емецких солдат. Рассматривая висевшие на стенах комнаты семейные фотографии, они обратили внимание на снимок, где был запечатлен молодой красноармеец. Женщина объяснила, что это ее сын. Кто-то из немцев, говоривший немного по-русски, спросил, где он теперь. - Не знаю, - вздохнув, сказала мать. - Наверно, и в живых нет. Он перед войной был на самой границе - в Брестской крепости. Немец перевел ответ своим товарищам. И тотчас же один из солдат, побледнев от злости, кинулся на женщину и стал избивать ее, крича что-то. Трое других с трудом оттащили его, и он, ругаясь, ушел из дома. А остальные объяснили перепуганной матери, в чем дело. Этот солдат штурмовал Брестскую крепость в 1941 году, был тяжело ранен и теперь кричал, что все советские солдаты, дравшиеся там, - фанатики-большевики и что их родственников надо беспощадно расстреливать. Как ни страшен был режим гитлеровских лагерей под Брестом, как ни старались фашистские палачи зверским обращением уничтожить в сердцах пленных всякую надежду, погасить всякую искру протеста и сопротивления, добиться этого им не удавалось. То и дело происходили побеги из лагерей. В Южном военном городке подряд несколько групп пленных бежали через канализационные колодцы, в Бяла Подляске побеги были почти ежедневными - то по пути из лагеря на работу, то ночью через все проволочные заграждения и препятствия. Тех, кого удавалось поймать, казнили на виду у всего лагеря страшной казнью. Беглецов расстреливали, вешали, отдавали на растерзание собакам или помещали в клетку из колючей проволоки и заставляли умирать медленной смертью от голода и жажды. Однажды троих бойцов, пойманных после побега, заживо сварили в котлах лагерной кухни. Но даже эти изощренные злодейства не могли сломить воли пленных, задушить в них стремление снова вырваться на свободу и опять начать борьбу с врагом. Наоборот, чем больше свирепствовали гитлеровцы, тем острее становилось чувство ненависти к палачам, тем сильнее было желание мстить за погибших друзей, за все пережитое в этом аду. И, наверно, именно такие чувства, победив недоверие и подозрительность, объединили пленных лагеря Бяла Подляска в подготовке массового побега, который произошел здесь осенью 1941 года. Темной сентябрьской ночью несколько тысяч узников по сигналу кинулись на проволочные заграждения, набросили на них шинели и гимнастерки, перелезли через эти колючие препятствия под ярким светом прожекторов, под огнем пулеметов с вышек и ушли в ближайший лес. Большинство из них вскоре было поймано и расстреляно, многие погибли еще на проволоке, но кое-кому удалось скрыться. Говорят, что одним из главных организаторов этого массового побега был старший лейтенант Потапов, тот, что командовал важным участком обороны Брестской крепости в районе казарм 333-го полка. Уцелел ли он тогда или погиб под огнем пулеметов, остается неизвестным. В наказание за этот побег пленных гитлеровцы несколько часов вели пулеметный огонь по территории лагеря. Сюда вызвали танки, и они из пушек стреляли по блокам, а потом вошли внутрь лагеря и гусеницами давили людей, укрывшихся в своих норах. Однако и эта расправа не помогла, и побеги не прекращались вплоть до зимы, когда большинство выживших пленных было вывезено в другие лагеря. Одни попали в бывшую польскую крепость Демблин, где рядом с земляным валом зимою 1941 года возник другой, такой же высокий вал из мертвых тел, которых не успевали хоронить. Других послали в Седлец, в Краков или на территорию самой Германии - в Хаммельсбург и Эбензее, под Мюнхен или Бремен. Но где бы ни оказывались герои Бреста, они проносили с собой через плен дух борьбы и сопротивления - тот неукротимый дух советского воина, каким была проникнута легендарная оборона крепости. Немногим удавалось бежать из плена, и они шли к фронту или находили в лесах Белоруссии отряды народных мстителей - партизан. Так бежал и сражался в партизанском отряде близ Бреста боец 333-го полка Иван Бугаков. Так, сумев вырваться из лагеря, стал партизанским подрывником на железных дорогах защитник крепости Федор Журавлев. Так позднее, бежав к партизанам Югославии, воевал вместе с ними один из пограничников Кижеватова - Григорий Еремеев. Другие были менее счастливыми - побег им не удавался. Но и в лагерях, порою даже в самых жутких, герои Брестской обороны искали и находили возможность бороться. Бывший политрук Петр Кошкаров, ближайший помощник комиссара Фомина и капитана Зубачева, исполнявший обязанности начальника штаба сводной группы в центральной крепости, попав в лагерь Хаммельсбург под фамилией Нестеров, стал одним из руководителей подпольной коммунистической организации. Участник обороны Николай Кюнг, сражавшийся с бойцами полковой школы 84-го полка на Южном острове крепости, очутился в лагере смерти - Бухенвальде, нашел там единомышленников и был в числе организаторов Интернационального подпольного комитета, подготовившего восстание заключенных весной 1945 года. Они боролись, герои Бреста, при всех условиях, в любой обстановке. Поистине их девизом были те слова, которые однажды видел на стене тюремного карцера военнопленный П. Артюхов из Донбасса, сообщивший мне об этом в своем письме. Брошенный после допроса в карцер, он при свете, чуть проникавшем в маленькое подвальное оконце, прочитал на серой бетонной стене бурую надпись, сделанную, видно, кровью: "Врешь, фриц! Нас не сломаешь - мы из Брестской крепости!"  ПУТЬ НА РОДИНУ  Невероятно далекой, почти недостижимой казалась Родина тем, кто очутился во вражеском плену. Ряды колючей проволоки, пулеметы и автоматы лагерной охраны, дальний, немыслимо трудный путь через чужие, иноязычные земли, сквозь неожиданные и вездесущие кордоны гестапо, жандармов и местной полиции, в ежеминутном ожидании предательства от тех, кто пустил тебя в дом, обогрел, накормил, и, наконец, последние километры через прифронтовую полосу, набитую вражескими войсками, а потом через огненную линию фронта, стеной разгородившую два мира, - как преодолеть, как пройти все это истощенному, обессиленному, затравленному узнику? Какими неисчерпаемыми запасами воли и упорства, ловкости и хитрости должен обладать человек, чтобы победить все препятствия на этом пути страха и смерти?! Но, как ни далека была Родина, ее настойчивый зов звучал в сердцах пленных. Куда бы ни увозил их враг - на шахты Эльзаса или на подземные заводы Рура, в ущелья Австрийских Альп или в фиорды оккупированной Норвегии, - везде слышали они призывный голос Родины. И они бежали отовсюду, куда забрасывала их злая судьба, попадались, снова бежали, даже зная, что примут от палача мученическую смерть, ибо зов Отчизны был сильнее самого желания жить. Для большинства из них эти побеги заканчивались неудачно, нередко трагически. Но были и такие, которым посчастливилось пройти сотни километров, одолеть сотни преград и добраться до своих. Человеческая предприимчивость и изобретательность порой находили самые удивительные, причудливые пути на Родину, и неугасимый дух борьбы вел поистине бренное тело изможденного пленного через непостижимые испытания этого пути. Сержант Алексей Романов, в прошлом школьный учитель истории из Сталинграда, был курсантом и секретарем комсомольской организации в школе младших командиров 455-го полка. Война застала его в казармах Центрального острова Брестской крепости, и он сражался там под командованием лейтенанта Аркадия Нагая. В первых числах июля нескольким бойцам во главе с парторгом школы Тимофеем Гребенюком удалось ночью с боем вырваться из крепости. Тимофей Гребенюк вскоре погиб, а вся его группа была рассеяна противником. Схваченный гитлеровцами, коммунист Алексей Романов все же сумел бежать из-под расстрела и, примкнув к маленькому отряду наших бойцов и командиров, пробиравшихся по тылам врага в сторону фронта, через неделю оказался неподалеку от города Барановичи. Под станцией Лесная немцы загнали отряд в болото и окружили его. Шел тяжелый бой. Потом в небе появились немецкие самолеты, и последнее, что видел Романов, была черная капелька бомбы, стремительно падающая туда, где он лежал. Он очнулся, видимо, через несколько дней в одном из проволочных загонов лагеря Бяла Подляска. Гимнастерка на его груди обгорела, тело было обожжено, и острая боль разламывала голову - он получил сильную контузию. Сержант поправлялся медленно, и прошло немало времени, прежде чем он начал ходить. Осенью 1941 года с партией пленных Романова увезли в Германию, а весной 1942 года он попал в большой интернациональный лагерь Феддель, на окраине крупнейшего немецкого порта Гамбурга. Здесь вместе с бывшим политработником Иваном Мельником, поляком Яном Хомкой и другими он организовал подпольную антифашистскую группу. Они подбирали листовки, сброшенные с самолетов, выпускали обращения к пленным, уничтожали предателей и готовили диверсии. Но лагерное гестапо не дремало - несколько подпольщиков были схвачены и казнены. И он, пленный "номер 29563", тоже попал под подозрение. Его допрашивали в гестапо, сажали в карцер, но прямых улик против Романова у гитлеровцев не было. Все это время мысль о побеге не оставляла его. Но лагерь, находившийся у такого важного порта, охранялся особенно зорко, и, казалось, любой план бегства отсюда заранее обречен на провал. И все-таки он родился, этот план, невероятно дерзкий и необычайно трудно осуществимый. Шел декабрь 1943 года. Почти каждую ночь Гамбург подвергался воздушным налетам - англо-американская авиация бомбила его с аэродромов Англии. Город и порт, уже сильно разрушенные, испуганно затихали с наступлением сумерек, погружаясь в непроницаемую темноту и настороженно ожидая тревожного сигнала сирен. Днем пленных из лагеря Феддель стали гонять на работу в порт - разгружать пароходы. Портовых грузчиков не хватало: ненасытный Восточный фронт перемалывал гитлеровские войска, и немцы проводили все более и более "тотальные" мобилизации в стране. Волей-неволей им приходилось теперь использовать пленных на тех работах, которые раньше избегали им поручать. Романов и его товарищи уже хорошо знали расположение порта, все его причалы и пристани, знали даже многие грузовые суда, на которых им довелось работать. Среди этих судов, часто разгружавшихся у причалов Гамбурга, были пароходы Швеции - нейтральной страны, - она торговала и с государствами антигитлеровского блока и снабжала фашистскую Германию столь необходимой ей железной рудой. План, родившийся у Романова и Мельника, на первый взгляд был прост - бежать из лагеря, проникнуть ночью в порт, спрятаться на шведском пароходе и доплыть с ним в один из портов Швеции. Оттуда можно с британским судном добраться до Англии, а потом с каким-нибудь караваном союзных судов прийти в Мурманск или Архангельск. А затем опять взять в руки автомат или пулемет и уже на фронте расплатиться с гитлеровцами за все, что пришлось пережить в плену в эти годы. Столько ненависти скопилось за это время в душах пленных, что они готовы были даже проплыть вокруг света, лишь бы потом сойтись со своим врагом грудь с грудью, держа оружие в руках. Но между замыслом и его осуществлением лежала целая пропасть. Как ускользнуть от многочисленной и бдительной лагерной охраны? Если это удастся, как спрятаться от погони? Ведь, по крайней мере, два-три дня эсэсовцы с собаками будут искать их следы. Как потом переплыть Эльбу, очень широкую здесь, у своего устья, и проникнуть на огороженную и строго охраняемую территорию порта? Охраняется не только сам порт - эсэсовские часовые круглые сутки дежурят у каждого иностранного судна. Как ухитриться попасть на пароход? И, наконец, как спрятаться там, чтобы тебя не нашла команда, не обнаружили эсэсовцы? Пленным было известно, что эсэсовские наряды с собаками дважды тщательно обыскивают сверху донизу каждый пароход, уходящий из Германии, - здесь, в Гамбурге, перед его отправлением и в Киле, откуда он уже идет прямо в Швецию. Все, что можно было заранее предвидеть, они обдумали и обсудили. Остальное решал случай. Они знали, чем рискуют, - лишь за месяц до того в лагере были повешены двое пойманных после неудачного побега. Бежать решили только вдвоем - так было легче скрыться. Приготовили