- ...я  прекрасно понимаю -  я должна производить на вас отвратительное
впечатление,  и вы,  конечно,  думаете,  что Сереже будет со мной плохо.  Я,
наверное, должна была бы вообще отказаться от Сережи, раз вы против... Я как
раз  сейчас  поняла,  как  трудно быть  счастливой,  если  для  этого  нужно
причинить кому-то  горе,  -  но я  не могу это сделать,  Настасья Ильинична,
поймите!  Вы уверены,  что я  Сереже не подхожу,  а  я уверена,  что подхожу
только я  и  никто другой и  что только я могу сделать его счастливым на всю
жизнь...
     - На  всю жизнь,  -  усмехнулась Дежнева.  -  Что вы  в  ней знаете,  в
жизни-то...
     Таня сделала шаг вперед, сложив руки умоляющим жестом:
     - Поймите же,  Настасья Ильинична,  я,  может быть,  мало  знаю,  но  я
совершенно и абсолютно уверена,  что у меня хватит сил, потому что никто еще
не любил так,  как мы с Сережей любим друг друга!  И если вы думаете,  что я
белоручка и ничего не умею делать,  то я теперь дома делай все сама,  только
белье отдаю в  стирку,  а  домработницы у  нас  уже  давно нет,  я  сама  не
захотела...
     Она  беспомощно  замолчала,  поняв  вдруг,  каким  смехотворным  должен
показаться Настасье Ильиничне этот ее последний довод и  как он подтверждает
сложившееся у той мнение о ней как о маменькиной дочке и белоручке,  - и тут
же добавила потерянным голосом, совсем уже неизвестно для чего:
     - Я умею штопать носки, правда...
     Дежнева подумала,  что,  для  того чтобы выходить замуж да  еще сделать
мужа "счастливым на  всю жизнь",  нужно не носки уметь штопать и  обходиться
без домработницы,  нужно быть готовой к тысяче всяких трудностей,  больших и
малых,  нужно уметь жить  на  триста рублей в  месяц,  бегать по  очередям и
ухаживать за больными детьми,  а первым делом -  нужно понимать то,  чего не
понимает эта выхоленная и избалованная девочка:  что замужество вообще - это
не легкая и приятная жизнь с полюбившимся парнем,  а труды и заботы, которые
будут сменять друг друга,  никогда не  кончаясь,  до  самой смерти.  Все это
подумалось ей,  и  она  уже собралась сказать это гостье -  хотя трудно было
найти правильные слова,  -  как вдруг случилось совсем неожиданное. Шагнув к
столу,  гостья как-то  боком,  будто сломавшись,  упала на стоявший у  стола
табурет и расплакалась громко и с отчаянием, уткнув лицо и дергая по клеенке
локтями.
     Настасья Ильинична смотрела на нее ошеломленно, не зная, что делать.
     - Ну ладно...  будет тебе,  -  сказала она,  не заметив в растерянности
перехода на "ты". - Чего ж слезы-то распускать... тебе-то вроде и не с чего.
     Таня рывком подняла лицо, искаженное и залитое слезами.
     - Вы думаете, мне легко! - выкрикнула она с рыданием. - Вы думаете, для
меня это забава!
     - Ну,  ну,  будет,  -  повторила растерянно Дежнева.  - Никто про вас с
Сережей такого не говорит. Ясно, не забава это для вас...
     - Так почему же вы не верите,  что я хочу ему счастья! Ведь я даже не о
себе думаю, а...
     Не договорив,  Таня снова уронила голову в  руки и зарыдала еще громче.
Дежнева села рядом.
     - Ну, чего ж убиваться-то так, - сказала она негромко. - Разлучают вас,
что ли...
     Она вздохнула, посмотрела на плачущую девушку и продолжала более мягким
тоном:
     - Ты небось думаешь,  я против тебя зло держу? Нет, Танечка, никакого я
против тебя зла не имею. За сына мне страшно - вот что ты должна понимать...
да я  ведь и  о тебе тоже думаю!  Не выйдет у вас с Сереженькой жизни -  так
ведь тебе же первой счастья не будет,  так и загубишь свою молодость. Ему-то
что, в этом деле нам, бабам, куда труднее приходится...
     Таня вскинула голову, словно ее хлестнули.
     - Я  понимаю,  вы боитесь за сына -  я сама сразу это почувствовала!  -
крикнула она,  отмахнув от  виска прядь волос.  -  Но только не говорите обо
мне!  Что вы понимаете в моем счастье! Вы думаете, мне что нужно - чтобы муж
был командующим округом или народным артистом?  Я прекрасно знаю,  что нам с
Сережей будет,  наверное, очень трудно, но какое это имеет значение, поймите
же вы наконец!  Когда любишь, все это совершенно никакого значения не имеет!
Вы просто не понимаете, что значит любить!
     Дежнева выпрямилась и поджала губы.
     - А ты не думай,  будто одна ты все понимаешь,  -  помолчав, отозвалась
она с обидой в голосе.  -  Любить-то всякая умеет...  невелика наука.  Тебе,
девушка,  много еще горького в жизни нужно хлебнуть, вот что я скажу. Тогда,
может,  только и  поймешь,  как оно,  счастье-то,  добывается.  А  покамест,
издаля, все оно легче легкого...
     Наступило молчание.  Таня долго сидела с опущенной головой,  всхлипывая
все реже и реже, потом встала.
     - Можно у вас умыться?  -  спросила она вздрагивающим голосом, не глядя
на  Дежневу,  Та налила в  рукомойник свежей воды.  Таня умылась,  причесала
растрепанные волосы,  -  Я пойду,  -  сказала она тихо,  берясь за пальто. -
Простите меня,  Настасья Ильинична... Я думала, мы сможем как-то понять друг
друга.  Так  вот  -  если  вы  хотите,  чтобы я  оставила Сережу...  -  Таня
помедлила,  застегивая пояс, и подняла на Дежневу большие потемневшие глаза,
выражение которых было в  эту  минуту почти суровым.  -  ...то  этого я  вам
обещать не могу,  -  докончила она.  -  Вернее,  я должна прямо сказать, что
никогда не сделаю это сама.  И  еще я  вам обещаю сделать все,  чтобы он был
счастливым...  на всю жизнь.  Я думаю,  у меня это получится. Ну вот. И... я
должна попросить у  вас  прощения,  за  все.  Мне ужасно тяжело,  что так...
Простите, пожалуйста, я вас очень-очень прошу...
     Она порывисто нагнулась и,  схватив руку Дежневой, на секунду прижалась
к ней всем лицом.
     - Да  что  ты,  господь  с  тобой,  -  опешив,  пробормотала  та  почти
испуганно. Таня отпустила руку и выбежала из комнаты.

     Вернувшись из цирка, Сергей застал мать с заплаканными глазами.
     - Ты чего? - спросил он с тревогой.
     - Да так,  сынок, - ответила она уклончиво. Настаивать он не стал: мать
часто плакала,  вспомнив вдруг Колю,  и ничего необычного в ее слезах теперь
не было.
     После  обеда,   услав  Зину  играть  к  подружке,   Настасья  Ильинична
рассказала сыну  о  посещении Тани.  Сергей  был  поражен.  Первое,  что  он
почувствовал,  был острый стыд за свою вчерашнюю ревность.  Значит, вот куда
собиралась Таня идти! А он-то, скотина...
     - Она тебе-то сказала об этом? - спросила Настасья Ильинична.
     - Что,  ма? - Сергей не сразу оторвался от своих мыслей. - Нет, что ты!
То есть она давно уже говорила как-то,  что хотела бы с тобой поговорить обо
всем... да я ей отсоветовал. Я, знаешь, думал, что это ни к чему...
     Он прошелся по комнате, поглядывая на мать, сидящую с шитьем у окна.
     - Ну  так как,  ма?  -  спросил он  наконец,  не дождавшись продолжения
разговора.  -  Ты вот теперь еще раз с Таней повидалась, говорила с ней. Ну,
как она тебе кажется? Неужели ты до сих пор не видишь...
     - Все я вижу,  сынок,  -  негромко ответила Настасья Ильинична. - Ты уж
думаешь,  я слепая...  Все вижу,  а что тебе сказать -  не знаю. Хорошая она
девушка, верно... Раньше я этого, может, и не видела... и крепко тебя любит,
это тоже верно.  И это я теперь знаю,  после сегодняшнего. Так что... ничего
Дурного про нее не скажешь, и если я когда худое про нее думала, так это мой
грех... - Настасья Ильинична говорила медленно, не поднимая глаз от шитья. -
...И  жалко мне ее  сегодня стало прямо до слез...  таким,  как она,  ох как
трудно в  жизни приходится...  И не только им,  сынок,  а и тем,  кто с ними
рядом.  У  тебя счастья с  ней не будет,  Сереженька,  это я  тебе и  раньше
говорила и теперь говорю.  Не оттого,  что плохая она... этого-то про нее не
скажешь...  А  силы  в  ней  настоящей нету.  Такие жарко горят,  да  быстро
выгорают -  вот что я про нее скажу.  И не в укор это ей,  избави Христос, -
такая  родилась,  такая воспиталась.  Так-то,  сынок.  И  отойти от  нее  не
отойдешь,  теперь-то я это вижу...  И как подумаешь - жить вам вместе, так и
за тебя страшно,  и за нее.  А так,  что ж, решать ведь тебе, Сереженька, ты
парень взрослый, материным умом жить не станешь...


