росто злоупотреблял "блатным" жаргоном. А теперь говорит совершенно нормально, только изредка прорвется вдруг неправильное слово. В общем нужно сказать, что праздники прошли не очень весело. Мы даже не потанцевали - я из-за своей ноги, а Т. из-за отсутствия С. Вчера вечером она пришла ко мне с Ируськой, и мы втроем сидели как старые девы, пили чай и вспоминали молодость. И. пела наши песни: свою коронную "Ой не свиты, мисяченьку", "Стоит гора высокая" и другие. Я даже поплакала. Какой у нее голос! Мы с Т. уговариваем ее в консерваторию, а она, глупая, еще колеблется. Я бы с таким голосом и ни минуты не думала бы. 15.XI.40 Только что вернулась от Аграновичей - наконец выбралась их навестить, хотя обещала Алексею Аркадьевичу сделать это сразу по возвращении. Откровенно говоря, мне не особенно хотелось к ним идти: я боялась, что они окажутся похожими на остальных бахметьевских знакомых. Оказались очень симпатичными людьми. Борис Исаакович - режиссер драмтеатра, вот откуда мне была знакома их фамилия! Просто я ее постоянно видела на афишах. Очень культурные люди. Масса книг, гл. обр. по искусству. Нужно будет привести к ним Т., ей, наверное, тоже понравится. И обязательно И. - пусть послушают ее голос и хорошенько намылят ей голову. Это просто преступление - зарывать такой талант! Вчера немцы подвергли страшной бомбардировке один английский город - сейчас нет под рукой газеты, называется что-то вроде Коунтри, по радио звучало приблизительно так. Налет продолжался одиннадцать часов! По немецким сообщениям, зарево от пожаров видно за 200 километров. Страшно думать обо всем этом. Борис Исаакович очень мрачно смотрит на перспективы нашей "дружбы" с Гитлером. 19.XI.40 Бедная Т. потерпела первое серьезное поражение на пионерском фронте. Боюсь, что очень серьезное. После разрушения этого английского города (оказывается, правильное его название - Ковентри) она не нашла ничего лучше, как выпустить со своим отрядом специальный номер стенгазеты. Сама написала передовую статью "Новое преступление воздушных убийц Геринга", поместила в выпуск старую вырезку о бомбардировке Герники, и вся газета вышла под лозунгом "Привет героической борьбе английского народа" - по-русски и по-английски, английский текст написал Глушко (у него новая мания - английский язык; занимается по системе "Лингафон", выписал себе набор пластинок и целыми днями шипит и бормочет, как одержимый). Газету вывесили утром, и, к несчастью, Кривошеина целый день не было в школе - заметь он сразу, все это было бы проще. А так газета провисела с этим лозунгом целый день. Вечером он вернулся в пришел в ужас. Выпуск сняли немедленно, а Т. была вызвана к нему в кабинет и получила такой нагоняй, что до сих пор не может опомниться. Конечно, виноваты мы все. Во-первых, этот дурень В. должен был не хвастаться своими английскими познаниями, а сказать Т., что такого писать нельзя ни в коем случае; а во-вторых, ни я, ни С. тоже не обратили никакого внимания - словно затмение какое-то на нас нашло. Господи, как глупо! Хоть бы эта история не вышла из стен школы. Боюсь, что может выйти - слишком уж долго висел этот злосчастный выпуск на глазах у всех. 27.XI.40 Выпал снег. История с "английским выпуском", кажется, сошла на нет. Во всяком случае, никаких ощутимых последствий пока не было, и Т. по-прежнему возится со своим отрядом - в свободное от занятий и любви время. Удивительно все же, как она ухитряется успевать и с тем и с другим! Я обычно считала, что она совершенно не умеет организовать свое время. Я сказала об этом маме - она ведь всегда была о Т. невысокого мнения. Мама сначала отнеслась к этому скептически, но факты - вещь упрямая: Т. и учится хорошо, и с пионерами работает, и еще выкраивает время встречаться с С. Наконец мама вынуждена была признать, что любовь является иногда неплохим стимулятором, и, значит, Т. просто нашла, как говорится, свое место в жизни и любит по-настоящему. Вот уж действительно открытие Америки! А в общем, я за Т. боюсь. Боюсь, что она еще наделает глупостей. Недавно были с ней у Аграновичей, а там, как назло, оказался один гость, их знакомый из Москвы, тоже еврей, который недавно разговаривал с беженцем из оккупированной Польши. Немцы совершают там страшные зверства над евреями, - он рассказывал такие вещи, что волосы дыбом становятся и просто как-то не веришь. Но Т. верит всему, может быть, она, к несчастью, и права. Когда мы вышли, она сказала мне: "Ты все слышала? Так вот запомни! А мне еще говорят, что я не имею права вести в отряде антифашистскую пропаганду!" Я долго объясняла ей особенности сложившейся в связи с пактом ситуации, но Т., когда речь заходит о фашистах, становится просто невменяемой. Не знаю, чем это все кончится. Видели новый фильм "Музыкальная история", с Лемешевым и Зоей Федоровой. Сюжет - ничего особенного, а музыка хорошая. 4 - ...Тореадор, смелее в бой... ту-ру-ру-ру... смелее в бой... Ну что ж, придется двинуть фланг? - Вон вы куда... - А ты, брат, как думал... тореадор, ту-ру-ру-ру... Кури, Сергей, все равно проветрим. - Спасибо, Александр Семеныч, накурился уже... Ладно, я вот так... - Не торопись - открываешь королеву. - Ух, черт! Тогда сюда. - Это дело другое. Тореадор... тореадор... Это дело другое. Хитер, брат, ну и хитер... ту-ру-ру-ру, смелее в бой... - Александр Семеныч... - М-м? - Как вы думаете, немцы все-таки высадятся в Англии? - Кто ж зимой-то высаживается, чудак-человек... - Нет, а на тот год? Зимой-то, факт, не высадятся. - На тот год? До того года еще, брат, сколько воды утечет... не до самого года, конечно, - до года две недели осталось, а до оперативного сезона... мм-да. Я пошел, прощайся со своим слоном. Что-то наша общественница задерживается... Сергей глянул на часы, вздохнул и углубился в обдумывание хода. Полковник опять замурлыкал своего "Тореадора". - Куда-то вы меня загнали, - покачал головой Сергей. - Не везет мне сегодня... Прошлый-то раз я у вас хоть одну выиграл... - А ты раньше времени рук не поднимай, воевать нужно со злостью. И поменьше отвлекаться. А то ты вот планировал вторжение в Англию, а собственного слона прозевал. - Таня к шести обещала вернуться? - Ну, знаешь, Татьянины обещания... ого, решил, значит, идти напролом. Так, так... А что, собственно, у нее за дела сегодня такие? - Да она собиралась идти со своим отрядом на лыжную базу. - Ах, так... девица на полевых тактических занятиях... Сергей, ты невнимательно играешь, получай за это шах. - Ух ты... Как же это я... Александр Семеныч, да это не только шах! - Разве? Ну, тем хуже для тебя, не лови ворон. Сергей ошеломленно уставился на доску, с досадой дернул себя за ухо и смешал фигуры. - Вот так, брат. - Полковник подмигнул ему и встал из-за столика, потягиваясь и сдерживая зевок. - Извини, Сергей, устал я что-то... - Так я, может, пойду? - смутился Сергей. - Сиди, сиди. Я ведь отдыхать не собираюсь, мне все равно скоро уходить. Он взял с буфета чайник и включил его, потом посмотрел на часы. - Ну, если Татьяна не явится, будем ужинать без нее. Ты как же думаешь планировать теперь свое будущее, а, Сергей? - Да как, Александр Семеныч, что тут особенно планировать... Решил я идти в вуз сразу, не откладывая. На вечернее отделение, если удастся. Ну, и работать. - М-да... Это трудно, Сергей. - Знаю, - отозвался тот. - Все оно трудно, Александр Семеныч... Мамаша моя говорит, что жизнь, мол, прожить - не поле перейти... Я вот подумал недавно: а ведь как верно! Такие кругом трудности, ну куда ни глянь... а может, скучно было бы жить без этого, кто его знает. Я вот, когда думаю о том, как придется в вузе учиться и работать, так мне даже как-то невтерпеж становится - скорее бы... Полковник прошелся по комнате и сел на диван, зябко сунув руки в карманы и положив ногу на ногу. - Да, - сказал он, - в трудностях есть своя... э-э-э... привлекательная сторона. Тем более в твоем возрасте. В какой институт ты думаешь идти? - Думаю - в Ленинградский электротехнический. Мне наш Арх... ну, преподаватель физики - он сам там учился - советует поступать именно туда. Знаменитый, говорит, институт, старый. Между прочим, там до революции директором был Попов, изобретатель радио. - Вот как, - сказал полковник, разглядывая блестящий носок своего сапога. - Значит, ты хочешь именно в Ленинград... - Да. У меня там и друг учится, на первом курсе кораблестроительного. Полковник кивнул: - Теперь-то я начинаю понимать, почему это Татьяна последнее время все пытается меня убедить, что лучше Ленинградского университета нет в мире. - Ну да, - смутился Сергей, - она, Таня то есть, она действительно думает поступать в Ленинградский, на филфак... - Ну, еще бы. Было бы странно, если бы она теперь думала поступать куда-нибудь... э-э-э... в Казанский. Сергей совсем побагровел: - Плохо, брат, твое дело, - сочувственно сказал полковник. - Но от такой оказии, как говорится, не застрахован никто. - Александр Семеныч! - Сергей собрался с духом. - Я вот как раз насчет этого хотел с вами поговорить... - Со мной? Давай, брат, я слушаю. - Понимаете, Александр Семеныч... мы с Таней решили, что нам нужно пожениться. Полковник высоко задрал левую бровь. - Вот как, - сказал он после недолгого молчания. - Надеюсь, не завтра? - Нет, что вы, - заторопился Сергей, - потом, уже в Ленинграде, когда поступим... - Не закончив образования? - Нет, почему, среднее-то у нас уже будет! - Разумеется. Разумеется. И ты считаешь, что среднего образования достаточно, чтобы обзавестись семьей? - Так при чем это, Александр Семеныч? - тихо спросил Сергей. - Для этого не образование нужно, а... - Любовь, ты хочешь сказать? Правильно, Сергей, любовь, разумеется, главное. Но я тебе скажу откровенно: мне не думается, что в вашем с Татьяной возрасте любовь может быть настолько уже зрелой и... э-э-э... серьезной, что ли, чтобы на таком фундаменте строить семью. Не знаю, брат, не знаю... Я вот помню себя в реальном училище... Ну, все мы увлекались в старших классах, благо женская гимназия была рядом, и думали, конечно, что эта любовь - самая настоящая и до гроба. А теперь смешно вспомнить. Да что теперь! - через два уже года все эти гимназические романы были наглухо позабыты. Так что я просто не советовал бы ни тебе, ни Татьяне торопиться с таким важным делом. Дело ведь очень важное, Сергей, ты об этом не забывай. - Вы не знаете, насколько это серьезно... у нас с Таней, - глухо сказал Сергей, глядя в сторону. - Это только словами не расскажешь, а если бы... В прихожей металлически щелкнул замок. - Вот и Татьяна. - Полковник встал и посмотрел на Сергея, как тому показалось - немного растерянно. - Сергей, я тебя попрошу - не будем пока продолжать при ней этот разговор... Робко вошла Таня в лыжном костюме, поправляя примятые шапкой волосы и держа у глаза платок. - Что еще случилось? - строго спросил полковник. Таня улыбнулась Сергею, потом дядьке. - Ничего, Дядясаша, не пугайся... может, будет немножко синяк, я не знаю: я заходила к Людмиле, она что-то прикладывала... Она отняла платок - на скуле, под самым глазом, действительно намечался уже основательный синяк. - Кто тебя? - вскочил Сергей. - Ой, это снежком - мы проводили военные занятия, просто снежком. Ничего страшного, уже совсем не болит, правда... Дядясаша, я купила пудру - нарочно Для этого, - достань, пожалуйста, она осталась в кармане куртки... - Черт знает что! А еще собирается... - не договорив, полковник возмущенно крякнул и вышел из комнаты. - Страшно по тебе соскучилась - целуй скорее, - шепнула Таня, подставляя ушибленное место. - Давно сидишь? - С пяти. Действительно не болит? - Болит, конечно... еще раз, пожалуйста... Сергей едва успел выполнить просьбу, как вошел полковник. - Татьяна, мне нужно уходить, так что поторопись с чаем. - Сейчас, Дядясаша! С помощью пудры синяк был приведен в более пристойный вид. Таня переоделась, быстро накрыла на стол. - Дядясаша, объясни мне такую вещь! Что, в конце концов, мы должны говорить пионерам по поводу наших отношений с немцами? - спросила она, разливая чай. - Получается ведь какая-то нелепость: с одной стороны, фашисты есть фашисты, ребятам это внушали с первого класса. А с другой - Гитлера теперь и обругать нельзя