Ирина Ивановна Стрелкова. Избранное Московский рабочий 1987 Стрелкова И. И. Избранное. - М.: Моск. рабочий, 1987. В книгу избранных произведений известной московской писательницы Ирины Стрелковой включены ее лучшие рассказы и повести, такие, как "Похищение из провинциального музея", "Знакомое лицо", "Рок семьи Козловых", "Три женщины в осеннем саду", "Плот, пять бревнышек" и др. Их герои - рабочие, сельские механизаторы, ученые, учителя, художники, пенсионеры и конечно же подростки, к которым Ирина Стрелкова испытывает чувство давней глубокой привязанности. OCR: Андрей из Архангельска БЕСЕДЫ СО ЗНАЮЩИМ ЧЕЛОВЕКОМ Вы, наверное, замечали, что самые интересные люди - те, которые великолепно знают то, о чем говорят. Очевидцы, участники, знатоки, словом, люди бывалые. Прежде чем стать писателем, Ирина Ивановна Стрелкова много лет работала журналистом, много ездила и нередко подолгу дружила с героями своих очерков и корреспонденций. Она писала не очень много, но написанное ею имело непреходящее достоинство правды. Потому что правда - это не просто зачерпнутая из моря повседневности его малая часть, а как бы выпаренные из этой воды кристаллы соли. И это помогло Ирине Стрелковой стать писателем и в значительной мере определило ее литературное лицо. Замечательный мастер рассказа Сергей Петрович Антонов писал в предисловии к одной из книг Ирины Стрелковой, что она отлично знает жизнь и имеет терпение "пристально, внимательно и неустанно вглядываться в ее таинственные глубины". Ирина Ивановна, как все настоящие прозаики, интересный собеседник. О чем бы она ни рассказывала - в личной ли беседе, выступая ли на собрании - ее хочется слушать. Потому что говорит она всегда только о том, что досконально знает по собственному опыту и впечатлениям и что ее глубоко волнует. И еще одна важная особенность Ирины Стрелковой как писателя, происходящая от ее потребности быть как можно ближе к правде жизни: ее больше всего привлекают те люди, которых в жизни большинство. Рабочие, шоферы, сельские механизаторы, учителя, сотрудники районной газеты, незнаменитые ученые, так сказать, рядовые труженики науки, священник, старик инвалид и, конечно, ребята всех возрастов. Писательница в полном согласии с правдой жизни показывает, что люди хорошие и не совсем хорошие, а то и вовсе плохие не отделены друг от друга подобно противникам на поле боя, а живут рядом, работают вместе, подчас принадлежат к одной семье. И почти в каждом человеке умеет открыть писательница ту непотерянную неотмершую часть живой души, что способна откликнуться на любовь и доверие, ответить добром на добро, заговорить голосом пробудившейся совести. И к каждому своему читателю обращает она вопросы, которые ставит перед ее героями непростая, нередко суровая к людям, оборачивающаяся к ним своими теневыми сторонами действительность. В популярнейшем жанре детектива написаны Ириной Стрелковой повести "Похищение из провинциального музея", "Знакомое лицо" и др. В традиционной для жанра роли "сыщиков" действуют независимо друг от друга бывшие одноклассники - следователь милиции Николай Фомин и заместитель директора краеведческого музея в небольшом северорусском городке Путятине Володя Киселев. Фомин ведет расследование по долгу службы. Иное дело Киселев. В расследование каждый раз его втягивает не любопытство, не самолюбивое желание проверить свои способности, а стечение обстоятельств. Он и хотел бы уклониться от участия в розыске, но не такой у него характер, чтобы остаться в стороне, когда ему кажется, что он мог бы найти и разоблачить преступника. Тем более что его способности ученого - способности искать и открывать новое, неведомое - явно сродни таланту "сыщика" в лучшем смысле этого слова. И немудрено, что именно Киселев и достигает удачи там, где по долгу службы должен был блистать только Фомин. Нужно сказать, что в провинциальном детективе Ирины Стрелковой само по себе преступление не играет значительной роли. Читателей захватывают не только острый сюжет, сложные и неожиданные перипетии поиска, но и характеры Фомина и Киселева, так не похожие один на другой, и вся жизнь городка Путятина, где происходят описанные события. Ведь помимо главных героев читатель встретит здесь множество других интересных персонажей - и взрослых, и подростков, и маленьких ребятишек, - на характеры которых накладывает резкий отпечаток своеобразный быт маленького городка, где новое причудливо переплетается со старым не только в архитектуре. И здесь писательница интересна более всего не вольным полетом фантазии, а доскональным, дотошным, кропотливым знанием подлинной жизни людей. Читаешь рассказы или повести Ирины Стрелковой и невольно думаешь - а может, и правда, жизнь, судьбы человеческие, увиденные в упор, изученные, понятые, и есть самая увлекательная и волшебная сказка на свете. Игорь МОТЯШОВ РАССКАЗЫ РАЗНЫХ ЛЕТ Такие пироги Как-то утром Алексей Александрович услышал за окном легкое приятельское постукивание. По крытому железом подоконью скакала и тюкала клювом чистенькая синичка, заглядывала в комнату черными бусинками глаз. Алексей Александрович шевельнулся и спугнул синичку. Ничего, опять прилетит. Он пошел на кухню, отрезал кусочек мяса, отворил окошко и привязал мясо бечевкой к кольцу. У него там специально было прилажено кольцо для такой надобности. Как и большинство москвичей, Алексей Александрович не уважал разжиревших голубей, сочувствовал чумазым воробьям и каждую осень заботился привадить к своему окошку синиц. К синицам он испытывал суеверные чувства и потерял бы покой, если бы они перестали к нему летать. Появление первой синички означало, что в Москве глубокая осень, Алексею Александровичу пора в привычную дорогу. В тот же день он поехал на Савеловский вокзал. Старый его приятель Савелий в отличие от других московских вокзалов не рос ни вширь, ни вверх, ни вглубь. Зеленое с белым здание классической железнодорожной постройки с каждым годом мельчало и приплющивалось к земле, Савелию худо жилось между домами-башнями и многоярусной ревущей эстакадой, и казалось, что он в конце концов вовсе уйдет под асфальт, в исторические слои Москвы. В кассовом зале, тесном и неуютном, Алексей Александрович увидел длинную терпеливую очередь на сегодняшние поезда. Женщины в платочках с золотой искрой и мужчины в основательных костюмах не суетились, не склочничали, не пытались пролезть наперед других. Северная глубинка за день крепко уработалась в очередях за дефицитом, на вокзале она отдыхала и чувствовала себя уже дома, а не в бегущей как на пожар нервной Москве. Разговор шел о покупках, без брюзжания на торговлю, с деревенской похвальбой - у каждого и деньги есть, и дом полная чаша, а если чего нету - долго ли съездить в Москву. У кассы предварительной продажи очередь всего в несколько человек разобщенно помалкивала, поглядывала на часы. "Тоже поди провинциалы, а хотят выглядеть москвичами", - решил Алексей Александрович. Его почему-то раздражали все стоявшие впереди. Наконец он добрался до окошечка и потребовал вагон непременно купированный и место непременно нижнее. Кассирша посчитала его запросы личным для себя оскорблением, однако разглядела, кто перед ней, и решила не связываться. Швырнула ему билет и по-дамски фыркнула. Нижнее или верхнее - все равно поезд задрипанный, ночной, почтовый, с остановками на каждом разъезде. Но другие поезда - повыше рангом - не ходили в ту сторону, где Алексей Александрович родился и рос. Дома - едва он взялся за чемоданы - начались обычные разговоры. - Я бы на твоем месте поехал только на машине, - посоветовал сын. - Хочешь, я возьму два дня за свой счет и сам тебя отвезу, для чего, в конце концов, своя машина! - Сын хотел этим сказать, что всегда готов отблагодарить отца за подаренные "Жигули", однако настаивать на своих услугах не собирался. Он знал, что Алексей Александрович все равно поступит по-своему, поедет в родную глухомань непременно с Савеловского, идиотским ночным поездом. Жена относилась к осенним поездкам Алексея Александровича далеко не так равнодушно, как сын. - Опять Савеловский! Опять ночью! Там и днем не найдешь носильщика! - Несмотря на все неудобства, жена горит желанием поехать с Алексеем Александровичем в его родной город. Получив категорический отказ, она ходит с видом смертельно обиженной и несчастной, что ей, впрочем, не мешает предлагать свою помощь в укладке чемоданов. Однако Алексей Александрович всегда укладывается в эту поездку сам, запершись на ключ в кабинете. Жене остается неизвестным, чем он набивает два чемодана из превосходной черной кожи. Она готова заподозрить бог весть что, ее небогатая фантазия рисует какую-то прежнюю любовь или позднюю страсть к сдобной провинциалке. Жена молчит и дуется, ссора назревает и наконец прорывается в тот момент, когда чемоданы вынесены в прихожую. - Я провожу! - жена самоотверженно хватается за один из чемоданов и не может оторвать от пола. - Ни в коем случае! - Алексей Александрович снимает с вешалки кожаное пальто, нахлобучивает финскую кепку с наушниками и берется за чемоданы. Жена закатывает истерику, он выносит чемоданы к лифту и захлопывает дверь, толсто обитую дерматином, выстеганным, как ватное одеяло. Внизу его ждет заказанное такси. Савелий залит мертвенным зеленым светом. Столичная публика течет направо, к автоматическим кассам и пригородным электричкам. Алексей Александрович, согнувшись под тяжестью чемоданов, бредет, тормозя поток глубинки, вечно боящейся опоздать на поезд. Его обгоняют с обеих сторон. Только обремененные огромными рюкзаками пассажиры в болотных сапогах и непромокаемых куртках движутся, как и он, не спеша. Увы, путешествие к истокам сделалось за последнее время повальной модой. Алексей Александрович неприязненно косится на раздутые рюкзаки, прорисованные округлостями консервных банок, на удочки и ружья, зачехленные в брезент. У него нет ничего общего с искателями простоты и тишины, его возмущают их зеленые болотные доспехи и неопрятные рюкзаки. Все это ненатурально, напоказ, без должного уважения к своим родным деревням, к отцам и дедам, не имевшим возможности покупать и носить приличную одежду. Сам Алексей Александрович не позволил бы себе одеться в эту поездку иначе хоть на йоту, чем он одевался в Москве. Купированный вагон снаружи ничем не отличается от других вагонов. Те же изношенные стенки, те же на окнах полосы грязи от давно прошедших дождей. Только посадка тут не заполошная, вполне чинная. Проводница даже помогает Алексею Александровичу впихнуть на площадку чемоданы. - Господи! - удивляется она. - Что у вас там? - Книги! - отвечает он, ставя ногу на ступеньку. Это его обычный ответ. На самом деле в одном из чемоданов у него валюта, сотни и тысячи в денежных единицах разных стран. В своем купе Алексей Александрович обнаруживает троих бородачей в болотных доспехах. Сухо здоровается и убирает валютный чемодан под нижнюю полку. Другой чемодан он вдвигает под столик, снимает и вешает на плечики кожаное пальто, цепляет на крючок финскую кепку с ушами. На бородачей Алексей Александрович сразу же произвел самое отрицательное впечатление, как и они на него. Но надо ужиться, и бородачи делают первый шаг. - Давайте закинем ваш чемоданчик наверх, - и уже тянутся к чемодану под столиком, в порядке услуги пожилому соседу. - Благодарю, мне удобней, чтобы он стоял здесь, - сухо отвечает Алексей Александрович. "Ну и тип! - написано на лицах бородачей. - Впрочем, черт с ним". Они лезут в рюкзаки, выставляют на столик батарею темных бутылок, выкладывают замасленные пакеты. - С нами пивка? - Благодарю, - Алексей Александрович подкрепляет свой отказ соответствующей мимикой. И конечно, не отодвигается от столика, чтобы дать им посидеть с комфортом. А то они и всю ночь просидят, проболтают. Алексей Александрович достает свою толстую записную книжку, вытаскивает из петельки золотую ручку. Бородачи косят глазами на шикарную ручку, однако им и в голову не придет, что она не позолоченная, а на самом деле золотая, высшей пробы, подарок от человека, для которого это совершенный пустяк, мелочь. В Москве Алексей Александрович был по горло занят до последнего часа и не успел составить четкое расписание на неделю вперед, а без расписания он жить не привык. Time is money, говорят капиталисты, умеющие делать деньги. Значит, завтра в 12 часов он отправится на кладбище, в 2 часа обед с Анатолием Ивановичем, затем обстоятельная беседа. Поезд вырвался из московских теснин, потянулись убранные почернелые поля под осенним хмурым небом, северное мелколесье, поселки из одинаковых домиков, новые фермы из сборного железобетона, брошенная в полях техника. Алексей Александрович рассчитал по часам всю следующую неделю, аккуратно завинтил колпачок золотой ручки, спрятал в карман записную книжку. Соседям он, конечно, задал неразрешимую загадку. Кожаное импортное пальто, роскошные чемоданы, добротный костюм, белая рубашка с безукоризненным галстуком. Ломают головы, кто он. Моряк-китобой, едущий на побывку в родимую деревню? Председатель передового колхоза, гостивший за рубежом для обмена опытом? Подпольный миллионер? Алексея Александровича слегка забавляют их недоуменные взгляды. Сам-то он видит соседей насквозь. Интеллигенты в первом поколении, работают в каком-то НИИ, едут в деревню, где у одного из них живет мать, под пиво загрустили об оскудении земли, оплакали гибнущие малые деревеньки. Все давно известно, ничего нового. С грохотом откидывается дверь купе, давешняя проводница расшвыривает по полкам комплекты запломбированного белья. Отечественный сервис. У нас, слава богу, нет прислуги, у нас каждый на своем месте начальник. Белье серое, дурно пахнет и, разумеется, влажное. Алексей Александрович ни разу не получал в этом ночном поезде сухие простыни. Поэтому он без лишних разговоров отдает проводнице рубль и начинает стелить постель. Бородачи вступают в полемику с проводницей, требуют другое белье. - Вот народ! - удивляется проводница. - Не хотите, унесу. Одну ночь можно и без постели. - И вместо того чтобы, оставив за собой последнее слово, хлопнуть дверью, она приходит на помощь Алексею Александровичу, неловко запихивающему комкастую грязно-голубую подушку в мокрую наволочку. - До чего безрукие стали мужики! - проводница ловко и аккуратно расстилает простыню, подтыкает под тощий матрац, даже умудряется взбить комкастую подушку. Взяла вот и пожалела скромного человека, а нахалов тем самым поставила на место. Бородачам подброшена еще одна дежурная тема. Трясут мокрыми простынями и рассуждают о преимуществах западного сервиса. Уж там-то в поездах!.. А в самолетах!.. Алексея Александровича забавляет их осведомленность в том, что подают на завтрак в американских лайнерах и что в японских, какую еду и какие напитки. Принесут даже таблетку от головной боли, а в японском самолете и специальную повязку, если кому-то мешает свет. Все это выкладывается вкусно и с апломбом бывалых путешественников, а ведь собрано по крохам, из вторых рук, из кино, из статей о контрастах капитализма. Ездили бы сами - право, меньше бы знали. Ночью поезд идет черепашьим шагом, останавливается у каждого столба. Дерматиновая штора сломана и отвисла, фонари засвечивают в окно, блики мокрые и дрожат. По коридору беспрестанно топочут, чемоданы стукаются о стенки и двери. Кому-то сходить в ночь и слякоть, куда-то ехать по российскому бездорожью или маяться до утра на маленькой станции, на жесткой лавке, вспоминая уют и тепло вагона. Какие-то люди с криком бегают вдоль состава. Слышно, что тут нет перрона, под ногами гремит насыпь из гравия. Российская железнодорожная паника. Поезд толкнулся, покатил, в коридоре вагона шаги новых пассажиров, проводница дубасит в двери купе по соседству. В такой обстановке не уснешь, тем более на сырых простынях, но Алексей Александрович не мается, как при бессоннице, не вертится с боку на бок. Ночной задрипанный почтовый поезд врачует его душу, снимает накопившуюся раздражительность, гонит прочь все мелочное и суетное. Он видит себя студентом, возвращающимся из дома в Москву. От города до станции тридцать километров с гаком, ему повезло, он забрался в кузов попутного грузовика, скорчился за кабиной, укрылся брезентом. На станции он поспал с часок на скамейке, потом пришел поезд, билетов нет и никогда не было, он привычно бегает от вагона к вагону, вот поезд тронулся, теперь надо дать ему разогнаться и тогда уж вскочить на вагонную ступеньку. На ходу не столкнут, повисишь, и пожалеют, пустят в вагон, в благословенное густое тепло, на верхнюю багажную полку, где растянешься и уснешь, положив под голову чемодан, пахнущий мамиными пирожками. Господи, как сладко он спал в молодые годы в этом самом поезде, не поддающемся никаким переменам. А сегодня можно и не поспать, можно полежать, подумать о жизни. Алексей Александрович отправляется в свою юность, в отчий дом, где честно прожили свой век несколько поколений Кашиных. Каменный домишко в три окошка на улицу. Русские классики в черном от времени книжном шкафу с резными колонками, стулья с высокими спинками, часы с боем, фисгармония. Все вещи в доме прочны и вечны, правила заведены однажды и навсегда, ни о чем не надо просить, а уж тем более напоминать - все делается само собой с полным пониманием привычек и вкусов каждого. Отец Алексея Александровича восторженно преподавал литературу, копировал маслом - и вполне недурно - портреты великих писателей - в подарок друзьям, играл на любительской сцене Сатина и профессора Полежаева. Мама ходила на службу в райпотребсоюз, надевала синие нарукавники, щелкала на счетах. Ее страстью были цветы: пионы и георгины, крупные и яркие, быть может, несколько тяжеловесные, в провинциальном вкусе, но сколько в них чувствовалось живой жизни и земной силы. В детстве и юности Алексей Александрович не знал, что в семьях могут быть ссоры, обиды, злопамятные счеты. Это он увидел, только когда сам завел семью. А родители прожили всю свою жизнь в полном согласии, никогда и никому не завидовали, верили, что каждому воздается по труду - если не сразу, не сейчас, то потом. "Терпенье и труд все перетрут" - наследственный девиз Кашиных. О скромности в доме даже не говорилось, она присутствовала во всем обиходе. Школьные успехи сына не возбуждали в семье тщеславных проектов. Считалось, что ему самой жизнью уготовано стать таким же тружеником-интеллигентом, как его родители, учителем или врачом. Мальчишкой он сочинил втайне совсем иное будущее. Когда-нибудь, скажем через двадцать лет, он вернется в свой родной город из героической экспедиции. На площади перед райисполкомом будет греметь духовой оркестр, героя пригласят на трибуну, он непременно настоит, чтобы вместе с ним поднялись и родители, с трибуны будут звучать хвалебные речи, а потом дадут слово ему, и он ответит на все похвалы с изумительной простотой. В мечтах он особо упивался тем, как просто он будет держаться в своем родном городе. Сегодня не произойдет ничего, хотя бы отдаленно похожего на встречу героя из старого кино. Однако если бы родители были живы и ждали его сегодня в своем скромном домишке, они бы убедились в его верности семейному девизу. Все, чего он достиг, достигнуто трудом. Утром Алексей Александрович освобождает себя от умывания в грязном туалете, брезгливо облачается в несвежую рубашку. Потом он загодя выносит чемоданы в тамбур, как и положено пассажиру, слезающему на крохотной станции. Поезд плетется в плотном тумане, не видать даже придорожных столбов, ступени вагона и поручни усеяны крупными каплями. Холодно. Алексей Александрович поднял воротник кожаного пальто, опустил теплые наушники. На площадку выходит проводница в теплом бушлате и тапочках на босу ногу. Она позевывает, почесывает ногу об ногу, от нее пахнет крепким здоровым телом. - Не волнуйтесь, - покровительственно говорит она. - Слезете, успеете. Лишь бы встретили. Закричал впереди гудок, вагоны ударились буферами, из тумана розово проступило здание станции, перед ним три фигуры: железнодорожник в красной фуражке, шофер Саша в куцей курточке и Анатолий Иванович в клетчатом пальтеце и всепогодной шляпчонке, весь нахохленный то ли от сырой погоды, то ли от того, что ему уже известно, каким образом поломалась его командировка в Африку. - Сроду дальше проезжаем, - удивилась проводница. - Вас, что ли, так встречают? Алексей Александрович молча улыбается, подбежавший Саша принимает его увесистые чемоданы и помогает сойти на мокрый хрустящий гравий. Поезд исчез в тумане, УАЗ с красным крестом на ветровом стекле скачет по ухабам в облаке брызг. - Нам, Алексей Александрович, райкомовские завидуют, - говорит Саша, лихо выкручивая руль. - Они завязнут, а мы прем хоть бы что. - Вездеход УАЗ у больницы появился два года назад, по Сашиным понятиям, уже неприлично напоминать Алексею Александровичу о сделанном им щедром подарке, но в то же время надо, чтобы он знал, как ценится его забота. Алексей Александрович сидит впереди рядом с Сашей, глядит на дорогу и думает, что вездеход при здешних хлябях, конечно, необходим. Анатолий Иванович нахохлился у него за спиной и молчит. Он хирург божьей милостью, работает смело и с завидной удачей, сегодня он оперирует аппендицит, завтра ему привозят человека с проломленной головой. Ну а послезавтра его вызывает районное начальство и требует отчета по каким-нибудь санитарным мероприятиям. Они тут не понимают, какая цена хирургу Анатолию Ивановичу Сизову. Зато Алексей Александрович понимает. Никаким дальним странам он Анатолия Ивановича не отдаст. Сельские врачи из российской глубинки считаются в Минздраве самыми подходящими кандидатами на работу в развивающиеся страны. И Анатолию Ивановичу хотелось подзаработать, приодеться, купить "Ладу". Алексей Александрович не стал его отговаривать: "А вы подумали, кто вас заменит в районе?" Он просто связался с кем надо, и командировку Анатолия Ивановича Сизова на три года в жаркую Африку отложили на неопределенный срок. Туман редел, уплывал ввысь, по обе стороны дороги открывались знакомые Алексею Александровичу дали. Могучие медные сосны заповедного леса, именуемого Казенным. Барское поместье, дом с белыми колоннами, старые липы. Здесь теперь сельская восьмилетка с интернатом, а когда-то Липки будто бы принадлежали декабристу, блестящему гвардейскому офицеру, разжалованному и сосланному на Кавказ. Отец Алексея Александровича и в книгах искал и переписывался с историками, но так и не добился причисления владельца Липок к списку героев 14 декабря. По преданию, хранившемуся в семье, разжалованный в солдаты погиб на Кавказе от пули горца, завещав вольную всем своим крепостным. Это завещание будто бы привез в Липки сопровождавший барина в ссылку слуга по фамилии Кашин. Но наследники сожгли бумагу и завладели Липками. Сын того Кашина служил у новых бар камердинером, а его сын уже получил какое-то образование и выбился в конторщики. В семейном архиве Кашиных хранилась карточка на плотном картоне. Крахмальный воротничок, тараканьи усы, пуговичные глаза. Лицо предка не выражало ни ума, ни достоинства, однако с детей этого конторщика начались Кашины-интеллигенты. После Липок на дороге стали чаще встречаться машины. Пассажиры кургузого автобуса полезли к заляпанным окнам, стали указывать друг другу на УАЗ с красным крестом. - Они вас узнали, - Саша включил мигалку и обогнал автобус, оттуда улыбались и махали руками, приветствуя Алексея Александровича. В детстве не придумаешь такого возвращения в родные места. Надо прожить долгую жизнь и ощутить вкус настоящей известности, она начинается тогда, когда тебе надо всеми способами от нее защищаться. Саша знает, какими улицами везти Алексея Александровича по родному городу. Они проезжают по Советской площади, мимо здания райисполкома с железным балконом, с которого в революцию кричали свои речи уездные Мараты, мимо старинных торговых рядов с полукружьями арок, мимо деревянной трибунки, с которой, как всегда, лоскутами сходит краска, наложенная к Первому мая наспех, на сырое дерево. Запущенный вид трибунки умиляет Алексея Александровича. Саша сворачивает на Пушкинскую, получившую свое имя в 1899 году в честь столетия русского гения, о чем успешно хлопотал прадед Алексея Александровича, директор уездного училища. Оно помещалось здесь, на Пушкинской, в здании земской архитектуры из красного кирпича, где теперь средняя школа, в ней Алексей Александрович проучился десять лет, и в ней его отец директорствовал последние годы. Сразу за школой он видит родные три окошка на улицу и палисадник, но вместо маминых праздничных и ярких пионов с георгинами под окошками торчат неприхотливые золотые шары. Ни в один свой приезд Алексей Александрович не заглядывал в этот дом и нынче тоже не зайдет. Нынешний дом его родителей на кладбище. Больница поставлена была сто лет назад очень красиво, на пригорок. К ней ведет аллея старых берез. По установленному Алексеем Александровичем правилу ему не устраивают парадной встречи. Две дородные санитарки подхватили его увесистые чемоданы, играючи понесли наверх в одноместную палату, узкую комнату-келью с белеными стенами и единственным окошком в глубоком проеме, показывающем метровую толщину стены. Здесь стоит железная больничная койка старого образца, белая тумбочка деревенской работы, такой же стол с одним выдвижным ящиком и деревянный умывальник с фаянсовой чашей в синих старинных цветочках. Несколько лет назад рядом с этим старым зданием земской больницы был построен хлопотами Алексея Александровича новый корпус со всеми современными удобствами, но он по-прежнему приезжает в эту палату. Его оставляют одного, он подходит к окну с массивными рамами, любуется больничным парком, вековыми дубами, посаженными еще первым Глаголевым. Какие люди были! Жили обыкновенно, провинциально, а действовали, памятуя истово о будущем, не имели привычки торопиться с итогами своих трудов и потому сажали не быстрорастущие тополя, как делают нынешние озеленители, а выбирали долговечные благородные породы деревьев, дуб, березу, липу. Мы уйдем, а труды наши останутся. Этим жили несколько поколений русских медиков Глаголевых. Одного из них Алексей Александрович часто видел в отчем доме. Сначала за окнами слышался густой бас, что-то из оперного репертуара или классический романс, затем доносилось постукивание трости, известной всему городу, тяжелой и суковатой, свет заслоняла крупная фигура в просторной одежде, в разбойничьей широкополой шляпе на седых буйных кудрях. Глаголев тростью ударял в ставень, извещая о своем приходе. Алексею Александровичу было лет четырнадцать, когда отец однажды послал его к Глаголеву за нотами: готовился какой-то спектакль, в те времена вся городская интеллигенция музицировала и играла на любительской сцене. Он прибежал в дом главного врача за больничной оградой, Глаголев провел его в кабинет, обставленный темной старинной мебелью, увешанный старыми фотографиями, среди которых он сразу заметил в старой рамке новую, светлее других. Офицер в погонах военного врача сфотографировался возле палатки. Он и был последним в роду Глаголевых, а старый Глаголев, которого знавал Алексей Александрович, был в их славном роду предпоследним. Снимок, поразивший тогда мальчишку и, быть может, определивший его жизнь, сейчас хранится в больничном музее. Военврач Глаголев погиб при бомбежке госпиталя. Легкий стук в дверь - Алексея Александровича извещают, что истоплена больничная банька. Он шествует со сверточком через больничный двор к почернелому от времени, вросшему в землю срубу. Потом, смыв с себя дорожную усталость, с влажными волосами, с банными морщинами на побелевших кончиках пальцев он завтракает у себя в палате. Овсянка, яйцо всмятку, чай с молоком. И вновь легкий стук в дверь. Принесли цветы, поздние бледно-лиловые астры. Все его правила здесь известны и все для него делается само собой, как прежде в родительском доме и как никогда не делается в Москве, где все устраивают напоказ, чтобы он видел и ценил. Ровно в двенадцать Алексей Александрович выходит из больницы, с букетом бледно-лиловых астр. В дальнем углу больничного, спускающегося под гору парка есть калитка и ветхий деревянный мостик через овраг. Тропка огибает бетонный забор новой птицефабрики и выводит к заброшенной церквушке. На облупленной церковной стене Алексей Александрович обнаруживает нечто новое. Чья-то рука вывела красной краской крест и слова: "Спаси и сохрани". На кладбище все по-прежнему, к осени лопухи достигли гигантского роста и походят на заморские экзотические заросли. Пробираясь меж крестов и сварных пирамидок, Алексей Александрович привычно отмечает знакомые имена и фамилии. Его родители и здесь окружены друзьями. Мама и отец умерли в одночасье. У отца начался сердечный приступ, мама позвонила по телефону в больницу. Врач выехал без промедления, но ему никто не открыл, пришлось будить соседей и взламывать дверь. Алексею Александровичу рассказывали, что маму нашли лежащей в коридорчике, где телефон. Она успела позвонить в больницу и упала мертвой. Отец умер в постели, в ногах у него нашли грелку, еще теплую. Значит, мама сначала приготовила грелку, а потом пошла к телефону. Весь город говорил, какой прекрасный конец судьба подарила Кашиным. Умерли как жили - душа в душу. За год до смерти родителей Алексей Александрович приезжал к ним с твердым намерением забрать их в Москву, но они заявили, что никуда не поедут, и оказались правы - лежат теперь в родной земле. Алексей Александрович заходит в ограду, кладет цветы на двойную могилу. Холмик обложен дерном, в головах - куст сирени, вдоль ограды георгины, мамина память. И врыта в землю скамеечка. Несколько лет после смерти родителей Алексей Александрович не наведывался в родной город, каждый год собирался, но не отпускали дела. Потом он вдруг спохватился, заспешил, но застал на кладбище все уже устроенным чьими-то руками. Сначала ему захотелось поставить родителям дорогой памятник, договориться с хорошим скульптором, ведь есть возможность, есть деньги. Нехорошо оставлять тут дешевенькую плиту из местного камня, обработанного грубо и некрасиво. Но Алексей Александрович побоялся тревожить тихую могилу. Он опускается на скамью, произносит негромко и явственно: - Это я, пришел с вами поговорить. - И действительно начинает говорить с мамой и отцом так, словно бы они не лежат глубоко под землей, а глядят на него из выси, откуда им видно все, чего он добился. И его Кашинка, и триумфальные поездки по всему миру с "операцией Кашина", и многое другое, чем они могут гордиться. Ощущая их близкое присутствие и внимание, Алексей Александрович говорит долго, выговаривается до конца, в чем-то кается... Мерно звучит в кладбищенской тишине его негромкий голос. Он, конечно, вспоминает и о прошлом, о детстве, но немного, потому что о том было говорено с ними вживе, а здесь надо сказать о новом, недавнем, чем еще не делился, что накопилось за год. С кладбища он уходит с просветленным лицом, у него словно бы прибавилось сил для того дела, ради которого он ездит каждый год в родной город. Ровно в два Алексей Александрович обедает с Анатолием Ивановичем в кабинете главного врача на втором этаже нового корпуса. Обед больничный - перловый супчик, котлета, компот из сушеных яблок. За таким меню хозяину не приходится потчевать, а гостю хвалить. Обед проходит в молчании. Одна из стен кабинета служит больничным музеем. Фотографии Глаголевых, врачебные дипломы, стетоскопы, потрепанный кожаный саквояж, суковатая трость, памятная Алексею Александровичу фотография военврача, фронтовая медаль, старинные врачебные справочники, книжка Чехова с дарственной надписью, медаль в память войны 1853-1856 годов, полученная первым Глаголевым... Анатолий Иванович перед самым обедом получил письмо от однокашника по медицинскому институту, не стал его распечатывать, заведомо зная, что там написано, и поспешил убрать в сейф. У него и без этого неприятного письма настроение прескверное. Минздрав темнит, командировка в Африку отложена, и причина тут может быть только одна - вмешательство Алексея Александровича Кашина, открывающего ногой все высокие двери. Кто ему дал право распоряжаться судьбой другого человека? Надо объясниться напрямую, но сейчас не время, Анатолию Ивановичу прекрасно известно, что произойдет сейчас и сделает невозможным полное выяснение истины. Санитарка уносит поднос с посудой и возвращается торжественно с одним из чемоданов Алексея Александровича, с тем самым, который он в вагоне упрятывал под свою полку. Чемодан водружается на письменный стол, Алексей Александрович достает из кармана блестящий ключик, прицеливается к чемоданному замочку. Анатолий Иванович нервно облизывает губы. Столько раз виденный, знакомый до последней мелочи спектакль, а равнодушно глядеть нельзя. Алексей Александрович не торопится, напряжение растет. Он вспомнил, что сначала надо расстегнуть ремни, один, другой... Наконец ключик вставлен в замок, легонечко прокручен. Теперь другой замок. Алексей Александрович прячет ключик в карман и взглядывает на Анатолия Ивановича, до какого напряжения он доведен. Посеревшее от волнения лицо Анатолия Ивановича начинает дергаться. Алексей Александрович этим чрезвычайно доволен, он широким жестом опускает свои большие белые руки на замки чемодана, одновременно выщелкивает замки и эффектно откидывает крышку. Вот она, его валюта, доллары, фунты, марки, иены. Его поездки за границу, его известность, его воловий труд в операционной. Чемодан набит заграничными броскими упаковками. Дорогие лекарства, инструменты, приборы... Алексей Александрович подсучивает крахмальные манжеты и начинает выставлять на стол коробки и коробочки, поясняя их назначение. В завершение из чемодана извлекаются простенькие футляры, оклеенные дерматином. У Алексея Александровича есть в Москве мастер-виртуоз, они вместе создают уникальные инструменты. - Вот эта штучка, - Алексей Александрович раскрывает один из футляров, - есть пока только у меня и теперь, значит, у вас. Анатолий Иванович со священным трепетом разглядывает нехитрую на вид "штучку". Все обиды забыты, он счастлив, он влюблен в Алексея Александровича, как мальчишка. Кидается к письменному столу, выгребает из ящиков свои записи. - На "операцию Кашина" у нас только один, - Анатолий Иванович подает Алексею Александровичу историю болезни, рентгеновские снимки. - Тракторист. Лежит у нас с весны. - Вот вы и сделаете операцию, - объявляет Алексей Александрович. - И не спорьте, прекрасно справитесь. Я буду у вас ассистентом. - Анатолий Иванович пытается что-то возразить, но Кашин и слышать не хочет. - Вы же знаете! Не первый раз нам вместе работать. Здесь я такой же сельский хирург, как и вы. Наше дело такое, кого привезут, мы, сельские хирурги, должны уметь все. Ради этого Алексей Александрович и ездит в родной город каждую осень, никому в Москве не признаваясь, чем он занимается ненастными днями в своем заповедном краю. А он тут не рыбачит, не охотится, не философствует за бутылкой о гибнущих малых деревеньках и неубранных льнах, сгорающих мгновенно от одной спички. Он тут работает, оперирует. Все подряд. Аппендицит, прободение язвы желудка, черепная травма. И никакого барства, премьерства. Он и Анатолий Иванович - хирурги равной величины, в чем-то Анатолий Иванович даже повыше. После операции - крепкий чай, долгий разговор о медицине, о жизни, обо всем. В свободное время Алексей Александрович навещает уютных старичков, обитающих в уютных мещанских домиках, его угощают домашними пирогами и вареньем, вспоминают маму и отца. Несмотря на ненастье, Алексей Александрович обзавелся здоровым деревенским загаром, несмотря на напряженную работу, чувствует себя отдохнувшим. По больничному парку и городским улицам он прогуливается с самодельной суковатой тростью, сшибает репьи, ворошит палую листву, с наслаждением вдыхая запах прели, иной раз сидит подолгу на скамейке в парке, опустив голову на трость, словно бы выслушивает стетоскопом осеннюю отдыхающую землю. Все эти дни в больнице светло и празднично, как в деревне в пору сенокоса. Все стараются наперебой - и врачи, и сестры, и санитарки. Возникает даже какая-то всеобщая любовь друг к другу - отражение мальчишеской влюбленности Анатолия Ивановича в Алексея Александровича и деспотической любви московской и даже всемирной знаменитости к сельскому хирургу из русской глубинки, которому никогда не уехать в Африку. Уж если Алексей Александрович этого хирурга милостью божьей к себе в Кашинку не забрал, то никому другому Анатолия Ивановича не заполучить - не ждите. Присутствие Алексея Александровича влияет и на всех больных, независимо от рода болезней. Они не ссорятся, хотя палаты, как всегда, переполнены. Выздоровление идет быстрее. В лесхозе вспоминают о своем давнем, невыполненном обещании и присылают рабочих расчистить больничный парк, горсовет изыскивает возможности и латает асфальт на улице, ведущей к больнице. Наступает день отъезда. Алексей Александрович прячет свою трость под крышу баньки, там она и пролежит до будущей осени, если он будет жив и приедет. Ему кажется, что потайное место известно только ему одному, однако на самом деле о нем знает весь персонал, благодаря чему трость и пролежит в целости и сохранности у завхоза и только перед новым приездом Алексея Александровича будет возвращена на место. Московский поезд проходит станцию около полуночи, российские тонкости железнодорожного расписания в том и состоят, чтобы время прибытия и отбытия приходилось всем в тягость. Однако дежурный по станции не отправит поезд, пока провожающие Алексея Александровича Анатолий Иванович и шофер Саша не подадут знак. Помахать руками отъезжающему они не успевают, поезд уже ушел. На обратном пути Саша то и дело повторяет: - Вот человек! Он мне новую резину обещал! У Анатолия Ивановича на душе пусто и тоскливо. Он думает о том, что завтра же в больнице что-нибудь приключится, какая-нибудь неприятность. Почему-то после отъезда Алексея Александровича всегда начинаются неурядицы, ссоры в коллективе, жалобы больных на сестер и врачей. С неизбежностью этого Анатолий Иванович уже давно смирился. Ему и самому нужна разрядка, он берет отпуск на неделю и едет к знакомому егерю. Но уже через день за ним приезжает Саша на проклятом УАЗе, которому все хляби нипочем, и везет в больницу делать срочную операцию парню, завалившемуся с трактором в овраг. После операции, исход которой еще под вопросом, Анатолий Иванович идет к себе в кабинет и достает из сейфа письмо, полученное в день приезда Алексея Александровича. В медицинском институте Анатолий Иванович с первого по последний курс дружил с отличным парнем Игорем Клюевым. Учились в одной группе, жили в одной комнате, вместе ездили на целину. Игорь - честняга, открытая душа, никогда не ловчил и за чужие спины не прятался. Судьба разбросала друзей в разные концы матушки-России - одного в нечерноземную глубинку, другого на Курилы. Благодаря этому оба научились писать письма, что для нашего времени большая редкость. Судя по письмам Игоря, ему на Курилах сидеть без дела не приходилось. Оттуда тоже можно ехать в любую страну, в советский госпиталь, на любые условия и любую неожиданность. Но Игорь никуда уезжать не собирался, пока не встретил одну москвичку, через два года после свадьбы она увезла его в столицу. Теперь Игорь работает в знаменитой клинике. Его первые московские письма пылали восторгом. Тут тебе не Курилы - передовой край науки, ежедневно возвращаем людей с того света. Перед своим шефом Игорь преклонялся. Умница, талант, фигура, масштаб. Описывал его внешность, манеры, цитировал любимые словечки шефа. Потом восторги Игоря поувяли. В клинике сплошная показуха, шеф - деспот, не дает хода одаренным хирургам, окружен услужливыми подхалимами. Но если бы только показуха и деспотизм. В клинику укладывают нужных людей. Вся Москва об этом знает, но шефу плевать. "Новости у нас такие, - читает Анатолий Иванович. - Один парень влетел в кабинет к шефу, выложил ему всю правду в глаза. И что ты думаешь? Наш шефуня его холодно выслушал и сказал: "Если не нравится, можете подать заявление об уходе". Человек проявил характер и положил на стол заявление. Может, и мне уйти отсюда ко всем чертям, улететь на Курилы? Но, понимаешь, работать здесь все-таки интересно. И шеф, черт бы его побрал, личность, фигура. Вчера он..." - дальше следовало подробное описание операции, которую шеф провел блистательно. Анатолий Иванович несколько раз перечитал описание операции. "Да-а-а... Блестящая работа. Кто еще так может? Никто. Уж мне ли не знать! Я и сам от него никуда не уйду..." - он перевернул листок. Что там дальше новенького? Дальше Игорь писал о том, что на другой день после операции вся клиника судачила, какой подарок получил шеф. Игорь Клюев работает в клинике Алексея Александровича, в знаменитой Кашинке. Анатолий Иванович не сомневается, что Игорь пишет чистую правду. Не такой Игорь человек, чтобы передавать досужие сплетни. Все так и есть. Иначе придется предположить, что сам Игорь вдруг переродился в совершенно другого человека, в полную свою противоположность. Но этого не может быть, потому что не может быть никогда. Анатолий Иванович верит Игорю. Да и сам он разве не знает Алексея Александровича Кашина... Очень даже хорошо знает! Но для больницы и для города эта сторона жизни Алексея Александровича останется за семью печатями. Что же касается Игоря, то Анатолий Иванович много раз порывался написать ему, где шеф проводит свой отпуск и чем занимается, но никогда не напишет. Черт бы побрал шефа, но это его тайна. - Такие вот пироги! - говорит самому себе Анатолий Иванович, комкает письмо Игоря, кладет в пепельницу и подносит зажженную спичку. Вера Ивановна Лифт выпустил их, сдвинул створки, покатил дальше, на верхние этажи. Валерка протянул руку к кнопке звонка. - Не поднимай трезвона, - предупредил Константин. - Естественно! - Валерка сыграл на кнопке легонькую трель. Они прислушались. За дверью тихо, не доносится знакомое шарканье. Константин и Валерка переглянулись. Беспокойство сразу же приоткрыло, как много у них общего - и во внешности, и в движениях чувств. - Еще? - спросил сын. - Погоди, - отозвался отец. Наконец они услышали знакомое шарканье. Дверь отворил высокий старик в щегольской домашней куртке со шнурками. - Ты спал? - Нет, нет, - Всеволод Степанович повел рукой, призывая их убедиться, что он не поднят с постели, а, напротив, давно умыт и одет, в безупречно белой рубашке. Под распахнутым воротником изящно повязан шейный платочек. Всеволод Степанович всегда был щеголем. Константин положил в передней, под вешалкой, свернутые клетчатые портпледы - мама напомнила о них, когда уже уходили. Войдя в комнаты, они увидели, что еще ни одна вещь не стронута с места. - Ты до сих пор не начал собираться? - Константин изобразил, будто очень удивлен, хотя отлично знал и говорил Валерке по дороге, что дед, конечно, не приступит к сборам без них. Да и не след ему браться в одиночку за такое грустное занятие. Константин нарочно поехал к отцу пораньше и взял на подмогу Валерку, не видевшего абсолютно ничего странного - или скандального, как выразилась Лялька, - в наконец-то решенном переезде Всеволода Степановича. - У меня сегодня с утра голова тяжелая, никак не приду в себя, - оправдывался Всеволод Степанович перед сыном и внуком. - Наверное, таблетка все еще действует. Я кофе пил - не помогло. Понимаешь, Костя, с вечера никак не мог заснуть, а ноксирон принимать не хотелось. Я считал белых слонов, белых ослов... Дотерпел до трех, только тогда с отчаянья принял ноксирон. - Не понимаю, зачем ты себя приучаешь к снотворному? - Константин, сам того не замечая, стал в последнее время обращаться с отцом как с младшим, нуждающимся в советах. - Я и не принимаю никогда. А вчера стал разбирать лекарства в тумбочке и нашел несколько таблеток. Маргарита Семеновна иногда принимала... - Я бы тебе посоветовал выбросить. Не стоит приучать организм. - Дед, не выбрасывай! - вмешался Валерка. - Ты эти таблетки держи под рукой, но не глотай. Есть такая штука - психотерапия. Слыхал? - Что-то новенькое? - заинтересовался дед. Все трое не решались заговорить о переезде. - Хотите чаю? - предложил Всеволод Степанович. - Или кофе? - Мы позавтракали, спасибо. - Константин ждал, что отец предложит взяться за сборы, но отец вместо этого предложил им сесть и сам опустился в любимое кожаное кресло. - Так вот, я тебе доскажу про психотерапию, - весело продолжал Валерка. - Самое, дед, верное и безвредное средство. Я проверил на собственном опыте. Например, волокусь на экзамен и кладу в карман шпаргалку. Желательно собственного изготовления. Беру билет и глубоко задумываюсь, ни капельки не паникуя, ибо, на худой конец, у меня припасена шпаргалка. Как правило, она оказывается не нужна, но дело свое сделала. То же самое, дед, и с таблетками. Ты держи в уме, что у тебя есть прекрасное снотворное, что оно у тебя под рукой, на тумбочке, и тихо, без паники, засыпай. Секешь? - Возможно, ты прав. - Всеволод Степанович кидает нежный взгляд на внука. Валеркина рыжая грива радует дедово сердце своей беззаботной яркостью. Мальчишка весь в Елену, такой же рыжий и зеленоглазый. Когда-то рыжим худо жилось, пальцами показывали: рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой, а бабушку кирпичом... Теперь иные времена, Валерка отрастил пламенные власы до плеч и с удовольствием рассказывал деду: в школе его таскали к директору по ложному доносу девчонок, будто он подкрасился хной. Валерке наскучило натянутое бездействие отца и деда. Он встал, вытянул с книжной полки истрепанного дореволюционного Аверченко. - Положи на место! - Константин рассердился. - Сейчас же положи, и начнем укладываться! - Он вытащил из кармана и бросил сыну связку ключей. - Спустишься к машине и принесешь коробки. - Вас понял, - флегматично ответствовал Валерка, запихивая Аверченко на место. - А молоток и клещи в этом доме найдутся? - Возьми в багажнике, в брезентовой сумке! - распорядился отец. - И не забудь запереть багажник! - Ящик со слесарным инструментом на кухне, в угловом шкафчике, - сказал внуку Всеволод Степанович. - А зачем тебе молоток и клещи? - Полки у тебя, дед, классные! Ты погляди, они даже под Гранатом не прогнулись. Я таких нигде не видел. Попытаюсь бережно расколотить, и перевезем к нам. - Не знаю, удобно ли... - Всеволод Степанович взглянул на Константина. - Конечно, полки недурны. Я не люблю, когда книги за стеклом, не дышат. В старину из таких досок делали полы. Полтора вершка. За всю жизнь не стопчешь. Для полок они, возможно, грубоваты. И надо сначала узнать, найдется ли там для полок место. - Для таких полок?! - внук возмутился. - Да ради них любой гарнитур, любую стенку выкинуть не жалко. А у нас, кстати сказать, и нету гарнитуров. И стенки тоже нету! Мы, дед, не гонимся за модерными стилями! У нас свой стиль. - Валерий! Ты пойдешь за коробками? - напомнил Константин. - Иду-у-у! - Валерка с показным послушанием помчался вниз, к машине. - Твой кабинет мы освободили, он совершенно пустой, - сообщил отцу Константин. - Ты все устроишь на свой вкус, как тебе удобней. Конечно, бери отсюда и полки, и все, что хочешь из мебели. Грузовое такси я заказал на пять часов. Думаю, к тому времени мы управимся. Бери все, что находишь необходимым, вплоть до штор, если к ним привык глаз... Впрочем, шторы не подойдут. Ты же помнишь, какие у нас потолки... - Да, там потолки на полтора метра выше. Эти шторы не годятся. - Твой старый письменный стол стоит у Валерки. Можно вернуть в твой кабинет. Для Валерки он все равно велик. - Нет, зачем же? Валерик привык к столу, а мне этот вполне годится. - Вот и прекрасно. Кстати, папа, возьмись сейчас за свой стол, выгрузи ящики, а я тем временем упакую все, что в шкафу. Константин принес из передней и разложил на полу английские добротные портпледы, синие в белую клетку, из суровой прочнейшей ткани, с великолепными кожаными ремнями. Портпледы обладали своей родословной. Их купил в Петербурге, в английском магазине, молодой инженер, только что выпущенный из института путей сообщения. Потом он уехал на Дальний Восток, женился, перебрался в Москву, у него родилась дочь, она выросла, вышла замуж, родила двоих детей, развелась с мужем... Всеволод Степанович смотрел на портпледы, роняя на пол листы вынутой из ящика рукописи. Боже мой, как долго живут вещи в домах, куда не проникает вещная болезнь. Вера Ивановна жалела старье... "Как ее выбросишь! - говорила она про какую-нибудь кастрюлю. - Столько лет верно служила, и на помойку?" А Маргарита терпеть не могла ничего вышедшего из моды. "Чем старше я становлюсь, - приговаривала она, - тем больше люблю все самое современное". Константин распахнул дверцы шкафа, снимал с вешалок пальто и костюмы, ловко укладывал в портпледы. Всеволод Степанович деликатно покашлял. - Вещей Маргариты Семеновны у меня уже нет. Так, только мелочи, на память. Я вчера пригласил Соню и попросил, чтобы она взяла все, что ей нужно... То есть не ей нужно, а не нужно мне, что... мне... нежелательно везти с собой... - Всеволод Степанович запутывался в пояснениях. - Папа, я тебя понял, - мягко перебил Константин. Пояснения открыли ему причину отцовской бессонницы. - Ты все сделал правильно. Примерно год назад Константину позвонила на работу Софья Семеновна, сестра Маргариты Семеновны, и сказала, что у нее есть к нему нетелефонный разговор. До того они виделись раза три, не больше, в гостях у Всеволода Степановича. - Нельзя ли отложить разговор хотя бы на неделю? - Константин был занят по горло, предстояли испытания нового изделия их фирмы. - Нет, нельзя! - Она была настойчива. Константин вспомнил, что Маргарита Семеновна лежит в больнице. Отношения между ним и второй женой отца держались на взаимной корректности. Всеволода Степановича радовало, что Константин, в отличие от Ляльки, бывает у него дома. Но Маргарита Семеновна вряд ли обманывалась. Так зачем же вызывать в больницу? - Где мы можем встретиться? - Где хотите, - сказала Софья Семеновна с облегчением. - Лучше всего в метро. В семь вас устроит? - Она предложила встретиться на "Кировской". Наверняка ей сестра сказала, что он там живет. Ладно, на "Кировской", так на "Кировской". Малознакомая женщина с расстроенным лицом передала ему всего-навсего просьбу Маргариты Семеновны, чтобы он тайком от Всеволода Степановича приехал к ней в больницу. "Почему такую просьбу нельзя было передать по телефону?" - недоумевал Константин. В день и час, назначенные Маргаритой Семеновной, Константин обязан был присутствовать на совещании у главного конструктора, но он, конечно, отпросился и поехал в больницу. Никаким, самым веским, причинам, помешавшим ему выполнить ее просьбу, она бы ни за что не поверила. Маргарита Семеновна ждала его в холле. Вид у нее был вполне здоровый. Она здесь не лечилась, а только проходила обследование. Константин заметил, что Маргарита Семеновна немного похудела - больше никаких перемен. Разве что волосы стали цвета красной меди. С годами она красила их в более яркие тона, но это ее не старило, вопреки общепринятому мнению. - Садитесь. - Маргарита Семеновна указала на кресло рядом с собой. - Я вас долго не задержу. От меня скрывают, но я знаю, что отсюда уже не выйду. Слушайте меня внимательно. Я вас позвала потому, что хочу просить. Костя, дайте мне слово, что после моей смерти вы, дети, возьмете Всеволода Степановича к себе. Константин не знал, что ответить. Дать обещание - значило подтвердить ее нелепые страхи. Наконец он придумал, что ей сказать: - Вы же знаете, как я отношусь к отцу. Маргарита Семеновна попросила его ни о чем не говорить Всеволоду Степановичу, даже о том, что ходил в больницу. Но матери Константин в тот же день передал свой странный разговор с Маргаритой Семеновной. У него давно выработалось понимание, что надо и что не надо рассказывать матери. Этот разговор почему-то не следовало скрывать. Последние годы Константина тревожило здоровье отца, перенесшего глубокий инфаркт, а умерла Маргарита Семеновна, сравнительно нестарая женщина, никогда не хворавшая. ...Валерка вернулся со стопой вбитых друг в друга картонных коробок из-под болгарских консервов и стал снимать книги с полок, сразу штук по двадцать. - Дед, гляди и учись. Я с каждой полки упаковываю отдельно, готовыми блоками. Так же буду ставить обратно. Система, дед, во всем нужна система, научная организация труда. - Смотри не перемудри! - предупредил Константин. - Ленивый все делает дважды. Твоя научная мысль всегда направлена на то, чтобы, упаси бог, не сделать что-нибудь лишнее, не перетрудиться... - Разумеется! С древнейших времен прогресс двигали не те, кто любил вкалывать до седьмого пота, а те, кто соображал, нельзя ли добиться тех же результатов с меньшими затратами времени и энергии. Дед, я прав? - Не втравливай меня в конфликт поколений! - Про себя Всеволод Степанович одобрил Валеркину систему. Подтащил поближе пару картонных коробок и стал без разбора перекладывать в них содержимое ящиков письменного стола. Поглядывая на сына и внука, Всеволод Степанович примечал, как умело оба управляются с упаковкой. Вера Ивановна, ее воспитание. Русский образованный человек должен любить физический труд и споро делать какую угодно работу, на то у него голова. "Когда я ее видел последний раз? Лет десять назад". После разрыва Вера Ивановна перевелась в другой институт, но все-таки прежде иногда случалось встречаться, и она не делала вид, что его не замечает, - здоровались вполне дружески. Потом Вера Ивановна вышла на пенсию и исчезла из его поля зрения. Когда умерла Маргарита Семеновна, к нему, как правило по субботам, стала приезжать Елена, жена Кости. Привозила продукты, супы, отварное мясо, наводила порядок в квартире, забирала в стирку белье. - Мне, право, совестно, - бессильно протестовал он. - Надо найти хоть какую-нибудь прислугу. - Прислуга? Где ее найдешь? Редчайшая специальность! А женщин с высшим образованием, как вам известно, по статистике больше, чем мужчин, - отшучивалась Елена. Умная женщина, отлично водит машину, фигура стройная, как у девушки, но вблизи видишь морщины у глаз, отвисшие складки по углам красиво очерченных губ. Разве есть у Елены время следить за собой? Работа, семья да в придачу еще свекор-одиночка. Всеволод Степанович мучился приездами Костиной жены, но без нее он бы пропал. Елена и сказала ему первая: - Послушайте, почему бы вам не перебраться на житье в наш дружный коллектив? Квадратных метров хватает. Вы же знаете, Ляля с Виктором уезжают на три года в Индию... Ей-богу, перебирайтесь, Всеволод Степанович, не пожалеете. Люди мы тихие, интеллигентные. К тому же нас много, народ все занятой, деловой, никто вас стеснять не будет, при нашем многолюдстве вы просто затеряетесь в густой толпе... - Она говорила в своей обычной манере, как бы не всерьез, но Всеволод Степанович понял, что ему сделали официальное и давно обдуманное предложение. Понял и сделал вид, будто принял за шутку. Потом Костя решительно припер его к стене: - Папа, не пора ли тебе перебраться к нам? Ты же сам говоришь, что тебе неудобно перед Леной. Да и мы все время волнуемся, как ты тут один. А если что случится? Если приступ? - Костя помолчал. - И Маргарита Семеновна... Я тебе говорил - она меня просила. - Костя выложил самое трудное и продолжал как о давно решенном: - Ты бы мог занять свой прежний кабинет. Валерка переберется в Лялькину угловую. Кстати, он уже затеял ремонт. Побелил потолок в кабинете и вместе с Виктором оклеил, полагая, что выбрал обои в твоем вкусе. Ты же знаешь, папа, как Валерка к тебе относится! Он спит и видит, что ты перебрался к нам и по вечерам играешь с ним в шахматы. Костя так и не сказал, что мать согласна принять в дом бывшего мужа, но Всеволод Степанович прекрасно понимал - решала она. Ему ли не знать характер Веры Ивановны! Не она ли подсказала Косте, что говорить отцу! О Лялькином отношении ни слова, только известие - она с Виктором уезжает в Индию. Виктора Всеволод Степанович никогда не видел, но Лялькин муж, значит, все-таки помог Валерке отремонтировать дедов кабинет. Умелый, как все в доме, которым правит Вера Ивановна. Костя упаковал оба портпледа, отнес к дверям. Туго набитые, перетянутые ремнями, они там встали как два стража. Всеволод Степанович нашарил рукой кожаное кресло, медленно в него опустился, отыскал в кармане стеклянную трубочку. - Костя... Валерик... Погодите... Послушайте... Зря мы затеяли переезд. Ах, зря! Как я не подумал! И вас с толку сбил! - Опять за рыбу деньги! - Валерка мрачно уселся на полу, разбросал длинные ножищи в линялых джинсах. - Костя... Валерик... Надо отложить! Хотя бы на время! - Всеволод Степанович старался не глядеть на портпледы, прибывшие за ним. - Папа, ты меня удивляешь! Ни капельки отец не удивил Константина. Всегда был таким - нерешительный, безвольный интеллигент. Двадцать лет назад отец в лесу на лыжной прогулке встретил свою Маргариту Семеновну, бывшую чемпионку, а затем тренера. Метался, колебался, страдал, давал клятвы, просил прощения. Он измучил маму и Костю с Лялькой. Лялька была еще маленькая, двенадцать лет, Константин учился на первом курсе. Отцу пришло в голову советоваться по семейным делам со взрослым сыном, как мужчина с мужчиной, и он ничего лучше не придумал, как назначить встречу в кафе на улице Кирова, рядом с ветеринарной аптекой. У аптеки сидели два индифферентных пса, дог и пудель, ждали своих хозяев, ушедших за лекарствами. Оглядываясь на псов, Всеволод Степанович и Константин вошли в кафе, сели за столик. Надо было что-то заказать - хотя бы для вида. Подозвали официантку. Она с ними с двумя и разговаривать не стала: нерентабельны, за версту видно, что папаша и сынок. Подсадила нетребовательную малолетнюю парочку и исчезла с заказом, казалось, навсегда. Парень с девчонкой егозили ладонями по клеенке, ссорились по пустякам, изображая для собственного увеселения семейную пару. Наконец и они тягостно притихли. Официантка все не возвращалась. Константин знал, как должен ответить отцу, если отец спросит его, сыновье, мнение. На эту тему с ним уже говорила мама. Без хитрых приготовлений пришла к нему в комнату, села рядом, и они умиротворенно решили, как себя вести и как подготовить ко всему Ляльку. Мама держалась очень спокойно. Давно обдуманный, четкий ответ заметно полинял, пока они ждали официантку, пока торопливо жевали пересоленный гуляш, пили кофе, сваренный в кастрюле, плохо отмытой после борща. Достойный ответ состарился, зачерствел, впитал в себя запахи кухни, пересол гуляша, свекольный привкус кофе. Всеволод Степанович расплатился с ненужной здесь щедростью, и они вышли на улицу. У аптеки одинешенек сидел печальный рыжий сеттер. - Ты уже взрослый, Костик, ты можешь меня понять... - сбивчиво начал отец. При всем своем уме и образованности Всеволод Степанович всегда оставался чудовищно наивным. Он собирался говорить с сыном о любви. Костя перебил отца: - Папа, я все знаю! Ты мне ничего не объясняй. Ты не обязан передо мной отчитываться. В конце концов, не такой уж особенный для нашего времени случай. - Костя вступил в пределы, не рассмотренные вместе с мамой. - Подумаешь, развод! - Он говорил, все больше съезжая в развязность. - У половины моих однокурсников родители не живут вместе. На это никто в наше время не обращает внимания. Пустяки! - Ему стало стыдно за свою развязность, но не перед отцом, а перед матерью, просившей его держаться достойно. - Папа, ты меня прости, - буркнул Костя по-мальчишечьи, - но объяснять ничего не надо... Он больше никогда не бывал в кафе возле аптеки и навсегда возненавидел то, что принято называть мужским откровенным разговором. Валерка полез на полку, под самый потолок. - Ты бы, дед, прилег пока. Мы вдвоем управимся. Для внука нет ничего необычного в том, что Всеволод Степанович живет отдельно. Так было всегда. Маленьким родители водили Валерку к деду на день рождения и на какой-нибудь всеобщий праздник. Потом он стал ходить сам. Звал с собой бабушку или тетю Лялю и слышал в ответ привычное: - Мне сегодня некогда. Я как-нибудь в другой раз. А ты что, боишься ехать один со Сретенки на Кутузовский? - Не боюсь! - Тогда поезжай. Как доберешься, сразу позвони. Он добирался и звонил. Если забывал, то вскоре в кабинете деда раздавался звонок, дед брал трубку и отвечал: - Да. Он уже здесь. Подрос двоюродный братец Мишка. Валерка и его пытался иной раз - не всегда - захватить с собой, но Мишке разрешалось ездить на Кутузовский только на дедов день рождения, а в другие дни тетя Ляля не отпускала - и уроки не сделаны, и еще находились дела. Не ходит - не надо, Мишкино дело. Валерке у деда интересно. Маргарита Семеновна разрешала ему рыться в нижних ящиках шкафа, там хранились ее медали и кубки. Он к ней в общем-то неплохо относился. На похоронах Валерка стоял рядом с дедом, так велела бабушка. Отец и мама не хотели брать его на похороны, но бабушка сказала, что они не правы, Валерка обязан быть там. Ему-то, по правде говоря, хотелось остаться дома. Валерка трусил похорон, хотя до того только издалека видел жуткие автобусы с черной полосой по борту или как несут по улице мертвые венки с лентами. Но бабушка велела, и Валерка поехал с родителями на стадион. В гимнастическом зале он увидел все, чего так боялся, и услышал, какой замечательной спортсменкой была Маргарита Семеновна. Валерка злился на длинные речи. Жалел деда, а ей уже все равно. Спустя какое-то время дома, за ужином, разговор о плохом здоровье и беспомощности Всеволода Степановича обрел, слово за слово, нервную напряженность. Валерка вызвал удар на себя: - Я бы на вашем месте... я бы перебросил срочно на житье к деду его взрослого внука, то есть меня. - Не болтай! - получил он быстрый совет от мамы. - Ты, что ли, берешься вести хозяйство? - спросил отец. - А если он заболеет? Тогда что? - Вызову врача! - Чепуха! - возмутилась Ляля. Виктор молча согласился с женой. Потом Виктор встал и ушел в соседнюю комнату, где Мишка, как заведенный, стучал на пианино. От Лялиного мужа в доме не было секретов, Виктор беспокоился за Мишку - как бы несовершеннолетний ребенок не влетел к старшим посреди серьезного разговора. - Чепуха! - повторила Ляля. - Чепуха! - согласилась Вера Ивановна. - Ты, Костя... и ты, Лена... Вы должны уговорить Всеволода Степановича, у нас ему будет лучше. - Она всегда называла деда только по имени-отчеству. - Мама! - вскрикнула Ляля. - Что мама? - После всего!.. - Но Валерка так и не услышал, что собиралась выложить Ляля. - Лялька! Прекрати! - попросил Костя. - В конце концов, не твое слово самое главное. - Молчу! - протестующе объявила Ляля. - Вот и прекрасно, - сказала бабушка. - Только вы уж, пожалуйста, не сразу с таким предложением, а как-то его подготовьте. Ты, Лена, и ты, Костя, и особенно ты, Валерик... Комната пустела, хотя из нее еще ничего не вынесли. Сквозь голый остов книжных полок Всеволод Степанович увидел давнишние обои - желтенькие, с мелкими цветочками. Он лежал на диване, укрытый легким теплым пледом. На придвинутом столике стоял стакан с чаем. Валерка зависнул под потолком и с диким скрежетом тянул клещами здоровенный костыль. Огненная голова поседела от известки с потолка. - Дед, кто тебе ладил полки? - спросил Валерка сверху. - Да уж! - посочувствовал он внуку. - Вколочено! - Ты, дед, имел дело с гениальным мастером. Сюда вбито только два костыля, они крепят стояки к стене. И больше ни одного гвоздя и никакого клея! Все доски держатся на пазах, свободно разбираются. Ты погляди! - Внук наконец выдрал из стены деревянную пробку и показал Всеволоду Степановичу свой трофей, похожий на гигантский зуб с длинным корнем. - Сейчас мы и второй добудем! Дед, ты так и заказывал разборную? Чтобы в две минуты собрать или разобрать? Нет, мастер был несомненным гением. Ни одной лишней дыры. Любил человек дерево. Ты, дед, сейчас увидишь, как легко вынимаются поперечные доски. С тем же диким скрежетом внук вырвал еще один гигантский белый зуб. - Готово! - Валерка качнул верхнюю полку. "Какая благодать низкие потолки!" - успел подумать Всеволод Степанович. Внук сверзился на пол и вскочил целехонький. Не через две, но через каких-то десять минут стена оголилась, стояки и полки Валерка вынес в коридор. Всеволод Степанович видел, что у внука чешутся руки, но в квартире больше нечего крушить. - Посиди отдохни, - сказал он Валерке. - Да я не устал. Знаешь что? Я могу сейчас отвезти доски на нашем "Москвиче", у нас ведь багажник на крыше. Отвезу и, пока вы тут копаетесь, поставлю полки у тебя в кабинете, даже книги по местам растолкаю. Дед, соглашайся! Па, ты мне дашь ключ от машины? - Права у тебя с собой? - Что за вопрос! Разумеется! - Поезжай! Константин помог сыну погрузить в лифт доски и часть коробок с книгами. - Доедешь - позвони. Вернувшись, он увидел, как Всеволод Степанович поспешно отошел от стены, где оставались следы полок. - Я помню,- сказал Костя, - ты сам соорудил эти полки. - Единственный случай в жизни твоего отца, когда он что-то смастерил собственными руками. А ведь я сын первоклассного столяра-краснодеревщика. - Почему же единственный? Ты мне делал замечательных змеев. Помнишь, мы жили в Томилине? За нашим домом было громадное поле. Недавно я проезжал Томилино и свернул, чтобы поглядеть. Застроено до самого леса. Они снимали комнату не в дачном поселке Томилино, а в деревне, она, кажется, называлась Жилино. Вера Ивановна считала, что летом дети должны жить в деревне. Ее не смущала грязь в избе - лишь бы у хозяев имелись ребятишки в возрасте Кости и Ляльки. Традиции русской интеллигентной семьи требовали, чтобы дети летом трудились вместе с деревенскими сверстниками, пололи огород, ездили в ночное, уходили на целый день по ягоды, по грибы. Дом стоял на краю, пятистенка с прорубленным для дачников вторым входом, с крохотной террасой. За домом начиналось открытое поле. Нет, не поле - выгон. Уйма деревенской ребятни сбегалась на выгон, когда они с Костей выносили нового змея. Под восторженный вопль змей взмывал все выше и выше, вспугнутые вороны шарахались со старых ветел. Отец с сыном оглядывались на крайнюю избу и видели, как с террасы им машут руками Вера Ивановна и Лялька. Константин сколько-то лет спустя, на первом курсе института, вспомнил полеты змеев, отыскал обломки, упрятанные мамой на антресоли, и сделал довольно любопытные расчеты. Их взяли в сборник студенческих работ, он со скромным самодовольством вручил маме серую, косо обрезанную брошюру. - Попроси еще одну, для Всеволода Степановича, - не забыла напомнить счастливая мама. ...Зазвонил телефон на опустошенном письменном столе. - Па, это ты? Дед, я доехал без происшествий! - Молодой веселый голос гремел из трубки на всю оголенную комнату. - Передай папе, с полками порядок! Приступаем! - Всеволод Степанович представил себе, как веселый голос внука разносится по всем закоулкам старой квартиры. Сейчас там взвоет дрель, сверло вгрызется в старинный крепкий кирпич, со скрипом полезут в пазы пронумерованные Валеркой доски. Как все это нехорошо, не нужно! И как он мог, как посмел согласиться на переезд! - Пап, ты бы вздремнул немного, - посоветовал Константин. - Здесь уж и работы не осталось. Я переберусь в ту комнату, а ты ложись. Я свалял дурака, что заказал такси на пять. Ты вздремни... Всеволод Степанович лег, вспомнил скептически про психотерапию по методу внука и не заметил, как уснул. Валерка прикатил обратно к четырем. Всеволод Степанович и Константин перекусывали на кухне. Послышалось торопливое жужжание телефонного диска: - Ба, это ты?.. Ма, я добрался благополучно. Никаких происшествий и столкновений. На Самотеке гаишник специально остановил меня, чтобы поблагодарить за образцовую езду. А то, говорит, ваша мамаша на этом самом месте всегда неправильно поворачивает. Ей-богу, так и сказал! Огненная голова просунулась в дверь кухни: - Жрете? Нет чтобы ребенка угостить! - Тебя дома не покормили? - укорил Константин. - Разве они покормят! Домашний стол! Супчик, голубцы. Только у деда и поешь как мужчина. Где-то тут, в холодильнике, залежалась баночка ветчины. Вот она! Распечатаем по случаю переезда? Дед, твое мнение? Всеволод Степанович вопросительно глянул на Костю. - Перебьешься! - бросил Костя сыну. - Если голодный, ешь с нами сосиски. - Эх, дед, дед! - заворчал Валерка. - Легко ты поддаешься чужому влиянию! Таксист приехал на четверть часа раньше. Константин и Валерка возили в лифте вниз упакованные чемоданы, коробки с книгами. Они почему-то не спешили взять портпледы, двое стражей, перепоясанные ремнями, опять тревожили Всеволода Степановича. Наконец портпледы унесли, взялись за коробки с рукописями. В окно он видел, как напоследок вдвинули в кузов кожаный диван, Валерка разлегся на диване и укатил. Константин вернулся в квартиру, тщательно подмел всюду, спустил мусор, запер окно, отключил холодильник... Все проделал старательно, не спеша, провозился чуть ли не час. - Ну что? - спросил наконец Костя беззаботным голосом. - Кажется, все в порядке. Поехали? - Поехали. "Еще, значит, полчаса, - думал Всеволод Степанович, - и я возвращусь... Куда?.. Домой?.. Невозможно вернуться на двадцать лет назад, да и не хочу я - не хочу! - вычеркнуть из жизни эти двадцать лет". - Я тебя прокачу набережными. Вечер сегодня славный... Костя умудрился завезти его на Воробьевское шоссе, а потом к пруду у Новодевичьего монастыря. Они вышли из машины, постояли у воды, посмотрели на лебедей. По лестнице старого дома, когда-то называвшегося доходным, Костя шел впереди, отпер высокую, в затейливой резьбе, дверь и отдал свой ключ отцу. В кабинете Валерка и Мишка заканчивали расстановку книг. Младший внук удивленно засмотрелся на Всеволода Степановича. Валеркина решительная рука взяла Мишку за шиворот и вывела из кабинета. Всеволод Степанович заметил, что полки вошли в простенок, словно век тут стоят. И диван вошел в нишу, на нем приготовлена постель. На одно из кресел выложен плед, которым Всеволод Степанович несколько часов назад укрывался там, где его уже нет. - Располагайся, - сказал Костя и ушел. "Реки возвращаются, чтобы опять течь, - вспомнил Всеволод Степанович строки из книги Экклезиаста. - Все реки текут в море, но море не переполняется; к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь..." - Ба! Я его сейчас спрошу! - Валеркин голос у самой двери. Затем стук. - Дед, к тебе можно? Ты что будешь на ужин? Гречневую или овсянку? Или, может быть, я сам сооружу тебе омлет с сыром? - Мне все равно. - Дед, не тяни, решайся! Омлет по-французски! - Гречневую. Хотя нет... Мне, в общем-то, безразлично. - Де-е-ед! Требуется точность. - Тогда омлет. - Тебе сюда принести или ты со всеми поужинаешь? - Конечно, со всеми. Но если удобнее сюда, то... - Значит, со всеми, - определил внук. - Ба, мы с дедом едим омлет! - крикнул Валерка в глубину квартиры, где ждала ответа пославшая его Вера Ивановна. Лекарство для отца Мать подняла Жильцова среди ночи. Он спал в беседке на топчане, костыли стояли у изголовья. Жильцов оделся, поковылял в дом. Костыли на резиновом полу мягко ступали по внутренним переходам. Жильцов помнил родительский дом махоньким, но семья росла, и дом, как живой, рос, к нему, словно молодые побеги, прибавлялись новые пристройки. В сердцевине дома, в родительской спальне с наглухо закрытыми окнами, Жильцова ужаснула духота, изорванный в клочки свет чем-то завешенной настольной лампы. Отцовская исхудалая голова потонула в подушке, завернувшейся углами кверху по столбикам никелированной спинки кровати. Дышал он с трудом, в груди хрипело и булькало. Жильцов тихо позвал: - Папа! Отец беспомощно повел пустым взглядом. Жильцов наклонился над ним, подсунул ладонь под горячий, влажный затылок, выровнял пуховую, слишком глубокую подушку. - Миша, - внятно выговорил отец, - батюшку привези... - Жильцов не поверил своим ушам. Уложил отца поудобнее, сел рядом на край кровати. - Священника привези, прошу! - громче и сердито сказал отец и закрыл глаза. Мать всхлипнула: - Заговаривается! - Только без паники! - предупредил Жильцов. - Мало ли что бывает при высокой температуре. Накануне Жильцовы вызывали участкового врача Наталью Федоровну, женщину отзывчивую и добросовестную. Она вела свой участок уже лет десять, в поселке все ее уважали. Деда Жильцова Наталья Федоровна, по ее собственным словам, знала насквозь и даже глубже. Меж ними велась привычная игра - дед встречал Наталью Федоровну любезностями, она держалась с ним кокетливо. После ее посещений старик всегда смотрел соколом. Но на этот раз Наталья Федоровна дольше, чем обычно, выслушивала и выстукивала своего пациента и определила пневмонию. "Обычное осложнение после гриппа, - сказала она, - пока не вижу ничего страшного". - Вы, папа, не волнуйтесь, сейчас полегчает... - Жильцов пошарил на этажерке с аптечными коробочками и пузырьками, отыскивая купленное утром лекарство. Отец сердито застонал: - Поезжай, прошу. Моя последняя воля. У Жильцова голова пошла кругом. Отец в церковь не ходил, икон в доме не было. Зачем ему священник? Бред? Нет, не похоже. Бред - это бы еще ничего. А если, не дай бог, что-то с психикой? Хотя и ночь на дворе, придется ехать за Натальей Федоровной. Она свой человек, не рассердится. Жильцов допрыгал на костылях до беседки, надел протез и пошел заводить "Запорожец". Наталья Федоровна жила на другом краю поселка. Жильцов ехал за ней, а в ушах все неотступней звучала просьба отца. Он не повернул на улицу, где жила Наталья Федоровна, поехал в центр города. Там среди старинных церквей, ради которых шастали в город туристы, была одна, тоже памятник XVII века, где велась церковная служба. За чугунной оградой стояли вековые липы, под ними белели кресты. К церковному подворью примыкал пруд, в нем водились жирные караси. С пруда был виден богатый особняк, выросший года два назад на церковном подворье. В городе тогда появились слухи про махинации с церковной кассой. Слухи вскоре подтвердились. Церковное начальство отозвало молодого попа, отгрохавшего себе шикарный особняк. На смену стяжателю прислали тихого, приличного старичка. Жильцов как-то встретился с ним на пруду. Священник в длинном сером балахоне, в соломенной шляпе спустился от церкви под горку с ворохом тканых половиков, прошел на мостки, поклонился Жильцову, сидящему с удочками посередине пруда в резиновой самодельной лодке, подоткнул балахон и принялся полоскать грубые холсты в пруду. Был уже сентябрь, хмурый, ветреный день. Жильцов про себя помянул черным словом бойких старушонок, что крутятся возле церкви. Не очень-то они пекутся о старичке. Обленились окончательно. Другие бабки с внуками заняты - не продохнуть, а эти одно знают - в церкви лялякать. Жильцов остановил машину у ворот церковной ограды, отодвинул засов узорчатой калитки, похромал через церковный двор к поповскому особняку. Над крыльцом слабо теплилась лампочка в стеклянном шаре, засыпанном мошкой. Жильцов увидел пуговку электрического звонка, но не решился ее нажать - а вдруг звонок сильный, пронзительный? - постучал кулаком в мягкую обивку двери. Тотчас внутри послышались шлепающие шаги. Кто-то в доме, хотя и ночь, не спал. С Жильцова свалилась какая-то часть испытываемой им неловкости или - что будет точнее - стыда. Он стыдился предстоящего разговора и своей просьбы, но теперь он хоть знал, что не разбудил того, кто сейчас откроет дверь. Дверь открыл сам священник. На старичке была нижняя теплая рубаха, брюки в полоску, меховые шлепанцы. Властным жестом он остановил извинения Жильцова. - Вы покороче. Что случилось? - Он слушал, приставив ладонь к уху, и с полуслова все понял. - Вы на машине? Подождите, я сейчас соберусь. Старичок оставил дверь открытой и посеменил куда-то в дом. Жильцов разглядел у него на затылке косицу, тощенькую, как у девочек с нежными волосами. Косица, схваченная на кончике тесемкой, загибалась кверху. Священник собирался недолго. Он вышел в лиловой шелковой рясе, с крестом на груди, в руках он держал связанный за четыре конца белый узелок. Косицу старичок расплел, жидкие волосы падали вниз серебряными спиральками. Жильцов сообразил, что спиральки образовались от заплетания волос на ночь в тугую косицу. Стало немного смешно, потому что Жильцов вспомнил такую же по виду химическую завивку у женщин. Идя рядом со священником по двору, он хотел взять и понести белый узелок, но старичок не дал, - очевидно, в узелке лежали церковные предметы. Выяснилось, что священник от кого-то слышал об отце. - Ваш отец подает людям пример честной трудовой жизни, - говорил старичок, усаживаясь в "Запорожец" и по-женски вытягивая из-под себя шуршащие, пахнущие душисто шелковые полы рясы, понизу обтрепанные и пропыленные. - Однако я его не видел в божьем храме даже по праздникам, которые можно считать не только религиозными, но и традиционными, ибо тот же кулич не вышел из обыкновения. Многие неверующие ныне стали любопытствовать, как проходит богослужение. Библию почитывают и толкуют всуе. Но, как я замечаю, большей частью увлекается молодежь и кое-кто из интеллигенции. Иконы употребляют для украшения жилищ... - Старичок тяжко помолчал. - Тем более горько, что русские старые люди, те, кто крещен в младенчестве, - голос его задрожал, - проявляют к вере столь необъяснимое, я бы не сказал - неверие, а безразличие, равнодушие. И я истинно счастлив, когда наконец... Жильцов заторопился перебить старичка: - Возможно, все дело в высокой температуре. Отца вопросы веры никогда не интересовали. И мать у нас неверующая. Заранее извиняюсь, если выйдет что не так. - Не извиняйтесь, не надо! - живо возразил священник. - Мой сан обязывает меня явиться к постели умирающего, кто бы он ни был по своим убеждениям. - Жильцова резануло открыто сказанное "умирающий". Старичок заметил свою оплошку, тут же поправился: - Впрочем, кому, как не мне, знать, сколь часто бывают напрасными страхи и человек, приготовившийся отойти в мир иной, возвращается к жизни. - И спросил уже совсем в другом тоне: - Что говорит медицина? Жильцов сказал священнику, какой диагноз поставлен врачом. Старичок принялся с большим интересом расспрашивать, ставят ли отцу банки, что прописано из лекарств. - Пневмония болезнь коварная, однако сейчас с ней умеют бороться. - Старичок заговорил как-то очень по-врачебному. - Я иногда почитываю специальную литературу, у меня, знаете ли, сын возглавляет клинику. Помня о моем интересе, кое-что посылает. - Сказано было не без гордости. - Кстати, - продолжал старичок, не смущаясь упорным молчанием Жильцова, - вас не удивляет, что мы разучились называть самые простые недуги по-русски? Простуду называем респираторным заболеванием или катаром верхних дыхательных путей. Вместо воспаления легких говорим "пневмония". Право же, ученые слова не способствуют бодрости духа у заболевшего... Жильцову стало жаль священника. Неудержимо болтливыми обычно делаются очень одинокие старики. У священника, конечно, нет в городе подходящей компании, только малограмотные старухи. И неизвестно, какие у него отношения с сыном, если тот возглавляет клинику. В наше время странно иметь отцом священника. В дом к Жильцовым старичок вошел уверенно и непринужденно. Белый узелок с торчащими кончиками он поместил на тумбочку возле кровати. На вошедших следом за ним Жильцова и мать оглянулся с досадой. - Оставьте нас! - к досаде прибавлялось недоумение: как это в русском доме не знают, что исповедь совершается наедине со священником! Они послушно вышли. Жильцов притворил дверь. Он заметил, с каким острым интересом взглянул отец на рясу и крест. Пока Жильцов ездил за священником, отцу, кажется, полегчало. Но мать и не надеялась на облегчение, она вовсе упала духом. - Собака под вечер выла. Не к добру. - Вы бы, мама, легли. Опять будете мучиться с ногами, - сказал Жильцов. Мать горько отмахнулась: "Не до меня сейчас". Она усердно лечилась от тромбофлебита, от склероза, от гипертонии, от радикулита, но заметно сдавала не от своих недугов, а когда заболевал отец, не признававший за собой стариковских хворей и заболевавший всегда тяжело, что он сам считал признаком волевого и размашистого характера. По отцу, слабые люди болеют слабо, а сильные сильно. В комнате перед спальней - старики называли эту комнату залой - негде было сесть, кроме как за обеденный стол. И мать, и Жильцов по давней привычке оказались на своих всегдашних местах и оба старались не глядеть на отцовский пустой стул. Мать опухшими в суставах пальцами нашаривала на клеенке невидимые крошки. Жильцов сидел как на иголках. Черт его дернул связаться с попом, когда отцу нужна медицинская помощь! Вот морока. Старичок, видно, не торопится. Хоть бы знать, как называется эта... как ее?.. Процедура, что ли? Нет, обряд... Жильцов спросил мать, какой обряд совершает священник. - Исповедует. После причащать будет... - Она отвечала неуверенно, плохо помнила церковные обряды. Да и что могла она помнить? Разве что в детстве ее водили в церковь по праздникам. Замуж вышла - расписывалась по-новому, в Совете. Детей рожала - метрики получала в загсе. Болела - шла в поликлинику за бюллетенем. На пенсию оформлялась - понесла справки в собес. А там и внуки на руках - набирай второй трудовой стаж. Словом, никакого не случалось у нее повода заглянуть в церковь, хотя на пасху непременно печет куличи. С утра у духовки, а вечером, как на Май или на Восьмое марта, гостей полон дом. Для матери все праздники в одной заботе - чтобы тесто удалось и чтобы стол ломился. Не присядет. Зато в будние дни она все вечера у телевизора. Только в каком-нибудь фильме и увидишь что-то церковное. Больше негде увидеть, только по телевизору. Жильцов вспомнил, что недавно вместе с матерью смотрел по телевизору старый фильм "Праздник святого Иоргена". Припомнилось, как там монахи пересчитывали пачки денег. "Старичку-то надо заплатить! - спохватился Жильцов. - У них, наверное, полагается". Он спросил у матери, не слыхала ли она, какие у священников расценки. - Он разве с тебя вперед не взял? - встревожилась мать. - В том-то и дело. И разговору не было о деньгах. Но один лектор рассказывал, они дерут за все. За свадьбы, за крестины. В общем, за каждую услугу. Но, может быть, у них не все дерут. Прежний себе особняк отгрохал, "Волгу" купил, а этому интеллигентному старичку начнешь деньги совать, он обидится. У него сын заведует клиникой, профессор или доктор наук, тоже надо принять во внимание. Мать потупилась, усерднее занялась невидимыми крошками на клеенке. - Егоровых бабушка прошлый месяц носила внучку крестить. Говорят, платила, но сколько - кто ее знает? Она тайком носила. Сын и невестка против, так она потихонечку. - Ничего себе потихонечку, - Жильцов усмехнулся, - вся улица в курсе. - Мало ли что говорят, - возразила мать и, помолчав, добавила: - Насчет платы я не слыхала. - Вы бы, мама, спросили у нее завтра, сколько ему платить, - Жильцов кивнул на дверь спальни, все еще закрытую. - А то, может, она сама и отнесет ему в церковь? - Что ты! - мать перепугалась. - Ей только попади на язык. По всему поселку разболтает, что мы попа звали. Отец всю жизнь передовик, портрет повесили на доске ветеранов. Узнают - снимут. - Мать тихо заплакала в тугой комочек носового платка. Он не знал, что же делать в создавшемся глупейшем положении, и злился. - Ладно, не будем сейчас ломать голову. Я сам все улажу. Повезу его обратно и по дороге напрямую спрошу: так, мол, и так, сколько вам за труды? Мне с ним детей не крестить! - Чтобы как-то успокоить мать, Жильцов велел ей пососать валидол. Трубочка с валидолом у него всегда была при себе. Наконец дверь отворилась. Священник вышел из спальни уже не такой уверенный и всезнающий, каким вошел. Он словно был чем-то ошеломлен и обескуражен. - Все? - спросил Жильцов слишком громко. Старичок вздрогнул: - Что все? - Поговорили? - уточнил Жильцов. - Да, да... - Старичок заоглядывался в растерянности. - Я готов ехать. Если вы, конечно, сможете меня отвезти. - Обязательно отвезу! Вот только погляжу, как там отец. Жильцов направился к двери, но священник удержал его белой костлявой рукой. - Не советую вам сейчас беспокоить отца. Он себя чувствует вполне удовлетворительно. То есть физически удовлетворительно. Кризис миновал. Однако духовное состояние... - Старичок скорбно затряс головой. - К сожалению, я не смог снять тяжести с его души. Верующий верует, неверующий сомневается. Вряд ли вашему отцу требуется сейчас медицинская помощь. Душа человека, страждущая душа, не в компетенции врача. - Старичок, казалось, продолжал с кем-то неуступчиво спорить. Седые спиральки поднялись, окружили его лицо ветхим, дырявым сиянием. - Что ж! - сказал Жильцов. - Поехали? Весь большой дом по-прежнему спокойно спал. Слышно было, в коридорах и переходах, как дышит дом - глубоко и спокойно. - Сколько у вашего отца правнуков? - спросил священник. - Да уже четверо. - Жильцов держал наготове денежный вопрос, но все не решался. Заговорил об этом только в машине, когда старичок уже знакомо для Жильцова выдернул из-под себя полы рясы, уселся прямо, утвердил на коленях свой узелок. - Извините, пожалуйста, - глухо пробубнил Жильцов, - только уж я напрямую. Я человек простой. - Старичок взглянул непонятливо. Жильцов для полной ясности полез во внутренний карман пиджака. - Сколько мы вам должны? Конечно, с учетом, что я вас побеспокоил ночью, сверхурочно. - С этими словами он вытащил и раскрыл бумажник. - Уберите ваши деньги, - сухо ответил старичок. - Я не занимаюсь частной практикой и не делаю платных визитов, как иные из медицины. Вы неверующий, но вы кое-что могли бы знать из книг, из русской классики. - Старичок пожевал губами. - Обидящим бог судия. - Извините! - Жильцов убрал бумажник. Ему хотелось поскорее покончить со всей этой историей. "Кажется, священник рассорился с отцом, а теперь и на меня обиделся, - подумал Жильцов. - Но тут уж ничего не поделаешь - разная жизнь, разные взгляды. Старичок говорит, что у отца тяжко на душе. Но это еще как сказать! Похоже, что отец развоевался, проявил характер, повздорил с попом. Уже на пользу, уже веселее..." - рассуждал Жильцов, ведя машину. Старичок молчал-молчал и вдруг вспылил: - Не пойму, при чем ваш довод о простом человеке?! Зачем надо прибедняться? - Да ради бога! Пожалуйста! - Не отпуская руля, Жильцов опять полез за бумажником. - Я сказал "прибедняться" в ином смысле, в духовном! - заметил священник. Жильцов в сердцах вильнул "Запорожцем" туда-сюда по ночному пустому шоссе, ведущему из поселка в город. - Наряму-у-ую... Просто-о-ой... - передразнил старичок. - Вы прилично одеты, имеете машину, занимаете какую-то должность. Вы современный человек. Спорьте со мной, доказывайте свою правоту, но не прикидывайтесь простаком. По русской пословице, в простых сердцах бог почивает. А что в вашем сердце? - Мое сердце вы лучше не трогайте, - угрюмо попросил Жильцов. Старичок смутился, умолк. Жильцов довез его до церковной калитки. Поколебался, надо ли проводить до крыльца, и остался в машине. Но уехал, только убедившись, что священник вошел в дом, зажег там свет. "Ладно, - сказал себе Жильцов, - обойдется без сверхурочных. Надо полагать, оклад у него не маленький". В машине стойко держался сладковатый запах рясы. Жильцов вспомнил, что так и не полюбопытствовал, какие предметы носят священники в простых узелках. И почему не в чемоданчике, не в портфеле? Наверное, у них не полагается. Не было необходимости беспокоить сейчас Наталью Федоровну. До утра недалеко, а священник сказал, что кризис миновал, отец себя чувствует физически удовлетворительно. В этом старичок, конечно, разбирается. Дома навстречу Жильцову выбежала мать, заохала. Отец его ждет, все время спрашивает, рассерчал - житья нет! - Серчает? - Жильцов рассмеялся. - Мне надо серчать, а не ему. - Он пошел к отцу с приятным чувством, что ночные страхи все позади. И спросил с порога: - Ну как, папа? Полегчало? Отец не ответил. Сколько его помнил Жильцов, отец, когда бывал не прав, замечаний не терпел. И если бывал виноват, тоже. Замыкался и сам себя молчком допиливал со всей беспощадностью. На это время каждый домочадец выбирал свои меры спасения, большинство старалось не попадаться на глаза деду. Жильцову деваться некуда - взял стул, сел возле кровати. - Отвез я его, все в порядке. Вы зачем звали? Отец заговорил сердито: - Телеграмму пошли. Василию. Должны отпустить. - Не уверен! - жестко ответил Жильцов. - Да и не надо его вызывать. Вы сами слышали, Наталья Федоровна считает, что ничего страшного. - Заладили. - Отец поморщился, как от боли. - Ничего страшного. Слова без смысла. Что значит ничего? Что значит страшное? Никто не хочет понять, а говорят. Вот и он про свое царствие небесное... Вошла мать, отец недовольно замолчал. Она оправила одеяло, присела на край постели. - Ты ступай, - сказал ей отец. - Ложись у девчат, поспи. Он со мной посидит. Я недолго задержу... Жильцов понял, что отец намерен завести серьезный разговор. Нетрудно догадаться о чем. Уж очень нехорошо отец усмехнулся, когда произнес "недолго". Мать ушла. Отец опять трудно молчал, пересиливая себя. Наконец заговорил: - Не понял он меня, нет... Я ему одно, а он мне другое, - отец говорил о священнике. - Оказывается, все грехи можно с человека списать. У них это просто. От одного кающегося грешника больше радости на небесах, чем от девяноста девяти праведников. Прямо так и написано у них в книгах. Открытая пропаганда греха. Чем его больше, тем лучше. Можешь семь раз в день согрешить против Христа и семь раз сказать: "Каюсь", - все простится. Вот ведь как. А я жизнь прожил, такого не знал. Всего-навсего сказать. Дела не требуют. Обманул - покаялся. Своровал - покаялся. Неплохо они устроились. Бог все простит. - В глазах отца Жильцов увидел детское недоумение. - Вы бы, папа, попробовали уснуть,- посоветовал Жильцов. - Не перебивай. - Отец опять поморщился, как от боли. - Он меня не перебивал. Я ему говорю: "Есть за мной тяжкий грех - жестокосердие. Можно его с меня перед смертью снять?" Он говорит: "Если есть раскаяние, то есть и прощение. Покайтесь и придете в царствие небесное". Я тогда предлагаю: "Ну ладно, давайте разберемся по порядку..." - Вы, папа, не расстраивайтесь. Что он понимает? - Жильцову хотелось прекратить слишком волнующий отца разговор, но никак не получалось, отец только сильнее нервничал. - Дослушай хоть раз по-человечески! - выкрикнул отец. - Живем под одной крышей, а по-человечески не говорим! Тут и Жильцов занервничал: - Неправда, папа, говорим. Когда я из госпиталя пришел, сколько переговорили. Я помню. С Василием случилось - о чем только не говорили. Я все помню. - И я помню! - выкрикнул отец. - У меня память крепкая. Рад бы позабывать, а она держит. Ты молчи, не перебивай. Вы с матерью себе в голову взяли, что мне вредно говорить. Мне полезно говорить, мне недолго осталось... Вот он меня слушал внимательно. Только не понял самое главное, хотя старый человек и образованный. - Вы, папа, не волнуйтесь, - Жильцов наклонился ближе к отцу, - я вас слушаю. - Не понял он меня, - по-детски пожаловался отец. - Самого главного не понял. У меня на совести не перед богом грех. У меня перед людьми большая вина. А я к богу с просьбой полез ни с того ни с сего. Словно к начальству со своей жалобой. Сроду перед высшими не заискивал, ничего не просил, а перед смертью полез... Старый дурак глупее молодого. Не зря говорится. Ты слушай, не перебивай. Я тебе скажу. Мне тебе труднее все сказать, чем ему, он к этому привычный, а ты мне сын родной, тебя стыжусь. Но ничего не поделаешь, с собой унести не имею права. - Отец всплакнул коротко и сердито. Жильцов словно впервые видел сейчас исхудалое лицо, заслезившиеся глаза. - Тебя в войну с нами не было, ты не видел. - Отец говорил и часто помаргивал. - Мать ребят затирухой спасала, все на базар снесла, дом голый, но крыша своя, жить можно. А люди как бедовали, женщины с детишками. Привезут их на станцию и... - Отец всхлипнул. - Одна пришла: "Пустите в дом". А я от нее за дверь и, значит, на засов. Сам стою в сенках. Она колотит из последних сил. Больная, ребенок в сыпи - я не открыл. Перезаразит ребят - что тогда? Что я вам с Володькой скажу? Руки себе покусал, а не открыл. Слышу - ушла. Я постоял - и в дом. Детишки спрашивают: "Кто стучал?" Я им говорю: "Жулики стучали. Одни останетесь - никому не отворяйте". Маленькие еще были, не поняли. Жулики разве стучат? А матери дома не было. - Отец сглотнул какой-то комок. - Та, с ребенком, больше не приходила. И на улице не встречал, только снилась. И теперь, бывает, вижу во сне. - Отец помолчал и опять заговорил о непонятливости священника: - Он думает, что одного покаяния достаточно. А где та женщина и ребенок? Где их найти? Как вину свою загладить? Как у них выпросить прощения? Они, может, померли обое. А чья вина? - Так разве ж ваша только? - Жильцов жмурился, борясь с жалостными слезами. - Вы, папа, лишнее на себя не берите. Я вам за ребят говорил спасибо и теперь скажу. Вам за них только благодарность причитается - хоть от людей, хоть от бога. Уберегли в такое страшное время. - И ты не понял. - Отец отвернулся к стенке и в стенку задал вопрос: - А Василий? Ему за что такое несчастье? За чью вину он сейчас расплачивается? Жильцов не удержал стона. - Я, папа, тоже... я живой человек! Зачем меня в больное место?! - Он переждал, чтобы отпустило в груди, твердо заявил отцу: - У Василия своя причина, вашей там нет. Со всяким шофером может случиться. Частники выкручиваются, бегают по адвокатам - мне сколько случаев рассказывали. Василий сам не захотел выкручиваться. "Лучше, - говорит, - свой срок отсидеть, чтобы совесть не так мучила..." - У Жильцова в памяти всплыло. Плакал навзрыд взрослый сын, вспоминал девочку-торопыжку, выскочила она из-за угла перед самыми колесами. - Мне бы какой срок! - сказал отец в стенку. - Я виноват, а он за меня в тюрьме. - Да не в тюрьме он! - шепотом Жильцов глушил рвущийся крик. - На стройке работает, живет в общежитии, только отмечаться ходит. - За меня сидит! - отец упрямо гнул свое. - За меня. Ты иди. Я спать буду. - Давно пора! - съязвил Жильцов и пошел в беседку. Не то чтобы спать - он даже прилечь не мог на свой топчан. До утра просидел, промучился от жалости к отцу, думал о Василии. Сигареты кончились, он излазил пол беседки - и попусту. Стал искать в траве, нашел полпачки. Сигареты отмокли, он их сушил в кулаке, костерил молодых домочадцев. Ни черта не умеют сберечь, рассыплют - не поднимут, и так у них во всем. Они ли выросли на затирухе? Старик мучается, из-за них прогнал женщину с ребенком, а они спят, как коней продавши. Где, спрашивается, у них совесть?! В восьмом часу он завел "Запорожец", нарочно выжал из мотора реактивный звук, ничего не дождался, кроме вопроса из-за кустов: "Дядь Миша, скоро взлетишь?" - и поехал за Натальей Федоровной. В машине Жильцов отошел, подбодрился. "Запорожец" ему достался желтый, как цыпленок, с черными сиденьями. Прежде Жильцов много лет ездил на мотоколяске. Она исправно служила свою службу, но Жильцов ее стеснялся, ни разу не прокатил на инвалидном транспорте ни отца, ни мать. "Запорожец" ему тоже выдали через собес, помеченный на стекле буквой "Р" - ручное управление. Но по всем статьям "Запорожец" был настоящим автомобилем. Недаром священник попрекнул Жильцова должностью и достатком. Сидя за рулем, Жильцов чувствовал себя этаким внушительным, интересным мужчиной средних лет. Он даже внутренне перестроился, стал держаться с гонорком. Полюбил разъезжать повсюду на своем "Запорожце", катал отца с матерью по городу, вывозил в лес, по ягоды и по грибы. Не отказывал и молодым домочадцам, но любил, чтобы как следует попросили. Подъехав к дому, где жила Наталья Федоровна, он хозяйски оглядел кучу угля возле калитки. С тех пор как Наталья Федоровна зачастила к старикам, то к матери, то к отцу, Жильцов не оставался в долгу, кое-что делал у нее по хозяйству. Мужа у Натальи Федоровны не было, сын вырос дармоедом. Она как раз села пить чай на террасе, в кокетливом халатике, в пестром платочке. Увидела Жильцова, вскочила и забеспокоилась, что с отцом. - Да я так заглянул, - отговорился Жильцов. - Вам уголь когда завезли? - Вчера утром. И до сих пор лежит. - Она налила ему чай, придвинула хлеб и тарелку с нарезанной колбасой. - Вчера я дала сыну три рубля, чтоб перенес уголь в сарай, и вот... - Она всегда жаловалась Жильцову на сына. Такая самостоятельная женщина, а не могла сладить со своим оболтусом. В открытую дверь Жильцов увидел на диване спящего парня. Он спал одетым, сальные космы разбросаны по вышитой крестом подушке. "Вот кому заплетать бы не мешало", - подумал Жильцов. Наталья Федоровна проследила за его взглядом, вздохнула: - Полчаса как явился. Хоть бы вы мне помогли. Жильцов неловко отмолчался. Парня знали в