в, неизвестно кто. Сашкой зовут - на том и хватит. Витя лежал за стеклянной загородкой, лицо на подушке синее. Салман руками в спинку кровати впился - никуда он отсюда не уйдет. Его и не гнали. Табурет под колени двинули: сиди. Он сидел, смотрел: течет кровь по стеклянным трубкам, длинная игла входит в Витькину руку, светлая жидкость мелеет в стеклянном пузырьке. Ночью он вышел в коридор, разбудил дежурную сестру, задремавшую за столиком: - Адрес пиши! Матери телеграмму! - Какой адрес? - отмахнулась она. - Спят все. Иди ложись. Тебе постелили вон там на диване. Утром, заглянув за стеклянную ширму, молодой врач увидел: Салман сидит на табуретке, не спит. "Ну характер у стервеца!" Салман не пропустил минуты, как начало теплеть лицо на подушке, щелочкой глянул Витькин глаз и тихо, радостно прояснился: - Сашка... живой... По щекам Салмана побежали слезы, и он засмеялся. - Дайте ему валерьянки! - приказал врач. Степановы всю ночь не спали. У Натальи Петровны начался сердечный приступ, прибегала Мария Семеновна, делала уколы, ругательски ругала этого мерзавца Сашку Мазитова. Пунктуально каждый, час звонил Коротун: пока ничего нового, никаких известий. Витин портфель Маша спрятала у себя в комнате, чтобы никому не попадался на глаза, не расстраивал. Маша вынула из портфеля книжки, тетради - все аккуратное, чистенькое. Ничего не нашлось в Витином портфеле такого, что могло бы объяснить: почему он вместе с Сашкой удрал из Чупчи. Ночью пошел снег. Он летал над степью и словно боялся касаться земли. Утром у школьных ворот Машу ждал Еркин в длинном косматом тулупе. Было еще темно. - Если бы ты не приехала, - сказал Еркин, - я бы не пошел в школу, я бы пошел к тебе. Еркину казалось: из одной жизни он переместился в другую. Сам остался тот же, но вокруг все стало другое, непривычное. И степь, куда он после уроков брел вместе с Машей, стала другой; они шли без дороги но черно-белой земле, как по другой, неизвестной Еркину планете. Далеко отсюда до весны, до зеленой степи, до озер алого мака, в которые кидаешься с седла. И Маша там никогда не бывала - в сагатской весне. - Знаешь, мама говорит: все дети как дети; а ты с Витей как кошка с собакой. Я больше всех виновата: сестра, а не знала, не догадывалась... Знаешь, ты тогда пришел, я звонок слышала, но не подумала... На Сашку разозлилась, что меня не позвал, но он ведь не нарочно... Знаешь, мы все время ездим, я в поезде родилась, это всегда со мной, в характере осталось. Она рассказывала ему обо всем. Еркин тоже рассказывал свое, все, что само всплывало в памяти. Никого нет, они вдвоем в степи, но Еркин все время чувствовал чей-то настороженный взгляд. Переменившаяся сегодня степь глядела на них во все глаза: кто вы такие? Зачем складываете вместе свою память? В какую дальнюю дорогу снаряжаетесь? На пути из поселка в городок стоит мазар, сложенный, как и в старину, из саманного необожженного кирпича, но с дверцей из железного прута, - заказ райисполкома, искусно выполненный местным кузнецом, отцом Кольки Кудайбергенова. Здесь похоронен член Союза писателей акын Садык, Нурланов дед. - Я внутрь уже заглядывала, - сказала Маша. - А войти можно? Не запрещается? - Можно. Железная дверца, крашенная голубой краской, скрипнула сварливо. Они вдохнули мерзлую глиняную пыль, перемешанную с сухим снегом. На стенке низко - слишком низко! - нацарапано: "Амина". Разве Еркин не знал, кого частенько прячут разбросанные в степи полуразваленные и новые мазары? Знал. Он отвел глаза от имени, нацарапанного слишком близко к земле. Амина... Этим летом на джайляу он ее возненавидел. Идет, бедрами качает - мужчины, отцы взрослых сыновей, поворачивают бороды ей вслед. Кенжегали ее встретил - городской человек, ученый! - и тоже закосил глазами. Наверное, и раньше такое происходило при Еркине, но он умел понимающе отворачиваться. Натыкался, ночью в траве на парня с девушкой и молча уматывал куда подальше, держал язык на привязи: что он, маленький, что ли? Все живое живет законами жизни. Но нынешним летом возмущался: проходит Амина, и отцы взрослых сыновей теряют достоинство. Чего уж спрашивать с Исабека. Когда видит Амину, кровью наливается лицо. А она тут с солдатом... - Ты о чем задумался? - спросила Маша. - В мазаре еще холоднее, чем на ветру. Пошли! У Степановых спрашивают Машу: что же ты не пригласишь в гости сына Мусеке? Фарида ходит, Коля и Нурлан ходят, а сын Мусеке нет. Еркин не ходит в гости к Степановым потому, что каждый вечер бродит по степи около городка и ждет: вот Маша зажгла-погасила зеленую лампу у себя на столе с тетрадками - значит, она сейчас выбежит к нему. Еркин и Маша впервые поняли: четырнадцать лет - очень много. Они прожили по четырнадцать лет, не зная ничего друг о друге. Если сложить: получается расстояние в двадцать восемь лет. Половину пройти степью, путем, знакомым Еркину. Половину поездить-полетать от Чукотки до Волги - путем, знакомым Маше. В степи он знал все. А Маша спросила: "Нурлан тоже пас овец?" Он сказал: "Нет, у них теперь валухи". Маша подумала: он говорит про какую-то особую породу. Краснея, Еркин стал объяснять, для какой хозяйственной пользы баранчиков делают валухами. Когда Маша не понимала самых простых вещей, ему казалось: он возвращается на уже пройденный путь, и она опять от него далеко. На школьные вечера Маша приезжает в военном автобусе, лейтенант Рябов подает ей руку, помогает сойти по ступенькам. Лейтенанту двадцать пять лет. Еркину иногда кажется: между Рябовым и Машей разница в годах меньше, всего одиннадцать лет, а со мной - целых двадцать восемь. У Степановых все по-старому, никаких перемен. Только появился в доме тревожный сквознячок. Его не слышно, не видно - однако придешь с улицы, и непонятно каким путем догадаешься: только что он, сквознячок, тут прогулялся. Раньше люди в приметы верили: воет в печной трубе - к переезду. Печных труб теперь нет. Можно ли верить в ночные всхлипы батарей парового отопления? Еще нет никакого приказа. Даже приказа подготовить приказ. Может быть, всего лишь где-то и кто-то сказал: "А что, если поедет полковник Степанов?" Еще неизвестно: как, с какой интонацией прозвучала фамилия "Степанов". Сказал, что ли, кто: у Степанова были какие-то осложнения с сыном, помните, вертолет посылали на поиски? Сказал, что ли, кто: у Степанова дочь кончает восьмой, конечно, он рад будет, чтобы она последние два года доучилась в большом городе. И вообще Чупчи не такое место, с которым трудно расставаться. Такой вот поселился в доме тревожный сквознячок. Когда отца переводят на новое место службы, они не едут сразу с ним. Иногда они ждут вызова полгода. По разным причинам. Чаще всего потому, что кто-то там, на новом месте, еще не выехал и выехать не может: из-за того, что еще кто-то и где-то не освободил жилье. Спрашивать не полагается - военная тайна. ЗИМА ГЛАВА ПЕРВАЯ В дом ведет дверь, обитая драной кошмой. Ни крыльца, ни сеней, ни коридорчика. Прямо с улицы входят в комнату. Маша захлопнула за собой дверь, и что-то несправедливое и никогда прежде не известное ударило ее больно и обидно: неправда, не могут в наше время люди так несчастно жить! Печка приготовилась развалиться по кирпичику. На печке скособоченный чайник с проволочной ручкой и сковорода с чем-то засохшим. Кровать продавленная, на ней полураздетые ребятишки. Маша услыхала, как на улице заработали лопаты, зашаркали по днищу грузовика, зашуршало что-то под стенкой дома. Солдаты сгружали уголь, выхлопотанный женсоветом городка. Мазитиха встала перед Марией Семеновной - руки в бока, кофта не сходится на животе. Мария Семеновна без стеснения разглядывает мазитовское бесприютное жилье. Узел с вещами, собранными женсоветом, кладет на стол. Хорошо, что Сашка не видит: он гордый. Маша не знала: сообразительный Салман с утра почуял угрозу, и в ту минуту, когда Мария Семеновна усаживалась в "газик", направился ближней дорогой в укромное место, в котельную сагатской бани. Там он теперь и сидел в тепле, думал две важные думы. Первую: как Вите дальше быть, если после побега с Мазитовым над ним посмеивается вся школа. Над Мазитовым никто не смеется: чего с Мазитова взять? Над Витей Степановым и в пятом "Б", и в других классах рады позубоскалить: ему-то, пятерочнику, зачем было бегать? Витя краснеет, смущается. Хотя ни в чем не виноват. Ржавый Гвоздь плохие дела делал, Ржавый