лишний раз, потому что тебя сразу ущучат. Мне за эту стенгазету несчастную так влетело... - Мало влетело, если ты до сих пор ничего не поняла, - полковник пожал плечами. - Неужели так трудно разобраться в обстановке? Неужели так трудно найти в этих условиях правильную линию поведения? Фашизм остается наиболее враждебной нам политической системой и наиболее вероятным нашим противником в будущей войне. Вернее, в той войне, которая уже идет. Но твердить об этом сейчас, когда мы в силу обстоятельств вынуждены были заключить с Германией пакт, твердить об этом сейчас было бы глупо и... нетактично. Есть вещи которые всем понятны, но о которых все же принято умалчивать. Точнее, их принято не касаться... - Все это я прекрасно знаю, - возразила Таня. - Но это все теория, она всегда легче всего. А вот на практике, когда сталкиваешься с тем, что ребята не понимают - враг нам Германия или союзник... - Ну, это уж ты хватила, - сказал Сергей. - Не такие уж они дураки, эти твои ребята. - А вот представь себе! Да и чего ты от них хочешь, если сейчас в газетах чаще ругают Англию, чем Германию... невольно такое впечатление и создается. Я все-таки считаю, что никакие временные обстоятельства не должны оправдывать прекращения антифашистской пропаганды среди пионеров. Именно среди них. Ты понимаешь - нас-то уже пропагандировать нечего, вообще всех старших. А пионерам, особенно младших возрастов, нужно, наоборот, твердить об этом как можно чаще... - Ты дотвердишься, - со зловещим спокойствием сказал полковник. - Я вообще советовал бы тебе отказаться от своего отряда, пока ты там не натворила дел. - Ну уж нет! - Ну, как знаешь. - Полковник допил стакан и встал из-за стола. - Может быть, тебе требуется еще одна хорошая взбучка, не спорю. Так я вас покину, Сергей... Когда полковник ушел, Таня пересела поближе к Сергею. - Дядясаша сегодня бьет себя хвостом по ребрам. С чего бы это? - Бьет чем? - не понял Сергей. - Господи, хвостом. Как тигр, понимаешь? Это я так говорю, когда он сердится. Вы с ним не поспорили о чем-нибудь? - Да нет, я... я, знаешь, говорил с ним... - О чем? Не о Финляндии? Дядясаша не любит, когда его расспрашивают про Финляндию. - Да нет, я... я говорил о наших делах. О том, что мы с тобой решили. - Ты с ума сошел! - Таня сделала большие, испуганные глаза. - Сережа, ты просто сошел с ума: я ведь столько раз говорила тебе, что сама скажу это Дядесаше... - Вот именно - столько раз! Ты уже полтора месяца собираешься! - Ну так что же, просто я боялась. Ты думаешь, это так просто... - Факт, что не просто. Поэтому я и решил поговорить сам, не сваливая это на тебя. Таня вздохнула и замолчала, не решаясь спросить, чем же кончился разговор. Молчал и Сергей, машинально помешивая давно остывший чай. - Господи, ну что ты как язык проглотил! - вспыхнула наконец Таня. - Не можешь сказать, что ли! Что ответил Дядясаша? - Да что... - Сергей неопределенно пожал плечами. - В общем, знаешь, ничего не ответил. В общем-то он считает, что еще рано. Слишком, дескать, вы оба молоды, чувство еще незрелое, и вообще эти школьные романы скоро забываются... У Тани глаза наполнились слезами. - Я так и знала, - сказала она с тихим отчаянием. - У меня было предчувствие, что должно случиться что-то плохое. Только я думала, что это насчет контрольной по украинскому. Сережа, ну как это так получается, что нас никто не понимает из старших? И даже Дядясаша! - Что ж делать, - отозвался Сергей. - А ты, Танюша, не расстраивайся из-за этого слишком сильно... Конечно, это жаль, что так получается, но... ты понимаешь, мне кажется, расстраиваться из-за этого не стоит. Ну, раньше это действительно было необходимо, без согласия вообще не женились, а теперь что ж... - Господи, я знаю, что можно жениться без согласия. Мы, например, так, наверное, и поженимся. Но мне это очень тяжело, понимаешь? Твоя мама против, Дядясаша тоже против... - Он не то чтобы против, - поправил Сергей. - Он просто советует не торопиться... - Ну да, так всегда говорят, когда не хотят сказать прямо. Ты понимаешь, Сережа, это вот самое обидное, такое непонимание... - Таня громко всхлипнула. - Когда любишь, то хочется, чтобы все вокруг желали тебе счастья и чтобы все поздравляли и радовались вместе с тобой... А получается, что никто и слушать не хочет! - Да ты успокойся... Ну что ты, в самом деле, а, Танюш... - Я уже... успокоилась, - дрожащим голосом сообщила Таня. - Просто мне так вдруг стало обидно! Знаешь, Сережа, я вот твою маму совсем не виню, потому что я понимаю: ей просто страшно за тебя, что я не сумею быть хорошей женой. Я ведь прекрасно знаю, что произвожу на всех несерьезное впечатление... - Да ну, глупости. - Ничего не глупости, я знаю! Мать-командирша еще недавно мне сказала, что мой муж - если, мол, я когда-нибудь выйду замуж - так он будет самым разнесчастным мужем на свете. И вообще пилила меня полдня. А все из-за того, что я молоко поставила и пошла звонить Люсе насчет уроков, а оно убежало. Так что я вовсе не думаю винить твою маму за то, что она меня не любит и что вообще она против. Но почему Дядясаша! - Может, по этому самому и он, - улыбнулся Сергей. - Пожалуй, я тоже произвожу на него несерьезное впечатление. - Ну, что ты! Нет, Сережа, здесь это тоже из-за меня, я уж чувствую, - печально сказала Таня. - Просто Дядясаша считает, что я еще щенок. И вообще я уверена, что люди моего возраста для Дядисаши просто не существуют. Они для него как мошкара. Конечно, разве можно по-настоящему любить в какие-то несчастные семнадцать лет! Вот если бы нам было хотя бы по тридцать - тут Дядясаша не возражал бы, ясно! - Ну-ну, хватит тебе злиться. - Сергей успокаивающим жестом тронул ее руку. - Да я и не злюсь, мне просто плакать хочется. - Ну, поплачь и успокойся. - А ну тебя! Ты тоже какой-то бессердечный, знаешь. - Какой же я бессердечный? Просто я не впадаю в панику, а смотрю на вещи более спокойно. Ничего ведь страшного сегодня не случилось, верно? Я, если хочешь знать, и не думал никогда, что Александр Семеныч так с первого захода и согласится. Вот он теперь все это обдумает, взвесит, потом мы еще раз поговорим, уже втроем. Я почему-то думаю, что мы его в конце концов уломаем. Вот мамашу мою - ее труднее... - Сережа... - Да? - А может быть, мне стоило бы поговорить с твоей мамой, как ты думаешь? - Да ну-у, нет... - Сергей подумал и решительно мотнул головой. - Ничего не выйдет, вы с ней просто общего языка не найдете. - Глупости ты говоришь, не может этого быть. Как это так - не найдем общего языка? - А вот так. Нет, Танюша, лучше не пробуй... Я ведь знаю, что ничего хорошего из этого не выйдет. - Ну, смотри, - задумчиво сказала Таня, - А мне все-таки кажется... 5 Шибалин прошелся по комнате и, подойдя к висящему возле двери календарю, оторвал листок "25 декабря". Кривошеин искоса взглянул на него и снова опустил голову, покручивая в пальцах забрызганную чернилами линейку. Фигура инструктора, молодцевато затянутая в гимнастерку без петлиц, вызвала в нем приступ внезапного раздражения. "Подыгрывается под комсомольца двадцатых годов, под этакого Павку Корчагина, - подумал он. - А что в нем самом комсомольского... типичный аппаратчик..." - Вообще я должен сказать, что в горкоме организация сорок шестой школы стоит не на высоком счету, - продолжал Шибалин, прочитав текст на обороте листка и смяв его в кулаке. - Распустился ты, товарищ Кривошеин, здорово распустился... нужно смотреть в глаза фактам. Я не уверен, что самокритика у нас на высоте. А что наша печать говорит о самокритике? В беседе с... - Погоди, Шибалин, - сказал Кривошеин, с трудом удерживая раздражение и неосторожно оборвав готовую прозвучать цитату. - Я хотя и на низовой работе, но знаю все это не хуже тебя. Конкретно, в чем нас обвиняют? - В расхлябанности комсомольской работы. Ясно? Будем говорить прямо - ваш комитет до сих пор не сделал еще должных выводов из решений Одиннадцатого пленума ЦК ВЛКСМ. А на что делался упор в этих решениях? В этих решениях основной упор делался на усиление... - ...работы с комсомольским активом, знаю, - опять прервал Кривошеин. - Мне не совсем ясно, Шибалин, что ты понимаешь под "должными выводами". А я тебе скажу, что наша школа дала по успеваемости чуть ли не самые высокие показатели в городе. Не веришь - справься в гороно. Это как, по-твоему, не заслуга комсомольской организации? Шибалин подошел к столу и, опершись расставленными ладонями на его край, перегнулся к Кривошеину: - Успеваемость? Я тебе одно скажу: если ты считаешь, что успеваемость можно поднимать за счет комсомольской работы, так это, Кривошеин, здорово порочная теорийка, от которой попахивает правым уклоном. По-твоему, выходит так: пускай не ходят на комсомольские собрания, пускай не несут нагрузок, лишь бы учились? Какая же тогда разница между советской школой и старорежимной гимназией, а? Смотри, Кривошеин, кое-кому могут очень не понравиться такие разговорчики! - Ты меня не так понял, - быстро, примирительным тоном сказал Кривошеин. - Я хотел только сказать, что у нас наблюдаются и положительные явления... Я не отметаю критику начисто, я и сам вижу недостатки в нашей работе, но нужно же брать факты в их совокупности... - А что за ералаш у вас делается в пионерской работе? - не слушая его, продолжал Шибалин. - Вожатые меняются чуть ли не каждый месяц, кружков нет, стенгазеты выходят нерегулярно! А когда выходят, получается еще хуже! Что это за история у вас была месяц назад с газетой второго отряда? И почему в горкоме узнают об этом стороной, а не от тебя? Кривошеин мысленно выругался. Черт, разболтали-таки! - Да ничего страшного, по существу, не произошло, - сказал он. - Ну, ошиблись немного ребята... вопрос политический, сложный, тут и взрослые комсомольцы не всегда разбираются. Выпустили газету с лозунгом "Привет героическому английскому народу..." - Не так это было! Не "привет народу", а "привет героической борьбе" - вот как они написали! Как это понимать. Кривошеин? Преступная бойня, затеянная англо-французскими империалистами, объявляется в пионерской стенгазете "героической борьбой"! Не слишком ли далеко это заходит, товарищ комсорг? Ты политический смысл этого выступления понимаешь? Эт-то, знаешь, не просто опечаточка! И нечего делать скидку на то, что это, мол, ребята, что они, мол, запутались и все такое... тут не ребята запутались, а запутался их вожатый! А вместе с ним запутался и ты, который поручил ему отряд! А комсомольская организация контролировала его работу? Иди у вас это дело пущено на самотек? Шибалин возмущенно фыркнул и прошелся по комнате, сунув пальцы за ремень. - Кто у тебя вожатый во втором отряде? - буркнул он, не останавливаясь. - Ну, вожатая там замечательная, - бодро сказал Кривошеин. - Такая Николаева Татьяна, племянница Героя Советского Союза полковника Николаева... - А ты мне полковника не тычь в нос, - грубо отозвался Шибалин. - У нас в партии, когда с тебя стружку снимают, так и на личные заслуги не смотрят... а на дядюшкины и подавно! - К слову пришлось, вот и сказал, - огрызнулся Кривошеин. Разговор этот начинал доводить его, что называется, "до ручки". - У нее и свои заслуги есть, помимо дядюшкиных! - Вроде того лозунга? - насмешливо прищурился Шибалин. - Нет, не вроде того лозунга! - крикнул уже вышедший из себя Кривошеин. - Вроде того, что она за два месяца вывела из прорыва отстающий класс! Можешь спросить у класрука четвертого! И вообще я тебе скажу - у нас в школе не много таких вожатых, как Николаева! Знаешь, как она проводит сборы, - ребята в пионерскую комнату идут охотнее, чем в кино. Я понимаю - сейчас она ошиблась. Но заслуги-то у нее есть? Постой, у нас сегодня что, двадцать шестое? - Он листнул настольный календарь и ударил по нему пальцем. - Идем! Она сегодня проводит сбор, посвященный окончанию второй четверти. Пойдем, постоим у дверей и послушаем. А если ты присутствовал вообще на пионерских сборах, то ты мне сам скажешь, лучше это у нее получается или хуже... - Идем, - хмуро пожал плечами Шибалин. Они вышли в коридор, необычно пустой и тихий, ярко освещенный круглыми молочными плафонами, с белыми бюстами мудрецов в простенках. Крутя на пальце ключ от своего кабинета, Кривошеин привычно посматривал по сторонам - не обнаружится ли где какой непорядок. Елки точеные, сколько километров истоптано им по этому коридору... нет, а все-таки низовая работа - хорошая вещь! Когда-то он мечтал попасть "наверх", а теперь ни за что не ушел бы отсюда по своей воле. А вот такой Шибалин и дня бы здесь не усидел. Тоже, тип! У двери пионерской комнаты он остановился. - Входить не будем, я думаю? Зачем мешать? Я просто хочу, чтобы ты послушал... Настроение сбора чувствуется сразу. Он осторожно повернул ручку и приоткрыл дверь. Хорошо смазанные петли не скрипнули. В тишину коридора выплеснулся чуть картавый, звенящий от волнения девичий голос: - ...