабых. Таратайка подъехала к невысокому обрыву над пляжем, с нее слез полный и высокий человек в такой же толстой куртке, как и у всех остальных островитян, но не в рыбачьих сапогах, а в шерстяных полосатых черно-белых чулках по колено. Островитяне почтительно снимали перед ним шляпы, а он снисходительно кивал им головою, направляясь к костру, где сидел мичман. - Это ваш староста? - спросил Гвоздев у Густа. - Та, эта. Покатый человек. Самый покатый на острове, - сказал Густ и, как показалось мичману, не очень доброжелательно посмотрел на подходившего. - Его зовут Ванаг, косподин Ванаг. Еще за несколько шагов староста снял шапку, придал своему лицу горестное выражение и стал покачивать головой. - Какое несчастье! Какое несчастье! - Он бойко и почти без акцента говорил по-русски. - Я надеюсь, господин офицер, наши люди оказали помощь? Ванаг понравился мичману гораздо меньше, чем белокурый гигант Густ, несмотря на то, что староста весь был радушие и приветливость. Он сейчас же приказал везти раненых в деревню. На телегах у него оказался свежий хлеб, сало и водка. Он сам проследил, чтобы все было сейчас же передано коку и баталеру по списку, и, ласково улыбаясь, попросил, чтобы мичман выдал ему квитанцию. Он готов поделиться последним, но все же надеется, что адмиралтейств-коллегия возместит ему расходы, потому что он человек бедный. Чернила и пучок гусиных перьев староста предусмотрительно привез с собою. Мичман сейчас же выдал квитанцию. Смеркалось, матросы с ног валились от усталости, и мичман приказал им отправиться на отдых в деревню, вызвав предварительно десять добровольцев, которые остались бы здесь вместе с ним, чтобы охранять спасенное, а с рассветом попытаться снять с бригантины остальное имущество. Ермаков и Петров вызвались остаться, но мичман отправил их в деревню старшими по команде. Князь не пожелал перебираться в избу и обосновался в палатке, где ему действительно было довольно удобно. Матросы двинулись за старостой. К мичману подошел Ермаков. - Капитона Ивановича море тоже отдало, - сказал он. - Нашел его, отнес к остальным. И он подвел мичмана к четырем телам, лежавшим на песке. Это были двое из трех утонувших матросов и боцман. Несколько в стороне лежал мертвый Пеппергорн, прикрытый черным плащом. Склонив головы, молча постояли мичман и Ермаков возле утонувших. "Сейчас фонарь вам засвечу, кушать не желаете ли?" - вспомнил мичман, как старался уважительно смягчить свой голос старый служака, отводя его в карцер по приказанию Пеппергорна. Слезы навернулись на глава мичману, и он ощупал в кармане маленький узелок, врученный ему на хранение боцманом... 6. КНЯЗЬ СДАЕТСЯ НА КАПИТУЛЯЦИЮ Отправив Ермакова и распределив дежурства часовых, мичман снова сел у костра и задумался. Было уже темно, море шумело где-то недалеко, но уже не так яростно, а ветер с наступлением темноты совсем стих. От дюн тянуло теплом. На темном небе мерцали звезды. Мичман, сидя на берегу пустынного острова у остатков разбитого судна, подле трупов своих погибших товарищей, подумал, что всего только вчера в это время он ходил по полуюту "Принцессы Анны", могучий боцман был жив и здоров, а несчастный Пеппергорн попивал романею с капитаном... Гвоздев тяжело и прерывисто вздохнул. Потом мысли его перешли на капитана. Вправду ли он страдает или притворяется? Шут его знает!.. Лежит в палатке и охает на всю окрестность... И чего он так свой кафтан бережет? Пораздумав, Гвоздев пришел к заключению, что между падением в море шкатулки с корабельною казною и набитыми карманами капитанского кафтана существует прямая связь. Сколько испытаний свалилось на него за такой короткий срок! Он не мог допустить, чтобы лентяй, погубивший судно и людей, еще вдобавок ограбил казну. Надо непременно заставить его вернуть спрятанные червонцы. Но как это сделать? Хорошо еще, что князь решил остаться здесь, а не убрался в деревню, где он мог бы легко схоронить деньги. Впрочем, и сейчас ему нетрудно отпереться. Чем докажешь, что они - казенные деньги, а не собственные? Между тем Борода-Капустин, расхворавшийся всерьез, лежал под несколькими одеялами, привезенными Ванагом, но в плохо просохшей одежде. Однако стонал и охал он не столько от нездоровья, сколько от недобрых предчувствий, осаждавших его пылающий мозг. В деревню он не поехал, опасаясь, что матросы или же островитяне, заметив набитые золотом карманы, ограбят его и убьют. Но, с другой стороны, там он, может быть, сумел бы припрятать деньги и переодеться в сухое. Здесь же, на пустынной отмели, на глазах у десятков людей что ему делать со своими раздутыми, позвякивающими карманами? Да это еще цветики, опасения сегодняшние, а что будет с ним дальше? Как взглянет прокурор адмиралтейств-коллегий на крушение? Хорошо, коли разжалуют, а то могут и казнить... И князь застонал еще пуще и заворочался. В палатку вошел Гвоздев и сел на свою койку, устроенную рядом с капитанской. Он поправил свечу в фонаре и повернул его так, чтобы осветить лицо князя. - Ох... Кто там еще?.. Свет убери, - простонал князь. - Это я, сударь, и свет я не уберу, - твердо и многозначительно сказал Гвоздев. - Как это?.. Ты что же это?.. - забормотал князь. "Все, - подумал он, - конец... Значит, заметил... Сейчас меня придушит, - а денежки себе..." Голос князя стал визгливым: - Ты что же это? Ведь я сейчас закричу, я матросов кликну! - Не стоит, Митрофан Ильич. Сперва выслушайте меня. Спокойный тон мичмана убедил князя в том, что убивать его тот не собирается. Но в нем возникла новая тревога: "Придется поделиться. А я-то думал, он из дурачков желторотых". - Ну, говори, говори... Ох, господи... муки-то какие... - простонал Борода-Капустин. - Дыхание перехватывает. И он все старался укрыться с головой, чтобы скрыть свое лицо от пристального взора мичмана. - Я хотел спросить вас, господин лейтенант, как вы думаете распорядиться казенными деньгами, которые вы спасли в своих карманах, рискуя жизнью? - Чего?.. Какой жизнью... Чего? - прикинулся дурачком князь. - Рискуя жизнью, я говорю: ведь выплыть с такою тяжестью было бы нельзя... Я понимаю дело так, что вы, не надеясь спасти всю шкатулку, захватили казенные деньги в карманах, сколько могли, и сделали правильно, ибо шкатулка погибла. Вот я и спрашиваю, как составить на сии деньги надлежащий документ и заприходовать их так, чтобы на вас не могло впоследствии пасть никаких подозрений? Борода-Капустин вдруг откинул одеяло и, отдуваясь, сел на койке. Глаза его бегали, он не решался взглянуть в лицо мичману, смотревшему на него в упор с холодной твердостью. - Это же деньги мои... Собственные мои. - Князь говорил это не очень уверенно: предвидение грядущих бедствий лишило его изворотливости. "Сколько ему дать? Сколько дать? Неужто пополам?" - лихорадочно думал Борода-Капустин. - Митрофан Ильич, - тихо сказал Гвоздев, - матросы видели, как (мичман подчеркнул это слово) шкатулка очутилась за бортом. Не отягчайте своей вины перед отечеством. Ужас охватил Борода-Капустина. В отчаянии он опустил голову и закрыл лицо ладонями, не зная, на что решиться. В висках его стучало, сердце то замирало в груди, то начинало неистово биться. - Хорошо... Ладно, - тусклым голосом сказал князь, не отнимая от лица рук. - Бес попутал... Отдам все, не погуби. Мичман молчал. На душе у него было так скверно, как еще ни разу за эти сутки, стоившие ему многих лет жизни. - Как же вы решились на это, такую фамилию неся, будучи российского флота офицером? - спросил мичман после тягостного молчания. Борода-Капустин поднял свое пылающее от жара лицо и в первый раз посмотрел на мичмана прямо. - Судить, братец, легко... судить легко... - прохрипел он сдавленно и неожиданно заплакал, кривя толстые свои губы и всхлипывая. - Что вы, сударь, успокойтесь, - встревожено сказал мичман, чувствуя, что теряет свою непреклонную твердость перед жалким зрелищем старческих слез. - Ох, мичман, мичман... - сквозь всхлипывания говорил Борода-Капустин, - поживи с мое да потерпи с мое... а тогда, брат, суди да рассуживай... Вот я дожил до каких лет, а что меня ждет? Позор да плаха... А я ли один в том виноват, а? Слезы высохли у князя, он схватил мичмана за руку горячей своей рукой