кое доказательство своего присутствия духа и находчивости, и ему было особенно приятно, что его друзья оценили ее поведение. Исполнив свое поручение, Таня встала и начала прощаться. Ее светский такт подсказал ей, что не следовало оставаться дольше. Жорж посмотрел на нее с выражением глубокого разочарования. Уйти, не обменявшись с ним почти ни словом! Это было слишком жестоко с ее стороны. О внешней стороне событий прошлой ночи достаточно было рассказать другим; ему же самому хотелось еще расспросить дорогую девушку о ее внутренних ощущениях при первом столкновении с полицией. Но Таня стеснялась оставаться. - У вас, наверное, какие-нибудь дела, - сказала она ему шепотом. - Я не хочу мешать. - О нет, останьтесь, пожалуйста, - настаивал Жорж. - У нас не деловое собрание. Вам нечего торопиться. Андрей повторил уверение Жоржа и тоже стал ее упрашивать. Теперь дом ее отца небезопасен, и бог знает, когда они снова увидятся. Андрей почти не разговаривал с Таней, предоставив ее попечению Жоржа, и, по-видимому, не обращал на нее внимания. Его, казалось, совершенно поглощал рассказ Лены об Анне Вулич, подтвердивший его первые впечатления на границе. Но сознание присутствия Тани не оставляло его ни на минуту и наполняло тихой радостью все его существо, действуя подобно солнечному свету или красивому пейзажу, между тем как мысли отвлечены чем-нибудь совершенно иным. Когда, получасом позже, Таня поднялась, говоря, что отец будет беспокоиться, и ушла, Андрею показалось, что в комнате сразу потемнело и чего-то недостает. - Какое у нее милое лицо! - заметила Лена, когда девушка ушла. Андрей улыбнулся. - Я не знаю. Спросите мнение Жоржа на сей счет, - сказал он, указывая по направлению своего друга, вышедшего провожать гостью на лестницу. - Я в этом не судья. Андрей соскрытничал, на этот раз по крайней мере, потому что внутренне он был совершенно согласен с Леной. Сегодня лицо Тани было действительно прелестное. Но какое ему дело до этого? Жорж вернулся, и они возобновили разговор, прерванный приходом Тани. Около двенадцати часов к ним присоединились Зина и Василий Вербицкий, приехавший из Женевы вместе с Леной. Андрей исполнил данное им обещание и постарался об их скором возвращении. Зина пришла сильно взволнованная, и даже на невозмутимом лице Василия видны были следы возбуждения. - В чем дело? - спросил Жорж. Зина показала им письмо из Дубравника, полное ужасающих подробностей об обращении с политическими заключенными. Оно дошло до апогея в неслыханном до того факте: по приказанию прокурора молодая девушка, имя которой сообщалось, была раздета донага в присутствии тюремщиков и жандармов, прежде чем ее заперли в камеру, под тем предлогом, что тюремные правила требуют точного описания примет всякого заключенного. Известие это было встречено гробовым молчанием. Веселье товарищеской беседы исчезло. Мрачный дух мщения носился над ними, и каждый из присутствовавших был поглощен одними и теми же злыми мыслями. - Этого нельзя оставить безнаказанным! - Нужно сделать примерную расправу! - воскликнули Лена и Жорж почти одновременно. Андрей ничего не сказал, потому что считал лишним говорить о том, что было совершенно очевидно. - Так именно и решили наши в Дубравнике, - сказала Зина. - Они только просят в своем письме послать им опытную женщину для конспиративной квартиры. Потом им нужен человек с хладнокровной головой и твердой рукой. - Я готов к их услугам, - поспешно сказал Андрей. - Нет, - вмешался Василий своим медленным, ленивым голосом. - Я сказал Зине еще до прихода сюда, что поеду. Зина подтвердила его слова, прибавив, что гораздо лучше ехать Василию. Вопрос о первенстве не играл, конечно, никакой роли, но Андрей завязал уже кое-какие деловые сношения в Петербурге и занялся настоящим делом; Василий же только что приехал и как нельзя более подходил для предстоящего дела в Дубравнике. Ее голос оказался решающим. - Хорошо, пусть будет так, - согласился Андрей. - Но если вам понадобится кто-нибудь на подмогу, черкните мне слово. Выбор женщины решался сам собою. Зина была уже раньше в Дубравнике, и все права и все необходимые качества были на ее стороне. Таким образом, оба волонтера* были выбраны. Вопрос должен был еще обсуждаться на ближайшем заседании комитета, который имел решающий голос. Но это было одной формальностью. Они знали заранее, что никаких возражений не последует. ______________ * Волонтер - доброволец. - Кстати, - обратилась Зина к Лене, - не займете ли вы мое место во время моего отсутствия? Лена ответила, что была бы очень рада взяться сейчас же за какое-нибудь дело. Зина стала посвящать ее в подробности, и в результате обнаружилась работа довольно внушительных размеров: пропаганда среди молодежи, пропаганда между рабочими и тайная переписка с заключенными в крепости. - Не знаю, справлюсь ли я со всем этим, - нерешительно сказала Лена, - особенно с перепиской: я совсем не знаю, как это ведется. Жорж обещал взять на себя эту обязанность и предложил ей свою помощь временно и в остальном деле. - Вы скоро пустите корни повсюду, - сказал он весело. - Завтра мы зайдем к моему приятелю, молодому студенту, члену одного из кружков, через него вы познакомитесь с остальными. В другом кружке вы уже имеете знакомую. - Кого? - Татьяну Репину, которую вы только что видели. - Это очень приятно, - сказала Лена. - Таня была здесь? Что-нибудь случилось? - спросила Зина. Известия из Дубравника заставили забыть незначительный инцидент обыска у Репина. Зина, однако, была поражена им более, чем остальные. - Репин знает о причине обыска? - Нет, ему ничего не сказали, и ни он, ни мы не можем понять, откуда это стряслось, - ответил Жорж. - А мне кажется, что я знаю, - сказала Зина. - Неужели? - Это в связи с арестами в Дубравнике. В письме оттуда есть отдаленный намек, но я его не поняла сначала. Они упоминают об аресте адвоката Новаковского, кажется хорошего знакомого Репина, и прибавляют, чтобы я предупредила "Пандекта* номер первый". Я никак не могла догадаться, к кому относится это прозвище. Теперь ясно, что они имели в виду Репина. Всегда так выходит при излишке усердия в конспирациях. ______________ * "Пандект" - сборник древнеримских юридических, правовых постановлений; здесь: прозвище Репина, отражающее его профессию адвоката. - Но вы бы не успели его предупредить, если бы даже тотчас догадались, - сказал Андрей. - Приказание об обыске у Репина было дано, очевидно, по телеграфу. Кроме того, ему ничего дурного не сделали, и нам незачем особенно огорчаться. - Правда. Но я боюсь, что дело на этом не кончится. Новаковский серьезно замешан. Это может открыться каждую минуту, и у Репина еще раз сделают обыск, но уже с более серьезными последствиями. Нужно предупредить его, чтобы он не убаюкивал себя обманчивой безопасностью. Так как неблагоразумно было бы идти в дом адвоката, то и решили, что кто-нибудь зайдет к Криволуцкому и передаст ему письмо для Репина. Глава VIII РАЗМЫШЛЕНИЯ РЕПИНА Зина и Вербицкий отправились в назначенное время в Дубравник, и через несколько дней получилось письмо об их благополучном прибытии. Еще через десять дней пришло другое письмо, с известием от Зины, что дело идет на лад и что "счеты скоро будут сведены". Но эти счеты свести не удалось ни тогда, ни позже. Случилось так, что прокурор, по распоряжению которого учинено было гнусное издевательство, узнал о грозившем ему смертном приговоре. Охваченный паническим ужасом, он оставил город под предлогом внезапной болезни. Через месяц до революционеров дошло известие о его добровольной отставке. Как ни были злы на него революционеры в Дубравнике, им пришлось оставить его в покое. У террористов было ненарушимым правилом, что с той минуты, как официальное лицо добровольно сходит со сцены и перестает быть вредным, его ни в каком случае нельзя убивать из одной мести. Нескольким трусам удалось таким образом избежать назначенной им кары. Группа людей, собравшаяся для мщения, не была, однако, распущена. Так как они уже были на месте, имели конспиративную квартиру, часовых и все остальное наготове, то было предложено предпринять более трудное дело: освободить трех революционеров: Бориса и его товарищей - Левшина и Клейна, сидевших в ожидании суда в дубравниковской тюрьме. Зина написала об этом петербуржцам, и они от души одобрили новый план, обещая помочь товарищам деньгами и, если нужно, людьми. Андрей ждал каждый день, что его позовут в Дубравник, но не удивлялся, когда проходили недели за неделями, а он все еще оставался на старом месте. Было условлено, что Зина, заведовавшая приготовлениями, не будет звать его до приближения момента решительного действия, а он знал по опыту, как трудно организовать такого рода попытки. В Петербурге было пусто и скучно, как это обыкновенно бывает в летние месяцы. Палящий зной короткого лета гонит из душного, пропитанного миазмами города всех, кто только имеет возможность вздохнуть свежим воздухом. Рабочий и интеллигентный класс спешат в деревню: одни - для работы, другие - для отдыха, и этим ослабляется движение во всех отраслях общественной и интеллектуальной жизни в столице. Революция, как и все остальное, отдыхает во время жаркого сезона, и ее горючие элементы рассеиваются широко и далеко по всей стране. В этом году, впрочем, лето было оживленнее обыкновенного, главным образом благодаря пропаганде между фабричными рабочими, которых в столице довольно много и летом и зимою. Андрей посвятил этому делу всю свою энергию, пока его услуг не требовалось ни для чего другого. В прежние годы он усердно занимался пропагандой между рабочими. У него было в этой среде много знакомых, и некоторые из них были еще в Петербурге; теперь они приветствовали его как старого приятеля. Недели в две Андрей вполне свыкся с людьми и с делом. Рабочие любили его за простоту и серьезное отношение к занятиям и слушали с удовольствием его простые, понятные речи. С своей стороны, Андрей чувствовал себя хорошо среди рабочих и предпочитал пропаганду между ними всякой другой работе. В этом он представлял полную противоположность Жоржу, который находил более подходящую для себя сферу среди студентов и образованных людей, где его блестящие качества производили больше эффекта. Было светлое, жаркое воскресенье в первой половине августа. Андрей возвращался с рабочего собрания на Выборгской стороне, находившейся в его ведении. Дойдя до Литейного моста, он взглянул на свои никелевые часы. Было ровно шесть, и он стал размышлять, перейти ли ему мост и вернуться к себе на квартиру или же сесть на конку, которая в час времени подвезет его почти к самым дверям дачи Репина на Черной речке. День и час были самыми подходящими для визита. Но все-таки он не сразу решился. Он навестил Репиных два раза на прошлой неделе, и несомненно было бы благоразумнее не показываться опять так скоро. Туча, собиравшаяся два месяца тому назад над головой Репина, теперь рассеялась. Новаковского выпустили, так как полиция в Дубравнике не напала, к счастью, на следы компрометирующих его связей. Репина больше не трогали, и дом его был настолько безопасен, насколько это возможно в России. Но посещения "нелегальных" составляют опасность сами по себе и не должны повторяться слишком часто. Андрей решил быть благоразумным и пойти домой, хотя его комната представлялась ему в эту минуту пустой и мрачной. Он направился к мосту и даже перешел через него, стараясь сосредоточиться на мысли о том, что он будет делать дома. Но все это было чистым лицемерием, так как он отлично знал, что домой не пойдет. Когда, дойдя до противоположного конца моста, он увидел приближающуюся к нему дачную конку и на ней одно свободное место на задней площадке, около кондуктора, он поспешил вскочить, сообразивши вполне правильно, что сегодня воскресенье и следующие конки могут быть битком набиты. "Не нужно быть чересчур осторожным; это портит характер, - уговаривал он самого себя. - В загородных местах полиция вообще небрежна, все делается спустя рукава и бояться совершенно нечего. Лишний приезд не имеет ровно никакого значения, особенно в воскресенье, когда всегда бывают гости