в Испании, потом они убивали в Польше, убивали во Франции, а сейчас продолжают убивать, в Англии - тех же женщин, тех же детей - таких, как ваши мамы в сестры, как вы сами! Смотрите сюда, перепишите с доски эти названия - Герника, Варшава, Роттердам, Ковентри, Лондон, - запомните на всю жизнь имена этих городов, имена преступлений немецкого фашизма - самой страшной из политических систем, которые когда-либо появлялись на земле!.. Кривошеин мысленно схватился за голову. Но закрывать дверь было уже поздно. Черт возьми, дернуло же его явиться сюда с инструктором! Шибалин рывком обернулся к нему. - Ну как, доволен? - спросил он зловещим шепотом. - Доигрался? Давай закругляй сбор и приходи к себе - мы будем там... Распахнув дверь, он вошел в комнату, изобразив на лице широкую улыбку. - Сидите, ребята, - махнул Кривошеин, когда собрание хором прокричало "Всегда готовы!" в ответ на его приветствие. - Николаева, это вот товарищ Шибалин, из горкома ЛКСМУ... По его тону Таня сразу поняла, что случилось что-то нехорошее. Растерянно глянув на Шибалина, она по-мальчишески поклонилась, тряхнув головой. Ответив ей небрежным кивком, тот прошел к столу и сгреб в пачку пожелтевшие газетные вырезки - статьи о фашистских зверствах в Испании - и несколько листков, неровно исписанных круглым полудетским почерком - тезисы ее выступления. - ...Товарищ Шибалин хочет с тобой поговорить, - продолжал Кривошеин, избегая смотреть ей в глаза, - ты пойди с ним, я тут сам закончу... - Хорошо, Леша... А в чем дело? - Ну, он тебе скажет... - Готово? - спросил Шибалин, подойдя к ним. Таня, ничего не понимая, взяла со стола свой портфель. На пороге она обернулась и привычно, по-пионерски, вскинула руку, но на этот раз без надлежащей бодрости. - Вы что-то хотели мне сказать? - несмело спросила она, тихонько притворив за собою дверь. - Поговорим в кабинете комсорга, - бросил Шибалин. - Идем! Таня шла за ним торопливыми шагами, теряясь в предположениях, чем вызван такой резкий тон представителя горкома. Что она могла сделать? Неужели это из-за того выпуска? Но ведь Леша обещал не давать хода этому делу... Ей стало вдруг очень страшно. Плотно прикрыв двери кабинета, Шибалин прошел к столу и сел, принявшись раскладывать вырезки. Таня осталась стоять перед столом. От страха она чувствовала неприятную слабость в коленях и ей очень хотелось сесть, но она не решилась сделать это без разрешения сердитого начальства. Шибалин внимательно просмотрел вырезки, снова собрал их в аккуратную пачечку, положил сверху листки с тезисами и придавил чернильницей. Покончив с этим, он поднял голову и посмотрел на Таню. - Ну, Николаева? - спросил он тихо, поигрывая пальцами. - С каких это пор ты занимаешься такими делами? Таня удивленно подняла брови: - Какими делами? Я вас не понимаю... - Да ты брось ломаться! - крикнул вдруг Шибалин. - Нечего из себя невинную цацу строить! Вести разлагающую работу в пионерской среде она умеет, а тут вдруг простых вещей не понимает! Ты брось! - Разлагающую работу... - прошептала Таня ошеломленно, - что вы, товарищ Шибалин... какую же разлагающую работу я веду? - Какую работу? Вот какую! - Он ткнул пальцем в вырезки. - Дискредитировать в глазах пионеров внешнюю политику Советского правительства - это, по-твоему, не разлагающая работа? Что же это тогда такое? - выкрикнул он еще громче, ударив по столу кулаком. - Что это такое, я тебя спрашиваю?! - Но, товарищ Шибалин... - Таня шагнула вперед и сделала беспомощный жест. - Товарищ Шибалин, я ведь ничего не дискредитирую, просто некоторые ребята не совсем ясно представляют себе, как мы должны относиться теперь к фашизму, - и я сочла своим долгом - вы же видите, я пользовалась только материалами наших газет... то, что всегда писали о фашистах... - Когда писали? - продолжал кричать Шибалин. - Когда это все писалось, а? Два года назад? Ты что же, не заметила изменения международной обстановки? Ты чем думаешь, когда выступаешь перед пионерами со своей пропагандой, - головой или седалищем? Таня вспыхнула, и тотчас же лицо ее побелело. - Выбирайте выражения, когда вы со мной разговариваете! Вы не на базаре! - А ты мне не указывай, иначе с тобой в другом месте поговорят! Обидчивая какая! Нужно еще выяснить, по чьей указке ты ведешь в отряде пропаганду в пользу англо-французских империалистов... Секунду или две Таня смотрела на него, не веря своим ушам. - Еще бы! - почти спокойно сказала она наконец. - Мне ведь платят в фунтах стерлингов, вы разве не знали? Ну и дурак же вы, товарищ инструктор! Она взяла со стула портфель, повернулась и вышла из кабинета, грохнув дверью. На углу она остановилась и застегнула шубку, стараясь дышать глубоко и медленно - чтобы успокоиться. О том, что с ней произошло, она даже не могла думать сколько бы то ни было связно; все это - и брошенное ей в лицо обвинение в разлагающей деятельности, и оскорбления, которым она подверглась, было настолько чудовищным, что просто не укладывалось в привычные рамки реальности. Ей показалось вдруг, что все это сон, страшный и нелепый. Но нет, все было в действительности - она стояла на знакомом перекрестке возле школы, мороз покалывал щеки, торопились по своим вечерним делам прохожие. На дуге трамвая сверкнула ослепительная фиолетовая вспышка. Зеленый огонь светофора сменился оранжевым, потом красным; две машины, нетерпеливо пофыркивая, затормозили в нескольких метрах от нее. Редкие снежинки кружились в воздухе, словно не решаясь опуститься на землю. Все это было действительностью - и такой же действительностью были еще звеневшие в ее ушах крики Шибалина. Комсомольский руководитель позволил себе оскорбить ее, бросить ей в лицо самое страшное из обвинений, кричать на нее, стуча кулаком, - за что? Только за то, что она хотела воспитывать свой отряд так же, как воспитали ее, - в отвращении к войне, к фашизму, к агрессии... Она попыталась успокоиться, доказывая себе, что ничего страшного, в сущности, не произошло. Шибалин - просто нервный человек, может быть, у него был трудный день и он устал. Завтра он сам поймет, что был не прав. Не может же он всерьез думать, что... А за "дурака" она перед ним извинится, конечно. Она и сама прекрасно понимает, что не полагается называть дураком работника горкома. Но ведь у нее тоже есть нервы! Конечно, все это просто недоразумение, и оно уладится. Но потом она вспомнила глаза Шибалина и вдруг поняла: нет, так просто это не уладится. Ею внезапно овладела паника. Что делать? Нужно увидеть Сережу - сейчас же, сию минуту! Не обращая внимания на сигнал светофора, она наискось перебежала улицу перед самым носом взвизгнувшей тормозами машины. Шофер распахнул дверцу и крикнул ей вслед что-то обидное, но она уже подбегала к трамвайной остановке. Трамваи на Старый Форштадт ходили редко, и она простояла минут пятнадцать, кусая губы и затравленно оглядываясь в поисках зеленого огонька такси. Наконец показался "Д"; вагон еще двигался, когда Таня вскочила на заднюю площадку. - До Челюскинской я на этом доеду? - задыхаясь, спросила она у кондукторши, выгребая из кармана мелочь. - Доедешь, коли без ног не останешься, - сердито ответила та. - Учат их, учат... а еще барышня! Заворотить бы тебе юбчонку да по круглому-то месту, чтобы на ходу не сигала... Трамвай шел медленно. Таня стояла в углу площадки, стиснув пальцами медный холодный прут. Проскобленная пятаком лунка то и дело запотевала от ее дыхания и подергивалась игольчатым ледком, и она снова и снова протирала стекло варежкой. Высокие дома сменились одноэтажными, желтели сугробы под тусклыми фонарями, потянулись глухие дощатые заборы. "Следующая - Челюскинская", - лениво выкликнула наконец кондукторша. Добежав до знакомого приземистого домика, Таня отчаянно забарабанила в ставню, потом толкнула калитку и поднялась на крылечко. Сергей остолбенел, увидев ее. - Танюша! - воскликнул он испуганно. - Ты что? Он вошел в комнату вслед за ней, торопливо вытирая руки посудным полотенцем. Тазик с горячей водой и только что вымытые тарелки стояли на столе - Сергей хозяйничал. - Сережа... - Таня уронила портфель и судорожно уцепилась за его плечи. - Сережа, у меня такое несчастье! Сергей испугался так, как не пугался еще никогда в жизни. - С Александром Семенычем что-нибудь? - шепнул он одним дыханием. - Нет, - всхлипнула Таня, - это со мной... Сережа, меня, наверно, исключат теперь из комсомола... - А-а... Он осторожно снял ее меховую шапочку и, погладив по голове, начал расстегивать шубку. - Ничего, Танюша... не волнуйся, сейчас все расскажешь. Ты раздевайся, здесь жарко. Знаешь что, ты полежи пока у меня в комнате, отдохни, я тут сейчас уберу. Полежи в темноте, это хорошо успокаивает. Сейчас я тебе воды дам, погоди... Он уложил ее на свою койку, выключил свет и, прикрыв двери, быстро покончил с хозяйственными делами. - Ну вот, - сказал он нарочито беззаботным тоном, вернувшись к Тане и присаживаясь на край койки, - я свое задание выполнил. Мамаша, понимаешь, с Зинкой ушли к дядьке на именины, а я не захотел, так они на меня хозяйство свалили. Ну, так рассказывай, что таи с тобой стряслось. Я света не зажигаю, ладно? Таня начала рассказывать прерывающимся голосом. Сергей слушал угрюмо, опустив голову, пальцем приглаживая на колене отпоровшуюся заплатку. - ...и тогда я его назвала дураком и ушла. Конечно, я не должна была этого делать! Но как можно стерпеть, когда тебе в лицо говорят такую вещь! И за что, что я такого сделала? Я ведь все, буквально все делала, чтобы отряд стал лучшим в школе. - Голос ее дрогнул, Сергей успокаивающе погладил ее по руке. - А теперь... теперь меня обвиняют чуть ли не в измене! - Ты успокойся, Танюша. Ничего страшного не будет... - Я не за себя даже, пойми ты! Конечно, мне и за себя обидно - ведь если бы я действительно сделала что-нибудь плохое! Я ведь вовсе не дискредитировала... никакую внешнюю политику... - Подступившее рыдание помешало ей говорить, потом она справилась с собой и продолжала сдавленным голосом: - Самое страшное - я не понимаю, как могут быть такие люди среди комсомольских руководителей! И как вообще может быть таков... ведь это страшно, Сережа! Дома тебя учат, что врать нехорошо, потом ты идешь в школу, поступаешь в пионеры, и тебя начинают учить товариществу, чтобы любить свободу, чтобы всегда быть готовой к борьбе за освобождение всех угнетенных, чтобы быть честной, смелой - ну, настоящей коммунисткой, - а потом ты вырастаешь и вдруг сталкиваешься с такими вещами! Как это все можно совместить? И как жить можно после этого, Сережа, пойми! - Ну, Танюша... Ты уж хватила! Если все принимать так близко к сердцу... - А ты хочешь, чтобы я, комсомолка, была к этому равнодушна? И не потому, что это меня касается! А вообще! Равнодушный человек - это хуже всего, это хуже всякого врага, если хочешь знать. Я не для этого поступала в комсомол! - Ты успокойся, Танюша. Не думай пока об этом, отдохни... Подумаем завтра. Посоветуешься дома с Александром Семенычем... - Что мне Дядясаша может сказать... Он только ругать меня начнет. Он мне всегда твердит: если ты вступила в организацию, то должна прежде всего подчиняться дисциплине... Таня замолчала. Молчал и Сергей. Что он мог ей сказать? Свет из приоткрытой двери падал только на заваленный книгами стол, комнатка оставалась в полутьме, Танино лицо сливалось с подушкой - выделялись лишь более темные волосы и широко открытые глаза. - Танюша, чуть подвинься, - шепнул Сергей. Она отодвинулась к самой стене, он осторожно прилег на край койки, просунув руку