даже оружие - два самодельных ножа, тайно выточенных из кусков железа во время работы в порту. Они поклялись друг другу: если один из них в побеге струсит, смалодушничает, второй должен заколоть его этим ножом. Мрачная клятва была дана отнюдь не из любви к романтике: они шли почти на верную смерть и связались нерасторжимыми узами - трусость одного означала гибель другого, и суровый закон военной справедливости оправдывал такую кару. 25 декабря 1943 года стояла ненастная, дождливая погода. Смеркалось рано, и пленных гнали с работы из порта уже в темноте. По пути в лагерь колонна проходила через неширокий и темный туннель. Здесь-то и начался побег. Едва колонна втянулась во мрак туннеля, Романов и Мельник выскочили из строя и замерли, прижавшись за каменным выступом стены. Конвоиры прошли мимо, не заметив этого мгновенного броска двух пленных. Гулкий стук деревянных колодок стих вдали, и они остались одни. Стремглав они бросились бежать назад, к берегу Эльбы. Там, у самой воды, стояли разбомбленные во время авиационных налетов кирпичные коробки бывших складов. В залитом водой подвале одного из этих складов им предстояло просидеть двое суток, чтобы собаки потеряли их след и эсэсовцы отказались от поисков. Двое суток в ледяной декабрьской воде были нестерпимой мукой для этих обессиленных людей. Самое мучительное было в часы, когда на море начинался прилив. Вода в устье Эльбы при этом тоже прибывала, и уровень ее в подвале поднимался. Более слабый Мельник иногда терял сознание, и Романов поддерживал его, а едва вода убывала, принимался растирать товарища. Они выстояли свой срок. На вторую ночь, надеясь, что их уже перестали искать, оба беглеца выползли из своего убежища в складское помещение, кое-как обсушились и вышли наружу. Порт был на той стороне Эльбы. Противоположный берег терялся в темноте, но они помнили, как широка в этом месте река. И оба поняли, что им не переплыть ее: слишком много сил стоило им двухсуточное пребывание в ледяной воде без крошки пищи. Недалеко был длинный мост, ведущий прямо к воротам порта. Но они знали, что мост охраняется часовыми, - по нему не пройти незаметно. Только какой-нибудь случай мог помочь им, и они, в глубине души вовсе не рассчитывая на чудо, все-таки поплелись в сторону порта. Они залегли у дороги в нескольких сотнях метров от будки часового, охраняющего вход на мост. Где-то на дальней окраине города шарили в небе прожекторы и слышалась пальба зениток - в воздухе были англо-американские самолеты. И вдруг вдали послышался стрекот моторов и лязг гусениц на камнях дороги, и беглецы увидели узкие синие полоски света. Это шла на погрузку в порт колонна танкеток с притушенными, маскировочными фарами. Романову уже приходилось видеть эти танкетки, и он помнил, что позади на броне у них приварены крюки, видимо, для буксировки. План действий родился мгновенно, и он в двух словах объяснил его Мельнику. Это был счастливый случай - может быть, единственный шанс для них попасть в порт. Надо было на ходу догнать танкетку и повиснуть сзади на крюке. Машины шли с интервалом в 50-100 метров. Синий свет позволял водителям видеть только на 2-3 метра вперед, и они не могли заметить пленных. Опасность заключалась только в том, что часовой на мосту мог освещать фонариком каждую машину и увидеть беглецов. Впрочем, об этом не приходилось долго раздумывать: разве весь их побег не был сплошным риском и цепью случайностей? Первым метнулся на дорогу Романов. На бегу нащупав крюк, он повис на нем и даже нашел какую-то опору ногам внизу - неширокий выступ металла. Мельник сумел так же подцепиться на следующую танкетку. К счастью, фонарик часового мигнул только один раз - пропуская головную машину. В воздухе гудели самолеты, и охранник явно боялся лишний раз включить свет. Еще не веря своему счастью, Романов и Мельник буквально считали каждый метр мостового настила, уходящего назад под гусеницами. Наконец они въехали в ворота порта, и Романов, высмотрев темный закоулок между пакгаузами, кинулся туда. Минуту спустя к нему присоединился Мельник. Да, счастье пока что сопутствовало им в их отчаянном предприятии. Они перебрались через мост и даже оказались внутри порта, благополучно миновав охрану. Теперь оставалось последнее и самое трудное. Они знали хорошо причал, где должен стоять шведский пароход "Ариель", - на нем работали пленные из Федделя, и они говорили, что судно простоит под погрузкой еще 3-4 дня. "Ариель" грузился коксом, и Романов с Мельником намеревались, пробравшись в трюм парохода, зарыться в кокс и пролежать там до тех пор, пока судно не минует Кильский канал. Легко сказать - пробраться на пароход! Когда беглецы, крадучись вдоль стен пакгаузов и перебегая открытые места, вышли наконец к месту стоянки "Ариеля ", они поняли, каким нелегким делом это будет. С парохода на пристань вели единственные сходни, и на середине их стоял часовой-эсэсовец с автоматом. Втянув голову в плечи, он поднял воротник шинели, опустил наушники шерстяного шлема и стоял, повернувшись спиной к холодному ветру, который резкими и шумными порывами налетал с моря, швыряя на пристань густые заряды мокрого снега. Но подойти к часовому скрытно было невозможно - он заметил бы опасность, если бы беглецы попытались приблизиться к сходням. Да они и не хотели убивать его - исчезновение часового навело бы эсэсовцев на след бежавших. Они подошли к самому краю пристани около кормы "Ариеля " и принялись всматриваться в темноту, стараясь определить расстояние до палубы парохода в этом месте. Палуба была на метр-полтора ниже уровня пирса. Но пароход стоял поодаль от стенки пристани, и между нею и бортом судна оставалось пространство около четырех метров. Для изголодавшихся, измученных "доходяг" из лагеря такой прыжок в длину казался недосягаемым рекордом. А попытка могла быть только одна - того, кто не допрыгнет, ожидала десяти-пятнадцатиметровая пропасть и темная глубь ледяной воды у основания пристани. В ночной тьме они внимательно поглядели друг на друга. - Надо прыгать! - шепнул Романов. - Надо! - согласился Мельник. - Давай первый - ты посильнее. Присмотревшись и выбрав на палубе место, которое показалось ему самым удобным, Романов отошел назад, чтобы разбежаться, и стал пристально вглядываться в едва различимую фигуру часового на сходнях. Солдат ничего не слышал, он, по-прежнему ссутулившись, стоял спиной к ветру, может быть, даже задремал. Романов дождался, пока вдоль пристани помчался новый порыв ветра со снегом, заглушающий своим свистом все звуки, и стремительно кинулся вперед. В этом последнем неистовом толчке ногой о край пристани была сейчас вся его жизнь. Он не допрыгнул до палубы, а упал грудью на край металлического борта и одновременно успел ухватиться руками за этот борт. Удар был таким сильным, что на миг он потерял сознание, но руки, видимо управляемые уже одним инстинктом, продолжали цепко держаться за железо. В следующий момент он пришел в себя, судорожным усилием подтянулся наверх, перекинул ногу через борт и встал на палубе. Первым делом он опять поглядел на часового - не слышал ли тот звука удара. Тот стоял неподвижно, как чучело. С пристани, пригнувшись, смотрел на палубу Мельник. Романов ободряюще замахал рукой, и тот исчез из виду - отошел, чтобы разбежаться. Он прыгнул даже лучше, чем Романов, а тот, почти подхватив на лету товарища, втащил его на палубу. Вокруг не было ни души - команда спала, а вахтенный, верно, ничего не заметил. Осторожно они прокрались к люку, ведущему вниз, и спустились в трюм. По рассказам товарищей, они знали, что у "Ариеля" три трюма. Нижний, видимо, был уже загружен и задраен; они попали во второй, средний, трюм, в один из его отсеков, уже наполовину заполненный коксом. Теперь надо было зарыться в эту кучу угля. Но и это следовало правильно рассчитать. Если беглецы зароются слишком глубоко, завтра утром над ними насыплют такую гору кокса, что они не смогут выбраться наверх и погибнут в этой угольной могиле. Но мелко зарываться тоже не годилось - их могли обнаружить. Они долго прикидывали, как будет рассыпаться по отсеку сбрасываемый сверху кокс, и, наконец выбрав нужные места, заползли внутрь этой кучи. Только тогда, свернувшись калачиком в своем неудобном убежище, Романов почувствовал, как нестерпимо больно ему дышать - удар о край борта, видно, не обошелся даром. Он кое-как заснул и проснулся от шума. Сверху в отсек с грохотом сыпался загружаемый кокс. Это продолжалось около часа, а потом неподалеку послышались голоса, лай собаки, кто-то ходил по грудам кокса, металлически звякнула крышка люка - и все стихло. Отсек задраили. Романов и Мельник не знали, сколько еще простоял "Ари-ель" в Гамбурге - день, два или три, - и выползли из своего убежища, лишь когда почувствовали покачивание парохода. Они плыли! Романов первым выбрался из-под кокса и помог вылезти своему спутнику. Мельник совсем обессилел и уже с трудом двигался. А у них в этом металлическом гробу не было ни капли воды, ни крошки пищи, и впереди лежал путь, который продлится неизвестно сколько дней. Но это был путь к свободе, путь на Родину, и ради него они были готовы на все, даже на смерть. Когда пароход остановился в Киле, они снова зарылись в кокс и переждали обыск. Но потом Мельник уже не отозвался на зов товарища. Он был без сознания, и Романову так и не удалось привести его в чувство. Неизвестно, сколько времени продержался после этого Романов. Муки жажды и голода становились все нестерпимее, потом наступила странная слабость, появилось тупое безразличие ко всему, и он уже ничего больше не помнил. В крупном шведском порту Гетеборге рабочие, разгружая кокс, обнаружили в одном из трюмов "Ариеля" два трупа в одежде военнопленных из немецких лагерей, с буквами "511" на спине. Вызвали врача. Один из найденных и в самом деле был уже трупом, в другом еще теплилась слабая искорка жизни. Его увезли в больницу, а гетеборгские грузчики с волнением обсуждали происшедшее. Побег этих двух русских был первым и единственным побегом пленных из Гамбурга в Швецию на торговом судне. Романов очнулся лишь через несколько дней в тюремной больнице шведской политической полиции: нейтральная страна встретила его не очень-то любезно из страха перед своим зловещим немецким соседом. Он поправлялся медленно, с трудом. Когда ему стало лучше, к его кровати несколько раз приходили какие-то люди, говорившие по-русски и убеждавшие его не возвращаться на Родину, а просить политического убежища в Швеции. Он отвечал одним и тем же - требовал, чтобы к нему вызвали сотрудника советского посольства. Он добился своего и в конце концов попал в Стокгольм, к тогдашнему посланнику Советского Союза в Швеции, известной соратнице В. И. Ленина Александре Михайловне Коллонтай. К его огорчению, она отвергла все проекты возвращения на Родину через союзную страну. "Вы свое отвоевали", - сказала она и велела остаться жить в советской колонии в Швеции. В 1944 году, когда сложила оружие Финляндия, Романов вернулся на Родину. Но все пережитое в крепости и в плену тяжело сказалось на его здоровье: он приехал домой больным человеком и немало времени провел в госпиталях. Говорят, туберкулез, то и дело одолевающий его, явился следствием не только испытаний, перенесенных в Брестской крепости, и лагерных лишений, но и того удара грудью о борт "Ариеля", которым завершился его прыжок с гамбургской пристани. Но он не сдался болезням, как не сдавался фашистам. Несмотря на недуги, он сумел после войны окончить второй институт и работает инженером-строителем в одной из проектных организаций Москвы. В 1957 году, когда Алексея Романова восстанавливали в рядах партии, в партийной комиссии ему показали его лагерную карточку пленного, в свое время оказавшуюся случайно в какой-то захваченной нашими войсками гитлеровской картотеке. Там была приклеена фотография Романова в одежде пленного с памятным ему номером 29563 и в графах педантично записаны все штрафы и аресты, которым он подвергался. Внизу стояла последняя запись, заверенная печатью со свастикой: "э 29563 бежал из лагеря 25 декабря 1943 года и пойман не был". Романов долго и задумчиво разглядывал эту карточку, свою фотографию и вдруг, улыбнувшись, сказал: - А ведь счастливый номер оказался. В этой лагерной лотерее мало кто выигрывал. Мне вот повезло. Но члены партийной комиссии понимали, что дело не в счастливом номере, и единогласно проголосовали за восстановление коммуниста Алексея Даниловича Романова в рядах КПСС.  