и, возбужденный сознанием отчаянного, безвыходного своего положения, заговорил торопливо и так искренне, как, может быть, никогда еще в жизни. Фонарь тускло и неверно освещал наклонные стены палатки, пылающее лицо князя. В палатке было душно, и мичман, уставший и телом и душой, чувствовал, что болезненное, горячечное состояние князя передается и ему. Он слушал как во сне. Князь говорил о том, как он рос в родовой вотчине баловнем у папеньки да у маменьки, как потом его недорослем, пятнадцати лет, взяли во флот на службу, а старший сводный брат, хромой на правую ногу, остался дома. Князь описывал, каково ему пришлось на корабельной койке после родительских пуховиков, и мичман вспомнил, что ведь и он тоже испытал это жестокое чувство тоски по родному дому и горе невозвратности ушедших счастливых дней. Но мичман быстро свыкся с товарищами, полюбил море, хорошо усваивал навигационную науку. Он понял значение флота для судеб отечества, а князь был полон боярскими предрассудками, к наукам туп и приспособиться к новой жизни не мог. С болезненной горячностью князь торопливо рассказывал юноше о всей своей жизни. Мичман ясно представил себе, как насмешки и оскорбления вытравили из слабой души князя последние остатки собственного достоинства. Как, приставленный насильственной строгостью к нелюбимому, непонятному и трудному делу, утрачивал он постепенно искренность и приучался к двуличию. Как понапрасну он напрягал свои жалкие способности, чтобы не отставать от товарищей, от блистательных сподвижников Великого Петра, и как, получая жестокие щелчки по самолюбию и чувствуя ничтожество свое рядом с ними, он в то же время был убежден в своем праве на всякие преимущества по своему высокому и знаменитому происхождению. - А видел ли ты, мичман, каков в гневе бывал батюшка наш царь Петр Алексеевич, когда у него рот к уху лезет, щека дергается, а глаза молнии мечут? Нет? То-то! А я, брат, видел не однажды, и гнев его на меня был обращен. У меня, брат, до сих пор, как вспомню, в шее трясение делается... Князь рассказывал, как за двадцать лет службы не мог он подняться выше унтер-лейтенантского чина. А ведь он участвовал в четырех морских сражениях и сделал несколько морских кампаний. И в голландском флоте служил для обучения навигации и в Ост-Индии бывал. - А дома у меня был раздор, - говорил князь. - Батюшка помер, братец сводный, от первой его жены, все именье к рукам прибрал, матушке одна деревенька в полсотни душ осталась, а у меня одно мое унтер-лейтенантское жалование. И вот ныне, при государыне нашей Анне Иоанновне, получил я судно, получил и чин лейтенанта майорского ранга. Ужли же это я тридцатилетней службой своей не выслужил? Сказать правду, судном командовать я опасался с непривычки, но привыкнуть-то я должен был иль нет? И вот на первое время я все больше на немца надеялся. Немцы народ дошлый... - Напрасно надеялись, - не выдержал мичман. Князь, каясь и снова плача, описал свое отчаяние, когда вчера он понял непоправимость случившегося. Ужасно было думать, что после тридцати лет службы (плохой ли, хороший ли он был служака, но эти тридцать лет не вычеркнешь) он должен быть опозорен, подвергнут казни. И вот он решился утаить червонцы, чтобы откупиться от чиновников аудиториата,* хоть от смерти спастись, если уж не избежать позора... Он клялся, что действовал, как во сне, в бреду, что он болен уже несколько дней... (* Военно-морского суда.) Князь упал на колени перед мичманом и стал целовать его руки, обливая их слезами и умоляя спасти его, снять позорное пятно с их родового имени. Он обещал вернуть деньги до последнего червонца, только бы мичман помог ему оправдаться перед судом. Гвоздев вскочил. Двадцатилетний мичман почувствовал ужасное смятение при виде старого и больного офицера, своего капитана, валяющегося у него в ногах. - Встаньте, встаньте! - вскрикнул он, помогая Борода-Капустину подняться и усаживая его на койку. Тот рыдал, хрипя и задыхаясь. - Сколько денег вам удалось взять из шкатулки? - спросил мичман. - Не знаю... Сам не знаю. Набил карманы, а сколько - не знаю, - всхлипывая, отвечал командир. - Давайте сочтем, свяжем в парусиновый пакет, запечатаем и спрячем до утра, а утром при всей команде составим на них ведомость. Я скажу, что не смогли вчера этого сделать по болезни. Об остальном обещаю вам молчать. - А матросы? - И матросы тоже будут молчать. Князь после мучительного раздумья согласился. Сняв наконец свой все еще не просохший кафтан, он взял его за полы, потряс над койкой - и золотые струи, мелодично звеня, полились из обоих карманов на одеяло. Сразу будто бы посветлело в палатке от жаркого блеска червонцев. Князь выгреб остатки рукою и протянул кафтан мичману, чтобы он проверил. Мичман отказался жестом, но пристально посмотрел на капитана. Тот помялся, но затем достал по горсти червонцев из карманчиков камзола. - Все! - сказал он хрипло и тяжело опустился на койку мичмана, дрожа от озноба, не в силах оторвать взгляда от груды золота. Трудно было представить себе, что эта жарко блестящая груда могла уместиться в карманах его кафтана. Здесь оказалось двести восемьдесят семь червонцев. - Значит, двадцать три осталось в шкатулке... не влезли, - меланхолически отметил князь. Упаковав деньги, тщательно перевязав их бечевкой, мичман сделал печати из свечного воска, и они оба приложили к этим печатям свои перстни. После этого капитан смог наконец сбросить с себя мокрую одежду и согреться под одеялами. Оба улеглись, но мичман долго еще не мог заснуть. Новую, еще более трудную задачу поставил он перед собой. Как поступить? Он мог без всякого подлога и подтасовки фактов помочь капитану избежать страшной ответственности за гибель судна. Мог и погубить его. Еще несколько часов тому назад, когда он пришел к выводу, что капитан, виновный в гибели бригантины, утаил вдобавок казенные деньги, он, не колеблясь, способствовал бы его осуждению. Но сейчас, когда он выслушал трагическую историю жизни этого жалкого человека, когда он видел его слезы и искреннее раскаяние, когда князь без борьбы вернул червонцы, решимость мичмана поколебалась. "Ведь, в сущности, для этого несчастного все тридцать лет службы были наказанием, каторгой, - думал мичман. - Он стар, уйдет из флота. Вреда он больше принести не может, а сделанного не воротишь, погибших не воскресишь, даже если и погубишь этого старика. Не правильнее ли будет отпустить его в деревню доживать свой век? Ведь настоящий виновник гибели судна Пеппергорн, это ясно". В вахтенном журнале за позавчерашний день и вчерашнее утро были записи о том, что капитан болен. Это была истинная правда. Он хворал с похмелья. Во время крушения он оставался на гибнущем судне до последней минуты, несмотря на болезнь, уже подлинную. Корабельную казну он спас (никто не будет знать, что он вернул деньги под давлением). Все это может очень смягчить приговор, если не послужит к полному оправданию. Мичман заснул, так и не решив, как он поступит. 