под Танины плечи. Койка была узкая, подушка - совсем маленькая, "думка"; они лежали тесно, бок о бок, и он слышал запах ее волос, самый родной на свете, чуть отдающий свежестью туалетного мыла. В соседней комнате посвистывал на плите чайник и громко, с резким металлическим звоном, тикали ходики. - Если хочешь знать, - сказал Сергей после долгого молчания, - еще неизвестно, что представляет собой этот тип... Я-то не смотрю на жизнь так, как ты, всякого уже навидался, но таких я в комсомоле все-таки не видел. - Так это вообще никакой не комсомолец, - горячо подхватила Таня, повернув к нему голову. - Для меня это ясно, Сережа! Но почему другие этого не видят? Как может такой работать в комсомольском аппарате? Ведь он же инструктор горкома, ты подумай! - М-да... Звонко роняя секунды, текло время. Двое молчали и не шевелились, лежа рядом на узкой неудобной койке, - так могут отдыхать супруги после трудового дня, влюбленные после объятий или солдаты на случайном ночлеге в канун боя. - А что же теперь будет со мной? - тихо спросила Таня, и в голосе ее опять промелькнул страх. - Ты думаешь, меня могут исключить... даже если я перед ним извинюсь? - Ты не должна извиняться перед ним, пусть сначала он извинится. - Ну разумеется... - А насчет исключения - не думаю. Вызовут на комитет, расскажешь все, как было... В комитете у нас ребята хорошие, они поймут. Ну запишут выговор для порядка. - Для порядка... Какой же это порядок, Сережа? - Какой есть... Да, она лежала здесь рядом с ним, как может лежать жена, подруга и соратница, лежала так близко, что он, не шевелясь, ощущал ее плечо, руку, легкий изгиб бедра; и это ощущение доверчиво прижавшегося к нему тела наполняло Сергея непривычным и грозным сознанием ответственности. Да, теперь это так - на каждом шагу и до конца жизни... Привстав на локте, он в полутьме заглянул в ее глаза, словно желая еще в чем-то удостовериться, и коснулся губами ее щеки. Потом поднялся, осторожно высвободил руку. Часы показывали одиннадцать. Сергей заслонил ладонью Танины глаза и включил свет. - Пора, Танюша. Трамваи у нас сейчас ходят только до полдвенадцатого, как раз захватим последний... 6 Из дневника Людмилы Земцевой 28.XII.40 Разбор Таниного дела назначен на понедельник. Трудно предсказать, чем это кончится. Если Ш. вел себя безобразно, то Т., к сожалению, попросту глупо. И в отряде вообще, и при разговоре с Ш. Не знаю, впрочем, как бы я повела себя на ее месте. Страшно все это неприятно. И еще в канун Нового года. Вот уж подарок! 30.XII.40 Только что вернулась с заседания комитета. Все прошло как-то странно. Присутствовал сам Ш. - очевидно, в качестве прокурора. Это уже неправильно само по себе. Выступление свое он провел в совершенно погромном тоне; я еще никогда не слышала, чтобы на комитете так говорили о комсомолке. Можно подумать, что Т. действительно учила своих пионеров не верить Советской власти и вообще проповедовала контрреволюцию! Т., к моему приятному удивлению, выступила лучше, чем мы с С. ожидали. Ошибку свою она призвала (вернее, не ошибку, а ошибки: самоуправство, анархические методы в работе и прочие смертные грехи), по объяснила тем, что вообще не может оставаться спокойной и рассудительной, когда речь идет о фашистах. Потом она использовала свое главное оружие, напомнив комитету о том, что за два неполных месяца вывела четвертый "А" аз прорыва и сделала его одним из лучших классов в школе. Все это смягчило впечатление от слов Ш. и вообще как-то их затерло. Он тогда выступил еще раз и очень кричал на Т., называя ее демагогом, спекулирующим на антифашистских настроениях, разлагательницей и уклонисткой. Счастье Т., что слишком уж он перехватил в своих нападках и тем самым сделал их малоубедительными в глазах комитета. Будь он умнее, он мог бы, используя Танины ошибки, добиться более сурового наказания. В общем, ей записали выговор и отстранили от пионерской работы. А Шибалиным все возмущены. Мы с ребятами решили пойти в горком и поговорить там относительно его методов. Не знаю, когда лучше это сделать. Очевидно, после каникул - сейчас там будет запарка, а поговорить нужно обстоятельно. 1.I.41 Итак, еще один Новый год - последний в "школьном состоянии". Тысяча девятьсот сорок первый! Господи, как летит время. Сегодня я перечитывала старые тетради своего дневника и изумлялась собственной глупости. А ведь в то время это не замечалось! Обидно думать, что так будет продолжаться и впредь: каждый год будешь перечитывать старые записи и думать: "Какая же я была глупая!" Иными словами, человек глуп все время. Как говорила Трофимовна, "учись, учись, а дураком помрешь". Веселенькая сентенция! Встречали у нас - только молодежь, обычный наш кружок. Мама в Москве на совещании, а Алекс. Сем. тоже куда-то выехал на несколько дней. Было весело. Даже гадали по рецептам Пушкина и Жуковского, но так ничего и не поняли. А в общем интересно! Такой переломный для всех нас год. "Перекресток", как говорит Танюша. Последние месяцы школы, переезд в другие города, университет. Танюша выйдет замуж - это известно даже без помощи ярого воска, двух зеркал и прочего колдовского инвентаря. Я поступлю на физико-математический и начну медленно, но верно превращаться в мамин идеал - ученую женщину. Господи, я даже сейчас вдруг всплакнула. Вот дура-то. Кончается юность - самое лучшее, может быть, время жизни. Здесь я могу быть совершенно откровенна. Не знаю вообще, нужно ли этого стыдиться. Я так завидую Танюше! И не только ей. Ира сидела за столом рядом со своим Мишкой - видно, что она влюблена даже в его очки, так же, как и он в нее. Через три месяца мне будет восемнадцать, а меня еще никто не любил. Впрочем, я тоже не любила - не знаю только, можно ли назвать это утешением. Очевидно, сказывается мамино воспитание - "никаких эмоций"... Что это у меня сегодня глаза на мокром месте? 7.I.41 Были с Т. в театре, на "Отелло". Как раз в прошлом году мы видели его в другой постановке - приезжала труппа из Д-ска, - и сразу заметна разница. Агранович ставит куда тоньше и глубже. Там Яго был просто обычный вульгарный интриган и негодяй, а у Агр. он даже приобретает какое-то величие - величие зла, разумеется. Это фигура трагическая по преимуществу. Настоящий макиавеллист, типичный продукт эпохи Борджиа. Чувствуется, что он сам не всегда волен в своих поступках, что Зло (именно с большой буквы) овладело им и лишило свободы выбора. Не знаю, конечно, это ли имел в виду сам Шекспир, но, во всяком случае, такая трактовка оригинальна и интересна. Ведь такие авторы тем и велики, что созданные ими образы по-новому понимаются каждым новым поколением, будят какие-то мысли, толкают на поиски. В конце концов, и Дон-Кихот в разные эпохи понимался по-разному. Т. меня насмешила. Весь четвертый акт она, как обычно, проплакала (на нас даже оглядывались), а потом в антракте говорит мне: "У меня теперь тоже есть свой мавр, ничуть не хуже. Какой он мне вчера устроил скандал! Заехал Виген - просто взять какую-то Дядисашину книгу, - а потом уходит и в подъезде встречается с Сережей. А я не знала, что они встретились. Сережа пришел, а у меня, как назло, лежит на столе тот блокнотик, серебряный, что мне подарил Виген. Я ведь им не пользуюсь, ты сама знаешь! Ну, просто лежал. Сережа спросил, что это, я ему сказала, что это подарок Вигена, а он, видимо, почему-то сопоставил это с его визитом. Просто мавр какой-то!" Я все эти ее слова записываю почти буквально, по памяти. Комедия, да и только. Он еще когда-нибудь прибьет ее сгоряча. Мне не нравится, как Таня восприняла решение комитета по ее делу. Виду она не подает, но явно, что в душе переживает очень. Это понятно: не так важна степень наказания, как сознание того, что ты наказана несправедливо и незаслуженно. Кроме того, Т. действительно любила пионерскую работу и отдавалась ей всей душой. Понятно, что все это ее в какой-то степени травмировало. Но плохо, что она приняла сейчас какой-то наплевательский тон - дескать, мне еще и лучше, обойдусь и без этого. И главное, в ней появилась черточка, которой никогда не было раньше, - какая-то неприятная ирония, вроде той, что отличала все бахметьевское общество. Может быть, это у нее и самозащита, не знаю, но такое противоядие скорее отравляет, чем лечит. Я пыталась говорить с ней на эту тему, но она помалкивает или делает невинные глаза. Тяжело это. После каникул сразу же пойдем с ребятами в горком. Я чувствую, что если Ш. получит по рукам, на Таню это сможет подействовать лучше всяких нотаций. Плохо, что она, по-видимому, в какой-то степени отождествляет его с руководством вообще. 18.I.41 Непрерывные налеты на Англию. Бомбят гл. обр. Лондон и некоторые портовые города - Бристоль и др. Зимой это должно быть, по-моему, как-то особенно страшно. Вдобавок ко всем ужасам еще и холод. У нас тоже морозы. Ввели дополнительный урок военного дела - изучаем ПВО и системы стрелкового оружия. Не могу сказать, чтобы меня это очень интересовало, хотя понимаю, что нужно. Зато Татьяна, разумеется, в полном восторге. Как это ее угораздило родиться девчонкой! О ребятах и говорить не приходится. Занимаемся мы этим на последнем уроке, но уже после большой переменки все думают и говорят только о винтовках и прочей гадости. Оружие я не люблю, да и кто может его любить, если подходить к этому вопросу серьезно. Знаешь ведь, что это все для войны. Кстати, Сергей тоже со мной согласен. А у меня получился конфуз с ручным пулеметом Дегтярева. Это вроде винтовки, только больше и весь железный, а наверху такая круглая штука вроде конфорки и в ней пули. Инструктор показывал, как разбирать и собирать, вроде все было понятно, а потом дал мне - я сдуру села из любопытства на первую парту. Я разобрала и даже собрать сумела кое-как, правда вся перемазалась в масле, но потом оказались лишние детали. Наверное, их нужно было позасовывать куда-то внутрь, потому что снаружи все выглядело прилично. Инструктор мне сказал: "Стыдно, девушка! А кто в случае чего родину будет защищать?" Надеюсь, что в "случае чего" у нас найдутся все же более компетентные защитники. Были в горкоме относительно Ш. Разговаривал с нами сам Прохоров, обещал вызвать Т. и вообще разобраться и принять меры. Когда это будет - не знаю. Они там сейчас авралят в связи с подготовкой к всесоюзному комсомольскому кроссу. 25.II.41 Все реже берусь за дневник, одолевает лень. Впрочем, я по-настоящему устаю сейчас. Задают много, едва успеваешь все сделать и все выучить. И потом я как-то охладеваю к своему дневнику. Тоже "примета роста"? Недаром никто из взрослых этим в наши дни не занимается. Раньше у людей было больше свободного времени. Пожалуй, наша современная жизнь вообще мало располагает к уединению со своими переживаниями. Кстати, по этому поводу недавно был интересный разговор с С.М. Он сказал, что коллектив - это одно из величайших изобретений нашей эпохи, позволившее осуществить все то, что сейчас осуществляется у нас в стране. Но, сказал он, подобно тому как в природе не встречается химически чистых веществ, так же и любое явление общественной жизни может, будучи совершенно и неоспоримо положительным, таить в себе некоторую долю отрицательного и даже известную опасность. Коллективизм, по его мнению, при не совсем правильном и утрированном подходе может иногда оказывать на человека плохое влияние в том смысле, что (несколько слов вымараны). В общем, правильнее передать его мысль так: человек, постоянно вращающийся в коллективе и слишком привыкший коллективно развлекаться, коллективно думать и даже коллективно переживать, в известной степени неизбежно нивелируется и утрачивает какие-то особенности своего "я". Тут же С.