СОЛДАТЫ ЖИЗНИ  Русский врач! Сколько большого, славного смысла в этих словах. Какие волнующие имена и картины встают в воображении, когда вспоминаешь богатую подвигами историю нашей медицины. Пирогов в окровавленном белом халате, спасающий героев Севастополя, и Боткин, окруженный больными. Медик, прививающий себе чуму, чтобы проверить действие открытой им вакцины, и скромный земский врач, высасывающий гной из горла больного дифтеритом ребенка. Светила советской хирургии Николай Бурденко и Александр Вишневский. И огромная безымянная армия рядовых врачей, фельдшеров, медсестер, санитаров - армия бойцов против смерти, солдат жизни, каждый день и час делающих на земле свое такое важное и такое человечное дело. Из всех профессий, пожалуй, только медики не меняют характера своей деятельности, когда начинается война. Солдаты жизни в мирное время, они остаются такими же бойцами со смертью и на войне, только условия их работы становятся другими. Кто расскажет о бесчисленных девчушках в больших кирзовых сапогах, деливших с пехотой все ее тяготы, под пулеметным огнем, под снарядами и минами таскавших раненых на плащ-палатках или на своих плечах, о ротных и батальонных санитарках и медсестрах?! Кто расскажет о врачах и фельдшерах полковых санчастей и медсанбатов дивизий, работавших в переполненных ранеными палатках под артиллерийским огнем, о медиках армейских госпиталей, делавших свое дело под бомбежками?! Враг убивал их так же, как солдат и офицеров боевых частей, а они, носившие те же солдатские или командирские погоны, не могли вступить с ним в открытый бой, не имели права на прямое мщение и словно лишь косвенно участвовали в борьбе, стараясь спасти и вернуть в строй тех, кто дрался с оружием в руках. Но сколько ветеранов-фронтовиков сейчас со слезами на глазах вспоминают безымянную девушку, вытащившую их, полуживых, из огня, или благословляют золотые руки хирурга и мечтают встретить и обнять людей в белых халатах, которые спасли им жизнь?! И сколько тысяч пленных сумели пройти через муки адовых лагерей Гитлера и живут теперь на земле только потому, что рядом с ними, такими же бесправными узниками, как они, были люди благородного долга - русские врачи?! В заводы болезней и смерти, в фабрики уничтожения людей превратили фашисты свои лагеря для военнопленных. И только пленные врачи были единственным препятствием на пути этого уничтожения, единственными борцами со смертью. Гитлеровцы вынуждены были в той или иной степени мириться с существованием лагерных ревиров и с деятельностью врачей, во-первых, потому, что использовали пленных как рабочую силу, а во-вторых, потому, что правительству Гитлера приходилось делать вид, будто оно выполняет правила международных конвенций, предписывающих оказывать медицинскую помощь солдатам и офицерам противника, попавшим в плен. А врачи, рискуя жизнью, изобретательно и широко пользовались своими возможностями - спасали умирающих от голода, объявляя их больными, скрывали в заразных бараках тех, кого ждала смерть, участвовали в борьбе лагерного подполья, помогали узникам бежать. Разоблаченные гестапо, они шли на казнь, принимали пытки и мучения, а в обычном лагерном быту терпели вместе со всеми пленными голод, побои и издевательства. Брестские врачи прошли весь этот путь, и много истинных героев было среди них, выполнивших честно свой долг и в дни боев за крепость, и позднее, в фашистском плену. Жил и работал до войны в городе Бресте главный хирург областной больницы Степан Трофимович Ильин {После войны С. Т. Ильин работал главным врачом областной больницы в городе Могилеве.}, пожилой, широкоплечий и сильный человек с суровым широким лицом крестьянина и с большими рабочими руками, делающими хирургические чудеса на операционном столе. Много лет подряд он работал здесь, и сотни жителей Бреста были обязаны ему жизнью. В то памятное утро 22 июня 1941 года Ильин, сразу поняв, что произошло, первым делом прибежал в военкомат. Но там ему сказали, что никаких приказов о мобилизации еще нет, и он поспешил в горисполком, где уже никого не застал. Встретив на улице нескольких работников облздравотдела, он решил вместе с ними уходить из города - доктору было ясно, что оставаться в Бресте ему нельзя, - здесь все знали его не только как хирурга, но и как активного коммуниста. Путь их лежал мимо дома Ильина, и, попросив спутников минуту подождать его, врач побежал предупредить жену. Но в это время к дому подъехала больничная машина "скорой помощи", и взволнованная медсестра кинулась к Ильину: - Степан Трофимович, голубчик, скорее в больницу! Там раненых тьма-тьмущая - и ни одного врача. Дети умирают! Ильин остановился в смущении и растерянности. Все, что он делал до сих пор, казалось ему единственно правильным. Он хотел уйти из города, чтобы примкнуть к первой же воинской части. Доктор был твердо уверен, что теперь, с началом войны, его место в армии, и у него не оставалось сомнений в том, какая участь его ждет, если он попадет в руки гитлеровцев. Но вдруг сейчас, увидев перед собой дрожащую от волнения, заплаканную сестру, узнав от нее, что происходит в больнице, он впервые по-иному оценил свое поведение. Он должен был прийти в больницу хотя бы ненадолго, для того чтобы навести там порядок, подбодрить сестер и санитарок, вызвать врачей и организовать прием раненых. И ему стало стыдно, что он не сделал этого. Он обернулся назад, туда, где на углу остались стоять его спутники, издали махнул им рукой и сел в машину. В голове у него уже был готов план действий. Сейчас он приедет в больницу, срочно вызовет всех беспартийных врачей, которые могут без особых опасений остаться в городе, назначит вместо себя одного из них и тотчас же уедет из Бреста. Но он не представлял себе того, что ждало его в больнице. И двор и здание были сплошь заполнены ранеными - их скопилось тысячи две, если не больше. Сюда свозили военных, сюда сползались все, кто пострадал на улицах при обстреле и бомбежках. - Доктор, дорогой! Степан Трофимович! Родной наш!.. - неслось со всех сторон, пока они с сестрой с трудом пробирались к дверям, осторожно перешагивая через лежащих на земле, истекающих кровью людей. И, прежде чем Ильин вошел в больницу, он понял, как трудно будет ему уйти отсюда. Сестрам и санитаркам, с восторгом встретившим его появление, он показался таким же, как обычно. Высокий, сильный, он одним своим видом внушал им спокойствие и уверенность. Как всегда, сосредоточенно хмурым было его лицо, а голос звучал с привычной грубоватой властностью. И никто из сослуживцев Ильина не подозревал, каким нерешительным человеком чувствует себя сейчас доктор и какая сложная борьба мыслей и чувств происходит в нем. Он велел одной из санитарок объехать на машине всех врачей с приказом немедленно явиться в больницу. Он осмотрел первую группу раненых и распорядился прежде всех положить на операционный стол летчика-лейтенанта с раздробленной ногой, доставленного на машине с аэродрома. Он обошел палаты, указывая, как лучше разместить раненых. И все это время он думал об одном, казалось, неразрешимом противоречии: ему нельзя оставаться в городе, но и уйти он не может. Так и не решив этого вопроса, он торопливо вымыл руки, надел халат, шапочку, маску и подошел к операционному столу. Летчик, молодой человек лет девятнадцати - двадцати, с бледным, обескровленным лицом, широко раскрыв глаза, пристально смотрел на врача. Ему предстояло ампутировать ногу почти до колена, и Ильин предупредил его, что будет оперировать без наркоза - усыплять лейтенанта было некогда, хирурга ждали другие раненые. Летчик молча кивнул, и операция началась. Вначале, как ни старался Ильин сосредоточиться только на том, что делает, он не мог не думать о своей судьбе, и, пока руки его совершали привычные быстрые движения, какой-то дальний уголок сознания продолжал решать тот же неотступно стоявший перед ним вопрос. Но мало-помалу внимание его все больше привлекал этот юноша, лежавший на столе. Ильин знал, как мучительна операция, какую нестерпимую боль должен испытывать молодой летчик. Он ожидал крика, стонов, но лейтенант молчал. Даже когда он начал пилить кость, у раненого не вырвалось ни одного стона, и на мгновение доктору показалось, что его пациент от боли лишился чувств. Он посмотрел в лицо летчика, увидел крупные капли пота на его лбу, посиневшие от напряжения плотно сжатые губы, живые, полные муки глаза, и острая жалость и нежность к этому мальчику, так мужественно переносящему страдания, охватила его. Он уже ни о чем не думал и только торопился закончить операцию. - Вот и все! - сказал он, наложив последний шов и наклоняясь к лицу летчика. В ответ неожиданно прозвучало тихое и спокойное: - Спасибо, доктор!.. И Ильин, чувствуя, что у него от волнения перехватило горло, поспешно отошел к умывальнику. И тут он понял, что вопрос, так долго мучивший его, внутренне уже решен им. Судьбы этих двух тысяч искалеченных людей, затопивших больницу, были сильнее его личной судьбы. Все то, что недавно казалось ему противоречивым и несовместимым - долг коммуниста, долг врача и долг человека, - вдруг сразу слилось воедино в том, что он делал сейчас и будет продолжать делать дальше. Он ощутил себя здесь, у операционного стола, солдатом, который ведет бой и не получил приказа об отступлении. И он уже твердо знал, что останется на своем боевом посту и не уйдет отсюда, чем бы это ему ни грозило. Он остался. Он работал до изнеможения весь этот день, работал и тогда, когда город был уже полностью занят врагом и немцы появились в больнице. Он стоял за операционным столом всю ночь и почти весь следующий день, только меняя окровавленные халаты. И среди его пациентов оказались некоторые из тех, что сражались в крепости, а попав в плен, были доставлены в городскую больницу. А потом потянулись долгие месяцы страшной жизни в оккупации, жизни, полной страданий, произвола, смерти. И наконец наступил день, когда за ним пришли из гестапо: гитлеровцам донесли, что Ильин - коммунист. Но как только его арестовали, в городскую управу посыпались коллективные петиции. Люди, которых он когда-то спас от смерти, их родные, друзья просили за него оккупантов. И хотя много тяжкого довелось пережить Ильину в тюрьме, гитлеровцы не решились расправиться с таким популярным в городе человеком и в конце концов выпустили его. А вскоре после этого доктор Ильин установил связь с партизанами и ушел в один из отрядов, пробыв там до самого освобождения Бреста. Степан Ильин был штатским, а не военным врачом. Но еще в первые месяцы оккупации ему приходилось иногда бывать в лагере для пленных Южного военного городка, где работали его коллеги - военные медики из Брестской крепости, попавшие в гитлеровский плен. Он видел невыносимые условия этого лагеря, видел, как мрут от голода и болезней тысячи пленных, видел мучения наших людей и, страдая от невозможности помочь им, иногда думал, что его место как коммуниста и врача - там, среди узников фашизма, которые больше всего нуждаются в его помощи. Однажды, приехав туда, он заявил, что остается с пленными, и доктор Юрий Петров, руководивший ревиром Южного городка, с трудом отговорил его от этого намерения и почти насильно вытолкнул Ильина из ворот лагеря, быть может, тем самым сохранив ему жизнь. Недаром другой врач этого ревира, Сергей Сергеевич Ермолаев, позже находясь в лагере Седлец, оказался не в силах вынести все то, что ему пришлось видеть и пережить. Он покончил жизнь самоубийством, перерезав себе горло бритвой, и все усилия врачей спасти его остались тщетными. Юрий Петров, Иван Маховенко, Владимир Медведев, Василий Занин, Борис Маслов - все эти врачи из Брестской крепости взяли на себя в лагере Южного городка нелегкую обязанность лечить и спасать от смерти наших раненых пленных. Это были хирурги высокого класса, мастера