7. ДУША КОРАБЛЯ На рассвете пришли из деревни отдохнувшие матросы. Возле флагштока была расчищена площадка - "палуба", и мичман установил обычный судовой распорядок дня. Море утихало, и в розоватом свете раннего утра мичман и матросы увидели среди лениво катящихся волн разбитый корпус "Принцессы Анны", возвышавшийся над жемчужным морем темными ребристыми обломками. Мичман, посоветовавшись с командой, решил спасти груз: пушки и те из артиллерийских припасов, которые еще могли быть годны к употреблению. Сделали небольшой плот, и на нем Ермаков, Маметкул, Петров и еще два матроса добрались вместе с самим Гвоздевым до бригантины через волны, которые, утеряв свою вчерашнюю ярость, уже не были опасны для моряков. Они осмотрели судно и решили, что попытаются спасти все, что уцелело, вплоть до корпуса, который надо будет разобрать. Следовало только поторопиться, потому что лето было на исходе и погода становилась неустойчивой. Мичман и два матроса вернулись на берег, а Ермаков с товарищами остался на бригантине налаживать подъемные устройства для погрузки из трюма на плоты тяжелых фрегатских пушек. Отдав приказание строить плоты и рассказав, как именно они должны быть сделаны, мичман прошел к князю, совершенно больному, находившемуся почти в беспамятстве. Однако все формальности по передаче денег были закончены. Устроив возле флага денежный ящик, мичман вручил его под охрану часовому и распорядился доставить Борода-Капустина в деревню, где его поместил у себя Густ. Уже к вечеру князь потерял сознание и метался в постели, сгорая от жестокой простуды. Мать Густа лечила его настоями трав и горячим молоком с медом. Между тем все моряки бригантины и сам мичман трудились не покладая рук. Пожилой сутулый матрос, в рубашке с оторванным рукавом - Нефедов, умевший плотничать, и еще несколько человек были отряжены Гвоздевым на устройство навесов и амбара для спасенного имущества. Построить их мичман решил на покатом склоне мыса Люзе, обращенном к внутренней части острова. Началась авральная работа. Мичман и все матросы трудились с рассвета до полной темноты, торопясь до наступления нового шторма вывезти на берег все, что только возможно. В эти дни, работая плечом к плечу со своими людьми, мичман незаметным для себя образом очень тесно сблизился с ними. Вместе с матросами и наравне с ними он работал топором и ломом, вместе с ними ел из одного котла. При разгрузке и разборке судна перед мичманом и его командою часто вставали сложные вопросы, которые они решали сообща, и мичман восхищался ловкостью и изобретательностью матросов. Он испытывал огромное удовольствие, когда кто-либо из работающих вместе с ним говорил: - Ай да Аникита Тимофеич, ловок ты, брат, топором работать! Золотые у тебя руки! Или: - Вот тебе и барин, наш-то мичман! На любую работу мастер. Иногда Гвоздеву приходило в голову, что все было бы иначе, будь здесь Пеппергорн или еще какой-либо офицер из курляндцев, которые во множестве поналезли сейчас в русскую службу. При них, пожалуй, он постыдился бы отдирать ломом обшивные доски от дубовых кокор бригантины, вот так, в одних штанах да в посеревшей от пота рубашке, рядом с каким-нибудь оборванным матросом второй статьи, или налаживать вместе с Ермаковым полиспаст для подъема пушек из затопленного трюма. В нынешнее царствование от офицера требовалось умение носить парик, шпагу да построже держать матросов, а работать на судне "своеручно", как бывало при Петре Великом, считалось зазорным. Наступил наконец день, когда больше нечего было свозить на берег и вся команда была обращена на переноску грузов под навесы и в амбар, устроенный Нефедовым. Почти все имущество, кроме трех пушек с бригантины, которые затерялись в песке под водою, находилось на берегу. Следовало подумать, как получше сохранить все это. Мичман был уверен, что ранее будущего года ничего не удастся отсюда вывезти пока они доберутся до ближайшего порта - Ревеля, наступит зима. Думать, что здесь в скором времени появится какой-либо русский корабль, было неверно. Остров Гоольс находится в стороне от обычных корабельных путей В полдень, когда команда обедала, мичман поднялся по полотому скату мыса почти к самой его вершине. Он сел на нагретый солнцем валун. Пониже видна была площадка, которую он в первый день после крушения выбрал для устройства склада, сейчас там, как муравьи в развороченном муравейнике, копошились матросы. Солнце еще припекало, но легкий ветерок, овевавший исхудалое и загоревшее лицо мичмана, нет-нет да и приносил холодные по-осеннему струйки. Обширный вид открывался перед Гвоздевым. Просторы белесовато-голубого моря с трех сторон занимали весь горизонт, а прямо перед собой мичман мог обозреть с высоты почти весь остров Гоольс. За грядою дюн, поросших корявыми соснами, виднелись перелески и возделанные поля, по которым пробегали тени редких облаков. В купе зелени, уже тронутой осенним золотом, краснели кровли деревушки. Вправо уходила излучина берега, белели пески отмелей, обнимая блеклую голубизну открытого залива. На белом песке чернели груды обломков "Принцессы Анны", ряды пушек, штабеля ящиков и бочонков. На одной из дюн, обрамлявших пески, виднелись четыре креста над свежими могилами погибших моряков. Внизу на склоне мичман увидел Ермакова и Маметкула. Он окликнул их, и друзья поднялись к нему ходкой матросской побежкой. - Садитесь, братцы, - сказал мичман. - Мне надо с вами потолковать. Матросы позамялись, но мичман прикрикнул, и оба уселись на траву. Высокий чернокудрый Ермаков сорвал травинку и покусывал ее, вопросительно глядя на Гвоздева, а широколицый, бронзово-загорелый Маметкул, присев по-татарски на пятки, стал набивать трубочку-носогрейку. - Дело близится к концу, ребята, - сказал мичман. - Скоро нам можно будет отсюда уезжать, да только мне надо оставить при корабельном имуществе надежный караул. - Конечно, - быстро проговорил Маметкул. - Нельзя без караула столько добра оставлять. - Думал я, думал, - продолжал мичман, - и надумал, что надежнее вас с Ермаковым мне людей не найти. Тут ведь не просто вещи караулить. Неизвестно, сколько придется прожить здесь в ожидании судна. Может, год, а может, и два. Сейчас у нас мир, но надолго ли? Да и мало ли на свете лихих людей, охотников до чужого добра? Нужно все время быть настороже. Старший по команде должен смотреть, чтобы дисциплина и порядок не упали, чтобы люди были здоровы и заняты полезной работой, чтобы все грузы были в целости и сохранности, пушки не ржавели, паруса не гнили. И вести себя люди должны так, чтобы перед здешними жителями отечества своего не осрамить. Я решил так: Ермаков будет за старшего, ты, Маметкул, вроде помощника, а остальных пятерых назовите мне сами. Всего думаю оставить здесь семь душ. Матросы помолчали, сосредоточенно задумавшись. Потом Ермаков медленно, тщательно взвешивая свои слова, сказал: - Чтобы такое дело людям поручить, надо к ним большое доверие иметь. И я, Аникита Тимофеич, это очень чувствую. Я, Аникита Тимофеич, крепко вам обещаю: все будет в сохранности. Мы с Маметкулом и прочие матросы оченно вас стали уважать и, как говорится, все будем делать по чистой совести и согласно присяге, чтобы никто не мог сказать, что русский матрос на свое звание пятно положил. - Правильно говоришь, Иваныч, - воскликнул Маметкул. - Очень правильно говоришь. - Ну, спасибо вам, братцы, - сказал мичман. Он был искренне тронут и взволнован речью Ермакова. Ему вдруг захотелось поделиться с обоими своими помощниками сомнениями и относительно князя, предоставить ли делу идти самотеком и тем самым содействовать спасению князя или же раскрыть суду всю истинную правду? Опустив глаза, мичман несколько мгновений колебался, но потом решил, что он сам должен обдумать это дело. Ему показалось, что никак нельзя матросов делать участниками в решении судьбы офицера, хотя бы этот офицер и оказался недостойным своего звания. Он поднял глаза и стал обсуждать с Ермаковым и Маметкулом подробности их будущей жизни на острове. Решено было, что, кроме них, в число караульных, остающихся на острове, войдут: Петров, трубач Финогеша, Нефедов, Семенов и Пупков. Внизу на площадке корабельная рында "Принцессы Анны" зазвонила в знак того, что обед закончен и пора приступать к работам. Гвоздев отпустил матросов, а сам решил пойти проведать князя, которого еще ни разу не видел с того дня, как его отвезли в деревню. Он знал, что князю лучше и он уже вне опасности. Осмотрев работы и сделав несколько распоряжений, мичман отправился по тропинке через дюны и вскоре вошел в деревню. Ему указали маленький кирпичный дом, весь обвитый какими-то ползучими растениями. Множество цветов в глиняных горшках теснилось на подоконниках двух небольших, настежь открытых окон. Не успел он постучать, как дверь ему открыла пожилая статная женщина в белоснежном чепце; приветливо улыбаясь, она сделала книксен и крикнула звонким голосом: - Густ! Гу-уст! Мичман понял, что мать Густа зовет сына, чтобы он был переводчиком. Густ вышел из сарая с рубанком в руках, весь осыпанный стружками. Он чинил бочонки для засола осеннего улова рыбы. - О! - радостно улыбаясь, сказал он. - Зтраствуйте, косподин мичман! Поговорив с Густом и его матерью о здоровье Борода-Капустина и узнав, что тому через несколько дней можно будет без риска предпринять морское путешествие, мичман вошел в комнату, где находился больной. Князь стоял перед