М. оговорился, что это выглядит обычным и далеко не новым индивидуалистическим тезисом и что так бы оно и было, если поставить здесь точку. Дальше он сказал вот что. Индивидуалист, исходя из вышесказанного, проповедует вообще отказ от коллектива и призывает человека наглухо замкнуться в самом себе; но это, как известно, может привести только к гибели этого самого "неповторимого "я"", о котором индивидуалисты так нежно и трогательно заботятся. Человек - "животное общественное", и жизнь его вне коллектива немыслима вообще, а в условиях социалистического общества и подавно. Однако существует упомянутая опасность нивелировки; для того чтобы ее избежать и выбить главное оружие из рук идеологов буржуазного индивидуализма, советский человек обязан особенно тщательно развивать и оттачивать свои индивидуальные качества. Идеальным коллективистом является не тот, кто не способен принять ни одного самостоятельного решения без одобрения общего собрания и не представляет себе выходного дня без культпохода и "организованного отдыха", идеальный коллективист - это тот, чье душевное богатство позволит ему не скучать даже на необитаемом острове, кто даже там будет ощущать себя членом далекого коллектива и кто даже в одиночестве примет всегда именно такое решение, которое будет отвечать интересам не одного, а многих. Я потом долго думала об этом, и мне кажется, что С.М. абсолютно прав. Я почему-то вспомнила этот разговор, когда написала, что "современная жизнь не располагает к уединению". Может быть, это и есть то, о чем говорил Серг. Митр. Действительно, сколько раз я замечала - например, со знакомыми девчонками, - что многие сейчас и в самом деле не могут побыть наедине с собой и одного часа. Одной ей "скучно". Возьмет книгу, почитает час-другой, а потом бежит хотя бы играть в волейбол, лишь бы быть в компании. Мальчики, как правило, другие. У тех почти у каждого какие-то свои интересы - ну, скажем, техника. Он и будет сидеть, с чем-то возиться, что-то мастерить. Сергей - так тот вообще способен забыть обо всем на свете, дай ему только в руки технический журнал с интересной статьей. Я один раз видела их осенью у киоска: он во что-то впился, а Танюшка стоит рядом с несчастным видом и переминается с ноги на ногу. Они, кстати, сейчас видятся только в классе и по воскресеньям - очень чинно. Дело в том, что он, бедняга, нахватал себе уроков и мечется по городу как угорелый заяц. В. ехидствует - "генеральная репетиция роли обремененного отца семейства". Но тот, судя по всему, предстоящей ролью очень доволен. Хотя и отощал. А покинутая Танюша зачастила к Аграновичам. Очередной психоз - искусствоведение. Ведет она себя там непристойно - явится, выберет книгу потолще и сидит до ужина. А потом ест и терзает Б.И. вопросами: почему то, почему это, в чем принципиальное различие школ Мейерхольда и Станиславского, и почему нельзя возродить античный театр, и правда ли, что Гамлет - это просто гнилой интеллигент и ничего больше. Невероятно, но факт - ее там любят, несмотря на все это. Учится она сейчас почти с блеском. Непонятное существо - никогда не знаешь заранее, что она выкинет. Еще возьмет и окончит с отличием! Дневник я все-таки доведу до конца уч. года. А там будет видно. Может быть, сделаю перерыв до того времени, когда придет пора писать мемуары. Как они будут называться - "Сорок лет служения Науке"? Ох, тошнехонько мне, молодешенькой. Или - коротко и скромно - "Записки физика". А наверху - еще скромнее - "Л.А.Земцева. Доктор физико-математических наук, член-корреспондент АН СССР". Или лучше "действительный член", на меньшее я не согласна ни за какие коврижки. Вот так. Смейся, паяц, что тебе еще остается. 9.III.41 Отвратительная гнилая погода, туман. Обидно, когда такое воскресенье. Но это уже весна, и на моем столе стоит в рюмке букетик подснежников. Это вчерашний сюрприз С.М. Вчера его урок был первым, и он пришел с чем-то завернутым в газету. Перекличку он всегда делает вслух. Спросил Абрамовича, Андрющенко, потом Машу Арутюнову. Та, как и все, с места отвечает: "Здесь", а он говорит: "Прошу вас подойти", - разворачивает свою газету и вручает ей букетик. Та ничего не поняла сразу, даже покраснела. Дошел до Инны Вернадской - и ей тоже. В общем, у него оказалось ровно семнадцать штук - по числу девушек в классе. Потом он встал, торжественно нас поздравил и говорит: "Надеюсь, молодые люди не обидятся? Собственно, это вы должны были бы дарить сегодня цветы своим одноклассницам, но, коль скоро никто из вас не догадался, я позволил себе взять это на себя. Будем считать, что цветы преподнесены мужской половиной человечества". Мальчишки сидели все красные! Какой милый старик. Вот о чем я буду больше всего жалеть, вспоминая школу, - о наших чудесных преподавателях. Какие мы, в сущности, все к ним невнимательные, даже неблагодарные. Поговорить с препом полчаса на школьном вечере - и то уже считается чуть ли не великим подвигом. А ведь они всегда с такой охотой посещают школьные вечера, так рады каждому случаю поговорить со старшим учеником попросту, вне класса, по-дружески. А мы? Я уж не говорю о младших классах - там учителей зачастую просто травят. Но даже мы все относимся к ним в лучшем случае только терпимо. Терпим до поры до времени как нечто неизбежное. И свиньи же! На его уроке писали сочинение. Тема несколько банальная - "Мои планы на будущее", но в нашем положении не лишенная злободневности. С.М. сказал: "Тема эта слишком обширна, чтобы исчерпать ее за сорок пять минут. Поэтому не думайте о литературных достоинствах на этот раз, просто излагайте свои мечты и свои планы. Неважно, каким слогом это будет изложено. Задание общее, но сегодня восьмое марта, и я особенно интересуюсь тем, что напишут девушки. Не забывайте, что вы уже взрослее своих одноклассников, для некоторых из вас аттестат станет окончательной путевкой в жизнь и, пока ваши сверстники будут продолжать свое образование, вы уже начнете самостоятельную жизнь. Вот об этой жизни и пишите. Разумеется, это в равной степени относится и к тем, кто собирается в вузы. Планы на будущее у вас всех должны уже быть, так или иначе". Я сдала пустой лист - сослалась на головную боль. Писать о тех планах, которые созданы для меня помимо моего желания, я не могла. Не могла лгать преподавателю, которого я бесконечно уважаю. А что другое я могла написать? Что меня совершенно не тянет наука, что мне больше всего хотелось бы просто иметь семью и воспитывать детей - воспитывать их так, как, на мой взгляд, должны воспитываться будущие граждане коммунистического общества? Напиши я правду - с какими же глазами я потом сказала бы С.М., что иду в науку? Я ведь все равно не могу объяснить ему, что иду туда только потому, что так было решено с детства, что такова традиция моей семьи, что мой отказ был бы для мамы катастрофой всей ее жизни. Но какое право имеет человек становиться ученым без призвания! 16.III.41 Буду теперь записывать сюда по воскресеньям, все равно в другие дни некогда. Записывать, кстати, почти нечего - обычные "школьные будни". Что ж, скоро будем вспоминать о них как о чем-то невозвратном. Что-то я хандрю последнее время, нужно взять себя в руки. Глупо ведь, в самом деле! Столько впереди интересного, нового. А вдруг физико-математическая премудрость так меня захватит, что я только посмеюсь над своими теперешними настроениями? Может быть. Но что мне делать с Татьяной? Вызывали ее в горком. Я ведь видела, как она туда собиралась, с каким волнением и какой надеждой! Вовсе ей это не "все равно", видно же! А зашла оттуда ко мне - опять ироническая улыбка. Спрашиваю: "Ну что?" "Все то же. Разумеется, Шибалин не прав, он перегнул, все это так, мы понимаем, но и ты должна понять, что допустила серьезные промахи в своей работе, кроме того, дисциплину ты нарушила совершенно явно" и т.д. и т.п. "А Шибалин, конечно, не прав, мы ему поставим на вид, проследим, чтобы таких случаев больше не повторялось" и т.д. Я говорю: "Ну и прекрасно, Танюша, ты ведь сама понимаешь, что большего тебе и не могли сейчас сказать. Важно, что его поступок осудили и что это, очевидно, больше не повторится". А она мне насмешливо: "О да, для меня это огромное утешение. Человек, который назвал меня вредительницей, конечно, не прав, но он остается инструктором горкома, а я остаюсь вредительницей. И меня не подпускают к пионерам, как зачумленную!" 7 Важный старик с зелеными с золотом петлицами на черном форменном пиджаке проводил полковника до учительской. Поблагодарив его, тот нерешительно постучался. - Простите, товарищ Вейсман еще не пришла? - спросил он, приоткрыв дверь. - Я здесь, - отозвалась из угла классная руководительница. - Ко мне? А-а, Александр Семенович, пожалуйста... - Приветствую вас, Елена Марковна. Я получил ваше... - Да, да, я очень хотела вас видеть. - Елена Марковна сложила в шкаф кипу старых классных журналов и поздоровалась с полковником. - Может быть, мы пройдем в кабинет Геннадия Андреевича? Его сейчас нет, там удобнее будет побеседовать без помех... С самого начала хочу вас успокоить, - улыбнулась она, входя вместе с полковником в директорский кабинет. - Родители обычно воспринимают всякое приглашение в школу как прелюдию к жалобам на плохое поведение или неуспеваемость... Садитесь, Александр Семенович, здесь можно даже курить. В данном случае вы их не услышите, я хотела поговорить с вами о другом. Таня сейчас, кажется, окончательно выправилась. - Несколько поздновато, - улыбнулся полковник. - Ну, это никогда не бывает поздно. Лучше плохо начать и хорошо кончить, чем наоборот. Нет, я Таней очень довольна. И не только я одна, вообще она сейчас молодцом. Позавчера прочитала отличный реферат по литературе, Сергей Митрофанович был просто в восторге - разумеется, он высказывал его в учительской... Таню вообще в глаза хвалить не рекомендуется. Вы этого не замечали? - Собственно, я... мой принцип - вообще никого в глаза не хвалить, никого и ни за что. Ну, высказать... э-э-э... одобрение - это другое дело. Тем более с Татьяной. - Да, это правильный принцип. Не знаю, разумеется, насколько он оправдывает себя в армии - очевидно, да, если вы его применяете, но в школе безусловно. Так вот, Александр Семенович, в некоторой связи с этим... Скажите, вам, очевидно, приходится иногда писать характеристики подчиненных вам командиров? Не знаю, как это у вас делается. Можно написать более или менее формально - ну, что человек исполнителен, соответствует занимаемой должности, хорошо справляется со служебными поручениями и общественными нагрузками и так далее. Можно, очевидно, дать характеристику более углубленную - с известным анализом характера человека, исходя из этого - с прогнозами относительно того, как он поведет себя в тех или иных обстоятельствах, - словом, это будет уже характеристика психологическая. Не так ли? Этим вам приходилось когда-нибудь заниматься? Полковник улыбнулся: - Видите ли, Елена Марковна... Если я правильно вас понимаю, то этим нам приходится заниматься всегда и в первую очередь. Речь всегда идет именно о том, как человек поведет себя в тех или иных обстоятельствах. Если нет полной уверенности в том, что он поведет себя правильно, то - согласитесь сами - только преступник или дурак может доверить ему командование. - Именно, именно... - Елена Марковна сняла очки и быстро пощелкала дужками. Полковник сдержал улыбку, - жест был знакомый: Таня часто вооружалась его очками и с важным видом изображала свою классную руководительницу. - Ну хорошо, Александр Семенович. Вот вы служите с командиром икс в течение двух лет. После этого вас просят дать ему характеристику. Сумеете ли вы ее написать? Успеваете ли вы за два года изучить психологию своего подчиненного? - Как правило, для этого не нужно двух лет. Если, разумеется, товарищ икс не скрывает каких-либо особенностей своей психологии сознательно. - Конечно. Теперь такой деликатный вопрос, Александр Семенович. Таня живет у вас четыре с половиной года. Она ведь, если память мне не изменяет, приехала из Москвы осенью тридцать шестого? Ну, вот видите, это в два раза больше того срока, о котором мы сейчас говорили. Если я попрошу вас сесть за стол и написать подробную психологическую характеристику вашей племянницы, - вы сумеете это сделать? Полковник нахмурился. Он рассеянно похлопал себя по карманам, достал непочатую коробку "Казбека" и ногтем взрезал бандероль. Закурив, он улыбнулся несколько растерянно: - Признаться, вы меня просто захватили врасплох... - Врасплох? После четырех с половиной лет? - Хм... законный упрек, Елена Марковна, вполне, к сожалению, законный... но, видите ли, психология ребенка... - Бог с вами, мы говорим о взрослой девушке. - Тем более. Я сказал, что двух