своей профессии, но им пришлось работать в недопустимой обстановке. Раненые валялись на грязной соломе, не хватало бинтов для перевязок, не было лекарств - гитлеровцы отнюдь не хотели помогать врачам лечить тех, кого они старались скорее загнать в могилу. Приходилось всячески изворачиваться: медсестры стирали бинты, и они снова шли в дело, порой удавалось выпросить для раненых лишнюю порцию баланды, случалось добывать у немецких врачей медикаменты. Юрий Викторович Петров, ученик знаменитого ленинградского хирурга-онколога академика Петрова, был большим специалистом своего дела. Немецкие врачи из военного госпиталя, разместившегося в Бресте, вскоре узнали, что в лагерном ревире в Южном городке работает очень искусный хирург. Порой они приезжали посмотреть на его операции, проконсультироваться по какому-нибудь сложному случаю, а Петров пользовался этим интересом и уважением к себе со стороны немецких коллег, чтобы достать у них то перевязочные материалы, то лекарства. Петров и Маховенко были спасителями майора Гаврилова, когда героя крепости привезли в лагерь. Брестское гестапо почему-то интересовалось выздоровлением майора, и возникало опасение, что с ним могут расправиться за его стойкость и упорство. Чтобы этого не случилось, врачи объявили, что Гаврилов заболел тифом, и перевели его в тифозный барак. Тифа гитлеровцы боялись как огня, и Гаврилоз на два месяца исчез из их поля зрения. За это время чиновники в гестапо сменились, история с Гавриловым позабылась, и его оставили в покое. Тогда врачи выписали его из тифозного барака и устроили раздатчиком баланды на кухне, чтобы он мог подкормиться и немного восстановить свои силы. Мне не довелось присутствовать при первой послевоенной встрече П. М. Гаврилова с его спасителем Ю. В. Петровым, которая произошла на аэродроме, когда герой крепости приехал в гости к своим бывшим соратникам, живущим сейчас в Ленинграде. Зато я видел, как встретились в Москве годом раньше герой Бреста, теперь белорусский писатель Александр Махнач и, ныне уже покойный, доктор Иван Кузьмич Маховенко, замечательный, душевный человек, показавший себя в плену и блестящим хирургом, и настоящим гражданином. Маховенко делал Махначу в ревире Южного городка сложную операцию, вынимал пулю, прошедшую через всю ногу от пятки до колена. Я видел, какими глазами смотрел Махнач на своего бывшего врача, как Маховенко тут же заставил его показать раненую ногу, ощупывал и оглядывал ее и как потом они вдвоем увлеченно и надолго погрузились в свои воспоминания, забыв обо всех присутствующих. И, прислушиваясь к их разговору, я понимал, что для каждого из этих бывших узников фашизма врач оставался не просто товарищем по несчастью, с которым многое пережито вместе, но товарищем старшим, особо уважаемым, какое бы соотношение в возрасте ни было между ними. У меня нет возможности назвать здесь многих медиков из Брестской крепости, живых и погибших, как нет возможности даже упомянуть всех участников героической Брестской обороны. Но в заключение этой главы я хочу рассказать только одну историю трудной, честной и трагически оборвавшейся жизни русского врача Бориса Алексеевича Маслова. Военврач II ранга Маслов был начальником окружного госпиталя, который, как уже говорилось, находился на самой границе - на Южном острове крепости. Когда началась война, он оказался на своем посту и руководил спасением больных и раненых. Госпитальные корпуса горели и рушились под артиллерийским обстрелом и бомбежками, и по приказанию Маслова всех больных перенесли оттуда в ближайший каземат в земляном валу. Бой шел около внешних ворот Южного острова, не смолкала перестрелка на валах над Бугом, какие-то группы бойцов дрались около полуразрушенных госпитальных зданий. В каземат к Маслову приносили раненых, и он с несколькими врачами и сестрами старался оказать им посильную помощь, хотя бинтов и медикаментов почти не было. Потом раненых набралось столько, что пришлось занять два соседних каземата. Поглощенные своей лихорадочной работой, врачи и сестры потеряли счет времени. Они не знали, сколько часов прошло, когда неподалеку от убежища, где находились раненые, послышались трескучие очереди автоматов и загремели разрывы гранат. Гитлеровские солдаты прорвались на этот край острова и теперь прочесывали один за другим казематы земляного вала, забрасывая гранатами и простреливая из автоматов эти полутемные помещения. Они приближались, и нельзя было терять времени. У Маслова был пистолет - он мог застрелить одного-двух фашистов. Но что будет потом? В отместку автоматчики закидают гранатами и перестреляют и раненых, и врачей, и сестер. Погибнут сотни доверенных ему людей. Нет, их надо было попытаться спасти. Маслов надел новый белый халат и, выйдя наружу, под пули, пошел навстречу вражеским солдатам, размахивающим гранатами. Мучительно вспоминая забытые немецкие слова, он закричал, чтобы солдаты не стреляли: в этих казематах находятся только беспомощные раненые. Держа наготове гранаты, автоматчики недоверчиво и подозрительно заглядывали внутрь. Потом они пробежали мимо. Раненые были спасены, хотя бы на время. Вместе с другими врачами и сестрами Борис Маслов оказался вскоре в лагере Южного городка Бреста. Он работал в лагерном ревире, как и Петров, Маховенко, Ермолаев, но мысль о побеге не оставляла его. В конце лета Маслов с группой бойцов бежал. Они пришли ночью в город, и Маслов пробрался домой, чтобы переодеться в штатский костюм. Попрощавшись с женой и дочерью, которых он бросал тут на произвол судьбы, врач со своими товарищами той же ночью двинулся на восток - к фронту. Много дней шли они через леса и болота, изредка заходя в деревни, с трудом спасаясь от немецких облав, то и дело натыкаясь на полицаев и предателей. Это был трудный и долгий путь. Однажды, уже далеко от Бреста, их приютил на ночь какой-то железнодорожник. Здесь они узнали, что фронт ушел за сотни километров и что даже Смоленск захвачен врагом. И они поняли, что не дойдут. В ту ночь в дом железнодорожника прибежала плачущая женщина - его соседка. Она сказала, что в ее хате умирает узник, бежавший из немецкого лагеря. Женщина боялась вызвать врача: если бы на нее донесли, она была бы расстреляна за укрывательство беглеца. Маслов тотчас же отправился к ней. Помочь больному уже было нельзя: истощенный, измученный беглец погибал от сильнейшего воспаления легких. Он умер через несколько часов. Плача, женщина передала Маслову все его документы. Умерший не был военным - у него нашли паспорт. И тут обнаружилось любопытное совпадение: покойника звали, как и Маслова, Борисом Алексеевичем, только фамилия была другая - Кирсанов. По возрасту он оказался почти ровесником врача, и все это вдруг подсказало Маслову, что ему надо делать. Врач решил подклеить на паспорт свою фотографию и с этим документом вернуться назад в Брест. Лишь немногие знали его в городе, и он надеялся устроиться где-нибудь в районе, а потом установить связь с партизанами и уйти в один из отрядов. Так он и сделал. Когда в Бресте "доктор Кирсанов" явился к немецкому окружному врачу "гебитсарцту", тот, конечно, спросил его диплом, но Маслов объяснил, что все его документы сгорели в первый день войны, и предложил проверить свое умение на деле. Несколько операций убедили немца, что перед ним опытный, знающий хирург, и по просьбе Маслова он был направлен на работу в больницу местечка Любешов, где вскоре завоевал симпатии всех жителей. В начале 1943 года он узнал, что в соседнем, Морочанском районе активно действуют партизаны. В районном центре оказалась вакантной должность врача, и Маслов добился перевода туда. Через некоторое время с помощью местных жителей связь с партизанами была установлена, и однажды к командиру отряда в лесной лагерь привели человека, который, по-военному вытянувшись, доложил, что "военврач второго ранга Маслов прибыл для дальнейшего прохождения службы". С этих пор он перестал быть Борисом Кирсановым и опять сделался Борисом Масловым, партизанским врачом в одном из отрядов Героя Советского Союза А. Ф. Федорова. После соединения с частями Советской Армии Б. А. Маслов был начальником большого военного госпиталя в городе Станиславе в Западной Украине. В 1948 году он демобилизовался из рядов армии по болезни, но вскоре был арестован и осужден по ложному обвинению в пособничестве врагу. Маслов погиб в одном из сибирских лагерей. Герой Брестской крепости, партизан, преданный Родине советский человек, медик с высоким чувством долга и ответственности, он не дожил до лучших времен и пал жертвой бериевских репрессий. Пусть же этот краткий рассказ будет первым маленьким и скромным венком на неведомую могилу врача - патриота и героя.  "ЖЕНСКИЙ БАТАЛЬОН"  Изучая историю обороны Брестской крепости, я обратился также к иностранным источникам, и прежде всего к немецким, стараясь отыскать какие-то сведения о тех событиях в воспоминаниях и записках бывших гитлеровских генералов. Такого рода воспоминания в послевоенное время наводнили книжные рынки западноевропейских стран и США. Действительно, вскоре мне удалось найти краткие упоминания о боях за Брестскую крепость в "Записках солдата" генерала Гудериана и в мемуарах того же Отто Скорцени. Впрочем, оба они лишь вскользь отмечали упорство крепостного гарнизона и говорили - один "о нескольких днях", второй о "неделе" боев, явно пользуясь официальной версией, сочиненной штабом 45-й пехотной дивизии немцев. Потом мне попала в руки новая книга английского военного историка капитана Лиддела Гарта. Капитан Лиддел Гарт - широко известный британский военный литератор. В свое время он написал несколько работ об империалистической войне 1914-1918 годов, а теперь занимается историей второй мировой войны. При этом капитан Лиддел Гарт является ревностным почитателем германской военной школы и издавна преклоняется перед военными талантами немецких полководцев. Книга, о которой я говорю, посвящена описанию событий второй мировой войны. Она называется "По другую сторону холма" и была написана Лидделом Гартом главным образом на основании его бесед с гитлеровскими генералами и фельдмаршалами. Там, в этой книге, я нашел несколько любопытных строк, относящихся к событиям обороны Брестской крепости. Лиддел Гарт вспоминает о своей встрече с одним из крупных офицеров гитлеровского вермахта, неким генерал-майором Блюментриттом, который в первые дни войны на советско-германском фронте занимал пост начальника штаба четвертой немецкой армии, действовавшей в районе Бреста. Вот что генерал Блюментритт сказал капитану Лидделу Гарту: "Начальная битва в июне 1941 года впервые показала нам Красную Армию. Наши потери доходили до 50 процентов. ОГПУ и "женский батальон" защищали старую крепость в Бресте больше недели, сражаясь до последнего, несмотря на тяжелейшие бомбежки и обстрел из крупнокалиберных орудий. Там мы узнали, что значит сражаться по русскому способу". Буквы "ОГПУ" здесь расшифровываются весьма просто. Совершенно ясно, что под этими буквами генерал Блюментритт подразумевает пограничников Брестской крепости. Что же касается упоминания о "женском батальоне", то оно, конечно, является смехотворным, потому что подобных подразделений в Красной Армии, как известно, не было. Нет сомнения, что этот термин генерал Блюментритт употребил, имея в виду тех женщин, которые с оружием в руках сражались вместе с мужчинами в Брестской крепости. Это были жены, сестры, дочери наших советских командиров, отважно ставшие на защиту Родины плечом к плечу со своими мужьями, отцами и братьями. Сохранился рассказ о подвиге молодой жены командира, комсомолки Кати Тарасюк. Сельская учительница, она незадолго до войны приехала в крепость, чтобы провести отпуск вместе с мужем. Сначала Катя вместе с другими женщинами находилась в подвале, ухаживая за ранеными. Лейтенант Тарасюк в это время с группой бойцов отбивал атаки противника. Когда группа его поредела, Тарасюк сам лег к станковому пулемету. Он выбрал себе позицию у подножия большого развесистого дерева, и вражеские автоматчики каждый раз откатывались назад под его меткими очередями. По одинокому пулемету вели огонь пушки и минометы. Вся земля вокруг была изрыта снарядами и минами, осколки срезали ветви дерева, и вскоре от него остался только расщепленный, изуродованный ствол. Но, весь израненный, Тарасюк продолжал стрелять, пока вражеская пуля не сразила его. Пулемет молчал недолго. Тарасюка заменил один из бойцов. Когда Катя узнала, что ее муж погиб, она выбралась из подвала и поползла к расщепленному дереву, откуда по-прежнему раздавался треск пулемета. Вскоре и этот пулеметчик был убит. Тогда молодая женщина сама легла за щиток и вела огонь по врагу, пока ее не поразил осколок вражеского снаряда. Обезображенное, искромсанное осколками дерево, у подножия которого погибла отважная пулеметчица, жители Бреста впоследствии прозвали "деревом войны". Но были и другие женщины-воины - гнев и ненависть к врагу заставили их взяться за оружие. С. М. Матевосян рассказал мне, как в первый день обороны полковой комиссар Фомин поручил ему с группой бойцов прорваться на трех бронемашинах в город и отвезти в штаб дивизии важные документы, захваченные у пленного немецкого офицера. Добраться до города броневикам не удалось, так как гитлеровцы прочно блокировали все крепостные ворота. Но в поисках выхода из крепости Матевосян и его бойцы совершили продолжительную поездку по разным участкам обороны. Проезжая неподалеку от домов комсостава в северной части крепости, они услышали там перестрелку. Оказалось, что отряд гитлеровских автоматчиков осадил эти дома, ведя непрерывный огонь по окнам, откуда в ответ раздавались скупые, расчетливые выстрелы. По команде Матевосяна броневики развернулись и с тыла ударили по врагу из всех пулеметов, уничтожив и рассеяв отряд противника. И сразу же, выпрыгивая из окон, выбегая из дверей, навстречу своим освободителям с радостными криками бросились люди - наши бойцы, командиры, женщины и дети. Среди них Матевосян увидел молодую женщину в нарядном цветастом платье, уже разорванном и окровавленном. На щеке у нее была глубокая царапина, и лицо залито кровью. В руках женщина сжимала немецкий автомат. Она бросилась к Матевосяну с криком: - Товарищ командир, нет боеприпасов! Что нам делать? Эта женщина, только что вышедшая из боя, где она дралась наравне с мужчинами, думала вовсе не о спасении, а прежде всего о том, чтобы продолжать борьбу. Другой участник обороны Брестской крепости, бывший лейтенант Василий Соколов, в своем письме рассказывает о неизвестной девушке, которая в первый день прибежала в подвал 333-го стрелкового полка. Там, в подвале, она взяла винтовку одного из убитых бойцов и дралась все время бок о бок с мужчинами, как рядовой стрелок. Необычайную, поистине легендарную историю рассказывают в Бресте о какой-то женщине - одной из последних защитников крепости. Мне довелось слышать о ней от нескольких жителей города, в домах которых в 1941 году находились на постое немецкие солдаты. Это было уже в сентябре или даже в октябре, когда крепость считалась давно взятой и полки поредевшей в штурмах 45-й дивизии, пополненные и ушедшие на фронт, заменили тыловыми частями, охранявшими крепостные склады. Но тыловики эти постоянно несли потери: из подземелий и подвалов развалин продолжали раздаваться внезапные выстрелы - последние защитники крепости еще скрывались там и вели борьбу. Вот в это время и прошел среди немцев слух о "кудлатой". Солдаты, несшие службу в крепости, рассказывали, что в подземных убежищах до сих пор прячется женщина, вооруженная автоматом. Неожиданно она появляется то здесь, то там и открывает огонь, причем охранники с почти суеверным страхом говорили, что она не дает промаха - каждая пуля ее убивает врага. Потом она исчезает где-то под землей, и так же неожиданно ее выстрелы раздаются уже в другом месте. Все попытки поймать или убить ее оставались тщетными. По описанию немцев, вид этой женщины, насколько ее удавалось разглядеть издали, был страшным. С запыленным, закопченным лицом, в изодранной одежде, с волосами, давно не чесанными и свалявшимися в колтун, она казалась им призраком из подземного мира, духом мести и смерти. И каждый раз, когда очередная команда солдат отправлялась на дежурство в крепость, немцы молились и желали друг другу не встретиться сегодня с этой женщиной, которую они называли "фрау мит автомат" или "кудлатая". Лишь во второй половине октября о ней перестали говорить - женщина уже не появлялась. Кто же была она? Скорее всего, жена какого-нибудь командира - ведь до войны многие из них занимались военным делом, метко стреляли, умели обращаться с пулеметом. Быть может, на глазах у этой женщины погиб ее муж, были убиты дети, и, охваченная жаждой мщения, она осталась там, в подземных лабиринтах крепости, чтобы заплатить врагу сторицей за свое горе, за беду, которую он принес на ее родную землю. Так это или нет, сказать трудно, и кто знает, станет ли когда-нибудь известно имя этой легендарной героини. Словом, в крепости было немало женщин, сражавшихся с оружием в руках, но, к сожалению, мы пока еще не знаем их фамилий. Однако большинство бойцов этого "женского батальона", как окрестил его генерал Блюментритт, были безоружными и находились в крепостных подвалах. Там женщины вели свой бескровный, но не менее тяжелый бой за жизнь своих детей в обстановке постоянной опасности, невыносимых трудностей и лишений. Они делали все, что могли, для спасения жизни раненых защитников крепости, взяв на себя заботливый, ласковый уход за ними. Поистине героическую стойкость проявили бойцы этого "женского батальона". В мирное время верные спутницы и подруги командиров, они и в военной обстановке оказались достойными своих мужей и внесли свой большой вклад в оборону Брестской крепости. Чего только не пришлось пережить этим женщинам! В первые минуты войны мужья покинули их, и они остались одни со своими детьми, беззащитные среди сумасшедшего грохота взрывов, воя бомб, рева самолетов, круживших над крепостью. Ни одна из них не попыталась задержать своего мужа - они знали, что теперь долг, более властный, чем обязанности отца и супруга, зовет командиров туда, в казармы, где ждут их бойцы. Эти женщины, прижимая к себе детей, под огнем бежали из домов, спеша укрыться в земляных валах крепости, в глубоких казематах, в подвалах. И многие из них, прежде чем они достигли спасительных убежищ, погибли там, во дворе крепости, под взрывами бомб и снарядов, под очередями гитлеровских пулеметов. Для того чтобы вы хоть немного представили себе, что пережили эти женщины и дети в страшное утро 22 июня 1941 года, я расскажу вам одну историю, которую услышал еще во время первой своей поездки в Брест. Это история маленького мальчика Алика Бобкова.  ИСТОРИЯ АЛИКА БОБКОВА  Младший лейтенант Александр Бобков был командиром роты 37-го отдельного батальона связи и вместе с семьей жил в одном из домов комсостава в северной части Брестской крепости. Как только раздались первые взрывы, он приказал жене одеть детей и решил по пути в роту отвести семью в находившееся поблизости убежище. Собственно говоря, это было не убежище, а подземный склад, где хранились овощи, но в его глубине, под защитой надежных, бетонированных сводов, жена и дети могли в безопасности переждать бомбежку и обстрел. Жена наспех завернула в одеяло грудную дочь, а отец взял за руку пятилетнего Алика, и под огнем они бросились бежать к этому складу. Когда они подбежали к его дверям, оказалось, что здесь уже собралось несколько командиров со своими женами и детьми. Однако проникнуть внутрь склада не удавалось, потому что на массивных дверях висел тяжелый замок, который никак не могли сбить. Все сгрудились тут, у дверей, и мужчины возились с замком, безуспешно стараясь сломать его. К счастью, над этими дверьми был устроен большой бетонный козырек, который немного защищал столпившийся здесь народ от рвущихся неподалеку снарядов. Правда, по бокам козырек был открыт, и поэтому осколки и шальные пули иногда свистели над головами людей. Между тем наблюдатели противника с аэростатов, видимо, заметили толпу, скопившуюся у склада, и немецкая артиллерия начала обстреливать этот участок. Один из снарядов сразу же разорвался в гуще толпы под козырьком. Этим взрывом были наповал убиты мать Алика Бобкова и маленькая сестра, а его отцу оторвало обе ноги. Мальчик тоже был ранен осколками. Насмерть перепуганный Алик, крича и плача, бросился к самой двери подвала, пробираясь под ногами у людей, но в это время поблизости грохнули еще два-три взрыва, и вся толпа в панике кинулась бежать прочь. Под козырьком, около двери склада, остались лежать только несколько трупов, в том числе мать и сестренка Алика и его смертельно раненный отец, который то приходил в себя, то снова терял сознание. Мальчик присел на землю около него. Он плакал, ему было больно и страшно, но все-таки здесь рядом был отец... Прошло немного времени, и вдруг мимо дверей этого склада пробежали трое гитлеровских солдат. Один из них на бегу бросил гранату под бетонный козырек, туда, где находился Алик. Она, шипя, завертелась рядом с бесчувственным, окровавленным лейтенантом Бобковым, и мальчик, опершись на тело отца, широко раскрытыми глазами с любопытством смотрел, как волчком крутится эта граната с длинной деревянной ручкой. В этот момент лейтенант Бобков очнулся и отчаянным голосом крикнул сыну: - Ложись! Мальчик упал прямо на тело отца, головой к гранате. Раздался взрыв. Этим взрывом лейтенант Бобков был убит, а Алик снова ранен множеством осколков. К счастью, ни один осколок не попал ему в голову - все ранения пришлись в спину и в ноги. Этим же самым взрывом был сбит замок, висевший на дверях склада, и двери распахнулись. Тогда Алик, который уже не мог ходить, пополз туда, в сырую подземную темноту склада. Мальчик потерял много крови и был очень слаб. Ему мучительно хотелось пить, и он долго ползал по мокрому, холодному, бетонному полу в поисках воды. Там оказались какие-то лужи, но, когда он пробовал пить из них, вода имела соленый привкус. Здесь, видимо, был разлит овощной рассол. Потом Алику удалось отыскать в одном из углов подвала несколько кусочков льда, и он, пососав их, немного утолил жажду. Он был совершенно измучен, время от времени терял сознание, ему хотелось только найти сухое место и прилечь. Наконец он заполз на какую-то доску и лег там. Сколько дней пробыл он в этом подвале - неизвестно. Он очнулся, не в силах даже пошевелиться, молча глядя на видневшийся вдали светлый прямоугольник двери. Потом в этом прямоугольнике появился темный силуэт человека, и кто-то вошел в подвал. Зажегся карманный фонарик, и лучик его забегал по стенам, подкрадываясь все ближе, пока не осветил Алика. Мальчик лежал неподвижно, слегка прижмурив глаза. Тогда человек нагнулся и поднял его на руки. Это был немецкий солдат, который зашел сюда осмотреть подвал. Он понес мальчика к выходу, а Алик, обняв руками его шею, рассказывал немцу о том, как убили его отца, как погибли мать и сестренка. Солдат вынес Алика во двор. Трупы уже были убраны, и только высохшие пятна крови еще оставались на бетонном полу у входа в подвал. Немец поставил мальчика на землю, но Алик, вконец обессиленный, не мог держаться на ногах и тут же упал ничком. Тогда солдат поднял его и понес к санитарной машине, стоявшей поодаль. Алика отвезли в городскую больницу в Брест. Можно себе представить, сколько ранений оказалось на теле мальчика, если после того, как ему сделали в больнице перевязку, у него остались незабинтованными только часть одной руки и голова. Все тело сплошь было закрыто бинтами. Алик провел в больнице четырнадцать месяцев. Он вышел оттуда только осенью 1942 года. Потом он жил у своей дальней родственницы, а когда Брест был освобожден, воспитывался в детском доме вместе с дочерьми капитана Шабловского. Когда я встретил Алика Бобкова в 1954 году, это был уже молодой человек, высокий, худой, бледный и очень застенчивый, словно то, что он пережил мальчиком там, в Брестской крепости, на всю жизнь оставило печать на его характере. В то время, когда мы познакомились, он заканчивал вместе с Таней Шабловской фельдшерскую школу в Бресте. А сейчас уже не Алик, а Александр Александрович Бобков окончил Минский медицинский институт и приехал работать врачом на столь памятную ему Брестщину. Он заведует теперь врачебным участком в селе Гостынь Лунинецкого района Брестской области. Я понимаю, что рассказал очень тяжелую, мрачную историю. Быть может, кто-нибудь из читателей скажет мне: зачем бередить старые раны, зачем вспоминать о тех страшных, полных ужасов и крови днях сейчас, в мирное время? Но имеем ли мы право забывать, что стоили нам мир и свобода? Разве не было бы такое забвение предательством перед памятью павших воинов, перед горем безутешных матерей, одиноких вдов, осиротевших детей? Этого нельзя забывать во имя нашей упорной борьбы за мир, которая немыслима без горькой памяти о бедствиях минувшей войны...  