кроватью, опираясь о спинку стула слабыми руками. Похудевшее лицо его с заострившимся носом заросло короткой полуседой щетиной. Он смотрел на мичмана с испуганным ожиданием и, вероятно против воли, улыбался жалобной, болезненной улыбкой. Эта умоляющая, жалкая гримаса царапнула доброе сердце мичмана. Он уговорил князя лечь в постель и посидел с ним несколько минут. После расспросов о здоровье и сообщения о ходе дел на берегу разговор оборвался. Князь, все так же улыбаясь, страдающими глазами смотрел на мичмана, видимо стараясь прочесть у него на лице свой приговор. Он молчал, порывисто и хрипло дыша. - Ну, поправляйтесь, поправляйтесь скорее, - сказал мичман вставая. - Да не мучайтесь. Бог вам судья, а я вас не погублю. Пусть все идет само собою. Наверное, суд окажет вам снисхождение. Ничего не сказав, князь заплакал, закрыв лицо ладонями, а мичман быстро вышел из комнаты и направился к Ванагу, чтобы условиться с ним о доставке на материк. Оказалось, что через неделю должно было прийти судно, которое снабжало островитян на зиму всем необходимым и скупало предметы их производства. Вернувшись в лагерь, мичман стал торопить работы. За несколько дней была закончена переноска в склады корабельного имущества. На площадке возле них был установлен флаг, тут же повесили рынду "Принцессы Анны", и отряд Ермакова, отделившись от остальной команды, еще при мичмане зажил размеренной и трудовою жизнью, которую Ермаков намерен был поддерживать и в его отсутствие. Был серый, совсем осенний денек, когда мичман и уезжающие с ним дружески распростились с остающимися, и пузатый неуклюжий парусник, распустив все паруса, медленно отплыл от берегов острова Гоольс. До самых глубоких сумерек мичман стоял на корме парусника, следя, как медленно уменьшается, как бы погружаясь в море, тяжелый массив мыса Люзе. А когда смерклось, над морем, далеко-далеко под пасмурным небом, звездочкой засиял огонек. Это оставшиеся на острове моряки зажгли костер на вершине мыса, прощаясь с товарищами. Необыкновенно горько и грустно почему-то стало на душе у мичмана. 8. АУСТЕРИЯ "ТРИ КОРОНЫ" Со дня гибели "Принцессы Анны" минуло более двух лет. В конце мая 1736 года в Ревельском порту ошвартовался купеческий корабль "Реизенде Тобиас" под датским флагом. На пристани возле него быстро собралась толпа любопытных. "Реизенде Тобиас" не походил на обычные коммерческие суда, а всеми своими статьями напоминал быстроходный военный фрегат. И только отсутствие мощной артиллерии позволяло считать его за мирного "купца". Портовое начальство и таможенные чиновники поднялись по трапу. На палубе их поджидал высокий человек в нарядном кафтане кофейного цвета и в треуголке такого же оттенка, надетой поверх черной шелковой косынки. Эта косынка, повязанная низко, по самым бровям, и страшный шрам, пересекавший левую щеку и рассекавший веко так, что глаз был полуприкрыт, придавали человеку в кофейном кафтане мрачный и воинственный вид. - Капитан Штроле, - представился он, - прошу ко мне в каюту. Он говорил по-русски с легким акцентом. "Реизенде Тобиас" пришел без груза, и все формальности были покончены быстро. Проводив чиновника, Штроле набросил на плечи плащ, оправил шпагу и, отдав несколько распоряжений своему лейтенанту, спустился на набережную, где все еще стояли зеваки, удивляясь необычно щегольскому виду купеческого судна. Штроле, чуть прихрамывая, зашагал прямо на людей, глядя сквозь них невидящим взглядом желтых волчьих глаз. И люди невольно сторонились, очищая ему дорогу. С набережной он свернул в тесную старинную улицу. Здесь было сумрачно и сыро. Заходящее солнце освещало только верхние окна трехэтажных узких домов, жавшихся вплотную один к другому. В лавках и харчевнях, которых здесь было множество, уже горели свечи. Аустерия "Три короны" была самым крупным заведением в этом квартале. Зал, где облаками ходил табачный дым и слышался многоголосый гомон, был переполнен, но посетители вели себя чинно. Штроле хотел было повернуть обратно, но негр в засаленном, когда-то, видимо, роскошном алом турецком костюме уже снимал с него епанчу и протягивал руку за шляпой. Капитан отдал ее и, прихрамывая, пошел между столиками, отыскивая себе место по вкусу. В дальнем углу, в глубокой нише стоял столик, за которым сидел только один посетитель - грузный пожилой мужчина в большом парике и в синем кафтане с осыпавшимся от времени позументом. Спросив разрешения сесть, Штроле заказал кельнеру ужин и стал набивать трубку. Человек в синем кзфтане не отрываясь смотрел на капитана. Штроле чувствовал это, хотя и не глядел на соседа. Такое любопытство показалось Штроле неуместным, и он, подняв глаза, уставился на невежу своим прозрачным, волчьим взглядом, который редко кто мог выдержать. Но тучный мужчина весело ухмыльнулся и сказал: - Аль тоже признал старого знакомца? Штроле помолчал, вглядываясь в жирное, обрюзгшее лицо человека в синем кафтане, потом пожал плечами и холодно ответил: - Нет, сударь, не имею чести... - Эка, братец, память-то у тебя плоха! - перебил его человек в синем кафтане. Он захохотал, снял с себя парик, повесил его на спинку стула, воодушевлено потер лысую грушевидную голову и сказал: - Что, брат, загадал я тебе загадку? Ну ладно. Ведь я тебя, братец ты мой, а с тобою еще двух пленных шведских офицеров в семьсот пятнадцатом году до Тобольска сопровождал! - Князь Борода-Капустин? - удивленно, но без особого восторга оказал Штроле. - Так, так... Ну, узнать вас трудно. Как это сказать?.. Годы сделали над вами большую работу. Очень большую работу... - Так ведь и я тебя, братец, узнал больше по твоим шрамам да увечьям. И ты не очень-то помолодел, господин Штроле. - Так, так, - еще более холодно сказал капитан и огляделся, отыскивая себе более удобное и спокойное место. - Да ты постой, - встревожился князь, заметив движение капитана и боясь потерять собеседника, - постой, не уходи, побеседуем. Ты меня, братец, не опасайся. Я нынче государеву службу оставил, живу сам по себе. Не уходи, сделай милость, давай поговорим. Веришь, почитай, два года с умными людьми говорить не доводилось. - Я не ухожу, - сказал Штроле. - Значит, вы теперь в отставке? Он посмотрел внимательнее в лицо князя, затем окинул взглядом стол и убедился, что князь, видимо, здесь довольно давно и что закусывал он далеко не всухомятку. - В отставке бы што! Похуже дело, - сказал князь и плаксиво насупился. - Я, брат, под судом был и уволен без пенсии. Заслужил за тридцать лет! Штроле усмехнулся. - Счета не сошлись? - спросил он не без язвительности. - Ну-ну, брат! Полегче! - оскорбился князь. - Ваш брат немец меня подвел, вот что! - Я, сударь, не немец, а швед, - поправил князя Штроле. - Впрочем, это неважно. - Конечно, неважно. Все вы немцы, - махнул рукою князь и пригорюнился. - Чем же, сударь, вас немец подвел? - полюбопытствовал Штроле. - А вот чем. Командовал я бригантиной, да какой! На всех морях поискать такого судна еще, и не найдешь... - Ну и что же? - Ну и то же. Командовал, да занемог. Горячка меня свалила. А старший был немец, сухой такой, длинный, вроде тебя. - Благодарю вас, - наклонил голову Штроле. - Ты не обижайся, я к слову. Так вот, он, проклятый, судно разбил, застрелился, да и был таков. А я в ответе. - Ай-яй! - покачал головою Штроле. - Но ведь вы же не виноваты, вы больны были. - То-то, брат, и делов. Сам знаешь: закон что дышло. Как будто бы и не виноват - тем более груз-то весь спасли! И такелаж и паруса. Тридцать пушек фрегатских, коих везли с Данцигу, да своих тринадцать... Все вытащили на островок возле Даго... Судили, брат, меня судили, да и высудили. Согнали долой со службы без пенсиона. Живи, как знаешь. Это за тридцать-то лет беспорочной... Штроле, которому кельнер принес еду и бутылку французского вина, хотел наполнить стакан князя, но тот отказался. - Я, брат, этой кислятины не пью. У меня от нее в грудяк жжение. Я лучше еще нашей, рассейской шкалик... Так вот, о чем, бишь, я?.. Штроле ел с завидным аппетитом. От движения челюстей глубокий шрам на его щеке извивался, как живой, и левый глаз широко приоткрывался, придавая лицу капитана алчно-изумленное выражение. Он внимательно слушал князя. - Ты, брат Штроле, мне