из города". Собрание, с которого Андрей только что возвращался, было очень удачное. На нем сообщили об образовании новой ветви на одной из очень больших фабрик по соседству; перспектива была самая блестящая, и он охотно смотрел на все глазами оптимиста. Через открытое окно он мог видеть пассажиров, сидящих вплотную, как сельди в бочонке, с детьми на коленях. Большинство едущих было в праздничных платьях и с праздничным выражением на лицах. Приказчики, мелочные торговцы, мелкие чиновники, не имеющие средств жить летом на даче, пользовались хорошей погодой для прогулки. Андрей помнил, что по воскресеньям бывает музыка в парке. Тане нужно будет иметь провожатого, так как отец ее занимается по вечерам. Если Криволуцкий не вздумает помешать им, они проведут чудный вечер. Со времени их первого знакомства, два месяца тому назад, не проходило недели без того, чтобы он не видел Тани - сначала случайно, а потом благодаря комбинациям, которые всегда как-то складывались в его пользу. С переездом же Репиных на Черную речку они видались еще чаще. Сравнительная свобода дачников от полиции допускала ослабление крайней осмотрительности, необходимой в городе. Большинство своих свободных вечеров Андрей проводил или у Репиных, или у Лены Зубовой, которая взяла на лето комнату по соседству; Таня была ее постоянной гостьей. Он был настолько старше Тани благодаря своему жизненному опыту, что эта девятнадцатилетняя девушка казалась ему почти ребенком. Но у них было много общего во вкусах, складе ума и в каком-то почти интуитивном взаимном понимании, придававшем ее обществу особую прелесть в его глазах. Он не боялся, чтобы эта близость с очаровательной девушкой стала опасной для его душевного спокойствия. За Таню же нечего было беспокоиться - в нем самом не было ничего такого, что могло бы пленить ее воображение. Многие женщины "очень любили его", но всегда выходили замуж за кого-нибудь другого. Такова была его судьба, и он охотно мирился с нею. Женская любовь - большое, но очень опасное счастье; революционеру лучше обходиться без него. Притом же Таню любил Жорж, который был для него более чем братом, и вначале ему казалось, что она отвечает Жоржу взаимностью. Это исключало всякую возможность смотреть на нее иначе, как на сестру. Через несколько времени он, правда, начал сомневаться относительно ее чувств к Жоржу. Но между ними уже установились братские, непринужденные отношения, и они закреплялись все более и более по мере сближения. Он с интересом наблюдал за ростом и развитием молодой души, с ее страстными порывами и робкими колебаниями, с ее надеждами и тревогами. Этому интересу, а не какому-нибудь другому, более сильному чувству приписывал он почти болезненное стремление видеть ее, грусть, находившую на него, когда что-нибудь лишало его этой радости, и постоянное направление мыслей все в одну и ту же сторону. Такое душевное настроение удивило, но не испугало Андрея, когда он недавно обратил на него внимание. И, странное дело, именно мысль о любви другого ослепляла его насчет своей собственной любви. Его трезвое отношение к молодой девушке представляло такой контраст с экзальтированностью его друга, что казалось невозможным, чтобы они оба находились под влиянием одного и того же чувства. Жорж реже бывал на Черной речке, чем Андрей. Он был очень занят газетным делом, так как большинство других сотрудников разъехались. Но Андрей надеялся встретиться с ним в это воскресенье, так как не видал его целую неделю. Войдя в хорошенький домик Репина, построенный в русском стиле, Андрей застал адвоката одного. Тани не было дома. Репин сказал, что Лена зашла за нею, а Жорж ждал их в парке. Они пойдут гулять и вернутся, вероятно, только поздно вечером. Сильно разочарованный, Андрей собирался уже уходить, но хозяин задержал его: - Отдохните немного и закурите сигару. Я теперь не работаю. Перед ним лежала новая книжка журнала и нож из слоновой кости: читая, он разрезывал листы. - Откуда вы теперь и что слышно в ваших краях? - спросил Репин. - Не собираетесь ли взорвать нас? Вы, пожалуй, прилаживали уже фитиль? - Ничего столь ужасного не предвидится, - ответил Андрей. - Я только что с нашего собрания рабочих. - В самом деле? Разве вы занимаетесь пропагандой? - удивился Репин. - Да, особенно в этом году. Репин очень заинтересовался. - И ваши усилия приносят какие-нибудь результаты? - спросил он недоверчиво. - Конечно! - ответил Андрей. - Зачем же иначе было бы работать? - О, люди часто всего упорнее ведут самые безнадежные дела! - возразил Репин. Дворянин по рождению, воспитанный в помещичьей дореформенной обстановке, Репин, как все люди его поколения, считал, что пропасть между интеллигенцией и народом непроходима. Как защитник по некоторым процессам, он знал нескольких человек из рабочих и крестьян, стоявших в братских отношениях с их товарищами из интеллигенции, и это поразило его как нечто совершенно новое. Но одна ласточка или даже полдюжины ласточек не делают весны. Он все еще не доверял возможности слияния и рад был что-нибудь услыхать об этом от человека, очевидно хорошо знакомого с вопросом. Он слушал Андрея с большим вниманием, кивая своей седой головой в знак одобрения. - Да, это хорошее начало, - сказал он наконец, - и самая важная часть вашей работы, единственная, в сущности, которую я безусловно одобряю. Я вам очень благодарен за ваши сведения. Они часто обсуждали вдвоем разные революционные и политические вопросы. Изо всех приятелей его дочери, бывавших у них в доме, старый адвокат больше всех любил Андрея и охотнее всего беседовал с ним. Они, конечно, ни в чем не соглашались, но гораздо меньше расходились и лучше понимали друг друга, чем все остальные, так как положительность Андрея сглаживала значительную разницу лет между ними. - Теперь мне пора идти, - сказал Андрей, поднимаясь. - Я пройдусь по парку, авось набреду на них. Во всяком случае, передайте мой привет Татьяне Григорьевне. Он торопливо вышел. Оставшись один, Репин раскрыл книгу, но не мог больше читать в этот вечер. Собственные мысли отвлекали его внимание от мыслей автора. Он задумался о своей дочери и о трагической дилемме*, в которую его ставили ее очевидные симпатии к революционному делу. ______________ * Дилемма - необходимость выбора между двумя нежелательными возможностями. Репин не был сторонником революции в том виде, как она велась у него на глазах. Человек более ранней эпохи, он был горячим последователем и активным сторонником большого либерального движения шестидесятых годов, связанных с именем Герцена. Он оставался верен прежним традициям. Когда революционеры стали решительно бороться против политического деспотизма в России, он должен был признать в них борцов за его собственное дело. Будучи слишком стар, чтобы разделять их надежды или одобрять их крайние средства, он, однако, не считал возможным уклониться от всякой ответственности и обязательств в начавшейся борьбе. Он слишком близко видел ужас деспотизма, чтобы не признавать даже самый дикий вид возмущения естественным, простительным и даже нравственно оправданным. Он не питал ни злобы, ни отвращения к тем, кто не умел подавить страстей из-за политических соображений. Он даже чувствовал к ним некоторое уважение. Одно важное обстоятельство, случившееся три года тому назад, придало положительную форму его неопределенным симпатиям. Репин был приглашен в защитники по одному из политических процессов, когда обвиняемые имели еще право выбирать себе адвокатов. Тогда он познакомился со своей клиенткой, Зиной Ломовой, блестящей двадцатилетней девушкой, и с некоторыми из ее товарищей. Его теоретические убеждения окрепли благодаря теплым личным симпатиям, которые он почувствовал к этой благородной и отважной молодежи. Когда через восемь месяцев после драконовского приговора, крайне несправедливого, по его мнению, Зине удалось бежать и она неожиданно явилась к нему с визитом в Петербург, он встретил ее с распростертыми объятиями и предложил ей свою помощь во всем, что ей понадобится. Зина прожила несколько дней у него на квартире и при помощи Репина возобновила сношения с теми из своих прежних товарищей, которые жили в столице в качестве нелегальных. Через нее Репины познакомились, между прочим, с Борисом Маевским, за которого Зина вскоре вышла замуж. Дом адвоката был сборным пунктом петербургской интеллигенции, и революционеры не могли найти лучшего места, где за отсутствием свободной прессы можно было бы следить за настроением и взглядами публики, представляющей собою общественное мнение Петербурга. Некоторые из революционеров подружились с его дочерью, на которую, очевидно, смотрели как на будущего члена партии. Старый адвокат хорошо понимал, что их виды небезосновательны и что скоро наступит день, когда горячо любимая им дочь будет увлечена на дно пропасти, поглотившей уже так много жертв. Он не пожалел бы своей жизни, чтобы спасти ее; но как? Запретить ей видеться с революционерами и прервать всякие сношения с ними? Но заставить ее избегать этих людей было для него так же невозможно, как и самому отказать им в помощи из-за того, что он подвергается опасности. Да и к чему приведут запрещения и искусственные меры, когда зараза в воздухе? Многие родители пробовали этим путем уберечь своих детей, и чего же они добились? Дети порывали с ними всякие связи и уходили из дому раздраженные и озлобленные. Будь что будет, но дочь его никогда не увидит в нем врага. Он никогда не стеснял ее свободы, рассчитывая лишь своим нравственным влиянием удержать ее от безрассудного и отчаянного шага. Он одно время льстил себя надеждой, что ему удастся удержать ее в границах и противодействовать внешним течениям. Но за последние дни он заметил в ней перемену, сильно его тревожившую. Он чувствовал, что ужасный момент, которого он так боялся, приближается, и теперь, сидя перед раскрытой книгой, он глубоко страдал, сознавая свою беспомощность. Глава IX НОВООБРАЩЕННАЯ Андрей раздумал и решился идти прямо на квартиру Лены, вместо того чтобы разыскивать их всех в парке. "Они, наверно, вернутся домой ужинать, - сообразил он, - если уже не вернулись". Он был уверен, что застанет их, и ускорил шаги, чтобы не потерять ни одной минуты предстоявшего удовольствия. Но в этот день все складывалось против него. Оказалось, что они еще не вернулись, и никто не мог ему объяснить, когда они будут дома. Все-таки он решился еще раз попытать счастья и остался дожидаться их прихода. Лена занимала большую комнату в среднем этаже, скудно обставленную, но с хорошим видом из окна. Большая акация покрывала его своей тенью, и тонкие листья дерева едва шевелились в неподвижном воздухе. Андрей открыл окно, и в комнату ворвался аромат сада и окружающих полей: дом стоял на окраине деревушки. За ним тянулась широкая равнина, покрытая кустарниками и пересеченная узкой дорожкой; она вела к группе небольших дач, живописно выделявшихся на светло-зеленом фоне небольшой березовой рощи. Белые ночи уже миновали, но вечерние сумерки были еще ясные и длинные. Андрей прождал не более четверти часа, как хлопнула входная дверь и он услышал на лестнице смех Жоржа, а затем голос, заставивший сильно забиться его сердце. Таня с раскрасневшимся смуглым лицом и с венком из васильков в волосах была красивее обыкновенного. На ней было легкое платье из чесучи, драпировавшее мягкими складками ее стройную фигуру. На левой руке у нее висела соломенная шляпа с широкими полями, которую она сняла, разгоряченная долгой прогулкой. Андрей поднялся ей навстречу со счастливою улыбкою. - Вы хорошо прогулялись, я вижу! - сказал он, глядя на ее раскрасневшееся лицо. - Да, - сказала она, бросаясь в кресло, - мы отлично прогулялись, и Жорж смешил нас все время своими рассказами. Как жаль, что вы не пришли раньше! - Ради его рассказов? Но, может быть, я их уже слышал? Оно постоянно так случается со старыми товарищами, как мы с ним, если они вдвоем часто ходят в гости. Он обратился к Жоржу: - Как поживаешь, дружище? Давно мы с тобой не виделись. Поди, в пароксизме* творчества? ______________ * Пароксизм - припадок; здесь: обострение, высшая