ПОД ВЛАСТЬЮ ВРАГА  Вместе с детьми и тяжелоранеными женщины укрылись в глубоких подземных казематах, в бетонированных крепостных подвалах. Но при всей относительной безопасности этих убежищ безвыходно находиться в них было едва ли не более трудно, чем оставаться там, наверху, где на развалинах, среди огня и смерти, яростно дрались защитники крепости. Там, наверху, люди активно действовали, боролись, глядя в лицо опасности, встречая ее грудью. Бешеное напряжение этой борьбы прогоняло ощущение страха, забирало все силы мускулов и нервов, не оставляя времени и места для переживаний. Обитатели подвалов, наоборот, были обречены на вынужденное бездействие. Здесь царила атмосфера мучительной неизвестности, глухой безысходной тревоги, напряженного, тоскливого ожидания. Стоны раненых, плач детей тонули в тяжком грохоте, колебавшем массивные своды. Порой близкие взрывы авиабомб так встряхивали эти подземные коробки, что трескались бетонные полы подвалов и от мощного воздушного удара у людей шла кровь из носа и ушей. Напрягая слух, женщины жадно ловили долетающие в подвал звуки боя, стараясь угадать, что происходит наверху. Каждый раз бомбежка или обстрел крепости из крупнокалиберных орудий заставляли их дрожать за жизнь детей и за свою участь в ежеминутном ожидании того, что прямое попадание бомбы или снаряда похоронит их под обломками этих тяжелых сводов. Больно сжимали сердце тревожные мысли о судьбе мужей, ведущих бой, и в бессильном отчаянии наблюдали они, как слабеют их дети и смерть от голода и жажды все ближе подступает к ним. Но это были сильные женщины, они старались вынести все эти испытания без слез и жалоб так же стойко, как сражались с врагом там, наверху, их мужья. А потом пришло новое, еще более страшное испытание. Когда на участке 333-го стрелкового полка положение стало совершенно безнадежным, в подвал к женщинам пришел начальник 9-й погранзаставы лейтенант Кижеватов. Покрытый пылью и копотью, до предела измученный, весь в окровавленных повязках, пограничник тем не менее старался говорить с ними бодро и даже шутливо. - Ну, женщины, - сказал Кижеватов, - побыли вы тут с нами, и хватит. Пора расставаться. Приказываю: берите детей, берите белый флаг и идите сдаваться в плен. В плену хоть кто-нибудь из вас уцелеет, детей сбережете, а здесь всех ждет верная гибель. Но женщинам, как и их мужьям, плен был ненавистен, и они заявили, что никуда не уйдут и останутся в крепости до конца. Некоторые даже говорили, что лучше бы Кижеватов велел бойцам перестрелять их вместе с детьми, чем отправлять в плен на муки, где все равно смерть неминуема. Однако лейтенант был непреклонен. Он сказал, что таков приказ командования и они, жены командиров, должны беспрекословно подчиниться ему. Женщинам дали белый флаг и отправили их в плен. То же самое в эти дни происходило на другом участке обороны крепости у восточных, Кобринских ворот, где сражались бойцы 98-го отдельного противотанкового артиллерийского дивизиона, которым командовали старший политрук Николай Васильевич Нестерчук и лейтенант Акимочкин. Видя неизбежность трагического исхода борьбы, Нестерчук тоже принял решение отослать в плен женщин. - Слушайте, женщины, - сказал он. - Мы посылаем вас в плен, для того чтобы спасти детей. Приготовьтесь к самому худшему - вас ждут унижения, издевательства, пытки, может быть, даже смерть. Помните одно: вы должны вынести все во имя нашей Родины и ради того, чтобы сохранить для нее своих детей. Вместе с женщинами и детьми в подземных казематах дивизиона находилась и дочь Нестерчука, четырнадцатилетняя Аида. Она плакала и просила отца оставить ее здесь, не отсылать от себя. Но Нестерчук наотрез отказал ей. Аида слышала, как он тихо сказал начальнику штаба лейтенанту Акимочкику: - У меня в пистолете осталось два патрона: один - для врага, другой - для меня. Когда наступит последний момент, у меня не хватит сил застрелить ее своей рукой. Пусть она уходит. И Аида ушла вместе с женщинами. Трудно передать все, что пришлось пережить этим женщинам там, в плену. Некоторые из них были расстреляны вместе с детьми, над другими издевались, заставляя становиться на колени перед пулеметами и фотографируя эти сцены. С них срывали одежду, избивали и, подгоняя ударами прикладов, погнали потом в Брест, в городскую тюрьму. Жена одного из командиров Анастасия Никитина-Аршинова рассказывала мне о том, как группу женщин и детей, в которой находилась и она, вели в плен. Был знойный день, и автоматчикам-конвоирам очень не хотелось идти по такой жаре. Отойдя немного от крепости, они хотели расстрелять здесь же, на месте, всю колонну пленных. Но среди них был один пожилой солдат, решительно воспротивившийся этому расстрелу. То и дело конвоиры останавливали колонну, наводили на женщин и детей автоматы, но каждый раз пожилой солдат, крича и ругаясь, заставлял их отказаться от своего намерения. В конце концов они рассердились на него и ушли назад, в крепость, а он, уже в одиночку, конвоировал пленных до самого Бреста. Больше двух недель женщины с детьми провели в набитой до отказа брестской тюрьме, где их морили голодом, а потом кормили тухлой треской. Но когда их выпустили, то "на свободе" оказалось немногим легче. В городе и в окрестных деревнях, где поселились жены наших командиров, их ждало еще немало тяжких испытаний. Они остались без всяких средств к существованию. Имущество их было разграблено. Чтобы прокормить детей, эти женщины нанимались на самые тяжелые работы, а многие из них - жены полковников, майоров, лейтенантов - вынуждены были под угрозой голодной смерти просить милостыню у крестьян. И они ходили по деревням, собирали там подаяние, поддерживая этим силы своих детей. Во всех превратностях судьбы эти женщины никогда не теряли веры в будущую победу. Они были убеждены, что рано или поздно на востоке снова загремят советские пушки и Красная Армия принесет им долгожданное освобождение. Все долгие, гнетущие годы оккупации они жили мечтой о том желанном дне, и только эта надежда давала им силы вынести все, что выпало на их долю. Дочери Советской Родины, воспитанные партией борцов, они не прозябали в пассивном ожидании свободы и не забывали о борьбе. Одни из этих женщин приняли участие в подпольной работе коммунистических организаций в Бресте и его окрестностях. Другие устанавливали связь с партизанами, выполняли их задания или уходили в отряды. В Брестской области были так называемые семейные партизанские отряды, где вместе с бойцами-мужчинами находились также женщины с детьми. А потом наступил страшный сорок второй год, когда гитлеровцы начали почти поголовно расстреливать всех, как они говорили, "восточников" - семьи командиров, партийных и советских работников, приехавших в Брестскую область после освобождения Западной Белоруссии. Из местечек и деревень полицаи свозили эти семьи в районный центр Жабинку, близ Бреста. Там, на окраине Жабинки, в течение многих дней не смолкал стрекот пулеметов, и тела расстрелянных женщин и детей ряд за рядом ложились в заранее выкопанные рвы. Но и эта зверская расправа не смогла запугать тех, кто остался в живых. Смелые женщины продолжали борьбу - они так же беззаветно верили в будущую победу. Рассказывают, что, когда в 1944 году наши самолеты впервые бомбили военные объекты врага в Бресте, эта ночь была подлинным праздником для жен и детей командиров, живших в городе. В то время как оккупанты и их пособники прятались в подвалах и убежищах, эти женщины и дети выбегали на улицы, прямо под бомбежку, как под благодатный весенний дождь, словно веря, что бомбы, сделанные руками советских людей, не смогут поразить их. Они подбирали осколки этих бомб, еще горячие после взрыва, целовали их и потом бережно хранили у себя. И они дожили в конце концов до желанного дня. А потом окончилась война, наступил День Победы. Но только немногие из этих женщин дождались возвращения своих мужей - большинство командиров пало в боях 1941 года или погибло в гитлеровском плену. Семьи командиров получали государственные пособия или пенсии, но еще нелегко было жить в то время на разоренной, разграбленной врагом земле, лишь постепенно залечивающей свои раны. И в эти послевоенные годы женщинам пришлось переносить еще немало трудностей. Вдовы, оставшиеся единственными кормилицами своих детей, они вынуждены были усиленно работать и нередко испытывали материальную нужду и лишения. Все пережитое наложило на них неизгладимый отпечаток. Еще сравнительно молодые, они рано постарели, преждевременные морщины легли на их лица, их руки загрубели от трудной работы. Но совесть их чиста и спокойна - среди выпавших им тяжких испытаний они сумели сохранить своих детей, вырастили и воспитали их достойными гражданами, такими же, как были их отцы, погибшие в Брестской крепости в дни героической обороны.  МАЛЬЧИК ИЗ БРЕСТА  Все народы, кроме немецкого, все нации, кроме германской, были для гитлеровцев неполноценными и лишними жителями земли. С тупой надменностью расовая теория фашизма заявляла, что господами, хозяевами на нашей планете предназначены быть только германцы, а другие народы либо вовсе исчезнут с лица земли, либо останутся как слуги, рабы, рабочий скот немецких завоевателей. Первыми среди этих "неполноценных" наций должны были исчезнуть евреи. Им гитлеровцы не оставляли никакого "либо", этот народ был обречен фашистами на поголовное истребление. И во всех странах, завоеванных гитлеровской армией, истребление евреев проводилось с невиданным размахом, с подлинно немецкой планомерностью и организованностью. Миллионы людей еврейской национальности или с примесью еврейской крови стали жертвами массовых расстрелов, сгорели в печах лагерных крематориев, были задушены в газовых камерах или в машинах-душегубках. Целые кварталы в городах, превращенные в еврейские гетто, сжигали и разрушали вместе с тысячами населяющих их жителей, носивших на одежде желтую шестиконечную звезду - обязательный знак еврея в оккупированных немцами странах. Помнят киевляне, как час за часом тянулись по улицам города бесконечные колонны евреев, которых вели на расстрел в Бабий Яр. Помнят узники Освенцима, Майданека, Треблинки, как тысячные партии евреев из Польши и Венгрии, из Советского Союза и Чехословакии, из Голландии и Франции непрерывным конвейером смерти проходили через газовые камеры и штабелями трупов ложились у печей крематориев, не успевавших сжигать мертвые тела. Узнайте у бывших заключенных Маутхаузена, как десятки самолетов с фашистскими крестами на крыльях в один день разбомбили "еврейский филиал" этого лагеря уничтожения, перемешав с землей все его многотысячное население. И в сотнях больших и малых городов расскажут вам о страшной участи тех, кто жил в огороженных колючей проволокой бесчисленных гетто. В Бресте, где издавна жили тысячи евреев, они испытали то же, что и везде. Так же метили их здесь шестиконечными звездами, так же издевались над ними, так же согнали в гетто, огородив колючей проволокой кварталы, а потом в 1942 году так же, как и в других местах, жители этого гетто были поголовно уничтожены. Чтобы вы представили себе всю меру горя и мучений, выпавших на долю этих людей, я расскажу вам историю Романа Левина, еврейского мальчика из Бреста. Левины не были уроженцами Бреста. Они приехали из восточных областей после освобождения Западной Белоруссии. Семья была большая - бабушка, дедушка, отец, мать, маленький Роман и его шестнадцатилетняя сестра. Отец