Ирина Стрелкова. Чет и нечет повесть ЛЕТО ГЛАВА ПЕРВАЯ Полковник Степанов приехал в Чупчи ранней весной. На русском севере, откуда Степанова перевели на новое место службы, громоздились сугробы, почернелые и ощетинившиеся, солнце окуналось в ледяные лужи. А тут, в Чупчи, степь цвела всеми красками: по чистой зелени разлились озера алого степного мака, в небе - высокая синь, горы на горизонте то рыжие, то лиловые. И прибегал в городок ветер, всласть вывалявшись в степных травах. Но уже к маю, лучшему месяцу русской весны, степные краски стали угасать. Небо вылиняло, трава превратилась в бурьян, степь с белыми солонцовыми проплешинами сделалась похожей на старую, вытертую шубу. - Человек тоже не всю жизнь молодой, - говорил полковнику чабан Садвакасов. - Молодой - глаза горят, кожа как шелк. Состарился - глаза плачут, кожа высохла, сморщилась. К чабану Садвакасову полковника возили майор Коротун и лейтенант Рябов. Майор дольше всех других офицеров служил в Чупчи, а Рябов родился и вырос в станице под Алма-Атой, знает казахский язык. Впрочем, толмач не понадобился. Старый чабан сразу заговорил с гостем по-русски. Сидели они в юрте. Толстая кошма не пропускала зноя, понизу край был приподнят: сквозь решетчатые стенки потягивало ветерком. Садвакасов угощал гостей кумысом, взбалтывая его черпаком в большом эмалированном тазу, налитом до половины. Пришел хмурый, диковатый на вид подросток. Рябов обрадовался: - Еркин! Давай шахматы. Подросток вытащил откуда-то из-под одеял шахматную доску, высыпал на кошму фигуры. - Сколько тебе лет? - спросил Степанов. - Пятнадцать будет, - ответил за подростка чабан. Степанов подумал: "Ровесник моей Маши, Красивое имя - Еркин". Разговаривая с хозяином, полковник нет-нет да и поглядывал: что там шахматисты? Рябову приходилось туго, он морщился, беспрестанно снимал и протирал очки. Диковатый подросток оставался безразличным. - Интеллигентные люди в таких ситуациях признают себя побежденными, - советовал Коротун. Рябов потянул еще пару ходов и сдался. - Давай тогыз-кумалак! - приказал сыну старик. Еркин перевернул шахматную доску. На обратной стороне были выдолблены продолговатые лунки. - Тогыз-кумалак означает девять катышков, - перевел полковнику Рябов, раскладывая черные шарики по лункам. - Игра идет в чет-нечет. Вся хитрость в математическом расчете. Самая подходящая игра для военных. Лейтенант и подросток сражались азартно, загребали друг у друга шарики из лунок... На обратном пути Степанов спросил: - Этот парнишка внук Садвакасова? - Нет, - сказал Рябов, - сын, самый младший. А старший сын в Алма-Ате живет. Геолог, академик Садвакасов. Давно зовет отца в город, но старик ни в какую. - Садвакасов себе цену знает, - заметил Коротун. - Поглядишь, чабан как чабан, а все начальство к нему ездит. Летом Садвакасов со своей отарой откочевал на юг, к горам. Просторная юрта старика набилась мальчишками всех возрастов: съехались на каникулы городские внучата чабана. Скучавший по своей ребятне, по Вите и Маше, Степанов подумал: отдать бы Витю на все лето в эту компанию - вот бы славно! В конце августа Степанов встречал семью. Мимо катили горячие пыльные вагоны, полковник искал глазами своих. Поезд загремел, напротив Степанова повисли ступени, стертые до блеска. Сверху прыгнула ему на шею дочь в узких джинсах, с рюкзаком за спиной. - Машка! - выдохнул он. - Пап, ты такой черный, не узнать! Следом за Машей из вагона поплыли на платформу чемоданы, коробки. Пассажиры из тех, что быстро сходятся в дороге, складывали на бетон поклажу, подбадривали приятельскими репликами: - Полный порядок. - Сейчас ваши выйдут, товарищ полковник. И вот по ступенькам спускается Наталья Петровна: светлый немятый костюм, лакированные туфли именно на том вошедшем в моду каблуке, по которому сходят с ума все офицерские жены в Чупчи. За ней невозмутимый Витя с клеткой: в клетке мечется мелкий рыжий зверек. - С приездом! - полковник притиснул сына к себе: все косточки прощупываются! А вырос на целый вершок! Осторожно поцеловал жену в напудренную щеку. - Пап, а пап! - Витя потянул отца за рукав. - Мы с Машкой в вагоне поспорили. Здесь настоящая пустыня? - Полупустыня. - Пап, а что во-он там? - Витя показал на глинобитный домик с круглым куполом. - Древнее жилище? - Могила. Мазар. В конце платформы, вдоль железной дороги, метров на двести выстроились деревянные щиты. Витя спрыгнул с платформы. Щиты накренились под тяжестью навалившегося песка. - Обычное явление, - сказал полковник сыну. - Движущийся песок. - Бархан? Как же он движется, если даже ноги в нем не вязнут? - Витя присел, копнул песок рукой. Сквозь корку пробивался неказистый кустарник: кривые ветки, узкие серые листики. - Тут что-то растет! - Саксаул. Песок только саксаулом и остановишь. - Что вы там нашли? - нетерпеливо окликнула Наталья Петровна. Степь, пески, саксаул... Конечно, не Россия. Но чего уж вспоминать? Есть места и похуже Чупчи! - Пошли к машине! - Наталье Петровне хотелось поскорее увидеть военный городок. ГЛАВА ВТОРАЯ Салман притащился в военный городок спозаранку. Летом он дома не ночует. Мало ли в степи мазаров? Чтобы не мерзнуть, Салман спроворил ватное одеяло. Невелика ценность. Соседка купит себе в универмаге новое - побогаче, крытое зеленым или малиновым шелком. А у матери не попросишь. В универмаге продают школьную форму, но и ее Салману не купят. Мать сказала: "Пойдешь в школу - там дадут. У школы денег много. Хотят, чтобы ты ходил на уроки, - пускай покупают". В прошлом году ему выдали форму шерстяную, ботинки, пальто, шапку. В школе боятся, что он бросит учиться и тогда их всех будут ругать. Отчего этим не попользоваться? Отец учит Салмана: глупые люди для того и существуют, чтобы умные их обманывали. Себя отец считает самым умным в Чупчи, хотя работает всего-навсего сторожем в больнице. Когда главный врач Доспаев ругает его за беспорядок, отец презрительно сплевывает: "Зачем кричишь? Зарплата! Что можно требовать за такую зарплату?" Про зарплату отец рассуждает смело, потому что Мазитовы не бедные. У них нет хорошей одежды, в доме нет дорогих вещей, но они не нищие, слава аллаху! - говорит отец. У нищих денег ни копейки, а у Мазитовых деньги есть, много денег - Салман знает, где они спрятаны. Но это не такие деньги, как у всех. Все носят деньги в магазины, покупают одежду, еду. У Мазитовых только отцова зарплата уходит из дома, а большие деньги остаются и живут тайно, шуршат, как мыши. Оттого Салман не любит бывать у себя дома. Зимой приходится - зимой никуда не денешься, а летом он живет на воле. Вчера Салман соображал проскочить в ларек военторга, сидел на ступеньках, приглядывался. Подошла машина, стали чемоданы выгружать, вылез мальчишка с клеткой. В клетке рыжая крыса. Салман поглядел и сплюнул: "Зачем крысу привез?" Мальчишка ответил: "Это не крыса, а хомяк". Старшая сестра на него закричала: "Витя! Помоги чемодан дотащить!" Мальчишка с сестрой чемодан в дом понес, Салману клетку оставил. Потом выскочил: "Эй ты! Пойдем покажу!" Привел в дом, показал рыбок в воде - красиво. Вместе сели есть. Полковник тихо подсказал: "Колбаса свиная. Может, тебе дома не разрешают свинину? Тогда ешь котлеты, они из баранины". Салман в ответ покрутил головой - пускай свинина, лишь бы пожирней. Сейчас Салман сидел на камешках под Витькиным балконом. Вчера они сговорились пойти в степь за сусликом. Салман сдуру проболтался, что добыть суслика очень просто: налить воды в нору до краев, и суслик вылезет. Теперь он сидел и думал: полную нору налить не просто, намаешься таскать. Прежде Салман никогда и шкурками не промышлял. Подумаешь, деньги - копейки. Не поднимаясь с земли, он исподлобья глядел на подбегавшего Витьку. Сынок полковника не пара Салману: чистенькая светлая челочка на лбу, сытый, в новеньких кедах, военная фляга на ремешке. На Алика похож. Жил здесь, в городке, толстый Алик, мать ему в школу завтраки возила. Все они Алики! - На целый день пойдем! Пожрать я захватил! - Витька помахал ведром, в ведре Салман увидел пакет вроде тех, какие привозили Алику. - Не съедим, возле нор оставим. А сейчас на! - Витька вытащил из кармана горсть конфет в бумажках. - Пососи - кисленькие. Должны помогать от жажды, хотя я читал, что в пустыне перед походом надо соленого наесться, а не сладкого. - Зачем соленого? - Салман сунул конфету в рот. - Сладкое лучше. Он гонял конфету языком и думал про Витю: какой-то непонятный. Или, может, глупый? В степи видно далеко, но арба появилась неожиданно, словно из-под земли. Старик в рваном пиджаке вел ишака. Лошадь, даже самая ленивая, понимает, что везет, уважает хозяина. У ишака другой характер. На суконной морде написано: плевать мне на вес. Ишак волок арбу, груженную с верхом, волок без дороги, прямиком по степи. Увидел, как два дурака льют воду в сусличью пору. Остановился, зубы оскалил. Старик царапнул взглядом по Салману, по Витьке, прикрикнул на ишака и вытянул его палкой по пыльному хребту. За арбой, нарочно приотстав, плелся мальчишка в штанах с заклепками, в рубашке навыпуск - рубашка расписная, как стенка в детсаде: пальмы, обезьяны. Витька простодушно загляделся на расписную рубашку, на вздыбленные рыжие патлы мальчишки, из-за которых тот получил прозвище Ржавый Гвоздь. Салман изготовился: Нурлан Акатов из восьмого "Б" сейчас обязательно Витьку языком ткнет как шилом - такая уж у Ржавого привычка. Однако Салману не пришлось огрызнуться - Нурлан молча прошел мимо. "Ну дела..." Сам он виду не подал, что старик с арбой его родной отец. А Витька загляделся, как переваливались по неровной земле два колеса арбы. - Я теперь понял, почему древние делали у колесниц такие высоченные колеса. Когда приходится ездить без дороги, то нужны либо гусеницы, как у танка, либо всего два, а не четыре колеса. И чем больше колеса в диаметре, тем лучше... Улавливаешь? Проходимость повышается. Салман на эти пустые слова ничего не ответил. Проходимость! Ничего не понимает Витька. Колеса разглядел, а о тех, кто за арбой тащится, - без всякого соображения. Куда же они ездили? Зачем? Наверняка дело здесь нечисто. Для чего отец потянул с собой в степь Ржавого Гвоздя? К чему приспосабливает? Ржавый, насколько Салман знает, у отца кругом в долгу. А отец-то молчком проехал. ...