лет достаточно, имея в виду людей общей со мной профессии, ну и... словом, хорошо известных мне людей. Классная руководительница подняла брови: - Я полагаю, что собственная племянница тоже в какой-то степени вам известна, Александр Семенович. Впрочем, здесь мы все виноваты в равной море. Этот разговор должен был произойти по крайней мере год назад. Да, я знаю - весь прошлый учебный год вы отсутствовали. Может быть, нужно было поговорить с вами еще раньше; в конце концов, характер Тани начал формироваться лет с пятнадцати... - У вас есть какие-нибудь прямые опасения по этому поводу? - негромко спросил полковник, забыв о своей папиросе, которая продолжала дымиться в его пальцах. - Как вам сказать... - медленно отозвалась Елена Марковна, пощелкивая очками. - Опасения - это, может быть, слишком уж сильно сказано... впрочем, в какой-то степени - да. Это сложный вопрос, Александр Семенович. Я давно думала о разговоре с вами, была к нему готова, а сейчас я как-то даже не могу сразу сформулировать, что именно меня как педагога беспокоит в Тане. Видите ли... прежде всего, в данном случае мы имеем дело с незаурядной натурой. Это явно. Незаурядной и в хорошем, и в том, что - при известном стечении обстоятельств - может оказаться плохим. Вы, очевидно, хотите задать вопрос, в чем конкретно. Я повторяю, что ответить на это не так просто. Прежде всего, у девочки несколько не по возрасту развита эмоциональная сфера. Высокая восприимчивость, склонность к неограниченной фантазии, бесконтрольное чтение - очевидно, все это сыграло свою роль. Это качество не совсем желательно, хотя само по себе оно не дает еще серьезного основания для опасений. Но у вашей племянницы к этому прикладывается еще и явный недостаток самоконтроля. Александр Семенович, Таня избалована не только материально. Это еще полбеды, от такой избалованности обычно излечивает сама жизнь, и урок идет только на пользу. Гораздо опаснее избалованность другого порядка - избалованность, я бы сказала, душевная. Вы меня понимаете? - Д-да... - Полковник бросил в пепельницу погасшую папиросу и покачал головой. - Боюсь, что понимаю. - Бояться не стоит, я вам говорю, ничего страшного. Поверьте, что если бы у нас были действительно серьезные опасения относительно Тани, то я все-таки поговорила бы с вами раньше. Дело не в этом, Таня ничего плохого не делает и, надеюсь, не станет делать. Но... она нуждается в очень твердом руководстве. Такая натура, будучи предоставлена самой себе, может легко свернуть в любую сторону. Достаточно, чтобы ей захотелось пойти именно в эту сторону, а не в другую, и она свернет. Не задумываясь над тем, куда это может привести. Опять-таки повторю: это вовсе не значит, что это непременно случится. Однако мы обязаны предусматривать все возможности, не правда ли... Таня не привыкла считаться с тем, как на ее поступки смотрят окружающие. Раньше это выражалось в шалостях, она даже щеголяла своей славой этакой сорвиголовы. Что ж, мы, педагоги, привыкли смотреть на такие вещи снисходительно. Но если это качество не проходит с возрастом, то в дальнейшем оно начинает проявляться в вещах более серьезных. Вы, очевидно, в курсе тех неприятностей, которые она имела не так давно со своим отрядом... - Конечно. Я с ней говорил, осудил ее поведение, но, между нами должен сказать, на мой взгляд, Татьяна не заслужила того взыскания, которое было на нее наложено. - Пожалуй, - согласилась Елена Марковна. - Видите ли, комсомольская организация принимает решения, самостоятельно, без консультации с нами. Вы это, очевидно, знаете. Скажу вам больше: руководительница того класса, в котором Таня вела пионерскую работу, была очень огорчена ее отстранением. Но факт остается фактом - в проведении этой работы Таня очень мало считалась с обстоятельствами момента и вытекающими отсюда требованиями. Она сама сочла правильным поступать так, и она так и поступала. Другой вопрос - была ли она объективно права. Допустим - да. Но ведь в ее возрасте можно понимать, что кроме объективной правоты есть еще и целый ряд других факторов, с которыми нельзя не считаться. А Таня не считается ни с чем. И я боюсь, Александр Семенович, что для нее вообще не существует понятия дисциплины. Если она сейчас хорошо учится, то это не потому, что так нужно, а только потому, что ей так хочется. Думаю, что не ошибусь, если скажу, что в учебе Таня ищет сейчас утешения после своей неудачи с пионерской работой. А ведь в дальнейшем - ну, хотя бы в вузе - у нее могут быть и более серьезные неудачи, и опасные способы утешения... Полковник, хмурясь, барабанил пальцами по краю стола. За дверьми кабинета залился звонок, минуту спустя коридоры затопил обычный шум начавшейся перемены. - Мне очень тяжело все это слышать, - сказал полковник. - Те качества Татьяны, о которых вы сейчас говорили, в общем, не являлись для меня тайной... Откровенно говоря, я не придавал им такого серьезного значения. Конечно, какой из меня воспитатель... Детей я вообще не знаю, но дети слишком уж тихие мне всегда казались какими-то малосимпатичными. Поэтому я был даже рад, что Татьяна росла сорванцом. Разумеется, учитывай я возможные последствия... впрочем, что я вообще мог сделать? По сути дела, единственным ее воспитателем дома была наша соседка - простая женщина, пожилая уже... знаете, есть такие женщины из народа, которые не имеют образования и до всего доходят своим умом, причем доходят как-то удивительно здраво и верно. Я знаю ее уже много лет... Ее сыновья служили со мной. Когда я привез Татьяну из Москвы, Зинаида Васильевна приняла ее буквально как родную - обещала мне присматривать за ней и так далее. Как-то получилось так, что я с тех пор вообще воспитанием Татьяны не занимался. Во-первых, я этого не умею, во-вторых, у меня никогда не хватало на это времени, а в-третьих, у меня постепенно сложилось такое представление, что Татьяну воспитывают и без меня... в школе, прежде всего, и, затем вот наша мать-командирша. Мы ее зовем матерью-командиршей. Очевидно, здесь был какой-то промах... Мне только сейчас пришло в голову, что Татьяна вряд ли вообще принимала всерьез все то, что говорила Зинаида Васильевна. Молодежь ведь вообще относится к старшим снисходительно, а тут еще чужая женщина, и женщина к тому же необразованная... Тут могло даже появиться чувство собственного превосходства, особенно в свете того, что вы сейчас сказали. Надо признать, что свою незаурядность Татьяна, по-видимому, прекрасно сознает. Правда, я никогда не замечал, чтобы это проявлялось в форме какой-нибудь такой заносчивости, высокомерия к окружающим. Но вполне возможно, в глубине души она сознавала себя выше Зинаиды Васильевны и, следовательно, не считала себя обязанной полностью следовать ее указаниям... хотя она никогда не обижалась на выговоры... Иногда даже, как мне стало известно, Зинаида Васильевна наказывала ее... э-э-э... собственноручно и довольно чувствительно. - Полковник улыбнулся. - Что вы хотите, простая женщина, у нее свои методы. Даже на это Татьяна, насколько мне известно, не обижалась. Так что внешне, вы понимаете, все выглядело нормально. Да, вы мне сегодня сказали много нового... и неожиданного. - Какую я сделала глупость, не поговорив с вами раньше, - помолчав, сказала Елена Марковна. - Как справляется Таня с домашними обязанностями? - Насколько я понимаю, неплохо. У нас уже три месяца нет прислуги... - Это мне известно. Таня сама решила обходиться без домработницы? - Видите ли... мысль подала она, но я не уверен, что по собственной инициативе. - По чьей же тогда? Полковник пожал плечами: - Мне показалось неудобным спросить ее об этом. Могу лишь догадываться: на Татьяну имеют большое влияние два человека - Людмила Земцева и... также известный вам Сергей Дежнев. Возможно, мысль подал кто-либо из них. - Да, возможно. Кстати, Александр Семенович. Как вы относитесь к дружбе между вашей племянницей и Дежневым? Вам известно, что это уже, по сути дела, нечто большее, чем просто дружба? - Да, я это знаю, - кивнул полковник. - Елена Марковна, в связи с этим я хочу задать вам очень серьезный вопрос. Он настолько серьезен, что я просто не чувствую себя вправе решать его, не посоветовавшись с педагогом. Дело в том, что несколько месяцев назад, точнее, в конце прошлого года, я узнал, что моя племянница и Дежнев решили... э-э-э... сочетаться браком. Разумеется, после окончания школы. - Ну да, - спокойно сказала Елена Марковна. - Простите, я вас прерву. Вы узнали об этом случайно или Таня сама с вами говорила? - Со мной говорил Сергей. Татьяна долго собиралась, но так и не отважилась. - Полковник подавил улыбку. - И молодой человек, так сказать, перехватил инициативу. - Так. И что же? - Ну... я пока не сказал ни да, ни нет. Вообще-то мое согласие не имеет в данном случае такого уж решающего значения, я это прекрасно понимаю. Молодежь в таких делах поступает по-своему. Но, в конце концов, мне важно решить этот вопрос для самого себя. Если я твердо сочту этот брак нежелательным, то, по крайней мере, постараюсь всеми доводами рассудка их отговорить. Трудность в том, что сам я ни к какому решению так и не пришел, хотя думал об этом много. Вот я и прошу вашего совета. Как поступили бы на моем месте вы? Скажем, будь Татьяна вашей дочерью? Классная руководительница улыбнулась: - Вы знаете, Александр Семенович, я почему-то давно уже чувствовала, что вы придете ко мне именно с этим вопросом. Поэтому пусть вас не удивит быстрота, с какой я на него отвечаю. Просто я тоже об этом думала, хотя ответ, по существу, был ясен мне с самого начала. Так вот: если бы Таня была моей дочерью, если бы она любила такого человека, как Сергей Дежнев, и если бы ей предстояло через полгода покинуть дом и начать студенческую жизнь, - я безусловно посоветовала бы ей начать эту жизнь с замужества. Не спорю, вообще восемнадцать лет - это очень, очень рано. Но здесь нет никаких правил, и в каждом отдельном случае все зависит от сопутствующих обстоятельств. В данном случае обстоятельства таковы, что этот брак можно только приветствовать. - Вы думаете? - Полковник насупился. Сам он уже четыре месяца назад почти дал свое согласие, но сейчас был почему-то обескуражен. Он предпочел бы, чтобы Вейсман стала его отговаривать, чтобы она сказала, что ничего хорошего не может получиться из такого скорострельного замужества; тогда можно было бы сослаться на ее мнение и попытаться уговорить их подождать с этим делом годик-другой. - Да, я так думаю, - сказала Елена Марковна. - Повторяю еще раз: Таня не может жить без твердого руководства. Скажу вам совершенно откровенно, я просто не рискнула бы отпустить ее в университет одну. В ней еще слишком много детского, и это странным образом уживается с теми чертами характера, которые свидетельствуют о преждевременном развитии... А такая смесь бывает опасна. - Но согласитесь - смешно все-таки выдавать племянницу замуж только для того, чтобы при ней оказался сторож... - Александр Семенович, вы чудак. Прежде всего не вы выдаете Таню замуж, а она выходит сама. И выходит потому, что любит. Я только говорю, что эта ситуация, сложившаяся сама собой, к счастью, почти улаживает вопрос Таниной самостоятельной жизни. А это, как я вам уже сказала, вопрос очень серьезный. Ну хорошо, она оказывается одна в огромном городе. Разумеется - общежитие, студенческий коллектив, все это так. Но не забывайте одного: высшее учебное заведение - это уже не школа, профессора не могут уделять студентам столько индивидуального внимания, сколько уделяем мы, педагоги средней школы. Как правило, отношения между профессором и студентом ограничены стенами аудитории. Студентка с самого начала оказывается предоставлена самой себе и коллективу. Но настоящий коллектив создается не сразу, и к тому же воспитательное влияние коллектива может быть сильно ограничено именно теми личными качествами, которые беспокоят меня в вашей племяннице. Чтобы коллектив тебя воспитал, нужно безоговорочно признавать его авторитет, это во-первых, а во-вторых, нужно уметь подавлять свои капризы. К сожалению, Таня не особенно склонна ни к тому, ни к другому. Нет-нет, не поймите меня неправильно - я вовсе не хочу сказать, что она не уважает