работал в одном из брестских учреждений, мать вела хозяйство, а Роман, которому исполнилось десять лет, уже третий год ходил в школу. Это лето 1941 года началось для мальчика, как всегда, многолюдным, шумным, пионерским лагерем, раскинувшимся в лесу, неподалеку от границы. Походы, купанье, игры, вечерние лагерные костры - все, казалось, шло, как и в прошлом году, весело, интересно. И ни детям, ни воспитателям было невдомек, что не игры в войну, а настоящая и страшная война ожидает их нынешним летом и что через несколько дней вместо теплого огонька пионерского костра в этом приграничном лесу забушует гибельный огонь германских пушек. Лагерь был близко от Бреста, и детей сумели в то утро 22 июня быстро доставить в город. Отца Роман уже не застал дома - он ушел на работу в первые минуты войны, и с тех пор родные его больше не видели. Часов в десять утра к дому, где жили Левины, подъехал долгожданный грузовик. В него посадили несколько семей. На улицах рвались снаряды, слышались винтовочные выстрелы, но машина благополучно проскочила к южной окраине города и выехала на Московское шоссе. Всем казалось, что они уже спасены. И вдруг впереди застрочили автоматы, и дед Романа упал на дно кузова убитый. Путь на восток был отрезан - на шоссе засели гитлеровцы. Так Левины остались в Бресте. Они вернулись домой, похоронили деда, и для них началась жизнь, полная горя и унижений, жизнь, где все лучшее, светлое оставалось в прошлом, настоящее было беспросветно тяжким, а будущее не сулило ничего, кроме тревожных опасений, острого предчувствия смерти. Десятилетний Роман, который до того был просто советским мальчиком, пионером и школьником, вдруг узнал, что он - еврей и что поэтому его могут безнаказанно обидеть, ударить или даже убить. Он читал в газете оккупантов, слышал от немцев и их приспешников оскорбительные слова в адрес евреев, и вокруг ползли зловещие слухи о будущей расправе с ними. Мать Романа, считая, что они будут в большей безопасности, если уедут из города, вскоре устроилась работать на небольшом хуторе близ местечка Жабинки. Она увезла с собой Романа, а дочь батрачила в соседней деревне. Только бабушку они не успели взять к себе: в Бресте было создано еврейское гетто и ее забрали туда, в огражденные колючей проволокой и охраняемые кварталы. На хуторе вместе с Романом и его матерью жили и другие женщины с детьми - семьи наших командиров, партийных и советских работников - "восточники", как называли их теперь. Приходилось много и тяжело работать, жить впроголодь, спать всем вместе на нарах в дощатом бараке, но все же они кое-как перебивались, и одно время казалось, что жизнь вошла в какую-то колею и можно будет перетерпеть и дождаться своих. Однако наступила осень 1942 года, и все изменилось. Газеты снова затрубили о немецких победах, о поражениях Красной Армии, о неминуемом и скором разгроме Советского Союза. Потом из Бреста донеслись жуткие вести - все население гетто было вывезено за город и расстреляно. Там погибла и бабушка Романа. А затем повсюду - и в городах и в деревнях области - началась охота за "восточниками": их уничтожали целыми семьями - детей, женщин, стариков. Люди на хуторе затаились, притихли, в страхе ожидая своей очереди. И эта очередь пришла. Однажды ночью хутор оцепили эсэсовцы и полицаи. Мать Романа тотчас же поняла, что явилась смерть. Она уже не думала о себе - ею владела только одна мысль: как спасти сына. Прежде чем гитлеровцы ворвались в барак, она успела сказать Роману, чтобы он спрятался под нарами. Мальчик кинулся туда и, съежившись, притаился за большим чемоданом. Он слышал топот сапог, испуганные крики детей и женщин, резкие команды, грубую ругань полицаев, и вдруг сквозь этот шум до него донесся тихий, скорбный голос матери: "Прощай, мой мальчик!" Потом всех вывели наружу, один из полицаев осмотрел еще раз все помещение и заглянул под нары, но за чемоданом не заметил спрятавшегося Романа и тоже ушел. Возгласы и крики, доносившиеся со двора, постепенно удалились и смолкли - эсэсовцы и полицаи повели людей к ближнему лесу. Тогда мальчик вылез из своего убежища и, отворив окно, выбрался во двор. Охваченный инстинктивным паническим страхом, он бросился бежать в темноту, сам не зная куда и зачем, а сзади, словно подхлестывая его, неслись злые трескучие очереди автоматов - гитлеровцы делали свое палаческое дело. Опомнившись немного, он решил идти в соседнюю деревню - к сестре. Но когда он вызвал ее из дому и рассказал все, что произошло, она, плача, сказала: - Тебе нельзя оставаться со мной. Нас здесь тоже расстреляют, может быть, сегодня или завтра. Уходи, попробуй спастись. Иди на восток, ты маленький - возможно, кто-то сжалится над тобой. И мальчик пошел. Стояла осень, лил дождь, густая грязь была на дорогах. Вымокший, дрожащий от холода, бесприютный, Роман шел наугад полевыми дорогами, лесными тропками. Маленький, слабый и беспомощный человек, он вдруг оказался один, без родных, без крова, без куска хлеба в огромном, чужом и враждебном ему мире. Смерть шла по пятам за ним, смерть, казалось, подстерегала его за каждым поворотом дороги, в каждом доме на его пути, в каждом встречном прохожем, который мог оказаться гитлеровцем или полицаем. И хотя Роман научился лгать и выдавать себя за украинца, называя вымышленную фамилию, он знал уже, что у него типично еврейская внешность, и понимал, что полицаи скорее всего не поверят ему. Он старался не заходить в деревни, спал где попало, ел что придется и все время опасался роковой встречи с полицией. И все-таки она произошла два или три дня спустя. Полицай встретил мальчика неподалеку от Жабинки и, внимательно вглядевшись в его лицо, повел с собой. Они пришли в Жабинку, одно название которой в те дни внушало людям ужас: именно сюда свозили "восточников" из окрестных деревень и за окраиной этого местечка происходили массовые расстрелы. А когда они оказались перед начальником жабинской районной полиции - известным на всю округу палачом, - Роман понял, что судьба его решена. У начальника полиции сидела какая-то женщина - молодая и красивая. Полицай, который привел Романа, прервал их беседу и доложил о задержанном. Мельком взглянув на мальчика и задав ему для проформы два или три вопроса, начальник полиции молча сделал своему подчиненному знак, и Роман догадался, что этот жест обозначает его смерть. Полицай толкнул Романа автоматом, приказывая идти к дверям, но их остановила женщина, сидевшая у стола. Она вдруг стала просить начальника полиции отдать ей этого мальчика, чтобы он помогал ей дома по хозяйству. Роман заметил, что просьба эта не пришлась по душе начальнику полиции, но он все же не отказал женщине и отпустил полицая. Женщина привела Романа к себе домой. Она оказалась жительницей Жабинки, полькой по национальности, Флорией Будишевской. Жила она с сестрой и сыном Марианом, однолетком Романа. Пожалев мальчика, она взяла его совсем не как работника по дому, а для того, чтобы он рос и воспитывался вместе с ее сыном. И Роман, находившийся на волосок от смерти, неожиданно для себя попал в дом, в семью, к женщине, которая была с ним ласковой и доброй и во многом заменила ему в это тяжкое время погибших мать и сестру. Влияние Будишевской на начальника полиции объяснялось просто: в ее доме долго жил важный немецкий чиновник, покровительствовавший своей хозяйке. И Флория порой ловко пользовалась его поддержкой. Ей удалось спасти от расстрела несколько семей "восточников", она не раз помогала попавшим в беду русским. А потом Роман заметил, что к его приемной матери иногда ночами ходят какие-то непонятные люди, с которыми она разговаривает наедине, полушепотом, и стал догадываться, что Будишевская связана с партизанами. Мало-помалу прекратились расстрелы. Пришли известия о разгроме немцев на Волге, постепенно изменился тон газет, и стало ясно, что Советская Армия теснит врага. Уже по-другому вели себя полицаи - видимо, они начали подумывать о возможном исходе войны и о своей будущей судьбе. Все шире и активнее действовали в окрестных лесах партизаны. Воскресли, оживились надежды людей на скорое освобождение. Летом 1944 года жители Жабинки наконец услышали долгожданный голос фронта - дальний гул канонады, доносившийся с востока. И тогда Роман Левин решил идти навстречу наступающим советским войскам. Флория Будишевская и Мариан проводили его в дорогу. Верующая католичка, Флория на прощание благословила мальчика и надела ему на шею маленький серебряный медальон-иконку. Поблагодарив свою спасительницу, Роман ушел и вскоре оказался уже по ту сторону фронта, в деревне, освобожденной Советской Армией. А когда немного позже была освобождена вся Брестская область, он узнал, что через несколько дней после его ухода Флория Будишевская была арестована гестапо - видимо, ее связи с партизанами стали известны немцам. Ее увезли в Брест и расстреляли накануне освобождения города. Роману вскоре удалось найти своего отца - он ушел из Бреста в первый день войны вместе с войсками и остался жив. Мальчик жил сначала с ним, а в девятнадцать лет стал самостоятельным. Он работал на заводе в Одессе, потом переехал в Харьков, обзавелся своей семьей и заведовал клубом на одном из харьковских предприятий. Несколько лет назад ему после долгих поисков посчастливилось разыскать сына Флории, Мариана Будишевского, который сейчас работает инженером в Варшаве. Названые братья постоянно переписываются и надеются встретиться. В эти послевоенные годы обнаружилось поэтическое дарование Романа Левина. Сейчас он член Союза писателей Украины, автор многих стихов и книжки "Цена счастья", изданной в 1958 году в Харькове. В этом сборнике есть стихотворение "Медальон". Я привожу его в заключение своего рассказа не из-за художественных достоинств этих стихов (с тех пор Роман Левин сильно вырос как поэт), а как стихотворный документ, своего рода поэтическую военную автобиографию мальчика из Бреста.  МЕДАЛЬОН  Флории Будишевской - 1 - Начинался день рассветом мутным... Оставляя по утрам кювет, Мальчуган, босой и бесприютный, Шел дорогой небывалых бед. Трижды он бежал из-под расстрела, Мыкался по польским хуторам, Смерть из каждой щелочки смотрела И упрямо кралась по пятам. Что успел он повидать на свете? Где его дорога началась? Дул над миром предвоенный ветер, Когда мальчик кончил третий класс. Справа Брест огнями серебрился, Рядом Буг границею пролег. В пограничной зоне разместился Пионерский летний городок. На ночь в пуще затихали птицы, Месяц над землею нависал, И тогда, наверно, за границу Долетали наши голоса. Эхо возвращалось из Заречья, Полного тревожной тишины. Но, быть может, самый тихий вечер Был на грани мира и войны. Угли в лагерном костре сгорали, Звезды становилися тусклы, А за Бугом спешно расчехляли Крупповские серые стволы. Нервно нахлобучивая каски, Сигареты докурить спеша, Замерли под Бялою Подляской Немцы на исходных рубежах. - 2 - Томики Майн Рида и Жюль Верна, Полные придуманных тревог, Уступили место непомерным Испытаньям Родины его. Человек одиннадцатилетний, На нелегком повзрослев пути, В первый раз до мелочей последних Родину, Отчизну ощутил. Родиной был дом и школа рядом, А отныне родиною стал Косогор в воронках от снарядов И кювет, где он заночевал. Родиной стал воздух горьковатый, Порохом пропитанный насквозь, И могила русского солдата, Где звезду оставить не пришлось. Да и сам он, мальчуган живучий, Потеряв отцовское жилье, Стал слезинкой Родины горючей И частицей стойкости ее. И когда был к жизни путь потерян, Цепь облав ждала невдалеке, Женщина ему открыла двери В небольшом полесском городке. От фашистских глаз надежно скрыла И, похлопотав над очагом, Сытно, по-хозяйски накормила, Не спросив почти что ни о чем. Есть слова, не сдобренные делом, И поступки честные без слов, Но всего честней на свете белом Был мальчишку приютивший кров. - 3 - Где-то на Полтавщине далекой Мать его когда-то родила. Не вчера ль над ямой неглубокой Пуля сердце матери нашла? Было бы спокойней умереть ей, Если б знала, что в последний час В этом непомерном лихолетье Кто-то сына от расстрела спас. Что, ресницы сонные смежая, Он уснул, спокойствием храним, Что из Польши женщина чужая Матерью склонилася над ним. - 4 - Ночь поблекла и ушла на запад, Вместе с ветром унося туда Наших нив испепеленных запах, Раненых германцев поезда. И когда окрасился упрямо Горизонт кровавою зарей И у зданья волостной управы На посту сменился часовой, С трижды распроклятою утайкой, Не решив еще идти куда, Распрощавшись с доброю хозяйкой, Снова дом мальчишка покидал. У дверей она остановила И, хотя был мальчик не крещен, Всею пятерней перекрестила, Повязав на шею медальон. На пластинке тоненькой мадонна, Неземным видением представ, С мальчиком пошла по опаленным, Самым грешным и святым местам. И опять игра со смертью в прятки, И опять дороги вкривь и вкось, И опять скитания с оглядкой, И ночлеги где и как пришлось. То ли впрямь он родился в сорочке, То ли стал спасительным щитом Медальон, где две латинских строчки Были у мадонны над перстом. И совсем не верующий в бога, До сих пор храню я медальон В память об исхоженных дорогах И о той, кем был благословлен.  ПОДПОЛЬЩИКИ  В трудных боях добывалась победа над врагом на фронте. Тяжелыми и сложными были неравная борьба и полная лишений лесная жизнь партизан. Но едва ли не в самых тяжких условиях пришлось действовать тем советским людям, которые вели тайную борьбу с фашистскими захватчиками, - нашим подпольщикам. Фронтовики и партизаны дрались с врагом в открытую, их ненависть к гитлеровцам выплескивалась огнем винтовок и автоматов, взрывами гранат, бешеными рукопашными схватками. А в каждодневной жизни они были коллективом советских людей, если, конечно, не считать особых, военных условий их быта. Иное дело подпольщики. Они не могли помышлять об открытой борьбе, они жили среди оккупантов, зная, что за ними всегда следит зловещее гестапо, что каждый их неосторожный шаг подстерегают явные и, тайные пособники врага. Приходилось всячески скрывать свою ненависть, постоянно притворяться, порой таиться даже от родных и близких людей, а иногда и играть роль фашистского прислужника, получая за это презрение народа. Надо было отбросить привычные прямодушие, откровенность и сочетать в своем характере смелость и осмотрительность, решительность и осторожность, изобретательность и изворотливость. И при этом подпольщик всегда знал, что если он потерпит неудачу, попадется, будет выслежен или выдан предателем, то его ждет страшный конец - избиения и пытки, все изощренные муки, которыми гитлеровские палачи старались "развязать язык" своих жертв. Больше того - он знал, что такая же участь может постигнуть и его семью. И все же люди сознательно и смело шли на это. Буквально на всей оккупированной территории Белоруссии, Украины, в Прибалтийских республиках, в занятых врагом областях Российской Федерации, в каждом городе и во многих селах активно и бесстрашно действовали антифашистские подпольные организации, внося свой важный вклад в общенародную борьбу, в дело будущей нашей победы. Героические, преданные Родине советские люди, но в большинстве своем неискушенные конспираторы, подпольщики нередко терпели поражение в смертельном состязании с опытным, мощным аппаратом гестапо и полиции; выданные провокаторами и предателями, они погибали, как мученики, под пытками, бестрепетно шли на казнь, ничем не запятнав своей совести. К сожалению, история нашего антифашистского подполья в годы Великой Отечественной войны в большей своей части еще остается нераскрытой, неисследованной, неизвестной народу. Ядром и костяком этой широкой подпольной сети были, как известно, коммунисты и комсомольцы. Как правило, такое ядро формировалось заранее партийными организациями в областях, городах, районах еще до прихода оккупантов. Но часто случалось, что по неопытности организаторов, по непредвиденным обстоятельствам или из-за прямого предательства эта первичная сеть подполья оказывалась разгаданной врагом, нарушенной и парализованной. И тогда обязательно находились другие ответственные или рядовые коммунисты и комсомольцы или беспартийные люди, которые создавали новую сеть антифашистских организаций, восстанавливали боевое партийное подполье, поднимали народ на тайную борьбу. Брестская партийная организация не могла заблаговременно подготовить свое коммунистическое подполье. Враг не дал ей времени для этого - первый удар войны застал коммунистов Бреста врасплох. Уже через несколько часов Брест оказался во власти гитлеровцев, а несколько дней спустя вся область была занята оккупантами. Тысячи людей с партийным или комсомольским билетом остались на этой оккупированной территории. Они не получили заданий, не получили никаких партийных или комсомольских поручений от своих первичных организаций, а свой билет с приходом немцев большинство из них постаралось надежно спрятать. Но ведь настоящие коммунисты и комсомольцы носят билет не только в кармане. Сердце подсказывало человеку линию поведения в новых, непривычных и тяжких условиях. Он не мог оставаться в стороне от борьбы, которую вели его народ, его партия, его государство. Он должен был стать участником этой борьбы, занять свое место в строю. Применяясь к трудной, полной опасностей обстановке, человек начинал искать единомышленников и вместе с ними действовать, сначала робко, словно ощупью, потом все более уверенно и смело. Одни или вместе со своими семьями, но по большей части без мужей, ушедших на восток с войсками, остались в Бресте женщины-коммунистки, служащие обкома или горкома партии, жены ответственных работников - Роза Радкевич, Татьяна Смирнова, Зинаида Южная, Анна Бабушкина, Александра Хромова, жены наших командиров и политработников - Попова, Матвеева, Пименова. Общее несчастье, одна участь притесняемых, преследуемых "восточников" объединили, сдружили их, заставили помогать друг другу. Вскоре в городе появились изголодавшиеся, раздетые, потерявшие все имущество женщины, вышедшие из Брестской крепости со своими детьми. Надо было помочь им устроиться куда-то на жительство, не дать умереть с голоду. Потом стало известно, что в Южном военном городке голодают тысячи пленных бойцов и командиров, и женщины отрывали у себя и у своих детей последнее, собирали пакетики продуктов и носили туда, в лагерь, незаметно передавая за проволоку. Мало-помалу они начинали привыкать ко всем трудностям своего существования, которое как бы постепенно входило в колею, хотя это была тяжкая колея постылой, подневольной и нищей жизни в оккупации. И тогда эти женщины-коммунистки, собираясь вместе, стали думать о том, что они должны делать, как бороться с врагом. Гитлеровцы кричали о своих победах, сулили скорый захват Москвы, писали, что советская столица горит и рушится под немецкими бомбами, а разгром Красной Армии - дело самого близкого будущего. Было невыразимо страшно слушать все это и не знать, где правда и где ложь. И хотя оккупанты строго-настрого запретили слушать радио, тем не менее женщины, идя на риск, раздобыли себе приемник и, установив его на квартире, где жили Роза Радкевич и Анна Бабушкина, принимали ежедневно сводки Советского Информбюро. Под секретом они сообщали новости с Родины другим женщинам, и известия, передаваемые от одного к другому, вскоре распространялись по всему городу. Но коммунистки понимали, что этого слишком мало, и все чаще задумывались о необходимости планомерной и широкой подпольной работы. Они даже как-то послали Радкевич и Хромову в Минск, надеясь найти там кого-нибудь из партийного подполья и получить указания. Но те вернулись ни с чем - никаких нитей, ведущих к подпольному центру, обнаружить им не удалось. И вдруг уже в конце лета одна из женщин принесла Радкевич и Смирновой листовку, вывешенную на улице. Она была написана от руки и призывала народ к сопротивлению оккупантам. Значит, в городе действовала какая-то подпольная группа. Надо было найти этих людей, установить с ними связь и включиться в их работу. С большим трудом через целую цепочку знакомых им коммунистов женщины наконец нашли тех, кого искали. Это была подпольная группа железнодорожников брестского узла, которую возглавлял бывший секретарь узлового парткома Петр Жуликов. Но и железнодорожники делали только первые шаги в подпольной борьбе. Теперь женщины объединились с ними. Коммунисты собрались на заседание и выбрали подпольный обком партии во главе с Жуликовым и горком, секретарем которого стала Роза Радкевич. Впрочем, обком вскоре прекратил свою деятельность, а Жуликов стал руководить горкомом - на первых порах в условиях оккупации поддерживать связь с районами оказалось практически невозможно. Удалось лишь связаться с первой возникшей в брестских лесах партизанской группой, с одним из ее организаторов, председателем Старосельского сельсовета Михаилом Черпаком. Зинаида Южная, посланная на связь с партизанами, договорилась с ними о взаимодействии, о снабжении их оружием и медикаментами. Горком постепенно расширял рамки своей работы. Были созданы первичные партийные организации, вскоре объединившие уже больше ста коммунистов. Теперь в нескольких местах принимали по радио сводки Совинформбюро, размножали их и распространяли в городе. Через своих людей, работавших в магистрате, удавалось доставать немецкие бланки для паспортов, всевозможные справки, образцы печатей магистрата и гебитскомиссара. Этими документами снабжали пленных, бежавших из лагерей, партизанских связных. Шел сбор боеприпасов, и патроны, гранаты, оружие, добытые на немецких складах, переправляли старосельским партизанам, а потом и в другие появившиеся по соседству отряды. Подпольный горком партии и горком комсомола, созданный вслед за ним, вели работу среди молодежи, агитируя за уход в партизаны, срывая отправку людей на работы в Германию. Узнав по радио о создании в Москве Антифашистского комитета, подпольщики организовали в Бресте такой же комитет. Он объединил работу многих антифашистских групп - пятерок, которые вели агитацию в народе, занимались сбором средств и облигаций в фонд обороны. Комитет этот возглавила Зинаида Южная, и он проникал даже в огражденное колючей проволокой еврейское гетто, где группой руководил Григорий Меерович, и распространял свое влияние на польское население Бреста, с которым поддерживал связь подпольщик Дзеховский. Однако не дремало и брестское гестапо. Не обладая опытом конспирации, подпольщики порой допускали досадные промахи, доверяясь ненадежным людям, и это иногда приводило к тяжелым последствиям или даже к непоправимым несчастьям. В 1942 году была арестована Роза Радкевич. Ее выдал на допросе захваченный полицией военнопленный, которого она после его побега из лагеря снабдила поддельным паспортом. Но в то время у нее были документы на имя Милькиманович, а предатель назвал ее настоящую фамилию. Это спасло подпольщицу: полиция сочла арест ошибкой и выпустила Радкевич из тюрьмы. Позже был арестован вместе со своей семьей Петр Жуликов. Собрав деньги, подпольщики дали взятку полицейским чинам, и секретаря подпольного горкома освободили. Но Жуликов уже тяжело болел, и обязанности секретаря с этих пор возложили на Татьяну Смирнову. В 1943 году последовал новый арест, и Петр Жуликов с несколькими товарищами был замучен в тюрьме. Выданная предательницей, погибла смелая девушка, фармацевт городской аптеки Галя Аржанова. С помощью Гали в партизанские отряды были переправлены многочисленные партии медикаментов на десятки тысяч рублей. Схваченная гестаповцами, она стойко вынесла 26 допросов, сопровождавшихся пытками, и, не сказав ни слова палачам, была повешена во дворе брестской тюрьмы. Но несмотря на эти провалы, на все опасности, подстерегавшие их на каждом шагу, подпольщики продолжали борьбу. Мало того, они привлекали к этой работе своих близких, даже детей. Восьмилетняя Зоя, дочь Татьяны Смирновой, служила связной между подпольщицами, относила партизанским разведчикам добытые для них сведения. Другая девочка, дочь подпольщицы Зажарской, Лера, доставляла в город взрывчатку, присланную партизанами для диверсий. Эти дети росли и мужали в атмосфере опасностей и борьбы и сызмальства учились быть конспираторами и обманывать врага. С лета 1942 года начала действовать в Бресте и его окрестностях другая подпольная организация, быст