Гвоздь предатель, а ходит - не смущается. Даже хуже на себя наговаривает, чем было по правде: такой испорченный, такой пропащий, даже жизнь не мила. Чем хуже на себя наговаривает - тем больше к нему внимания: ах, бедный Нурлан! Даже Гавриловна с ним обращается, будто Акатов вот-вот у нее на глазах разлетится вдребезги от своих несчастий. А Вите строго сказала: "Поменьше, Степанов, хвастайся своими похождениями". Витя ответил: "Не было похождений. Сели в вагон - и все". Такой уж человек Витя. Теперь Салману надо за него думать: как быть? А вторая забота о самом себе: как дальше жить? Салман знал: Витин отец ездил к Голове, уговорил не исключать Мазитова из школы. Витин отец объяснил Салману: сын вора может найти честную дорогу. Но от честной дороги не шло пока никакого заработка, а жрать надо: и Салману, и младшим, и матери. Салман как мог подрабатывал. Солдат записку дал для Амины, пачку сигарет - Салман курево раньше брал, теперь обратно сунул: гони пятьдесят копеек. Пошел в магазин, купил хлеба и сахарного песку. Салман знал: попрятанные деньги не все разысканы милицейскими, но мать не пустит их в расход, не истратит на еду. Ни деньги уцелевшие, ни золотишко зарытое - Салман подглядел - со двора под степной хибары. Не тронет мать этого до самого возвращения отца из тюрьмы. А других бумажек, на какие можно купить хлеба, сахара, бараньего сала, муки, костей мясных, в доме сейчас не водилось. Мазитиха знала: Салман догадливый. Только парнишка за собою дверь - бух! - она схватилась прибирать. Что было в доме целое, неизношенное - побросала в сундук. Однако из военного городка прикатила хитрющая баба в зловредном возрасте: много чего в жизни повидавшая, ей глаза ни на каком базаре не задурят, ее не обвесят, не обсчитают - она всему свою цену назовет и не отступится, где хочешь наведет свой порядок. Даже растерялась Мазитиха, когда хитрая баба к ней в дом вошла: такую голыми руками не возьмешь, сообразить еще надо, что к чему. И опять же девчонка полковничья здесь зачем? Так они и стояли друг против друга: Мазитиха и Мария Семеновна. Маша никак не решалась шагнуть от порога. Мария Семеновна завершила осмотр запущенного жилья. - Грязно живете, голубушка! - Вам-то что за дело? - Приехала - значит есть дело! - Мария Семеновна каждое слово веско припечатывала. Мазитиха смолчала, свела губы в жесткий узелок. Мария Семеновна скинула военную меховую куртку и огляделась: куда повесить? - Ну-ка! Подержи! - Мария Семеновна наконец сыскала чистую и надежную вешалку - Машины руки. Маша ухватилась за куртку, как за спасательный круг. Постыдную гадливость в Маше вызывали детишки, сидевшие в тряпье непонятного цвета. С бритой синей головенкой - Сашкин братишка. С тряпичками в кое-как разобранных косицах - сестренки. Что-то девчонки понимают о себе - косички заплели. Но даже когда стоишь у самой двери, чувствуешь: от детишек пахнет нехорошо. Нет, не хватит у Маши сил подойти к Сашкиным младшим, погладить по головам, слово ласковое сказать. Мария Семеновна развязывает на столе узел. Мазитиха всем видом показывает: мне на это плевать. Однако в глазах жадность: много ли принесено и какая всему цена? Узел развалился по столу: рубашонки, штанишки, чулки, ботинки, шапчонки. Все не новое, ношеное, но выстирано, выглажено - не стыдно дарить. Мария Семеновна все добро раскладывает и перетряхивает. Вынула вафельное полотенце - кинула через плечо. Мыла пачку нашарила - распечатала. Баночку с какой-то мазью открыла. К печке подошла, качнула чайник: есть ли вода? Пошла с чайником к рукомойнику у порога, налила туда теплой воды. Маша слышит: на улице кончили сбрасывать с машины уголь, бибикнули и укатили, громыхнув на колдобине так, что весь дом затрясся. Ребятишки перепугались и заревели. - Гулиньки, гулиньки... - Мария Семеновна зыбким шагом подплыла к ребятишкам. - Кто хочет умыться теплой водичкой? Вытащила из троицы самую младшую, самую замурзанную и понесла к умывальнику. Толстые наманикюренные пальцы с неожиданной ловкостью и нежностью принялись полоскать ручонки затихшей от удивления девочки. Забитый нос вычистили-высморкали, личико сполоснули, вытерли полотенцем до розовой чистоты. С веселой сноровкой Мария Семеновна перекинула девочку с руки на руку и плеснула из рукомойника на верткий задок. - А теперь мы старое платьице снимем. Фу, какое платьице! Мы его на пол, на пол. А новое наденем, наденем. Эту ручку сюда. Эту сюда. Ах, какие мы красивые! А тут у нас что? Тут у нас бобо... Мы губки смажем, чтобы не болели. И на ушке бобо смажем. Маше казалось: огромная толстая девочка возится с куклой. Есть такие куклы-голыши, их для того и дарят, чтобы сколько душе угодно мыть и переодевать. Сашкина сестренка и впрямь словно кукла двигала послушно ручонками и ножонками. Девочка сомлела в добрых женских руках, стосковавшихся по самой дорогой женской заботе. Двое других малышей следили зверовато, но в их настороженном любопытстве уже проглядывало смелое нетерпение. Дошел черед и до них. Растерянная Мазитиха сходила за водой, подтопила печку. Маша только поворачивалась, давая дорогу то Мазитихе, то Марии Семеновне с дитенком на руках. Мария Семеновна скомандовала, двигая ногой по полу кучу всего снятого с малышей: - Маша, выкинь подальше эти ремки! И глянула выразительно: по-даль-ше! Опасалась: как бы после Мазитиха не запрятала в сундуки все дареное и не вырядила снова свою малышню в рванье. Маша первый раз услышала слово ремки. Деревенское слово. Ремки - значит рванье. Ремки валялись на полу, нагнись и подними. Куртка в левой руке, ремкн в правой - она плечом толкнула дверь и вспомнила: дверь открывается внутрь, на себя. К ней подскочил мальчишка с синей бритой головенкой - Сашкин братишка, на Сашку похожий. Обеими руками-палочками цапнул за ручку двери, пузо выкатил, ногой в косяк, поднатужился - дверь отворилась. Маша задохнулась от морозного воздуха - дневного, яркого, резкого. До чего хорошо на белом свете! Небо ясное, лишь по закраинам остатки облаков. Степь просторная, ничем не заслоненная, ветер гонится по ней сильный и чистый, продувает насквозь. Маша подставила ветру ремки, быстро пошла от мазитовского дома через выбитый, загаженный двор. Не хотелось ей возвращаться обратно. Да кто-то в спину толкает: надо, иди, если не пойдешь, не схватишься за все своими руками, то зачем там была, зачем бездельно глядела на беду? Перед домом в проулке "газик" ждет, пофыркивает. Она быстро подошла к "газику", положила кожан Коротуна на переднее сиденье, пальто свое туда же и, не думая ни о чем, даже дыхание придержала, толкнулась в низкую дверь. Мария Семеновна домывала мальчишечку. - А я уж беспокоюсь, куда девка сбежала! Принимай готовенького. Нет, прежде ихнюю постель разбери. Маша разобрала сырую постель, вынесла на улицу, постелила чистое. Помыла чашки, протерла тряпкой стол, вынесла из-под рукомойника ушат с водой, налила горячей, из ведра на плите, и начала мыть пол. Раз пять воду меняла. Пальцы разбухли, ладони саднит от грубой тряпки. Зато куда-то девалась постыдная брезгливость, горячо и весело стало. Запущенный Сашкин дом отмывался, рождался заново. Сели в "газик", поехали. Мария Семеновна тяжело повернулась на сиденье: - Я в твои годы в госпитале раненым горшки подавала. Другой работы мне по возрасту не полагалось. А подросла - взяли в санитарный поезд. Под бомбежками побывала. Вот когда страшно-то было! И не убежишь - полон вагон лежачих. Я своего Коротуна, если хочешь знать, встретила не на танцах в офицерском собрании, я его своими руками... - она повертела перед Машей растопыренными пальчиками-сосисками, - своими руками в свой вагон на носилках втаскивала. Боялась - не довезем. В живот его ранило осколком. Можно сказать, чудом в живых остался. Она уселась прямей, и Маша теперь не видела ее лица. - Иной раз живет человек и счастья своего не видит. Возьми хоть женщину эту. Говорят, у нее дети пополам с богом. Который выживет, который помрет. А детишки-то какие славные - ласковые, глазастенькие. Показалось Маше или на самом деле Мария Семеновна всхлипывает? ГЛАВА ВТОРАЯ Тихий вечер, а Салмана знобит. Худо дело. Салман поглядывал на разметенное дочиста небо, на зимние слабые звезды, на тонкий месяц, повалившийся кверху рогами: не к добру. Подходя к своему дому, он увидел в оконце цветастый, сквозь тряпицу, свет. Толкнулся в дверь и сразу понял, зачем свет, почему на оконце материна кофта. За столом сидел и жадно жрал чужой человек. Недавно заявился - на полу под сапогами черная лужа. Вот, значит, отчего месяц кверху рогами валяется и озноб отчего: гость пришел не случаем, не от кого-нибудь - пришел от старого черта, от Салманова отца! Салман у порога стянул с ног сапоги, скинул пальто, боком протерся по беленой стене к кровати, влез к младшим под одеяло. Тут подкопилось тепло: нагрела мелюзга. Не шевелясь, будто сразу уснувший крепким детским сном, он чуть приподнял край одеяла и следил: чужой жует, кадык ходит, ворочаются челюсти. Такому что барана прирезать, что человека. Оттуда заявился, где теперь отец. И адрес родного дома с детишками сам отец ему дал. Не задаром, видно. Салман отца знает. И можно догадаться, зачем понадобился чужому чупчинский адрес. Отсидеться надо, спрятаться - вот зачем! Ночной гость покончил с едой, хмурый сидел за столом, оглядывал доставшееся прибежище. Он не взял бы сагатского адресочка, да случай выпал редкий здесь уйти из вагона. Отсидеться надо, пока идет ближний розыск, а там будет видно. Ночной гость дергался все время, оборачивался. Салман вылез из-под одеяла, протопал к ведру с водой, черпнул сушеной тыквиной, напился. Все сделал медленно, с расчетом. - А ну, кыш! - приказал чужой. - Спать! Салман оскалился: - Не хочу. - Я два раза повторять не привык! - Ложись, сынок! - допросила мать из своего угла жалко и трусливо. - Сейчас лягу. Он уйдет - лягу... - Тетка, уйми своего щенка! Мать захныкала: - Салман, гость пришел от отца. - Не надо нам ничего от отца. - Салман не сводил глаз с чужого. Струйки пота потекли по его спине. У человека бывает три пота: пот от слабости, пот от боли, пот от работы. Салман не чувствовал себя слабым и больным. То, чего он сейчас хотел, чего добивался, много сил требовало, как гору угля перекидать. Он в мыслях кидал, кидал, кидал... - А если не уйду! - спросил отцовский посланный. - В милицию донесешь? - Боишься? Чужой встал, сунул руку в карман. Салман увидел острый рог месяца. Весь от пота мокрый, кидал и кидал он уголь, делал самую тяжелую работу, какая есть на земле: спасал дом, малышей, мать. Чужой дернул кадыком, всадил нож в буханку на столе, отвалил половину, сунул за пазуху. С порога погрозил: - Вернусь скоро. Погуляю на свежем воздухе. Дверь бухнула, мать захныкала в подушку. Салман пошел погасить свет. Выключатель чернел у двери справа. Салман щелкнул и в темной тишине прислушался: чужой стоит в тамбуре, пристроенном солдатами, не ушел, дышит, скребет ногами. Не отрывая уха от мерзлых, чутких на все звуки досок, Салман толкал задвижку в гнездо. Затолкал до отказа. Босые ноги застыли, Салман влез в сапоги. Стоит чужой за дверью? Стоит. Нет, пошел. Хрустнула щепка, отлетел камень. "Куда же он теперь? - Салман чуть не завыл с досады. - Дурак! Упустил бандита без присмотра ходить по Чупчи!" Салман - задвижку долой! - сгреб пальто, шапку и выскочил на улицу. Спина чужого покачивалась за низким дувалом. Чужой не то чтобы сильно испугался мазитовского сопляка. Он знал: не мешает побродить, часок по Чупчи, приглядеться, что тут у них есть, чего нету, и вернуться, когда сопляк будет дрыхнуть. Но не очень-то ему хотелось возвращаться. Надул старик. Не такое уж верное место его развалюха, да и поселок головат. И нет пользы, что при железной дороге. По всем станциям добрые дяди только и ждут, когда появится человек с протелеграфированными приметами. Глядят за пассажирскими, глядят за товарными. Задача нехитрая, не магистраль крупная - рельсы всего в одну колею. Зато других дорожек тут в степи понакатано - дай боже! На авто за ночь полтыщи сделаешь, в другую республику заскочишь - есть шанс. Дело только за машиной - где ее взять? Хорошо бы тепленькую перехватить, с ключиком - шофера на дороге не кидать, в кузов его - и поехал, пока там хватятся. Да, тепленькая нужна. От дома не взять без шума... Чужой откачнулся от дувала, пошел. Салман за ним. На улицах ни души. Но Салман-то знал, а чужой нет: на эту ночь Гавриловна назначила в Чупчи встречу Нового года. x x x У кого власть, тот и командует календарем. В Чупчинской школе календарем владела Серафима Гавриловна, и она своей властью назначила встречать Новый год не в ночь с тридцать первого декабря на первое января, а двадцать девятого, часиков в десять, не позже. У дверей школы Колька Кудайбергенов отражал все попытки недоростков-семиклассников прошмыгнуть в зал. Колька - человек исключительно надежный: его не обманут, не припугнут. Нурлан прикалывал входящим бумажные номерки. Накануне молодая учительница английского языка пыталась втолковать Серафиме Гавриловне: уже давно нигде на школьных вечерах не играют в воздушную почту, это провинциально и старомодно - пошло, наконец! Но Серафиму Гавриловну не переубедишь. - Разумеется, нам с вами некому и не о чем писать. Ну, о чем бы я стала вам записки строчить? Чтобы вы сдали вовремя поурочные планы? А вы бы в ответ просили еще недельку? Кстати, план я все-таки жду от вас после бала, то есть завтра. А ребятам не мешайте играть. Поймите, в их годы очень интересно переписываться, Да еще солдаты на вечер придут. Пусть пишут! Главное, чтобы все у нас на глазах! Англичанка не разрешила нахальному Акатову приколоть к ее платью бумажный номерок. Однако едва она вошла в зал, к ней подлетела Фарида в синей картонной фуражке, с синей картонной сумкой на боку: - Вам письмо! Учительница развернула пакетик, сложенный по-аптечному: "Вы сегодня очень интересны". В другом углу зала Фарида совала аптечный пакетик лейтенанту: "Почему вы не танцуете? Из своего угла Серафима Гавриловна мысленно одобрила действия Фариды. Кроме лейтенанта, не найти в Чупчи подходящего жениха для молодой англичанки. Воздушная почта попала в верные руки. Фарида запаслась из дому записками на все случаи жизни, несколько вечеров сочиняла: "Вы сегодня очень интересны", "Почему вы не танцуете?", "О ком вы грустите?", "Кто-то здесь следит за вами" и еще разное, позагадочней. Домашний запас у Фариды скоро иссяк, однако сумка не пустует, полна записок: в каждом деле главное - энергично начать, а там пойдет. Раздвинулся занавес, на сцене Сауле в синем платье с белым кружевным воротничком. - Выступает ученик восьмого класса "Б" Акатов Нурлан! Жидкие хлопки, ехидный смешок... Нурлан заносчиво откинул рыжую голову: - Я спою вам песню собственного сочинения. Посвящается моему лучшему другу Николаю Кудайбергенову. Колька покраснел до ушей, заерзал: не предупредил его ни о чем чертов Ржавый Гвоздь. - Песня о двух красных бойцах! - Нурлан ударил горстью по струнам, бросил в зал домбровую россыпь, домбровый скач по степи, перебор копыт. Рядом мчатся два бойца, русский и казах, ведут разговор. Шинелями бы сменяться, да рост разный. Сапогами бы, да одному малы станут, другому велики. Чем поменяться? Именами нельзя - матери дали. Копыта звенят по родной земле... Фамилиями поменяемся? Тебе мою, мне твою, одна другой не хуже. Судьбой поменяемся? Тебе мою, мне твою, обе равны и пока неизвестны. Но час пришел, и убит один, скачет дальше другой. Кто скачет? Ты знаешь? Я не знаю, не разглядел лица. Скачет красный боец по степи, по родной земле. Смолкает вдали перебор копыт. Нурлан опустил гитару, рыжие лохмы уронил на глаза: все! Грохнули аплодисментами солдатские ряды. Володя Муромцев с места подмигнул: молодец, старик! Лейтенант наклонился к директору: что скажете? Талантливый мальчишка! Голова всеми морщинами изобразил: ошибка природы - вложила талант столь непредусмотрительно, ненадежно. Зануды-майора в зале нет. Не слышал Коротун, какую душевную песню сложил его бывший "кунак" Нурлан Акатов. Обидно, что не слышал - единственный в мире человек, который Акатова всерьез осудил, с Акатовым в разведку не пойдет. Для остальных, что ни случись с Акатовым, - пустяк. А майор понял бы, слезу уронил... Кто бы подумал: Нурлан Акатов, Ржавый Гвоздь вдруг затоскует - Коротуна нет в школьном зале! Об этом не догадывается даже Фарида. Она сидит в зале рядом с Машей и сторожит минуту, чтобы поменяться местом с Еркином, сидящим позади. - Еркин, пересядь! Что тебе, трудно? Еркину не по душе, что Маша дружит с Фаридой, но спорить не стал, пересел. Нурлан со сцены поглядел на него, ухмыльнулся. Из-за кулис к певцу идет Сауле в синем платье с кружевным воротничком - сейчас объявит следующий номер. Но Нурлан ее не дождался, сам объявил: - Старинный русский романс, музыка Булахова! - Фамилию выговорил как казахскую: не через "у", через перепоясанное арканом "о". Сауле осталась рядом с певцом. А он запел будто не залу, а ей одной: Сауле, в старинном кружеве, стала прекрасной и гордой, как никогда, похожей на девушку в бальном платье, над которой склонялся прапрадед Саулешкин в черном фраке или в офицерском мундире. Эх, жаль, нет в зале лысого майора! Чужой до сих пор не чуял Салмана за собой: ходил - не оглядывался. Так вдвоем на одной нитке они прошивали улицы и пустыри поселка. То дверь отворится, бросит полосу света. То послышатся шаги в потемках по ухабистой сагатской улице. То радио откуда-то вырвется и грянет... Салман и чужой шли сквозь вечернюю, хотя и стихающую, но все же полную забот жизнь поселка и ни разу ни с кем не столкнулись, не попались ни на чьи глаза. Даже вырывающиеся вдруг полосы света как бы обегали их обоих. Салман тащился за неясной тенью, а в памяти всплывало: жуют крепкие челюсти, ходит острый кадык. Салман себе самому орал неслышно: "Теперь, Сашка, не упусти! Не упусти! Не прозевай! Недолго теперь осталось..." Чужой забирал от поселка в степь, скрадывался. Двое близко прошли - не заметили. Амина со своим солдатом гуляет - друг на дружку не наглядятся. "Привет Исабеку!" - скривился Салман: не забыл, как схлопотал от него по шее за то, что носил Амине записки от Левки. В прогремевшем мимо грузовике Салман разглядел за рулем дядю Пашу из Тельмана. С ним в кабине женщина укутанная. Из кузова, из фанерной будки, кто-то стучит-кричит: тише! Не гони! Такое, значит, беспокойство. Теперь попятно, почему дядя Паша всегда подвозит, а сейчас не остановился. В больницу везет укутанную тетку - больше некуда поспешать в такую ночь. Чужой все время шел осторожно, обходил свет и голоса, а тут вдруг рванул навстречу машине, однако в последний момент что-то засомневался. Оробел, передумал?.. Да уж! Сробеет такой, дожидайся! Видно, услыхал стук из фанерной будки: кто знает, сколько там людей? Машина дяди Паши направлялась к больнице. Чужой двинул туда же, наперерез, степью. Салман за ним. У больничной проходной на кругу стоит грузовик дяди Паши, мотор постукивает - не выключен. Чужой на свет не сунулся - остановился за углом. Ударила дверь проходной, вышел кто-то. Салман ближе подобрался, узнал Ажанбергена, тельмановского чабана. - Не пустили! - Ажанберген закинул в будку мягкий узел. Паша вылез аз кабины: - Ну и чего? Скоро? - Ты бы сам с ней поговорил! - С кем? С Катей? - С акушеркой. Она Катю при мне выспросила: как мать зовут? Как бабку? Обнадежила: у Кати в семье, оказывается, все женщины легко рожали. На Катю при мне напустилась: "Терпеть будешь или орать?" Русские бабы орут. Казашки молчат, им так привычней. Спрашивает Катьку: "Ты кто? Екатерина или Хадича?" Такой вот грубый разговор. А меня - за дверь. - Ну и что будем делать? - Посижу подожду. Может, скоро? Салман видит: Ажанберген достал сигареты, предложил Паше, закурили оба. - Рассказывают, - продолжал Ажанберген, - будто в старину муж вокруг юрты обязан был ходить, когда жена рожала. - Давай покатаю вокруг больницы! - засмеялся Паша. - Ладно уж. Езжай спать. Ты где ночуешь? - У Садвакасова. Правда, неловко ехать, пока хозяина нет. В школе у них вечер, значит, и Еркин в школе. - Паша вылез из кабины, обошел грузовик, попинал колеса сапогом. - Давай прокатимся в школу, поглядим, что там у них. - Нет, я уж здесь свое отдежурю. - А я, пожалуй, скатаю в школу. Погляжу, как веселится молодое поколение. Ребят знакомых встречу, потреплемся. Я, конечно, по солдатской лямке не печалюсь, но техника в армии - высший класс, это тебе не колхоз Тельмана. Мне бы прокладочкой у ребят разжиться. Паша полез в кабину, дал газ. - Счастливо оставаться. Хадича родит - от меня поздравь. Салман откуда-то знал: чужой пойдет за машиной, значит, к школе. Вот как нацелился смыться из Чупчи: на машине! Но кто же его добром повезет - чужого, в ночь? Выходит, он не добром машину возьмет. Ну и гад... ГЛАВА ТРЕТЬЯ За школой, в затишке, вспыхнула спичка, пошли по рукам сигареты. Но не для того собрались старшеклассники, чтобы подымить без опаски - ожидалось важное дело. Какое дело, Еркин догадывался: за школу его позвал с собой Исабек. Парень горяч, но медлителен - долго распаляется. С малых лет при отцовском табуне объезжает самых строптивых лошадей. Возвращается к табуну на присмиревшем, в белых хлопьях скакуне, пыжится от гордости. Спроси Исабека: что вчера видел в кино? Уже забыл - не вспомнит. Спроси: как кобылица первый раз выводит в табун своего жеребенка? Исабек покажет: вот кобылица идет гордо, сторожко, идет как воплощение нежности, а вот жеребенок поспешает неловко. Исабек приглядчив и чуток ко всему живому. В Чупчи он считается чемпионом по казахской национальной борьбе казахша-курес. Исабека не оторвать от земли, не свалить. По всему сложенью - потомок кочевников, наездников. Туловище длинное, а ноги короткие, колесом, Сидит на коне - картина. Пеший низкозад, но тем упористей стоит на земле. И рукастый: далеко достает, хватает крепко. Не раз видел Еркин: Исабек легко кидал соперников. Летом кидал на мягкую траву, зимой - на грязные маты спортивного зала. Еркин учился у родича всем хитростям казахша-курес, но самолюбивый Исабек ни разу не поддался младшему - всегда прижимал его к земле. Исабеку нет выше радости, как показать свою силищу. Сила есть - ума не надо! Но в борьбе бывает минута - нет, доля минуты! - когда видишь, какое сердце у человека. Бросил противника, а дальше что? Придержал противника в позоре, поверженным, продлил свое торжество - чье-то унижение или сразу же победитель закончил схватку, отпустил лежачего: не враги мы, силами померились - и точка. Еркин знает: Исабек ни разу не затянул свое торжество, не придержал поверженного в унижении, сразу же отпускал. Отойдет, расплывется глуповато: сам удивляюсь своей силе! Чупчинский первый силач топтался за школой в кругу одноклассников, чабанских сыновей из казахского десятого "А". - Солдат-то не идет. Струсил, - хорохорился Кабиш, самый малый ростом, самый хилый и потому самый охочий до чужих драк. Кабиш вертелся на углу, посматривал на школьное крыльцо. Наконец затрепыхался: - Идут, идут! Один идет! Ну, Исабек! Сейчас ты ему врежешь! - Кабиш вытянул шею, вглядываясь в темноту, и разочарованно протянул: - Не Левка! Другой идет. Струсил долгоносый! В солдате, пришедшем к десятиклассникам за школу, Еркин узнал белобрысого самоуверенного москвича, старшего по команде, приехавшей на вечер. Зачем пришел? К москвичу ни у кого счетов нет, хотя он и ходит к Саулешке. Левку звали, Исабек звал, отправлял письменное приглашение с быстрой Фаридой по летучей почте. Муромцев оглядел собравшихся, насколько позволяла зимняя серая темнота: - Рад всех приветствовать. И вынужден тут же огорчить. Кто-то пригласил для серьезного разговора моего товарища Левона. К сожалению, он не может прийти... Несколько дней назад, вызванный Рябовым, Володя в обычной своей дипломатической манере доложил обо всем, что полагал необходимым лейтенанту знать, а все, что, на взгляд Муромцева, деликатному лейтенанту лучше не знать, дипломат оставил при себе. - Ребята кипят! - свободно излагал Муромцев, усевшись напротив Рябова. - Общее мнение такое: Левкина мать - женщина старая, ей положено иметь соответствующие пережитки. Но он сам обязан, конечно, мыслить по-современному. Ребята считают - у Кочаряна такая задача: дождаться демобилизации, расписаться с девчонкой и ехать к матери - пусть поглядит... - Здесь Муромцев мог продолжить: "на невестку и внука", поскольку солдаты разбирались, как далеко зашли дела у Левки с Аминой, но такими лишними сведениями он обременять лейтенанта не намеревался. - Пусть поглядит на молодую семью. Не сойдутся со стариками - уедут. У нас есть для них надежные адреса: жилье будет, работа будет. - Здесь Муромцев мог добавить, что и бабки намечены: приглядеть за новорожденным, пока родители на работе, но удержался. - Одним словом, мнение у ребят сложилось единое, но Кочарян колеблется. - Двухэтажный дом? - спросил Рябов. - Своими руками строил? О доме ему откровенно рассказал сам Левон: столько труда вложил, столько денег, а теперь бросать! - Дом, - подтвердил Муромцев. - Однако я не спешил бы Левку судить за собственнические мысли о доме. До армии он работал в бригаде шабашников. Вы про такие бригады читали? Одни пишут: грабеж колхозной кассы. Другие: благо для колхоза, потому что в деревне еще нет своей строительной базы. Такая вот дискуссия в печати. А по Левкиным рассказам - старинный промысел, народная традиция. Работают от зари до зари, на полную катушку. Лодырь у армян-шабашников и дня не продержится - вышвырнут. И профсоюз не заступится. Любопытная ситуация, не правда ли? Свои плюсы и минусы. Вам ведь нравится, что Левка такой умелец и безотказный работяга? Рябов подумал: "Ну трепач..." - По Левкиным рассказам, - с удовольствием развивал свои соображения Володя, - он за сезон тысячи греб. И все деньги вкладывал в дом: один раз его строишь, на всю жизнь, чтоб и детям остался... Не отсуживать же Левке свою долю у отца с матерью - этого он не сделает, а ведь есть прохиндеи, что и судятся с родителями... Так ведь? - Все-то вы, Муромцев, понимаете, все-то вы можете разложить по порядку, - нехотя сказал Рябов. - И товарищи вас за это, кажется, уважают. Но я бы на вашем месте попридержал свою рассудительность. - Почему? - Посмотрите у Пушкина в заметках. Пушкин считал, что тонкость еще не показывает ума. Что глупцы и даже сумасшедшие бывают удивительно тонки. Я это говорю не в обиду вам... - Понимаю! И хотел бы почаще слышать такие замечания. Мне это необходимо. Я ради этого в армию пришел. Скажите, считаете ли вы меня самодовольным пижоном? - Нет, - ответил Рябов. - Самодовольным - нет. Вы скорее человек практический, здраво оцениваете свои возможности. Но... Сказали бы иногда словечко в простоте! - В простоте так в простоте! - охотно согласился Муромцев. - Дело в том, что уже не Левка артачится, а она. Левка ей записку посылал. Мальчишка тут есть для таких поручений - Сашкой зовут. Услужливый, если не задаром. Он с Левкиным посланием обратно притопал - не приняла. Обиделась, что ли... Кому-то из ребят все же придется вмешаться, я так думаю. - Он встал. - Можно идти? - Еще один вопрос. Синяк Кочаряну под глазом кто поставил? - Никаких стычек с представителями местного населения не было, - успокоил Муромцев начальство. - Синяк получен на территории части. После дипломатических переговоров с лейтенантом Муромцев решил: позиция его в общем была правильной. Синяком дело не кончится, ребята непременно припрут Левку к стенке: женись, и точка. Требование несколько примитивное, но в чем-то совпадающее с убеждениями Муромцева: допуская в иных прочих случаях какие-то отклонения от истины и нравственных правил, человек в отношениях с женщиной всегда обязан оставаться порядочным. И дело тут вовсе не в совести. Есть инстинкт самосохранения личности. Надо все это Левке попроще растолковать, вколотить в его башку. Родная мать, хотя она сейчас и шлет ему свои восточные проклятья, сама же первая не простит сыну, если он смалодушничает, уронит мужскую честь. Такой довод на Левку подействует сильнее кулаков. И начальство будет довольно, если история с Левкой и его девчонкой не перерастет в ЧП, подрывающее дружбу воинской части с местным населением. Возвращаясь от лейтенанта, Муромцев думал: что можно извлечь для себя полезного на будущее из такого забавного эпизода солдатской службы? Можно извлечь важное правило: если все время демонстрировать свой ум и проницательность - станешь неинтересным. Окрик Коротуна вернул Володю на обсаженную кирпичиками дорожку военного городка. - Почему не приветствуете? Уставчик подучить, подучить! - отечески рекомендует краснолицый майор. Внутри Коротун весь кипит от Володиной манеры глядеть на старшего по званию свысока. По какому такому праву свысока? Да что у него есть, у щенка? Только рост. Современная молодежь! Образованные, с десятилеткой! Амбиции хоть отбавляй, а простых вещей усвоить не могут. Прежние, с четырьмя классами, за месяц овладевали. С этими год бейся - службу не понимают. Эту сцену наблюдал из окна полковник Степанов, и ему она чрезвычайно не нравилась. - Ваше мнение о Муромцеве? - спросил он лейтенанта Рябова. - Умен, быстр, деловит... - перечисляет Рябов. - Вы не назвали очень важные качества: честность, отвага. - Трусости он себе не позволит никогда. - Какие-то новые обороты речи. Что значит: он себе не позволит? - Честолюбие. Рябов смотрит в окно. На плацу Коротун продолжает воспитывать Муромцева. У будущего дипломата на лице ретивая готовность: немедленно пойду, сяду зубрить устав. - Несмотря на все вопли о грехах цивилизации, я верю, что образование делает человека лучше, то есть образует и его нравственный мир... - Допустим. А как вы считаете, этот - по вашему наблюдению, деловитый честолюбец - вас, своего командира, уважает? - Трудный вопрос, - замялся Рябов. - Современному солдату мало почтения внушают должность и чин. Ему еще надо доказать, что ты знаешь и умеешь больше, чем он. Что ты в военном деле настоящий специалист. Муромцев признает мой авторитет военного специалиста. Признает необходимость беспрекословного выполнения приказа. К военной службе относится сознательно, ищет в ней пользы для своего развития. - Допустим. А случись настоящие боевые действия? - Я думаю, война всех заставляет поворачиваться неожиданной стороной. Я, конечно, на войне не был. Помню, мальчишкой хотел понять: какая она, война. Смотрел на фронтовиков. Но ничего не понял. Кончилась для человека война, и он опять переменился, стал другим... - Очень хорошо, что вы сами об этом заговорили, - сказал Степанов. - Мы с вами на войне не были, а вот майор Коротун был. x x x Идя за Левку на драчливый вызов Исабека, Володя Муромцев в точности знал: рискует, но не слишком. - К сожалению, Кочарян не сможет прийти, - Володя подмешивал в вежливость гомеопатическую дозу пренебрежения. - У него есть более важное дело, чем то, для которого кто-то из вас, аксакалы, пригласил его сюда. Левон пошел провожать одну девушку из вашей школы. Володе нравилась собственная речь и то, как он ловко переиначил на местный лад принятое в Москве среди юнцов обращение "старик", "старики". Исабек тяжело переминался с ноги на ногу: - Слушай, ты! Зачем пришел? Володя снисходительно усмехнулся: - Я, видите ли, пришел засвидетельствовать, что мой друг не струсил. Можно сказать, он рвался посчитаться с кем-то из вас, аксакалы, но я, как старший, ему отсоветовал. Понятно? - Он задрал рукав, поглядел на светящиеся часы. - Обманули они тебя! - бросил Исабеку раздосадованный Кабиш. Еркин подумал: когда чужой входит в аул, ему надо остерегаться не матерых псов, а самой никчемной собачонки. Пока она не зальется - свора не вскочит. - Не-е, ты погоди-и-и... - медленно тянул Исабек. - Не пойму я, ты-то зачем пришел? Володя еще раз демонстративно взглянул на светящийся циферблат. - Если у кого-то здесь чешутся кулаки, могу предложить свои услуги. Так сказать, заменить в программе вечера моего товарища Левона. Кабиш подскочил к Исабеку. - Да всыпь ты ему! Он над нами издевается! - Кабиш говорил по-казахски, но смысл сказанного был любому ясен по азартной жестикуляции. Еркин сказал по-русски, не одному Исабеку, но и пижону московскому: - Не валяйте дурака! Пошли! - Нет, ты погоди... - мучился тугодум. - Аксакал, у меня десять минут! - бросил москвич. - Нет, ты погоди... Не пойму я, кто тебя-то звал сюда? Москвич не производил на чабанских сыновей впечатления противника сильного и ловкого. Левка, тот - да, здоров, как зверь, вся грудь в густом волосе. А москвич? Слабак он и городской стиляга. Исабек - не сравнить - куда сильней. Только смысл какой первому в Чупчи силачу взять верх над тщедушным солдатом? Разве что для порядка. Поставить на место этих из городка, чтобы нос не задирали, к сагатскпм девчонкам не лезли. - Зачем стоим? Пошли, - сказал Еркин Исабеку, опять по-русски, чтобы солдат понял. Парни из десятого "А" не возражали, вид имели самый мирный, но вопреки мирному виду расступались все шире, очищали место. Еркин видел: Исабек не хочет драться, солдату-москвичу драка тоже ни к чему, но теперь от нее не уйдешь. Люди не хотят - драка иной раз сама свое дело правит. И самый трусливый выходит тогда в судьи над храбрецами. - Уж не испугался ли здесь кто? - подстрекал Кабиш. Еркин понял: нет, не остановишь. Кабиш захлебывался: - Врежь ему! Врежь! Что случилось - никто не понял, не разглядел. Исабек пошел на противника и вдруг рухнул на утоптанную глину школьного двора. Вскочил, бросился на солдата - опять тяжелым мешком брякнулся оземь. Москвич весело покрикивал: - Осторожней, аксакал! Вот почему смело пришел, разговаривал вызывающе: знает какие-то тайные приемы! Сильную ручищу Исабека вывернул, встал над ним: - Ну как? Поиграли? Хватит? Исабек взревел: пусти! - Нет, ты скажи. Хватит? Все притихли и услышали снизу, от земли: - Хватит... Еркин чувствовал - будто он сам прижат к земле, будто его рука выворочена больно, зверски больно! - солдат медлит, наслаждается победой, тянет унижение противника. - Пусти! - Еркин подскочил к солдату. Тот отпустил Исабека и похлопал Еркина по плечу. - Старик, порядок! Исабек поднялся, пошел прочь, не разбирая дороги. Еркин с трудом вспоминал: что-то очень дорогое он поставил на Исабека. Поставил и, значит, потерял. Зачем он допустил родича своего до неравной схватки? Пускай не шибко умен Исабек, но всегда верил в свою силу. Теперь же его сила перечеркнута, высмеяна, уничтожена. Ты слабейший из слабых, Исабек! Парни из десятого "А" выспрашивали москвича о хитрых приемах борьбы. - Нет, не самбо. Это дзюдо. В Японии каждый мальчишка владеет такими приемами. Вообще-то, аксакалы, я бы мог с вами позаниматься. Но только с разрешения вашего учителя физкультуры. Учить буду не каждого. Дзюдоист не имеет права передавать свое умение ненадежным ребятам. Короче говоря, ставьте вопрос перед своим начальством, а оно пускай топает к моему. Понятно, аксакалы? Володя был доволен: и не думал прежде о кружке в школе, а ведь это прекрасная идея, возможность уйти из части вечером или в воскресенье! Еркин практических размышлений Володи знать не мог. Он видел: победитель держится достойно, без похвальбы. Ловкий парень и умен. Куда против него Исабеку! Вот только как назвать, как объяснить те минуты, когда москвич затянул унижение побежденного? Ведь не счеты же сводил из-за девчонки. Дрался за другого, не рисковал, заранее знал: с любым один на один справится хитрым японским способом. Тогда зачем тянул позор Исабека, если Исабек не обидчик, не соперник, не враг - никто? Потому тянул, что москвичу Исабек никто? Чабанские сыновья, окружив победителя, двинулись в школу. Еркину не хотелось идти с ними, он остался во дворе. Из окон зала падали косые, желтые полосы света. У крыльца чернел автобус. Потягивало запахом остывающего мотора. На крыльце показался лейтенант, поглядел по сторонам: что-то дошло до него, вышел проверить. Ушел лейтенант - Василий Петрович выглянул, повел носом: Гавриловна выслала в дозор. Еркин замерз - потянуло в школу. Встретить Машу он сейчас не хотел. Заберет с вешалки тулуп, малахай и потопает домой. А завтра прикатит машина с Жинишке-Кум, увезет интернатских на зимние каникулы. Две недели у Еркина в запасе. В школьном коридоре покуривал Рябов. Скоро даст солдатам команду собираться. С той стороны, где зал, шла по коридору Сауле, очень красивая. За ней солдат-москвич, тот, что победил Исабека. Еркин разозлился на Сауле: пусть бы кто другой! Но зачем именно этот! - Ты где пропадал? - спросила Еркина Сауле. Ему стало смешно: какой снисходительно-небрежный фальшивый тон. Но собственный ответ прозвучал еще фальшивей: - Все время здесь. Ты меня последнее время не замечаешь. Она стояла перед узким высоким зеркалом, солдат принес ее пальто из класса, ловко подал, слегка задержал руки на ее плечах - как бы полуобнял Саулешку сзади и глядит в зеркало на нее и на себя... Еркин понял: вот как делается. Подать пальто, задержать руки у девчонки на плечах, встретиться глазами в зеркале. Рябов взглянул на него сочувственно: - Ты, Еркин, учись танцевать, пока молод. А то будешь как я... В коридор выплыла Серафима Гавриловна. - Геннадий Васильевич? Мы вас ищем! На Еркина она поглядела изучающе. - Что-то ты мне сегодня не нравишься! - Сожалею, - сказал Еркин. - До свидания. Нашаривая на вешалке в темном классе свой тулуп, он услышал голоса Нурлана и Кольки. - Если хочешь, как настоящий мужчина, залить свое горе, давай! Пропащий человек сидел на подоконнике с бутылкой "Алма шарабы". - Не-е-е... У меня дома сразу унюхают. - Чаем зажуешь. Вот пачка цейлонского. - У меня и сквозь чай разберутся. - Что-то я тебя не пойму! Или ты переживаешь из-за Саулешки, или думаешь о встрече с бабкой? Нурлан, как истинный друг, стремился помочь Кольке поэффектнее сыграть свою несчастную любовь к Саулешке, которая ушла с Володей-солдатом. Колька, напротив, хотел, чтобы никто не догадывался о его переживаниях. Ему казалось: Саулешке не может всерьез нравиться Володя. Не может - и все. Кого-то она дразнит этим Володей. Колька и не надеялся, что Сауле дразнит его. - Я переживаю! - отбивался он от бурного сочувствия. - Но и дома неохота выволочку заработать. Ты мою бабку знаешь! - Бабка или Сауле? Выбирай! Еркин, натягивая тулуп, подошел ближе: - Эй, как бы вас тут Гавриловна не застукала. - Глотнуть хочешь? - спросил Нурлан. - Зачем? - Пьют с горя, - снисходительно сообщил Нурлан. - Или для храбрости. Девчонки любят храбрецов. Ты, Садвакасов, сегодня храбрый? - Здесь, в темном углу, хватит и двух храбрецов. С Новым годом! Я пошел. После ему вспомнится Нурланова болтовня про храбрость. Отчего многое серьезное сначала встречаешь в пустяковом виде? Еркин направился к выходу и - так ведь не хотел! - увидел встревоженную Машу. - Ты уже уходишь? - удивилась она. - Нет, не ухожу. - Маша показалась Еркину сейчас чем-то похожей на Сауле. Не внешностью, а чем-то другим, неуловимым. - Я ждал тебя. - Ему совралось легко. - Твой автобус скоро? Давай выйдем пока. Я тебе должен сказать... - Подожди, я сейчас! - Маша надела пальто. Еркин не успел подать. Надела длинноухую чукотскую шапку - Еркин и не замечал прежде, до чего милая ушастая шапка! Они вышли на крыльцо. - Что бы ты хотела переменить здесь, у нас? Что наколдовать под Новый год? - Я бы сюда речку привела, - сказала она. - Ласковую речку, зеленый берег. И чтобы ветлы низко над водой. Но здесь речку неоткуда взять, ветлы не из чего сделать. Нельзя даже на Новый год желать не по правде. Если даже придумываешь, все равно надо по правде: что на самом деле возможно... Еркин взял обеими руками мягкие чукотские уши, завязал узлом у нее под подбородком: - Ты хорошо сказала, ты молодец. Нельзя желать неправду. - Гляди, Еркин, как вызвездило сегодня! - Тебе не холодно? Они вышли из ворот. Показалось Еркину или на самом деле в степи промелькнула черная фигура? Исабек бродит... Еркин не окликнул - ну его, Исабека! Ветер давил все сильней. От поселка к школе катил грузовик с фанерной будкой в кузове. - Дядя Паша приехал. Повезет завтра интернатских на отгон, где все ваши отары. - Это далеко? - Не очень. Километров двести. - А мы, может быть, скоро уедем насовсем. - Я знаю. - Ничего ты не знаешь. Ни-че-го! - Не знаю, - согласился Еркин. - Я читала: есть проект повернуть сибирские реки в засушливые степи Казахстана. - Я тоже читал. - Почему же ты согласился, что я желаю неправду? Здесь будет река. - Все будет. Река. Много людей, много света. А ты будешь? ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Какой-то чудак в бушлате вышел из тьмы на свет фар, заслонил глаза ладонью. Ручища, как лопата, прикрыла пол-лица. Паша притормозил, открыл дверцу. - Выпил? Иди проспись! Чудак в бушлате пропал из света фар. Паша не слышал его шагов по разбитой дороге - в таких-то корявых сапожищах и трезвый в темноте запинается, а этого не слышно. Где он там застрял, чудак? - Браток, подвези! - захрипел чудак рядом. Когда подскочить успел? - Ладно, садись! Придется прокатить чудака двести метров до школы. Не мерзнуть же ему на ветру, тем более, похоже, нездешний, степи не знает, уйдет - заблудится. Паша потянул дверцу - захлопнуть, но чудак не отпустил. - Не дури! Кому говорю? Но дверца рывком ушла у Паши из-под локтя, железная ручища схватила его за горло. - Ты вот как!.. - Паша упирался, но бессильное, вялое тело ползло с гладкого сиденья, валилось наружу. "Ключ!" - вспомнил Паша. Он нашарил плоский ключик, выдернул и тут же выронил его из пальцев. Салман с облегчением подумал: "Ну, теперь мне!" Он уже подкрался близко, стоял за спиной чужого, чуял над головой саперную лопатку, прикрученную проволокой у борта грузовика, успел прикинуть: "Лопатку? Долго откручивать! А надо бы! Нет, не успею!" Салман ухватился рукой за низ борта, изо всех сил врезал сапогами чужому под колено, перегнулся, перекинулся и всеми когтями впился в горло, в ненавистный кадык. Все успел - только весу в Салмане как в птице. Месяц кувыркнулся - острым рогом ударил в бок. После Салман очутился на теплом, на горячем. Лежал спокойно, отдыхал. Все слышал - говорить не хотел. Витькина сестра целовала его в лоб, в щеки: - Сашка! Ты живой? Сашка, скажи! Сашка, откуда кровь? Ну, пожалуйста, скажи хоть что-нибудь, не молчи. Я тебя очень люблю, Сашка! Ты только не молчи, скажи... Что-то теплое капнуло на щеку Салману, потекло по губам. Рядом застонал дядя Паша. Сел, шарит по земле: - Ключик я обронил. Девонька, поищи. Все Салман слышал - глядеть и говорить не хотел. Лежал спокойно и думал свое: "Жизнь у меня будет долгая, я еще много чего увижу, не пропущу, потому что сегодня не пропустил, не прозевал, вовремя подоспел..." Еркин бежал за бандитом от слабых огней Чупчи в темноту степи. Припоминал: что есть при себе в карманах? Авторучка, блокнот пустячный, платок, зажигалка американская - подарок Кенжегали... Да, зажигалка - дело. Не упуская из виду черную фигуру, Еркин присел, нашарил ворох курая, чиркнул зажигалкой. Курай вспыхнул и тут же - искры на ветер - перегорел. Еркин поднялся, припустил вдогонку за черным человеком. "О чем только что я говорил с Машей? О реке. Что хотел Маше сказать?" Еркин опять чиркнул зажигалкой, не сразу придавил фитиль. Откуда-то взялся солдат-москвич. - Ты что с огнем балуешь? - Бандита ловить надо. Дядю Пашу убил. - Здешний кто? - солдат бежал рядом. - Нет, чужой... - Ты чем поджигал траву? - Зажигалка у меня. - Еще разок полыхни. Еркин еще раз поджег сухой курай, догнал солдата. Чужой выдохся, остановился, повернулся к ним лицом, крепко расставил ноги: кому жить надоело, подходи! Володя слышал близко сбоку детское пошмыгивание. Мальчишка слабак, не поддержка... Муромцев угадывал в приготовившемся к схватке бандите силу, опыт и жестокость. Здесь не спортивный зал - дикая степь кругом. "Но почему именно я должен сейчас? Это же зверь!.. - Володе казалось, что ледяной ветер продувает до сердца. - Какого черта?!.. Какого черта я сорвался в погоню, вместо того чтобы бежать в школу, поднять тревогу? Никогда не надо поддаваться минутному порыву - ничего полезного из порывов, самых прекрасных, не получается... Владимир Муромцев, если хотите знать, не готовился работать на Петровке тридцать восемь. Он метит в высотный дом на Смоленской площади. Благодарю вас за внимание, дамы и господа! И не поминайте лихом!" Володя попытался иронически усмехнуться, но пересохшие губы склеились крепко. Еркин опередил солдата на короткие секунды - бросился на бандита. Чужой не успел ничего. Муромцев воспользовался единственным мгновением, сработал молниеносно, как по команде тренера - раз! Хруст! Вопль истошный! А теперь обмякшего в снег мордой, в камешки... "Спасибо вам, Симамура-сан, ваш усердный ученик, кажется, совершил то, что называется героическим поступком. Ни минуты не раздумывая, солдат Муромцев кинулся и... Черта с два не раздумывая! Я столько передумал - теперь и не вспомнишь, не соберешь! Да и надо ли?" - Парень, у тебя ремень есть? Придется снять! - Володя помог Еркину намертво стянуть тяжелые кулачищи. - Ну а теперь отдохнем, подождем публику, перекурим. Не куришь? Хвалю. Где-то я тебя видел. А-а... Ты был, когда дрались. Собери-ка травки побольше. Понял? Действуй... Еркин торопливо ломал курай, складывал в кучу. - Столько хватит? - Хватит! Пали! - Володя с наслаждением прикурил от зажигалки Еркина. - Откуда у тебя такая шикарная? - Брат подарил. - А кто он? - Научный работник. - Хороша, но разовая... Израсходуешь газ - выбросишь. - На бензиновую переделаю. - Можно! - Володя курил, блаженствовал. - Приятно было с тобой познакомиться. Ты молоток! - Почему-то Володя не сказал Еркину про ту секунду, когда Еркин опередил его, бросился на руку с ножом, отвлек бандита. Нарочно не сказал? Или на радостях забыл, как забыл все быстрые мысли, промчавшиеся в голове перед броском? Но разве так уж важно: узнал, не узнал? Важно - сделал. - Здорово ты его! - У Еркина нет охоты подойти к бандиту, разглядеть, понять, насколько он рисковал. - Матерый! - похвастал Володя. - Наколочки на руках. Любопытные уголовные сюжеты. Не удивлюсь, если выяснится, что этот тип бежал из-под стражи. Я слышал, они, если бегут, машину на дороге захватят и по-о-о-шел степью до Каспия. Кто встретится - покойник! - Володя бросил окурок в костер. - Что-то наши не торопятся. А я-то еще сомневался: зачем сдуру за ним кинулся, не сообразил ребят поднять. Пока подымались бы - он далеко мог уйти. Ты как полагаешь? - Далеко бы ушел. Еркин пошел еще наломать курая. Вернулся с большой охапкой, накрыл слабый кончающийся костерок. Пламя прогрызлось, выметнулось высоко вверх, раскидало красные искры. Чужой перекатился на спину, лежал с открытыми глазами - в глубине зрачков блеснули тусклые медяшки. Еркину вспомнился волк: тот же блеск в глубине узких волчьих зрачков. - Прочухался? - бросил Володя. Чужой равнодушно проехал взглядом по солдату - может, принял за конвойного? - уперся в скуластого мальчишку, высвеченного диким степным огнем: нет, другой, не мазитовский ублюдок. - Ублюдку передай. С того света приду - сквитаюсь. - Не передам! - усмехнулся скуластый. - Зачем пугать ребенка. Но не забуду! С того света придешь - меня встретишь. На свет костра мчал по степи солдатский автобус. - Показывай, Муромцев, кого взял. Пашка в порядке. Повез пацана в больницу. Еркину теперь казалось: разговор с Машей был очень, очень давно. И незачем было этот разговор затевать - обидные мысли, трудные слова. К нему подошел лейтенант. - У тебя все в порядке? Маша там напугалась - плачет. - Еркин у нас молоток! - похвалил Володя и стал рассказывать Рябову, каким приемом свалил бандита. Еркин думал: много солдат рассказывает - это бывает, когда перепугаешься. Он сам про волка много рассказывал, пока отец не объяснил, по какой причине язык развязывается. Еркин тогда себе приказал: про волка не болтать. Но Володю-москвича он не осуждал. Конечно, хватили страху. Еркин достал из кармана американскую зажигалку, протянул Володе. - На! Возьми на память! - И тебе от меня! - Москвич снял с руки часы. x x x Что-то сделали с Салманом слезы Витькиной сестры. От ее слез он становился все старше и слабее. Ехала, хрустела по мерзлой земле машина. Теплые губы трогали лоб Салмана. Хотелось приоткрыть глаза, но Салман себе не разрешил: "Еще успею, погляжу, не убили, долго проживу..." Машину трясло, кидало. Мысли его путались. Не Салман он вовсе, а другой мальчишка тех же лет, фашистами расстрелянный, да не до смерти. Боевой комбат нашел его среди убитых, поднял на руки, понес: ты теперь долго будешь жить, парень! В больнице Салман открыл глаза - от врага своего Доспаева он прятаться не станет. Доспаев больно ковырял где-то под ребрами. - Ты везучий. Несколько сантиметров в сторону - было бы, брат, очень худо. Салман глядел не моргая, ухмылялся. Доспаев спросил: - Ты не думал, что у бандита может оказаться нож? - Про нож-то? Знал! Он мне его показывал. Большой нож. - Вот как? Ты знал? - Доспаеву непонятен этот мальчишка, преследовавший Сауле мелкими злыми пакостями. Дурная трава, но здешняя. Не только сын своего отца, но и сын степи. Только тут Салман заметил: по другую сторону стоит Витькина мать в белом халате. Откуда взялась? Оттуда! Она здесь работает. Потерпи, Салман! Тебе еще рано ум-память терять. - Вы, Наталья Петровна, мне пока не нужны! - распорядился Доспаев. - Пусть пришлют Мануру из хирургического. - Она ушла домой. - Не Манура - пусть кто-то еще. Поопытней! Салман тужился поднять голову. - Нет! Она не уйдет. Пусть она. - Он требовательно глядел Доспаеву в глаза. - Пусть она! Доспаев уступил: - Оставайтесь, Наталья Петровна. Он отошел, чем-то занялся, издали спросил Салмана: - А ты не загордился сгоряча? Уже командуешь в больнице. Салман понял: уважительно говорит с ним заносчивый Доспаев. Но радости от победы не было. Откуда-то стыд пролез: кому мстил? Девчонке! Над самым ухом Витькина мать негромко проговорила: - Спит. Ослабел. Бедный малыш. Пойду скажу Вите, Он прибежал. Маша там, все ребята. Я им сейчас скажу. Что им сказать, Сакен Мамутович? Девочки просятся по очереди дежурить. - Очень похвально, однако нет необходимости. Дежурства, Наталья Петровна, допускаются тогда, когда они нужны больному, а не тем, кто рвется дежурить. Скажите им, чтобы шли по домам. - Хорошо, я скажу. Там и Сауле. - Тем более что там и Сауле. Салман не спал, думать стало больно. "Не о чем мне больше думать, тихо полежу - отдохну, думать не буду. Но из больницы выйду - стану жить заново". Доспаев сказал: - Вот теперь он на самом деле спит. Спокойной ночи, Наталья Петровна. ГЛАВА ПЯТАЯ Еркин проснулся от запаха яичницы с салом. За столом, завесив лампочку газетой, сидели дядя Паша и Ажанберген. - Уже ехать? Я проспал? - Какой там! Два часа ночи. Ты погляди, Еркин, вот сидит счастливый человек, он только что стал отцом. - Дядя Паша еще что-то говорил, а человек, который стал отцом, улыбался от уха до уха. - Если тебе, Еркин, не спится, давай сюда, за стол. Поговорим про жизнь. Ажанберген у нас самый старший, отцом стал, сыну два часа от роду, вес три восемьсот. За Ажанбергеном по званию следующий я. В армии отслужил - раз, женатый уже - два. А ты у нас самый молодой и пока что холостой. Ночь нынче у нас, мужики, святая. Во-первых, выпивки нет и не надо, мне завтра пацанов везти в Жинишке-Кум. Во-вторых, человек на свет явился и выбирает, как говорится, свой жизненный путь: в чабаны ему идти, в шоферы или - попроще - в академики. А в-третьих, у меня лично свой праздник - чудотворное спасение Паши Колесникова... Между прочим, когда у меня сын родится - хотя Тоня дочку хочет! - так вот сына я непременно Сашкой назову, в честь своего спасителя. Еркин вылез из-под одеяла, пересел к гостям за стол, ковырнул яичницу. - Что в жизни самое главное? - философствовал Паша. - В жизни как на незнакомой дороге. Ты сумей каждый ухаб вовремя вблизи увидеть, чтоб, значит, вовремя вправо-влево взять. В тот же момент успевай замечать, что у тебя по сторонам. И главное - далеко вперед гляди. По ближним кочкам дорогу не определяют, вперед глядеть надо - сколько глаз достает. Ты туда через час доберешься, а глаз уже побывал, примерился. Ажанберген отрешенно улыбался. Из второй комнаты, где Еркин не топил, вывалился заспанный Исабек. - В кошму закатался - и то закоченел! - Он сгреб ручищами кесешку с чаем, прихлебывал с оттяжкой, отдувался, ни о чем не спрашивал, потому что все проспал, забравшись с горя в садвакасовскую зимовку. - Едешь завтра? - спросил Исабека Паша. - Голова оставил на дополнительные. А то завалю на экзаменах и казахский и русский. Гавриловна по алгебре сто задачек задала. - Ты, Исабек, правильно держишь, - философствовал Паша. - Аттестат любой ценой добыть надо, ну а после куда? На курсы чабанов-механизаторов? - В военное училище. На каникулах съезжу в военкомат, договорюсь. - Ты? В училище? - не поверил Еркин. Ажанберген слушал и улыбался блаженно: четвертый час идет его сыну, малой зеленой почке сильного дерева, глубоко ушедшего корнями в здешнюю землю. - В пограничное хочу. В Алма-Ату. Мы для них лошадей поставляем. Попрошусь после училища туда, где границу охраняют конные патрули. У нас в горах буду служить или на Кавказе. Он принес из холодной комнаты кошму: то ли по белому полю черный узор, то ли по черному - белый. Еркин снял гору одеял с сундука, гору подушек, разбросал по кошме и лег со всеми. Во сне он ехал на своем вездеходе по степи мимо отар, табунов, красивых поселков. Видел: поднялся а степи саксауловый лес. Видел: русла забытых высохших рек наполнила вода с русского севера. Видел: ученый биолог Витя ставит какие-то электронные приборы у сусличьих нор. "Синяя птица уже прилетела из Индии?" - "Нет еще, но скоро прилетит". - "А где же твоя сестра?" Исабек в фуражке с зеленым околышем скачет Еркину навстречу на рыжем огнехвостом жеребце. "Ты куда, родич мой, Исабек?" В свой дом вошел Еркин - там его ждал, сидя на полу, на кошме, старший брат Кенжегали. "Ты думаешь, что те, кто уехал из Чупчи, не сделали ничего, чтобы изменить степь? Наш Чупчи - часть великого целого, живущего единой жизнью, не забывай, Еркин..." x x x От Чупчи до отгона летом домчишь всего за пять часов. Зимой, отправляясь в дорогу, время не загадывают. Темно еще было, когда Паша Колесников засигналил у интернатской арки. Но тетя Наскет уже успела всех, кому в дорогу, разбудить и накормила их не быстрым завтраком, а основательным обедом. Нурлан, разбуженный со всеми, дочиста умял обед из трех блюд, а ехать передумал: чего он там не видал, на отгоне? Культурного обслуживания? Кинопередвижки? Лектора по международному положению? Он вернулся в спальню и завалился в кровать. Малышам приказал снаружи запереть спальню и разбудить его к часу! А там он решит, что делать: к Кольке смотаться, в городок к Маше Степановой, рискнуть постучаться к майору... Фарида и предположить не могла, что Нурлан ее так подведет. Она выпросилась погостить к тете Гуле на отгон. Из-за кого она затеяла поездку к тетке? Из-за Нурлана! Все уже сидят в фанерной будке, а Нурлан не идет. За ним бегали - не нашли, спальня заперта. Так и уехали без Нурлана. Не выпрыгивать же Фариде из машины, себя на смех выставлять. В будке надышали, нагрели. Старшие ребята изо рта в рот передают сигарету, младшие догрызают леденцы. Все едут по домам без поклажи. Только к весне интернатские повезут валенки, шубы, меховые шапки на укладку в домашние сундуки. Зимой у всех в дорогу руки пустые. - Дударай-дудар, дударай-дудар... - девочки затянули тонехонько, вплетали в песню голос за голосом, как шерстинки в пряжу, и песня не грубела, она крепла, словно нить в умелых руках. Еркин не заметил, как и сам вплел свой голос в общую песню. Кто ее сложил? Мария, Марьям, Маша... Дверца фанерной будки распахнута, Еркин видит убегающую вспять черно-белую дорогу. Сидеть спиной к движению - все равно что видеть мир в зеркале: все наоборот. Еркин встал и захлопнул дверцу. В степи поземный ветер свивал снег в белые жгуты. В больничной палате Салман проснулся, открыл глаза: против света стоит кто-то. Салмана в жар кинуло: Витькина сестра. Отошла от окна, повернулась - из Маши стала Саулешкой Доспаевой. Салман понял: пропало у него прежнее острое чутье, другим стал, бестолковым. И не знал теперь: что Саулешке надо, зачем пришла, что тут забыла? - Ты чего? - настороженно спросил он. - Проснулся! - Она подошла ближе. Салман глядел на нее исподлобья. Мог бы, конечно, что-то сказать, но не сказал - не признавал за словами никакой цены. Дверь отворилась, в белых халатах вошли Витька и его сестра. Салман разозлился: "Витька мне друг, он пускай остается, а девчонки - обе! - пускай уходят, без них обойдемся". После, кривясь от боли, он сел на кровати и поглядел в окно: вон они обе идут к воротам... Голова вышел на школьное крыльцо, поглядел в степь, зарисованную снегом, как школьная доска мелом. Двое шли по степи, а он никак не мог разглядеть или угадать: кто эти двое? - Дряхлеешь, дряхлеешь ты, старый школьный козел! - недовольный собою, ворчал Голова. Ученикам он говорил: - Когда чего-то добьешься, не забудь обругать себя. Ведь до этого ты все время обиженно думал: "Ну почему у других все получается, а у меня - такого умного, хорошего, талантливого! - ничегошеньки не выходит?" Но то ученики? А то он, старый школьный... ну, ладно, ладно, не будем огорчать Серафиму Гавриловну... старый школьный директор по прозвищу Голова. Тем часом в городке перед строем читали приказ о мужественном поступке рядового Муромцева, задержавшего опасного преступника. Володя вышел вперед, подтянутый и молодцеватый... В степи поземный ветер бросил вить тугие снежные жгуты, все растрепал, развихрил - собрался забуранить. Грузовик с фанерной будкой, разматывая за собой тонкую нитку песни, катил все дальше в открытую степь. Еще многие километры будет кругом только степь - большая неласковая земля, научившая живущих здесь людей привечать любого незнакомого, кто придет к порогу, понимать друг друга и жить разным народам в добром соседстве... Еркин плотнее запахнул полы тулупа, откинулся назад. Слышнее стало, как скрипит промерзшая фанера, летят из-под колес верткие камешки, ровно тянет двигатель. Нет на свете ничего лучше, как встать поутру и ехать, ехать навстречу новому дню... Ирина Стрелкова ЧЕТ И НЕЧЕТ (повесть) Журнал "Молодая гвардия" Э 11 1976 год Художественный редактор В. Недогонов Технический редактор Н. Строева OCR - Андрей из Архангельска