Вода поднялась по край норы, но суслик еще не показывался. И вдруг полез: крупнее и страшнее, чем он есть, - как старается показать всякий зверь и даже человек в минуту опасности. Витька накрыл суслика мешком, сунул в ведро. Возле городка нагнали ползущую со степи отару. К ним верхом на лошади, с палкой в руках подскакал Еркин. - Зачем? - спросил он, показывая на ведро. Витя стал обстоятельно рассказывать: будет держать суслика дома, в клетке, изучать его повадки. - Зачем дома? Суслика в степи смотреть надо. - Еркин толкнул коленями лошадь, потрусил к своей отаре. - Эй, пастух! - крикнул Витя. - Дай на лошади покататься! Еркин оглянулся: - На лошади не катаются. Не велосипед. - Ты его знаешь? - спросил Витя Салмана. - Еркина? У своего отца помощником работает. Хорошие деньги получает. Богато живут. Да вон ихняя юрта! Юрта Садвакасовых виднелась в степи меж военным городком и поселком. ГЛАВА ТРЕТЬЯ В юрте Садвакасовых праздник: из Алма-Аты приехал старший сын, известный геолог, академик Кенжегали Мусабаевич Садвакасов. Чабан зарезал двух баранов, позвал женщин варить бесбармак. Затрещал курай под казаном, забурлила вода. Пока мясо варилось, подъезжали родичи и соседи. Прислуживал гостям Еркин. Академик сидел на кошме, брад мясо с блюда руками и за едой рассказывал, как в детстве пас овец. Еркин видел: отцу не правится разговор, затеянный Кенжегали. Ну, пас и пас. Все пасли. Из всех гостей только полковник не нас в детстве овец. Так думал Еркин, хотя в казахских семьях младшим не положено осуждать старших. Кенжегали вспоминал, как в войну, когда отец был на фронте и он за него оставался с отарой, ему довелось носить тулуп на голом теле. В тулупе заводились насекомые, Кенжегали клал его на муравейник. Муравьи быстро уничтожали всех паразитов. - Вам знаком такой древний способ дезинсекции? - спросил Кенжегали сидящего рядом председателя райисполкома. - Я этого способа уже не застал, - засмеялся председатель. - Думаю, что и старики о нем забыли. У вас, Кенжеке, замечательная память. - А вот я помню... - продолжал Кенжегали. - Зимой приходилось бегать босиком по снегу. Ноги в коросте, руки тоже. Однако я имел смелость влюбиться в девчонку, которая приходила на уроки в кружевном воротничке, в кружевных манжетках. - Вы, Кенжеке, были первым учеником, - вставил директор школы Ахметов, имевший у ребят прозвище Голова. - Наш завуч Серафима Гавриловна хорошо вас помнит и часто приводит в пример. - Серафима Гавриловна! - Садвакасов улыбнулся. - Она приехала в Чупчи, когда я кончал десятый класс. Молодая, но ужасно строгая! Только и слышишь: "Садвакасов, не отвлекайся! Садвакасов, ты опять загляделся на свою соседку!" Все засмеялись, Еркин тоже. Но с кем же тогда сидел Кенжегали? Кто та девочка в кружевном воротничке? Постойте... Да это же Софья Казимировна, мать Саулешки! Ее отца, врача Казимира Людвиговича, часто вспоминают старики. Значит, это в нее был влюблен Кенжегали. Теперь понятно, почему однажды Саулешкина мать сказала Еркину: "Ты похож на старшего брата. У всех Садвакасовых способности к математике". Может быть, дочери врача все-таки нравился Кенжегали, но он уехал из Чупчи, выбрал профессию, которая никогда не приведет его домой. А Софья Казимировна вышла замуж за Доспаева - они вместе учились в Москве, в медицинском институте - и привезла его в Чупчи. Отец говорит: у нее в роду все привязаны к степи покрепче самих казахов. Прадед Софьи Казимировны был сослан сюда царем. В Чупчи ссыльный поляк построил первую в степи больничку. С тех пор в его роду все врачи. Доспаев замечательный врач. В Чупчи его уважают, как уважали отца Софьи Казимировны, погибшего на войне. Академик Садвакасов давно не бывал в родных краях. У городских Садвакасовых считалось, что Еркин закончит школу в Чупчи, а учиться дальше приедет в Алма-Ату. Но гостившая летом у деда садвакасовская ребятня привезла новость: Еркин собрался пойти в чабаны. Городские Садвакасовы забеспокоились. Брат академика Мажит, начальник шахты в Караганде, сказал так: время назад не поворачивает, уголь обратно в пласт не укладывают. И на совете было решено: за Еркина пора взяться всерьез. Академик вышел с гостями из юрты. - Мусеке, - обратился к хозяину на прощание председатель райисполкома, - почему вы не подаете заявку на "Волгу"? Передовым чабанам мы выделяем в первую очередь. - Не нужна. - Кенжегали услышал в отцовском голосе знакомое упрямство. - "Газик" везде пройдет, правильная машина. Ты мне "газик" продашь? - Чего не могу, того не могу. "Газики" продаем колхозам. Частным лицам запрещено. - Неправильно запретили. Я в Москву напишу. Пусть вынесут постановление: чабанам продавать козел-машины. Государству перед чабаном стыдно. Работает старик, а что ему надо - не продают. Мой мальчишка мне сказку читал. Одному старику служила волшебная рыба. Старик у нее ничего не просил! Ему надо - он заработает. Старуха дом просила - рыба дала дом. Шубу просила - бери шубу. Нахальная старуха. Совесть потеряла, приказывает: молодой меня сделай, дочерью хана. Сказала нахальные слова - все у нее пропало. Дом развалился, шуба развалилась, ковры, машина швейная - ничего не осталось у старухи. - Значит, и швейная машина развалилась? - переспросил председатель райисполкома. - Значит, так и написано в сказке Пушкина? - Пошкин? Правильно. Сказки Пошкина. Мой мальчишка читал. Не Еркин, нет, а вот он. - Старик показал на академика. - Я помню сказку, не забыл. - С вами не соскучишься, Мусеке! - проворчал председатель, залезая в машину. Академик тихо посмеивался: да, с отцом не соскучишься. В знакомых алма-атинских семьях он видел неслышных, как тени, стариков и старух, взятых из аула в город, чтобы дожили свои годы ухоженными и присмотренными. Хотел ли он для отца такой же участи? Нет. Кенжегали не мог считать себя плохим сыном. Он казах, а у казахов нет плохих сыновей, как нет и брошенных стариков, бегающих по судам насчет алиментов с родных детей. Кенжегали знал: его отец, давший жизнь стольким удачливым и обеспеченным Садвакасовым, живущим в городских комфортабельных квартирах, будет до конца дней жить в степи и гонять свою отару с летних пастбищ на зимние, с зимних - на летние. Но кто же заменит ему Еркина, которому надо учиться дальше? Он перебирал в памяти аульную родню: кто? В степи темнело, резче потянуло запахами сгрудившейся на ночь отары. Вместе с Еркином, гонявшим на отцовской лошаденке в кино, прискакал парень постарше на гнедом иноходце. Сразу видно, что не чабан, а табунщик. - Агай, это Исабек, - сказал Еркин. Кенжегали с любопытством оглядел приземистого, широкого в плечах родича. - Рад тебя видеть, Исабек. Садись, поговорим. Много лет назад, приехав в Чупчи, Кенжегали обратил внимание на туповатого малыша, целыми днями копошившегося в одиночку возле юрты. Года три было Исабеку, но он еще не научился говорить. Отец и мать - оба молчаливые. Как научишься? Юрта в степи, рядом никакого жилья, никаких соседей с детишками. Сейчас, разговаривая с Исабеком, Кенжегали презрительно посапывал, углы рта ползли вниз: очень неразвит, очень. Исабек ежился под взглядом именитого родича, но, воспитанный по-аульному, не смел подняться без разрешения. Наконец академик его отпустил, Исабек мгновенно вскочил на своего иноходца и скрылся в темноте. "Вот и помощник отцу взамен Еркина", - подумал Кенжегали. Разговор с младшим братом он начал издалека: - В Нью-Йорке к нам подошел несчастный человек. Русский. Спросил, нет ли у нас с собой горсти земли. Он хотел отнести родной земли на могилу матери. Я тогда подумал, что кочевой народ не придавал земле такого значения. Чтобы напомнить казаху о родине, ему послали емшан - степную полынь. Сейчас люди все больше интересуются древними обычаями, жизнью предков. Один мой институтский товарищ, он теперь большое начальство, ездил к себе в аул, привез дедово седло, повесил в кабинете. Финская мебель, африканские маски, чешский хрусталь, дедово седло. Это уже не обычай. Это другое. Интерьер. Кенжегали говорил медленно, словно не с Еркином, с самим собой. - Мы с тобой давно не виделись, малыш. Ты вырос... Как отец? Не болеет? - Шишка весной распухла на ноге. Сакен Мамутович: вырезал. - Почему не повезли в Алма-Ату? - Доспаев сказал - не надо беспокоить. - Ты тоже упрямый? Как и отец? - Не знаю. - А как вон та звезда называется, знаешь! - Пастуший кол! Другое название: Полярная звезда. Пастуший кол, по-моему, верней. Все звезды ходят по кругу, а Кол всегда на месте. К нему привязаны две лошади. В небе вызвездило по-степному: негусто, неярко. - Смотрите, агай! - обрадовался Еркин. - Вон спутник летит. Среди россыпи звезд пробиралась одна, ничем неотличимая от остальных, кроме движения. - Агай, вы бывали в Байконуре? - Я знаю тот Байконур, где шахты. А космодром от старого Байконура далеко. - А-а... - протянул Еркин. - Я вижу, отец водит дружбу с этими, из военного городка? - Полковник Степанов часто приезжает. Он сказал отцу: дороги надо строить в степи. Первое условие цивилизации. - Еще что советовал? - Не понимает, зачем нужен зимний отгон. Запаси кормов на всю зиму - и не надо чабану гонять овец по снегу, мерзнуть на ветру. - Что ответил отец? - Кенжегали неожиданно ощутил, что все это задевает его за живое. - Спасибо сказал за добрый совет. А как будет выполнять, сказал, не знаю. Ученые зоотехники норму придумали такую - одна овца на двадцать гектаров. Кто скажет - много, кто скажет - мало. Трава бывает густая, бывает совсем плешивая, - в голосе Еркина старший брат услышал отцовские интонации. - Овца ходит, траву щиплет. Густую, плешивую - какая есть. Другой работы овца не делает. Утром щиплет, днем щиплет, вечером щиплет - целый день. Отпуска у председателя не просит, зубы на ремонт не ставит, запасных частей овце не надо. Сама не заметила - двадцать гектаров за год выщипала. Кто за нее так сделает? Кто двадцать гектаров плешивой травы машиной ощиплет? Кто овце в кошару принесет? Так отец Степанову объяснил. Полковник смеялся: век живи - век учись. - Я вижу, ты и сам думаешь о том, как жить дальше чабанам? - Все чабаны думают жить дальше. Ребята тоже думают. Ночью соберемся, разговариваем. Спорим, красиво ли станет на земле, если везде поля распашут, вырастят сады? Или, может быть, разная природа нужна: степи, пески, озера горькие. Волк тоже нужен, каракурт. Сайгак нужен. Заяц. Раньше у нас в степи только песчаный заяц водился, теперь русак пришел. Он сюда с запада идет. Ученые подсчитали - за год продвигается на сто километров. - Интересуешься экологией? Перспективная наука. Будешь первым Садвакасовым, который поступит на биофак. Еркин мотнул головой: - Я хочу остаться здесь. - Несерьезный разговор! Выбрось из головы все эти традиции рода и все прочее из старого сгнившего сундука. Твое поколение должно выбирать свой путь. Думай о будущем, а не о прошлом. - Скажите, агай, отчего так получается? Если говоришь - пойду в чабаны, то думают, что ты идешь в прошлое, где бедность и темнота. Или хвалят бесстыдно, будто ты герой и совершаешь разные подвиги. Я читал - сейчас пишут про целинников: какие смелые - не побоялись поехать в Казахстан! Если они смелые, то кто же тогда мы? - Я тебя не понимаю... Чего же ты хочешь? - Я хочу жить в Чупчи. Хочу, чтобы у нас в степи было много людей, много света, много тепла. - И что ты собираешься делать? - серьезно спросил старший брат. - Я вот о чем думал, агай. Вы только не смейтесь. Сайгаки у нас в степи обходятся без чабанов. Считалось, они вымирают, а взяли под охрану - и сайгаки расплодились. Вот я и думал... Человек может вернуть овце все, что у нее было, пока она не стала домашним животным. Когда-то у человека никакого орудия не было, кроме палки. Вот он и стал пастухом. Я читал: в Австралии овец сторожат автоматы. Но зачем улучшать с помощью новой техники все ту же палку? Человек должен отпустить некоторых домашних животных на свободу. И научиться, как брать в степи сколько нужно мяса, шерсти... - Брать в степи... А что ей давать - об этом ты думал? - Надо улучшать пастбища. Садить саксаул. Рыть колодцы. - Я вижу, ты много читаешь фантастики? - усмехнулся старший брат. - Этот вопрос мне уже задавали! - Еркин надулся. - Прости, Еркин, я не хотел тебя обидеть. Но век батыров прошел. Мы живем в век науки. Все, о чем ты мечтаешь... Ты и твои товарищи, когда вам не спится ночью... Чтобы все это осуществить, надо стать не чабаном, а биологом или партийным работником. Что может сделать чабан для изменения природы овцы? - Сделает что может. Чего не может, того не сделает. Старший брат снисходительно хмыкнул: детский максимализм! Он подумал о своей голодной диковатой юности. Его ровесники упрямо рвались из аула, пробивались наверх, как должное принимая все скидки, которые делались молодым национальным кадрам в науке, в промышленности. А Еркин с той же силой бьется в противоположном направлении. И не отец уговорил его идти в чабаны, совсем нет, Еркин сам решил. С неба послышались металлические трубные звуки. Кенжегали поднял голову и увидел, как высветлился Млечный Путь, по-казахски Птичья дорога. Трубы пели наверху. Журавли летели на чужбину. Академику снова вспомнился русский в Нью-Йорке и его просьба о горстке земли. А чего бы попросил казах? Ведь есть и казахи, заброшенные на чужбину. Тоже горсть земли с дорогих сердцу могил, соленой степной земли? Черных заветренных камешков с холма? Глиняную корку такыра? Ломкий пучок степной полыни? Серый колобок курта со следами слепивших его женских пальцев, с прилипшими полосками овечьей шерсти? Он слишком подолгу не бывал дома, в своем родном Чупчи. Занятый работой, он вспоминал о нем лишь в те минуты, когда вместе с делегациями гостей приезжал в те места под Алма-Атой, где в декорированных юртах угощают кониной, кумысом, бесбармаком, не забывая в то же время и о коньяке, лимонах, боржоми. И все же он увезет отсюда и младшего брата, отнюдь не для городских развлечений. Еркина ожидал труд не менее тяжелый, чем вековечный дедовский труд здесь, в степи, - вот о чем надо с ним говорить, настраивать мальчишку. Скоро ему пятнадцать. По степному счету - возраст совершеннолетия. А по городскому?.. Кенжегали вспомнил своих ребят, их особую школу с английским языком. По-городскому пятнадцать лет - самый трудный возраст. - Ты, наверное, спать хочешь? - Нет, я люблю вот так сидеть. Мы с ребятами до света досиживаем. - Все казахи полуночники. У нас это в крови. Слушай, Еркин... - Кенжегали тихо засмеялся, - но ведь по ночам вы с ребятами не только думаете о будущем. О девчонках, видимо, тоже. Я-то помню. В городах мальчишки теряют голову весной, а в аулах - летом, на джайляу. Ваше поколение не забыло ак-суек*? (* Ак-суек - белая кость, национальная игра (казах.).) - Играем иногда. Но больше в футбол. - Чудак. Футбол - это спорт. Ак-суек - это... В общем, кто-то ищет ак-суек, а кто-то ищет девчонку. Эх, мне бы сейчас твои годы! - Кенжегали помолчал. - Слушай, Еркин, ты ведь знаешь Софью Казимировну? У нее должна быть дочка твоих примерно лет. Как ее зовут? - Сауле. - Почему не дали русского имени? - Не знаю, - сказал Еркин. - А разве плохое имя Сауле? - Да нет, хорошее. Слушай, Еркин, а она что... красивая? - Очень, - серьезно ответил Еркин. - Самая красивая в Чупчи? Кенжегали собирался посоветовать младшему брату влюбиться в дочь Софьи Казимировны, в дочь Сони. Однако что-то в настроении мальчишки удержало его от обычных в ауле вольностей насчет девчонок. - Пойду-ка я спать, - зевнул он. - Я ведь рано ложусь, рано встаю. Еркин слышал: льется вода в стакан, брат запивает таблетки, затем поудобнее укладывается на кошме. Однако нет - поворочался и снова вышел из юрты: - Ты напрасно думаешь, Еркин, что судьба Чупчи решается только здесь. Ты же сам видишь. Электричество, радио. А оставайся мы на месте, в своих аулах, ничего бы здесь не было. Так что ко всем этим переменам приложили свою руку и мы. - Я понимаю, агай, - сказал Еркин. - Только отец наш так говорит. Когда казах в своем ауле живет - он все хорошие обычаи других себе берет. Но когда в город едет - тащит все старые аульные привычки, боится лицо потерять. ОСЕНЬ ГЛАВА ПЕРВАЯ На школьном крыльце стоит женщина в строгом синем костюме. Седые волосы туго зачесаны назад. Рядом с ней - высокий грузный человек с огромной головой, пегие волосы ежиком. Головастый глянул на Машу, глянул на Витю - морщины вдоль щек раздвинулись, складки на лбу пошли вверх: новенькие. Головастый стоял там, где рядом с завучами всегда стоят директора, и он, конечно, был директором школы: длинной, одноэтажной, огороженной низким глиняным забором, отрезавшим от полупустыни вытянутый прямоугольник. Есть места, где можно не тратиться на асфальт для двора: все гладко и каменно от природы. - Степанова Маша - восьмой "Б", - протрубила завуч густым басом. - Степанов Витя - пятый "Б". В класс Маша не торопилась. В длинном коридоре, как во всех школах, пахло непросохшей масляной краской. Пробивался и еще какой-то тяжеловатый дух. Маша не знала: так пахнут все постройки из самана. На забеленных стенах висели плакаты и монтажи. На одном кумаче написано: "Кош кельдыныз", и тут же рядом - "Добро пожаловать". Отец заранее предупредил: здесь в одних классах преподают на казахском языке, в других - на русском. Для детей военнослужащих уроки казахского языка необязательны, но отец советовал Маше и Вите учесть: никакое знание не бывает лишним. По дороге в класс Маша замечала: вот учительская, вот пионерская, вот канцелярия, вот кабинет физики. Новичку первым делом приходится изучить школьную географию, где что размещается. - А ты, оказывается, не из бойких. - Маша ощутила у себя на плече тяжелую руку, увидела синий рукав костюма завуча. - Пойдем, у меня первый урок в твоем классе... Ну, понравилась наша школа? - Да! - Сколько раз ей приходилось лгать, отвечая на такой вопрос. Их обогнал рыжий мальчишка: - Здрасссте, Серафффима Гавриловна! Будь на месте Маши Витя, он узнал бы Ржавого Гвоздя, что встретился ему и Салману в степи, за арбой старика. Входя в класс, Серафима Гавриловна подтолкнула Машу на лобное место между дверью и доской: - Я привела к вам новую ученицу, Степанову Машу. Она приехала в Чупчи издалека... - ...и живет в военном городке! - выскочила девочка с первой парты в правом ряду. Что это у нее на лице? Веснушки? Нет, мелкие черные родинки. - Да, Маша Степанова дочь офицера и живет в городке, - подтвердила Серафима Гавриловна. - В той квартире, где жил Алик! - добавила всезнайка с пестрым лицом. - Фарида-а-а!.. Когда говорят старшие... - То дети должны молчать! - тонким голоском подхватил рыжий. Он сидел позади Фариды. За третьей партой сидела коротко стриженная девочка с густой блестящей челкой, брови тонкие, стрелками разлетающиеся к вискам. Откуда взялась здесь такая? И почему сидит одна? Серафима Гавриловна словно угадала Машины мысли: - Доспаева, рядом с тобой место свободно? - Нет! Нет! Со мной сидит Шолпан. - Где она? - Приедет. - Почему опоздала? Это непохоже на Байжанову. - У них приданое шьют! Шолпашку мать не отпустила! Шолпашкина сестра замуж выходит! - Самое большое удовольствие для Фариды - сообщать новости. - Вот кто у нас всегда в курсе, - проворчала Серафима Гавриловна. Старшая сестра Шолпан Байжановой тоже училась в этой школе. После шестого класса родители оставили ее дома. Люди, живущие по старым степным обычаям, отчего-то считают пределом девичьего образования шестой класс. Но Шолпан, слава богу, уже в восьмом. Серафима Гавриловна знает: если на шестом не остановили - значит, девочка чего-то добилась, настояла на своем. Но мало ли какие бывают неожиданности! - Где же мы посадим новенькую? - спросила Серафима Гавриловна. - Со мной! - крикнул рыжий с голубыми глазами. - Акатов, ты лучше помолчи. У тебя есть сосед - Кудайбергенов. - Да я его сейчас вышвырну! - Рыжий обеими руками уперся в соседа, но тот двинул плечом, и Акатов плюхнулся на пол. - Ах ты так! - Акатов! - повысила голос Серафима Гавриловна. - Если вы не возражаете, - сказала Маша, - я сяду за последнюю парту. - Садись! - кивнула Серафима Гавриловна. Маша прошла мимо Сауле Доспаевой, надменно опустившей глаза, мимо рыжего Нурлана. - Ну, восьмой "Б"! - принялась распекать Серафима Гавриловна. - Неважно вы подготовились к новому учебному году. Настроение, я вижу, нерабочее. Не все явились к началу занятий. Допустим, у Байжановой семейные обстоятельства. А где Садвакасов? - Во-о-о-н бежит Садвакасов, - спокойно сообщил чернявый Кудайбергенов и показал рукой в окно. Все повернулись. - Ух и жмет! С последней парты Маша увидела, как по плоской степи бежит мальчишка в школьной серой форме. Скоро бегун распахнул дверь класса: - Разрешите войти? - Явился, не запылился! - добродушно приветствовала его Серафима Гавриловна. - Садись. Тяжело дыша, опоздавший прошел к последней парте, недоуменно взглянул на Машу: откуда вдруг взялась? Сел рядом, достал из-за пазухи потрепанную тетрадку, из кармана достал новенькую заграничную ручку. - Расписание сказали? - Нет еще, - ответила Маша. От него исходил еле слышный запах дыма, горький, знакомый запах. Маше вспомнился город, где они жили давным-давно, пестрый удод над очагом, горьковатый, щекочущий ноздри дым. Раскрыв тетрадку, сосед пробовал свою шикарную ручку, вывел крупно: "Еркин Садвакасов" - и залюбовался, склонив голову набок. - Садвакасов! - вызвала Серафима Гавриловна. - Что-то ты загляделся на новую соседку. К доске. Учебный год начался. Из школы за Машей увязался рыжий Акатов. - Понимаешь, тебе одной идти опасно. Пустыня! Тут хищные верблюды водятся. Могут напасть. - Отстань! - Польщен вашему вниманию! - продолжал кривляться Акатов. - Нет, не так... Польщен вашего внимания. Скажи, пожалуйста, какой тут нужен падеж? - Отстань! Они миновали переезд. Показались дома военного городка. За спиной взвизгнули тормоза. Зеленый военный "газик", дверцу распахивает лейтенант Рябов. - Маша, домой? - Здравия желаем! - Рыжий нахально откозырнул Рябову. - Разрешите доложить? Назначен сопровождать. Несу, так сказать, конвойную службу. Замечания будут? - Вольно! - засмеялся Рябов. - Иными словами: можете убираться? Рябов пропустил Машу на заднее сиденье. - Бойкий парнишка, - сказал он о рыжем. - Ребята прозвали его Ржавым Гвоздем. Наверное, не только за цвет волос. Местных ребят Рябов знает хорошо. В части он считается вроде ответственного за шефство над школой. Под его начальством приезжают солдаты на школьные вечера, на матчи со старшеклассниками. По пути, в автобусе, Рябов напоминает Муромцеву: - Только без происшествий. Понятно? Володя Муромцев - москвич, из интеллигентной семьи - слушает наставления с корректной улыбкой, отвечает туманно: - Наши первыми не начнут. Но навряд ли обойдется. Рябов и сам понимает: навряд ли. Часть многое делает для школы, но все налаженные шефские отношения летят к чертям, стоит на школьном вечере кому-то из солдат неосторожно поглядеть на красивую ученицу. Майор Коротун возмущается: "Ненормальные отношения с местным населением". Зато директор школы Ахметов посмеивается: "Почему ненормальные? Молодость!" Рябову симпатичен грузный, медлительный директор школы по прозвищу Голова. В этот день директор пригласил шефа из городка по делу малоприятному. - Милиция беспокоится, - отпыхиваясь, выкладывал Канапия Ахметович. - Участковый Букашев, вы его знаете. Через Чупчи уплывает краденый каракуль. Кто-то провозит, но кто - пока неизвестно. Букашев считает, что тут замешаны наши ученики. Ему известно, что у жуликов за посыльного какой-то мальчишка. - Каракуль? - Рябов покрутил головой. - Дело серьезное. Жаль, если кто-то из ребят попал в такую компанию. Там умеют держать за горло. Букашев про кого-нибудь конкретно спрашивал? - Как всегда, про Мазитова из пятого "Б". Про Акатова из восьмого "Б"... - Насчет Акатова - чепуха. Он талантливый мальчик. - Я помню его деда, акына Садыка. Не первой руки акын, но случалось, выступал на больших айтысах вместе с Джамбулом, с Байганиным. Они - орлы, а он - крикливая лягушка. По-нынешнему сказать: не стеснялся подхалтурить. По пирам с домброй таскался. - Директор говорил все медленнее, неохотнее. - Вы, наверное, осудите меня, но я, вопреки своим учительским обязанностям, не беспристрастен к своим ученикам, не даю каждому в своем сердце места поровну. В уме - да, но в сердце - нет. Вы знаете младшего сына Садвакасова? - Еркина? В шахматы не раз сражались. Умный парень. - У казахов есть такая похвала человеку: "журекты", "львиное сердце". Львиное сердце мы противопоставляем волчьему, ненасытному. Журекты! Такой человек не идет, как собака за чужим караваном. Он сам поворачивает коня на истинный путь. А ваш Акатов, что о нем сказать? Легкий человек. Все, что он делает, несерьезно. Если добивается успеха - легкий успех. Во время разговора пришла Серафима Гавриловна. - Мы с лейтенантом о каракуле говорим, - сообщил ей Голова. - Кое-что проясняется. - Мазитов? - спросила она. - Возможно. Однако Геннадий Васильевич считает, что надо поискать кого-нибудь потрусливей, помягче... Лейтенант удивился: разве он это говорил? До Чупчи Маша переменила четыре школы. Ей ли не знать, что на новом месте надо себя поставить в первый же день. Но в первый день любой новичок действует словно впотьмах, обычаи класса и школы ему неизвестны. Последние два года Степановы жили в большом городе на Волге. Маша занималась греблей и плаваньем, на детских соревнованиях брала первые места. Но в Чупчи все это ни к чему. Здесь нужно что-то другое, а что - Маше неизвестно, и некого спросить. Отец ее предупредил: в Чупчи учатся ребята из аулов, они ничего не видели, не знают, кроме своей степи. Стыдно считать себя лучше и умнее других только потому, что они прожили всю жизнь в степи, а ты объехала всю страну, летала на самолете, плавала на океанском теплоходе. Ладно, Маша не стала задирать нос. Но почему Сауле Доспаева так враждебно встретила ее и не пустила к себе на парту? Обидно! Многое бывает обидно в первый день и после сказывается. Недели через две комсомольский секретарь класса Доспаева подошла к новенькой из городка. - Степанова, какую ты можешь вести общественную работу? - Тренером по плаванию! - Маша не ответила бы так ни Кольке, ни Акатову, ни Еркину. - А еще? - снисходительно улыбнулась Сауле. - Зимой - по конькам! Разговора не получилось. Через неделю Сауле предложила ей пойти вожатой к третьеклассникам. - Ой, что ты! - вырвалось у Маши. - Я не справлюсь! Заметила ли Сауле ее растерянность? Наверное. Они даже не поссорились - ссорятся друзья. Они поговорили вежливо и разошлись. Оставшись в одиночестве, Маша принялась учить казахский язык. Голова поручил Еркину помогать новенькой. В казахском алфавите к букве "к" привязан снизу хлыстик. Не "калоши", не "кукла" - совсем другое "к". В нем звучит клекот степной птицы: "ккказаккк". Буква "о" перепоясана ремешком, она выкатывается из горла не круглая, ее надо в горле как бы сжать с боков, сделать чуть похожей на "е" и на "у" - сразу на оба эти звука. Маша догнала Голову в коридоре: - Канапия Ахметович, пожалуйста, не ставьте мне пятерок. Он недовольно подвигал морщинами: - Ты думаешь, я ставлю тебе пятерки за то, что ты дочь полковника? Я ставлю отметки за успехи. Для человека, который не знал ни одного казахского слова, у тебя очень большие успехи. Например, сегодня ответила все падежные окончания. Наверное, сосед тебе хорошо помогает. - Морщины мягко расплылись. - Я заметил: писали русский диктант, ты держала тетрадь, чтобы глядел. Он не стал списывать. Характер. У него по русскому четверка. У тебя за первый диктант тоже четверка. Я, наверное, диктую для тебя непривычно? - У меня и в той школе была четверка. - Очень уважаемая отметка. Пятерка по русскому - редкая птица даже в России. У нас в восьмом "Б" пятерка только у Сауле Доспаевой. У Акатова тройки по казахскому, по русскому - без всякого различия. Болтает бойко, грамотности нет. У Кудайбергенова честная четверка - по казахскому, по русскому. У твоего соседа четверка. У наших учеников могут быть разные отметки по истории и по геометрии, но по русскому языку и по казахскому всегда отметка одна. Голова шел по коридору, Маша за ним. - У меня, Степанова, с детства два родных языка. Два - равновесие моей жизни. Я учился в Ленинграде, в институте имени Герцена, на факультете русского языка и литературы. - Голова остановился перед фотографией старой женщины: темное скуластое лицо, белый головной убор, как у сагатских старух. - Вот погляди. Знаменитая Марьям Жагор-кыз. На фотографии она уже старая. Когда была молодая, ее не так звали. Она русская - Мария, дочь Егора, тезка твоя - Маша. Полюбила парня-казаха, сложила о своей любви песню "Дударай". Вся степь теперь поет... В нашей степи, Марьям, издавна живут в тесном соседстве казахи, русские, украинцы. Такую нам судьбу подарила история. Люди, выросшие здесь, не пили воду из разных колодцев. Ты приглядывайся, тебе все должно быть особенно приметно. Старая песельница глядела с фотографии мудрыми зоркими глазами: "Ну что, Марьям?" ГЛАВА ВТОРАЯ Как-то полковник подвез из райцентра директора школы. По дороге разговор шел о степных контрастах: радиосвязь с чабанами современная, а дорог нет, до сих пор держатся за кочевое скотоводство, а корма подвозит вертолет. - Прибавьте еще одно противоречие, - заметил Голова. - Такое достижение ума, как ваша техника, и такой поселок, как Чупчи, с саманной школой. - Морщины на лицо директора раздвинулись в усмешке. - У нашего Абая есть восьмистишие-загадка: "Их восемь доблестных богатырей, что меряются силой своей. Верх то один берет, а то другой, но кто из них окажется сильней? Такая вот загадка, Николай Сергеевич. Сразу скажу ответ: Раздумье нас к разгадке привело: то лето и зима, добро и зло. Сверх этих четырех - то день и ночь, нечетное и четное число. Полковник задумался. - Странный список богатырей. Неравные понятия. Добро и зло, день и ночь, чет и нечет... - Узор мысли! Восток любит символику. Поглядите на орнамент казахской кошмы! - Орнамент? Да-а... Я видел у Мусеке великолепную кошму. - Жена Садвакасова была художница, - с печалью отозвался Голова. - Я надеялся, что кто-нибудь из их детей станет поэтом. Но все занялись точными науками. Некоторое время ехали молча, потом Канапия Ахметович заговорил: - Из русских поэтов я люблю Кольцова. Он степняк, понимал простор. Я воевал в кольцовских местах, под Воронежем... Вы, Николай Сергеевич, откуда родом? - Брянский. - Лесной человек. А Садвакасов рассказывал вам, где он воевал? - Да, под Москвой. - Ему до сих пор часто снится, будто заплутал в лесу. Шел по дороге, не понравилось: чего петляет? Решил, что лучше прямо. Пошел напрямик, полсуток ходил. А выбрался на дорогу и - петля за петлей - быстро дошел. - Ваша речь - очень извилистая дорога! - смеясь, заметил Степанов. - Оттого, что едем по прямой? - Такой уж я хитрый! - простовато признался Голова. - Вы ведь меня собирались о дочери спросить, о сыне. Я угадал? Однако мы уже въезжаем. Скажу пока одно: у вашего сына опасный товарищ. - Мне уже говорили. Но Витя своих друзей выбирает сам. - Наша Серафима Гавриловна очень надеется на Витю. Он хорошо влияет на Салмана Мазитова... Ну, благодарю, что подвезли. Выбираясь из "газика", директор накренил своей тяжестью машину. В последний момент Голова решил ничего не говорить полковнику о подозрениях завуча, будто Мазитов причастен к хищению каракуля. Нет, не Мазитов здесь замешан. А Мазитов легок на помине: встретился директору на школьном дворе. - Как живешь? Какие новости? - Морщины на большом лице выразили живейшее ожидание, будто Мазитов только и делал, что радовал директора школы интересными новостями. Салман прикинулся дураком и молчал. На самом-то деле он был вовсе не дурак. Учителям давно бы следовало догадаться: дурак и лодырь при такой жизни, как у Салмана, давно бы пропал, а ему ничего не делается. Знание - сила. Это Салман давно понял. Он знает, сколько баранов привезли на воскресный базар и кто перекупщик. Знает, что в бане, в пивном ларьке, из-под прилавка торгуют водкой, что в универмаге у продавщицы Райки есть черный ход и отец Салмана часто пользуется этим ходом. Знает он, что Амина встречается с черным Левкой из городка (встречаются они в Мазаре Садыка и запирают железную дверь), а "Ф + Н = Л" пишет на стенках сама Фарида... Многое знает Салман, но молчит. Участковый Букашев с ног сбился: кто провозит через Чупчи краденый каракуль? А Салман, встречая Букашева, злорадно скалится: что ты умеешь, милиция? Только и дел у тебя, что жаловаться Гавриловне, носить ей бумажки в синюю папку, чтобы засадить Мазитова в колонию. Но придется подождать, милиция! Салман своими ушами слышал: на педсовете говорилось, что сейчас вся надежда на дружбу Мазитова с Витей Степановым. Витя учится без двоек, даже без троек, а по ботанике и зоологии знает в сто раз больше, чем сама учительница. Ящериц, птиц и мышей для чучел убивает Салман - Витька при этом закрывает глаза, затыкает уши. Но что правда, то правда: снять скальпелем мышиную шкуру или птичьи перья с кожей может только Витя. Скальпель ему подарила Софья Казимировна. Чтобы Витька его не потерял, Салман эту замечательную вещь всегда прячет себе в карман. Чучел они за осень сделали много. Но вот беда - если умеючи взяться, можно их продать и хорошо заработать, а Витька отдает задаром. За один почет отдает, за надпись: "Работа учеников 5-го "Б" Мазитова С. и Степанова В". Хотя что Витьке! В доме у него полно всего - и еда, и одежда, все есть. Отец у Витьки добрый, мать не жадная, его сестра Салмана по голове гладит: "Очень жесткие у тебя волосы. Разве ты злой?" Салман ее боится немножко. Вообще он ничего не боится, ни Головы, ни Гавриловны, ни участкового, а перед Витькиной сестрой трусит. Недавно вечером сидели у аквариума. Люстру погасили, зажгли в зеленой воде свет, рыбки медленно плавали - красиво! Пришла Витькина сестра, села рядом на диване, стала рассказывать, как поймала птицу руками. Они тогда не здесь жили. Кипел казан с бельем, птица села на деревянную крышку, чуть не свалилась в огонь. Потом вспомнил Витька, как заблудился в высокой траве. Маша сказала: "Я помню, ты не в траве, ты в кукурузе заблудился, тебя полдня искали". Потом стали вспоминать, что отец в войну мальчишкой был, двенадцати лет. Фашисты его расстреляли вместе с родителями, а один наш офицер нашел его живого в яме, сыном полка назвал, отвез в суворовское училище. Вспоминали Витька с сестрой, а после поссорились. Какое море синей - Берингово или Черное. Витька ей сказал: "Ну и дура!" Салман не хотел, чтобы Витькина сестра дружила с Сауле. В доме у Мазитовых не любили всю доспаевскую семью. "Я бы на месте Доспаева..." - презрительно сплевывал отец. Был бы он не сторожем, а главным врачом, умные порядки завел бы в больнице. И у матери Салмана свои счеты с больницей: год назад в детской палате умерла одна из Салмановых сестренок. "У Доспаевой в палате лежала, по ее вине умерла", - клялась мать. Салман не ленился, если видел, что есть возможность напакостить Сауле. Он был изобретателен на самые дурацкие мелочи и с мальчишеской мстительностью понимал, как может унизить Сауле, заставив ее думать о копеечных обидах. Как-то раз он заметил: она на него поглядела подозрительно, и был рад, словно нашел десятку: прежде Сауле Доспаева будто и не знала, что есть в Чупчи такой человек - Салман Мазитов. ГЛАВА ТРЕТЬЯ Маша простудилась, сидит дома. В прежней школе к ней бы в первый день прибежали друзья, а тут никто не идет. С утра пораньше Степановым привезли сайгачатину, Маша выглянула в коридор. На полу валялись две стылые туши в пятнах запекшейся крови. Разрешение на отстрел выхлопотал Коротун. Вчера он звал Степанова ехать за сайгаками, но Степанов отказался: отстрел - это не охота. На кухне мама гремит кастрюлями - собирается варить консервы из сайгачатипы. На всех кухнях городка сегодня будут варить консервы, потому что в городках все делается коллективно. Маша тоскливо глядит в окно. Дым из труб, словно дома разводят пары, собираясь в плавание. "Скорее бы нас перевели отсюда", - думает Маша. Кто-то нетерпеливо давит на кнопку дверного звонка. Мама из кухни бежит открывать. - Проходите, проходите! - слышит Маша. - Наконец-то! Она уж заждалась! Маша спешно наводит порядок. Расправляет одеяло, смахивает в ящик тумбочки скуноженные горчичники, взбивает волосы расческой. Входит мама, за ней сияющая родинками Фарида. Всего лишь Фарида. - Ты подумай, какая радость, - сообщает мама, - Фарида говорит, что здешней больнице нужна медсестра. Это на самом деле большая радость. Маша знает: всюду мама с трудом находит хоть какую-нибудь работу. Фарида без стеснения разглядывает Машину комнату. Еще никто из ребят тут не бывал. Только Салман - Сашка, но он не считается. Первая у Маши гостья - Фарида. - Я тебе уроки принесла. Доспаева говорит: кто хочет пойти к новенькой? Все молчат. А я и раньше тут бывала. Алику носила новогодний подарок. Это давно было - в четвертом классе. С Аликом тоже никто не дружил, он трус! Я и сама презираю, если мальчишка не храбрый. У нас самый смелый в классе, по-твоему, кто? Акатов! В прошлом году на спор с крыши прыгнул. Я Еркину сказала! "Теперь ты!" А Еркин прыгать не захотел. Конечно, ему-то зачем, его и так все уважают. У него на отару волки напали, а отца не было. Отбился сам. За волка премия полагается - пятьдесят рублей. Лицо Фариды сияет. Если уж рассказывать - так рассказывать все, и про себя тоже. - Мне Акатов просто жуть как нравится. Он самый остроумный в классе. Я замечаю, он на меня иногда та-а-ак глядит! А тебе уже кто-нибудь понравился из наших мальчишек? - Ни... никто. - Садвакасов, конечно, умный, брат у него академик, все Садвакасовы в ученые вышли. Ты у Еркина ручку видела? Американская! Ему старший брат все заграничное присылает, но Еркин никем из девчонок не интересуется. Я в пятом классе в него влюби-и-илась! - Фарида округляет глаза. - А сейчас в него Шолпашка по уши, а он ей - ни одной записки. Я Нурлану каждый вечер пишу, анонимные, пусть поволнуется... Мы теперь подруги с тобой? Ты в Нурлана не влюбляйся. Ладно? Ты в Кольку! Он по Саулешке страдает. Колька русский - ты не знала? Его дед еще давно, когда с басмачами воевали, фамилией поменялся с одним узбеком. Он этого узбека от смерти спас, вот и поменялись. Такая замечательная героическая история! Мы Колькиного деда на пионерский сбор хотели пригласить - Гавриловна отсоветовала. У Кольки дед необразованный. Ты сама Кольку спроси про узбека, я завтра к тебе приду, Кольку с собой позову и Нурлана... Ладно?.. Можем в домино сыграть, как раз четверо будет. Колька любит играть в "морского козла", а ты умеешь?.. Маша еле успела вставить: "Умею". Да, недаром Колька Кудайбергенов называет Фариду сорокой. Однако сам-то он не догадался прийти к Маше. И Доспаева не пошла. - Обязательно приходи завтра! - просит Маша. - И Нурлану скажи, и Кольке. - Мы теперь подруги! Конечно, приду! За два часа Маша узнала о Чупчи столько, сколько не узнаешь и за два месяца. Кто бы мог подумать, что у Кольки Кудайбергенова в семье такая удивительная история! И Еркин... Все мальчишки хвастуны. А этот хоть бы вспомнил про волка! Под вечер Маша одна в квартире. Мама ушла, Витька с приятелем у Рябова. Папа с утра предупредил, что поздно вернется. Тихо кругом - слышишь, как в батареях переливается вода. Но вот кто-то ключом поскребся в замочную скважину, отворил дверь, топает в прихожей... Витька? Маша босиком бежит через комнату, выглядывает в коридор. На полу сидит Сашка, разувается, оглянулся волчонком: - Меня Витька прислал... Рыбок кормить. Странный он какой-то - Сашка. У Витьки всегда приятели странные. Там, где жили раньше, Толик ходил, никто от него слова не добился, кроме: "Витя дома?" - и то шепотом. - Сашка! Он нехотя является. - Ну! - Возьми там, на сковородке, для вас с Витькой котлеты. - Не! Мы у лейтенанта печенку сайгачью жарили. - И шмыгает носом. - У меня сейчас девочка из нашего класса была. - Ну, знаю, - Сашка ухмыляется. - Фарида. - Что ты нашел в ней смешного? - строго осаживает Маша. - На стенках пишет: фы плюс ны. - Ты видел? Сашка мотает головой. - Не видел - зачем наговаривать? Сашка молчит. В это время легонечко затренькал звонок. - Не слышишь? - говорит Маша. - Иди открой! Сашка усмехнулся, пошел. С кем-то там у двери: бу-бу-бу. Коридором протащил в кухню что-то тяжелое? Мешок? Маша устраивается поудобнее, поближе придвигает лампу и открывает "Мушкетеров". Сколько времени прошло? Уже отец дома, Витя шляется по квартире в мамином халате, Сашки нет - домой ушел. Мама вернулась от Марии Семеновны. - Как дела? - отец берет у нее и захлопывает "Мушкетеров". - Температуру мерила? Забыла... И ладно, кому она нужна! Давай-ка попросим маму. Ты носки теплые наденешь, кофту, с нами посидишь, чаю попьешь. В кавказских колючих носках Маша с удовольствием выбирается на кухню. Под всеми широтами у Степановых была и будет привычка вечерами сходиться на кухне. Тут всегда у них уютней, домашней, чем в других комнатах. Маша замечает в углу возле холодильника черно-пестрый мешок. Тот самый, что Сашка, сгибаясь, волок по коридору. - Откуда? - спросила Маша. - Помнишь, старичок у нас был в гостях? - говорит мама. - Здешний чабан, очень симпатичный. Он прислал папе казы. Полуфабрикат конской колбасы. - Полуфабрикат! - фыркает младший братец. - Ты, мам, скажешь! - Конечно, полуфабрикат. Тот мальчик велел передать - в сыром виде есть нельзя, два часа варить. - Тот мальчик? Кто? - Еркин приходил, младший сын Мусеке, - говорит Маше отец. - Он, кажется, в твоем классе? Ну Сашка, ну вредный тип! Значит, открыл Еркину, и нет чтобы Машу позвать, хотя бы крикнуть ей, кто пришел. Бу-бу-бу... - Что же ты к Еркину не вышла? - упрекает отец. - Выздоровеешь - непременно извинись. Он славный парень, собирается стать чабаном, как и отец. - Что, слабо учится? - спрашивает мама. - Вовсе не слабо, - обижается за Еркина Маша, - по математике самый способный. - Алгебру арабы придумали, я читал, - встревает Витя, - а геометрию греки. Маша вылезает из-за стола, идет к себе. - Не засыпай! - наказывает мама. - Я сейчас приду, горчичники поставлю. Маша, уткнувшись в подушку, ревет в три ручья. - Господи, да что с тобой? Приходит папа, гасит свет. - Спи, Машка! Утро вечера мудренее. x x x Фарида привела в городок Кольку и Нурлана. Нурлан принес с собой гитару. Как он ею обзавелся - целая история. Старый черт Мазитов настойчиво подталкивал Нурлана: знакомься с солдатами какие побойчей и с деньгами. В универмаге Нурлан приметил уверенного парня из городка, купившего китайскую вазочку. Продавщица Рая, Фаридкина молодая тетка, хихикала и стреляла глазами; другой бы сомлел, а солдат интеллигентно расписывал, какую перегородчатую эмаль делали в древней Византии, какую в Китае. Вышли вместе. Нурлан показал солдату из-под полы золотистую шкурку. - Очень интересно! - Володя Муромцев погладил завитки. - Но у меня другой вкус. - Ты, я вижу, человек деловой, - продолжал Володя в тоне доброго покровительства, ставящем Нурлана в положение услужливое: он это чувствовал, внутренне протестовал, но отделаться уже не мог. - Не поможешь ли мне раздобыть что-нибудь из старинных вещиц, из творений здешних умельцев?.. Нурлан вспомнил: домбра деда Садыка висит без дела на стенке у дяди Отарбека в Тельмане. - Продай! - предложил Володя. - А то махнем? У меня гитара есть, самый модный сейчас инструмент. Нурлану за дедову домбру Володя в придачу к гитаре напел весь модный репертуар. Рыжий мальчишка оказался на удивление переимчив: суть схватил, саму манеру шепотного московско-переулочного исполнения. Хотя под казахскую домбру - рыжий Володе показывал - поют высоко-пронзительно, в долгий крик. Но всего удивительней вот что оказалось для Володи: мальчишка пел дешевку, ширпотреб, а слушаешь - за сердце берет. Послушать Нурлана к ребятам в комнату пришли отец Маши и лысый майор. Майор послушал, послушал, не вытерпел и протянул руку. - Дай-ка! Он долго настраивал гитару, потом страдальчески вскинул брови и начал: - "Синенький скромный платочек..." Он пел, подражая модной когда-то певице, ее жеманной манере. Песенка фронтовых лет увела его в далекие годы, когда был лейтенантом с задорными усиками, в щегольской бекеше, в сапогах со шпорами. Маше было жаль Коротуна: неужели он не замечает, что смешон? Майор домучил "Синий платочек" и собирался петь еще, но бойкая Фарида перебила: - Маш, а Маш... Ты хотела у Кольки узнать про деда. Коль, а Коль... Расскажи! - Да чего там... - смутился Колька. - Ну, не буду вас стеснять! - Коротун поднялся. - А может, и нам пора? - спросила Фарида. - Надоели больному человеку. - Ничего не надоели, - запротестовала Маша. - Скучно целый день одной. - А я, бы пожил один, - позавидовал ей Колька. Он сидит за письменным столом, разбирает поломанный будильник. - Дома минуты покоя нет, малышня лезет. Вчера только отвернулся - уволокли паяльник и комод разделали. Нурлан побренчал струнами. - Ты не крути, ты про деда рассказывай. Колькиного деда каждый раз надо было подолгу упрашивать, чтобы поведал свою историю. Дед вздыхал, хмурился, сосал сигарету и нехотя начинал: - Я уже, значит, демобилизовался, а он в кавбригаде служил у Карпенки. В тридцатом году опять басмачи объявились. Карпенко их угнал за Чу, в киргизские горы. В тех горах и попал в плен к басмачам боец Фетисов. Ему допрос, как водится у басмачей. Курбаши спрашивает: "Кто такой? Как зовут? Какие планы у командования?" Известно, чего им, басмачам, надо. А друг мой язык на замок - молчит. Курбаши к нему с подходом: "Ты же наш. Ты мусульманин". А дружок ему в ответ: "Я боец красной конницы Фетисов". Уже после один пленный басмач показывал, как все было. Курбаши налетает: "Врешь! Ты не русский! Ты мусульманин!" А он на своем стоит: "У тебя, бандит, мой документ в руках! Разуй глаза! Написано: Фетисов!" Басмачи его ножами, а он им: "Нет и не будет у меня другого имени. Фетисов я, и точка"... - Дед поникал головой, смахивал слезу. - Так и погиб Фетисов. Нашли его конники истерзанного: грудь истыкана, глаза выколоты, язык отрезан. Там, в киргизских горах, и похоронили. Написали на камне: "Красноармеец Фетисов. Зверски убит басмачами. Спи спокойно, товарищ, мы за тебя отомстим". До сих пор, сказывают, камень при дороге лежит. Люди читают и думают: "Эк занесло тебя, русского мужика, помирать в такую даль". Иной раз ночью не спишь - камень могильный на грудь давит... Историю Колькиного деда рассказывал Нурлан, а Колька тем временем ладил и ладил будильник. Кончил и заулыбался. - Сейчас проверим, ходит или нет. - Поднес будильник к уху. - Тикает! А ну-ка звон проверим! Без звона будильнику грош цена. - Колька перевел стрелки, будильник залился оглушительной трелью. - Голосистый! С таким не проспишь. - Что я говорила? - подхватилась Фарида. - У Кольки выдающийся технический талант... А у Нурлана музыкальный, - не забыла она вставить. Нурлан Фаридку терпеть не может, но обрадовался похвале, забренчал на гитаре. - А что, ребята? Не сочинить ли мне песню про Колькиного деда? - Да ну тебя! - отмахнулся Колька. Зато Фарида так и захлопала крыльями: конечно, напиши! У тебя замечательно получится! Когда Маша пришла в школу после болезни, у нее уже была своя дружная компания, и это - без всяких ее трудов - поставило Машу в школе на то место, какое ей теперь полагалось по сложившимся между ребятами отношениям. Майор Коротун как-то встретил Нурлана возле дома, зазвал к себе. Жена майора, шумливая Мария Семеновна, рассказывала всему женскому населению городка: - Мой-то с мальчишкой песни поет по вечерам. С ума спятил. Нурлану понравилось ходить к майору. Мария Семеновна откроет дверь, крикнет в глубину квартиры: "Коротун! Твой кунак пришел!" Сколько раз ей говорил Нурлан: нет кунаков в степи, тамыры есть, но Марию Семеновну не переучишь. Нурлан с ней не пререкается, идет к майору, садится рядышком на диван - и пошло... "Ты теперь далеко, далеко. Между нами снега и снега. До тебя мне дойти нелегко, а до смер-ртя четыре шага..." Нурлан знает: солдаты Коротуна не любят, прозвали "уставчином", но ему, Ржавому Гвоздю, плевать на прозвища, если человек плачет от хорошей песни. Нурлан еще придет, посидит с майором на диване, споет ему "Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат...". У Маши в комнате слышно: весь вечер напролет бренчит внизу гитара, поют два голоса. Фарида приходит и начинает возмущаться: - Взрослый человек, а не понимает, что Нурлану еще надо физику выучить. Его завтра непременно спросят. Но вот наконец гитара смолкла. Фарида выскакивает в коридор, торопливо натягивает модное красное пальто. Она успевает столкнуться с Нурланом на лестнице, ему некуда деваться, он идет из городка в поселок вместе с Фаридой, а назавтра в классе все об этом знают, хотя Маша ни разу не проболталась. - Уж такое место наш Чупчи! - Фарида закатывает глаза. - Здесь всегда все известно. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Стук в дверь, отцовские босые прыжки - от двери к окну, от окна к печи, истошные крики матери. Вошли четверо, два казаха, русский и татарин, все не местные, но откуда-то они знали, что и где им искать в хибаре больничного сторожа. Они отыскивали и выкладывали на стол пачки денег, пересчитывали, записывали. Салман раньше отца догадался: милицию навел на их дом Ржавый Гвоздь. Зря отец доверил Акатову рисковое дело. Старый способ пересылки товара был верней. Проводник вагона привозил отцу ящик с яблоками и забирал туго зашитый мешок. Отец в больнице открыто приторговывал яблоками из посылок, участковый Букашев придирался: мелкая спекуляция. Простой и умный был способ у отца, но зачем-то понадобилось старому черту связаться с Ржавым Гвоздем, поехавшим с классом на экскурсию в Алма-Ату. Видно, хотел покрепче запутать Акатова, а вышло наоборот. Влип, значит, Ржавый Гвоздь в Алма-Ате. "Трус Акатов. Трус и предатель", - думал Салман, а голая лампочка под провисшим прокопченным потолком светила все ярче. Вечером она горит вполнакала, потому что весь Чупчи жжет электричество, а тут поселковая трансформаторная будка работала на один мазитовский дом, где чужие люди считали деньги, много денег. Салман заметил: не отец стыдится, что при таком богатстве жил как нищий, а чужие чувствуют себя неловко, считая деньги в мазитовском голом доме, где с ломаных кроватей поднялись, глядят на них разбуженные ребятишки, у которых сейчас, посреди ночи, уведут в тюрьму отца. Салман уже понимал: отца уведут. Понял сразу, едва милицейские вошли. А младшие догадались, заревели на все голоса, только когда за отцом захлопнулась низкая набухшая дверь. Мать выбежала следом, сыпала проклятиями в спины тем, кто увел из дома хозяина, унес кровные денежки, грозила каждому из четырех: "Проклятие твоему отцу и матери!" - и обоим казахам, и русскому, и татарину. Вернувшись в дом, повалилась на постель и начала кататься по ней, хватая зубами то руки свои, то в блин умятую, сальную подушку. Салман спрыгнул со своей лежанки, погасил свет. У него в кулаке размякла плитка шоколада, из жалости подсунутая милицейским. Салман в темноте нашаривал зареванные рты малышей, вталкивал сладкие обломки. Малышня зачмокала, стала утихать, а он наскоро собрался и выкатился на улицу. Сухой заморозок ожег воспаленные от ночного яркого света глаза. Некуда Салману пойти в тепло, кроме как в школу. Портфель с книжками он решил спрятать на школьном чердаке. По железной лестнице Салман забрался на чердак, зарыл свой портфель в груду разного хлама и через люк спустился в коридор. В уборной он напился из-под крана, поплескал водой в лицо, вытерся рукавом. Ему пришла мстительная мысль написать на стенке про Акатова: пускай все узнают правду. Салман вытащил из кармана красный карандаш, Витькин подарок, вывел печатными буквами: "Акатов предатель". В коридоре послышались громкие женские голоса. Салман осторожно выглянул. Гавриловна уже заявилась, распекает за что-то уборщицу. Чего доброго, сунется сейчас и в мальчишечью заповедную. Днем-то ей сюда ходу нет, гонять курильщиков она посылает Василия Петровича, учителя физкультуры. Еле успел Салман перебежать в закуток за железной круглой печкой. Гавриловна распахнула дверь уборной и увидела надпись на стенке. "Это что за безобразие!" Салман в закутке злорадно хихикнул. Гавриловна и уборщица пошли дальше, зажигая по пути свет в коридоре и в классах. Наконец их громкие голоса захлопнулись в учительской. И тут Салман услышал за дверьми школы скрип притормозившей легковушки. Выстрелила закрытая сгоряча дверца. Салман знал, кто в Чупчи так хлопает дверцей машины. Приехал Доспаев. Но откуда ему уже все известно? Доспаев шел по коридору в белом халате под пальто, накинутом па плечи. Значит, едет куда-то к больному, а в школу завернул по дороге. Салман подкрался к учительской, куда вошел Доспаев. Нет, главный врач еще ничего не знал об аресте больничного сторожа Мазитова. Он заехал в школу по другому делу. Доспаев недавно узнал, что в школе какие-то хулиганы за что-то мстят Сауле. - Мазитов? - сразу же спросила Гавриловна. - Вряд ли он один. Вдвоем с мальчишкой из городка. У Сауле что-то вроде ссоры с его сестрой. Думаю, что она натравила брата, а он своего приятеля. - Ишак безмозглый! - Салман, притаившийся за дверью, выругался шепотом себе в кулак. Доспаев продолжал рассказывать Гавриловне, что Софья Казимировна однажды подарила мальчишке из городка скальпель. Эту улику обнаружили там, где в Саулешку швыряли мокрой известкой. - Мешок дерьма! Свиной ублюдок! - обозвал себя Салман, но душа его не облегчилась бранью, заныла и затосковала. - Дурак я! Дурак! - Он двинул себя кулаком в зубы. То, с чем Доспаев спозаранку примчался к Гавриловне, оказалось тяжеленным довеском к ночной беде. Не зря отец говорил: когда враг берет за ворот, собака хватает за полы. Салман убрался в закуток за печью и чувствовал себя жалким сусликом. Некуда деваться: нора залита ледяной водой. Вода подымается все выше, выталкивает суслика в руки врагам. Даже самый трусливый зверь - суслик или заяц - кусается, пускает в ход когти, когда приходит безвыходный час. Салману хотелось царапаться, драться. Не оброни он, растяпа, тот скальпель, мог бы сейчас броситься на ненавистного Доспаева. Все равно теперь колонии не миновать: заведенная Гавриловной папка полна до краев. Он упустил время, когда мог незаметно уйти из школы. И вот получилось: Салман, хотя и без книжек, запрятанных на чердаке, сидит за своей партой в пятом "Б", рядом с ничего не знающим Витой. Измученный бессонной ночью, он угрелся и вздремнул за партой. Учителя не трогали Салмана: ни вопроса, ни замечания. Пришел, сидит - и на том спасибо. Так прошли два урока, третьим была физкультура, но Василий Петрович не повел пятый "Б" в зал - объявил классный час. Салман вздрогнул и проснулся: "Конец! Попался! И Витьку не успел предупредить!" - Позор всему пятому "Б"! - гремел над классом голос, привыкший подавать команды. - Совершен отвратительный поступок! Салман краем глаза глянул на соседа по парте, увидел испуг на чистеньком лице с аккуратной светлой челочкой. Еще никто из самых трусливых подлиз не ткнул пальцем в Салмана Мазитова, а единственный друг Витя Степанов струсил. Вот когда ударила Салмана предательски в спину Витькина слабость, которую он раньше всегда прощал. Салман бросил в чистенькое испуганное лицо: "Суслик! Предатель!" - и пошел из класса. От злости он будто оглох. Не слышал: кричат ему вслед или нет. Он уходил, не унижаясь трусливым бегством, но и не медлил, а то подумают, что Мазитов еще надеется на прощение. Вот он уже во дворе школы - виден из всех окон. Многие сейчас видят: навсегда уходит из этой проклятой школы самый ненавидимый ею ученик. И пускай книжки-тетрадки, купленные не за его - за школьные деньги, сгниют на чердаке. Салман Мазитов никогда не вернется сюда. - Сашка! Погоди! - услышал Салман. Витя бежал через двор, натягивая пальтишко. - Сашка! Постой! Салман нагнулся, схватил с земли промерзлый кизяк. - Ну! Ты! Суслик! Не лезь. Пришибу! - Да ты что? - Витя остановился. - Не лезь! - Салман погрозил промерзлым увесистым комком, повернулся и пошел. Сначала куда глаза глядят - подальше от поселка, от школы. Потом сообразил - пешком далеко не уйдешь, повернул к станции. Оглянувшись, Салман увидел: Витя упрямо идет за ним. Витя знал: его дело теперь идти за Сашкой, не отставать. Книжник и в практических вопросах неумеха, Витя не только поспел выскочить из класса за Салманом, но, словно подтолкнутый под руку кем-то неведомым, догадался сдернуть с вешалки у дверей свое пальтишко и шапку. Будто с самого начала предвидел: им предстоит долгий путь. Они сделали круг по степи, и теперь Витя видел впереди станцию. Салман шел прямиком к ней, не оглядываясь. За семафором, в километре от станционных построек, стоял длинный товарный состав. Салман нырнул под платформу - Витя за ним, весь дрожа от страха: вот поезд тронется, огромные тяжелые колеса раздавят его в лепешку. Но состав терпеливо стоял. Вынырнув по другую сторону, Витя увидел быстро убегавшего Салмана. Он тоже побежал, жалобно выкрикивая: - Сашка! Постой! Салман заметил: чуть отодвинута дверь товарного вагона - сантиметров на сорок, не больше. Он подпрыгнул, цепко повис и протиснулся в щель. Вскочил на ноги и приналег изо всех сил - закрыть щель. Но тяжелая дверь не поддавалась. Витя с первого раза сорвался, но со второго подтянулся на руках и лег животом на пазы, по которым ходят такие двери - ноги его болтались в воздухе, лицом он уткнулся в пол вагона, замусоренный чем-то едким. И тут состав дернулся, резкий толчок стронул тяжелую пластину двери, не поддававшуюся мальчишеским усилиям... Салман еле успел схватить Витю за шиворот, втащить в вагон - дверь задвинулась, и стало темно. Прогремели под колесами стрелки, поезд убыстрял ход. - Попались! - сказал Витя. - Теперь не спрыгнешь. - А мне и не надо спрыгивать! - Салман сплюнул набежавшую слюну. - Я далеко уеду. - Куда далеко? - Во Владивосток! - с ходу придумал Салман. Витя тоже сплюнул, чувствуя кислоту на губах. - Во Владивосток надо ехать через Новосибирск. А этот поезд идет на юг, в Ташкент. - Ты откуда знаешь? На юг, на север? Сам в кукурузе заблудился. - Я тогда маленький был. Чудак ты, Сашка. Сейчас часов одиннадцать. Солнце было от нас слева. Значит, едем на юго-запад... Слушай, что за порошок тут в вагоне рассыпан? Все время плеваться хочется. Химия какая-то! Выбираться надо отсюда. И вообще еще неизвестно, исключат тебя из школы или нет. Хочешь, я с отцом поговорю?.. - Вот этого не хочешь? - Салман сложил кукиш. - Сегодня ночью моего отца в тюрьму забрали. - В тюрьму? За что? - За хорошие дела! - Салман подошел к двери, налег плечом. - Сейчас я тебе, Витька, открою. - Он тужился изо всех сил, но впустую. - Открою, и катись отсюда на первой же станции. Я тебе больше не друг. Мой отец вор, хуже вора. Ну, чего стоишь? Помоги, суслик несчастный! Сколько лет живешь на свете, ничего в жизни не понимаешь. Сын вора я! Понял? - Понял... Отца посадили, но ты же не виноват. Ты честный! - Ничего ты не знаешь! - заорал Салман. - Я тоже вор! На базаре воровал? Воровал! Одеяло украл? Украл! Что? Испугался? Не бойся, у вас дома я ничего не украл. Хватит разговаривать - толкай дверь! - Вместе слезем! - упрямо повторял Витя. - Вместе! Сколько они ни толкали, дверь не открывалась. Поезд получил зеленую улицу и все дальше увозил их от Чупчи. - Сдохнем мы тут от дуста, как клопы! - сплюнул Салман. - Нет, это не дуст. На фосфор похоже, - Витя облизнул палец, макнул в порошок. - Жжется немного. - Он посопел нерешительно и все же спросил: - Ты зачем известкой в ту девчонку бросал? "Ничего не понимает! - горестно удивился про себя Салман. - Откуда только берутся такие беспонятные люди? " ГЛАВА ПЯТАЯ Вечером Колькин братишка-третьеклассник ходил в интернат на кино про Тарзана. Притопав домой, братишка шепнул Кольке: "Ржавый Гвоздь сбежал. Воспитатели еще не знают, но среди ребят ходит такой разговор". Не теряя времени, Колька подался в интернат. В учебной комнате подремывал на клеенчатом диване дежурный воспитатель Дюсупбек Жунусович, по-школьному Дюк. Спальня старших ребят пустовала. Колька полез в Нурланову тумбочку и понял: Ржавый Гвоздь на самом деле смылся. Дюку Колька, конечно, ничего говорить не стал, а Дюк - лодырь, перед сном поверок не устраивает, ночью спален не обходит - дрыхнет в учебной комнате. Из интерната Колька припустил не домой, а на садвакасовскую зимовку. Дома ему сейчас делать нечего. Если деду сказать: "Нурлан попал в беду", дед протянет ехидненько: "А-а-а... Внук старого Садыка? Помню я Садыка. Тоже был артист. За рубль заставишь, за тысячу не остановишь". Послушать деда, так от Садыка никакого доброго семени пойти не могло: и отец Нурлана не работник, и отцов брат, Отарбек из Тельмана, вовсе балалаечка без струн - ни к какому делу не пристал, и теперь определили его заведовать клубом. А какой там клуб на отделении? Мазанка небеленая, раз в неделю заезжает кинопередвижка. Но Отарбек и веника в руки не возьмет. "Я заведующий. Руковожу культурно-массовой программой. Для подметания прошу выделить штатную единицу". Так уж выходило: встревожившись за друга, Колька сразу вспомнил про Отарбека. И прежде при всех передрягах Нурлан имел обыкновение подаваться за помощью и советом не к толковым людям, а к балаболке Отарбеку. Что с Нурланом теперь-то? Кольке и в голову не пришло, что побег Нурлана был связан с передрягой, приключившейся летом в Алма-Ате. Нурлан имел тайное поручение от Мазитова и адрес. По этому адресу он налетел на милицию, арестовавшую перекупщиков и караулившую, кто еще придет за товаром. Нурлана допросили и отпустили, приказав помалкивать. Мазитова он настолько боялся, что даже Кольке ничего не рассказал. И после ни о чем не вспоминал. Поэтому Колька начисто забыл, как однажды в Алма-Ате притопал Нурлан откуда-то очень поздно и клацал зубами. У Еркина Колька застал родича Садвакасовых, десятиклассника Исабека. Всегда тугодум, а тут оказался самым шустрым. Пока приятели решали, где и как искать Нурлана, Исабек ненадолго исчез и привел пару лошадей. Еркин и Колька выехали на другой день спозаранку и потому ничего не знали ни про арест сторожа Мазитова, ни про побег двух пятиклассников. От Чупчи до Тельмана было по степному счету километров двадцать. Название аула - Тельман - произносится с ударением на последнем слоге, как все казахские слова. Здесь когда-то организовался один из первых в степи колхозов, взявший имя немецкого коммуниста Эрнста Тельмана. Сначала говорили: "имени Эрнста Тельмана", потом упростили: "Мы из Тельмана...", а с годами укатали на степной лад: "Где живешь?" - "В Тельмане". У крайних домов Еркин придержал коня, перевел на медленный шаг. Не любят в аулах дуралеев, скачущих к жилью во весь опор, будто с вестью о вражеском нашествии. Они ехали единственной улицей, В Тельмане казахи, украинцы и немцы жили в тесном соседстве, но на отличку. Украинец белил хату и расписывал наличники. Немец не тратил деньги на архитектурные излишества, весь хозяйственный пыл вкладывал в надворные крепчайшие постройки. Казах убирал дом коврами и держал двор голым, как ладонь: пускай степь расстилается до самого порога. Из всех казахских дворов самым открытым стоял двор Отарбека. Еркин огляделся: негде и лошадей привязать. Выручила посыпавшая из дверей мелюзга - приняла поводья. Вместе с ней плеснул на улицу звон струн и высокий рыдающий голос. - Здесь наш друг-приятель! - Еркин толкнул покосившуюся на одной петле дверь. В единственной комнате духота, не прибрано. Посередке, на кошме, лист газеты, миска с вареным мясом, зеленая бутылка, два захватанных стакана. Колька оторопел от такого пьяного безобразия, а Еркин чинным гостем подсел к газетине-дастархану. - Ты пой, пой... Извини, если помешали. Нурлан ударил по струнам: - ...На поленьях смола как слеза. И поет мне в зем-ля-а-а-нке гармонь при улыбку твою и глаза. Про тебя мне шептали кусты в белоснежных полях под Москвой... Я хочу, чтоб услы-ы-ышала ты, как тоскует мой голос живой... Отарбек всхлипнул, выкатил откуда-то еще два грязных стакана. Бритая голова Нурланова родича белела пролысинами. Он тазша - плешивый после болезни, перенесенной в детстве. Еркин будто не замечал, что ему наливают из зеленой бутылки. - Еще спой. - Русскую? - Нурлан держался задирчиво. - Романс старинный. Тебе посвящаю! Гори, гори, моя звезда... Колька молча злился: "Ладно! Ори, ори, моя звезда! Покажу после, как всякие штучки выкамаривать". - Ты у меня одна заветная, другой не будет никогда... - Нурлан пел без пижонства, нараспашку - с казахской и с русской удалью. Старинный романс он перенял у Коротуиа. Только майор, когда пел, изламывался весь от грустных чувств, а Нурлан откуда-то знал: это поется со строгим лицом и не в тоске, а светло, счастливо. У Еркина против воли горячо стало в груди, тревожные токи побежали по крови. Думал про Нурлана: бесстыдный он, что ли? Сам открылся напоказ. Думал про себя: "Я так никогда не смогу, не вывернусь наружу - сдержусь, поводья не отпущу". Еркин знал: Нурлан вовсе не сердцем живет, болтовней. Но позавидовал Нурлановой открытости, осудил свою неизменную выдержку. Всегда Еркин словно перепоясан тугим ремнем, всегда словно с удилами в зубах: грызи - не перегрызешь за всю жизнь, не выплеснешь горя, не разбросаешься радостью, как бросаются сластями на аульных свадьбах. Нурлан последний раз ударил по струнам и пропел: - Че-го при-е-ха-ли? Колька выпалил: - Тебя, дурака, проведать! - Совет держать, - сказал Еркин. - Один ум хорошо, два лучше. Отарбек тут же придрался: - Ты, выходит, умный? А я, по-твоему, не советчик сыну моего любимого брата? - Простите, агай! Мы ждем вашего совета. Отарбек важно выпятил нижнюю губу, сплюнул жвачку на выщербленный пол и закатил торжественную речь. Нурлан талант. Нурлану не нужна вонючая чупчинская школа. Вы хотите, чтобы он пас овец или в конторе щелкал на счетах? Никогда! Таланту необходима вольная жизнь. Нурлан внук Садыка. В любом доме ждет Нурлана заслуженный почет, еда и ночлег. Пора вернуть в степь добрые традиции, когда певца кормила домбра и он ни перед кем не ломал шапку. Отарбек разглагольствовал напыщенно, крикливо. Однако, начав про Нурлана, вскоре забыл обо всех талантах и несчастьях любимого племянника и взахлеб заговорил о себе. Он, Отарбек, выдающийся сын народа, загубленный злодейкой жизнью и завистниками одноаульцами. Если бы не жена - ей каждый день давай еду! Если бы не председатель - ему каждый день выходи на работу! Разве стал бы Отарбек в других условиях заведующим каким-то клубом? Он бы высоко вознесся!.. Еркин насмешливо посапывал. В народе считается: все тазша - большие хитрецы и ловкачи. А этот? Мешок дырявый, вся глупость наружу. Колька наконец взорвался: - Нурлан! Какого лешего ты молчишь! Ржавый Гвоздь словно ждал, чтобы ему подали в спектакле нужную реплику: голову скорбно уронил на грудь, пятерней вцепился в рыжие патлы. - Мне, Колян, теперь все равно! Саданут под сердце финский нож - и точка. Отпел свою песню Акатов! - Ты что? Сдурел? - Нет! - Нурлан искусно дрогнул голосом. - Нет, Колька, друг ты мой единственный! Мне теперь не найти спасения. Сам видишь: вынужден скрываться. Но они меня и под землей достанут. - Кто они? - Тебе знать не надо. - Нурлан тяжело вздохнул. - Тебе, Колян, жить да жить, а я человек конченый. - Иди ты к лешему! - обозлился Колька. - Прощай, - кротко поглядел Нурлан. - Ты меня не знаешь, я тебя не знаю. Месть банды не только мне грозит, но и всем моим друзьям. - Какая банда? - насторожился Отарбек. Тут Ржавый Гвоздь развернулся! В красках расписал, будто бы однажды помог милиции напасть на след крупной банды, окружить тайную квартиру в Алма-Ате. Бандиты яростно сопротивлялись. Двое из них перескочили дувал, оглушили милиционера и скрылись в неизвестном направлении. Полковник, весь седой, много раз тяжело раненный в таких схватках, мужественно сказал Нурлану: "Не буду от тебя скрывать - тебе теперь надо остерегаться их кровавой мести". Полковник предложил Нурлану: "Под чужим именем устроим тебя жить где-нибудь подальше, в Сибири или на Кавказе". Но Нурлан решил: не буду трусом - и вернулся в Чупчи... - Однако здесь... - На этих словах голос Нурлана трагически оборвался: пусть поработает фантазия слушателей! - Не ожидал от тебя такой подлости! - Отарбек вскочил, заметался. - Ты хочешь навести беду на мой дом? - Он кинул племяннику плащ, шарф. - Я не трус, но у меня жена, дети! Еркин встал, подмигнул Кольке: готово, спекся! Нурлану сказал озабоченно: - Твой дядя прав. Ты не должен прятаться у него в доме. Поедем. - Поедем, - мрачно согласился Нурлан, берясь за чемоданишко. - По стаканчику! На дорогу! - захлопотал Отарбек. - Спасибо, агай! - отказался Еркин. - Нам нельзя туманить голову. Думать будем, как Нурлану помочь. До свидания. - Не поминайте лихом! - подыграл Еркину Колька.: Он давился от смеха, до чего все лихо получилось! Другого бы пришлось уговаривать, спорить до хрипоты, а Нурлан сам себя выставил из дома Отарбека. Сам! Собственной своей бессовестной брехней! Во дворе мелюзга слегка передралась, кому выполнить почетную службу, и подвела нерасседланых лошадей. - Ко мне за спину сядешь! - сказал Колька Нурлану. - Счастливой дороги! - Отарбек вышел спровадить мальчишек и убедиться, что соседи не очень-то любопытничают. - Лишнего не болтайте. Где были, у кого. Длинный подол ноги опутывает, длинный язык - шею. Нурлан глянул на дядю изумленно: от него ли слышит? Колька клятвенно стукнул кулаком в грудь: - Могила! Со двора взяли вскачь. Крыши Тельмана остались далеко, приплюснулись к земле. Нурлан завозился у Кольки за спиной, забарабанил кулаками по ватнику: - Стой! Дальше не поеду! Еркин, скакавший чуть впереди, остановился. - Что там у вас? - Думаете, связали, как барана, и повезли? - Нурлан скатился на землю, глядел на ребят снизу вверх. - Думаете, и разговаривать с Акатовым нечего? Хитрецы нашлись - выманили от дяди Отарбека. Я бы и сам от него ушел! - Куда? - Колька возмущенно завертелся в седло. - Куда ушел? Под чужим именем на Кавказ? Еркин высвободил ногу из стремени. - Нурлан прав. Поговорим. Неподалеку увидели развалины зимовки, отпустили лошадей, сели в затишке, по-степному, на корточки. Нурлан охлопал карманы: закурить бы. Поглядел на Кольку. Тот сроду не дымил, у Кудайбергеновых на этот счет строго, но вытащил из-за пазухи пачку "Севера". У Нурлана нос благодарно взмок: что ни говори, а есть на свете верная дружба. - Поговорим! - Нурлан, старый курильщик, затянулся жадно. - Врал я вам. Нет никакой банды, но все равно я кругом в дерьме. Люди пальцами показывать будут: "Акатов - мазитовский хвост", "С Акатовым не связывайся - продаст". Некуда мне деваться. Еркин вытянул камчой по сапогу. - Если долго преследовать труса, он храбрецом станет! - Тебе, Садвакасов, не чабаном быть! Тебе зубы дергать в больнице. Или хирургом. Возьмешь ножик и - чик! - отхватишь у человека полсердца. Вы, Садвакасовы, жалости не знаете. Еркин занялся рукоятью камчи. - Вернешься в Чупчи - заставишь всех себя уважать. Много сил уйдет, много времени. Но постараешься - заставишь. А убежишь? - Еркин поцокал языком. - Убежишь - дурная слава твоя еще долго проживет в Чупчи, по всем аулам разлетится. Сколько человеку не прожить на земле, сколько у нас в степи помнят нечестные дела. Колька кивнул солидно: - Он нрав. Вернешься - снимешь вину. Не сразу. Однако снимешь. - Что снимешь? Всю шкуру снимешь, - заныл Нурлан. - И девчонки задразнят. У них не языки, а жала каракуртов! - Рыжий артист картинно схватился за голову и повалился на землю. - Больно много ты о девчонках стал думать! - рассудительно заметил Колька. - И вообще кончай свои спектакли. Думай, что будем в школе говорить. Нурлан лежа приоткрыл хитрый глаз: - Что ни придумай, Голову не обдуришь. - А его нет в школе. Через неделю вернется. - Значит, для Гавриловны придумать! - обрадовано поднялся Нурлан. - Так бы и сказал, а то тянешь. Для Гавриловны легче. - Много придумаешь, много вопросов задавать будут. Мало придумаешь, мало спросят. Скажешь, как было, - вовсе никакого разговора, - рассуждал неспешно Еркин. - У тебя была причина в Тельман податься? Была. У нас с Колькой была причина за тобой поехать? Была, О чем говорить? - Слушай, а он здорово придумал! - обрадовался Колька. - Коротко и ясно. Поехали - приехали. - Ладно! - Нурлан встал. - Темные вы люди. Не знаете: чем проще роль, тем артисту труднее. Что-то возникло вдали, где небо, сгустившись серо, сходилось со степью. - Летит! - вскочил Колька. - Вертолет. Военный. Вертолет тянул низко над степью, покачивал округлым брюхом. Еркин вспомнил: летом на джайляу неподалеку от садвакасовской юрты садился такой же. Овцы повалили на его стрекот, окружили небесного гостя. Привычка у них кидаться к вертолету, потому что зимой, когда буран погуляет или когда вся степь в ледяной непробиваемой корке, на отгон везут сено и тракторами и вертолетами. Рев мотора для современной овцы - сладкая песня. - Ищут кого-то, - определил Колька, когда винтокрылый на миг завис над зимовкой. - Меня? - трухнул Нурлан. - Ну с чего, дурья башка, стали бы тебя с таким форсом искать? Может, из солдат кто заплутал. Вертолет удалился в сторону Жинишке-Кум. - К чабанам полетел. Оттуда, где скрылся вертолет, вскоре вынырнула машина "газик". Колька присвистнул: - А "газик"-то... К нам! "Газик" не рыскал, бежал нацеленно, словно собака, учуявшая след. - Солдат за рулем, - разглядел глазастый Колька. - Сейчас узнаем, что тут армия ищет. - Искусственный спутник ищут. Здесь у нас упал! А что? Вполне возможно! - Нурлан стянул с шеи красный шарф, замахал, как флагом: "Сюда! Спасите наши души! Идем ко дну!" Метров за десять до мазара "газик" развернулся полукругом, подкатил правым боком. В переднем оконце - майор знакомый. Спрыгнул на землю: - Послушайте, ребята. Вы сегодня не встречали в степи двоих из вашей школы? Степанова и Мазитова. - Они так далеко не ходят, - сказал Еркин. - Сегодня могли и дальше забраться. - Случилось что-нибудь? - Да так... Ничего особенного. - Коротун не собирался вдаваться в подробности. Он оглядел всех троих, словно на выбор, и остановил взгляд на Нурлане. - Вот что, парень. Поедешь со мной. Довезем до Чупчи, по дороге покажешь, где еще можно пошарить. - Майор откинул переднее сиденье, подтолкнул своего "кунака" вглубь. "Газик" по-собачьи рванул песок задними колесами, умчал в сторону поселка. - Найдутся, никуда не денутся, - говорил солдат-шофер. - Я пацаном сколько раз из дому бегал. Батя мой умер, он с войны инвалидом пришел, на пять мирных лет только и хватило. Ну а мать больно скоро замуж вышла. Отчим что? Неплохой мужик, я с ним сейчас вполне, а пацаном в двенадцать лет злился: то на чердаке ночую, то поездом укачу. Милиция поймает, вернет - я опять в бега... Три месяца в психичке пролежал с такими же бегунами, как я. Оказывается, заболевание есть психическое детское: из дому бегать... Обследовали меня, расспрашивали, я чуть вправду умом не тронулся. Спасибо, отчим приехал, забрал меня из дурдома под свою ответственность. Еще разок я его подвел, до Одессы добрался. После как отрезало, не тянет. Переболел и выздоровел. Может, и с ребятами в таком роде случилось. Как вы считаете, товарищ майор? - Разговорчики! - У майора, роняющего слезу над песней, имелся для подчиненных другой, заскорузлый голос. - Не забывайте, произошло неприятнейшее чепе в семье офицера. Лишняя болтовня дает пищу обывательским слухам. Нурлана словно мордой протащили по колючкам: так, так, беспокоимся о чести мундира, боимся лишней болтовни!.. - Слушай, парень! - Коротун, кажется, забыл, что у Нурлана есть имя. - Слушай, парень, что за тип у вас в поселке - Мазитов? - Мазитов? - дурашливо переспросил Нурлан. - Отрицательный тип. Могу охарактеризовать. Хотите? Устное сочинение на тему "Образ Мазитова". - Можешь не сочинять, - разрешил майор. - Вашего Мазитова сегодня ночью арестовали. Мы получим о нем достаточные сведения из официальных источников. Меня сейчас больше интересует его сын. Я к нему уже давно присматривался. - К Сашке? Думали, иностранный шпион? Солдат за рулем фыркнул. - Острить будешь в другом месте! - отрезал Коротун. - Сейчас отвечай на вопросы. Давно ли сын Мазитова занимается темными делами? - Вас понял! - Нурлан как бы со стороны удивился совершенному своему спокойствию. - Ученик пятого класса Салман Мазитов... Запишите: его настоящее имя Салман. Так вот, Салман Мазитов уже давно никакими темными делами не занимается. Салман Мазитов послал ко всем чертям своего дорогого папашу. Прошу занести эти мои показания в протокол. А также ответить на мой вопрос: послал бы кто-нибудь военный вертолет персонально за Сашкой Мазитовым? За ним одним? - Ты брось выламываться! - прикрикнул Коротун. - Говори нормальным языком. - Есть говорить нормально! - отчеканил Нурлан. - Мой нормальный язык - казахский. А вы по-казахски понимэ? Сколько лет здесь служите? Почему до сих пор не изучили? - Меня, парень, на такой крючок не поймаешь. Понял? - Я вас прекрасно понял! - ухмыльнулся Нурлан. - Так вот насчет каракуля. Мазитову помогал я. - Врешь! Нурлан набрал побольше воздуха и захохотал, как хохочут негодяи в американских фильмах: ха! ха! ха! - Да брось ты выламываться! - попросил Коротун обыкновенным голосом. - Дело-то ведь серьезное. Уголовное дело. Ты мне, Нурлан, толком объясни. Нурлана заело: "Вспомнили наконец мое имя?" Коротун заговорил вроде бы даже ласково: - Давай, Нурлан, выкладывай все по правде. Я ж тебе друг. Скучно стало, как барану, которому горло перерезали. Почему же вы раньше доброго слова сказать не могли? Теперь что? Какая может быть теперь правда? - По правде, товарищ майор, ничего не получится. - Ну смотри. - Коротун вроде бы даже обиделся. - Тебе же хуже. - Вы меня но пугайте! - взорвался Нурлан. - Я пуганый. - Вот ты как заговорил? Нурлапа понесло, как легкое семечко степным ветром. Он выложил Коротуну про все свои делишки с Мазитовым. Майор слушал и все больше мрачнел. Обманулся он, оказывается, в этом мальчишке. Думал, душа у него светлая, сердце отзывчивое. А на поверку дрянной человечишка, мозгляк и трус. Коротун так и сказал Нурлану. У Нурлана враз заныли все зубы: "Скука зеленая! Чего я с ним в откровенность полез? Какая мне нужда Сашку защищать?" - С таким, как ты, на фронте, - пилил майор, - с таким пропадешь. Я бы с таким в разведку не пошел. Нурлан подскочил, ударился башкой в брезент. - Надоело! Выпустите меня! Но из "газика" с заднего сиденья сам не уйдешь - надо, чтобы вылез сидящий впереди. - Ты старшего выслушай. Для пользы твоей говорится. Можешь не беспокоиться, в городок к себе не увезу. Высадим в поселке. - Да плевал я! Он в самом деле дурак с длинным языком: нашел у кого искать поддержки, сочувствия, хотя бы желания выслушать, понять! На краю поселка шофер притормозил. Майор не шевельнулся на переднем сиденье. Шофер вылез: - Давай, парень, вытряхивайся! - Чао! - Нурлан решительно пошагал в интернат. Ух и порасскажет же он сейчас - у всех глаза на лоб повылазят! ГЛАВА ШЕСТАЯ На какой-то большой станции Салману удалось приоткрыть дверь. Сразу налетели люди, Витьку положили на носилки, куда-то понесли. Салмана крепко держал за руку парень с повязкой дружинника. Так Салман очутился в детском приемнике, в компании очень толковых ребят. Он у них и куревом разжился, и поднабрался кое-чего полезного. Народ был опытный, со всех концов страны. Один пацан постарше Салмана года на три. "В седьмом классе учусь. Надо бы в восьмом, да на второй год оставался. И все из-за того, что к отцу бегаю. Отец у меня морской адмирал во Владивостоке. Я к нему бегаю". Салман удивился: "Зачем много раз бегать? Надо один раз". Пацан улыбнулся печально: "Это кажется - просто. Ты сам попробуй". Салман про отца-вора не сказал, только про Витю: что в вагоне случилось. "Хана твоему корешу. В прошлом году на Алма-Ате-первой распечатали вагон, а там покойники, пацаны местные. И уехать никуда не уехали. На одну ночь закрылись от милиции - и кранты". У Салмана чуть не отнялись руки-ноги, но он свой подлый страх усмирил: "Я-то живой. Отчего же Витьке кранты? Ну, слабже он меня. В котельной не ночевал, в мазарах не жил. Непривычный к плохому. Понятное дело, сомлел. Но ведь теплый был. Не мог он. Я-то живой, не сдох!" Воспитатель нудил: "Когда вспомнишь, как тебя зовут, откуда прибыл - приди и скажи". После снова заглянул, напомнил: "Ну как? Думаешь?" Салман сказал правду: "Думаю". Он очень сильно думал: как из приемника убежать? Утром ели за длинным столом котлеты с кашей. Салман шепнул сыну адмирала: - Давай вместе убегать. - Отсюда не убежишь. Милиционер у ворот. И вообще... Я не могу сейчас во Владивосток ехать. Отцовская эскадра вчера ушла в плавание. Придет через полгода. У меня самые точные сведения. А откуда - объяснить не могу. Военная тайна. - Полгода... - Салман от души посочувствовал. - Чего же ты полгода делать будешь? - Подожду. Мать за мной приедет. Ей телеграмму дали. Поживу дома. А через полгода сбегу, отец меня возьмет юнгой. - Лучше сразу во Владивосток, - сказал Салман. - Чего тянуть? - Мать жалко... - Сын адмирала отвернулся, зашмыгал носом. Милиционер открыл ворота грузовику. Воспитатель вышел на крыльцо: - Не надоело вам, голуби, лодырничать? Все дети учатся, а вы от ученья бегаете. Идите потрудитесь немного. Матрацы на дезинфекцию пора свозить. И вот тут-то Салман все шустро сообразил, но виду не подал, даже с лавочки не стронулся. - Адмирал, иди матрацы таскать! - орали из кладовки. - Адмирал, поднимай паруса, плыви сюда! Беглый народ волок матрацы, кидал в кузов, плясал на мягком. - Тебе, Иван Непомнящий, особое приглашение требуется? - ехидно спросил воспитатель. Салман встал с лавочки будто нехотя, но все жилки в нем натянулись: не упустить бы случай! Сын адмирала матрацем Салмана прихлопнул - никто и не заметил. Верный парень. С грузовика он изловчился смыться в тихом месте. Шофер зашел в дом, а позади, в проулке, никого. Салман выполз из-под матрацев, перевалился через борт - и бежать. ...Табличка на заборе: "Больница". Проходная. Тетки с узелками. Салман остерегся лезть в проходную - к теткам пристроился разузнать. Они его надежд не обманули. У них как раз беседа шла - ах! ах! - про мальчика из седьмой палаты. Там у одной из теток сын лежит: рыбой отравился. Так вот, в ту самую седьмую палату, где после промывания желудка вполне поправляется теткин сын, вчера привезли со станции мальчика. Лежит, в себя не приходит, а кто такой и откуда - неизвестно. - Помрет, а мать, бедняжка, и на могилку не придет. - Раскаркались! - прикрикнул на теток Салман. Там Витька - в седьмой палате! Скрип, скрип - открылась больничная проходная, выглянул дяденька в синем халате, больничный сторож. Барыга, сразу видно. - Вы бы, девушки, шли по домам. Нечего тут дожидаться. Салман жалобно заскулил: - Дяденька! Мне в седьмую палату. Мальчик там отравленный, вчера со станции привезли. - А ты ему кто? - Брат! - Интересно... - сторож оглядел его. - Значит, брат? - Синий халат раздулся от смеха. - Обмануть хочешь? Нехорошо, нехорошо. Тоже еще брат нашелся. Блондинчик он, а ты копченый. Разная у вас нация. Так что уходи отсюдова, чтобы я тебя больше не видел. Ну, скажи по совести, какая ты ему родня? Салман оскалил острые зубы. - Брат! - Ты, я гляжу, вредный! Чего тут крутишься? Воровать пришел? Из проходной вышел дяденька с портфелем. - Можно на минуточку? - окликнул его сторож. - Как там у вас, доктор, мальчик отравленный? Помер? - И глазом поводит на Салмана. - Мальчик? Пока в тяжелом состоянии. - Доктор посмотрел на Салмана. - А это что за явление? - Крутится у ворот и брешет, будто отравленный ему родной брат. Так я и поверил! Нация совсем другая. - Но почему так уже сразу и не верить? - засомневался доктор. - Ты, говоришь, брат? - Папка нас бросил, мамка замуж вышла, - радостно зачастил Салман, - мы к бабушке едем... - Что ж, пойдем к брату. - Он взял Салмана за плечо, подтолкнул в проходную. - Плохо твоему брату. Надо бы мать телеграммой вызвать. Если мать не хочешь - бабушку. Адрес скажешь? - Не скажу. Брата вылечить - он скажет. - Такой, значит, выдвигаешь ультиматум? Салман вопроса не понял, промолчал. - Так это ты сегодня из приемника утек? - Ну, я! - буркнул Салман. - Если не возражаешь, я в приемник позвоню, скажу им, чтобы тебя не искали. В тесной комнатушке молодой врач надел халат, нарядил Салмана в больничную пижаму. На белой тумбочке - белый телефон. Салману слышно, как наговаривают из приемника: - Вы этот народ не знаете, а мы знаем. Все он врет. И убежит он от вас. Знаем мы этих бегунов не первый год. Все говорят, что папка бросил, мамка замуж вышла. Да, поголовно. Да, все едут к добрым бабушкам. Есть у нас один, к отцу-адмиралу бегает, но он, поверьте, исключение. На эти наговоры молодой врач возражает твердо: - Я за него отвечаю! Никуда он от своего брата не уйдет! Адрес? Нет, адреса он пока не сообщил. Как зовут? - прикрыл ладонью трубку, вопросительно поглядел на Салмана. - Сашка, - выдавил Салман. - Его зовут Саша. Он мне сейчас очень нужен. С тем, с другим? Плохо пока. Его фамилия? - Он опять прикрыл ладонью трубку. - Фамилию брата скажешь? - Вылечи - он скажет! - уперся Салман. Он рассчитал наверняка: Витю в больнице пусть вылечат, Внтя сам все расскажет. Салмана хоть бей, хоть пытай - не дознаетесь. Витин отец - полковник, командир части. Его фамилию, адрес нельзя говорить. У Витькиного отца на груди шрам от фашистской пули, ему плохие вести опасны. Салманово дело молчать. Витю пускай лечат. Витя скажет. Люди разберутся: Витя не вор. Мазитов пускай вор, фамилия испорченная, можно сказать, а сейчас он с Витькой как брат с братом - не Мазито