коллектив или способна на антиобщественный поступок. Вовсе нет! Но коллективу она подчиняется скорее как-то умом, нежели сердцем. Короче говоря, мы опять возвращаемся к тому же, с чего начали, - к выводу о необходимости твердого руководства. Я считаю, Александр Семенович, что для Тани трудно найти более подходящего руководителя в жизни, чем Дежнев. Учитывая, разумеется, что они любят друг друга. Мы ведь давно следим за этой историей, во всех, так сказать, ее перипетиях... Дежнев - вполне взрослый юноша, он не только старше Тани на два года, он гораздо старше по своим взглядам, по жизненному опыту. Я могу сказать о нем, как о Земцевой, - это человек уже сложившийся. - Да-а... - задумчиво протянул полковник. - Что ж, приблизительно эти соображения руководили и мной, когда я дал согласие на их брак. Может быть, я несколько иначе формулировал все это... для самого себя. Но я чувствовал, что Сергей может стать ей хорошим другом. - Несомненно, - кивнула Елена Марковна. - За это я спокойна. Полковник усмехнулся, поднимая левую бровь: - Выходит, Елена Марковна, что весь этот разговор вы должны были бы, по сути дела, вести уже с Сергеем. Да-а... не вышло из меня воспитателя... - Нет, это вы напрасно. Если я сейчас говорила о Таниных недостатках, то это не значит, что у нее нет положительных качеств. Впрочем, я ведь с самого начала оговорилась, что их много. Знаете, что мне больше всего нравится в вашей племяннице? Она очень откровенна и совершенно непримирима к фальши. А я знаю по опыту, что последнее качество обычно прививается ребенку дома, оно как бы впитывается вместе с тем воздухом, которым ребенок дышит в семье. Не забывайте, что воспитание заключается не только в том, чтобы делать выговоры и следить за тем, что воспитанник читает и с кем он дружит. Молодежь наблюдательна, она во многом воспитывается на примерах поведения старших, на высказываемых ими мыслях, на их самых незначительных поступках. Нет, я не думаю, что прожитые с вами годы прошли для Тани бесследно. Полковник пожал плечами: - Может быть, конечно... Мне-то самому трудно об этом судить. Ну что ж, Елена Марковна... Я вам чрезвычайно признателен за этот разговор. Может быть, вы дадите мне какие-нибудь советы - на тот срок, пока Татьяна еще остается со мной? - Что же я вам могу теперь посоветовать? Только то, что мы всегда советуем родителям, - поменьше баловства подарками, побольше обязанностей дома. Другие советы были бы уже несколько запоздалыми. А в заключение, Александр Семенович, могу вам сказать одно - девчонка у вас все-таки замечательная! Я хотела бы иметь такую дочь, говорю от чистого сердца. Пусть недостатки, пусть противоречия и сложности в характере - все это в общем делает человека ярче, интереснее... - Конечно, - согласился полковник. - Да я и сам Татьяной в целом доволен. Совершенно не закрывая глаза на ее недостатки. Кстати, мне кажется, за последние полтора-два месяца она сильно изменилась. Серьезнее стала, что ли. Вы не заметили? Елена Марковна подумала и кивнула: - Да, пожалуй. В таком возрасте девушки меняются быстро, меняются именно внутренне, переходят в новое душевное состояние. Может быть, в Тане это особенно заметно. - Да, я вот недавно обратил внимание - никогда раньше не замечал, - как она держится. Появилась у нее этакая, понимаете ли, выправка, достоинство какое-то особое в каждом жесте. Даже в манере нести голову! Сухое и словно наглухо замкнутое лицо полковника скупо осветилось улыбкой. "Ох, беда с этими дядюшками, - подумала класрук. - Где уж тут воспитывать..." - Что ж, - сказала она, разведя руками, - возраст есть возраст. Кто не чувствует себя королевой в семнадцать лет! - Да, но, - полковник, продолжая улыбаться, поднял палец, - одно дело чувствовать, а другое... э-э-э... выглядеть! Елена Марковна рассмеялась: - Ну, воображаю, Александр Семенович, что бы вы сделали из своей племянницы, будь у вас больше свободного времени! Полковник быстро посмотрел на часы и встал: - Несправедливое обвинение, Елена Марковна, с Татьяной я всегда был скорее строг... Это уж я так, в ее отсутствие! Разрешите откланяться, к сожалению, я уже опаздываю. Так вы говорите, с успеваемостью у Татьяны все в порядке? - О, вполне! - Елена Марковна тоже встала и вышла из-за стола. - В этом отношении вы можете быть совершенно спокойны... Уже у дверей она спросила: - Скажите, Александр Семенович... эти последние события на Балканах могут иметь для нас какие-нибудь скверные последствия? В сущности, это со стороны Гитлера почти вызов - напасть на Югославию на другой день после того, как она подписала с нами договор о дружбе... Полковник развел руками: - Время сейчас тревожное, Елена Марковна, вы сами это видите. Что же касается непосредственно балканских событий, то они опасны для нас лишь постольку, поскольку лишний раз свидетельствуют о стремлении Германии расширить конфликт. А в каком направлении он будет расширяться в дальнейшем - это уж нам знать не дано. - Я так волнуюсь за своего мужа... Он в Кишиневе, это ведь совсем близко от границы... Ну, простите, не буду вас задерживать! В середине апреля Настасья Ильинична получила письмо от сестры из Тулы. Клаша извещала о смерти бабушки Степановны и просила приехать хотя бы на это лето - помочь присмотреть за детьми. Детей у Клаша было шесть душ; сама же она, в отличие от старшей сестры, была женщина деловая, общественница и депутатка горсовета. Может быть, писала Клаша, они вообще захотят остаться жить в Туле: Зиночке все равно где учиться, а если Сережа поступит в вуз в Москве, то и ему будет ближе к дому. Настасье Ильиничне предложение сестры пришлось по душе. Сейчас-то нужно было ехать так или иначе: не оставишь же Клашу без помощи; а над тем, чтобы вообще распрощаться с Украиной, тоже стоило подумать. Прожив в Энске почти два десятка лет, Настасья Ильинична не чувствовала привязанности к этому городу. Слишком многое напоминало здесь о старшем сыне. Мучительно было встречать на улицах Колиных приятелей по цеху, живых, здоровых, смеющихся; мучительно было слышать по ночам знакомый гудок мотороремонтного; мучительно было раз в неделю находить под дверью номер заводской многотиражки, которую продолжал высылать Дежневым завком. И если уж даже на могилку сына не могла она пойти в этом городе, то уж лучше, думала Настасья Ильинична, вовсе уехать отсюда, поселиться с Клашей. Было и еще одно - едва ли не главное - соображение, заставлявшее ее стремиться к переезду в Тулу. Здесь, в Энске, жила эта девушка. Хотя учеба в школе и кончалась через какой-нибудь месяц и могло получиться так, что в вузы они поступят в разных городах, все-таки надежнее, если Сережа не будет встречаться с ней и на каникулах. Он собирается в Ленинград, а она, помнится, тогда осенью очень уж расхваливала Москву и вроде говорила, что учиться будет непременно в Москве. Хорошо бы! И если еще и летом не будут они встречаться, то тогда уж за Сереженьку можно быть спокойной... Сергей, когда мать рассказала ему о письме тети Клаши, тоже посоветовал ехать немедленно - как только у Зинки окончатся занятия. - Раз нужно, ничего не поделаешь, - сказал он. - Конечно, ей сейчас одной трудно. Семья-то какая, шутка сказать. Ты напиши, что будешь к середине мая... А то смотри - если нужно, и раньше выедешь, а Зинку я после к тебе отправлю. А чего бояться? Посажу на поезд, а там встретите. - Да нет уж, - вздохнула Настасья Ильинична, - как это она сама в такую даль... лучше уж вместе. Лишние две недели Клаша подождет, я ей напишу. А ты после подъедешь, Сереженька, как сдашь свои испытания. У вас что они, до двадцатого июня? Сергей рассеянно кивнул: - Ну да, я съезжу позже... Только я ведь надолго не смогу, ма, ты же знаешь. Мне сразу документы нужно будет подавать, да и к вступительным подготовиться придется... На одни "отлично" у меня вряд ли выйдет, все равно придется держать. Настасью Ильиничну так и подмывало спросить, в какой институт собирается подавать она, вернее, в каком это будет городе - уж не в Ленинграде ли? Но от вопроса она воздержалась. О хохотушке Танечке было говорено с сыном уже не раз, и всегда дело кончалось чуть ли не ссорой; постепенно эта тема стала в доме Дежневых какой-то запретной. Она лишь спросила Сергея, не думает ли он, что им вообще лучше будет переселиться в Тулу, и тот сказал, что, пожалуй, да, а в общем-то это нужно решать ей самой. Ему-то, дескать, все равно, приезжать на каникулы в Энск или в Тулу. Разве что в Тулу билет дешевле. Так и остался этот разговор каким-то недоговоренным. Происходил он в пятницу. На следующий день, в субботу, Сергей на большой перемене отозвал Таню в сторонку и предложил пойти завтра в цирк на дневное представление. Таня от изумления чуть не подавилась коркой - в этот момент она, по обыкновению, грызла горбушку - и сделала большие глаза. - В цирк - на дневное? Сережа, ты что - решил накануне выпуска еще раз почувствовать себя первоклассником? На, кусай! - Погоди ты. - Он машинально отломил кусок от протянутой ему горбушки и сунул в карман. - Я иду с Зинкой, понимаешь? Они у меня скоро уезжают - мамаша с сестренкой, - так я на прощанье хоть в цирк ее свожу, она уже полгода пристает. Позже мне будет некогда, когда начнем готовиться к экзаменам, а сейчас как раз удобно. Пойдем? - Постой, я что-то ничего не поняла, - сказала Таня, морща нос. - Зина и Настасья Ильинична уезжают? Ты мне ничего не говорил. Куда они уезжают? - Ясно, не говорил, я только вчера сам узнал. Едут-то они не сейчас, а через месяц, ну через три недели. В Тулу. У нас там тетка зверски многосемейная - я все жду, когда ей "Мать-героиню" дадут, - нет, серьезно, шестеро детей - представляешь? - Ой, как здорово! - воскликнула Таня в восторге. - Целых шестеро! Мальчики или девочки? - Да там всего хватает. Вообще-то ты не прыгай, это только со стороны интересно... Попробовала бы ты с такой семьей. У них там жила одна старушка, а сейчас умерла, так эта самая тетя Клаша просит мамашу приехать. Она там депутатствует, вообще большая активистка, так что ей с детьми трудно. Вот мои туда и едут. Теперь поняла? - Угу, теперь поняла... Нет, но шестеро детей - как здорово, а, Сережа! Люсина мечта. Так вы завтра идете в цирк? На дневное? Ой, я с удовольствием. Обезьяны будут? - Будут, наверное. А я, впрочем, не знаю - разве они в цирке выступают? Ну, если не обезьяны, так какие-нибудь другие зверюги будут обязательно. - Давай на скамейке посидим, - сказала Таня, глянув на часики, - еще пятнадцать минут. День-то какой, правда? Прямо в голове ломит от солнца. Я весной почему-то страшно устаю в такие дни, и так спа-а-ть хочется... Значит, завтра пойдем в цирк, смотреть каких-нибудь зверюг. Это ты хорошо придумал, по крайней мере отдохнем по-настоящему и даже об экзаменах не будем думать. Когда начало? - В два. Встретимся прямо возле цирка, хорошо? - Хорошо, - кивнула Таня. Лицо ее стало вдруг печальным, словно погасло. - Ты что? - спросил Сергей. - Я? Ничего. Просто я подумала: ну почему мы должны встречаться где-то возле цирка, будто тайком, если мне хочется зайти прямо к вам домой и пойти вместе с тобой и с Зиной прямо из дому? То есть я прекрасно знаю почему. Но я но могу этого переносить, Сережа! Почему тебе не попробовать еще раз поговорить с мамой? Сергей помолчал. - Я уже говорил сто раз, - отозвался он неохотно. - Это бесполезно, Танюша, ты же знаешь... как она на это смотрит. Мне самому, думаешь, легко? Мы ведь с мамашей раньше душа в душу жили, а теперь как-то вот не понимаем друг друга, и ничего тут не поделаешь. Веришь ли, когда узнал, что они едут в Тулу, так мне - ты знаешь, Танюша, об этом даже говорить стыдно - я прямо какое-то облегчение почувствовал... Может, думаю, действительно лучше нам пожить какое-то время не вместе, хоть спорить не будем... Таня выпрямилась, словно собираясь встать со скамейки, и обернулась к Сергею. - Но послушай, - сказала она, глядя на него большими испуганными глазами, - послушай, это ведь ужасно, ведь получается, что я рассорила тебя с твоей мамой? Сережа, я никогда не думала, что это до такой степени... - Да ну, брось, - прервал ее Сергей. - "Я рассорила"! Когда так вот друг друга не понимаешь, то рано или поздно