степень. - Я все время корпел над бумагой, если ты это думаешь, - ответил Жорж. - И теперь празднуешь увенчание здания? - Да, я кончил работу на этот месяц и праздную временную передышку. Такое удовольствие поймет только тот, кто сам испытал, что значит литературная каторга. Таня прислушивалась к разговаривавшим, лениво развалясь в кресле и облокотившись на его ручку обоими локтями. - Как вам не стыдно ворчать, Жорж? - сказала она. - Вы менее, чем кто-либо, имеете основание жаловаться на судьбу. - Неужели? - воскликнул молодой человек. - Я этого не подозревал. Скажите, пожалуйста, чем я так счастлив? Обещаюсь заранее употребить все усилия, чтобы согласиться с вами. Это будет большим утешением. В эту минуту Лена открыла дверь и внесла поднос со стаканами; за нею следовала горничная с самоваром. С помощью гостей стол был освобожден от разбросанных на нем книг и газет, скатерть постлана и все приготовлено к чаю. - Таня, голубушка, - сказала Лена, - распоряжайтесь, пожалуйста, чаем. В качестве хозяйки я должна занимать своих гостей приятными разговорами, что само по себе составляет тяжелую обязанность. Она села в кресло, оставленное Таней, и, закурив папироску, стала глядеть в окно, не обращая никакого внимания на своих гостей, которые, она решила, развлекутся гораздо лучше, если их предоставить самим себе. - Татьяна Григорьевна, я все еще в приятном ожидании. Вы не ответили на мой вопрос, - сказал Жорж, когда кончилась возня с чаем. - Какой вопрос? - спросила Лена. - Почему я наисчастливейший из смертных? - объяснил Жорж. - Разве? Я этого не знала, - заметила Лена. - Вы искажаете мои слова, Жорж. Я просто сказала, что вам не следует жаловаться на судьбу. - А почему, скажите на милость, именно я должен быть лишен этого утешения, к которому столь часто прибегают мои ближние? - Почему? - протянула Таня тоном, означавшим, что он сам слишком хорошо знает почему. - Потому что, - быстро вставила она, вспомнив что-то, - вы сами мне сказали, что когда на вас находит тоскливое настроение, вам стоит излить его в стихотворную форму, и на душе у вас становится легко и отрадно. Таня засмеялась. Жорж, думала она, напрашивается на комплимент, напустив на себя непонятливость, и ей хотелось подразнить его. - Я не подозревал, что вы такая коварная, Татьяна Григорьевна, - сказал Жорж. - В другой раз буду осторожнее и представлю вам только казовую* сторону моего ремесла. ______________ * Казовая - показная. Он отлично помнил разговор, на который намекала Таня. Это было по поводу появления небольшого томика его стихов, наделавшего шуму в их среде. Тане очень понравились стихи, и у них произошел разговор о художественных ощущениях и настроениях. Его слова, конечно, были переданы ею неточно, с намерением уязвить его. Но он и не думал поправлять Таню, он стеснялся говорить об этом сюжете. Лена, курившая во время разговора, отложила теперь папироску в сторону. Она заинтересовалась нравственной стороной вопроса. - Мне кажется, - сказала она, - люди, искренне преданные великому делу, должны равнодушно относиться к своей роли в нем - велика ли она, мала ли, блестящая или скромная. Стремление играть видную роль - то же тщеславие и эгоизм в другой форме. Таня возразила, что она этим не хотела сказать, что нужно добиваться выдающейся роли, но что раз она выпала кому-нибудь на долю, то сознание такого положения должно бы доставлять удовольствие. - Но разве вам не кажется, - сказал Андрей, поддерживая мысль Лены, - что можно слиться с делом, которому вы служите, что не останется ни места, ни желания, ни времени даже для разных соображений о своем собственном "я" или о той доле участия в общем деле, которая принадлежит тому или другому из товарищей? - Нет, - подумав, ответила Таня, качая головой. - Я не достигла этого предела. Боюсь, никогда его и не достигну. Сознание моего ничтожества терзало бы меня, и я завидовала бы более одаренным, чем я. Какую гордость и восторг должен испытывать человек, сознающий, что внес новую и ценную лепту в общее дело! Она посмотрела на Жоржа. Это был взгляд, просивший о поддержке, потому что из всех присутствовавших он один не высказался против нее. Но Андрей, уловивший этот взгляд, истолковал его иначе. Он было хотел настаивать на только что высказанном мнении, механически следуя доводам, сложившимся в его голове. Но он не мог произнести ни слова, подавленный сознанием, что если заговорит, то скажет неправду. Он чувствовал в эту минуту, что в глубине души также завидует тем, которые - неизвестно, по каким заслугам, - владеют сердцами людей. Сознание своей посредственности наполнило его сердце горечью, доселе неизведанной. Он замолчал, не будучи в состоянии бороться против этого ощущения. Наступила короткая пауза в разговоре, на которую никто не обратил внимания, но ему она показалась мучительно длинной и тяжелой. - Посмотрите, Андрей, как красива эта группа белых домов в ярко-красном освещении заката, - сказала Лена со своего места у окна. - Это мне напоминает Alpengluh* в швейцарских горах. ______________ * Отблеск солнечного заката в Альпах (нем.). Андрей обрадовался перемене разговора и подошел к окну. - Да, очень красиво! - произнес он, всматриваясь в пейзаж с напряженным вниманием ученика, старающегося запомнить очертания карты, по которой его будут экзаменовать. Вид из окна был прекрасен: на голубом своде неба еле виднелись бледные очертания неполного месяца, как бы нарисованного едва заметной акварелью; белые домики, залитые красным отблеском, выступали на зеленом фоне рощи; заходившее солнце золотило края перистых облаков, сгущаясь в ярко-багровый цвет на линии горизонта. Но воспринимательные способности Андрея притупились, и он обернулся к сидевшим за чайным столом. Таня уронила венок из васильков, и Жорж поднял его, упрашивая ее опять надеть его на голову, потому что он ей очень к лицу. Девушка засмеялась и покраснела, но исполнила его желание, и Андрей почувствовал сильную досаду на обоих за такое ребячество. - Послушайте, Андрей, - прервала Лена его унылое раздумье, - у меня к вам просьба. Она указала ему на стул и самым деловым тоном попросила его сесть. - Можете ли вы, - продолжала она, - уделить мне один или два вечера в неделю? - Для чего? - встрепенулся Андрей. - Для пропаганды в кружках молодежи. Вы будете нам очень полезны. - Какая вам будет польза от меня? Вы знаете, я не гожусь для такой работы и буду играть на ваших собраниях самую печальную роль. Пригласите Жоржа: ему и книги в руки. - Это правда, - охотно согласилась Лена, - и я уже к нему обращалась, но у него все вечера заняты. Прямота и даже некоторая резкость во взаимных отношениях революционеров - явление самое обыкновенное, в особенности когда речь идет о "делах". В словах Лены не было ничего такого, чего бы и он не сказал ей при подобных обстоятельствах, но сегодня он решительно был не в духе. - Я, значит, понадобился вам на затычку? - сказал он обидчиво. Лена сделала нетерпеливое движение. - Не говорите глупостей, Андрей! Скажите прямо, есть у вас время или нет? - Я очень занят моими рабочими, - отвечал Андрей угрюмо. - Но скажите, - прибавил он, стараясь принять более миролюбивый и в то же время более деловой тон, - почему бы вам не продолжать дела без меня, как вы его вели до сих пор? - Я бы сама этого хотела, - отвечала Лена, - да только некоторые из членов нашего кружка попались в последних арестах; Миртов, между прочим. - А! Понимаю! - воскликнул Андрей, меняя тон. - Так Миртов был одним из вашей группы? Лена кивнула головой. - Я никогда с ним не встречался, - сказал Андрей, - но только слыхал о нем. Судя по тому, как он был арестован, он удивительно хороший человек. Знаете ли вы, что ждет его? - Пока ничего нельзя сказать, - отвечала Лена. - Все зависит от каприза жандармов. Его случай - совершенно исключительный. Повысив голос, она спросила Жоржа, который разговаривал с Таней, нет ли новых известий о Миртове из крепости. - Мы получили от него несколько строчек, - отвечал Жорж. - Его положение гораздо хуже, чем можно было ожидать. Полиция нашла у него статью в рукописи для подпольной печати и множество наших памфлетов и брошюр. Боюсь, он человек обреченный. - Кто этот Миртов? - шепотом спросила Таня. - Очень скромный молодой человек, студент, - отвечал Жорж. - Он был арестован в прошлый понедельник по ошибке вместо Тараса. Вы, вероятно, знаете, кто такой Тарас? - Еще бы! - ответила Таня. Тарас Костров был наиболее популярный и выдающийся из вожаков революции. - Так вот этот самый Тарас, под именем Захария Волкова, помещика из Касимова, поселился в том же доме, где жил Миртов. Когда он отдал свой паспорт в прописку, полиция возымела некоторые сомнения в подлинности предполагаемого Захария Волкова. Приказали сделать обыск. Полицейские явились в понедельник ночью, но по ошибке позвонили к Миртову, который жил этажом ниже. Миртов еще не ложился и как раз писал свою злополучную статью. Он сам отворил двери, и, когда его спросили, он ли Захарий Волков, он моментально догадался, в чем дело, и решился спасти Тараса, пожертвовав собой. Он ответил утвердительно; произведен был обыск, все было захвачено, а его арестовали и отправили в крепость. - И Тарас спасен? - спросила Таня в большом волнении. - Да. Все жильцы узнали о ночном переполохе и об обыске у предполагаемого Волкова. Тарас, конечно, не стал дожидаться, чтобы полиция исправила свою ошибку. - Ну, а Миртов? - спросила Таня. - Узнала ли полиция, кто он? - Да, и даже очень скоро. Писем он не держал у себя. Но зато на одной из забранных книг жандармы открыли его имя, написанное целиком: Владимир Миртов. Они решили, что это один из его товарищей, одолживших ему книгу, и распорядились об обыске у Владимира Миртова. Само собою разумеется, когда пришли жандармы, то оказалось, что разыскиваемый человек арестован два дня тому назад по ошибке вместо другого, ускользнувшего тем временем из их рук. - Что же они тогда сделали? - спросила Таня. - Что им оставалось делать? Они вымещали, как могли, свою злобу на том, кто был у них в руках. Им не удалось открыть, кто именно жил под именем Захария Волкова, но они догадались, что упустили крупную птицу. Да, Миртов знал, что его ожидало, и он не пожертвовал бы собой для первого встречного. - Они были близкими друзьями? - спросила Таня. - Кто? - Да Миртов и Тарас? - Нет, не особенно. Они были просто знакомые. Миртов даже недолюбливал Тараса за его диктаторские замашки. Его поступок не был вызван личными мотивами. В этом-то и состоит его величие! - закончил Жорж, и в голосе его задрожали ноты восторга и удивления. Последовало торжественное молчание, лучше всяких слов выражавшее высокое настроение души. И Андрей, и Лена, и Жорж - все были под обаянием геройского поступка, исключительного даже в летописях революционной партии. Все на минуту прониклись различными чувствами: сожалением о преждевременной утрате такого человека, преклонением перед его героизмом, гордостью членов партии, вербующих в свои ряды людей, готовых на величайшие жертвы для дела. Но для Тани тут было нечто большее. Для нее это была одна из тех случайностей, которые, попадаясь на перепутье жизни, раз навсегда формируют нравственный облик человека. С тех пор как она познакомилась с Зиной, а потом с Жоржем, она искренне и горячо сочувствовала их делу. Но пропасть разделяет сочувствующего, готового сделать кое-что, иногда и очень много, для дела, и настоящего служителя идеи, идущего ради нее на всевозможные жертвы, просто потому, что иначе он поступать не в силах. Таня не перешагнула еще этой пропасти. До сих пор она была на другой стороне, с другими людьми. Она, может быть, и осталась бы там, если бы накануне этого дня прекратила дальнейшее сношение с этим миром, где так много вращалась последнее время. Ее душа еще ни на одну минуту не изведала тех глубоко потрясающих ощущений, после которых нет возврата в трусливую, малодушную, бесплодную среду. Событие или книга; живое слово или заразительный пример; печальная повесть настоящего или яркий просвет будущего - все может послужить поводом для рокового кризиса. У иных он сопровождается сильным душевным потрясением; у других глубочайшие источники сердца открываются как бы во сне, нежным прикосновением дружеской руки. Так или иначе, но все отдавшиеся на жизнь и смерть служению великому делу должны пережить такой решающий момент, потому что целое море самых сильных впечатлений не может заменить его живительной силы. Такой кризис теперь наступил для Тани. Когда Жорж замолк и она поняла все, ее сердце вдруг наполнилось острым, всепоглощающим чувством жалости. Она как будто выросла в эту минуту и из молодой девушки обратилась во взрослую женщину с вполне созревшими в ее девичьем сердце материнскими инстинктами, и этот юноша, которого она никогда не видела, стал ее собственным ребенком, оторванным врагами от ее груди. Живая краска залила ее лоб; нечто быстрое, чего она не могла разобрать, но что не было, к ее удивлению, ни ненавистью, ни жаждою мщения, осветило ей, как молнией, глаза - и все было кончено. Великое дело свершилось. Здесь, в этом загородном глухом уголке, в этой бедной комнате рассказ о благородном поступке нашел отклик в молодой душе и навсегда привлек ее к великому делу. Когда девушка заговорила, она не произнесла ни торжественных клятв, ни других решительных заявлений. Она не могла сделать ничего подобного, если бы даже по природе своей не была чужда всего показного, всего сенсационного. Ни тогда, ни после, в течение предстоявших ей долгих лет геройских трудов и страданий, не могла она сказать, когда свершилось ее обращение. Она сама не понимала, что происходило в ту минуту в ее сердце, и внезапное чувство, охватившее ее, выразилось в несколько странной форме. - Я не вижу ничего особенно великого в том, что сделал Миртов, - сказала она тихим дрожащим голосом, как бы стыдясь своей смелости. Жорж посмотрел на нее с изумлением. - Между крупным деятелем и человеком, играющим второстепенную роль в деле, выбор ясен, - продолжала Таня, не поднимая глаз. - Миртов исполнил свой долг, вот и все. Лена одобрительно кивнула головой. Она была совершенно согласна с Таней. Жорж смотрел на нее с восторженным удивлением. Ничего подобного он не рассчитывал услыхать от нее, а уж он ли, как ему казалось, не знал ее! - А вы, вы так же поступили бы на его месте? - спросил он взволнованным голосом. - Если б оказалась такой же догадливой, - да! - ответила Таня, не колеблясь и глядя ему прямо в лицо. Она только что ответила на этот вопрос самой себе, что и вызвало ее первое неловкое замечание о поступке Миртова. Теперь же она только повторила свой ответ вслух, и, опершись на руку своей красивой головой, она снова погрузилась в думы, устремив мечтательный взгляд вперед. Андрей, который не мог оторвать глаз от нее, нашел, что она дьявольски хороша в эту минуту, и ужас охватил его, как при приближении какого-то несчастья. Но почему же лицо его вдруг подернуло, как от внезапной боли? Причиной был этот несносный Жорж, который не мог забыть о своих комплиментах даже в такой неподходящий момент. - Если нравственная сила имеет какую-нибудь цену, - начал Жорж взволнованным голосом, - то лучший, величайший из наших деятелей оказался бы самонадеянным глупцом, согласившись на такой обмен с вами. Он был, однако, потрясен и говорил от души, и Андрей был несправедлив к своему другу, придавая словам такое легкомысленное объяснение. В эту минуту Жорж был не способен думать о девушке иначе, как о дорогом товарище. Он приветствовал пробуждение прекрасной души, и то, что он говорил, было в сущности правдой, но высказывался он, по своему обыкновению, в несколько преувеличенных выражениях. Что касается Тани, то на нее слова Жоржа произвели отрезвляющее действие. Его преувеличения показались ей забавными, и она готовилась уже пошутить на его счет. Но, посмотрев ему в лицо, она внутренне попрекнула себя за свое намерение и даже почувствовала к нему нежность. Она крепко пожала ему руку. - Какой вы добрый, Жорж! Но довольно об этом, - сказала она. - Что с вами? - обратилась Лена в то же время к своему соседу. - Вы так побледнели. - Неужели? - пробормотал Андрей. - Должно быть, это отражение зеленых деревьев. Но то не было отражением зеленых деревьев - оно-то, скорее, скрывало мертвенную бледность его лица. В этот самый момент острое чувство ревности сорвало повязку с его глаз. Он увидел, как при свете молнии, что, собственно, он испытывал по отношению к Тане со дня их первой встречи. Да, он любил эту девушку, любил ее лицо, ее платье, любил самую землю, которой она касалась! И в то же время мучительное сознание, точно ножом, резнуло его по сердцу: если она полюбит кого-нибудь, то непременно этого медоточивого краснобая, который теперь был положительно ненавистен Андрею. Непреодолимая, бешеная ревность охватила его; ему стоило больших усилий усидеть на стуле и не потерять самообладания. Он боялся, что выдаст себя, если останется дольше. - Мне пора идти, - сказал он глухим голосом. Ему стало душно в комнате. - Разве так поздно? - удивилась Таня. Взглянув на свои элегантные маленькие часики, она решила, что и ей нужно уходить. - Вы проводите меня, надеюсь? - обратилась она к Андрею и Жоржу. Андрей молча поклонился Конечно, он пойдет ее провожать. Он хочет быть с ней и слышать ее беседы с Жоржем. В нем кипела жажда самоистязания, ему доставляло особое наслаждение вонзать все глубже и глубже острый нож в свою рану. Он ни за что на свете не отказался бы от этого мучительного наслаждения. Да он бы и не мог, если бы захотел Он потерял свою независимость. Он больше не принадлежал самому себе. Черные глаза Тани увлекали его за собой. Он не мог уйти, пока она позволяла ему оставаться. Жорж говорил всю дорогу с Таней, но Андрей почти не раскрывал рта. Каждое слово Жоржа злило его. После замечания Тани Жорж не возобновлял своих комплиментов, но они чувствовались в тоне, каким он говорил, в его взглядах и жестах, и все это в высшей степени раздражало Андрея Они попрощались с Таней у ее дверей и направились домой. Так как было еще не очень поздно, а ночь была дивная, то Жорж предложил идти пешком. Андрей согласился. Ему было все равно. - Ну, разве я не был прав, когда говорил... - начал было Жорж, сводя разговор на обычную тему. - Оставь, пожалуйста! - прервал Андрей. - Мне это надоело. Он впал в прежнее угрюмое молчание, отвечая короткими, односложными звуками на вопросы Жоржа. Он был сердит, раздражен, несчастен. Сделанное им сегодня роковое открытие ставило его в новые отношения к Жоржу и причиняло ему острую боль. Поведение Жоржа представлялось ему крайне предосудительным. Андрей не верил в серьезную привязанность его к Тане. Как мог он любить девушку, которую даже не дал себе труда понять? Все это была его фантазия, пустой фейерверк, порожденный богатым поэтическим воображением. Жорж сделал бы лучше, если б поверял свои излияния перу и бумаге, чем вбивать их в голову молодой, неопытной девушке. Все это Андрей высказал бы своему другу еще вчера. Но теперь, когда он убедился, как он сам жестоко запутался, говорить в таком тоне было невозможно. Отныне ему оставалось напустить на себя личину двоедушия. Их отношения, до сих пор столь откровенные и прямые, сразу приобрели отпечаток неискренности. Это было для него тяжелее полного разрыва. Наконец они должны были распрощаться. - Я зайду к тебе завтра утром, - сказал Жорж. - Не уходи из дому, мне хочется прочесть тебе кое-что из моих новых вещей. "Гимн в честь Тани, бьюсь об заклад", - подумал Андрей, но, совладав с собой, сказал: - Разве ты не можешь послать прямо в типографию? Это было уже слишком! Жорж почувствовал себя задетым за живое, и поперечные складки появились на его лбу под шляпой. - Конечно, не могу или, вернее, не хочу, - сказал он полуобиженным, полуудивленным тоном. - Я никогда не доверяю собственным суждениям о своих вещах. - Ладно, значит, до завтра! - сказал Андрей. Это касалось некоторым образом дела, и он счел своей обязанностью исполнить просьбу товарища. "Что это сегодня с Андреем? - подумал Жорж, направляясь домой. - Я никогда не видал его в таком состоянии". Он, вероятно, догадался бы, в чем дело, если бы при своей тонкой наблюдательности связал в одно целое некоторые недомолвки и намеки; но сегодня его душа была слишком полна восторженных ощущений, чтобы дать ему погрузиться в холодный анализ. Слова Тани еще раздавались в его ушах; и лицо и поза, в которой она их произнесла, стояли перед его глазами. Теперь он вполне понял, что скрывалось за этими словами, и он был ослеплен тем, что увидел. Ему стало стыдно за свою самонадеянность: он думал, что сам поведет эту девушку к самопожертвованию для великого дела... и он - ничто в сравнении с нею! Ему казалось, что только сегодня он узнал, что такое любовь к женщине. Он весь отдался этому новому чувству, погружаясь в упоительный мир снов, прекрасных, как юность, и пленительных, как действительность. А над ними царила черноокая девушка, задумчиво опершись чудной головой на свою руку. Очаровательный образ улыбался ему и наполнял его сердце надеждой. И это нежное пожатие руки!.. Кто знает, если не теперь, то, быть может, со временем в ее сердце проснется более глубокое чувство в ответ на его горячую привязанность? Зачем долее сдерживать себя и умалчивать о своей любви? Он достаточно долго колебался. Мог ли он сомневаться в себе теперь, когда вся душа его превратилась в один порыв любви и преклонения перед нею? Он решил высказать ей все при следующем свидании. Глава X СТИХИ ЖОРЖА На следующее утро Жорж был уже в комнате своего друга с пачкой рукописей в кармане. Досада и огорчение Андрея улеглись за ночь, проведенную без сна, и, несмотря на усталость, он казался довольно бодрым. Он встретил гостя ласково и даже с несколько преувеличенным радушием. Ничего не подозревавший Жорж приписал это желанию загладить вчерашнее. Обдумывая ночью новое положение, в какое он был поставлен своим безумием, Андрей окончательно решил вопрос о своих отношениях к Жоржу. С такой тайной в груди он не мог оставаться с ним в прежней тесной дружбе - это было бы низостью, а между тем он скорее откусил бы себе язык, чем покаяться во всем Жоржу. Раз нельзя было сказать правду, единственное, что ему оставалось делать, - это прекратить интимность с Жоржем и отныне поддерживать лишь просто товарищеские отношения. Такое решение было в высшей степени тяжело Андрею, но ничем нельзя было помочь делу, и пришлось на том помириться. Жорж был его единственным другом - как дружба понимается в том мире, где они вращались. Теперь у него этого друга не будет - вот и все. Андрей не часто отступал от раз принятого решения, но выполнить это последнее решение ему было очень тяжело. Его чувства не могли сразу привыкнуть к новым отношениям, предписанным всесильным авторитетом разума. Он вздохнул с облегчением, когда его друг вдруг вынул свою рукопись и приступил к чтению. Жорж принес с собою не политические статьи или памфлеты, которые, по его выражению, он писал "в поте лица своего", а плоды досугов. Это были стихи, частью лирические, частью небольшие поэмы, каждая на особенный сюжет, но так тесно связанные общей мыслью, что, взятые как целое, все стихотворения казались разрозненными строфами одной поэмы. В ней воспевалась заря русской революции - тот период, когда полная энтузиазма и веры привилегированная молодежь потоком ринулась "в народ" проповедовать евангелие социализма, братства и всеобщего счастья. Написанные в разные времена и в разных настроениях, стихи Жоржа были отрывочны и неровны. Юмор перемешивался с пафосом, короткие строфы следовали за длинными поэмами. Но эта неправильность и кажущееся отсутствие единства давали возможность автору отразить более полно все стороны доблестной эпохи, представляющей такой богатый материал для поэтической обработки. Вначале шла группа коротеньких стихотворений с общим названием: "Под родительским кровом". Они изображали внутреннюю жизнь молодой отзывчивой души, страстно жаждущей правды и справедливости и тревожно ищущей выхода из унизительных компромиссов спокойной, богатой жизни посреди голодающих миллионов. Следующий отдел, озаглавленный "Среди полей широких", был самый длинный и разнообразный. В него вошли воспоминания о тяжелых трудах и чистых радостях первых пропагандистов. К трудностям их образа жизни как простых рабочих автор относился легко: тон этого отдела был веселый. История приключений пропагандистов, то трогательных, то комичных, переплеталась с описаниями деревенской жизни и природы. Заключительная поэма была самая грустная, но в художественном отношении лучшая из всех. Это была лебединая песня молодого пропагандиста накануне его перехода из "временной могилы" - тюремной камеры - в вечную. Песня, написанная в минорном тоне, мягкая и нежная, как и время, отраженное ею. Художественное чутье Жоржа не позволило ему сделать героя выразителем взглядов и чувств автора. Он был настоящим человеком своего времени - одним из первых пропагандистов, еще не озлобленных долгими годами преследований. Забывая о зле, причиненном ему, он не жаловался и не сожалел о жизни, скошенной в пору расцвета. Он находил утешение в мысли, что если ему при жизни помешали работать для народа, то хоть смертью своей он сослужит ему службу. Правдивость и искренность Жоржа выступили во всей своей силе в поэме. Трогательный образ героя, сраженного с такой безграничной жестокостью, действовал на душу гораздо сильнее, чем самое горячее воззвание к возмущению и мести. Андрей слушал как очарованный, боясь проронить слово. Он находился под обаянием мелодичных строф Жоржа, которые укротили обуявшего его злого духа, и боялся нарушить магические чары. Эти песни из недавнего прошлого были для него более чем художественными произведениями; они воскрешали перед ним его собственную жизнь. Он и Жорж были пропагандистами в свое время и, прежде чем сделаться террористами, сами пережили эти чувства. Молодой человек, умирающий в тюрьме, воплощал для них многих из дорогих и незабвенных товарищей, погибших таким же образом и за то же дело. Благородные и чистые чувства, вызванные волшебством поэзии, успокоили разгоряченный мозг Андрея и расположили его лучше к самому Жоржу. В нравственном облике обоих было слишком много общего. Чтение продолжалось не более часа. Когда Жорж кончил, Андрей искренне и горячо выразил свое одобрение. Ничего лучшего, по его мнению, Жорж до сих пор не написал. После нескольких критических замечаний и советов Андрей свободно и непринужденно продолжал дружескую беседу. Жоржу не приходилось более объяснять себе поведение своего друга, потому что тот держался естественно и просто, как всегда. Андрей, однако, отказался пойти прогуляться с Жоржем. Ему необходимо было наткать шифрованное письмо, а он еще не садился за работу. Он долго стоял у окна на одном и том же месте, после ухода Жоржа все еще находясь под влиянием прослушанных стихов. В самом деле, они были очень хороши; талант Жоржа быстро развивался, и в нем были задатки настоящего поэта. Счастливец! На нем была печать избранников. И вдобавок он был человеком с сердцем; его произведения не могли быть плодом одного лишь воображения. Нужно было глубоко и интенсивно чувствовать все то, что он выражал в таких задушевных словах. Автор отступил понемногу на второй план. Андрей стал думать о человеке, и его сердечная рана, закрывшаяся было на минуту, раскрылась снова. Но теперь поведение Жоржа уже не представлялось ему в таком свете, как накануне. Такой правдивый, искренний и честный человек не мог быть фатом*. Он был несправедлив к Жоржу. Но как объяснить его удивительное непонимание девушки? Его нелепые преувеличения? "Ну что ж, это в его натуре, и ничего с ним не поделаешь. Такова его манера относиться ко всему. И все-таки, он искренне ее любит. Разве каждый не может любить по-своему? И она ответила ему взаимностью. Отчего же нет? Всякая молодая девушка предпочтет поэтическую, восторженную любовь Жоржа неинтересному, прозаическому чувству, какое столь же неинтересный и прозаичный человек, как он, может предложить". ______________ * Фат - пошлый, пустой, самовлюбленный. "Прочность, постоянство, положительность!" - с горечью повторял Андрей. Если бы любовь была материей, из которой делают платье и обувь, то у него оказалось бы немало шансов на успех. Но женщины не с этой точки зрения смотрят на любовь, и они совершенно правы. И почему же чувство Жоржа должно непременно оказаться легкомысленным? Конечно, он не имел представления о настоящей Тане, поклоняясь вместо нее кумиру, облаченному в мишурные одежды собственного изделия. Но если он никогда и не откроет истинной Тани - что за беда? Если даже этот фантастический плащ с течением времени износится, он выкроит вместо него новый. Ему это нипочем, и обоим им такое занятие доставит лишь новое развлечение. Андрей сидел теперь у стола. Опершись на него локтем, он уныло рассматривал голые стены, оклеенные дешевыми обоями, и механически старался найти линию, которая разделяла бы на две симметричные части безобразный зеленый квадрат узора. Он так и не нашел ее и перевел усталый взгляд на свой письменный стол. Два месяца! Да, всего два месяца прошло со дня их первой встречи. Но он успел узнать ее, как будто был знаком с нею два года. Он стал читать в ее душе почти с первого их разговора. Теперь он знал ее лучше, чем она сама, и находил качества, которых она из скромности не согласилась бы признать, и недостатки, против которых она протестовала бы с негодованием. И ему трудно было бы решить, что ему милее в ней. Он любил ее такою, какою она была, и не мог себе представить лучшего существа, раз оно отличалось бы от Тани. Он стал припоминать все подробности их короткого знакомства. Ничто не ускользнуло из его памяти: почти каждое слово, ею сказанное, и выражение ее лица вставали перед ним. Никакой надежды. Дружба! Молодые девушки охотно награждают этим чувством друзей любимого человека. Она уже любила Жоржа до их встречи. Он нарочно обманывал себя, сомневаясь в этом хоть на одну минуту. Но если бы она тогда и не любила, как могла бы она колебаться в выборе теперь?.. Да, все, что есть лучшего в жизни, принадлежит этим баловням судьбы, потому что им и без того дано многое. "Что ж, пусть будет так, - сказал Андрей, и мрачный огонек сверкнул в его глазах. - Цветы попадаются и на самых печальных жизненных путях. Пусть их срывают другие и мирно наслаждаются ими; мы же, скромные труженики, удовольствуемся одними терниями и плакаться не будем". Он вздохнул и решительно уселся за работу. На несколько часов он переселился в мир чисел, нашептывая" цифры, совещаясь с ключом, делая разные исчисления, работая с озлобленным прилежанием, не поднимая головы. Необходимо было доставить письмо заблаговременно на конспиративную квартиру, потому что человек, отправлявшийся в Дубравник, уезжал в тот же день. На конспиративной квартире он застал Лену, которая исполняла там свое дежурство. - Получились вести из Дубравника, касающиеся вас, - сказала она. Она вынула из ящика письмо Зины, еще влажное от химического реактива. - Вот, а тут ваше имя, - сказала она, указывая на группу цифр на последней странице. Андрей прочитал следующее: "Дело мое осложняется, и Андрей хорошо сделает, если приедет". Ничего более подходящего нельзя было придумать, и Андрей тотчас же решил принять это приглашение. - Что вы на это скажете? - спросила Лена сдержанно. - Поедете? - Конечно! - ответил Андрей. - Я так и думала, - сказала девушка нахмурившись. Андрей знал, что Лена не одобряет его решения, и знал почему. - Я должен ехать, - сказал он, как бы извиняясь. - Хотя Зина и не настаивает, но я знаю, что она не стала бы звать меня, если б не серьезная необходимость. - И вы бросите пропаганду между рабочими, когда она у вас так хорошо шла, и все остальное? - сердито продолжала Лена, не слушая его. - Всегда так случается с нашими революционерами из привилегированных. Они ждут первого предлога, чтобы броситься в террористическое предприятие. Лена была "народница" по убеждениям, или, точнее, чистая "пропагандистка". Социалистическая пропаганда между крестьянами и рабочими была, по ее мнению, единственная форма деятельности, на которой революционеры должны сосредоточить свою энергию. Не следовало обращать внимания на преследования правительства, которые только отвлекают от социализма в сторону политической борьбы. Она очень ценила Андрея как одного из лучших пропагандистов и сердилась за то, что он оставляет свою работу, быть может, навсегда. Ничего нет легче, как сломать себе шею в таком деле, какое затевалось в Дубравнике. Она горячо напала на него, упрекая в непоследовательности. Андрей добродушно протестовал. - Я охотно продолжал бы свою работу здесь, - говорил он, - но с нашей стороны было бы постыдно не попытаться освободить товарищей. - Нет ничего постыдного для партии, если она применяет свои силы наиболее производительно для дела, - возразила Лена. - Так, по-вашему, Борис и его товарищи настолько бесполезны для дела, что их не стоит освобождать? - резко спросил Андрей. - Они не хуже лучшего из членов нашей партии, - возразила Лена, - но нам все время придется слоняться около тюрем, если мы вздумаем освобождать всех, кто этого заслуживает. - Самое лучшее, значит, оставить их гнить в тюрьме, не правда ли? - иронически заметил Андрей. - Остающиеся в живых не имеют права рисковать собою, чтобы откапывать мертвецов. У них более важное дело на руках, - ответила Лена, нисколько не смутившись. - Так что вы посоветовали бы рудокопам, когда их товарищи засыпаны обрушившейся шахтой, продолжать свою работу и не освобождать погребенных, потому что это связано с риском? - подсказал Андрей. - Оставьте, ради бога, рудокопов в покое, потому что они ничего не доказывают! - воскликнула Лена. - Сравнение - не аргумент. Мы не верим в наше дело, в этом вся суть. Если бы мы верили в него, у нас хватило бы выдержки не отвлекаться в сторону. - Нет, покорно благодарю, - презрительно усмехнулся Андрей, - не завидую такой телячьей выдержке и не претендую на нее. Он очень рассердился на Лену за ее, как он называл, узкое доктринерство. Лена тоже, в свою очередь, злилась. С самого утра, по прочтении письма Зины, она кипела негодованием при одной мысли, что Андрей бросит свое дело. Они чуть-чуть не поссорились, но в конце концов помирились. - Зачем попусту тратить время на ссоры? - сказал Андрей. - Вы очень хорошо знаете, что я поеду в Дубравник, что бы вы ни говорили. Так как мне не удастся повидать вас до отъезда, то лучше нам попрощаться теперь. Они расцеловались, хотя Лена все еще дулась на Андрея за его легкомыслие. Но он старался смягчить ее, уверяя, что скоро вернется. Через месяц или около того он явится с тремя освобожденными товарищами, которых уговорит присоединиться к ее кружку. Прежде чем оставить Петербург, Андрей привел в порядок все свои дела, передав свой рабочий кружок опытному товарищу. Все уладилось так быстро, что через два дня он уже ехал в Дубравник и чувствовал себя бодрее, чем когда-либо за последнее время. Часть вторая ПОД ОГНЕМ Глава I СНОВА ДАВИД Никто из петербуржцев не знал адреса конспиративной квартиры в Дубравнике. Андрея поэтому направили к двум сестрам, Марии и Екатерине Дудоровым; у них он мог узнать про Зину. Не без затруднений добрался он до темного переулка, где они жили, и нашел их мрачный, неоштукатуренный дом из красного кирпича. На самом верху бесконечной каменной лестницы с провалившимися ступеньками Андрей остановился перед выкрашенной в желтую краску дверью. Квартира, он догадывался, была тут, потому что выше уже помещались одни чердаки. На его звонок отворила дверь высокая бедно одетая девушка с болезненным цветом лица; на вид ей можно было дать не то двадцать лет, не то и все тридцать. - Что вам угодно? - холодно спросила она, не поднимая глаз на посетителя. - Сестры Дудоровы здесь живут? - спросил Андрей. - Войдите, - сказала девушка. Андрей вошел в комнату, поразившую даже его привычный глаз нигилиста своею бедностью. За всю мебель, если бы ее продать, едва можно было выручить несколько рублей. Комната была разделена на две половины ситцевой занавеской. Передняя часть, в которой очутился Андрей, служила гостиной, а за занавеской помещалась спальня. - Что вам угодно? - повторила девушка тем же холодным тоном. - Мне нужно видеть госпожу Дудорову, - сухо ответил Андрей. - Меня или Машу? - спросила девушка. - А, значит, вы Катерина Дудорова? - сказал Андрей. - Я имею письмо к вам обеим от Лены Зубовой. Моя фамилия Кожухов. Болезненное лицо девушки просияло. - Как я рада! - воскликнула она. - Садитесь. Я сейчас позову сестру. Она торопливо вышла, и Андрей сел у непокрытого стола из простого дерева. Связки рукописей различных форматов и почерков были разбросаны по столу. В одном конце сложены были переписанные начисто листы. Андрей знал от Лены, которой сестры Дудоровы приходились дальними родственницами, что им досталось от отца маленькое наследство. Но они отдали все до последней копейки на общее дело. Теперь они, очевидно, зарабатывали себе хлеб перепиской и другого рода работой. На одном из стульев Андрей заметил богатое вышиванье - вещь, слишком роскошную и слишком бесполезную для личного употребления в этом более чем скромном жилище. Через минуту вбежала Маша, извещенная сестрой о прибытии интересного гостя из Петербурга. Она была старшая, но выглядела моложе благодаря своему оживленному лицу со вздернутым носиком и блестящими карими глазами. - Мы не ожидали вас так скоро, - сказала она. - Зина думала, что вы будете здесь дня через три. Вы, конечно, хотите сейчас же отправиться к ней? - Да, если это вам удобно. - О да! Я через минуту буду готова и провожу вас. Это недалеко. Она скрылась за занавеску, и Андрей слышал, как она возилась с переодеванием. Сестрам очень хотелось оставить гостя у себя подольше. Им интересно было расспросить о петербургских новостях, но они не решались задерживать его. - Как поживает Лена? - спросила младшая сестра, оставшаяся с Андреем. Андрей в нескольких словах сообщил все, что знал про нее. - Послушайте, Кожухов, - раздался голос Маши из-за занавески, - у нас есть также адрес Давида. Я могу вас свести к нему, если хотите. - Давид здесь? - воскликнул Андрей, бросая обрадованный взгляд на занавеску. - Я этого и не подозревал. Выходите, однако, скорей из вашей засады и давайте разговаривать по-человечески. - Сию секунду! - раздался голос Маши, все еще из-за занавески. Она вышла из своего убежища в другом платье. Во рту она держала несколько шпилек. - Давид был на румынской границе, чтобы устроить через своих евреев перевозку книг, - сказала Маша, наклонив голову и закалывая шпильками свои косы. - Он остановился здесь по дороге... право, не знаю куда... - Теперь я совсем готова, - прибавила она, надевая шляпку. - К кому же вас вести - к Зине или к Давиду? Выбор был затруднителен. - Пойдем к тому, кто ближе, - сказал Андрей. Оба жили недалеко, но Давид оказался ближайшим соседом. - Вы надолго в Дубравник? - спросила Маша по дороге. - Не знаю еще... Это зависит от обстоятельств... - уклончиво ответил Андрей. Он не знал, состоит ли девушка членом местной группы и посвящена ли она в дело, по которому он приехал. - А вы постоянно тут живете? - спросил он, чтобы переменить разговор. - Нет, мы постоянно живем в деревне и скоро вернемся туда. Здесь же мы поселились на время, чтобы приготовиться к экзамену на учительниц: нам обещаны места в деревенской школе. - Вам, вероятно, трудно готовиться к экзаменам и в то же время заниматься перепиской и вышиванием? Маша улыбнулась. - Приходилось гораздо труднее без работы, уверяю вас. Теперь нам отлично живется, - продолжала она веселым голосом, - и через несколько месяцев мы окончательно поселимся в деревне. - Вы, я вижу, народница, как и Лена, - заметил Андрей. - Да, конечно. А вы? Судя по словам Лены, мы и вас считали народником. - О нет! Я не дохожу до таких крайностей. Он стал убеждать свою спутницу, желая обратить ее на путь истины. У них завязался оживленный спор, но без раздражения и запальчивости: принципиальные разногласия между террористами и народниками еще не приняли тогда острого характера. Правда, между ними происходили иногда перепалки, но, вообще, обе партии пока работали мирно, рука об руку, часто в одних и тех же кружках. Давид оказался дома и в ту минуту, когда входили гости, играл с сыном хозяйки - чумазым мальчуганом с большими голубыми глазами и целым лесом белокурых кудрей, который при виде чужих стремглав выбежал из комнаты. Как и все евреи, Давид очень любил детей, хотя и был по принципу против семейной жизни. Он остановился в еврейской гостинице, где был совершенно как дома. Он всегда жил там, когда приезжал в Дубравник, и находился в самых лучших отношениях с хозяевами. Никому не приходило в голову требовать у него паспорта, и его знали просто под именем Давида. Андрей и Давид очень обрадовались друг другу. - Ты, брат, явился как раз вовремя. Приезжай ты одним днем позже, и нам не удалось бы свидеться. Я завтра же уезжаю, - сказал Давид. Маша собралась уходить. - Прощайте, - сказала она Андрею. - Надеюсь, вы не забудете дороги к нашему дому? Исполнив свою миссию, она хотела уйти, чтобы не мешать им "конспирировать". Давид остановил ее: - Подождите минутку. Мне нужно узнать от вас, кто из ваших одесских друзей уцелел после недавних арестов и застану ли я кого-нибудь из них в живых? - Разве ты едешь в Одессу? с изумлением спросил Андрей. - Да, в Одессу. - Но ведь ты был там всего три недели тому назад... Никогда еще не встречал я человека с такой страстью к разъездам, - прибавил он, обращаясь к девушке. - "Страсть к разъездам"!.. - воскликнул с негодованием Давид. - Я просто в бешенство прихожу, как подумаю, какую прорву денег я истратил в эти три недели, не говоря уже о потере времени. И все это по милости наших нелепых народников, к которым эта барышня чувствует такую нежность, - прибавил он, кивнув в сторону Маши. - Бедные народники! - вздохнула Маша. - За все им приходится отдуваться. - Нет, ты выслушай, - горячился Давид, схватив Андрея за рукав. - Я им твердил множество раз, что буду переправлять через границу сколько угодно их литературы, что никаких тут нет лишних хлопот, а наоборот, эта расширяет наши пограничные дела. С их стороны требовалось только покрывать свою долю расходов и держать человека для приемки транспортов. Ну, этого обязательства они никогда не выполняли! - прибавил он, глядя с укоризной на Машу. - И я вынужден был сам доставлять их книжки в город. Тем не менее я продолжал работать для них, и все обстояло благополучно. Но вот, на грех, несколько недель тому назад им удалось завербовать в члены своей группы некоего Аврумку Блюма - круглого дурака, должен сознаться, хотя он и еврей. Ты, кажется, испытал это на себе? Андрей кивнул головой, улыбаясь. - Не знаю, потому ли, что народники нашли его достаточно умным для себя, или по другой причине, только раз завелся у них собственный еврей, они вздумали открыть и собственную границу. - Давид, Давид! - старалась протестовать Маша. - Нет, дайте мне договорить; слово будет за вами потом. Отправляют Аврумку в Кишинев, снабдив деньгами, и он устраивает перевозку книг, условившись платить... - тут Давид остановился, чтобы подготовить драматический эффект, - по восемнадцати рублей с пуда! Он молча посмотрел на Андрея, потом на Машу, потом опять на Андрея. Маша показалась ему достаточно потрясенной, но на Андрея его слова не произвели никакого воздействия, так как он не имел никакого понятия о ценах. - Восемнадцать рублей с пуда! Ведь это неслыханное дело. Я никогда не плачу больше шести, - возмущался Давид. - Платить такие цены - чистый позор. Это портит границу. К контрабандистам потом приступа не будет. Он горячился и сопровождал свою речь странной еврейской жестикуляцией, возвращавшейся к нему в минуты сильного возбуждения. - Само собой разумеется, - продолжал он более спокойным тоном, - я поднял шум, как только узнал об этом. Я снова взял перевозку на себя, и мне пришлось съездить на границу, чтобы привести все в порядок. - И ты все уладил, конечно? - спросил Андрей. - Да, но не знаю, надолго ли. Я не уверен, что они не выкинут такой же штуки со мной еще раз, если найдут другого еврея, скажем, поумнее Аврумки. - Как вам не стыдно, Давид! - вмешалась Маша. - Ведь я слышала об этой истории от одесситов. - Ну и что же? По-вашему, не так? - Конечно, нет! Ваша граница - немецкая: до нее очень далеко, и у них нет там никого из своих людей, тогда как румынская граница - совсем рядом, и в Каменце есть ветвь кружка. Отсюда же рукой подать до Каменца. Вот почему они послали Блюма попытать счастья. Никакого тут не было недостатка доверия к вам и ни малейшего желания хвастнуть собственной границей. Давид сделал пренебрежительный жест рукой. - Ладно, ладно! Старого воробья на мякине не проведешь. Я-то знаю, в чем дело. Скажите лучше, где найти вашего Аврумку: мне нужно сообщить ему о результатах моей поездки. Маша дала ему адрес. - Теперь мне пора собираться. У меня свидание с Зиной. Он вытащил свой неизменный холщовый саквояж и стал в нем рыться. Не находя, впрочем, того, что ему понадобилось, он начал понемногу выпоражнивать все содержимое на диван. Рубашка, губка, щетка для волос, маленькая подушка, том немецкого романа, пара носков, несколько жестянок появлялись одно за другим. Оказалась полная экипировка человека, проводящего большую часть своей жизни в вагоне. - Мой саквояж имеет удивительную особенность: все нужное в данную минуту всегда оказывается на самом дне, - произнес Давид, когда наконец на диване появилась маленькая шкатулка швейцарской резной работы. В ней хранились белые и черные нитки, целый ассортимент пуговиц, игольник, наперсток и ножницы. Тогда Давид взял пальто и уселся портняжничать. - Дайте, я вам зашью, - предложила Маша. - Нет, я гораздо лучше сделаю. Женская работа непрочная, - отвечал Давид. Чтобы не сидеть без дела, Андрей начал складывать вещи Давида обратно в саквояж. Между ними оказался маленький зеленый мешочек, шести-семи вершков в длину. Когда Андрей взял его в руки, из него вывалился странный предмет. Сначала он подумал, что это детская игрушка, купленная Давидом для одного из своих любимцев: к миниатюрному пьедесталу был прикреплен маленький деревянный кубик, и от него шли два толстых ремня... Но в мешочке лежал кусок шерстяной материи, белой с черными полосами, и Андрей тотчас же узнал молитвенную принадлежность евреев. Он как-то раз ходил в еврейскую синагогу и теперь был уверен, что не ошибся в своей догадке. Деревянный кубик изображал алтарь, который евреи прикрепляют ко лбу во время чтения молитв, а полосатая шаль была священный талес, надеваемый на голову и плечи. - Посмотрите, что у него тут такое! - обратился Андрей к Маше, показывая ей кубик и шаль. Оба расхохотались. Им забавно было видеть эти вещи у Давида - атеиста, как и все они. - Это мой паспорт в дороге, - спокойно заметил Давид, - и я никогда с ним не расстаюсь. Волшебное средство, чтобы прогонять полицию и шпионов, когда им приходит в голову заподозрить меня, что я нигилист... - Он улыбнулся, откусывая нитку своими белыми зубами. - Теперь пойдем к Зине, - прибавил он. - Я готов предстать перед начальством. Маша попросила кланяться Зине, а также и Анюте. - Кто это Анюта? - спросил Андрей, когда они остались вдвоем. - Анна Вулич, твоя старая знакомая. Ты с нею встретился на границе, неужели забыл? Она говорит, что хорошо тебя помнит. В Швейцарии она не зажилась и теперь исполняет роль горничной в конспиративной квартире. - Ах, да! - сказал Андрей. - Я очень хорошо ее помню. Только благоразумно ли с вашей стороны поручать молодой, неопытной девушке такую серьезную обязанность? - Сперва я то же думал, но она прекрасно выполняет свою роль. Выбор, впрочем, сделан Зиной, а она, знаешь, мастер узнавать людей и привязывать их к себе. Глава II КОНСПИРАТИВНАЯ КВАРТИРА Через несколько часов, в этот же день, состоялось нечто вроде военного совета в маленькой квартире Зины, в одном из предместий Дубравника. Только четверо присутствовали на нем: Зина, Вулич, Давид и Андрей. Вулич принимала мало участия в разговоре. Опустившись в глубокое кресло, так что ее маленькие ножки болтались в воздухе, она внимательно слушала, переводя свои быстрые карие глаза от одного собеседника к другому. Зина объясняла Андрею план побега и советовалась с ним. - Вы только что приехали, со свежей головой: вы лучше можете судить, - говорила она. Андрей долго и молча рассматривал план тюрьмы, наскоро сделанный для него Зиной. - Ну скажите же что-нибудь, бога ради! - не вытерпела она. - Что вы сидите, точно громом поражены? - Говоря по правде, - вымолвил наконец Андрей, - мне ваш план не нравится. Очень уж много совпадений. Такие проекты никогда не удаются. Все это слишком сложно; малейшая проруха в чем-нибудь может погубить все дело. Кроме того, и по сущности этот план несостоятелен. Вот вам мое мнение. Все предприятие держалось на помощи уголовных заключенных, с которыми политическим удалось войти в тайные сношения. Один - бывший разбойник, прозванный Беркутом, а другой - вор, по имени Куницын, вызвались содействовать побегу Бориса и его друзей. Их предложение было принято. Подкоп, через который предполагалось бежать, быстро подвигался вперед и через неделю был бы готов. Его рыли Беркут и Куницын: их камера была в нижнем этаже, между тем как политические, за которыми надзор был гораздо строже, содержались в верхнем этаже тюрьмы. Когда все будет готово, в назначенный час, ночью, политические отмычкой откроют двери своих камер и сойдут вниз, к уголовным, а оттуда пройдут в подкоп. Опасность заключалась не в том, что двое уголовных играли такую важную роль в предполагавшемся побеге. В этом не было ничего необыкновенного. Политические заключенные, содержимые в тюрьмах с уголовными, часто приобретают сильное и благотворное влияние на последних, пробуждая в них лучшие нравственные чувства и иногда вербуя между ними горячих друзей. Беркут и Куницын были преданны Борису душою и телом и не раз доказали, что им можно довериться. Но в их камере было еще пятнадцать арестантов, и они по необходимости были посвящены в тайну подкопа. Конечно, они не знали, что его роют для политических: Беркут и Куницын заявили, что сами собираются бежать, а арестантская братия хорошо умеет хранить свои тайны. Однако стоило кому-нибудь напиться контрабандной водки, и роковое слово могло сорваться в присутствии сторожей. Наконец, большую опасность представлял спуск с верхнего этажа по коридорам, охраняемым днем и ночью. - Все это крайне рискованно, - сказал Андрей в заключение. - Их, наверное, арестуют во время странствований по этажам, если не раньше. - Какой побег не связан с большим риском, Андрей? - возразила Зина. - Позвольте, я покажу вам, что эти странствования, как вы их называете, вовсе не так опасны. Она взяла новый листок бумаги и набросала план внутренности тюрьмы, которую она знала до мельчайших подробностей. Всего политических заключенных в ней содержалось в то время девять человек. Их камеры находились в двух смежных коридорах, расположенных под прямым углом в северо-западной части здания. Борис и его двое товарищей помещались, к счастью, в одном коридоре. После полуночного обхода Залесский, один из заключенных в смежном коридоре, привлечет к своей двери надзирателя, приставленного специально к политическим, и вступит с ним в беседу. Он нарочно проделал это несколько раз, чтобы тот не заподозрил никакого умысла. Зина показала на плане, что, стоя у дверей Залесского, надзиратель не может видеть, что делается в другом коридоре. Двери и замки камеры будут тщательно смазаны маслом, и беглецы выйдут без сапог Когда они выйдут из своих камер, им придется открыть отмычкой дверь на лестницу и спуститься в этаж к уголовным арестантам. На весь нижний этаж полагается один часовой, и он все время ходит кругом, так что им нужно будет уловить момент, когда он скроется из виду. Тогда они проберутся в камеру Беркута и Куницына, которые их будут ждать и укажут отверстие подкопа. - А куда выходит подкоп? - спросил Андрей. - Сюда, - ответила Зина, указывая место на первом плане, за внешней стеной тюрьмы. - А часовой где? - Здесь. Она отметила точку на линии стены, очень близко от отверстия подкопа. - Вот видите! - воскликнул Андрей. - Они выйдут под самым носом у часового. Он попросил Давида и Вулич взглянуть на план, как бы призывая их в свидетели. - Если б вам поручили размещение часовых, то вы бы, конечно, расставили их так, чтобы устранить все препятствия, - сказала Зина, теряя терпение. - Но раз это не так, то необходимо пременяться к обстоятельствам и мириться с тем, чего нельзя изменить. Зина умела так же хорошо схватывать подробности, как и Андрей, но разница была в их темпераментах. Андрей мог быть отважен до безумия в деле, которое принимал горячо к сердцу, но ему нужно было время, чтобы привести себя в такое состояние. Первое, что всегда бросалось ему в глаза, - это были препятствия. Зина, наоборот, воодушевлялась сразу и не остывала до конца. Когда они оба участвовали в каком-нибудь деле, то неизбежно ссорились. - Что ж, попробуем счастья, - сказал Андрей. - Мы должны устроить как можно лучше. Что касается часового, то мне пришла в голову идея... Но прежде всего я должен сам осмотреть место. Скажите, какая будет моя роль? Зина объяснила ему. За тюрьмой, недалеко от выхода, беглецов должна ожидать коляска, которая доставит их в безопасное место. Василий, умевший хорошо править и знавший прекрасно город, предназначался кучером. Но было решено иметь еще одного надежного человека на месте, чтобы помочь бегущим сесть в коляску и защитить их в случае нападения. Андрей одобрительно кивнул головой. - Это основательно, - произнес он. - Мало ли что может случиться! На следующий день Андрей должен был осмотреть местность вместе с Василием. Этим совещание кончилось. - Где бы мне тебя повидать завтра? - спросил Давид Андрея перед уходом. - Не имею понятия. Спроси Зину. Я в ее распоряжении. - Приходите завтра утром к Рохальскому, - сказала Зина. - Мы все там соберемся. Тогда же вы узнаете, как Андрей устроился с Василием. Они будут жить вместе. Василий занимал маленькую комнату на постоялом дворе, где помещалась его лошадь. Он выдавал себя за кучера и слугу небогатого купца, который застрял на ярмарке в Ромнах и скоро должен приехать. Андрею приходилось сыграть роль мнимого купца, и он должен был запастись платьем, соответствующим его паспорту и общественному положению: ему нужен был длинный кафтан, высокие сапоги, фуражка, жилет известного покроя и т.п. Василий тем временем мог известить содержателя постоялого двора о скором приезде своего хозяина. Давиду поручено было немедленно сообщить Василию о приезде Андрея. Завтра у Рохальского они окончательно условятся насчет следующего дня, когда Андрей водворится на постоялом дворе. Сам Василий никогда не приходил к Зине на дом, и прямых сношений между обеими квартирами не полагалось. Убежище Василия было временное, так как полиции легко будет напасть на его след, едва только побег станет известным. Постоялый двор решено было покинуть вместе с лошадью и коляской в ту же ночь, как совершится побег, Василий же и Андрей должны были скрыться в другом месте. Что касается освобожденных, то они спрячутся в доме у Зины, где и будут сидеть безвыходно, пока полиция будет рыскать по городу, разыскивая их. Было, следовательно, весьма важно, чтобы дом Зины не имел никаких сношений с постоялым двором и вообще оберегался от всего, что могло бы возбудить подозрение. Обе женщины жили почти в полном уединении. Все участвующие в затеваемом предприятии встречались на улицах или в городском саду, где обменивались краткими сообщениями; если же нужно было обсудить что-нибудь сообща, они назначали свидание у знакомых и друзей вроде Рохальского. - Где же я буду ночевать? - спросил Андрей по уходе Давида. - На сегодня, пожалуй, оставайтесь здесь. Андрей рад был бы случаю побывать подольше в обществе Зины, но счел неблагоразумным оставаться - с деловой точки зрения. На следующее утро назначено было собрание у Рохальского, на котором он должен был присутствовать, и ему пришлось бы выходить из дому и возвращаться среди бела дня. Его могут заметить и заподозрить, что в доме кто-то скрывается. - В таком случае я вас провожу сейчас же к Рохальскому, - сказала Зина. - Он с удовольствием приютит вас на ночь, и вы будете налицо к завтрашнему собранию. Рохальский был человек со средствами, веселого нрава, либерал и поддерживал дружеские сношения с революционерами. Он жил широко, гостеприимно, никогда не имел столкновений с полицией, и дом его считался одним из самых безопасных в Дубравнике. Приближаясь к новому большому дому на одной из тихих улиц аристократического квартала, Зина указала Андрею на ряд освещенных окон в третьем этаже. - Мы застанем его дома. У него, очевидно, гости, - сказала она. - Однако в Дубравнике рано собираются по вечерам, да и народ скуповатый у вас, - заметил Андрей, - ни одной кареты или извозчика не видать у подъезда. - Кто победнее, выбрался раньше и пешком, - сказала Зина. Когда они подошли поближе, Андрей заметил в доме через улицу, в одном из окон первого этажа, двух пожилых дам, смотревших вверх, как будто по направлению квартиры Рохальского. Обе, казалось, были очень заинтересованы происходившим в доме насупротив. Подозрение мелькнуло в голове Андрея. - Подождите минутку, - сказал он Зине. - Чем нам идти вдвоем, пустите меня сперва на разведку. Мне кажется, тут что-то неладно. - Полноте! Дом Рохальского совершенно безопасен, - сказала Зина, направляясь к подъезду. Входные двери были раскрыты настежь. На подъезде и по белой каменной лестнице виднелись следы ног, показавшиеся Андрею слишком большими и слишком многочисленными. Когда Зина направилась к дверям, Андрей схватил ее под руку и насильно увел ее в сторону. - Очень может быть, что у Рохальского все обстоит благополучно, - сказал он. - Вернее всего, что вы правы. Но что вам стоит подождать минуты две-три на улице, пока я удостоверюсь? Странное упорство овладело им. Эти незначительные симптомы, схваченные больше внешними чувствами и слишком слабые, чтобы принять определенную форму в уме, вызвали в Андрее то, что суеверные люди называют предчувствием. Но Зина ничего подобного не почувствовала и настаивала на своем, приводя в доказательство, что вчера еще была у Рохальского. - Пустяки! - прибавила она, выдергивая руку. - Если вы не пустите меня одного, я совсем не пойду, решительно заявил Андрей. Зина пожала плечами и взглянула ему в лицо, в конце концов сильно пораженная его настойчивостью. - Если в самом деле ваши подозрения основательны, - сказала она, - то и вам не следует идти. Лучше погуляем взад и вперед по улице, авось все выяснится. Так поступить было бы всего благоразумнее. Но от людей нельзя ждать постоянного благоразумия. Пьяница, храбро миновавший один кабак, тем сильнее рискует при виде следующего. Человек, который может поздравить себя с первым осторожным шагом, чувствует тем большее искушение сделать второй шаг, совершенно безрассудный. Андрей и Зина поменялись теперь ролями. - Незачем поднимать истории из-за такого пустяка. Мы можем так провести целые часы на улице, не убедившись ни в чем. Подождите меня вот у этого угла; я вернусь через минуту. Он вошел в подъезд. Не было видно ни души. Мертвая тишина царила во всем доме. Когда он поднялся до первого этажа, дверь одной из квартир, выходящих на площадку, тихонько отворилась. Сморщенное безбородое лицо не то старика, не то женщины - Андрей не мог разобрать - высунулось оттуда, быстро и внимательно взглянуло на него и моментально скрылось. Он слышал, как дверь заперли изнутри и задвинули засовы. Странно! Андрей поднялся выше, ступая как можно осторожнее, но не обнаруживая в то же время нерешительности. Во что бы то ни стало необходимо было ввиду предстоящего завтра собрания удостовериться, безопасно ли у Рохальского. Он быстро составил себе план действия. Он пройдет мимо третьего этажа и подымется до четвертого; узнав, кто там живет, спустится к квартире Рохальского и позвонит. Если ему отворит полиция, он назовет фамилию верхних жильцов, как будто ошибся дверью. На всякий случай Андрей отстегнул чехол своего револьвера и выдвинул немного кинжал, висевший у него сбоку, чтобы иметь оружие под рукою. Поднявшись до третьего этажа, где виднелась медная дощечка на дверях Рохальского, Андрей остановился на минутку. Он был в нерешимости: идти ли дальше или нет? Его план был хорош в теории, но с ним он рисковал отрезать себе отступление. Он внутренне упрекал себя за то, что не спросил про верхних жильцов у Зины, которая случайно могла знать их имя. Но шум быстро отодвигаемых засовов за дверьми и характерное бряцание шпор и сабель разрешили все сомнения. Полиция находилась в квартире Рохальского. Четверо жандармов стояли наготове в передней, с инструкцией арестовать всякого, кто явится. Они слышали осторожные шаги Андрея и ждали только его звонка, чтобы, открыв двери, броситься на него. Но так как он медлил, то они побоялись, что он, пожалуй, уйдет, и решили выйти из своей засады. Прежде чем они успели открыть двери, Андрей, однако, обогнул выступ лестницы и как мяч покатился вниз. Он не видел жандармов, но слышал их крики, топот их ног и бряцание сабель, когда они бросились за ним. Началась бешеная погоня, в которой преследователи и преследуемый не видели, а только слышали друг друга. Но шансы были неравны между неуклюжими солдатами, с их длинными кавалерийскими саблями, и проворным молодым человеком, как Андрей, которому теперь очень пригодилась ловкость, приобретенная в горных экскурсиях. Перепрыгивая по шести-семи ступенек зараз, он опередил жандармов на целый этаж. Внезапная мысль осенила его при виде газового рожка. Он закрутил газ. На следующей площадке он сделал то же самое и быстрым движением опрокинул на лестницу длинную деревянную скамью, стоявшую у стены. На лестнице воцарилась темнота, и его преследователи замедлили погоню, в чем Андрей убедился по затихавшему шуму. Затем он услыхал, к своему удовольствию, как кто-то споткнулся об его импровизированную баррикаду и тяжело упал с громкими ругательствами. Шум почти прекратился; жандармы спускались с большой осторожностью, опасаясь новых приключений. Андрей потушил газ и в подъезде и, выйдя на улицу, захлопнул за собой входную дверь, оставив таким образом полицию в совершенной темноте. Зина, дожидавшаяся шагов за сто от дома, не могла слышать шума на лестнице. Андрей вернулся, по ее мнению, слишком скоро. Но когда он стал подходить, хотя и ускоренным, но ровным шагом, без всяких признаков возбуждения на лице, она двинулась к нему навстречу. Андрей остановил ее жестом. - Жандармы! - шепнул он, подходя к ней ближе. Затем он самым любезным образом предложил ей руку и повел ее по направлению к дому, где жил Рохальский. Так как жандармы могли каждую минуту выбежать оттуда, то лучше было встретиться с ними лицом, чем иметь их за спиною. Зина не возражала. Она сразу догадалась, в чем состоит тактика Андрея, и сразу ее одобрила. Они не успели сделать десяти шагов, как дверь с шумом распахнулась и оттуда выскочило четверо взъерошенных жандармов, причем один из них закрывал платком свой окровавленный нос. Они растерянно смотрели во все стороны, и, не видя никого на улице, кроме медленно идущих им навстречу прилично одетых господина с дамой, подбежали к ним. - Ваше благородие, - быстро проговорил один из них, - не заметили ли вы бежавшего человека? - Из этой двери? - спросил Андрей, указывая на дверь Рохальского. - Да, да! - С рыжей бородой, в серой шляпе? - Да, нет... все равно! Куда он побежал? - Сюда, - Андрей указал на улицу за собою, - он только что пробежал мимо нас и, наверное, завернул в первую улицу направо. Вы еще его поймаете... только бегите пошибче. Они помчались и скоро исчезли из виду. Зина и Андрей продолжали спокойно идти под руку. Завернув за угол, Зина наняла проезжавшего извозчика и дала ему первый попавшийся адрес, желая как можно скорее выбраться из опасного места. Инцидент кончился. Они были вне опасности. - Неожиданный реприманд!* - заметил Андрей, не желая распространяться при извозчике. ______________ * Конфуз (от франц. reprimande). - Да, это вам в наказание за то, что вы не хотели остаться у нас! - сказала Зина. - Наказание! Что вы говорите, Зина? - воскликнул Андрей. - Это, скорее, награда за мое хорошее поведение. Подумайте только, что бы там случилось завтра, в десять часов, если б я не пошел сегодня? - Ах, в самом деле! - спохватилась Зина. - Я и не подумала. За последнее время память у меня стала совсем куриная. Конечно, полиция устроила засаду в квартире Рохальского, и их друзья непременно попались бы в ловушку. Зина привстала и, повысив голос, чтобы заглушить шум колес, крикнула извозчику новый адрес. Они скоро остановились и сошли на углу какой-то улицы. - Теперь расскажите подробно, что случилось, - сказала Зина, снова взяв Андрея под руку. Андрей передал в нескольких словах свое приключение: свои подозрения сперва, их подтверждение и, наконец, бегство. - Какое счастье, в самом деле, что мы пошли туда! - задумчиво сказала молодая женщина. - От каких пустяков, подумаешь, иногда зависит наша судьба! Необходимо послать Давида или кого-нибудь другого оповестить всех наших и предупредить об опасности. Мы около гостиницы Давида, узнаете? - Нет. - Мы подходим к ней с другой стороны. Она оставила его руку и вошла в темные ворота. Там она сняла свою элегантную шляпу и завязала ее в носовой платок. Она отдала Андрею зонтик, сняла перчатки и накинула на голову шаль на манер крестьянских девушек. Переодетая таким образом, с узелком в руках, она походила на молодую хорошенькую швею, идущую с работой к заказчикам. - Подождите меня тут. Я вернусь через четверть часа. Покажите мне ваши часы. Она сравнила их со своими. - В восемь часов без трех я буду здесь, ни раньше, ни позже. - Вы сохранили свои петербургские привычки? - с одобрением заметил Андрей. - Да. Нет ничего несноснее неопределенного ожидания. Она исчезла в темноте. Андрей хорошенько присмотрелся к дому и, выбрав самое прямое направление, пошел вперед, поглядывая от времени до времени на часы. Когда прошло менее половины назначенного срока, он повернул назад, стараясь идти тем же ровным шагом. Он пришел только минутой раньше. Белое пятно появилось вдали; это был носовой платок в руках Зины. На голове у нее опять была шляпа. Рядом с нею двигалась темная фигура: Давид шел поздравить Андрея с избавлением от опасности. - Вот в таких провинциальных городах нашему брату иногда приходится очень жутко, смеялся Давид. - Хорошо, что ты на первых же порах обжег себе пальцы. Зина повторила еще раз все свои поручения Давиду, и он тотчас же пошел исполнять их. - Я начинаю трусить, - сказала она, когда они остались вдвоем. - Давид сообщил мне еще об одном совершенно неожиданном аресте: тоже человек с видным общественным положением. Нет, я не могу вас доверить таким господам. Вы остаетесь пока у меня. - Хорошо. Идем. - Да, но только нам лучше прийти домой после десяти часов, когда все спит на нашей улице и никто нас не заметит. Оставалось целых два часа, которые нужно было чем-нибудь наполнить. Андрей предложил погулять вдоль реки. Они будут беседовать и любоваться великолепной южной ночью. - Нет, - сказала Зина. Мы можем с большей пользой провести время. Давайте пойдем к тюрьме - тогда вам завтра незачем будет ходить с Василием. Вам обязательно нужно осмотреть место ночью, так как побег назначен на ночь. Они отправились прямо к тюрьме. Большое квадратное здание в два этажа выступило из-за высокой стены, отделявшей его от остального мира. Большая унылая площадь, без малейшего следа растительности, окружала острог, примыкая одним углом к открытому полю. Зина и Андрей обошли вокруг площади по прилегающим улицам и очутились у начала той улицы, где предполагалось стоять карете. С этого пункта лучше всего можно было осмотреть всю позицию. - Обратите внимание на общий вид, - сказала Зина. - Вам не нужно ни считать шаги, ни мерить расстояния. Все это Василий проделал уже несколько раз. Он вам расскажет. Место, выбранное для кареты Василия, было недурное, или, вернее сказать, наименее дурное. Оно было несколько далеко от устья подкопа, но зато окружающие дома укрывали этот пункт от возможных выстрелов со стороны тюрьмы. Улица была хорошая. Даже в эту сравнительно раннюю пору там никого не было. Андрей высказал свое мнение Зине. - Слабый пункт вон там, - сказала она, указывая на находящийся неподалеку кабак. - Здесь царствует мертвая тишина в полночь, а в том несчастном кабаке засиживаются часто до двух часов ночи. В случае тревоги половые или глупые посетители могут выбежать и наделать хлопот. - О, что касается этого, то вам нечего беспокоиться, - сказал Андрей. - Я беру на себя удержать их, а в случае надобности расправиться с ними, если они только вздумают мешаться не в свое дело. Я бы даже посоветовал Василию стоять ближе к кабаку - оно выйдет натуральнее. Я же буду сторожить на углу и дам знак Василию отъехать в тот момент, когда наши выйдут из подкопа. Они опять свернули в боковую улицу, вышли с другой стороны на площадь и прошлись по ней в направлении, параллельном тюремной стене. - Вот камеры политических, - сказала Зина, указывая ему на ряд окон в верхнем этаже, из которых некоторые оставались темными, другие же были слабо освещены изнутри. - Можете вы мне указать окно Бориса? - спросил Андрей взволнованным голосом. - Седьмое от угла; оно освещено. Он, вероятно, читает теперь. Левшин в пятой, а Клейн в третьей камере от угла. В их окнах темно - должно быть, спят. Однако неприлично так всматриваться в тюремные окна, - прибавила она, толкнув его руку. - Часовой вас заметил. Андрей никак не ожидал, что очутится так близко к Борису сегодня же. Мысль, что его друг тут, за этим окном, что он мог бы услышать его голос, пожать ему руку, - эта мысль сильно взволновала Андрея. Безумное желание промелькнуло у него в голове: ему вдруг захотелось крикнуть имя Бориса в надежде, что тот его узнает. Зине пришлось оттащить его за руку, чтобы заставить уйти. Они шли молча. Когда тюремная площадь осталась далеко позади, Андрей спросил: - Скажите, мог ли бы он нас увидеть из своего окна днем? - Нет, - отвечала Зина. - Окна прорезаны очень высоко в стене и выкрашены в белую краску, сквозь которую ничего не видно. Но я передам ему, что мы проходили мимо его окна сегодня вечером и видели свет в его камере. Ему будет приятно. - Я тоже хочу написать ему, можно? - спросил Андрей. - Конечно! Пишите сколько угодно. Я могу доставить ему решительно все. Мы с ним теперь в деятельной переписке. Но уговорить его сторожей было очень трудно. Знаете ли, что меня два раза чуть-чуть не арестовали. Мне не везло, и я все нападала не на настоящих людей. На возвратном пути они все время говорили о Борисе. Дома Зина показала Андрею карточку своего маленького сына Бори, полученную несколько дней тому назад. - Посмотрите, что за прелесть! - воскликнула она с материнскою гордостью, держа перед Андреем и не выпуская из рук фотографию малютки с пухлыми ручками, круглыми удивленными глазками и раскрытым ртом. - Славный мальчуган! - сказал Андрей. - Не находите ли вы, что он очень похож на Бориса? - Вылитый отец! - подтвердила Зина, очень довольная таким замечанием постороннего. - И я надеюсь, что со временем он будет таким же хорошим революционером. Ему всего год и четыре месяца, но он уже содействовал революции по мере сил своих. Зина рассказала, как она взяла с собой мальчика - ему было всего девять месяцев от роду - в Харьков, где ей приходилось быть хозяйкой конспиративной квартиры. - Ничто не дает дому такого миролюбивого и невинного характера и ничто так не устраняет подозрений, как присутствие ребенка, - прибавила она улыбаясь. - Мой Боря нам оказался очень полезен. Ну, скажите, кто из нас так рано вступал на революционное поприще? Надеюсь, что и позже, когда вырастет, он будет молодцом. Андрей выразил надежду, что к тому времени Россия не будет нуждаться в революционерах. - Ну, а что же с ним теперь? - поинтересовался он. Тень пробежала по лицу молодой женщины. - Я не могу держать его у себя, чтобы в случае моего ареста ему тоже не пришлось бы испытать тюремного заключения. Для этого он слишком еще мал. Он у матери Бориса, в деревне. Его там очень любят, и мне часто пишут о нем. Надеюсь, что я увижу его, есл