        8

     Пятнадцатое  мая,  последний  день  занятий.  В  школьном  саду  цветут
каштаны.  Окна распахнуты настежь,  и  жаркое послеобеденное солнце заливает
класс.  Никаких занятий,  впрочем,  уже нет; консультации для желающих будут
продолжаться  вплоть   до   двадцатого,   но   повторение   уже   закончено,
десятиклассники ознакомлены  с  программой  испытаний,  известно  содержание
билетов, заготовлены шпаргалки - крошечные листки папиросной бумаги, бисерно
исписанные формулами.
     - ...и я считаю,  товарищи,  что это просто стыдно,  -  говорит групорг
Земцева на  большой перемене.  -  Уж на выпускных можно было бы обойтись без
этого!  Ведь это наш отчет за  все десять лет,  неужели мы и  здесь не можем
быть честными?
     За  партами возбужденно шумят.  Никто не  вышел из  класса -  для  них,
десятиклассников,  школьные законы уже  не  писаны,  они уже взрослые люди и
могут  проводить  переменку где  им  угодно.  Слова  секретаря комсомольской
группы встречаются взрывом шума.
     - Тебе хорошо,  -  заявляет Сашка Лихтенфельд, - ты ни шиша не боишься,
отличница!  А  я  вот с немецким зашиваюсь.  Что же мне,  из-за неправильных
глаголов на второй год оставаться?
     Взрыв смеха - немец Лихтенфельд зашивается с немецким!
     - Так что ж с того,  что немец,  -  обиженно огрызается Сашка,  - вон в
параллельном  Димка  Ставраки  учится  -  что  ж  ему,  Гомера  прикажете  в
подлиннике читать?  Мы  и  дома  сроду  по-немецки не  говорили!  Ты  пойми,
Земцева,  я же не собираюсь отвечать по шпаргалке,  но я себя увереннее буду
чувствовать, если шпаргалка при мне. Ну, на всякий пожарный, понимаешь?
     - Ничего я не понимаю!  Тебя что беспокоит -  спряжения? Прекрасно, еще
есть время позаниматься.  Вот у Николаевой с немецким все в порядке - вместе
и поработайте!
     - Конечно!  -  кричит  Таня.  -  А  кто  со  мной  будет  заниматься по
математике?
     - Ну вот,  -  вздыхает групорг,  -  опять за рыбу гроши.  Что у  тебя с
математикой? Ты же говорила, что подготовилась!
     - А теперь не уверена!  В комплексных числах по алгебре - не уверена. -
Таня  начинает  загибать перемазанные чернилами пальцы.  -  В  исследованиях
уравнений высших  степеней -  не  уверена,  в  обратных круговых функциях по
тригонометрии -  тоже не уверена,  а  по стереометрии у  меня вчера не вышел
объем призмы...
     - Ничего,  Николаева,  -  ободряет кто-то,  - похороним с музыкой! Гроб
себе заказала?
     - Ти-ше!!  -  кричит Земцева.  -  Дежнев!  Таня ведь занималась в твоей
группе -  в  чем  же  теперь дело?  Ведь ты  мне  сам  сказал,  что группа к
испытаниям готова!
     - Так  она и  была готова!  -  с  отчаянием в  голосе отвечает Сергей и
оборачивается к Тане.  - Ведь мы же с тобой еще в воскресенье все это делали
- и объем призмы, и объем пирамиды, и...
     - Ну вот,  а вчера у меня призма опять не вышла!  - капризно отзывается
Таня. - Тебе так трудно объяснить мне все это еще раз?
     - Ладно,  -  машет рукой Людмила,  -  ну тебя совсем.  Инна,  ты можешь
позаниматься с Лихтенфельдом?
     Инна  Вернадская,  прозванная "профессоршей" не  столько из-за  громкой
фамилии, сколько из-за отличной успеваемости и единственных в классе роговых
очков,  спокойно кивает.  Конечно,  почему бы ей не позаниматься,  у  нее-то
самой отличный аттестат уже почти в кармане.
     - В общем, товарищи, - кричит Земцева, - я вам все-таки не нянька - это
уж  вы и  сами можете решить,  кому с  кем заниматься в  остающиеся дни!  Но
только я,  как групорг, категорически настаиваю на одном - никаких шпаргалок
на испытаниях, по крайней мере у комсомольцев! Ваша комсомольская совесть...
     Игорь  Бондаренко снисходительно усмехается,  держа руки  в  карманах и
покачивая носком блестящей модельной туфли.  Буза все это -  со шпаргалками,
без шпаргалок...  взрослые люди,  а устроили "на лужайке детский крик" из-за
такой ерунды.  Дурак он,  что  ли  -  идти  на  испытание незастрахованным и
рисковать остаться без мотоцикла. Старик обещал твердо - мотоцикл в обмен на
аттестат.  Законная  сделка,  товарообмен по  всем  правилам.  А  мотоцикл -
игрушка, новенький немецкий ДКВ, второго такого случая не представится. Адик
достал его в  Черновицах и  продает теперь только потому,  что позарез нужны
"пети-мети".  Нет,  комсомольская совесть пускай полежит в кармане, рядом со
шпаргалками.  А  Людка-то  дура -  какая девочка,  пальчики оближешь,  и  не
находит более интересных занятий...
     - Послушайте,  послушайте!  -  встает Лена  Удовиченко.  -  Я  вот  что
предлагаю:  давайте в перерывах между испытаниями собираться как можно чаще.
Назначим место -  ну,  хотя бы в парке - и будем приходить туда. Кто хочет -
просто отдыхать,  а  у кого возникнут какие-нибудь трудности -  так легче же
вместе! Девочки, правда, давайте, чтобы это было организованно!
     - А мальчикам с вами нельзя? - басит кто-то.
     - Можно, если без футбола!
     - А вы чтобы без сплетен!
     Людмила смотрит на часы и хлопает в ладоши:
     - Товарищи,  мы болтаем уже десять минут!  Я считаю, что Лена придумала
замечательно, давайте так и решим...
     - А что, "явка обязательна"?!
     - Нет,  зачем же! Просто кто хочет, кому это будет интересно. По-моему,
так  можно сочетать отдых с  повторением,  ведь правда?  Давайте договоримся
так:  вот сегодня сдаем,  а  завтра с утра приходим в парк,  ну,  скажем,  к
оркестру.  Там днем никого не бывает,  есть скамейки - можно даже писать - и
если дождь, то можно забраться в раковину...
     Володя    Глушко   на    минуту   приподымает   взлохмаченную   голову,
прислушивается рассеянно и  снова наклоняется над  партой.  Перед ним  целая
пачка  вырезок,  одолженных одним  парнем из  девятого.  Бормоча что-то,  он
переписывает  себе  в  блокнот:  "Англия  -  Хаукер  "Тайфун",  истребитель,
скорость макс.  650  км/час,  мотор Н-образный,  "Нэпир-Сэйбр",  мощн.  2400
л.с.".   Он  изумленно  ерошит  волосы.   Две  с  половиной  тысячи,  что-то
потрясающее...  что  ж  это  -  выходит,  Мишка тогда был  прав?  А  он  сам
доказывал,  что  двигатели внутреннего сгорания достигли уже  своего потолка
удельной  мощности  и  авиационный двигатель  больше  полутора  тысяч  будет
практически неприменим из-за своих габаритов, а следовательно, остается одно
- переводить  авиацию  на  реактивное движение.  А  вот  англичане,  собаки,
построили теперь этот Н-образный "Нэпир".  Хоть бы  одним глазком поглядеть,
как такая штука может выглядеть...  Володя вздыхает и  для практики бормочет
по-английски:  "Ту саузенд фор хандред эйч-пи..."  "С-саузэнд",  -  шипит он
старательно,  по  всем  правилам  прижимая кончик  языка  к  верхним  зубам.
Т-т-саузэнд!  Д-заузэнд!  Нет,  пластинка произносит все  же  как-то  иначе.
Проклятый звук, никак его не отработаешь.
     Косыгин с  Улагаем виртуозно курят на  "Камчатке" -  дым уходит куда-то
под парту и потом в окно, и никто ничего не замечает. Впрочем, сегодня можно
было бы покурить даже и не втихую, если бы не Земцева. Эта разве позволит!
     - ...а я уже договорился,  -  рассказывает Улагай,  -  как сдам - сразу
пойду оформляться.  Идем вместе, лопух! Завод еще тот - чистенький, светлый,
это же  тебе оптика,  а  не жук на палочке.  Освоишь профессию в  два счета,
может, через год будешь уже по шестому разряду получать!
     - Сам ты лопух - мне ж в этом году призываться, не знаешь, что ли...
     - Верно,  тебе же  призываться,  -  сразу остывает тот.  Он с  завистью
посматривает на приятеля. - Слышь, Женька, а ты куда хотел бы попасть?
     - Спрашиваешь!  Буду проситься в бронетанковые,  куда ж еще.  Дурак ты,
что с нами в воскресенье в лес не пошел - мы аж до танкодрома дошли...
     - Так вас туда и пустили, - недоверчиво говорит Улагай.
     - Чего,  мы на самом танкодроме не были,  я не говорю!  А через овражек
смотрели,  никто нас оттуда не  гнал.  Танк видали -  новый какой-то,  ох  и
интересный!  Такой,  понимаешь,  низкий,  и  башня грибом.  А  экипаж четыре
человека, я видел, как вылазили...
     - Так уж и  новый!  -  Улагай явно не может примириться с  мыслью,  что
Женьке удалось повидать новую технику,  хотя бы через овражек.  -  Наверняка
старый, просто ты раньше никогда таких не видал.
     - Может,  и старый, - неожиданно мирно соглашается Косыгин, хотя твердо
убежден в обратном. Просто ему становится вдруг жаль приятеля: на танкодроме
не был, ничего не видал, и вообще парню не везет. Все ребята уходят в армию,
а ему придется работать. Чего уж лишний раз огорчать человека!
     - Знаешь,  - говорит он, - мы вот с тобой, как освободимся, сходим туда
вместе.  Когда-нибудь в выходной.  Может,  снова увидим. Слышь, Колька, а ты
почему так уж уверен, что не пройдешь комиссию?
     - Так мне сам врач и  сказал.  С  таким зрением,  говорит,  в  армию не
берут. И слушать не хочет...
     - Вот формалист,  зараза,  -  сочувственно качает головой Женька.  -  А
жаль, скажи, нам бы с тобой в одну часть...
     Таня  присоединяется к  группе  девушек,  обсуждающих  объявленные темы
сочинений.  Идет спор,  что легче - "Поэтическое мастерство Маяковского" или
"Молодое поколение в пьесе А.П.Чехова "Вишневый сад"".
     - Самая легкая тема,  девочки,  - заявляет Маша Арутюнова, - это "Образ
Давыдова в "Поднятой целине" Шолохова". Сколько мы этот образ разбирали - уж
прямо по косточкам...
     - Поэтому-то она и неинтересна,  -  говорит Таня. - А раз неинтересна -
значит, и работать над ней будет труднее...
     - Вот так так!  -  перебивает ее  Галка Полещук.  -  Легче,  а  значит,
поэтому и труднее?
     - Именно так, Галочка, - с язвительной вежливостью отвечает Таня. - Для
успеха  творчества необходимо,  чтобы  оно  прежде всего  захватывало самого
автора. Вы не согласны? Да вы поймите, девчонки, ведь это тоска - сидеть над
скучной темой  и  тянуть из  себя  слово за  словом.  Правда!  А  если  тема
интересная,  так у тебя столько мыслей сразу появится,  что и шести часов не
хватит их изложить!
     - Дурочкой я  была  бы,  сидеть над  сочинением шесть  часов.  -  Галка
Полещук пожимает плечами.  -  Часа за два-три напишу,  и хватит.  Лишь бы на
"хор". Да, вот если бы попался Давыдов...
     - Знаешь,  это с твоей стороны просто нечестно!  - вспыхивает Таня. - Я
понимаю, когда не можешь, - я вот по математике если и засыплюсь, так только
потому,  что действительно ни бельмеса не понимаю. А знать и не хотеть - это
просто нечестно по отношению хотя бы к  Сергею Митрофановичу!  Ну,  напишешь
серенькое сочинение,  -  ты думаешь, ему приятно будет? Для него ведь каждая
отличная оценка - это радость! Человек на нас столько труда положил...
     К Игорю подсел Володька Бердников.  Это приятели,  они всегда вместе не
только по алфавиту в классном журнале.
     - ...пластиночки  у   нее   -   закачаешься!   Целый  альбом,   все  из
Прибалтики...
     Бондаренко со скучающим видом -  выпятив подбородок и брюзгливо опустив
углы рта -  поправляет галстук и прищуренными глазами обводит группу девушек
у окна.
     - Из Прибалтики?  - спрашивает он. - Рижские пластинки бывают ничего...
А Лещенко у нее есть?
     - Лещенко? А кто это?
     - Эх  ты,  дитя  социализма...  -  Игорь  подавляет  зевок.  -  Забреди
как-нибудь  к  Адику,   он  тебе  прокрутит...  Ему  из  Черновиц  привезли,
бухарестская запись. В субботу у него будешь? Заходи, не пожалеешь. Послушь,
Воло,  а  Танька-то  как цветет,  а?  Посмотри на  нее и  призови на  помощь
фантазию... С изюминкой девочка, скажешь - нет? Мне говорили, она собирается
расписаться со своим пролетарием?  -  Бондаренко говорит негромко, скучающим
тоном. - Жаль... Уж он-то ее окунет в советский быт. Вот уж действительно...
"зачем плебея своего младая любит Дездемона?" Капризы жизни,  Воло,  капризы
жизни...  Вообще  тоска  берет.  Скорей  бы  развязаться с  этим  балаганом,
получить аттестат... а там я на мотоцикл - и в Крым, с какой-нибудь фифой на
багажнике...
     Бердников завистливо посматривает на своего блестящего приятеля: у него
самого нет возможности ни получить мотоцикл,  ни закатиться в  Крым "с фифой
на багажнике".
     - Охота была покупать мотоцикл на одно лето, - говорит он. - В сентябре
все равно забреют, там уж не покатаешься.
     - Кого забреют,  кого не  забреют,  -  тем  же  ленивым тоном загадочно
отзывается Бондаренко.
     Сергей  перечитывает  полученное  сегодня  письмо  из   Тулы.   Доехали
благополучно,  все в порядке.  Мамаша зовет летом хоть на месяц -  верно, не
без умысла.  Конечно,  съездить нужно будет...  Но только как с Таней? Шутка
сказать -  не видеться целый месяц...  Разве что поехать вместе -  пожила бы
там в  гостинице...  а  мамаше ничего не  говорить.  Хотя нет,  почему же не
говорить?  Скрывать нечего  -  приехали и  приехали,  в  чем  дело...  Нужно
поговорить с Танюшей, она, конечно, не откажется.
     Сергей прячет письмо в  карман и  подходит к  группе девушек,  но  Таня
слишком увлечена спором.  Постояв рядом,  он  вдет покурить в  сад.  Сегодня
можно попросить огонька у самого завуча!
     - ...ну правильно, Маяковский труднее, - скороговоркой картавит Таня, -
но ведь я же сказала,  что важно,  прежде всего, чтобы тема была интересной!
Если она  просто трудная,  но  не  интересная -  кто  же  за  нее возьмется?
Конечно,  Маяковский труднее,  но эта тема,  по-моему, какая-то отвлеченная.
Анализ  поэтического мастерства!  А  о  молодежи из  "Вишневого сада"  можно
сказать гораздо больше,  ведь у Чехова, пожалуй, во всем его творчестве один
проблеск -  Аня и  Трофимов,  понимаете?  Трофимов говорит:  "Пусть я сам не
дойду,  но  по  крайней мере укажу дорогу другим" -  это же  ключевая фраза,
девчонки,  это как раз то, на что надеялся Чехов! Ведь об этом можно столько
интересного написать...
     - Ой,  девочки,  что мы все спорим сегодня,  -  вздыхает Ира Лисиченко,
прищуренными от солнца глазами глядя в окно.  - Ведь сегодня последний день,
подумайте!  Ну, до конца испытаний мы еще будем бывать в школе, но вот так -
в классе - больше уже никогда в жизни...
     Все затихают, словно эта мысль до сих пор не приходила никому в голову.
     - А что,  если отметить это как-нибудь?  - предлагает Наташа Исакова. -
Ну,  собраться всем после уроков,  всем классом, пойти куда-нибудь погулять,
что ли...
     - Правильно,  девочки, - поддерживает Земцева. - Выпускной вечер - само
собой, но отметить сегодняшний день тоже нужно...
     - Чего отметить,  а?  -  спрашивает подошедший Гнатюк.  - О чем это вы,
девчата? Если с выпивкой, то я - за!
     - Не дурачься,  пожалуйста,  - строго говорит Людмила. - Лучше возьми и
проведи опрос  среди мальчиков -  кто  хочет собраться сегодня после уроков,
будем провожать последний день учебного года. Хорошо?

     Тридцатое мая.  Кончилась первая  декада  экзаменов.  Очень  жарко,  на
улицах  продают мороженое,  белый  возок  дежурит у  калитки 46-й  школы,  и
толстая тетя Гана не жалуется на недостаток покупателей. В сквере на площади
Урицкого зацвели тополя  -  еще  несколько дней,  и  по  асфальту закружится
легкий пух июньских метелиц.
     Да,  послезавтра уже  июнь,  июнь  тысяча девятьсот сорок первого года.
Война еще далеко,  но ее чадное пламя медленно расползается по земному шару,
ползет  и  ширится подобно кругам от  камня,  брошенного преступной рукой  в
сердце Европы.  Гибнут люди и  корабли в Атлантическом океане,  днем и ночью
ревут под Тобруком пушки фельдмаршала Роммеля,  в пустынях Ливии и Киренаики
песок  заносит  рваное  железо  мертвых  танков  и  тысячи  могил  -  тысячи
безымянных могил,  в которых,  не долюбив,  не доучившись, не прожив и трети
отпущенного человеку срока,  лежат парни из Шеффилда и Тосканы, из Бремена и
Мельбурна...
     Война спущена с  цепи,  но  пока еще  повинуется тому,  кто это сделал;
армии  "Оси" наступают в  Северной Африке,  наступление в  Греции завершено,
окончательная ликвидация последних  опорных  пунктов  англичан  на  Крите  -
вопрос  дней;  траурное знамя  со  свастикой реет  над  десятью  покоренными
столицами.  Сейчас,  в  начале лета сорок первого года,  пути и  сроки войны
определяет Берлин.
     Фактически лето  уже  началось,  хотя  до  солнцестояния еще  целых три
недели.  Давящая,  словно предгрозовая жара изнуряет и днем и ночью. В такую
погоду только не хватает сдавать выпускные экзамены!
     Таня  совершенно извелась за  эти  дни,  потеряла аппетит  и  сон,  под
глазами  у  нее  опять  появились  синие  тени,  и  уже  зловредные  соседки
посматривали на нее с подозрительным любопытством. К счастью, она находилась
в таком ошалелом состоянии, что не замечала этих взглядов.
     Сдав очередной экзамен, она плелась домой, принимала душ и заваливалась
спать -  днем заснуть еще удавалось.  Около одиннадцати ее будил Дядясаша, к
этому  времени  он  обычно  успевал вернуться и  приготовить чай.  Проглотив
стакан почти  черного настоя -  в  этом  отношении полковник привил ей  свой
вкус,  -  Таня обретала способность соображать и отвечать на вопросы. Да, на
этот раз пронесло - тьфу, тьфу, тьфу, чтобы не сглазить. Три вопроса, из них
один очень трудный,  но  на  него она ответила сразу,  а  с  одним из легких
почему-то немножко запуталась -  но неважно,  комиссия все равно поняла, что
она запуталась не по незнанию,  а просто от страха...  Угу,  следующий через
два дня. Нет, это не самый страшный - конечно, некоторые разделы механики ей
казались очень трудными,  но теперь Сережа ей объяснил,  -  а самый страшный
это  будет  по  стереометрии,   тут  она  определенно  окажется  в  собачьем
положении.  Да нет,  это вовсе никакая не грубость,  это просто анекдот,  и,
наверное,  очень старый:  чем экзаменуемый похож на собаку?  - тем, что тоже
смотрит умными глазами,  все понимает и ничего не может сказать.  Вот это ей
только и останется - смотреть умными глазами...
     После  чая  она  выходила  на  часок  подышать  воздухом на  бульваре и
усаживалась за  работу,  на  этот раз уже до  утра.  Система была -  хуже не
придумаешь,  но что поделать,  заснуть ночью ей просто не удавалось.  Утром,
когда приходил Сергей,  Таня встречала его  совершенно измученная,  уже мало
что  соображая.  От  занятий  с  полковником -  отличным  математиком -  она
отказалась именно  потому,  что  Дядясаша не  обладал должным терпением,  но
теперь оказалось,  что терпения не  хватает даже у  Сережи.  То  ли его тоже
утомили экзамены,  то ли он просто беспокоился за нее -  трудно сказать.  Во
всяком  случае,   занятия  их   часто  прерывались  совершенно  неожиданными
вспышками то  с  одной,  то  с  другой стороны:  стоило Тане  чего-нибудь не
понять,  как он  начинал на  нее покрикивать,  она отвечала тем же,  сначала
просто так, а потом уже и с горькой обидой.
     Из коллективных занятий в парке по проекту Лены Удовиченко, разумеется,
ничего  путного  не  вышло.  Задумано было  хорошо,  а  на  деле  совместная
подготовка превратилась в "хаханьки и вздоры",  как говорила Таня,  повторяя
полюбившееся  ей   тыняновское  выражение.   При  этих  условиях  заниматься
математикой лучше всего было,  конечно, отдельно, и именно с Сережей; но вот
поди ты - даже с ним занятия то и дело кончались слезами.
     Впрочем,  плакать она теперь была готова часто и по каждому пустяку. Не
желающий разгораться примус,  тетрадка,  завалившаяся за  тумбу  письменного
стола,  или оторванный крючок на лифчике -  все это были отличные поводы для
маленьких  истерик;   проходили  они  очень  быстро,  но  оставляли  чувство
глубокого отвращения к самой себе и еще большее предрасположение к слезам. А
впереди было еще почти три недели экзаменационных мук.

     Потом наступил перелом -  сразу и  неожиданно,  как  обычно случаются в
жизни  все  крупные  события.   Сдав  химию,   Таня  вдруг  сообразила,  что
благополучно  выдержала  выпускные  экзамены:  три  оставшихся  -  немецкий,
история и география -  ее совершенно не тревожили.  Это было шестого июня. К
тому же в  этот день,  как нарочно,  изменилась погода и  с самого утра было
прохладно. Все складывалось теперь просто великолепно!
     Они вышли из класса вместе, но Людмила сразу же убежала по общественным
делам, - комиссия по организации выпускного вечера уже начала действовать, и
сегодня предстояло совещание с девушками из параллельного. Сергей должен был
освободиться  минут  через  двадцать.  Таня  уселась  на  своей  излюбленной
скамейке и,  злорадно улыбнувшись,  раскрыла на середине толстый потрепанный
учебник химии.  Впрочем, корешок оказался еще довольно прочным. "Ах, так", -
сказала Таня и дернула уже изо всей силы,  книга с треском разодралась,  обе
половинки полетели в разные стороны, шелестя страницами. Таня расстегнула на
блузочке  еще  одну  кнопку  и  запрокинула  голову,  с  наслаждением вдыхая
прохладный  ветер.  Уже  пахло  близким  дождем,  лапчатые  листья  каштанов
шелестели оживленно,  словно вместе с  ней  радуясь всему тому,  что  делало
жизнь такой прекрасной,  -  пасмурной свежести,  окончанию экзаменов, только
что полученному "хор" по труднейшей органической химии. Таня закрыла глаза и
от избытка чувств сморщила нос.  "Вот с вами - друзья - мы прощаемся вновь -
ждем -  вас -  во Львове! - запела она вполголоса модную "Песенку Львовского
джаза",  взявшись за  края скамейки и  раскачиваясь в  такт мелодии.  -  Вас
встретит - горячая наша - любовь - просим - во Львов!.." Если бы не возраст,
обязывающий как-никак к известной благопристойности, она, кажется, пустилась
бы сейчас в пляс прямо здесь, на аллейке школьного сада.
     На крыльце показался Сергей.  "Ау-у!!" -  звонко крикнула Таня,  сложив
ладошки рупором.  Сергей обрадованно махнул ей и сбежал по лестнице,  прыгая
через ступеньки.
     - Ну,  поздравляю!  -  сказал он,  сев рядом.  -  Видишь, а ты боялась.
Здорово ты им выдала! Знаешь, мне прямо расцеловать тебя хотелось.
     - Я думала,  тебе всегда этого хочется,  - с упреком сказала Таня, - не
только когда я сдаю эти углеводороды.
     - Конечно всегда,  -  поправился Сергей.  -  Только кроме тех  случаев,
когда ты капризничаешь.
     - Это было от нервов, правда. Я больше не буду, никогда-никогда.
     - Так я  тебе и поверил.  Слушай,  а ты заметила,  что ошиблась в одном
месте?
     - Где ошиблась?
     - Ну факт,  с перестройками углеродного скелета.  Твое счастье, что это
было в самом конце и комиссия тебя уже почти не слушала.  Они как раз в этот
момент о чем-то стали шушукаться, я обратил внимание. Поэтому и не заметили.
Смотри -  он  тебя  спросил:  "Что  дает  перестройка прямой углеродной цепи
пентана в разветвленную и как этот процесс называется?" -  и ты сказала, что
это циклизация и она повышает октановое число на тридцать процентов...
     - Ну, а что?
     - Чудачка ты.  Насчет октанового числа правильно,  во  только это будет
изомеризация,  понимаешь?  A  циклизация  -  это  когда  углеродистый скелет
перестраивают таким образом,  что прямая цепь превращается в кольчатую...  -
Сергей взял  палочку и  начал чертить на  земле вытянутые шестиугольники.  -
Смотри, вот как из гептана получают толуол...
     - Ой,  ну  их  совсем,  Сережа,  слышать уже не  могу про эти гептаны и
изобутаны! - Таня отняла у него прутик и затерла подошвой чертеж. - Довольно
химии, я даже учебник свой предала казни...
     Сергей оглянулся и покачал головой, увидев останки растерзанной книги.
     - Тоже,  сообразила, - сказал он неодобрительно, - ребята без учебников
сидят, а ты дурачишься...
     Он встал, подобрал обе половинки, сверил номера страниц.
     - Ничего, можно еще склеить. У нас во дворе один парнишка есть, подклею
вот и отдам ему.  Как-никак у человека пятерка в кармане останется...  -  Он
сложил учебник и аккуратно завернул его в газету.
     Таня смутилась:
     - Дай мне,  я лучше сумею...  давай,  давай,  я же своих пионеров учила
переплетать!  Я просто не подумала об этом,  правда... Слушай, а что Стрелин
пишет?
     - У  него тоже сейчас сессия,  полный аврал.  А вообще он молодец,  вот
голова у человека! Ты послушай, я вот тебе прочитаю...
     Сергей достал из кармана письмо, развернул густо исписанные листки.
     - Где это,  подожди...  ага... вот, слушай: "...надеюсь, ты внимательно
следишь за  событиями.  Как  тебе понравилось то,  что произошло 24-27  мая?
Помнишь мою теорию о  том,  что крупные корабли уже отжили свой век?  Теперь
она  подтвердилась  блестяще.   "Худ"  и  новый  немецкий  линкор  "Бисмарк"
считались самыми  мощными боевыми кораблями в  мире,  и  их  первая  встреча
кончилась гибелью обоих.  "Худ" погиб и вовсе глупо,  - не знаю, известны ли
тебе подробности,  -  от  детонации артиллерийских погребов после первого же
залпа главного калибра "Бисмарка" (380 миллиметров). Это мне сказал один наш
профессор,  он  сам  военный  моряк  и  в  курсе  дела.  Подробности  гибели
"Бисмарка" еще неясны, но факт остается фактом - эта махина тоже покоится на
дне (туда ему, собаке, и дорога). Короче говоря, колоссальные затраты труда,
миллионы марок и  фунтов стерлингов -  все это пошло к  чертям за  несколько
часов.  Чуешь вывод?  Помнишь,  я  тебе всегда говорил,  что основные задачи
флота в современной войне (рейдерство на коммуникационных линиях,  блокада и
пр.) могут с успехом исполняться малыми единицами, в частности подлодками. Я
уверен,  что так в будущем и будет. А все эти огромные плавучие крепости уже
представляют собой слишком удобную цель  хотя бы  для  авиации (ходят слухи,
что  "Бисмарк" потоплен именно самолетами-торпедоносцами),  и  никакая самая
мощная система ПВО тут ничего не  сделает..."  -  ну,  и  так далее.  Что ты
скажешь, Танюша?
     - По-моему,  интересно,  -  не  совсем  уверенно сказала  Таня.  -  Мне
понравилось,  как он написал "туда ему,  собаке, и дорога", только обидно за
собак.  Конечно,  я не говорю про людей -  людей мне жалко всяких, хотя бы и
немцев, если они не фашисты. Сережа, а что значит "рейдерство"?
     - Ну,  это когда корабль выходит в море с заданием топить все встречные
торговые суда противника.  Это такой морской термин.  Нет, я почему тебе это
прочитал -  ведь ты  посмотри,  как у  него работает голова,  а?  Понимаешь,
Танюша,  очень важно, когда человек из всего умеет сразу сделать правильный,
важный вывод... Ведь вот я прочитал про это сражение - и не обратил никакого
внимания, а Валька сразу смотри какой вывод загнул!
     - Ну пожалуйста!  -  обиделась за него Таня.  -  Ничего удивительного в
этом  нет,  ты  же  сам  всегда рассказывал,  что  Стрелин сходит с  ума  по
кораблям!  Неудивительно,  что он обратил внимание,  а ты -  нет...  Ты ведь
интересуешься  электротехникой,  и  я  уверена,  что  если  бы  ты  прочитал
что-нибудь  важное  в  этой  области,  то  сразу  сделал бы  вывод  не  хуже
стрелинского...
     Сергей засмеялся.
     - Ну  чего ты смеешься!  Я  в  этом совершенно уверена.  А  то,  что ты
интересуешься мирным делом, а не военным, так это и хорошо. Я уже слышать не
могу про войну!  Вот имей в виду: если бы ты любил всякие военные вещи - все
равно что,  корабли или танки или что угодно,  - то я бы тебя не любила, вот
так и знай!  Дядясаша -  это другое дело,  Дядясаша -  это Дядясаша, и никем
другим его себе не представишь. А тебя бы я не любила!
     - Да ладно,  Танюша,  я и не собираюсь интересоваться военной техникой,
ну  ее  к  шутам.  Это  ты  права,  Валька всегда только об  этом и  думал -
водоизмещение,  скорость,  огневая  мощь,  радиусы  действия  -  все  только
применительно к военно-морскому делу. А у меня ведь интересы другие, ты сама
знаешь...  Я как подумаю, сколько еще нужно нам строить заводов, какие можно
создавать автоматические системы,  так просто жадность какая-то  появляется,
честное слово,  жизни,  кажется, никакой не хватит все переделать... Я, если
бы можно было,  в институте по два курса за год бы сдавал, лишь бы скорее за
работу...
     - Интересно,  когда бы это ты в таком случае находил время для меня,  -
вздохнула Таня. - Раз в неделю, правда?
     Засмеявшись еще громче, Сергей схватил ее руку и прижал к себе:
     - Глупышка,  да у меня на все нашлось бы время, как ты не понимаешь! Ты
ведь знаешь, Танюша, чем больше уплотняешь время, тем больше его остается! А
насчет этого ты не бойся,  никогда я  не буду интересоваться ни танками,  ни
самолетами,  гори они все синим огнем...  Я человек мирный. Ты знаешь вот...
Ты только Алексан-Семенычу не рассказывай, хорошо? Так вот, я тебе сознаюсь.
Мне ведь в  этом году нужно было бы  призываться -  ну,  если бы не семейное
положение, а вообще по возрасту пора. Так я, знаешь, не очень с охотой пошел
бы...  Ты  не  думай,  конечно,  что  я  там трудностей боюсь или что-нибудь
такое...  Я  как  раз считаю,  что армия этим и  полезна -  закаляет как-то,
делает тебя выносливым.  Но  понимаешь...  просто не  лежит у  меня сердце к
военному делу!  Учиться, стать специалистом на все сто, работать - для этого
и так жизни никакой не хватит,  а в армии что ж -  сам понимаешь,  что нужно
это,  а  все  равно время какое-то  получается потерянное,  эти  годы,  пока
служишь...  А  теперь ты  скажи честно -  вот как я  тебе сказал -  ты  меня
презирать теперь не будешь?
     - Честное слово нет,  Сережа,  -  очень серьезно сказала Таня. - Как ты
мог подумать!  Ну  как ты  только мог подумать,  скажи!  Я  ведь очень-очень
хорошо тебя понимаю, правда...
     - Ну,   ладно...   -  проворчал  Сергей,  видимо  сам  смущенный  своим
признанием. - Вообще-то хорошего в этом мало...
     По широким листьям каштанов над их головой тихонько забарабанили первые
дождевые  капли,   темные  крапины  появились  на   дорожке.   Шумная  кучка
одноклассников, обменивавшаяся впечатлениями на крыльце, укрылась в тамбуре.
     - Идем? - спросил Сергей.
     Таня, умильно морща нос, отрицательно замотала головой.
     - Смотри,  простудишься,  Танюша...  У  тебя  ведь еще  здоровье сейчас
расшатано.  Мне вчера Александр Семеныч на тебя жаловался,  говорит - погнал
бы хоть ты ее к врачу,  что ли, теперь это ведь и тебя касается... А ты что,
Танюша, по-прежнему не спишь?
     - Ну, сегодня-то я буду спать, как стадо сурков! Вот разве что не засну
от радости, что одолела химию? Нет, засну, слишком я устала за это время. Ты
чудак,  это же  все было от  нервов!  Ни к  какому врачу я  не пойду,  так и
знай... Дядясаша хитрый - меня уговорить не смог, так теперь за тебя взялся.
Нет, ты вот теперь сам увидишь, как я буду выглядеть. Это все было временно,
от нервов.  А дождик совсем слабый,  смотри... ой, как хорошо, меня эта жара
просто измучила... да - вот тебе еще одна причина, пожалуйста!
     Действительно,  дождь  по-настоящему так  и  не  разразился.  Скоро  он
перестал совсем,  лишь  отдельные капли  запоздало падали  с  крайних веток.
Запахло  мокрой  зеленью и  землей.  Группа  других  разделавшихся с  химией
счастливцев прошла  к  калитке  по  бетонной дорожке,  не  заметив  сидевших
поодаль Таню и Сергея.
     - Тебе уже не хочется меня расцеловать?
     - Мне всегда хочется, - ответил он. - А что?
     - Тогда пошли.
     - Куда?
     - Ну,  куда-нибудь,  я  уж  не знаю,  хотя бы к  нам.  Здесь же нельзя,
правда?
     Сергей засмеялся,  сорвал ее со скамьи и, обняв, с силой крутнул вокруг
себя.
     - Ой... - пискнула Таня. - Пусти, задушишь!! Сережа!
     Он поставил ее на землю и взял со скамьи завернутый в газету учебник.
     - Идем,  Танюша. И пожалуйста, застегнись, - строго сказал он. - Ты что
- и в классе так была?
     - Что  ты,  Сережа...  Я  расстегнула  за  минуту  до  твоего  прихода,
правда...


        9

     Итак,  сдан последний экзамен.  В вестибюле девушки расцеловывают Ивана
Никитича,  за  десять лет  отзвонившего им  тысячи уроков и  перемен;  потом
сторож,  растроганный и прослезившийся,  снимает фуражку -  все видят вдруг,
что  он  стал уже совсем-совсем седенький за  эти годы!  -  и  торжественным
жестом  распахивает перед  десятиклассниками высокую стеклянную дверь.  Таня
вдруг всхлипывает -  громко и  очень по-детски.  "Что с тобой?" -  тревожным
шепотом спрашивает Сергей.  "Нет,  ничего...  - Она улыбается и смаргивает с
ресниц слезы. - Просто так... Дай мне платок, скорее..."
     В  последний раз они проходят по наизусть знакомой дорожке,  выложенной
бетонными  шестиугольниками и  расписанной узорчатой  тенью  и  шевелящимися
солнечными пятнами.  Правда,  они еще вернутся сюда в субботу,  но это будет
уже выпускной вечер, а "официальная часть" окончена.
     Сегодня среда,  восемнадцатое.  Отличная погода, снова жарко, но теперь
это  уже  никого не  беспокоит:  жара  мешает занятиям,  но  для  того чтобы
отдыхать,  загорать, купаться - что может быть лучше! Впереди чудесное лето.
До самой короткой ночи года остается ровно трое суток.
     На улице они долго еще стоят перед школьной калиткой,  хохочут, кричат,
перебивая друг друга.  Словно заражаясь их весельем, с улыбками оглядываются
на них прохожие,  - такие шумные компании можно видеть сегодня перед многими
школами  Энска.  Наконец,  выпускники расходятся группами,  прощаясь друг  с
другом до субботы.
     Уходит Ариша  Лисиченко со  своим  очкастым приятелем.  Людмила бежит в
институт - сообщить Галине Николаевне о своих одиннадцати "отлично".
     - Ох и счастливица,  -  морщит нос Таня,  глядя ей вслед, - подумай, ей
теперь не нужно держать вступительных!
     - Ладно,  мы с тобой выдержим и вступительные,  - смеется Сергей, - Ну,
Танюша,  я  тебя пока тоже покину.  Нужно пойти отправить мамаше телеграмму,
верно?
     - Конечно,  Сережа!  Не забудь от меня большой привет.  Хорошо, я тогда
пойду посплю. Вечером - где? Может быть, придешь к нам?
     - Слушай,  Танюша,  наверняка Алексан-Семенычу будет приятно,  если  ты
этот вечер проведешь с ним. Все-таки окончание школы, сама понимаешь...
     - Так я  и  не  собираюсь никуда уходить сегодня!  Но  ты  приходи,  мы
проведем его втроем...
     - Не знаю,  может,  не стоит...  Сделаем так,  Танюша:  я  тебе вечером
позвоню, часов в восемь. Ну, я побежал.
     - Сережа! Привет не забудь смотри!
     И  вот она идет по  проспекту Ленина под знойным июньским солнцем сорок
первого года - выпускница средней школы, высокая тоненькая девушка с коротко
подстриженными кудрями цвета  начищенной темной  меди,  большеглазая и  чуть
веснушчатая. Ей очень хочется побежать вприпрыжку, но положение обязывает, и
она идет с  большим достоинством,  держась,  по  обыкновению,  очень прямо и
слегка  щурясь  от  солнца,  -  идет  во  всеоружии своих  семнадцати лет  и
новенького аттестата.
     У  первой таксофонной будки она останавливается и выгребает из кармашка
мелочь. Теперь уже можно - и нужно - купить себе сумочку. По правде сказать,
она  уже  присмотрела одну  -  такую  маленькую,  продолговатую,  сейчас это
модно...
     Как обычно,  проходит некоторое время,  пока телефонисты на коммутаторе
соединяют ее с полковником. В будке очень жарко, Таня вздыхает, переминается
с ноги на ногу и то и дело отбрасывает от щеки надоедливую, как муха, прядку
волос. Наконец в трубке слышится знакомый голос.
     - Дядясаша!  -  кричит  она,  прижимая к  уху  горячий  влажный  кружок
эбонита.  -  Дядясаша,  все!!  Понимаешь - четыре "хорошо" и целых семь штук
"отлично!" Ура, Дядясаша!!
     - Ну,  Татьяна... - Голос полковника становится вдруг совсем хриплым. -
Татьяна,  я  тебя...  э-э-э...  поздравляю  от  всей  души.  Молодец,  брат,
молодец...
     - Служу - Советскому - Союзу!! Ты очень рад, Дядясаша?
     - Согласись, Татьяна, вопрос несколько неуместен. Ну, отлично, отлично.
Ты что делаешь сегодня вечером?
     - Пока ничего, в восемь должен позвонить Сережа. А что?
     - Я  хотел тебя  попросить уделить сегодняшний вечер мне.  Если  ты  не
возражаешь,  конечно. Мне хотелось бы поужинать с тобой где-нибудь в городе.
Или у тебя более интересная программа?
     Нет, ну этот Сережа - просто колдун какой-то! Как он мог догадаться?
     - Нет,  Дядясаша,  никакой программы нет, правда. Хорошо, я тогда скажу
Сереже, что сегодня не могу... Я очень рада, Дядясаша!
     - Разумеется, если у тебя действительно...
     - Нет-нет, Дядясаша, я же говорю! В котором часу ты будешь дома?
     - Часов в девять,  скажем лучше -  в двадцать один тридцать. Постарайся
быть готовой к этому времени.
     - Есть быть готовой в  двадцать один тридцать!  Что ты  мне посоветуешь
надеть, Дядясаша?
     - Право,  не знаю.  Ну, мне нравится твое это - черное, что ли, с белым
воротом...
     - Слушаю, товарищ полковник! Хорошо, к половине десятого я тебя жду...

     В  настоящем ресторане она  не  была еще никогда в  жизни.  Интересно и
немного страшновато,  если судить по  тому,  что  обычно пишется в  книгах о
подобных местах.  Страх наводил уже швейцар, распахнувший перед ними входную
дверь,  -  огромный, бородатый, в странном обшитом галунами длинном пальто с
золотыми пуговицами до самого низа.
     Впрочем,  уже  в  вестибюле  Таня  расхрабрилась  настолько,  что  даже
пожалела об  отсутствии какой-нибудь  накидки -  или  что  обычно надевают в
таких случаях?  - которую можно было "небрежным жестом" отдать гардеробщику.
Поправляя прическу перед зеркалом,  она смотрела не столько на себя, сколько
на  полковника,   стоявшего  за  ее  спиной.  Дядясаша  был  сегодня  просто
великолепен,  -  ради торжественного дня  на  нем была парадная серая форма,
черный галстук подчеркивал белизну крахмальной сорочки,  на  груди  блестели
три ордена, юбилейная медаль и Золотая Звезда Героя. У кого еще в Энске есть
такой Дядясаша?
     Смело вступив в  зал,  она опять притихла,  немного оглушенная джазом и
ослепленная блеском зеркал и раззолоченных капителей. Когда Дядясаша передал
ей меню,  она только глянула на него испуганными глазами и спрятала руки под
стол, отрицательно мотнув головой.
     - Ладно,  -  сказал тот, раскрыв переплет и неторопливо водружая на нос
очки, - будем считать, что ты доверяешь моему вкусу...
     Доверие оказалось оправданным.  Все,  что  им  подали,  выглядело очень
красиво и,  надо  полагать,  было  вкусно;  впрочем,  на  этот  счет у  Тани
определенного мнения  таи  в  не  сложилось.  Во-первых,  ей  из-за  новизны
обстановки было  не  до  этого,  а  во-вторых,  как  известно,  в  ресторане
полагается  признавать вкусным  все  -  даже  устрицы.  Если  бы  ей  сейчас
преподнесли устрицу,  она,  очевидно,  должна  была  бы  похвалить  и  этого
мерзкого моллюска -  или же сознаться в  своем невежестве,  а  это никому не
приятно.
     - А  шампанское пить будем?  -  заговорщицки спросила она  у  Дядисаши,
немного освоившись и  почувствовав,  что есть больше не хочется.  -  В таких
случаях ведь полагается, правда?
     - Разумеется, я уже заказал, - кивнул полковник.
     Действительно,  принесли и шампанское.  Таня ожидала выстрела, но, к ее
разочарованию, официант раскупорил вино совершенно бесшумно.
     - Ну,  что ж, Татьяна, - сказал полковник. - Выпьем, брат, за окончание
твоих школьных лет. Скоро ты начнешь самостоятельную жизнь...
     Он помолчал,  глядя на быстро бегущие со дна пузырьки и,  видимо, желая
сказать что-то еще. Потом крякнул, так ничего и не сказав.
     - Да... ну ладно. За твое большое счастье, Татьяна.
     - Спасибо,   Дядясаша...  -  шепнула  Таня,  обеими  руками,  чтобы  не
расплескать, держа полный до краев бокал.
     Морща  от  удовольствия нос,  она  маленькими глотками  допила  до  дна
покалывающее ледяными  иголочками вино  и  пожалела,  что  в  ресторане бить
бокалы не полагается.
     Полковник снова взялся за свой коньяк. Пил он не закусывая.
     - Ну что ж,  Татьяна...  -  сказал он, закурив. - Вот и подошла к концу
наша с тобой совместная жизнь. Да, брат, пять лет почти...
     - Ты говоришь так, словно нам предстоит расстаться навсегда...
     - Во  всяком случае,  надолго.  Целый год!  Для  меня это  очень долго,
Татьяна.  Приемные испытания начинаются в  августе?  Видишь,  значит,  через
какие-нибудь полтора месяца вам уже нужно ехать...
     Таня косится на полковника и  подавляет вздох.  Правда,  это ведь очень
долго -  целый год.  Нет, у нее просто не повернется язык сказать Дядесаше о
поездке в Тулу,  -  придется Сереже ехать одному, как это ни печально. Может
быть,  не  на  месяц,  а  недельки на  три.  А  потом они  встретятся уже  в
Ленинграде...  Или договорятся о встрече в Москве.  В Москве было бы лучше -
все-таки она должна сама показать Сереже свой родной город.
     - ...почти пять лет, - медленно говорит полковник, постукивая папиросой
по краю пепельницы.  - Не успеешь оглянуться... Ну что ж, Татьяна, я надеюсь
- ты  на  меня не  в  обиде за  то,  что я  не  сумел создать для тебя более
нормальную семейную обстановку...
     - Дядясаша, милый...
     - Погоди.  Я  не  умел тебя воспитывать,  я  это знаю...  И  никогда не
надеялся,  что буду уметь.  Тут уж,  брат, не моя вина... Но, так или иначе,
тебя  воспитали -  школа,  Зинаида  Васильевна,  твои  друзья,  и  я  думаю,
воспитали неплохо... в основном, хотя у тебя есть много недостатков. Я о них
уже говорил, и ты обещала принять мои слова к сведению.
     - Конечно, Дядясаша...
     - Да...  А сейчас я смотрю на тебя, и мне особенно... огорчительно, что
твое воспитание обошлось в общем без моего участия.  Я только совсем недавно
понял,  какое это огромное дело -  из ребенка сделать взрослого,  настоящего
человека...  Может быть, вернись мы сейчас назад, к тридцать шестому году, я
вел  бы  себя  совсем  иначе...   Может  быть,  я  должен  был  бы  посещать
какие-нибудь  курсы,  принимать  участие  в  работе  родительских комитетов,
что-нибудь в  этом роде.  Тогда у  меня не  было бы  теперь этого печального
сознания...  непричастности к  твоему воспитанию.  Я  ведь всегда смотрел на
тебя как на свою дочь,  Татьяна,  с первого дня, когда увидел тебя в Москве.
Впрочем...
     Он  улыбается Тане  немного смущенно,  твердым движением раздавливает в
пепельнице папиросу и наливает себе еще коньяку.
     - Дядясаша...  не понимаю,  зачем ты это говоришь,  неужели ты думаешь,
что я относилась к тебе как-то иначе все это время?  Ты ведь знаешь,  я папу
плохо помню... едва-едва... И насчет воспитания - я не знаю, много ли во мне
хорошего,  но то, что есть... я знаю, что без тебя этого не было бы никогда.
Зачем ты  так говоришь об этом,  Дядясаша?  И  насчет разлуки...  Неужели ты
думаешь, что я... что я смогу когда-нибудь забыть о тебе?
     - Ну,  отлично,  отлично...  -  бормочет  полковник,  залпом  проглотив
коньяк. - Я и не говорю, что ты забудешь...
     - ...и как ты можешь говорить, что ты ничего для меня не сделал!
     - Хорошо, будем считать, что сделал, - кивает он. - Так или иначе, а мы
общими усилиями вывели тебя на дорогу. Отсюда, брат, тебе уже идти самой.
     - Вывели на перекресток?  -  задумчиво улыбается Таня. - Да, это верно,
Дядясаша...
     - Какой перекресток?  Ну, если хочешь... э-э-э... аллегорически - пусть
будет перекресток.  Я все-таки рад,  что помог тебе дойти до него.  Так что,
видишь,  брат, - подмигивает он, - я вовсе не говорю, что ничего для тебя не
сделал!
     - Ты  сделал для меня очень много,  Дядясаша,  -  тихо говорит Таня.  -
Очень-очень много...
     В  бокале,  преломленные золотистой жидкостью,  дрожат  огоньки  люстр.
Оркестр,  лихо  расправившись с  очередным  фокстротом,  вкрадчиво  начинает
вальс.  Таня вопросительно улыбается Дядесаше, подняв палец: "Один разочек?"
Тот встает и одергивает китель.
     С   немного   старомодной  церемонностью  предложив   племяннице  руку,
полковник ведет  ее  к  центру  зала,  где  танцуют.  Сидящие  за  столиками
оглядываются на  не совсем обычную пару.  Таня чувствует эти взгляды,  но на
этот раз они ее не смущают.  Пускай смотрят, пускай любуются ее Дядесашей...
ну,  и ею самою -  если им угодно!  В одном из зеркал она мельком улавливает
свое  отражение и  остается вполне довольна.  Да,  Дядясаша был  прав -  это
платье, черное и совершенно закрытое, идет ей больше всего...
     Полковник танцует хорошо -  немного деревянно,  но  каждое его движение
четко и отработанно.  Впрочем,  вальс - это ведь единственный танец, который
Дядясаша умеет.  Откинувшись на его руке,  Таня смотрит на него и улыбается,
глаза ее уже чуть затуманены головокружением.
     - Я хорошо танцую, Дядясаша?
     - Да, насколько я понимаю...
     - Ты тоже,  правда.  Я уверена,  что если бы ты поступил в свое время в
балет...
     На это полковник даже не находит что ответить.
     - Ты видел Асафа Месерера? - не унимается Таня. - Ну вот, так ты был бы
ничуть не хуже, я совершенно уверена!
     - У тебя вечно какие-то странные идеи,  Татьяна.  То ты предлагаешь мне
жениться на Людмиле Земцевой, то... э-э-э... поступить в балет...
     - Теперь-то уж поздно, - с сожалением говорит Таня, - нужно было раньше
- вместо академии, понимаешь?
     - Нет,  тебе все  же  слишком рано выдали аттестат зрелости,  -  качает
головой полковник. К его тайному облегчению, вальс окончен.
     - Ты  хочешь  чего-нибудь еще?  -  спрашивает он,  усадив племянницу на
место. - Мороженого?
     - Н-нет,  - не совсем решительно отвечает Таня. Вообще-то она не прочь,
но  стоит ли  ронять свой  престиж взрослого человека,  уплетая в  ресторане
мороженое подобно какой-нибудь девятикласснице?  Нет,  лучше  воздержаться -
положение обязывает.  -  Будем  просто  сидеть и  пить.  Тебе  шампанское не
нравится?
     - Откровенно говоря, я к нему равнодушен.
     - А мне нравится, правда. Только чем его полагается закусывать?
     - Можно взять пирожных, - пожимает плечами Дядясаша.
     - Нет, это слишком сладко...
     - Возьми тогда какое-нибудь печенье, сухое и не слишком сладкое.
     Официант приносит требуемое печенье. Таня пробует - да, это ничего.
     - Я  хочу  одна допить эту  бутылку,  -  говорит она  важно.  -  Могу я
позволить себе это по поводу сдачи последнего экзамена?
     - Я бы не рекомендовал тебе напиваться ни по какому поводу.
     - Разве этим напьешься. Оно ведь совсем слабое, как ситро.
     - Ты уверена?
     - Хорошо,  -  сдается Таня, - я выпью один или два бокала, неполных. Ты
мне скажешь,  если я  начну пьянеть.  А ты пей свой коньяк,  я тебе в случае
чего тоже скажу.
     - При такой системе мы  вряд ли  доберемся до  дому,  Татьяна.  Тебе-то
хорошо, а у меня завтра служба.
     - Ничего, - беззаботно говорит Таня.
     Теперь она  чувствует себя совсем хорошо.  Непринужденно откинувшись на
спинку  стула,  она  грызет  печенье  и,  морща  нос,  оглядывает  золоченые
коринфские капители.
     - Тебе нравится такая обстановка, Дядясаша?
     Полковник пожимает плечами, наливая себе коньяк:
     - Что  значит  нравится?..  Ресторан  как  ресторан...  Что  тут  может
нравиться?
     - Мне - нет. Все это как-то безвкусно - люстры, позолота...
     - Ах,  в  этом смысле.  Очевидно,  здесь был ресторан еще до революции,
тогда это считалось красивым. Когда у вас выпускной вечер?
     Таня отпивает глоток шампанского.
     - В  эту  субботу,  двадцать первого.  Кстати,  -  спрашивает она,  жуя
печенье,  -  что  это  за  опровержение было в  прошлую субботу?  Мне Сережа
сказал,  а  я  так  и  забыла  прочитать с  этим  экзаменом.  Что-то  насчет
передвижения немецких войск?
     Полковник медленно закуривает.
     - Видишь  ли,  в  последние недели немцы  начали перебрасывать к  нашей
границе некоторые части с  Балкан.  Очевидно,  в  связи с  этим в зарубежной
печати появились сообщения о  том,  что  Германия предъявила к  нам какие-то
требования и подготавливает агрессию. По этому поводу и было опровержение.
     - Но никаких требований к нам не предъявили?
     - Ты меня спрашиваешь, словно я нарком. - Полковник пожимает плечами. -
Если ТАСС опровергает, значит, их не было.
     - Не  понимаю,  что  за  смысл этой  зарубежной печати вечно выдумывать
какие-то  глупости,   -  говорит  Таня  и  разглядывает  на  свет  пузырьки,
серебряным бисером осыпавшие изнутри стенки бокала. - Только людей пугают...
Ой,  ты знаешь, Дядясаша, мать-командирша меня сегодня прямо растрогала. Она
так меня встретила - начала поздравлять, сама даже всплакнула... Не особенно
похоже на нее, правда?
     - По-моему,  Татьяна,  очень похоже. Ты что же, не понимаешь, как она к
тебе относится?
     - Я не о том,  Дядясаша!  Конечно,  это я понимаю. Но внешне - она ведь
всегда была такая суровая, скорее прикрикнет, чем похвалит. И вдруг такое!
     - Значит, она особенно горячо переживает твой успех. Зинаида Васильевна
- женщина редкого сердца.
     - Да... очень редкого...
     Таня   отпивает  из   своего  бокала  и,   удивленно  приподняв  брови,
разламывает печенье.
     - Ты говоришь - редкого, - говорит она задумчиво. - А мне сейчас пришло
в  голову,  что я до сих пор как-то видела вокруг себя только хороших людей.
Значит, их вообще больше?
     - Я  никогда не  занимался такими подсчетами,  Татьяна.  Но  одно  могу
сказать с уверенностью - тебе, несомненно, встретятся и другие люди...
     Конечно,  думает Таня,  есть и другие. Собственно, она их уже видела...
Шибалин,  Бондаренко...  Кто  еще?  Были,  наверное,  и  еще,  только они не
запоминаются. Думать о плохих людях неприятно, поэтому о них и забываешь.
     - Я  бы  не  хотела с  ними встречаться,  -  вздыхает она и  сбрасывает
упавшие на юбку крошки. - Надеюсь, что и не встречу...
     Уже почти час ночи.  У нее приятно кружится голова - совсем немножко, и
если это и значит быть пьяной, то тогда можно понять, ради чего люди пьют.
     - Да,  но завтра тебе будет не так приятно,  -  говорит полковник. - От
шампанского, говорят, обычно болит голова.
     - Неважно,  приму пирамидон,  -  беззаботно отвечает Таня.  - Завтра...
Дядясаша,  если ты не против,  я хотела бы пригласить завтра к нам Сережу, и
чтобы отпраздновать тоже и его аттестат. Он ведь совсем один, бедный!
     - Разумеется, что за вопрос. Организуй все это, ты ведь уже свободна.
     - Ой,  мне просто не верится,  что это так... Кто мог подумать, что я в
один прекрасный день окончу школу!
     - Ну,  в  какой-то степени я  это подозревал.  Для тебя,  я  вижу,  это
явилось неожиданностью?
     Таня прикрывает глаза и тихонько покачивается в такт музыке.
     - Угу...  Понимаешь,  Дядясаша, когда очень долго чего-нибудь ждешь, то
просто перестаешь в это верить... Ты знаешь, сейчас я совсем счастлива.
     - Надеюсь, это не только от шампанского?
     - Не-ет,  что  ты,  я  именно  счастлива  -  по-настоящему,  понимаешь?
Все-таки ужасно хорошо жить на свете...
     - Пора бы тебе спать, Татьяна.
     - Ну  что  ты.  В  восемнадцать лет  можно уже,  кажется,  начать вести
нерегулярный образ жизни!
     - Во-первых, тебе еще семнадцать...
     - Ничего подобного - восемнадцать без трех месяцев.
     - ...а во-вторых, о нерегулярном образе жизни ты забудь раз и навсегда.
Я вот поговорю с Сергеем на этот счет, он тебе пропишет.
     - Конечно,  - вздыхает Таня, допив свое вино. - Я так и знала, что рано
или  поздно дело  кончится именно этим.  Теперь ты  нашел себе  новое орудие
воспитания - вместо матери-командирши. Не хватает только, чтобы Сережа начал
применять ее методы...
     - Так оно и  будет,  -  подтверждает полковник и останавливает ее руку,
протянутую к бутылке. - Все, Татьяна, хватит.
     - Но, Дядясаша! Я выпила всего два бокала, правда.
     - А  третьего  не  выпьешь.  Впрочем,  ошибаешься  -  это  был  бы  уже
четвертый. Первый ты выпила вместе со мной.
     - А тот ведь не считается!
     - Нет, довольно. У тебя уже совсем сонные глаза, Татьяна.
     - Непра-а-авда,  -  капризно говорит Таня  и  вдруг чувствует,  что  ей
действительно очень хочется спать.  - А в общем, знаешь, пойдем лучше домой,
правда. Что-то мне здесь вовсе не нравится!
     Она оглядывается и морщит нос - на этот раз уже недовольно.

     Двадцать первое июня,  суббота,  шесть часов вечера.  Актовый зал убран
зеленью,  на  стенах  гирлянды из  свеженаломанных ветвей,  десятки  букетов
украшают составленные буквой "П" столы.  За  длинными сторонами -  виновники
сегодняшнего праздника,  семьдесят четыре выпускника, за средней разместился
преподавательский и  технический состав  школы.  Разлито  по  стаканам вино,
разложена по тарелкам нехитрая импровизированная снедь. За преподавательским
столом встает Геннадий Андреевич,  оба класса мгновенно стихают, и семьдесят
четыре пары глаз устремляются на директора.
     - Итак,  товарищи,  -  говорит  он  своим  негромким  голосом,  который
когда-то наводил страх на самых отчаянных шалунов.  -  Сегодня в нашей школе
большой  праздник -  она  провожает в  жизнь  новый  отряд  молодых граждан,
которым дала  знания,  которых воспитала для  долгой  плодотворной работы на
благо страны.  Для  вас,  товарищи выпускники,  этот  день -  единственный в
жизни,  для нас он повторяется каждый год, и каждый год все мы испытываем то
же волнение и ту же радость. Упорно и кропотливо трудились преподаватели все
эти десять лет,  и  ваше присутствие на  сегодняшнем вечере -  свидетельство
того,  что  труд этот не  пропал даром,  что он  уже дал всходы,  которые со
временем расцветут ярко и пышно. Вы не закончили своей учебы - по-настоящему
она только начинается,  будь то  учеба в  аудиториях институтов или в  цехах
промышленных предприятий.  Пройдут  годы,  вы  станете инженерами,  учеными,
прославленными передовиками производства,  путешественниками,  -  кто знает,
какие подвиги и открытия суждено вам вписать в историю своей страны?  И если
сегодня вы испытываете чувство благодарности к тем,  кто готовил вас к жизни
в  этих стенах,  -  пусть каждый из вас сегодня даст себе слово:  извлечь из
полученных здесь  знаний  максимум пользы и  отдать ее  народу,  сыновьями и
дочерьми   которого   вы   являетесь.    Могу   сказать   от   имени   всего
преподавательского коллектива:  мы верим, что вы не останетесь в долгу перед
страной...
     Горло у  директора слабое,  и  он  говорит,  не повышая голоса,  словно
беседуя с глазу на глаз,  но в зале так тихо,  что отчетливо слышится каждое
его  слово.  Он  произносит еще  несколько фраз,  потом  поднимает стакан  и
улыбается в прокуренные усы:
     - Ну что ж,  молодые мои друзья, выпьем за лежащую перед вами широкую и
ясную дорогу,  за ваши будущие успехи,  за ваше личное счастье.  Счастливого
пути, товарищи!
     Все встают со стаканами в  руках.  Седой сторож смахивает слезу.  Таня,
крепко сжав пальцы Сергея, до последней капельки допивает терпкое кисловатое
вино и шепчет ему на ухо: "Я стану совсем пьяницей за эти дни, правда..."
     С  ответным словом встает секретарь комсомольской группы десятого "А" -
бывший секретарь - Анатолий Шаповалов.
     - Дорогие наши преподаватели!  -  говорит он ломким юношеским баском. -
От  имени  всех  нас,  выпускников сорок  шестой  школы,  я  имею  поручение
поблагодарить вас за все,  что вы для нас сделали, и заверить вас в том, что
- как  сказал  только  что  Геннадий  Андреич  -  ваша  работа  не  окажется
напрасной...
     Девятнадцать часов.  В  нескольких сотнях километров западнее Энска,  в
шести  километрах от  границы,  на  плацу выстроен по  тревоге личный состав
батальона 129-го  танкового полка,  входящего в  состав дивизии СС  "Мертвая
голова".   Четыреста  человек  в  коротких  черных  мундирах  с  серебряными
эмблемами смерти на  пилотках,  стоя по  команде "штильгештанден" -  каблуки
вместе,  грудь вперед, чуть согнутые в локте руки прижаты ладонями к бедрам,
- в  гробовом  молчании  выслушивают  приказ  верховного  главнокомандующего
вооруженными силами Германии.  Этот же приказ зачитывается сейчас на полевых
аэродромах,   на   кораблях  военно-морского  флота,   во   всех   частях  и
подразделениях сухопутной армии Восточного фронта.
     Девятнадцать часов  тридцать минут.  Из  открытых настежь  высоких окон
актового зала льется в школьный сад мелодия вальса. Розовый закат гаснет над
городом,   обещая  на   завтра  отличную  воскресную  погоду:   можно  будет
отправиться в лес, или на лодочную станцию, или на рыбалку.
     - ...а вы бы пошли завтра с нами,  -  умильным голоском упрашивает Таня
танцующего с ней преподавателя,  - и почитали бы нам стихи. Например, Блока!
Представляете,   послушать  Блока  в  лесу?   Серге-е-ей  Митрофанович,  ну,
пожа-а-алуйста...
     - Ты над стариком не издевайся,  и  так замучила.  Больше я  не танцую,
хватит с меня.  Я-то уж было обрадовался -  девица приглашает в лес... а ты,
оказывается, вот для чего - чтобы Блока читать! Нет, голубушка, это уж пусть
мой тезка тебе читает, да-да!
     - Да ничего он не умеет,  правда!  -  Таня вытягивает шею и через плечо
своего партнера оглядывает зал:  куда это девался Сережа?  Ах,  вон он где -
сидит в самом углу с Еленой Марковной.  Класрук читает что-то вроде нотации,
Сережа слушает с  ужасно серьезным видом.  Ох,  ох,  как бы это не о ней шла
речь...
     Танец окончен.  Таня  по-мальчишески раскланивается с  преподавателем и
вдруг вспоминает:
     - Ой,  Сергей Митрофанович, я совсем забыла, давно хотела вас спросить:
как, по-вашему, Грин - это настоящая литература или не совсем?
     Тучный старик,  запыхавшийся от  танцев,  прикладывает ко  лбу платок и
удивленно смотрит на свою вчерашнюю ученицу:
     - В каком это смысле?
     - Ну, вы понимаете - у нас Грина совсем не проходят и вообще не издают,
значит,  он  не  считается писателем,  заслуживающим внимания.  Но ведь если
ценность литературы заключается в  силе  ее  эмоционального воздействия,  то
Грин...
     - Постой,  постой!  - Сергей Митрофанович грозно хмурится. - Что-то ты,
голубушка,  плетешь несуразное.  С  каких это  пор ценность литературы стала
определяться силой ее эмоционального воздействия?  Кто тебя этому учил?  Ох,
Николаева, Николаева, вижу я, что поторопился ставить тебе "отлично"...
     Он грозит Тане пальцем, берет ее под руку и ведет с собой:
     - Идем-ка,  голубушка, побеседуем, идем-ка... Так ты, значит, умница ты
моя, не видишь в литературе другой ценности? Ну хорошо, а вот...
     Елена  Марковна  Вейсман,   закончившая  наконец  читать  Дежневу  свои
таинственные наставления, попадает в окружение целой стаи девушек.
     - Елена Марковна,  ну вот вы скажите!  -  вопит Галка Полещук. - Вот вы
сами женщина - скажите нам, можно в нашем возрасте пудриться и красить губы?
Вот теперь,  когда мы уже не школьницы,  а?  Вот Земцева доказывает, что это
чуть ли не разврат...
     - Галка,  бесстыдница,  как не совестно перевирать слова!  - протестует
Людмила. - Я просто говорила, что это свидетельствует о легкомыслии...
     Сергей ищет глазами Таню.  Так и есть - Митрофаныч уволок ее под пальмы
и что-то внушает.
     - Ты почему не танцуешь? - налетает на него Ариша Лисиченко. - А ну-ка,
приглашай меня!
     - Да какой из меня танцор, выдумала тоже! Иди вон лучше со своим Мишкой
танцевать, я не умею!
     - Ничего,  научишься!  Михаил опять  с  Глушко из-за  моторов сцепился,
теперь им на целый час хватит... Идем, идем, это же совсем легко - фокстрот,
смотри, просто ногами двигаешь...
     Вспыхивает люстра.  Вокруг нее,  на ниточках разной длины,  подвешены к
потолку  надувные шарики,  сейчас  они  матово  просвечивают,  как  огромные
виноградины -  красные,  синие,  зеленые, оранжевые. Раскручиваясь, взлетает
первая  ленточка  серпантина,  разноцветный  дождь  конфетти  осыпает  плечи
танцующих.  Актовый зал расположен на втором этаже,  и из окон видно, как за
темнеющими кронами каштанов догорает вечерняя заря. Часы бьют восемь.
     - О чем это ты с ним беседовала?  - спрашивает Сергей, завладев наконец
своей Таней. - Я за это время фокстрот научился танцевать...
     - Правда?  Сейчас посмотрим.  А  беседовали мы о  литературе,  о теории
литературы,  -  важно заявляет Таня.  -  Ты  думаешь,  у  меня не может быть
серьезных интересов?  А ты о чем с Еленой Марковной?  О,  слушай,  фокстрот!
Идем-ка, я проверю, как ты научился. Так что это она тебе такое говорила?
     - Секрет, - подмигивает Сергей. - Строго секретные дела.
     - Ну скажи-и-и!  Ой, и противный же ты иногда бываешь, кошмар. Завтра в
лесу скажешь?
     - И в лесу не скажу...
     - Ладно-ладно,  я  это тебе припомню...  Ну что ж,  у  тебя уже выходит
довольно прилично... только ты держи меня немножко ближе, это ведь не вальс.
Я просила Сергея Митрофановича,  чтобы он тоже пошел с нами завтра - почитал
бы там стихи.  Так он не хочет, говорит - куда мне с моей комплекцией в лес.
А стихи, говорит, пускай тебе Сережа читает.
     - А что ж, и прочитаю!
     - Блока?  -  Таня насмешливо морщит нос.  - Куда уж тебе! Опять начнешь
подвывать,  как своего Багрицкого... "Головами - крутят кони! Хвост по ветру
- стелят! За Махной - идет погоня! Аккурат - неделю!" Ха-ха-ха-ха!
     - Посмейся мне, посмейся...
     - Ой, Сережа милый, ну ты же такой смешной, когда читаешь Багрицкого!
     - Ладно тебе, Митрофаныч еще не так подвывает...
     - Не  говори глупостей,  он читает очень хорошо!  Сережа,  а  о  чем ты
разговаривал с класруком? - спрашивает она небрежно.
     - Секрет, я же тебе сказал!
     - Но ты мне его скажешь, ведь правда? - Таня привстает на цыпочках и на
секунду прижимается щекой к его щеке. - Конечно, скажешь...
     Быстро бегут  часы  короткой июньской ночи  -  самой  короткой в  году.
Двадцать  два  тридцать.   На   полевом  аэродроме  бомбардировочной  группы
"Иммельман"  машины  подготовлены  к  боевому  вылету.   Тупорылые  фугасные
пятисотки  надежно   закреплены  в   захватах  бомбосбрасывателей,   доверху
наполнены кассеты зажигательных,  в  магазинные коробки уложены сотни метров
крупнокалиберных патронных  лент.  Еще  засветло  были  заправлены  баки,  в
последний раз  проверены и  опробованы моторы.  Сейчас на  аэродроме темно и
тихо.  Вдоль взлетной дорожки,  тяжело ступая по утрамбованной земле,  мерно
шагает часовой в полном боевом снаряжении - в каске, с круглой гофрированной
коробкой противогаза,  с висящим под мышкой пистолет-пулеметом.  Характерные
очертания  пикировщиков -  горбатые,  с  высоким  угловатым  килем  и  хищно
вытянутым вперед обтекателем втулки винта -  четко вырисовываются на светлом
ночном небе.
     Через несколько часов десятки одновременно запущенных моторов превратят
эту тишину в  ревущий ад,  но пока ее нарушают только шаги часовых,  далекий
тоскливый крик  какой-то  ночной птицы  и  негромкое пение губной гармоники,
доносящееся от  бараков  рядового  состава.  Тишина.  Из  офицерского казино
долетает взрыв  хохота;  гармоника поет  о  девушке,  которую  зовут  Эрика.
Умолкнув,   она  медленно,  словно  нерешительно,  заводит  другую  мелодию,
протяжную и печальную:  "Heimat,  deine Sterne..."* Часовой останавливается,
потом идет дальше, мерно и глухо стуча коваными каблуками.
     ______________
     * "Родина, твои звезды..." (Нем.).

     В казино шумно, хотя пьяных сегодня нет. В углу, вдавив спину в диван и
вытянув скрещенные ноги,  полулежит светловолосый юноша  в  узком щегольском
мундире  серо-стального цвета.  На  красивом лице  обер-лейтенанта выражение
безнадежной  скуки.   Ему  действительно  скучно.  Тоску  вызывает  знакомая
обстановка казино,  пришпиленные над  пианино фотографии Марики Рекк и  Цары
Леандер*,  лица товарищей по оружию,  их голоса и их остроты. Этот болван со
шрамом на морде опять читает стихи, свои или чужие - неизвестно, но, так или
иначе, дерьмовые. Вообще, тоску вызывает вся жизнь.
     ______________
     * Немецкие киноактрисы, популярные в начале сороковых годов.

     Обер-лейтенант подавляет зевок и смотрит на часы. Он ждет, но ждать ему
нечего.  Все равно ничего нового не будет. Жизнь все равно не может дать ему
ничего нового. В свои двадцать два года он уже пресыщен и жизнью, и смертью.
Ему  было двадцать,  когда он  бомбил Варшаву и  расчищал польские дороги от
колонн беженцев.  Потом он бомбил Роттердам.  Потом -  Седан и еще несколько
французских городишек, названий которых не помнит. Над Дюнкерком он совершил
подвиг -  в  один вылет сбил "спитфайр" и  пустил на  дно какую-то скорлупу,
полную томми. За это ему дали Рыцарский Крест. Откровенно говоря, "спитфайр"
- даже не его заслуга.  Чистая случайность,  каких много бывает на войне. Он
увидел англичанина впереди -  тот  разворачивался,  заходя для  атаки,  -  и
машинально нажал на гашетку курсовых пулеметов.  Просто так, даже не пытаясь
прицелиться  -   это   все  равно  было  бессмысленно;   и   по   совершенно
неправдоподобному совпадению обе трассы пересеклись с  курсом истребителя...
А впрочем,  не все ли равно,  случай или геройство.  Недавно ему исполнилось
двадцать два -  но чего ждать от жизни?  Повышения в чине? Дубовых листьев с
мечами и бриллиантами?
     Лейтенант со шрамом читает лающим голосом:

                        ...Мы идем, отбивая шаг,
                        Пыль Европы у нас под ногами!

                        Ветер смерти свистит в ушах!
                        Кровь и ненависть! Кровь и пламя!..

     Этому-то болвану,  несомненно,  интересно жить.  Сейчас,  например,  он
видит  себя  со  стороны -  этакая  героическая сценка  под  названием "Ночь
накануне Восточного похода".  Все  дерьмо.  Теперь они будут бомбить русские
города.  Если бы у  него была хотя бы ненависть к  неарийцам!  Но у него нет
ничего -  кроме умения убивать и  Рыцарского Креста,  полученного в двадцать
один год. Бомба попала прямо в скорлупу - бортстрелок видел со своего места,
как томми летели в разные стороны.  Наплевать. Ему наплевать и на русских, и
на  томми,  и  на французов,  и  на тысячелетний райх германской нации.  Ему
наплевать на все - в двадцать лет он уже убивал людей на дорогах Польши...
     Время приближается к  полуночи.  Возле открытого в  сад  окна собралась
целая  группа вокруг Володи Глушко:  двое  с  ним  спорят,  остальные просто
слушают, посмеиваясь.
     - ...Да  что вы  понимаете в  этом,  вы,  невежды!  -  кричит красный и
взлохмаченный Глушко.  -  Когда первый самолет должен был полететь, так тоже
находились такие вот  умники -  "не  полетит,  где ему,  разве что через сто
лет!"  Да что самолет -  над Фультоном издевались,  сам Наполеон обозвал его
авантюристом!
     - Ладно,  ты не крути, - наседает на него один из противников, - ты нам
Наполеоном зубы  не  заговаривай,  а  скажи прямо:  через сколько лет  будут
летать твои ракеты?
     - Неважно, через сколько лет! Во-первых, они уже летают...
     - Мы говорим о практическом применении!
     - ...а во-вторых, срок тут не важен! Вы со мной в принципе не согласны.
А  вообще,  я  совершенно уверен,  что  это  произойдет скорее,  чем вы  все
думаете!
     - А на Марс когда? - лукаво спрашивает Людмила. - Я уже давно жду!
     Таня толкает ее локтем и хитро подмигивает.
     - Сам ты невежда,  Глушко!  -  кричит она. - Чем мечтать о межпланетных
полетах, лучше бы учился все эти годы!
     - А я что, не учился?! - огрызается тот.
     - Да,  но как?  Ты как историю учил,  а? Помнишь, тебя в восьмом классе
спросили насчет  чартизма -  что  это  за  движение и  от  какой  хартии оно
получило свое название,  - а ты ляпнул: "От Великой хартии вольностей"! Кому
ты такой на Марсе нужен!
     Глушко не сразу находит, что сказать. Все хохочут.
     - Ну,  знаешь!  -  заявляет он наконец.  - Это запрещенный прием. Ты же
сама мне тогда и подсказала эту хартию вольностей!
     - А ты и попался,  да? Неандерталец ты, вот кто ты такой, а еще на Луну
хочешь лететь! Идем, Люся. В конце концов, для чего мы сегодня сюда пришли -
танцевать или спорить о дурацких ракетах? И музыки опять нет...
     - Сейчас кто-нибудь сядет, подожди. А где Инна?
     - Не знаю, я вот смотрю, где Сережа... опять, верно, курить отправился,
вот горе! Может, запретить ему курить?
     - Зачем?  По-моему, у мужчины должны быть свои права. И вообще, знаешь,
я терпеть не могу таких мужчин, которые сидят под башмаком у жены...
     - Господи,  -  смеется Таня,  -  неужели ты  думаешь,  что Сережу можно
посадить под башмак!  Нет, про папиросы - это я просто так... А вообще, меня
беспокоит его здоровье.  Ты же видишь,  какой он худой!  А  вдруг ему вредно
курить?..
     Ноль часов тридцать минут, двадцать второе июня, воскресенье. Жешувское
шоссе.  Тяжелыми черными  глыбами,  разделенные двадцатиметровым интервалом,
стоят танки. Их много, хвост и голова бесконечной колонны теряются во мраке.
Молчаливые машины кажутся покинутыми на этой безлюдной дороге,  в нескольких
километрах от  границы.  Но это только кажется,  -  экипажи на своих местах,
марш-приказ может последовать в любой момент.
     Колонна  стоит  давно.  Уже  начинает чуть  меркнуть звезда  в  светлом
прямоугольнике раскрытого люка. Или это только кажется? Легкий порыв ночного
ветра  доносит  с  полей  слабый  и  нежный  аромат  вянущего сена  -  такой
неуместный в  этой  тысячепудовой стальной  коробке,  начиненной снарядами и
механизмами и  пропитанной горклым машинным запахом.  В  танке тихо,  слышно
лишь тяжелое дыхание четырех человек.  Монотонно ноет рация,  настроенная на
командирскую волну.
     Час ноль-ноль.  Некоторые из  преподавателей уже разошлись по домам,  и
приближающееся к  концу  веселье принимает хаотические формы.  В  одном углу
Леша-Кривошип  сколотил хор,  на  эстраде  лохматый юноша  из  "А"  добивает
пианино,  выколачивая на  пари  весь  репертуар Эдди  Рознера,  посреди зала
танцуют.  Почти все шары полопались от  жара люстры,  на  протянутых от  нее
гирляндах  сигнальных  флажков  висит  пестрая  путаница  серпантина.   Таня
гоняется за  Сашкой Лихтенфельдом,  высыпавшим ей  на  голову целый  мешочек
конфетти.  С  помощью Галки  Полещук она  загоняет его  в  угол  и  начинает
колотить по  плечу;  Сашка  вопит  дурным голосом.  В  окружении стонущих от
хохота  зрителей  Володя  Глушко  с   серьезным  видом   исполняет  соло   -
изобретенный им  самим  марсианский танец,  потрясающий гибрид  фокстрота  и
вальса.  Любители  футбола  горячо  обсуждают завтрашнюю встречу  московских
армейцев с  киевским "Динамо",  которой начнется спортивный праздник в честь
открытия нового республиканского стадиона в Киеве.
     Час  тридцать.   Попрощавшись  со   своими  питомцами,   уходят  Сергей
Митрофанович и  Архимед.  Завхоз  опять  просовывает в  дверь  круглую лысую
голову и озабоченно посматривает на люстру - кому веселье, а кому нагоняй за
перерасход энергии.  Елена  Марковна  записывает для  Людмилы  адреса  своих
московских знакомых.
     На   Жешувское  шоссе,   осторожно  ощупывая  дорогу   тусклыми  лучами
маскированных фар  и  мигая  синими  стоп-сигналами,  выезжают  грузовики  с
мотопехотой.  Трехтонные "опели" один за другим разворачиваются и  с  глухим
ревом уходят в  сторону Перемышля -  мимо  ожидающих своего часа танков.  Из
открытых башенных люков их провожают взглядами. Сорок шестой, сорок седьмой,
сорок восьмой,  сорок девятый,  пятидесятый,  пятьдесят первый... Еще левее,
уже  по  самой  обочине,  обгоняя  машины,  проносятся  низкие  темные  тени
мотоциклистов.  Уже  не  слышно аромата лугов,  его  сменили другие запахи -
разогретого масла,  пыли, едкого перегара синтетического горючего - знакомые
каждому солдату тревожные запахи военных дорог, запах войны...
     - Ты не устала еще? - спрашивает Сергей. - А то, может, пойдем?
     - Ой,  я уже совсем без ног,  правда... Сейчас пойдем, Сережа, я только
обещала этот танец Лихтенфельду - пять минуток, хорошо?
     Таня танцует с Лихтенфельдом.
     - Слушай, Сергей, - подходит Людмила, - я думаю, с утра завтра никто не
соберется.  Давайте назначим лучше на час - все ведь будут спать до обеда. А
соберемся у меня, как и договорились. Хорошо? Ты зайди за Таней, и приходите
так к половине первого. Вы еще не собираетесь уходить?
     - Да, сейчас пойдем... Ты тоже идешь?
     - Я задержусь еще на четверть часика,  нужно здесь договориться.  Так я
жду к половине первого, слышишь?
     - Ага. Мы, значит, потихоньку, не прощаясь.
     - Да, конечно, все равно через несколько часов увидимся...
     Тихие улицы,  редкие запоздалые автомобили,  угольно-черная лунная тень
на тротуарах.  Таня подпрыгивает, чтобы попасть в ногу, и заглядывает Сергею
в лицо:
     - Давай походим немножко, хорошо?
     - Ты же устала, Танюша...
     - Ничего, совсем немножко... Я танцевать устала, а идти так - ничего...
     - Взять тебя на руки?
     - Ну,  что ты, вдруг еще какой-нибудь прохожий... Я очень хотела бы, но
только здесь неудобно, правда... Ну, Сережа!!
     - Тихо, а то уроню...
     Таня послушно затихает.  Он несет ее несколько шагов,  потом из-за угла
впереди показывается человек.  Испуганно ахнув, Таня делает резкое движение,
Сергей почти роняет ее,  и  они едва успевают укрыться в  темной подворотне.
Проходя мимо, человек удивленно и опасливо приостанавливается - померещилось
ему,  что ли?  Таня,  сгибаясь от беззвучного хохота, обеими руками зажимает
себе рот. Наконец прохожий удаляется.
     - Бежим скорее, а то он еще милицию сюда пришлет!
     Держась за руки, они мчатся прямо по мостовой - все равно светофоры уже
выключены! Таня хохочет во все горло.
     - Ой,  я  уже не могу,  Сережа!  У  меня каблук сейчас отлетит,  и юбка
узкая, - с ума ты сошел, что ли!..
     Два часа тридцать минут.  Обер-лейтенант забирается в кабину,  садится,
уложив  под  себя  парашютный  ранец,   натягивает  шлем.   За   его  спиной
устраивается  в   своей   турели  бортстрелок.   Привычным  движением  пилот
поправляет на  горле  контакты  ларингофона,  проверяет контрольные приборы,
управление,  связь.  Все готово,  остается ждать сигнала к старту. Он сидит,
закинув  голову,  равнодушно барабаня  пальцами  в  перчатках по  целлулоиду
пристегнутого к колену планшета.  Колпак фонаря кабины еще раздвинут, свежий
предрассветный ветер  посвистывает  в  антеннах.  Пахнет  землей,  бензином,
росистыми травами.  Впереди, за молчаливой вереницей выстроенных на взлетной
дорожке пикировщиков,  светлеет восточный край неба.  В  три часа пятнадцать
минут они должны быть над целью.
     - Так  завтра в  двенадцать?  -  спрашивает Таня шепотом.  Шепот этот -
скорее по привычке, это уже как условный рефлекс: последние слова в подъезде
полагается произносить шепотом. Сейчас можно было бы кричать во весь голос -
все равно вокруг никого нет, дом спит от первого до четвертого этажа. - Хотя
какое завтра,  это уже сегодня...  В  общем,  в  двенадцать я тебя жду.  Или
знаешь -  лучше в  одиннадцать!  Только не раньше,  Сережа,  я  хочу наконец
выспаться хоть раз в жизни. В одиннадцать точно-точно, ладно? Ну...
     Потом она поднимается по лестнице, счастливо мурлыкая, тихонько возится
с английским замком, входит на цыпочках. Дядясаша мирно похрапывает на своем
диване.  На столе что-то приготовлено - нет, какая там еда, спать хочется до
смерти...
     Отчаянно зевая,  она  раздевается.  Ужас -  нужно еще  стелить постель,
умываться, причесываться... Кажется, вот сейчас свернулась бы прямо здесь на
коврике и уснула.  Завтра -  спать до одиннадцати!  Ну, по крайней мере - до
половины одиннадцатого, потом придет Сережа...
     Два   часа   сорок   пять   минут.   Над   городами  и   тихими  селами
генерал-губернаторства  -   бывшей  Польской  Речи  Посполитой  -   ревут  в
светлеющем небе сотни моторов.  Ревут моторы и  на  земле.  По шоссе Жешув -
Перемышль,  окутанная дымом и пылью, движется гигантская бронированная змея.
На  берегу пограничной реки  в  легком рассветном тумане саперы стаскивают к
воде  первый  понтон.  Автоматчики  ударных  соединений  -  "штоструппен"  -
занимают места в бронетранспортерах.
     Небо уже совсем посветлело.  Вот так штука -  уже,  оказывается,  утро!
Таня  подходит к  окну  и,  морща нос,  вдыхает полную грудь воздуха.  Какой
чудесный рассвет!  Потом она вспоминает, что забыла выключить свет в ванной.
А,  неважно,  Дядясаша встает рано,  он погасит. Только бы ему не вздумалось
разбудить, по обыкновению, и ее!
     Таня берет лист бумаги,  красный карандаш и, позевывая, пишет огромными
корявыми буквами:  "Прошу меня не будить.  Да здравствует нерегулярный образ
жизни!  Т.  Николаева,  студентка I  курса ФФ ЛГУ".  В  десяти километрах от
советской погранзаставы, по ту сторону Буга, с тяжелым лязгом входит в ствол
105-миллиметровый гаубичный снаряд.
     Приколов объявление к  портьере,  со стороны Дядисашиной комнаты,  Таня
срывает календарный листок.  Ой,  какое число симпатичное - круглое такое, и
цифры красные,  как и  должно быть.  Ведь всякое число имеет свой цвет,  это
всем известно...  Выпутавшись из халатика,  она швыряет его на стол и, как в
воду,  падает в  прохладные простыни.  Засыпает она мгновенно.  Часики на ее
руке показывают ровно три  пятнадцать.  В  эту минуту на  Брест обрушивается
первый бомбовый удар.


        10

     "...Наши войска,  отходящие на новые позиции, вели упорные арьергардные
бои,  нанося противнику большое поражение.  В боях на Шяуляйском направлении
наши  войска  захватили  много  пленных,   значительное  количество  которых
оказалось в состоянии опьянения. На Минском направлении войска Красной Армии
продолжают  успешную  борьбу  с   танками  противника,   противодействуя  их
продвижению на восток.  По уточненным данным,  в боях двадцать седьмого июня
на этом направлении уничтожено до трехсот танков тридцать девятого танкового
корпуса противника. На Луцком направлении в течение дня развернулось крупное
танковое сражение,  в  котором участвуют до  четырех тысяч  танков  с  обеих
сторон.  Танковое  сражение  продолжается.  В  районе  Львова  идут  упорные
напряженные бои с противником, в ходе которых наши войска наносят..."
     Таня выбралась из толпы,  -  сводка была та же, утренняя, никаких новых
сообщений не прибавилось. Перейдя улицу, она зашла в аптеку и купила пакетик
пирамидона,  потом у киоска с газированной водой приняла две таблетки сразу.
Вода была теплой, с неприятным резинистым привкусом. Таня ощутила мгновенный
приступ тошноты.  Она подумала вдруг,  что с самого утра еще ничего не ела -
очевидно,  от этого и  разболелась голова.  Упорные арьергардные бои на всех
направлениях - но это же значит, что мы продолжаем отходить...
     Морщась от солнца и  тупой пульсирующей боли в висках,  она вернулась в
скверик и осторожно -  каждое резкое движение было мучительным -  опустилась
на  скамейку в  негустой тени пыльной акации.  Нестерпимо,  в  упор,  палило
солнце.  Люди  продолжали стоять  плотной  темной  массой  вокруг  столба  с
громкоговорителем.
     Сережи все нет.  Правильнее было бы ждать его дома,  конечно.  И вообще
"держать себя в руках и сохранять хладнокровие", как твердит Люся. Как будто
она  и  так  не  держала себя в  руках,  даже позавчера ночью,  когда уезжал
Дядясаша...
     Таня судорожно всхлипнула,  до боли закусив губу.  Нет, лучше проводить
дни на улицах -  видеть очереди, толпы у военкоматов, свежеотрытые траншеи в
скверах, камуфлированные увядшими ветками грузовики с настороженно глядящими
в  небо  счетверенными пулеметами -  лучше  все  это,  чем  сидеть в  пустых
комнатах,  где каждая мелочь напоминает о  жизни,  так страшно и  неожиданно
рухнувшей неделю назад.  И  как вообще можно говорить о хладнокровии,  когда
произошло что-то  невообразимое -  что-то  такое,  чего никто из  них не мог
представить себе  в  самом худшем из  предположений,  -  когда вместо "войны
малой  кровью и  на  чужой территории" уже  восьмой день  наши  войска ведут
упорные арьергардные бои, день за днем откатываясь к востоку...
     Сидя с закрытыми глазами, она не заметила, как подошел Сергей.
     - Ну  что?  -  спросила  она  тревожно,  когда  он  опустился рядом  на
скамейку.
     - Ничего не выходит,  -  хмуро отозвался он.  -  Народу там миллион,  и
линии все перегружены...  Говорят,  что вообще междугородной связи больше не
будет.  Нет, нечего и пробовать. Напишу просто. Не понимаю, почему от них до
сих пор ничего нет... Сводку слушала?
     - Да,  то же самое.  Сережа,  а  ты не тревожься,  -  сказала она тихо,
погладив его по руке. - Ведь о налетах на Тулу ничего не сообщали...
     - Так вообще не сообщают, где бомбят.
     - Ну почему, в первый день сообщили же о Киеве и Одессе...
     - Вообще-то я тоже думаю,  что там все в порядке...  Мы вон ближе, и то
ни одного налета до сих пор.  Правда,  в Туле оружейная промышленность,  вот
это плохо... Чего у тебя вид такой, Танюша?
     - Голова очень болит... Сейчас легче немного, я приняла пирамидон.
     - А что такое?  - встревоженно спросил он и приложил ладонь к ее лбу. -
Ты не заболела?
     - Нет,  Сережа,  что  ты...  Я  просто не  ела с  самого утра,  наверно
поэтому.
     - Ну вот,  как с  тобой еще говорить!  -  с  досадой сказал он.  -  Как
маленькая,  честное слово...  Нельзя же так, Таня, что это, в самом деле, за
безобразие! Идем сейчас же, я знаю, где можно поесть.
     - Где это теперь можно поесть, интересно...
     - Идем, говорю. В кафе на Фрунзенской, вот где. Я там вчера ел.
     Таня послушно встала и пошла за Сергеем.
     Как ни  странно,  в  кафе оказалось не так много народу.  Выждав,  пока
освободился столик возле  окна,  Сергей усадил Таню,  бросил на  второй стул
свою  кепку и  побежал к  стойке.  Таня безучастно смотрела в  окно.  Прошла
колонна мобилизованных,  с  чемоданчиками и заплечными мешками.  У газетного
киоска терпеливо ждала длинная очередь.  В  доме напротив,  на втором этаже,
женщина оклеивала стекла косыми полосками бумаги.
     Сергей принес два  стакана чаю и  две небольшие порции пирога какого-то
неопределенного вида.
     - Только чтобы все съела,  слышишь?  -  строго сказал он, ставя тарелку
перед Таней.
     - А ты?
     - Чего я...  Я уже поел,  не бойся.  Думаешь,  как ты? Вот чаю я выпью,
пить страшно хочется...
     Чай был без сахара, пирог вязкий и со странным привкусом, но Таня съела
одну порцию и заставила себя приняться за вторую.  За соседним столиком трое
небритых мужчин,  по виду командировочные, громко обсуждали какие-то лимиты,
репродуктор над входом рассказывал о подвиге двух бойцов в бою за населенный
пункт А. на реке Б.
     - Почему ты  так на  меня смотришь?  -  спросила вдруг Таня удивленно и
немного испуганно. - Ты узнал что-нибудь... нехорошее?
     - Нет, что ты, - отозвался Сергей. - Просто смотрю. Вкусно, Танюша?
     - Не слишком, - через силу улыбнулась она. - Но ничего, я съем...
     Из  репродуктора  послышалась  тревожная  дробь  барабанов,  прозвучали
трубы. Мужской голос запел торжественно, в замедленном темпе:

                        Стелются черные тучи,
                        Молнии в небе снуют,
                        В облаке пыли летучей
                        Трубы тревогу поют...

     - Вчера ко  мне  заходила капитанша Петлюк,  -  тихо  сказала Таня,  не
поднимая глаз от стола.  - Она совершенно не владеет собой. Вдруг, вообрази,
начала плакать:  "Как это  могло получиться,  столько лет  мы  себе во  всем
отказывали,  все  в  стране шло  на  оборону -  а  теперь собственных границ
удержать не можем"... Ну, я ей, конечно, сказала, что ведь смешно же думать,
будто немцы и  в самом деле сильнее нас!  Просто у нашего командования такой
план. Стратегический план. Ведь правда, Сережа?
     Она подняла голову и  смотрела на него с  выражением и  растерянным,  и
умоляющим, и в то же время каким-то требовательным.
     - Ты ведь согласен, что это план? Кутузов ведь тоже...
     - Допивай,  и идем,  -  угрюмо сказал Сергей, отводя взгляд. - Откуда я
знаю, план это или что. Да и что нам с тобой об этом гадать...
     Они вышли.  На улице,  несмотря на ветер,  было еще жарче,  чем в кафе.
Слепило солнце,  на  углу милиционер с  противогазной сумкой и  винтовкой за
плечами  пропускал колонну грузовиков защитной окраски,  доверху нагруженных
под брезентом.
     - Сейчас об этом гадать нечего,  -  повторил Сергей,  провожая взглядом
громыхающие машины. - Поважнее есть дела...
     - Но это же очень важно -  понять!  Вчера я видела Володю, у Люси, и он
тоже  считает,  что  это  просто стратегический план -  отходить на  прежнюю
границу,  там ведь сплошная цепь укрепрайонов.  Пока немцы дойдут туда,  они
потеряют половину армии, и там их совсем уничтожат...
     Проехал последний грузовик.  Таня с  Сергеем перешли на  другую сторону
улицы,  вышли на площадь. Когда они поравнялись с витринами "Динамо", дико и
утробно взревела сирена на крыше электромонтажного треста. Таня вздрогнула и
ухватилась за Сергея.  "Спокойно,  Танюша",  -  негромко сказал он,  сжав ее
руку. Вместе с другими они заскочили в туннель ворот. У входа в сквер, возле
зенитного орудия,  деловито суетились артиллеристы,  сирена продолжала выть,
то достигая душераздирающего рева,  то стихая,  -  и тогда было слышно,  как
вразнобой и разноголосо надрываются другие сирены и гудки фабрик.  Потом все
стихло.  Люди переговаривались вполголоса,  словно боялись,  что их  услышат
приближающиеся к городу самолеты.
     Через двадцать минут дали отбой.  Таня посмотрела на  Сергея и  несмело
улыбнулась.
     - Видишь,  опять их прогнали,  - сказала она, - и пушка даже ни разу не
выстрелила... А я так испугалась, прямо...
     - Может,  стороной прошли, - отозвался Сергей, - чего им сюда летать...
Слушай, Танюша...
     Выйдя из туннеля,  они остановились у витрины - той самой, где когда-то
были фотопринадлежности и  возле которой состоялось два года назад их первое
свидание.  Таня  взялась  за  поручень  и  нагнулась,  выковыривая из  туфли
попавший туда камешек.
     - Да? - переспросила она, подняв лицо и морща нос от солнца.
     - Танюша... я должен тебе сказать - только ты не...
     Пораженная  его  тоном,  Таня  замерла,  забыв  о  камешке.  Потом  она
выпрямилась,  все еще держась за поручень, и увидела вдруг - никогда в жизни
она  еще не  видела ничего подобного,  -  как бледнеет,  приобретая какой-то
сероватый оттенок, смуглое Сергеево лицо.
     - Что случилось?  -  спросила она,  как ей показалось, очень громко, на
самом  деле  почти  беззвучно шевельнув губами.  Сергей смотрел ей  прямо  в
глаза,  горло его судорожно дернулось раз и  другой,  словно он пытался и не
мог что-то проглотить.
     - Я тебе должен сказать,  -  проговорил он наконец с видимым усилием, -
что...  мы сегодня последний день вместе.  Завтра утром мне нужно явиться на
пункт. Военкомат уже все оформил.
     Таня ничего не поняла -  может быть,  только поэтому она не закричала и
не упала здесь же на замусоренный горячий асфальт.  Она не поняла его слов -
понять и  осмыслить их  было  невозможно,  -  но  ее  вдруг  обдало каким-то
странным мертвящим холодом,  и все вокруг нее:  Сергей,  мерцающая на солнце
листва седых  тополей на  той  стороне площади,  выложенные стенкой мешки  с
песком и  тускло отсвечивающие каски  зенитчиков,  -  все  это  вдруг словно
померкло и  поплыло куда-то.  Она зажмурилась и  прижалась спиной к  поручню
витрины,   вцепившись  обеими  руками  в  горячее,   отполированное  многими
прикосновениями железо.  Как будто можно было,  по-детски закрыв глаза, уйти
от надвигающегося на нее ужаса!
     - Танюша, тебе что, нехорошо? - услышала она голос Сергея. Нет, все это
оставалось таким же,  ничто не изменилось.  И его осунувшееся худое лицо,  и
синее-синее,  чуть  задымленное зноем  июньское небо,  и  обрывок газеты  на
асфальте,   уже   немного   пожелтевший,   с   черными  словами:   "...ского
Информбюро..."
     - Я не понимаю,  -  сказала она, едва разлепив губы, - тебя же не могли
еще  призвать -  ты  ведь  двадцать первого года,  а  призваны с  пятого  по
восемнадцатый... Я ничего не понимаю...
     Сергей кашлянул.
     - Меня не  призывали,  Танюша,  -  ответил он  совсем тихо.  -  Я  сам,
добровольцем...
     Только теперь она, наконец, полностью осознала все. Теперь она могла бы
кричать, плакать, цепляться за Сергея и умолять его о невозможном, но на все
это у  нее уже не  было сил.  Горе обрушилось на  нее подобно электрическому
разряду  неслыханно высокого  напряжения,  испепелив все  внутри  и  оставив
пустую безвольную оболочку.
     Сергей говорил ей  что-то,  крепко взяв за  локти,  потом он  осторожно
расцепил ее пальцы,  все еще стиснутые на поручне,  и куда-то повел.  Уже на
бульваре Котовского, в полуквартале от своего дома, она вдруг остановилась и
посмотрела на Сергея, словно и не узнавая его.
     - Ты  не  подумал обо  мне,  -  с  трудом выговорила она наконец слова,
которые все это время бились у нее в мозгу,  гася сознание.  - Как ты мог...
Ты ведь совсем обо мне не подумал...
     В  этот  жаркий  послеобеденный час  на  бульваре было  тихо.  Привычно
шелестели каштаны,  пожилая женщина вязала  на  скамейке чулок,  то  и  дело
поглядывая поверх очков на копошащегося неподалеку малыша. Таню снова обдало
холодом от  дошедшего до ее сознания чудовищного контраста между этой мирной
сценкой и  тем непостижимым,  что уже отняло у  нее самой все,  составляющее
обычную человеческую жизнь.
     - Именно о  тебе я и думал,  -  глухо сказал Сергей.  -  Именно о тебе.
Может,  я не так все это понимаю,  как нужно... Но только я с самого первого
дня думаю только о тебе.  Кем бы я был,  интересно, если бы остался сейчас в
тылу, пока тебя кто-то другой защищает там, на фронте...

     С  первого часа войны Володя Глушко находился в  состоянии лихорадочной
активности.  Отец еще накануне с вечера уехал на рыбалку и звал его с собой,
но  Володя собирался пойти в  лес вместе с  одноклассниками;  он уже уходил,
когда Лена включила радио и он услышал слова:  "...Работают все радиостанции
Советского Союза".  Поколебавшись секунду,  он  бросил рюкзак на пол и  стал
ждать начала передачи, - похоже было, что предстояло важное сообщение. Таким
образом,   известие  о  войне  застало  его  как  бы  в  положении  временно
исполняющего обязанности главы семейства.
     Он начал свою деятельность с того, что дал затрещину Олегу, вздумавшему
бурно  изъявлять  радость  по  поводу  ожидающих  их  опасных  и  интересных
приключений.   Когда  тот  с  ревом  убрался  из  комнаты,  Володя  произнес
энергичную  речь,   обращенную  к  матери  и  сестре,  доказывая  абсолютную
неизбежность полного военно-политического краха Германии в течение ближайших
сорока  восьми  часов,  упомянул  о  Тельмане  и  великолепных революционных
традициях немецкого пролетариата и  решительно воспротивился намерению Ольги
Ивановны  бежать  запасаться солью  и  спичками.  Кое-как  успокоив  женскую
половину  семейства,  Володя  Глушко  натянул  берет  и  рысью  помчался  по
Подгорному спуску устанавливать контакты с приятелями.
     На  следующий день он с  самого утра участвовал в  осаде здания райкома
ЛКСМУ.  В  кабинете  секретаря,  куда  он  наконец  прорвался  через  кордон
райкомовских девчат, уже дым стоял коромыслом.
     - Что ж это получается, товарищ Поддубный! - закричал он, протолкавшись
к самому столу.  -  В военкомате с нами и разговаривать не хотят, а тут тоже
бюрократию разводят!  Мы требуем,  чтобы нам немедленно выдали направление к
райвоенкому!
     - А  ты давай не бузи,  -  устало сказал секретарь,  -  и не наводи тут
панику. Ясно?
     От возмущения в голосе Володи Глушко появились петушиные нотки.
     - Я - навожу панику?!
     - Ты и  наводишь,  -  подтвердил секретарь,  -  Ты мне две недели назад
говорил,  что собираешься поступать в МАИ.  А что же выходит теперь?  Или ты
решил,  что уже все кончено,  и институтов больше не будет, и учиться теперь
не нужно?  Так,  что ли?  Зря,  товарищ Глушко. А теперь иди и обожди меня в
шестой комнате, у меня к тебе дело есть.
     Володя явился в  шестую комнату и  закурил возмущенно и демонстративно,
не  обращая внимания на  дивчину в  акрихиново-желтом,  пронзительного цвета
беретике,  которая старательно писала  что-то,  навалившись плечом на  стол.
Ждал он почти час, наконец явился Поддубный.
     - Вот что,  -  сказал тот,  усаживаясь рядом с Володей, - ты, помнится,
хорошо в самолетах разбираешься?
     - Разумеется,  -  важно ответил Володя.  - Я могу и в авиацию, это даже
лучше. Вы только дайте направление.
     - Погоди ты  со  своим направлением.  Понадобишься на фронте -  значит,
пойдешь на фронт,  а пока сиди и делай то,  что от тебя требуется.  Вот что,
Глушко,  нам сейчас нужны наглядные пособия,  чтобы учить народ распознавать
немецкие самолеты. Какие у них сейчас самые распространенные?
     - Из бомбардировщиков - "Хейнкель-111", "Дорнье-217", "Юнкерс-88" - это
все двухмоторные, затем одномоторный пикирующий "Юнкерс-87", а истребители -
"Мессершмитт-109" и  "Фокке-Вульф-190".  Для  десантных операций применяется
обычно трехмоторный транспортник "Юнкерс-52"...
     Дивчина в  крашенном акрихином беретике подняла голову  и  с  уважением
посмотрела  на  столь  компетентного авиационного специалиста.  Одобрительно
кивнул и сам Поддубный:
     - Молодец,  вижу,  что  знаешь.  Так  вот,  все  это  нужно  нарисовать
покрупнее, силуэтами, в трех проекциях. Только побыстрее, а?
     - А много нужно?
     - Сколько сделаешь.  Лучше бы побольше,  ясно.  Осоавиахимовцы просили,
потом здесь надо повесить,  ну и вообще -  в общественных местах.  Скажем, в
военкомате непременно.
     - Ладно, - кивнул Володя. - Только как быть с бумагой? Хорошо бы и тушь
достать - в магазинах ведь нигде нет...
     - Это  можно,  -  кивнул  Поддубный,  вставая.  -  Получишь плакаты,  с
оборотной стороны можно рисовать, бумага там первый сорт, и тушь тебе дадим.
Обожди здесь, я сейчас пришлю. Ну, бывай.
     Получив под расписку четыре флакона туши и рулон плакатов,  посвященных
методам борьбы о клопом-черепашкой, Володя отправился домой и сразу же засел
за  работу.  У  него была собрана вся  выпущенная Воениздатом серия "Силуэты
иностранных  самолетов",   в  том  числе  и  выпуск,  посвященный  самолетам
Германии.  Целый день он  перечерчивал увеличенные силуэты на картон,  потом
вырезал их,  и работа пошла как в типографии. Олег обводил контуры шаблонов,
перенося их  на бумагу,  Лена закрашивала тушью,  по указанию старшего брата
оставляя просветы на местах остекления кабин, сам Володя делал окончательную
доводку и  крупным чертежным шрифтом вписывал под  каждым типом самолета его
основные данные:  скорость,  радиус действия, бомбовую нагрузку, вооружение,
количество членов экипажа.  За два дня весь запас бумаги был израсходован, и
плакаты получились на  славу;  к  большому недоумению Володи,  за  это время
Германия не  проявила еще  никаких  признаков военно-политического краха,  а
наши   войска  оставили  шесть  населенных  пунктов:   Кальварию,   Стоянув,
Цехановец, Кольно, Ломжу и Брест.
     В  райкоме его  поблагодарили за  отличное выполнение задания и  тут же
дали новое -  провести несколько бесед о  вражеских военно-воздушных силах в
осоавиахимовской ячейке.  Володя проводил беседы, вместе с другими рыл щели,
помогал разгружать мешки с  песком на  площади Урицкого,  где  устанавливали
зенитное орудие,  дотошно расспрашивал артиллеристов и  давал  соседям массу
полезных советов.
     В пятницу он встретил Людмилу, которая шла на первое занятие санитарных
курсов.  Они поговорили о положении на фронте,  об опасности налетов на Энск
(уже три раза объявляли воздушную тревогу, но без последствий). Потом Володя