человек не чужой. Верно я говорю? Верно! - сам себе ответил Борода-Капустин. - Первое дело - мы с тобой моряки от младых ногтей и можем друг друга понимать. Второе - мы чуть не полгода с тобой душа в душу жили и пуд соли вместе съели. Верно? Верно! - Это когда вы меня в Сибирь провожали? - спросил Штроле. - А что ж Сибирь? И в Сибири люди живут. - Живут, действительно, - подтвердил Штроле. - Ну, вот видишь! - обрадовался князь. - И как мы с тобою люди свои, а я нынче, почитай, два года с волками живу, то должен я тебе свою душу открыть! - Ну что же, открывайте, - разрешил Штроле, и глаз его раскрылся, как бы заранее изумляясь. - Вот... Да не пей эту кислятину, выпей со мною рассейской! - возмущенно закричал князь. Штроле не отказался выпить "рассейской", и князь продолжал: - Был на нашей бригантине мичманишка один. Молодой, но толковый, шельмец. Вот когда я вовсе обеспамятел и командовать уже не мог, он весь груз с матросиками на берег и повытаскивал... Может, и сейчас там валяются наши пушки. - Где? - спросил вдруг Штроле с неожиданным любопытством. - Постой, не перебивай... Ну вот, как суд окончился, отстранили меня. А я даже не очень-то и к сердцу принял. Слава богу, думаю, наконец-то я - вольная птица и сам себе хозяин. Поеду, мол, в деревню доживать свой век. До того я, братец, этому обрадовался, что кафтан свой офицерский на радостях в печке спалил и этот вот синий с серебряным позументом построил. А у меня из всего родительского имения одна деревнишка осталась в пятьдесят душ. Пока я служил, родители померли, и все прочее достояние богатая родня растребушила до того чисто, что и концов не найти. Собираюсь я вот в деревню и думаю: ладно, много ли мне надо? Ведь там, в деревне, все свое, а расходов никаких. Бог с ним и с пенсионом. Я ведь обо всем судил по памяти, когда я еще мальцом да недорослем у родителей как сыр в масле катался. Мне деревня все одно как рай представлялась. И уж коли сохранил я что в памяти, так это как в сирени соловьи поют, да каково душисто травы на сенокосе пахнут, да как уютно у печи сидеть, когда за стеною вьюга воет, да как вкусны пироги, да маковники, да домашние наливки... И вот без задержки собрался, возок себе купил - рогожный, по деньгам, - да и в путь-дорогу. А ехать от Питербурха четыреста верст без малого. Выехал я осенью, в распутицу. Хляби небесные разверзлись, и такие пошли дожди неуемные, что стал я думать, уж не потоп ли всемирный за грехи наши нам снова ниспослан? Князь выпил еще шкалик. - Еду я по двадцать, по пятнадцать верст в день. Это только сказать - еду: то и дело сидим в трясине. Лошадям грязь по брюхо, а мы - мокрые, голодные да холодные. Упряжь рвется, колеса ломаются. Иной раз прямо так средь дорога в грязи и ночевали. А как до деревни какой доберешься да заночуешь в курной избе с телятами да ягнятами, так уж и рад. Вот тут-то я флот и вспомнил. Корабельную чистоту да порядок. Сижу, бывало, ночью середь дороги, где возок застрял, дрожу, веретьем неведомо каким накрывшись, мокрый да голодный, а ночь осенняя - длинная, конца ей нет. Склянки не бьют, какой час - неведомо. То ли полночь, то ли светать скоро начнет... Сижу да и вспоминаю, как, бывало, отстоишь вахту, тоже, конечно, и намокнешь и нахолодаешься, да потом-то сразу в каюту, а там уже белье чистое приготовлено и горячий пунш... Вот тебе, брат, и деревня! Бесприютная я головушка... Штроле усмехнулся, сверкнув приоткрывшимся глазом. - Значит, о флоте затосковали? - А вот, ей-богу, правда! - воскликнул князь. - Да это еще что! Тут всякий затоскует, а вот послушай ты, что дальше было... - А что дальше было, я сам вам скажу. Хотите? - Ну-ка, ну-ка, - заинтересовался князь. - Скажи-ка! - Приехали вы домой. Отеческий дом вы по памяти помнили большим, просторным. Просто дворцом. А когда из возка вылезли, то увидели сначала большую лужу, а за ней покосившуюся бревенчатую большую избу под соломенной крышей. Окна досками забиты и трап с крыльца провалился... - Да ты что - был там, что ли? - ошалело спросил князь. Штроле снова усмехнулся, сверкнув глазом. - Дальше-то рассказать? - Ну-ка, ну-ка! - Внутри дом оказался еще менее похож на вашу мечту, чем снаружи. Низкий, закопченный, запущенный... Так? - Действительно... - Но это еще полбеды. Дом отскоблили, отмыли, и две комнаты стали похожи на корабельные каюты... но не на те чертоги, память о которых вы хранили с детства. - Да ты, Штроле, колдун! - Постойте. Комнаты-то хоть и были похожи на каюты, да все же не были каюты. И пахло там не пенькой, смолой и морем, а угаром и капустными щами... - Так за это я стряпуху и ключницу чуть не каждый день на конюшне драть приказывал! - воскликнул князь. - Началась зима. Стало скучно. На счастье, навернулись соседи. Приехали. Угощенье, то-се, а говорить не о чем. Они вам про охоту на зайцев с борзыми, а вам - хоть бы чума их всех взяла. Вы им говорите, как вы штормовали у острова Готланда да как удачно миновали подводные камни, отвернув через фордевинд, а они на вас глядят, как бараны на новые ворота... - А ведь так все и было. Ну-ка, ну-ка, валяй дальше! Ты, брат, прозорливец. Ведь я там монстром прослыл, ко мне и ездить перестали... - А летом начались посевы, да сенокосы, да выпасы, да толоки, да потравы, да... сам черт не разберет что, а доходов никаких, и крестьяне жалуются, что оголодали, хоть ложись да помирай. И с едой вам нет того раздолья, что при родителях... - Братец ты мой! Как же я на вторую зиму затосковал по флоту! - перебил князь капитана. - Вот, думаю, сижу я тут, снегами меня занесло. Из угла в угол слоняюсь, от сна опух, делать нечего, кроме как спать. А в Кронштадте-то! Корабли стоят разгруженные, а офицеры-то в картишки, а то в аустерии, а то просто так соберутся да за пуншем и романеей коротают вечерок, вспоминая морские походы да всякие особливые случаи... Как вспомню, так душа и встрепыхнется, на крыльях бы туда полетел! Иной раз во сне приснится, что я на юте, корабль подо мной качается, командир меня костит, что шквалом брамсель разорвало, а я от счастья теплою слезой плачу... Проснусь, сердце бьется, подушка мокрая, а в комнате угар, а за околицей волки воют, и сам белугою готов зареветь... Жирное лицо князя приняло человеческое, воодушевленное выражение, глаза заблестели. - На людишек на своих я уж и смотреть не мог. Как будто на разных языках говорим. Девке приказываю вымыть палубу, а она на меня глаза таращит. Велю плотнику починить трап на крыльце, а ему невдомек, что я про лестницу. Что ни слово, то загвоздка. А по весне явился в мою деревню ротмистр с драгунами с мужичишек моих недоимку доправить. Что тут началось! Стон стоит по деревне. А ротмистр, немец белоглазый из курляндцев, того и гляди, и меня самого выпорет. Я ему, дескать: "Ты, сударь, тут у меня паруса не распускай, я сам флотский офицер и государю тридцать лет отслужил", а он меня срамить, что я мужиков до того разбаловал, что за пять лет недоимки наросли... - Вот тут-то вы, сударь, из деревни и сбежали, - сказал Штроле усмехаясь. - В марте месяце бросил все к чертям собачьим да и сбежал! - подтвердил князь. - А теперь слоняетесь и не знаете, как дневное пропитание себе добыть. - Ну, это-то пока нет. Деньжат еще немного осталось. Но мысли приходят, мысли приходят... Не знаю, куда податься... - Такое наше дело, князь, - сказал Штроле. - Кто с юности надышался морским соленым воздухом, кто многие годы провел в плаваниях, тот на берегу жить не может. - Удивительно прямо, - грустно согласился князь. - Тридцать лет мечтал вернуться в деревню, так мечтал, аж в груди болело. А вот теперь обратно. Тоскую и тоскую. И во сне все слышу, как паруса шумят и вода у форштевня шипит и плещет... - Вот что, князь, - сказал Штроле и уперся своим волчьим взглядом в глаза Борода-Капустина. - Хочешь ко мне на судно третьим лейтенантом? - Что ты, милый, ведь ты швед, - князь даже откинулся на спинку стула. - Я-то швед, да команда у меня со всего света набралась. И судно мое под датским флагом плавает. - Ведь я человек русский, мне неловко, - продолжал князь. Штроле пристально глядел на Борода-Капустина, и бегающие глаза князя никак не могли уклониться от этого неподвижного, прозрачного, бездонного какого-то взгляда. "Колдун, ей-богу, колдун!" - растерянно думал князь Капитан между тем заговорил медленно и внушительно: - Было время, я думал, что я швед и что отечество превыше всего. Много лет я жил этой мыслью и нажил себе только шрамы, увечья, а также ссылку в Сибирь. Когда же, проведя там много лет, я вернулся домой, то как я был увечный лейтенант без роду и племени, так и остался. Отечество ничем не наградило меня за верную службу. И всего достояния у меня имелось несколько соболиных шкурок и чернобурая лиса, что я из Сибири вывез. "Почему я должен проводить жизнь в скудости и в вечном подчинении? - подумал я. - Почему тебе не нравится в твоем отечестве, Штроле? Потому, что ты беден. Богатому везде хорошо, ему везде отечество". - Что правда, то правда, - со вздохом подтвердил князь. - И вот я продал свои меха, нашел еще несколько отважных ребят с малыми деньгами, и купили мы на паях бригантину. А на этой бригантине, дорогой мой князь, стали мы возить всякую контрабанду. И в Швецию, и в Россию, и куда угодно. И тут-то я и получил сам все то, что мне причиталось от моего отечества за верную службу. Понял? - Понять-то понял... да что-то оно не того... Князь мучительно размышлял. На лбу его легли толстые горизонтальные складки. - Год шел за годом, - продолжал Штроле, - и набралось у меня денег столько, что в Балтике показалось мне тесновато, а бригантина наша уж очень маленькой. Вот я и купил, опять на паях, фрегат "Реизенде Тобиас". Прямо со стапеля купил. Не судно, а птичка. Подводная часть обшита медью, ходит быстрее любого военного фрегата. А знаешь, с каким намерением я его купил? - Откуда мне знать? - насупясь, отвечал князь. - О! - воодушевлено сказал Штроле. - Я на нем большие дела буду делать. Все моря мира открыты передо мною. Команда у меня отборная. Начну я с того, что пойду в Африку за черным деревом и отвезу полный груз в Новый Орлеан или на остров Кубу. Там этот товар имеет хорошую цену. - Черное дерево? - недоумевая, опросил князь. - Да, - усмехнулся Штроле, шрам его зазмеился, и левый глаз сверкнул алчно и свирепо. - Вот такое, - и Штроле указал пальцем в сторону негра-швейцара в алом турецком костюме. - А! - протянул князь, тупо рассматривая негра - А потом бог пошлет какую-нибудь войну. Тогда я беру себе каперское свидетельство той стороны, которая будет посильнее, и начну рыскать по морям за добычей. Одного мне для этого не хватает... - Знаю я, чего, - пробурчал князь. - Сомневаюсь, - возразил Штроле. - Пушек тебе не хватает и артиллерийских припасов. Вот в чем у тебя недостача. Штроле озадаченно посмотрел на князя. - А я, признаться, думал, что ты тюлень, - сказал он. - Тюлень не тюлень, а видел: как я про пушки, что на песке лежат, сказал, тебя точно кто шилом в бок кольнул. - Ну, вот и хорошо, что догадался, - усмехнувшись, сказал Штроле и вылил залпом стакан вина. - А как ты полагаешь, - продолжал он, - там ли пушки (заметь, я не спрашиваю, где именно?), там ли они, где их вытащил на песок мичман? - А кто их знает, - сказал князь, - наверное, там! Куда им деваться? Навряд за ними посылали судно при нынешних обстоятельствах... Да там не только пушки. Там и паруса, и канаты, и много чего... Узнать это не трудно, там ли они или нет... Штроле задумался. - Вот что, князь, - сказал он после долгой паузы, - мне третий лейтенант нужен, я тебя и так бы взял. Но если ты мне устроишь, чтобы весь тот груз я поднял бы на "Реизенде Тобиас", ты, кроме жалованья, получаешь пять паев из шестидесяти. Идет? Князь, собрав на лбу толстые складки, молча глядел в свой стакан, вращая его между пальцами. - Чего раньше времени шкуру делить, - сказал он наконец. - Надо сперва узнать, там ли еще пушки... - Ну, а если там? - Если там, то я с российской адмиралтейств-коллегией за все сквитаюсь: и за свой пенсион и за посрамление, что я невинно претерпел! - Вот теперь я слышу мужчину! - сказал Штроле. - Ты мне, князь, все больше нравишься! - Чтобы все дело прояснить, мне надо сто рублей, - вдруг заявил князь. Штроле возмутился. - Да брось ты! Куда тебе столько! Начался торг. 9. ЭКСПЕДИЦИЯ НА ОСТРОВ ГООЛЬС В ревельской адмиралтейской конторе у князя был знакомый канцелярист, который за мзду готов был оказать ему посильную услугу. На следующий же день после встречи в аустерии "Три короны" князь за половину суммы, полученной от Штроле, узнал, что груз "Принцессы Анны" все еще лежит на мысе Люзе. За ту же цену покладистый канцелярист припрятал все дело о крушении бригантины так, что о нем должны были позабыть надолго. И поэтому через три дня, как только закончилась погрузка пшеницы (на этот раз Штроле вез вполне чистый груз), "Реизенде Тобиас" распустил паруса и покинул Ревельскую гавань. Князь всю ночь провел на палубе, наслаждаясь знакомыми ощущениями. Корабль шел на всех парусах, с плеском и шорохом пластая некрупные волны. Ветер посвистывал в снастях, терпко и живительно пахло морем, смолою. Вахтенный офицер протяжно покрикивал на часовых. Остров Гоольс открылся рано утром, и около полудня "Реизенде Тобиас" был подле мыса Люзе. Штроле, оба его лейтенанта и князь, стоя на высоком юте фрегата, всматривались в пустынное, песчаное лукоморье, над которым высились гранитные утесы. Князь молча, с неожиданным для себя волнением вглядывался в места, где произошли события, роковым образом повернувшие всю его жизнь. Как сквозь туман, он вспоминал обстановку крушения. Там, где на длинных подводных отмелях ревели тогда грозные буруны, сейчас чуть рябилось под легким бризом белесо-голубое море. На золотистом песке виднелись какие-то бурые штабеля. Это были вытащенные на берег обломки бригантины. - А где же пушки и прочее? - спросил Штроле. - В амбарах. Их не видно. Они за мысом, - рассеянно отвечал Борода-Капустин. Фрегат медленно подвигался по гладкому морю. На баке боцман кидал лот и оповещал о глубине. - А сколько все же матросов оставили вы на острове для охраны амбаров? - Кажется, семь... Да они уже, наверное, разбежались. Ведь скоро три года, как они живут здесь без всякого присмотра. Наш матрос хорош, когда над ним есть палка и его кормят, а им уже давно небось жрать нечего. Еще в Ревеле Штроле позаботился раздобыть шесть комплектов русской матросской одежды для гребцов шлюпки, которая должна была доставить на берег его и князя. План был таков: в случае, если матросы "Принцессы Анны" все еще охраняют груз, то объявить им, что князь прибыл на фрегате за остатками "Принцессы Анны", которые он и должен передать капитану фрегата Штроле. При этом русских матросов для верности следовало перевезти на фрегат и там запереть. Все это было обдумано еще в Ревеле. Но сейчас и Штроле и князь пришли к убеждению, что все эти хитрости будут излишними. Вряд ли хоть единая живая душа охраняет сейчас пушки. Даже если матросы и не разбежались, - что крайне сомнительно, - то они наверняка живут в деревне, и прежде чем понадобится что либо им объяснять, пушки и все остальное будет захвачено экипажем "Реизенде Тобиаса". Фрегат достиг удобного якорного места, и Штроле скомандовал: отдать якорь и убрать паруса. Маневр выполнен был с военной четкостью. Князь не преминул сказать об этом Штроле, и страшный шрам капитана зазмеился от самодовольной усмешки. - Подожди, князь, - сказал Штроле, - обзаведемся пушками, и мы еще себя покажем на южных морях! Через пять лет все мы до последнего юнги станем богачами!.. И, хлопнув князя по плечу, Штроле, прихрамывая, направился в свою каюту, чтобы переодеться в русский офицерский кафтан и камзол. По старой привычке Штроле, отправляясь на берег, заткнул за пояс заряженный пистолет и настоял, чтобы князь сделал то же самое. Через четверть часа шлюпка отвалила от борта фрегата и во весь мах длинных весел пошла к берегу. Медленно отодвигались в сторону серые утесы мыса Люзе и постепенно разворачивался вид на его пологий и зеленый склон, обращенный к внутренней части острова. И князь и Штроле во все глаза глядели на открывающуюся перед ними картину. - Смотри, князь, ведь это огороды, - сказал Штроле. - Тут что - деревня, что ли, близко? Вон и люди на них какие-то копошатся. - Н-нет, - неуверенно промямлил князь. - Деревня как будто далеко. За дюнами. Вон, вон, смотри! Вон где склад, повыше огородов, на склоне... - Да ведь это целый редут! - воскликнул Штроле. - Вон на валу три пушки, флагшток с андреевским флагом, а под ним часовой. Князь, что же это такое? - Чудеса, да и только, - смущенно сказал Борода-Капустин. - Чудеса! - язвительно передразнил его Штроле. - "Матросишки разбежались, потому что-де им жрать нечего". А я-то дурак поверил! Как будто я русских не знаю!.. Черт возьми, они на одной траве могут жить! Ну, делать нечего. Возьмем их обманом. На радостях они нам сразу поверят, а там уж будет поздно. Часовой у флага, видимо, заметил шлюпку, он подошел к колоколу и ударил тревогу. Несколько человек, работавших на грядках между дюнами и мысом, оставили свою работу и бегом бросились к "редуту" с лопатами в руках. Шлюпка между тем заскрипела дном по песку и остановилась. - Братцы, братцы, мы свои, не полошитесь! - закричал князь и, встав во весь рост, замахал треуголкою. - Я ваш капитан, бра-атцы! Штроле тоже поднялся и замахал шляпою. Но русские матросы, бывшие уже на равном расстоянии и от редута и от шлюпки, и сами остановились, видимо заметив, что люди в шлюпке одеты по-русски. Они торопливо одернули рубахи, пригладили волосы и снова припустили во всю прыть - на этот раз к шлюпке. Часовой у флагштока стойко оставался на своем посту. Напряженно вглядываясь из-под ладони, он так и вытягивался, отклоняясь то вправо, то влево, чтобы получше разглядеть, кто же это прибыл наконец к ним на остров Гоольс? Четыре матроса с фрегата, бредя по колена, на руках вынесли Штроле и князя из шлюпки на берег, как раз к тому моменту, когда "островитяне" подбежали к самой воде. - Эх, жалко, мало мы с собой прихватили народу! - шепнул Штроле князю. - Сейчас бы тут перевязать их, голубчиков, и конец делу... - Ваше сиятельство, господин капитан! - крикнул было Ермаков, подбежавший первым, но тут же спохватился и, оглянувшись на подбегающих товарищей, скомандовал: - Стройсь! Смирно! - и затем, выпрямившись, рапортовал: - Старший по команде матрос первой статьи Ермаков. Честь имею доложить: в команде налицо семь человек. Больных нет. Особых происшествий не было. - Спасибо, Ермаков, спасибо вам, братцы, - смятенным голосом сказал князь. - Так... Вольно, братцы... Матросы окружили мрачного Штроле и смущенного князя. - Вот такие дела, братцы, - промямлил князь. Штроле искоса, негодующе посмотрел на него, и князь, взяв себя в руки, продолжал: - Мы за вами. Вот господин Штроле, капитан фрегата "Винд-Хунд", примет все имущество и отвезет вас в Кронштадт. - Ну, слава богу, ваше сиятельство, - оказал Ермаков, - а то мы тут думали: забыли нас вовсе... - Не забыли, - тускло улыбнулся князь, которому все время было сильно не по себе. - Дозвольте обратиться, ваше сиятельство, - сказал вдруг Петров, внимательно глядевший на фрегат, стоявший на якоре в полуверсте от берега. - Говори, - отвечал ему князь. - Ведь это, сударь, будто не "Винд-Хунд". "Винд-Хунд" я хорошо знаю. - Это новый "Винд-Хунд", - резко оказал Штроле. - Тот в прошлом году затонул подле Наргена. Ермаков пристально посмотрел на судно, потом на Штроле, но ничего не оказал. Трубач между тем подошел к четырем фрегатским матросам, стоявшим отдельной кучкой. - Здорово, братцы! - весело сказал трубач. - Ну, как там у нас в Кронштадте - все на месте? - Нитшего, нитшего, - торопливо отвечал один из фрегатских. Остальные молчали, напряженно улыбаясь. Трубач недоуменно обвел их взглядом. - Да вы что, братцы, не русские, что ли? - спросил он. - Чухна, чухна мы, - закивал головой тот, что говорил "нитшего". - Ну, коли разговор у нас не получается, давайте закурим, - решил трубач. - Угощайте, ребята. С табачком у нас плохо. - А? - недоуменно спросил "чухна", но тут же сообразил, в чем дело. - Табачка, табачка, - и с готовностью полез в карман за кисетом. Заметив этот жест, Маметкул, Нефедов и Петров тоже подошли к фрегатским. - Мамет, дело сумнительное, - шепнул Урасову трубач. - Матросы не русские... - И фрегат не "Винд-Хунд", - шепотом же отвечал Урасов. - Скажи Ермакову! - Есть! Штроле вдруг достал из-за пояса пистолет и, подняв руку, выстрелил в воздух. Русские матросы, схватясь за заступы, сдвинулись в кучку. - Это что же, ваше благородие? - строго спросил Ермаков. - Сигнал на фрегат, чтобы посылали шлюпки с людьми на берег, - объяснил Штроле, пряча за пояс дымящийся пистолет. Действительно, стоявший на юте фрегата человек тоже поднял руку, белый дымок пыхнул над его пистолетом и растаял в воздухе. Через несколько секунд долетел до берега звук выстрела. Фрегат ожил, по палубе забегали матросы, заскрипели тали, и шлюпки, повиснув над бортами, стали опускаться на воду. - Ну, ребята, - обратился к матросам князь, - поезжайте-ка на фрегат, к своим. Вас там угостят на славу. А ты, Ермаков, пойдешь с нами, показывай, где что. - Да, да, надо спешить, - подтвердил Штроле. - Стоянка здесь плохая, а погоде верить нельзя. - Не обессудьте, ваше сиятельство, - выступил вперед Маметкул. - Мы на радостях прибежали с работы в затрапезной одежонке. На фрегат нам так ехать совестно. Дозвольте сбегать в кубрик одеться по форме. - Глупости! - сказал Штроле. - Не велика беда, езжайте так. - Совестно, ваше благородие, мы порядок все время соблюдали. Неохота напоследок перед людьми срамиться, - поддержал Урасова Ермаков. - Ну, черт с вами, одевайтесь, только пулей! - решил Штроле. - Есть! - отвечали матросы и почти бегом, обгоняя князя и Штроле, все шестеро устремились к редуту. Штроле по-шведски приказал четырем своим матросам следовать за собою. - Ты смотри, что они тут наделали, - сказал Штроле, подходя к валу с бруствером и тремя амбразурами для легких пушек с бригантины. - Если бы они тут вздумали засесть и обороняться, то отсюда их без артиллерии и не выковырнешь!.. И ров перед валом! - Этого ничего не было, когда мы уезжали, - сказал князь. Вал прикрывал доступ на площадку, где стояли навесы и амбар с имуществом "Принцессы Анны". Через ров, глубиною в полторы сажени и шириной в сажень, был переброшен легкий мосток. Ермаков в фризовом бостроге, с короткой саблей на портупее, в вязаной матросской шапке, стоя у мостка, уже поджидал офицеров. Он отдал им честь и помог взобраться на вал по крутому деревянному трапу. На валу уже стоял в строю и при полном параде с мушкетами на плечо весь гарнизон "редута". (Бострог - куртка.) - Ты смотри пожалуйста, - сказал князь, - какой они тут порядок поддерживают. Обернувшись к Ермакову, князь заметил странную в нем перемену. Смуглое лицо матроса было бледно до зеленоватости, челюсти крепко сжаты, и мускулы на правой щеке нервно вздрагивали. Он шагнул вперед, вытянулся и сказал хрипло, но твердо: - Ваше сиятельство, команда думает так: мы вам пушки отдать не могем. Пусть с фрегата, окромя господина Штроле, придут русские офицеры и хоть человек двадцать матросов русских. Мы сумлеваемся, ваше сиятельство, не в обиду вам будет сказано... - Ах ты, сукин сын! - закричал князь. - Сдохнешь под кошками за свою продерзость! Ермаков еще выше поднял голову, и мускулы на его щеке задрожали еще сильнее. Никогда в жизни не приходилось ему спорить с офицерами. - Мы сумлеваемся, ваше сиятельство, - упрямо повторил он. Штроле с яростным видом огляделся. Он увидел, что к берегу одна за другой подходят три шлюпки, переполненные фрегатекими матросами. С досадою вспомнил он, что пистолет свой уже разрядил. Он выхватил из-за пояса князя его пистолет и выстрелил в Ермакова, крикнув своим матросам: - В ножи их, ребята! - и сам схватился за шпагу, но ему не удалось вырвать ее из ножен. Маметкул кошкой прыгнул вперед, обернул мушкет прикладом и ударом в плечо свалил контрабандиста на землю рядом с обливающимся кровью Ермаковым. Князь с невероятной при его тучности быстротой метнулся к трапу, скатился на мостик и пустился улепетывать вниз по зеленому склону к берегу, где на песок уже высаживались матросы с "Реизенде Тобиаса". Четыре шведских матроса, сгрудившись в кучку, с длинными матросскими ножами в руках, медленно пятились к трапу под наведенными на них дулами мушкетов, свирепо бранясь. Когда они были у самого трапа, Нефедов, Петров и остальные бросились к ним, прикладами сбросили их в ров и мгновенно втащили на вал трап и мостик. Маметкул подбежал к Ермакову, который поднимался, пошатываясь и прикрывая ладонью рану в боку. - Ребята, пушки картечью заряжайте и стреляйте... Первый раз над головами... А коли не остановятся, лупи прямо по колонне, - сказал он слабым голосом. - Трубач, труби атаку, для страху им... - Жив, Иваныч? Куда ранило тебя? - тревожно и ласково спрашивал Маметкул, бережно поддерживая Ермакова. - Рана... легкая... Командуй, Маметкул. Не теряй время. Я сам управлюсь... Гадюку эту свяжите, - отрывисто проговорил Ермаков. Но "гадюка" Штроле, лежавший неподвижно, как упал лицом вниз, вдруг вскочил на ноги, взбежал на бруствер и, пробежав до угла, невероятным прыжком, прямо с вала перемахнув через ров, кувырнулся на откосе, вскочил, прихрамывая, отбежал шагов на двадцать и, погрозив русским морякам обнаженной шпагой, не спеша пошел к своим матросам, которые двигались вверх по склону двумя густыми цепями с ружьями наперевес. - Какая живучая сволочь! - сказал Маметкул. - Ведь я ему не иначе как плечо сломал, а он прыгает, как блоха. Смотри пожалуйста... Но времени терять было нельзя - около пятидесяти человек отчаянного сброда с "Реизенде Тобиаса" шли в атаку на редут "Принцессы Анны". Ермаков заранее продумал оборону редута. На случай нападения подавляющего количества неприятеля он обучил свою команду так: Нефедов, канонир, наводил и стрелял по наступающим картечью, начиная с правого угла, а остальные тут же после выстрела пробанивали и заряжали пушку. Когда Нефедов делал выстрел из последнего, третьего орудия, первое уже было заряжено и вновь готово к выстрелу. Получался непрерывный огонь. Трубач трубил атаку, Нефедов сделал первый выстрел, и картечь, звеня и свистя, пролетела над головами наступающих. Нефедов навел второе орудие прямо на цепь, но Штроле остановил своих людей и повел их обратно, костя на нескольких языках и бога, и его святых, и князя, и русских вообще. Он решил, что при создавшихся обстоятельствах пушки обойдутся ему слишком дорого. - Уходят, ребята! - прокричал трубач. - Жестковата наша угощения, - сказал, усмехаясь, Нефедов. Убедившись, что неприятель действительно отступил - шлюпки отваливали одна за другой и скрывались из виду, - весь гарнизон редута бросился к раненому товарищу. Ермаков сидел в тени амбара, побледнев от потери крови, заткнув рану обрывком рубахи. Черные волосы свалились на лоб, покрытый бисеринками пота. - Надо обвязать меня кругом, - оказал он Маметкулу. - Рана сквозная. Здесь затыкаю, а кровь там, по спине бежит. - Молчи, Иваныч, сделаем все, что надо. - Рана навылет, не трудная, кровищи только много ушло. Маметкул и Петров сняли с Ермакова рубаху и занялись перевязкой. - Ты, Финогеша, беги в деревню, - сказал Маметкул трубачу. - Попроси Густа, чтобы он пришел с матушкой своей. Она лечить умеет мало-мало. А ты, Семенов, подымись на мыс и следи за фрегатом. Может, они еще чего против нас затеят. Ермакова, перевязав, положили поудобнее, и все присели подле раненого. - Ребята, - испуганно сказал Пупков. - А вдруг да мы над нашими российскими офицерами такое своевольство учинили, а они доподлинно за пушками присланы? Пропали наши головушки! - Ну и видно дурня, - сердито возразил Нефедов. - Нешто так бы сразу и стали в нас стрелять, коли бы это были наши российские офицеры? Они бы, конешное дело, по зубам съездили, тотчас караул бы с фрегата вызвали и нас в кандалы и под военный суд... А эти, вишь ты, сразу за пистолет да за ножи - бить насмерть. Да и матросы у них разве наши? - Твоя правда, Нефедыч, - скороговоркою проговорил Маметкул. - Это нас собака капитан продал шведу. Не иначе, как у нашей державы нынче опять со шведом неустойка. - Нет, - вмешался Петров, - ежели бы у нас со шведом война была, то от нас так бы легко не отступились. Что такое семь душ против целого фрегата? Свезли бы на берег пару пушек, разбили бы наш редут и передушили бы нас, как цыплят. Нет, этот кривоглазый, видно, капер какой или контрабандист. Думал с налету нас врасплох захватить, а не вышло, он и оставил дело. - Правильно, Петров, - слабым голосом поддержал Ермаков отважного марсового. - Конечно, будь бы война, так легко бы нам не отбиться. Вскоре прибежал Семенов с радостной вестью, что фрегат снимается и уходит в море. А затем пришел Густ и с ним еще несколько рыбаков. Финюгеша встретил их на пути. Услыхав стрельбу, они оставили свою работу и пошли узнать, что делается у их друзей на мысе Люзе. Узнав о происшествии, рыбаки, удивляясь, покачивали головами. - Счастливо опошлось, - сказал Густ. - Мокло пыть куже. Старушка, мать Густа, приехала на таратайке с целым запасом целебных трав, бинтов и примочек. Осмотрев Ермакова, она подтвердила его мнение о том, что рана не опасна. Пуля прошла, не задев ни одного важного органа. - Мать коворит, - перевел Густ, - что молотец путет стороф через тве нетели. На вершине мыса непрерывно дежурил кто-нибудь из гарнизона редута, следя за фрегатом. Но судно, пользуясь поднявшимся ветерком, быстро уходило на северо-запад и скоро скрылось за горизонтом. Однако матросы да рыбаки, пришедшие из деревни, считали, что опасность не миновала. Еще некоторое время нужно было быть начеку. Штроле мог еще раз попытаться овладеть пушками. К счастью, наступали белые ночи, и опасность внезапного нападения во мраке исключалась. Но все же матросы решили, кроме обычного караульного поста у флага, поставить еще одного часового на вершине мыса, откуда хорошо было наблюдать за морем и за побережьем чуть ли не всего острова Гоольс. Между тем "Реизенде Тобиас" пенил море далеко от острова Гоольс. В капитанской рубке, голый до пояса, сидел Штроле. Левое плечо у него вспухло, и подлекарь делал ему холодные примочки. Князь, понурясь, стоял подле двери. Ураган брани, попреков и угроз бушевал над головой князя, пока шлюпки везли на фрегат незадачливых вояк. Но вскоре Штроле отошел. Его темной и свирепой натуре не чуждо было чувство справедливости. Он понял, что виноват во всем не менее князя. И сейчас он сменил яростную брань на едкие насмешки над проницательностью, умом и отвагою Борода-Капустина. Князь стоял, трепеща за свою участь. Что теперь сделает с ним расходившийся пират? Ему ничего не стоит просто вышвырнуть его за борт. Но беспокойство князя было напрасным. Штроле не собирался расставаться с Борода-Капустиным. Он понимал, что после всего случившегося, после того, как русские матросы убедились в измене своего капитана, тому нет возврата в отечество. Сейчас Штроле был единственной надеждой и опорой князя, и тот будет служить ему с верностью преданного пса, а в таких людях пират нуждался. Вдоволь поиздевавшись над трепещущим изменником, Штроле милостиво простил его и успокоил насчет дальнейшей участи: князь остается на фрегате в прежней должности, но о паях, конечно, теперь не могло быть и речи. Да и жалованья князю придется получать в четыре раза меньше, чем было условленно. Впоследствии, если он заслужит... ну, там будет видно. С облегчением услышал князь этот приговор. Бог с ним, и с жалованьем. Была бы шкура цела. 10. ВОЗВРАЩЕНИЕ ГВОЗДЕВА Дни после кораблекрушения, прошедшие в непрерывных и небесплодных трудах, оставили в душе мичмана прочное сознание, что он и его матросы сделали все, что было в их силах, и достойно выполнили свой долг. Но чем дальше оставался остров Гоольс, тем тревожнее становилось мичману. Плохо, очень плохо начиналась его морская служба. Вместо дальних плаваний в неведомые страны, вместо подвигов в морских боях - нелепая гибель судна на песчаных отмелях. Вместо орденов и отличий мичмана ожидал строгий и безжалостный военный суд. Но вот неказистое черное суденышко вошло в Ревельский порт и пришвартовалось к одному из таких же суденышек, десятками наполнявших каботажную гавань. Переходя с судна на судно, таща на плечах скудные пожитки, выбрались наконец оборванные матросы "Принцессы Анны" на каменную набережную. Мичман и один из матросов под руки вели еще слабого, исхудавшего капитана. Зеваки сейчас же окружили группу, сразу признав в них потерпевших крушение. Не глядя по сторонам, сгорая от ст