это все равно всплывет... лишь бы предлог нашелся. - Но пойми, мне вовсе не хочется быть этим предлогом! А уж, во всяком случае, твоя мама обвиняет во всем меня. Сережа, мне просто страшно подумать - как она должна меня не любить! Я тебе уже говорила: я вовсе твою маму не виню, я даже ее понимаю, если хочешь. Я ведь прекрасно понимаю, что я для твоей мамы совсем чужая... не потому чужая, что мы еще мало знакомы, а вообще - слишком уж мы с ней разные, ты понимаешь. Я это как-то не могу точно объяснить, но очень хорошо чувствую. Понимаешь, твоя мама, наверно, смотрит на меня и думает, что вот, мол, белоручка, принцесса на горошине... И вообще всякая мать немножко ревнует своего сына, если он вдруг влюбится, - я об этом часто читала, а особенно, если еще девушка кажется ей такой никчемной. Так что я все это прекрасно понимаю, не думай! Но только это слишком серьезно, чтобы относиться так спокойно... - Хорошо, - нетерпеливо сказал Сергей. - А что предлагаешь ты? Ну, что? Таня пожала плечами: - Не знаю. Если бы я знала... - Вот то-то и оно! До конца занятий Таня оставалась задумчивой и молчаливой, ничего не сказав даже Люсе. Из школы они вышли втроем, задержавшись на консультации по немецкому языку, но Людмиле стало холодно в надетом первый раз легком пальто, и она уехала трамваем. Сергей пошел проводить Таню до Фрунзенской. Апрельский вечер был тих и прозрачен, заморозок подсушил тротуары, небо казалось стеклянным, вымытым и протертым до блеска. Когда Таня поскользнулась на подмерзшей в углублении асфальта лужице, Сергей подхватил ее под локоть. - Осторожнее, - улыбнулся он, - а то вывихнешь себе ногу и не на чем будет идти завтра смотреть обезьян. - Угу, - согласилась Таня рассеянно и вздохнула. - Знаешь, я как раз хотела тебе сказать, что завтра у меня с цирком ничего не получится. - Почему это? - Сергей сразу насторожился. - Господи, ну так. Я завтра занята. Понимаешь... мы с Дядесашей должны ехать в одно место. Он мне уже давно сказал, я просто забыла. А сейчас вспомнила. То есть не сейчас именно, а на пятом уроке. Ты не очень сердишься? - Да куда ты с ним должна ехать? - раздраженно спросил Сергей. - В гости, что ли? Вот нужно тебе! Скажи, что не можешь, и дело с концом. - Нет, я должна. Это очень важно, правда. Сергей помолчал, потом сказал сухо: - Ну что ж, как хочешь. - Сережа, не будь злюкой. - Таня на секунду прижалась к его локтю. - Я очень хотела бы пойти, но завтра это невозможно. - Еще бы, - сказал Сергей. - Ведь это не лейтенант Сароян тебя приглашает в цирк. С ним-то ты бы нашла время... - Ну, знаешь! - Таня вырвала руку, вспыхнув от возмущения. - Я уже не могу переносить эту твою дурацкую ревность! Ты просто ненормальный какой-то, хуже всякого мавра! Ни с каким Сарояном я завтра не встречаюсь, и вообще я тебе уже говорила, что вижу его раз в месяц, когда он приходит к Дядесаше играть в шахматы. Что ты еще от меня хочешь? - Я хочу знать, куда ты идешь завтра! - Не скажу! Это не мой секрет, понимаешь? Но я тебе даю честное слово, что это вовсе не то, что ты думаешь. Да и какое ты вообще имеешь право меня в чем-то подозревать? Я еще ни разу не дала тебе повода для ревности! - Ну, еще бы, - буркнул Сергей, уже остывая. - А сейчас тоже не даешь, да? - Нет конечно. - Таня пожала плечами. - Я ведь не виновата, что у тебя какая-то ненормальная подозрительность. Интересно, как ты вообще можешь меня любить, если ты мне ни капельки не веришь и вечно в чем-то подозреваешь? На следующий день она пришла к цирку около часа. Наискось через площадь, у дверей обувного магазина, собралась толпа - говорили, что после обеда будут давать тапочки. Это было удачно. Таня заняла очередь и, спрятавшись за спинами, не спускала глаз с циркового подъезда. Ровно без четверти два появился Сергей, чинно ведя за руку сестренку; они подошли к кассам - Таня испугалась вдруг, что не будет билетов, - и потом вместе с другими вошли в подъезд. У Тани отлегло от сердца, и в то же время ей стало еще страшнее. Когда нужно прыгать в воду с большой высоты, втайне надеешься, что в последний момент что-то помешает. На этот раз препятствия устранялись сами собой. У циркового подъезда стало пусто, в два часа пробежали последние опаздывающие; представление, очевидно, началось. Для верности Таня прождала еще десять минут и, выбравшись из очереди, быстро пошла к трамвайной остановке. Сойдя на углу Челюскинской и Бакинских Комиссаров, она вдруг сообразила, что совершенно неизвестно, будет ли Сережина мама дома. Вчера она почему-то решила, что та, отправив детей в цирк, непременно останется хозяйничать. А если нет? Тогда все окажется напрасным - и вчерашний обман, который чуть не привел к ссоре, и потерянная возможность посидеть с Сережей в цирке и полюбоваться зверюгами. Главное, конечно, не зверюги. Главное - это то, что если не удастся поговорить сегодня, то уже такого удобного случая может и не представиться до самого отъезда Настасьи Ильиничны. А поговорить им нужно. Как бы ни смотрел на создавшееся положение Сережа, она, Таня, с этим мириться не может. То есть, возможно, в конце-то концов ей и придется примириться, но сначала она должна попытаться сделать все. Это ее долг перед Сережиной мамой, даже если сам Сережа этого не понимает... Дядясаша сказал однажды, вспоминая какой-то случай из гражданской войны: "Герой не тот, кому посчастливилось родиться с проволокой вместо нервов; настоящий герой - это тот, кто продолжает выполнять свою задачу, хотя у него от страха и душа в пятки уходит". Тане сейчас невольно вспомнились эти слова, когда она свернула в переулок и увидела наискось через улицу знакомый приземистый домик. "Сейчас я, конечно, самая настоящая героиня", - подумала она, пытаясь подбодрить себя шуткой. Это оказалось не так просто. Ноги сами пронесли ее мимо калитки, она прошла еще целый квартал и, совершенно обессиленная волнением, присела на кривую скамеечку у чьих-то ворот. Господи, если бы она могла сейчас вернуться домой и засесть за книги, не думая ни о каком разговоре... или если бы этот разговор был в эту секунду уже позади... Если бы, если бы! Что толку в этих "если бы". Неужели у всех любовь бывает такой же трудной? Столько трудностей, столько препятствий... Лет четырнадцати - в то время она уже думала о любви довольно часто, начитавшись запретных романов, - ей казалось, что стоит лишь полюбить - и мир вокруг станет сразу сияющим и радужным, словно глядишь на него сквозь хрустальную пробку. А что получается? Почему рядом с этим огромным счастьем, которое дал ей Сережа, обязательно идут всякие заботы и трудности, которых она никогда не знала раньше?.. Почему, например, она вообще должна идти сейчас к Настасье Ильиничне, переносить эту встречу и этот труднейший разговор? Если даже Сережа смотрит на это более спокойно... а уж она-то сама ни в чем перед его мамой не виновата, и оправдываться ей не в чем. Так зачем же добровольно - и безо всякой нужды - брать на себя такое трудное дело? Мало у нее, что ли, других забот и неприятностей: экзамены на носу, Сережа ревнует из-за всякого пустяка, Дядясаша был в школе, и эта Вейсман наговорила про нее уйму каких-то ужасных вещей... Таня думала обо всем этом, неловко сидя на краешке покосившейся скамейки, щурилась от апрельского солнца и пыталась изо всех сил убедить себя в том, что новое решение - встать и уйти домой, ни к кому не заходя, - что это решение и есть самое правильное. И что вчера она просто не подумав поддалась ребяческому порыву. И что, конечно же, она ничем не виновата перед Дежневой... Эти попытки убедить себя были, по существу, спором. Ей приходилось спорить - трудно даже сказать, с кем или с чем именно. То ли одна половина ума спорила с другой, то ли ум спорил с сердцем, то ли одно и другое вместе спорили с кем-то третьим. Ты перед его мамой не виновата, говорил первый спорщик, а второй отвечал на это: ты не виновата, верно, но можно причинить горе и не будучи виновной. Ты ведь отнимаешь у нее сына, и не прикидывайся, будто не понимаешь этого. Так что виновата или не виновата, а ты перед нею в большом долгу... Ей вспомнился вдруг последний разговор с Дядесашей, месяц тому назад. Он тогда опять не сказал ничего определенного, но видно было, что противиться уже не будет. Дядясаша был в тот вечер сдержан и спокоен, как обычно, но она не могла отделаться от ощущения, что эта сдержанность прикрывает очень большую печаль, и ей было стыдно и хотелось приласкаться к Дядесаше, как в детстве, но что-то удерживало ее, и она тоже говорила более или менее спокойно, не показывая своих трудно определимых, смятенных чувств. Уже после того как разговор был, по существу, окончен, Дядясаша сказал вдруг: "Да, вот оно как получается... А я ведь еще думал, Татьяна, что на следующее лето выхлопочу себе отпуск подольше и закатимся мы с тобой путешествовать... Среднюю Азию хотел тебе показать, Забайкалье, Приморский край... А то ведь, как подумаешь, нам с тобой и поговорить по-настоящему никогда особенно не удавалось - ну, я не имею в виду там о школе или о новостях, - а вот так, о жизни вообще. Ты ведь теперь взрослой становишься, я, бывало, всегда думал: Татьяна интересным будет человеком, когда вырастет, внутренне интересным... Ну что ж, ничего, брат, не поделаешь..." Он говорил обычным своим тоном, но ей от этих слов ужасно захотелось пореветь, уткнув нос в его гимнастерку, а она вместо этого - дура, дура! - заявила вдруг: "Так мы же сможем поехать теперь втроем"... Бедный Дядясаша. И ведь нужно учесть, что Сережа ему очень нравится. А если бы она полюбила человека, который казался бы ему никчемным - как кажется она Сережиной маме? Действительно, при чем тут - виновата, не виновата... Должна же ты понимать, какое горе причиняешь ей своим счастьем! Посидев еще минуту, Таня встала и медленно пошла к приземистому домику. Настасья Ильинична не высказала никакого удивления при виде гостьи. - Здравствуйте, Танечка, - сказала она очень сдержанно, может быть даже чуть неприязненно. - Вы к Сереже? А его нет, не знаю даже, когда вернется... - Да, - кивнула Таня, - он мне говорил вчера, что идет в цирк. Я не к нему, Настасья Ильинична, я пришла к вам. Мне нужно поговорить... если вы позволите. - Поговорить? - переспросила та, на этот раз уже удивленно. - Ну, что ж... заходите. Раздевайтесь, у нас не холодно... Таня сняла пальто. Утром, готовясь к этому разговору, она решила надеть самое свое строгое платье, черное с белыми манжетами и воротничком, которое Люся называла "монашеским". Платье это делало ее выше и тоньше; сейчас она стояла перед усталой пожилой женщиной, коротко причесанная и юношески стройная - странная смесь женственности и мальчишества, - и лихорадочно пыталась найти в голове те слова, с которых нужно было начать этот разговор. - Садитесь, чего ж стоять, - сказала хозяйка, оставаясь у притолоки со сложенными на груди руками. Ровно полтора года прошло с тех пор, как Таня у них обедала; за это время Дежнева видела ее в городе всего раза два-три, да и то издали и мельком. Сейчас она разглядывала девушку с затаенным ревнивым любопытством - ее слишком аккуратно и не по-школьному причесанную голову, слишком тонкие чулки, слишком дорогое и словно обливающее фигуру шерстяное платье. В таком можно в театр или на танцы куда-нибудь, а она среди дня надела. Зачем - похвастать? Или просто покрасоваться лишний раз? Видя, что сама хозяйка остается на ногах, Таня тоже не села, кивком поблагодарив за приглашение. - Настасья Ильинична, - сказала она каким-то не своим голосом. - Вы, наверное, знаете, о чем я пришла с вами говорить. Я знаю, как вы ко мне относитесь, я еще Сереже об этом говорила, что это нормально и что во мне действительно нет ничего такого, что... что могло бы вам понравиться и... заставить относиться ко мне иначе. Но... - Таня перевела дыхание и судорожно глотнула воздух. - ...вы понимаете, Настасья Ильинична, нельзя же, чтобы это так и оставалось - наши отношения... Ведь если мы с Сережей любим друг друга, то нужно же... нужно же искать какой-то выход, ведь правда... - Да вы сядьте, - опять пригласила Дежнева, но Таня не обратила на это внимания, продолжая говорить еще быстрее, сбиваясь и картавя: