олуоторванный металлический уголок своего портфеля. - Сережа... - Таня закусила губу и тыльной стороной приложила руку к пылающей щеке. - Я хотела сказать... если бы ты хоть немножко знал, как я по тебе соскучилась... я никогда не думала, что можно за два месяца... за два с половиной... У нее прервался голос и на ресницах заблестели слезы. Быстро взглянув на нее, Сергей еще ниже опустил голову. Он оторвал уголок, повертел его и сунул в карман. - Ты думаешь, мне легко было... - сказал он глухо. - Сережа, я знаю, - заторопилась Таня, еще сильнее картавя от волнения, - я прекрасно знаю, что тебе было очень трудно, правда... Если бы я знала все это время, что ты хорошо себя чувствуешь, то мне было бы совсем не так тяжело... понимаешь - это было бы совсем другое, а то ведь когда знаешь, что человек, которого ты... что твой самый-самый лучший друг в это время страдает и ты ничем не можешь помочь - это самое страшное, правда! Сережа, я все время ждала, что ты мне напишешь, - но только ты не думай, что я на тебя за это обиделась... что ты не писал. И вообще, Сережа, если ты думаешь, что я тогда на тебя обиделась, в декабре... то есть я очень обиделась вначале, правда, а потом нет - потому что я все время верила, что ты не мог сделать это просто так и что я действительно перед тобой чем-то виновата... только я думаю, что было бы лучше, если бы ты мне сказал, в чем дело, потому что... Сергей кашлянул и погладил ладонью залохматившуюся от ветхости кожу портфеля. - Да нет, чего там, - сказал он таким же глухим, словно сдавленным голосом. - Я вот насчет этого и хотел с тобой поговорить... понимаешь, я тогда просто дурака свалял. Я потому и молчал потом, что нечего было сказать. Думаю, как я пойду после такого... с какими-то объяснениями... на черта, думаю, я ей теперь сдался. Ну, а после - когда погиб Коля, - так мне, правду сказать, не до того было. Я уж потом - когда припомнил, как ты ко мне тогда подошла в спортзале, - ну да ладно, что об этом... Ты лучше расскажи, как там на море? Плавать не научилась? Вид у тебя просто... Откровенно любуясь, он посмотрел на Таню и улыбнулся - в первый раз с момента встречи - широкой восхищенной улыбкой. - И одеваться стала... верно Сашка сказал - прямо артистка. И волосы так лучше... Таня покраснела еще больше. - Я очень рада... если тебе нравится... Сережа, но только как ты мог подумать, что я... что я оттолкнула бы тебя, если бы ты пришел мириться... Неужели ты считаешь, что я могла бы - после того, что было... Звонок не дал ей окончить фразу. - Уже? Как же это, - сразу растерявшись, сказал Сергей. - Мы ведь и поговорить не успели... - Сережа, слушай - я думаю, нам не удастся на переменках, в первый день всегда такое сумасшествие... Ты можешь проводить меня сегодня домой? - Ладно... - не сразу ответил Сергей. Таня с Людмилой, по-кошачьи привыкнув к месту возле окна, и теперь заняли третью парту крайнего ряда; Сергей и Глушко устроились на четвертой, в среднем. Это совсем близко. Стоит ему повернуть голову, и в каких-нибудь полутора метрах от него - мягкий извив медно-каштановой волны волос, зеленый на белом воротничок, краешек нежно очерченной загорелой щеки. Нужно обладать большой силой воли, чтобы сидеть вот так - упрямо не поднимая глаз от черного зеркала заново отлакированной парты. Тригонометрия, украинский, история, физика - ради первого дня и урок физики проводится тут же, в классе. Вообще, занятий, по существу, сегодня еще нет, каждый преподаватель ограничивается своего рода вступительным словом, пытаясь внушить слушателям страх перед ответственностью положения десятиклассников. Все это не ново, все это давно известно и только наводит скуку. Сорок пять минут тянутся нескончаемо долго, и чем чаще поглядываешь под партой на часы, тем медленнее движутся стрелки. На переменках - скорее в уборную, покурить. Если затягиваться не торопясь, то папиросы хватает минут на десять, а оставшиеся пять проходят совсем быстро, если задержаться с кем-нибудь в коридоре - ругнуть фашистов или высказать свои соображения насчет плохих дел Англии, оставшейся без союзников... На пятом уроке - литературы - Сергей сидел уже в невменяемом состоянии, машинально рисуя овалы на выдранном из тетради листе и заштриховывая их жирными косыми линиями. Из речи Сергея Митрофановича, по своему обыкновению расхаживающего в проходе между партами, до него не доходило ни слова. За четыре с половиной часа он так и не успел разобраться в своих мыслях. С чувствами - другое дело, тут нечего было даже разбираться; чувства эти - вернее, одно-единственное - образовали в его душе огромный сияющий фон, ослепительный, как утренняя заря летам в степи. Копошащиеся на этом фоне темные мысли тонули в его спокойном торжественном сиянии, и, может быть, поэтому так трудно было рассмотреть их поодиночке. Но и не замечать их нельзя, они все равно здесь, и они бегают и ползают, словно большие мухи на стекле залитого утренним солнцем окна. Собственно, это даже не мухи, а какие-то другие насекомые - назойливые и опасные. Хорошо еще, что их немного и что они кажутся тем мельче, чем выше встает и разливается золотое сияние... то самое, которое тогда, после дурацкого Сашкиного выкрика, вдруг затопило его, хлынув из ее глаз... Но как глупо все это получилось!.. Сергей даже зубами скрипнул, вспомнив свое сегодняшнее поведение с Таней и свои слова. Что-то плел, пытался объяснять, а толком даже не извинился, хотя начать нужно было именно с этого. Хотя конечно - увидеть вдруг такие глаза, это... тут потеряешь всякое равновесие, еще бы. Сергей покосился на третью парту слева и, очертив еще один овал, принялся штриховать его в обратном направлении. Да, и это вот тоже... все одно к одному. Небось тот герой, что дверцу перед ней распахнул, - уж он-то, наверное, за словом в карман не лезет. Такие говорить умеют, этот, видать, из тех, что больше по штабам околачиваются. А ты? Встретился с девушкой и не сумел связать двух слов... Хорошо - она тебя полюбила, неизвестно за что. Но надолго ли хватит такой любви, если она постоянно будет замечать разницу между тобой и такими вот своими знакомыми? Сергей подавил вздох и осторожно обмакнул, перо в чернильницу-неразливайку, вставленную в гнездо парты. Черные мухи выросли и оживились, они мелькали теперь так часто, что почти затмевали золотое сияние. В этом-то все и дело, что с какой стороны на это ни посмотришь - а она все-таки не для таких, как ты. "Хороша Маша, да не наша", - подумалось вдруг ему пошлой фразой. Позавчера на бульваре он просто не успел ее рассмотреть, но зато сегодня насмотрелся за все время разлуки. От него не укрылась ни одна деталь происшедшей с Таней разительной перемены. За одно это лето из нескладного и забавного даже в своей миловидности долговязого подростка она превратилась в почти взрослую девушку, окруженную победным сиянием расцветающей юности. Исчезла прежняя мальчишеская угловатость: движения, хотя и не утратив своей всегдашней порывистости, приобрели какой-то неуловимый оттенок женственности и стали чуть сдержаннее, словно Таня сама втайне стыдилась своего нового облика, смущенная его непривычной прелестью. Волосы ее, раньше всегда убранные кое-как, были теперь тщательно, по-новому причесаны, оставляя слева аккуратный пробор, а ногти - Сергей всегда помнил их вымазанными в чернилах и коротко, небрежно обрезанными, - ногти эти выглядели теперь совсем необыкновенно: миндалевидные и хорошо обработанные пилочкой, они сохраняли свой естественный цвет и в то же время блестели, как лакированные... И вся она была какая-то чистенькая, блестящая, словно новенькая игрушка в целлофане. Он вдруг представил себе ее, в таком вот до блеска отглаженном белоснежной костюме, входящей в его квартиру, где нельзя повернуться, не задев за рукомойник, за покосившуюся, с треснувшими конфорками плиту, за потемневший от жара и копоти кухонный шкафчик, - тут, пожалуй, как ни люби, а невольно мелькнет в голове мысль: "В каких условиях он живет? Куда я попала?" Сергей закусил губу и скомкал исчерченный лист. Преподаватель, оказавшийся рядом в этот момент, поправил старомодное с дужкой и шнурочком - как у Чехова - пенсне и удивленно уставился на Сергея, нагнув голову, словно собираясь боднуть, - но ничего не сказал. Через минуту раздался звонок. Сергей Митрофанович неторопливо собрал книги и, выйдя из класса, величественным шагом отправился по коридору, выставив живот. В тот момент, когда Сергей пробегал мимо него, он, не оборачиваясь, протянул руку и неожиданно ловко ухватил его за локоть. - Нервы, нервы, мой друг, - пробормотал он, с любопытством разглядывая свежую побелку потолка. - А чего ради? Нервничать полагается перед экзаменами, а с первого дня не стоит... н-да-а... странно, что у тебя нервы не в порядке - никогда не сказал бы по внешнему виду. Замечательный у тебя вид, Дежнев, скажу без лести. Ты очень возмужал за это лето. Мне говорили - ты работал? Ах да, на строительстве электроцентрали... так, так... это заметно. Возмужал, очень возмужал. И лицо у тебя стало такое... хорошее, мужественное, лицо волевого человека. Да-а, Дежнев, ты теперь держись - девушкам нравятся такие лица, вот в чем беда... боюсь, что ты окончательно забросишь литературу. Кстати вот, о девушках... Он доверительно покосился на Сергея, продолжая крепко держать его за локоть, и рассмеялся коротким хитрым смешком: - ...Ты никогда не замечал, Дежнев, на какие ухищрения они иногда пускаются? Любопытно, друг мой, очень иногда любопытно за ними понаблюдать. Дома она тебе бегает в линялом сарафанчике, в тапочках на босу ногу... так, попросту... Но уж зато если ей, голубушке, предстоит встреча с кем-нибудь, кому она хочет понравиться, да еще, скажем, после известного перерыва, - то уж тут, братец ты мой, разоденется принцесса принцессой... смотришь на нее и робеешь подойти ближе. Ну что ж, Дежнев... это тоже понятно - любовь, друг мой, любовь... Сергей Митрофанович извиняющим жестом наклонил голову и отвел от тела пачку книг, которую нес в левой руке. - Поразительные вещи делает иногда с людьми эта любовь, - помолчав, заговорил он негромко, словно думая вслух. - Ты вот не читал у Толстого... Алексея Константиновича... был такой простой викинг - Гаральд Гардрад... Да-а... Влюбился он в киевскую княжну Ярославну, но девица оказалась слишком разборчивой. Другой на его месте отступился бы: шутка ли сказать - дочь великого князя Ярослава Киевского! Но Гаральд был настоящим мужчиной, поэтому он решил иначе. Собрал дружину, отправился в поход - и наделал переполоху по всей Европе, прославляя имя любимой девушки. Он дошел до Пирея и там своим мечом насек имя Ярославны на знаменитом изваянии льва... А все для того, чтобы добиться взаимности... - И добился? - заинтересованно спросил Сергей. Преподаватель пожал плечами: - А ты как думаешь? Когда он вернулся в Киев, там уже гремела слава о великом воине Гаральде Гардраде. Где уж тут было устоять этой княжне! Вот, Дежнев, что делает любовь. Если это, разумеется, любовь настоящего мужчины... а не тряпичного воздыхателя. Те-то никогда ничего не добиваются, и поделом. Впрочем, что это я с тобой заболтался - даже учительскую миновал... увы, становлюсь стар и болтлив. До свиданья, Дежнев... - До свиданья, Сергей Митрофанович... Преподаватель скрылся за дверью учительской. Сергей задумчиво постоял на месте, потом нащупал в кармане папиросы и отправился покурить в последний раз. Почти следом за ним в уборную ворвался Женька Косыгин. - Что ж ты делаешь, жлоб ты несчастный, - зашептал он, отозвав Сергея в сторонку, - ты сам знаешь - я к бабам отношусь отрицательно, но в данном случае ты просто жлоб! Николаева там сидит одна, вот с такими глазами, а он из курилки не вылазит! Дурак, иди к ней, а мне дай докурить... Не дожидаясь ответа, Женька выхватил папиросу из его пальцев. - А где она? - нахмурился Сергей. - Без Земцевой, что ли? - Земцеву класрук увел, - кивнул Косыгин, торопливо затягиваясь. - А капитанская дочка сидит в верхнем коридоре, в самом конце... вид у нее такой - вот-вот разревется, иди к ней, я тебе говорю... Таня и в самом деле была уже на волосок от истерики. На первом же уроке она, как могла, пересказала Людмиле свой разговор с Сергеем, и Людмила не сумела в первый момент скрыть недовольства странным поведением Дежнева. Правда, она тут же спохватилась и стала уверять, что это совершенно нормально, но было уже поздно. Таня заметила ее первую реакцию; еще раз вспомнив весь разговор, она ужаснулась Сережиной холодности и объяснила ее только одним: он ее больше не любит, а выслушивал просто из вежливости. Недаром он не писал, недаром он даже не сразу согласился проводить ее домой... Людмила утешала ее, говоря о всем известной неловкости влюбленных, и ссылалась на многочисленные литературные примеры; но Таня с каждым уроком все глубже погружалась в пучину отчаяния. От предстоящего разговора она уже не ждала ничего хорошего - весь ее запас храбрости был уже израсходован; на уроке литературы она объявила Людмиле, что жить больше не стоит. Неизвестно, дошел ли до стоявшего неподалеку преподавателя мрачный смысл ее шепота, но он сердито посмотрел на Таню и погрозил ей пальцем. Таня ответила ему отчаянным взглядом утопающей. Сейчас, увидев идущего по коридору Сергея, она побледнела и вцепилась в края подоконника, словно боясь упасть. Губы ее вздрагивали, во всем ее виде было столько самого неподдельного отчаяния, что Сергей сам с трудом проглотил подступивший к горлу комок. Не думая уже о том, как нужно себя вести и как сложатся их отношения в будущем, он шагнул к Тане и положил руку на ее пальцы, судорожно стиснутые на доске подоконника. - Таня... - сказал он негромко, в первый раз произнося вслух ее имя. - Что с тобой - тебе что, нехорошо? Вместо ответа она часто заморгала и вдруг, выдернув пальцы из-под его руки, закрыла ладонями лицо и затряслась в беззвучных рыданиях. В этот момент звонок известил о начале последнего урока. На лестницах послышался топот ног. Сергей беспомощно оглянулся, кусая губы. На свою репутацию ему было наплевать, но если Таню увидят в таком состоянии... Схватив за локти, он почти грубо толкнул ее в дверь напротив - в кладовую завхоза, где хранились швабры, тряпки, мел и бутылки с чернилами. - Обожди здесь, - шепнул он, - я сейчас... У двери в класс он поймал Володю: - Слушай, Володька, скажешь Земцевой, я Таню увел, ей нужно уйти, слышишь? Книги мои забери, а она пусть возьмет ее... Глушко вытаращился на него изумленно, но Сергей уже убежал. Таня, все еще судорожно всхлипывая, сидела на опрокинутом ящике. При виде Сергея она утерла слезы и несмело улыбнулась. - Кто-то чуть не вошел... - сказала она вздрагивающим еще голоском. - Я так испугалась... - Сейчас выйдем, погоди, - озабоченно сказал Сергей, прислушиваясь к шуму в коридоре. - Сейчас все разойдутся... Когда стало тихо, он вывел ее из убежища. Едва удерживая желание бежать, они прошли вдоль дверей классов, спустились вниз и вышли через черный ход - подальше от окон учительской. Только на боковой тенистой улочке они почувствовали себя в безопасности. Некоторое время постояв молча, Сергей широко улыбнулся и взглянул на Таню: - Ну, так как же? Куда теперь? - Все равно, Сережа... - Она еще раз по-детски всхлипнула, и Сергею показалось, что непросохшие слезы на Таниных ресницах засияли от ее улыбки, словно капли росы на солнце. - Мне ведь совершенно все равно, правда... куда ты хочешь... 12 Они долго ходили по улицам - молча, словно каждый боялся произнести первое слово, - потом очутились в воротах парка. Шумно толпились люди, неистово гремел танцевальной музыкой рупор громкоговорителя, но они были одни - совсем одни вдвоем. Пройдя по центральной аллее, они молча переглянулись и свернули в одну из боковых, уже наполненную сумерками летнего вечера. Сергей шел рядом с Таней; вспомнив позавчерашнего лейтенанта, он смутился и придержал шаги, пропустив ее чуть вперед - на полшага. Скамеек было много, но людей - еще больше. Уже совсем стемнело, когда им удалось наконец отыскать свободную скамью в самом глухом и безлюдном уголке парка. - Хочешь - сядем здесь? - смущенно предложил Сергей. Таня молча кивнула головой. Неловко опустившись на скамью, он оказался слишком близко от Тани, коснувшись ее плечом и ногой, и тотчас же подумал, что нужно отодвинуться. Но что-то приковало его к месту. Он остался сидеть, боясь шевельнуться и утратив все внешние ощущения, кроме одного - милого и доверчивого тепла, исходящего от той, что сейчас (вопреки всякой логике и всякому здравому смыслу) сидит рядом с ним и тоже не отодвигается. Таня не отодвигалась, хотя слева от нее было много свободного места, но она продолжала молчать, и Сергей вдруг испугался этого несвойственного ей молчания. Очевидно, она все же обиделась на него за сегодняшнее... - Таня... - тихо сказал он, кашлянув от сухости в горле. - Скажи правду - ты очень на меня сердишься? Я действительно сегодня так себя повел... да и вообще - за прошлое... ты меня прости, если можешь... я не знаю, что сейчас дал бы, чтобы этого не было... - Этого уже нет, Сережа, - еще тише отозвалась Таня. - И я на тебя совсем не сержусь... я ведь тебе уже говорила... Она искоса посмотрела на него, чуть повернув голову, и едва слышно вздохнула. Далеко, на главных аллеях, светляками мелькали сквозь заросли огни фонарей, от танцевальной площадки иногда доносило какую-то развеселую музыку, но вокруг них было все так же тихо и безлюдно. - Сережа, - продолжала Таня окрепшим вдруг голосом, почти строго. - Я тебе уже все сказала, но я думаю, что я еще должна сказать... я думаю, это так принято говорить - иначе это не настоящее объяснение. Сережа, я тебя люблю, и я думаю, что ты тоже меня любишь, иначе ты вел бы себя совсем по-другому... Ведь правда, ты меня любишь? - А ты разве не видишь сама? - шепнул Сергей. - Я ведь тебя так люблю, что... Он беспомощно замолчал, не находя нужных слов. Да и какими словами можно было передать то, что он сейчас чувствовал? Нерешительно, словно ребенок, оробевший при виде неожиданно подаренной долгожданной игрушки, он обнял Таню за плечи и привлек к себе, и она прижалась к нему с доверчивой и нежной покорностью. И он опять сидел, боясь пошевелиться, отказываясь верить тому, что с ним происходит. Любимая, только что признавшаяся ему в своей любви, была с ним, и его ладони ощущали тепло ее тела, и ее теплое дыхание он чувствовал сквозь рубашку на своем плече. Прошло какое-то время, прежде чем он наконец понял, что все это не во сне, что все это происходит наяву, в действительности; и только тогда - смывая все преграды - в сердце его хлынул вышедший из берегов поток счастья. Испытывая легкое головокружение и странное чувство невесомости и одновременно сжатой до предела энергии во всем теле, он нагнулся к Тане, зная, что уже следующее мгновение переломит его жизнь навсегда - навечно... Их первый поцелуй получился неловким и торопливым, но они не заметили этого, оба одинаково перепуганные. Боясь открыть глаза и взглянуть на Сергея, Таня уткнулась лицом ему в грудь; он сидел растерянный и оглушенный мимолетным прикосновением любимых губ, вздрагивающей рукой робко приглаживая ее волосы. - Сережа... - еле слышным шепотом позвала Таня. - Что, Танюша? - Ничего... я просто хотела услышать твой голос... Помолчав еще, она опять спросила: - Сережа... ты, наверное, очень добрый, правда? - Добрый? Да нет... я думаю - не очень... А что? - Неправда, ты добрый... Я это сразу поняла по тому, как ты меня сейчас назвал... Знаешь, меня никто так не называет - только Люся... и теперь - ты... Приподняв голову и немного отстранившись, она несколько секунд смотрела на Сергея без улыбки, с серьезным и почти строгим выражением - потом легко вздохнула и, опуская ресницы, обняла его за шею... - ...я очень испугалась в первый раз, - медленным шепотом говорила она через минуту, лежа головой на его плече и широко открытыми глазами глядя на звезды в просветах между темными кронами тополей. - Я иногда думала раньше... старалась представить себе, что чувствуешь, когда тебя целуют... Я почувствовала страх и еще большое-большое доверие... к тебе... правда - как странно, что это можно чувствовать вместе, страх и доверие... Сережа, по-твоему, что такое любовь? По-моему, это - доверие, правда? Сергей долго молчал, осторожно перебирая Танины пальцы. - Не знаю... - покачал он наконец головой. - Я, правду сказать, никогда об этом не думал... Он поднес ее руку к лицу и стал медленно гладить себя по щеке отполированными ноготками. - ...Как-то не приходило в голову... ну, искать определение, что ли... любовь - это и есть просто любовь, я так думаю. Когда любишь, когда хочешь все сделать так, чтобы тому, кого любишь, было хорошо... когда защитить хочешь - от всего, что может случиться. Вот это, пожалуй, и есть любовь, кто ее знает... Таня прижалась к нему еще теснее и, счастливо улыбаясь, закрыла глаза. - Сережа, я хочу спросить у тебя одну вещь... Скажи, когда ты заметил в первый раз, что ты меня полюбил? Сергей подумал. - А я и сам не знаю... я и сам вот недавно как-то думал: когда это все вдруг началось? Пожалуй, что еще в тот раз - в энергетической... только я сначала не понял, а полюбил, пожалуй, сразу... Но только и злился же я тогда на тебя! - И я тоже думаю, что полюбила тебя с самого начала... ты мне тогда страшно понравился, - чуть меня не поколотил, помнишь? Она засмеялась тихим счастливым смехом и потерлась щекой о его щеку. Их губы опять встретились и на этот раз задержались дольше, и Сергей вдруг почувствовал, как ее тело на мгновение обессилело в его руках, и тотчас же она, словно испугавшись чего-то, уперлась ладонями в его грудь. - Танюша... ты меня боишься? - Тебя - нет... Понимаешь, Сережа, иногда вдруг почувствуешь такое, что... чего никогда до сих пор не чувствовала... такое, о чем пишется в книгах... и тогда становится очень страшно, но сейчас - нет, потому что это с тобой, и я тебя люблю. Ничего нельзя бояться, когда ты с человеком, которого любишь... Она подняла руку и нежно - кончиками пальцев - провела по его щеке. - ...только ты обними меня еще крепче... изо всех сил. Как мне сейчас хорошо... я хотела бы пробыть так целую вечность. Я всегда этого боялась - вечности... а теперь с тобой мне не страшно даже это. Я не понимаю - я читала, что когда очень любишь, то бывает страшно за то, чтобы эта любовь вдруг не исчезла... Я этого не понимаю: разве можно бояться, если любишь по-настоящему? Ты ведь не боишься, что я тебя разлюблю? Я совсем не боюсь, что ты меня разлюбишь... - Танюша, я тебе клянусь, что всегда, что бы о нами ни случилось... Фраза осталась недоговоренной, потому что Таня быстро прикрыла ему губы теплой ладошкой, которую он так же быстро поцеловал. - Нет! С нами ничего не может случиться, Сережа. Ничего не может случиться с теми, кто любит... Полковник хмурился, медленно поднимаясь по лестнице. Подходя к дому, он первым делом посмотрел на окна третьего этажа - света не было. Если в одиннадцать Татьяна уже спит, значит, дела обстоят неважно. Он отлично знал ее особенность - терять сон от радости а мгновенно, как сурок, засыпать от огорчения. Неужели она могла так ошибиться? Войдя в квартиру, он на носках прошел к письменному столу и включил лампу. Бедная девчушка, пережить неудачную любовь в таком возрасте... Покачав головой, полковник отогнул край портьеры и, всмотревшись в темноту, громко и изумленно свистнул. Вот оно что... Он сразу повеселел. Так, так, все понятно... ну что ж, значит, судьба! Насвистывая куплеты тореадора, он прошелся по комнате, закурил. Стукнув в дверь и не дожидаясь ответа, вошла мать-командирша: - Это ты, Семеныч? А я услыхала - думаю, может, разбойница наша пришла... - Заходите, Васильевна, заходите. Татьяна, оказывается, еще не вернулась. Я тоже думал, что она уже дома. - Дома, - добродушно усмехнулась старуха. - Дома, Семеныч, она теперь к завтрему утру будет. - Ну, что вы, - нахмурился полковник. - В ее возрасте... - Самый как раз и возраст до петухов гулять... Я вот помню: идешь, бывало, с гулянки, а уж дома папаша покойный с вожжами дожидается. А мне все нипочем - вечером опять гармонику как заслышу - куда там, разве меня удержишь... я ж и бедовая была в девках, не приведи господи! Идем-ка ко мне, Семеныч, чайком побалуемся. Тебе нынче все одно не спать... Ночь, звезды, шорох сонного ветра в облитых серебром тополях, звенящая тишина. Или, может быть, это звенит счастье? - ...а знаешь, мое счастье все-таки больше твоего... - Нет, Танюша... мое больше. Дай мне руку... - Возьми обе, они же все равно твои... - Это ведь для нас никогда не кончится, верно? - Конечно нет! Знаешь, Сережа... мне кажется, что скоро будет война - просто я слышала всякие такие разговоры летом... Дядясаша разговаривал с другими военными, я иногда слышала. Они так прямо не говорят, но все думают об этом, я заметила. Так вот, сейчас мне не страшно даже это... хотя это самое страшное, что может быть... но любовь - это сильнее всего, ведь правда, Сережа? Если любить так, как мы, то тогда ничего не страшно... даже война... - Танюша... скажи мне совсем серьезно... ты будешь меня любить, что бы ни случилось? - Ну как тебе не стыдно, как ты можешь спрашивать такие вещи!.. На Дальнем Востоке уже утро. Из рыбачьих поселков на берегах Японского и Охотского морей, деловито тарахтя моторами и болтаясь на свежей волне, выходят навстречу восходящему солнцу флотилии кунгасов. Лучи, уже озарившие кряжи Сихотэ-Алиня, миллионами проснувшихся птичьих голосов оглашают тайгу, тесня предрассветный сумрак дальше на запад - к Байкалу. Но девять десятых необъятной страны еще погружены в ночь, багровое зарево полыхает над бессонными домнами Магнитки и уральскими мартенами, в темных молчаливых берегах плывут по Волге сияющие огнями белые пароходы, и над Москвой - портом пяти морей - широко разлито шестое - холодное голубое море электричества. На Спасской башне размеренно бьют куранты. На Украине тоже ночь, огромная и тихая под мерцающими южными звездами. Переливая в себе лунный свет, струится старый Днипро, в селах лениво перебрехиваются собаки, начинают редеть россыпи городских огней. Одно за другим гаснут окна - желтые, голубые, оранжевые. На танцплощадке энского парка уже не играет музыка, из рупоров мощно гремит облетающая земной шар мелодия "Интернационала". Девушка в белом удивленно поднимает голову, прислушивается и снова наклоняется к уху юноши с ласковым шепотом: - Слышишь, Сережа... уже двенадцать, подумай. А мне все кажется, что еще так рано... - Танюша, а тебе дома не влетит? - Конечно, влетит, - счастливо смеется она. - Еще как влетит, прямо хоть не возвращайся домой... но мы знаешь что можем сделать? Можно ведь вообще не возвращаться, правда? Мы просто уйдем в Казенный лес и там потеряемся. Как Тристан и Изольда, понимаешь? Питаться будем грибами и ягодами, это очень вкусно. И никто-никто нас не найдет... - Найдут! - смеется он. - От твоего дяди так просто не удерешь - подымет бригаду по боевой тревоге, окружит лес и начнет прочесывать квадрат за квадратом. Нет, с этим мы пока подождем. Танюша, а кто были эти... ну, ты вот сейчас назвала... - Тристан и Изольда? Ты не знаешь? Ну как же, это один такой французский роман, средневековый. Страшно интересно, правда... я так плакала! Хочешь, я тебе расскажу? - ...Все это так, Васильевна... все это так. Но думать - одно, а чувствовать - это уже труднее... Мать-командирша сочувственно вздохнула: - Не говори, Семеныч... это уж я по себе знаю. Только что ж, тебе-то еще рано печалиться... как-никак, а пару годков посидит еще с тобой твоя разбойница. Ну, а уж там... - Да, все это так... ну что ж, Васильевна, спасибо за чаек, пойду спать. - Да полно те брехать, Семеныч... спать он пойдет! До свету небось сидеть будешь, разбойницу поджидать... В комнате племянницы полковник включил свет и опустился в качалку, задумчиво поглядывая по сторонам и барабаня пальцами по подлокотнику. Что ж, время идет. В твоем возрасте это не так заметно, но оно идет. Еще совсем недавно Татьяна была смешной курносой девчушкой, - кто бы мог подумать, что пройдет всего каких-нибудь полтора года, и... что ж, в этом есть своя печальная закономерность. Для кого печальная, а для кого счастливая... глупо же было думать, что племянница так и останется для тебя чем-то вроде домашнего котенка. Всему свое время. Тяжело поднявшись, он прошел к себе, сел за письменный стол и вынул из портфеля тонкую зеленую папку. - ...и их похоронили возле капеллы - это такая маленькая церковь, - по обеим сторонам, чтобы не вместе. А на другой же день из ее могилы вырос куст роз, а из могилы Тристана - куст шиповника, и они росли все выше и выше, очень быстро, пока не доросли до крыши и там переплелись ветвями. Их приказали срезать, но они сразу опять выросли, и так повторялось два раза, а на третий раз король Марк приказал больше не трогать, и так они и остались, сплетенные вместе... и круглый год были покрыты цветами, даже зимой. Вот такой должна быть настоящая любовь, правда, Сережа? - Да... - задумчиво произнес Сергей. - Красиво... Ты смотри, а я ведь и не слыхал никогда про такую книгу. Где ее можно достать, Танюша? - Она есть у Люси, я тебе достану. - Ага, достань. Мне вообще, понимаешь, побольше всяких таких вещей читать... а то я до сих пор больше технические читал, а они человеку мало культуры дают. Да вообще никакой. Я вот по себе знаю - сколько я этих технических книг перечитал, а сказать что-нибудь такое - и язык не ворочается. Чувствуешь, а слов не хватает. Я, Танюша, если правду сказать, за классиков серьезно только этим летом и принялся... Толстого вот читал, Тургенева. Я в городскую библиотеку запишусь, вот что. - Угу. Будем ходить вместе, я там беру на два абонемента - свой и Дядисашин. Не знаю, я без книг просто не могла бы жить... ой, Сережа, знаешь, что мне сказал Сергей Митрофанович? Я его встретила позавчера в городе, он меня начал спрашивать, куда я собираюсь поступать после окончания, что думаю делать, а потом говорит: "Я тебе советую идти в университет, на филфак. Имей в виду, что у тебя вообще есть литературные способности, я это давно понял еще по твоим сочинениям. Даже если ты не будешь писать сама, что вообще я считаю возможным, то, во всяком случае, филологическое образование тебе получить не мешает, из тебя может получиться литературовед или редакционный работник". Так и сказал, представляешь? Я как-то никогда об этом не думала, а теперь вижу: конечно, что может быть интереснее литературы! Сережа, а вдруг из меня получится писательница, какая-нибудь такая знаменитая! Вроде Ольги Форш, правда? Сергей, улыбаясь, прижал ее ладони к своим щекам. - Конечно, Танюша... - Ой, мы с тобой будем когда-нибудь такой знаменитой парой! Ты изобретешь что-нибудь такое, что все ахнут, а я возьму и напишу книгу... Представляешь - вдруг мы идем по улице, и в витрине выставлена книга, а на обложке стоит: "Татьяна Дежнева"... Сергей крепко зажмурился, по одному целуя теплые пальчики с отполированными ноготками. Полковник вздрогнул и рывком поднял голову. Положив на стол очки, каким-то чудом не свалившиеся с носа, он потер лицо ладонями, сгоняя дремоту, и глянул на часы. Что ни говори, а это уже переходит всякие границы... Сдунув с разложенных перед ним листов табачный пепел, он собрал их в папку, встал из-за стола и принялся шагать из угла в угол. Ну хорошо, можно засидеться, опоздать на часок-другой, но не так же... В конце концов, кто его знает, этого Сергея... что он за человек... Постепенно им начала овладевать тревога. - ...И потом есть другие, очень тоже красивые... он вообще чудесно писал. Я не понимаю, почему его у нас теперь не печатают? Мне еще страшно понравилась такая строчка: "Ведь отрадней пения птиц, благодатней ангельских труб нам дрожанье милых ресниц и улыбка любимых губ"... Как хорошо, правда? - Правда. У тебя тоже "милые ресницы". Дай я их поцелую, можно? - Конечно! "...Внимательное и всестороннее изучение боевого опыта финской кампании поможет бойцам и командирам в кратчайший срок по-большевистски овладеть могучей боевой техникой, которой наша промышленность, неуклонно растущая под руководством великого Сталина, в изобилии снабжает доблестную Красную Армию, оплот..." Бросив газету, полковник сцепил за спиною пальцы в снова принялся вышагивать комнату по диагонали. - ...Танюша... ты не спишь? - Нет... мне просто хорошо... - Смотри - уже светает... - Непра-а-авда... - Ну правда же, открой глаза и увидишь... - Нет. - Серьезно, Танюша... Я думаю, нам уже пора. Тебе ведь еще нужно немного поспать... - Нет... - А уроки? Нам ведь уже задали что-то прочитать... - Не хочу никаких уроков... - А если вызовут? - Ну и пускай... Сережа, я тебя очень люблю. - Так ведь и я тоже люблю, но только нам пора. Серьезно, Танюша, пора идти. Я ведь теперь за тебя отвечаю... - Ох какой ты ску-у-ушный... Ну хорошо, ладно, сейчас пойдем! Только ты поцелуй меня еще раз... Широкий и пустынный проспект Фрунзе, голубоватый свет начинающегося дня. Они брели медленно, держась за руки, часто останавливаясь, чтобы поглядеть - то на какого-нибудь лохматого симпатичного пса, деликатно лакающего из прибитой к дереву жестяной поилки, то на красивую рекламу Главликерводки - рюмочка на высокой ножке и брошенная возле нее чайная роза, отраженные в зеркальной поверхности стола. Удовлетворив любопытство, они обменивались понимающими взглядами и двигались дальше. Перед ликерной рекламой Таня вдруг вспомнила про свою розу и забеспокоилась, но оказалось, что розу спрятал Сергей в нагрудный карман своей ковбойки. "А-а, это хорошо, - кивнула Таня, - тогда оставь у себя. Я потому и испугалась, что хотела подарить ее тебе. А ты не забудь принести мне сегодня в школу цветок шиповника, только обязательно..." Мимо проскрежетал первый трамвай с прицепом - как странно видеть в городе пустой трамвай! Потом прокатился зеленый фанерный возок хлебозавода. Таня вдохнула вкусный запах только что выпеченного хлеба и капризно сморщила нос: "Сережа, если бы ты знал, как мне хочется есть... я просто умира-а-аю..." В подъезде дома комсостава они долго оглядывались по сторонам, долго прислушивались, нет ли кого на лестнице, в наконец еще раз торопливо поцеловались. - Ну вот, Сережа... теперь ты иди. Я сегодня приду в школу раньше, к часу. Встретимся на углу, хорошо? - Хорошо, Танюша. На углу, в час. Только я ведь сейчас подымусь с тобой - надо же объяснить, в чем дело... - Ой нет, лучше не надо, - пускай уж лучше достанется мне одной... - Да нет, ну как это так - привел тебя, а сам удрал! Идем. Когда дверь открылась, Таня впервые в жизни увидена своего Дядюсашу небритым. Впрочем, услыхав робкий звонок, полковник сразу же напустил на себя всегдашнее невозмутимое спокойствие и сейчас поклонился молодым людям с большим достоинством. Сергей выступил вперед и оттеснил Таню плечом. - Добрый вечер, товарищ полковник... - произнес он, багровея. Полковник вскинул левую бровь: - Во-первых, в данном случае уместнее сказать "доброе утро", а во-вторых, меня зовут Александр Семенович. Ну что ж, рад с вами познакомиться. Если не ошибаюсь - Сергей? Прошу заходить. - Да нет... Александр Семенович... я ведь, собственно, только сказать, чтобы вы не очень на Таню... Понимаете - это все я... Она - Таня то есть - много раз собиралась домой... - Я - собиралась? - возмущенно воскликнула Таня. - Как не стыдно! Полковник, посмеиваясь, поднял руку: - Хватит, друзья. Виноваты - совершенно явно - обе стороны, так что спорить ни к чему. Вы все же заходите, Сергей. - Да нет, Александр Семеныч, я, если можно, в другой раз... Я ведь дома еще не был, мамаша там, верно, уж беспокоится... - Да, это соображение резонное. В таком случае разрешите проводить вас до уголка. Татьяна, а ты немедленно под душ. Никаких возражений. Минутку, Сергей... Оставив их в прихожей, полковник вошел в комнату. Перед тем как выйти снова, он долго и угрожающе откашливался за дверью. - Ну-с, молодой человек, - сказал он, пройдя в молчании с полквартала. - Повторяю - рад с вами познакомиться. Как говорили в старину, много о вас наслышан... чрезвычайно много... Говоря, он время от времени бросал на Сергея быстрые внимательные взгляды - словно фотографировал. - ...так вот, я хотел сказать следующее. Я отнюдь не против того, чтобы вы встречались с Татьяной, поскольку между вами уже возникла... э-э-э... столь прочная дружба. Правда - в этом я буду с вами откровенен - я предпочел бы, чтобы это случилось несколько позже. Но приходится мириться с фактами. Прошу, однако, учесть: ей через две недели только исполняется семнадцать лет. В таком возрасте, насколько я понимаю, девушке не совсем пристало проводить ночь вне дома. Разумеется, пойти в кино, в театр, наконец, скажем, потанцевать... часов до двенадцати, самое позднее - до часу... но до утра - согласитесь сами, это уже переходит всякие границы... - Товарищ полковник... - опять покраснел Сергей. - Без званий, без званий, молодой человек. Это вам еще успеет надоесть, когда будете в армии. Так вот, Сергей. Оправдания ваши мне не нужны, я вас ни в чем страшном и не обвиняю. Прошу только впредь сдавать мне племянницу не позднее часу. А в остальном вы свободны располагать вашим временем по собственному усмотрению. Я доверяю вашему... благоразумию. И в этом вопросе лучшей гарантией для меня является... то чувство, которое питает к вам Татьяна. Ну, отлично. Полковник остановился и пожал Сергею руку: - Прошу бывать почаще, по вечерам я обычно дома... Правда, не раньше одиннадцати. - До свиданья, Александр Семеныч... Так вы на Таню не очень нападайте - серьезно, это мой промах. Больше этого не будет, даю вам слово... - Отлично, Сергей, отлично... Возвращаясь, полковник насвистывал куплеты тореадора. Парнишка производит хорошее впечатление. Глаза серьезные - даже и не по возрасту, улыбка тоже хорошая, немного застенчивая. И по лицу видно, что есть воля. Ну что ж... посмотрим, чем это кончится. Впрочем, чем кончится - можно сказать заранее. Все такие истории кончаются одинаково, хотя очень не одинаковы человеческие характеры и человеческие судьбы... Да, самые разные люди в определенных обстоятельствах ведут себя одинаково. Рано или поздно. Наивно было думать, что Татьяна окажется исключением из правила, наивно было на это надеяться. А ты на это надеялся? Пожалуй, нет. Ты просто никогда не задумывался над этим до сих пор, настолько все это казалось тебе далеким. Татьяна была девочкой, школьницей. Тебе и в голову не могло прийти, что ее может интересовать что-либо помимо школьных дел, подруг, чтения, кино и, может быть, какого-нибудь пустякового школьного флирта. Ты ведь так это и воспринял, как очередной "школьный роман", когда она рассказала это тебе тогда, в мае. А поди ты, что получилось... Получилось то, что скоро ты опять останешься один, старый пень. Через год они кончат школу, потом каких-нибудь пять лет вуза, и... Конечно, за пять-шесть лет много утекает воды; если бы только о Татьяне шла речь, то можно было бы и не тревожиться вовсе. У девиц в этих делах сам черт ногу сломит - поди разбери, что у нее всерьез, а что "просто так". Но Сергей дело другое, этот, пожалуй, слов на ветер не бросает. Ни слов, ни поступков, ни чувств. И откуда только они берутся - эти до изумления серьезные молодые люди, которые даже за одноклассницами не умеют ухаживать, не возводя это в степень любви до гроба. У нас, когда-то, это получалось проще и легче. Для себя и для окружающих, черт возьми! Да, полковник, а ведь - если взглянуть на все трезво и беспристрастно - ты просто ревнуешь племянницу к этому пареньку. Потому что знаешь, что рано или поздно он ее у тебя заберет, и ты опять останешься один. Один, как до тридцать шестого года... Уже на площадке полковник принял строгий вид. - Ну-с, сударыня, - произнес он, входя в комнату. - Очередь за вами. Таня, уже успев принять душ, очень скромно сидела на полковничьем письменном столе, в своем монгольском халатике и чалме из полотенца. Взглянув на него, она вздохнула и опустила глаза, сложив руки на коленях. - Рапортуйте, сударыня, - мрачно сказал полковник. - Ты очень его ругал, Дядясаша? - Это тебя не касается. Рапортуй, я жду. - Ну, хорошо. В общем, мы убежали с последнего урока... - В первый день года это особенно похвально. Дальше. - И мы пошли в парк. - Дальше. - Ну, и там объяснились в любви... - Оба? - Угу. - Дальше. - Потом мы еще немного поговорили и пошли домой. - Только и всего? - Н-ну, да... - Таня вздохнула и посмотрела на полковника: - Мы поцеловались, Дядясаша... - Неужели? - проворчал тот. - Кто бы мог подумать. Мне только кажется, что приставка "по" здесь совершенно ни к чему. Таня опять вздохнула. Полковник подошел к ней, взял за подбородок и заглянул в глаза: - Итак, Татьяна... Признавайся - счастлива? Таня положила голову ему на плечо: - Дядясаша... я так счастлива, что... как ты думаешь - можно устать от счастья? Я, по-моему, устала... я сейчас так устала - я совершенно не чувствую своего тела, мне кажется, что меня вообще нет... - Почаще бы устраивала голодовки! - Полковник поцеловал ее в лоб и, сняв со стола, поставил на пол. - Немедленно иди питайся - в буфете есть холодные котлеты. Иди, я поставлю чай. Полковник вышел. Таня подошла к буфету, отломила горбушку и начала жевать, глядя перед собой отсутствующими глазами.  * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *  1 Пожалуй, самым удивительным во всей этой истории было то, как отнесся к ней коллектив десятого "Б". Тридцать шесть человек, словно усвоив вдруг главное правило английского воспитания, восприняли скандальный случай так, как если бы вообще ровно ничего не случилось, или, во всяком случае, как если бы произошло нечто обыденное и не заслуживающее внимания. Это внешне. Под поверхностью, конечно, некоторое время кипели страсти. Девушки, за исключением Людмилы, Ариши Лисиченко и еще двух-трех, безоговорочно осудили столь бурно развернувшийся перед ними роман и только иронически пожимали плечиками, когда разговор заходил о Николаевой. Зато вся мужская половина класса заняла в отношении влюбленных определенно сочувствующую позицию; проявлялось это в полном отсутствии насмешек (а какие были теперь великолепные поводы!) и в особенно усердных подсказках - когда Николаева очертя голову пускалась в свое очередное плаванье у доски. Сергея никто теперь не беспокоил больше техническими разговорами ни на переменках, ни после уроков, когда он с двумя портфелями под мышкой терпеливо поджидал в вестибюле охоращивавшуюся перед зеркалом подругу. Мужское мнение по этому вопросу лучше всего было сформулирована Женькой Косыгиным: он заявил однажды, что хотя Серега и пропал для коллектива, но это понятно, потому что таких девчонок, как Николаева, встретишь не часто. Как-никак, она всегда была хорошим товарищем. Когда Игорь Бондаренко однажды позволил себе циничную шуточку по поводу Тани и Сергея, его обругали гадом и пообещали набить морду. С большим шумом и гамом прошло в школе отчетно-выборное комсомольское собрание. Обсудили решения Одиннадцатого пленума, переизбрали руководство. Людмила оказалась на высоком посту секретаря комсомольской группы десятого "Б", в состав бюро вошла и Ариша Лисиченко. Таню почему-то никуда не избрали, и это ее немного обидело. Вспомнив, что на собрании много говорилось о недочетах в пионерской работе, она отправилась к комсоргу Леше Кривошеину и в категорической форме потребовала дать ей отряд. - У меня уже почти годичный стаж в комсомоле, - горячилась она, - а мне еще ни разу не дали ни одной серьезной нагрузки! Почему это, интересно, другие работают, а я должна сидеть? Леша, ну дай мне второй отряд, ну что тебе стоит? С четвероклассниками я справлюсь, вот увидишь! Кривошеин отнесся к ее энтузиазму несколько недоверчиво, но обещал подумать и поговорить в комитете. На другой день он согласился, - так или иначе, второй отряд остался без вожатого и нужно было кого-то туда назначить. Таня была на седьмом небе. Вообще, так удачливо - во всем - начался для нее новый учебный год, что она чувствовала иногда даже какой-то суеверный страх: не может же быть, чтобы человеку так везло! И действительно, предчувствие ее не обмануло. В воскресенье, восьмого, они пошли с Сережей на выставку одного местного художника, и там он вдруг рассказал ей о своих домашних неприятностях. Оказывается, его мама, узнав об их примирении, устроила скандал в потребовала, чтобы они больше не встречались. Таня была ошеломлена. За чувства Сергея она не боялась, он был достаточно взрослым человеком, чтобы решать такие вопросы самостоятельно, но она просто не могла понять, как это мог найтись кто-то, кому мешало бы их счастье! Теперь не могло быть и речи о том, чтобы Настасья Ильинична пришла к Николаевым на Танин день рождения, двенадцатого. Правда, накануне Таня попросила Сергея еще раз попытаться поговорить с мамой, но тот мрачно ответил, что нечего и пробовать. Сам он очень тяжело переживал неожиданный разлад с матерью. Главное, ему тоже было это непонятно. Ну хорошо, раньше так было принято, и вообще раньше такие дела решали родители. Мнения детей тогда не спрашивали, если судить по литературе. Но чтобы теперь, в советское время... И хуже всего то, что мать совершенно твердо убеждена в своей правоте, в том, что она этим спасает сына от большой беды, и еще в том, что он, Сергей, ее не любит и "ни во что не ставит", тогда как она желает ему только добра. Вот и пробуй после этого до чего-то договориться! И что у нее против Тани? Да ничего ровно, ерунда какая-то: "Вот не лежит у меня к ней сердце, вот чую, что не доведет она тебя до добра..." Черт возьми, в конце-то концов, да его-то собственное сердце имеет тут право голоса или не имеет? Ну и все! Так-то оно так, но положение от этого лучше не становилось. Он жил теперь какой-то двойной жизнью - одна в школе и по вечерам с Таней, а другая дома. Невольно получилось так, что дома он старался бывать как можно меньше. Из школы они отправлялись или в библиотеку, где долго просиживали у стола с каталогами, бестолково роясь в карточках и замирая от каждого соприкосновения пальцев, или бродили по улицам, или заходили в парк - послушать оркестр в раковине и посидеть часок на "той" скамейке. Несколько раз Таня зазывала его к себе ужинать: она исполняла роль хозяйки неумело, но очень старательно - разливала чай, намазывала масло на хлеб и то и дело спрашивала, не нужно ли ему чего-нибудь еще. Эти ужины вдвоем, в пустой, ярко освещенной квартире - полковника они никогда не заставали дома, - были для Сергея едва ли не самыми блаженными из проводимых с Таней часов. Он машинально ел, не замечая вкуса, не видел ничего, кроме сидящей напротив него любимой, и время от времени мысленно ужасался - как это он смеет так просто съедать приготовленные ее руками бутерброды... А после этого приходилось возвращаться домой - в тяжелую атмосферу взаимного непонимания и нелепых обид. Когда Сергей отказывался от ужина - просто потому, что не хотелось есть, - мамаша обижалась еще пуще. Двенадцатого, уже собираясь в школу, Сергей рискнул все же еще раз передать Танино приглашение; Настасья Ильинична только губы поджала: "Чего мне там делать..." Сергей нахлобучил кепку и молча вышел, хлопнув дверью. На большой переменке он вдруг вспомнил, что на день рождения полагается что-то дарить. Вот так история! Сергей понятия не имел, что дарят в таких случаях, Володя, к которому он обратился за советом, долго и глубокомысленно молчал и наконец спросил, собирает ли Таня марки. - Не знаю, - пожал плечами Сергей, - а что? - Понимаешь, - торжественно объявил Володя, - у меня есть потрясающая марка Южно-Африканского Союза, в прошлом году братья Аронсоны давали мне за нее целый альбом канадских. Мне она уже не нужна, я решил покончить с филателистикой, так что могу ее принести, а ты подаришь Николаевой. Это будет подарок еще тот - редкий и изысканный... Сергей плюнул с досады и отправился советоваться к Сергею Митрофановичу. Хитрый старик по обыкновению ухватил его под локоть и, словно ни о чем не догадываясь, стал долго распространяться о том, что выбор подарка - дело серьезное и зависит главным образом от личности того, кому подарок предназначен: ну, скажем, дедушке можно подарить домашние туфли или палку, приятелю - галстук или футбольную покрышку, а мамам полагается дарить веща практичные, которые могут пригодиться в хозяйстве... Только порядком помучив Сергея, он вспомнил о подарках для знакомых девушек и сказал, что можно подарить хорошую книгу - если это просто знакомая. Ну, а если это не просто знакомая, а, так сказать, нечто большее, то тут уж остается единственное - цветы. Да-да, только цветы! А какие - э, вот тут-то и проявляется внимательность мужчины: заранее знать, какие цветы она предпочитает. Скажем, некоторым девушкам нравятся белые розы - он, Дежнев, никогда этого не замечал? Потом Сергей Митрофанович принял серьезный вид: - И еще одна деталь. Если уж идти в гости с букетом роз - ты сам понимаешь, что такой подарок кое о чем говорит, - то в таком случае, поздравляя, стоит поцеловать руку. Да, разумеется, при посторонних! Теперь это не особенно принято, но лишней вежливостью дела не испортишь... Деньги у тебя есть? - Нет, - сказал Сергей. - Да это неважно, я займу. Сергей Митрофанович полез за бумажником: - Чтобы не ходить далеко, возьми-ка пока у меня. Ну-ну, брось, Дежнев, я лучше тебя знаю, удобно это или неудобно. Я сейчас при деньгах, так что не беспокойся, отдашь, когда сможешь... После шестого урока Сергей, попросив Володю занести домой его книги, кинулся по цветочным магазинам. Белые розы нашлись только в одном, и он купил их на все три червонца, полученные от преподавателя. Букет вышел таким огромным, что неловко было идти с ним по улице - Сергею казалось, что на него оборачиваются все прохожие. Таня просила его прийти раньше других, и теперь это оказалось очень кстати, принимая во внимание неприличные размеры букета. Кроме того, Сергея очень смущал предстоящий обряд целования руки; он твердо решил последовать совету преподавателя, но не был уверен, хватит ли в последний момент решимости сделать это на глазах у всех... "Хоть бы и в самом деле никого еще не было", - со страхом думал он, поднимаясь по лестнице. На цыпочках подойдя к двери, он прислушался и позвонил. Таня, распахнув дверь, счастливо просияла и тотчас же, увидев ворох цветов, сделала большие глаза и вспыхнула от смущения. - Сережа, ну зачем столько... - прошептала она радостно и недоверчиво. - Поздравляю, Танюша. - сказал Сергей чужим голосом. Мешковато поклонившись, он где-то внизу ухватил Танину руку и храбро потащил к губам. Таня зарделась еще ярче. - Спасибо, Сережа, пойдем в мою комнату, я хочу пока поставить их там... потом перенесу сюда. Минуточку - я возьму кувшин... Одета она была точно как тогда - белая юбка, перетянутая широким поясом белой кожи, и светло-зеленая блузочка с короткими рукавами, - только на этот раз по-домашнему, без жакета. Сергей смотрел на нее и чувствовал головокружение - может быть, от крепкого запаха роз, сразу наполнившего всю квартиру. Поставив букет на своем столе, Таня подошла к Сергею и обняла его за шею прохладными легкими руками. - Спасибо тебе большое, Сережа... - шепнула она. - Знаешь, я ведь загадала: если ты принесешь мне цветы, то все будет хорошо... даже еще лучше, чем сейчас. Сережа, как я по тебе соскучилась сегодня... Они успели поцеловаться только дважды, а потом раздался звонок, и Таня, вздохнув, выскользнула из его рук. В странном состоянии, словно охмелевший от счастья, Сергей провел весь вечер. Комнаты наполнились девичьими голосами и смехом, потом с шумом начали вваливаться приглашенные ребята - Глушко, Гнатюк, Лихтенфельд, очкастый приятель Иры Лисиченко из параллельного класса. Приехал полковник в сопровождении двоих лейтенантов, все трое нагруженные бутылками и пакетами. Потом все сидели за столом под председательством торжественной и нарядной матери-командирши, потом танцевали - а Сергей находился все в том же блаженном состоянии полуопьянения-полуотрешенности, не видя и не замечая ничего и никого, кроме Тани - блеска ее глаз, ее звенящего смеха, неправдоподобной прелести всех ее движений. Сам он не танцевал - не умел. Людмила и еще какая-то девушка пытались научить его вальсу, но после нескольких неудачных попыток сказали, что он совершенно безнадежен, и оставили его в покое. Он видел, как танцевала Таня - то с Лихтенфельдом (Сашка-то оказался заправским танцором!), то с лейтенантами, то с самим полковником; но удивительно - он не ревновал ее даже к Сарояну. Если ей доставляет удовольствие танцевать - ну и прекрасно, а ему самому даже приятно видеть, каким успехом она пользуется... Около часу стали расходиться - утром всех ждали занятия. Полковник партиями развозил гостей в своей машине. Когда уехала последняя группа, Таня с Сергеем остались в пустой квартире, среди беспорядочно сдвинутой мебели, разбросанных патефонных пластинок и обрывков серебряных бумажек. - Теперь мы должны выпить по-настоящему, вдвоем, - шепнула она тоном заговорщицы. - За наше счастье, правда? Сергей кивнул. Перебрав бутылки, он нашел одну, в которой оставалось вина больше чем наполовину. - Давай-ка бокалы, - весела сказал он, - мой - вон там, смотри, на письменном столе... вот так. Теперь держи, не пролей. Так за счастье, говоришь? Таня, сияя глазами, усердно закивала. - Тогда уж нужно до дна... - Сережа, а мне не слишком много? Еще опьянею. - Может, и опьянеешь, кто тебя знает. Ну, Танюша, за счастье! Стоя рядом, они чокнулись, и Таня начала старательно пить до дна, большими испуганными глазами глядя на Сергея поверх своего бокала. Сергей лихо опорожнил свой одним махом. Допив, Таня перевела дыхание и посмотрела на него лукаво, искоса: - Сережа... Она подняла руку и разжала пальцы - падая, бокал вспыхнул отраженными огоньками и с хрупким звоном разлетелся по паркету. - Ты что? - успел только воскликнуть Сергей. - Как "что"? - удивилась Таня. - Так полагается, если пьешь за счастье, - ты разве не знал? Ну, бросай же свой - скорее! Сергей секунду поколебался - как-никак, бить посуду в чужом доме, - потом глаза его блеснули, и он, широко размахнувшись, словно на занятиях по гранатометанию, швырнул бокал о стену - так, что осколки брызнули по всей комнате. Таня испуганно моргнула и засмеялась, закидывая голову. - Вот, теперь правильно, - сказала она удовлетворенно, - жаль только, что эти бокалы были не мои. Это матери-командирши, знаешь? - Ага, - злорадно сказал Сергей, - ну ничего, теперь она тебе покажет, как пить за счастье. Таня пожала плечиками: - Неважно, я ей куплю. В комиссионных бывают иногда хорошие бокалы, старинные. Я ей куплю даже лучше, чем эти. Если бы у меня было много денег, то я ходила бы по комиссионным и покупала всякие красивые вещи. И еще по букинистам. Смотри, я вчера заходила к тому, у которого мы тогда спрашивали "Органическую химию", и у него есть "Орлеанская девственница" Вольтера... Ты Вольтера что-нибудь читал? - Ничего, - смутился Сергей. - Ну, я тоже ничего. И я уже думала ее купить - всегда любила читать про Жанну д'Арк - любимая моя героиня, - но потом оказалось - там такие картинки... странно, что я все время натыкаюсь на всякие неприличные книги, именно я, как назло... Знаешь, пойдем ко мне, послушаем музыку. Только сейчас Сергей заметил в углу Таниной комнаты новый предмет - большую радиолу, размерами с хорошую тумбу. - Откуда это? - О, это Дядисашин подарок, - гордо ответила Таня. - Привезли сегодня утром. Хорошая, правда? - Толковая штука. Это что, не наша? - Кажется, откуда-то из Прибалтики, не знаю. Сережа, поищи что-нибудь хорошее... Она забралась на кушетку, сбросив туфельки в поджав ноги под себя. Сергей сел возле радиолы, быстро разобрался в незнакомой системе управления, стал вертеть ручку настройки. Красная струна индикатора поползла по шкале, посвистывая и с треском продираясь сквозь мешанину звуков, волоча за собой клочья музыки и обрывки разноязыких голосов. - Ой, оставь это! - сказала Таня, когда в комнату ворвалась бурная мелодия. - По-моему, это "Полет валькирий", Вагнера, мы с Люсей слушали прошлой зимой в филармонии. Сделай только потише и садись сюда... - Нравится? - спросил Сергей, приглушив радио и пересев на кушетку. - Очень. А тебе? - Черт, что-то пока не пойму... вроде ничего. Так что про Жанну ты не купила... И по-прежнему, значит, мечтаешь о подвигах? Я помню, как ты в прошлом году говорила - помнишь, когда в первый раз были в кино? Насчет гражданской войны. - Угу, помню. Ну конечно, тогда было интереснее жить, правда. Сейчас какое-то время совсем неинтересное... - Да ну, чего там... всякое время по-своему интересно, нужно только найти, чем заниматься. - Конечно... нет, я говорю просто так, вообще. А мне-то самой очень интересно жить, особенно теперь. Как подумаешь, сколько интересного у нас с тобой еще впереди, - просто дух захватывает! Сергей улыбнулся и забрал ее руки в свои. Вагнеровская музыка кончилась, из приемника слышалось только слабое потрескивание разрядов. Ее пальцы шевельнулись в руках Сергея, словно сделав нерешительную попытку высвободиться, потом она затихла, придвинувшись еще ближе. В комнате, залитой голубоватым светом фонаря, было очень тихо; внизу по улице промчалась запоздалая машина, коротко просигналив на перекрестке; шипело и чуть потрескивало радио; потом тишину вспорол режущий звук фанфар - медный, исполненный какого-то безжалостного торжества. Таня вздрогнула и посмотрела на Сергея. Когда фанфары пропели и смолкли, заговорил мужской голос - с теми же торжествующими интонациями, бросая тяжелые рубленые фразы. - Немцы, - шепнула Таня, опять глянув на Сергея. - Ты что-нибудь разбираешь? Он прислушался. - "Оберкоммандо" - что это, верховное командование? Это я разобрал... а вообще-то они совсем не так говорят, ни черта непонятно. Наверное, сводка какая-нибудь... вот, "Энгланд" - это значит Англия. Факт, сводка. Послушаем еще, может, что-нибудь разберем. - Нет, выключи. - Таня быстро выдернула свои пальцы и почти выкрикнула: - Скорее! Сергей вскочил и повернул щелкнувшую рукоятку, шкала погасла. - Может, поискать что-нибудь веселое? - Нет, не нужно. Иди ко мне, садись... Сергей вернулся. Таня обняла его и прижалась щекой к его плечу. - Сережа, мне вдруг стало страшно... Неужели мы тоже будем воевать? - Ну вот, с чего ты взяла... - Да, а почему Дядясаша и вообще военные так в этом уверены... конечно, прямо никто этого не говорит, но все равно - это ведь все время чувствуется! Ты не заметил, как Виген начал сегодня что-то говорить, а Дядясаша посмотрел на него, и он сразу замолчал... - Какой Виген? - Ну, Сароян! - А-а... нет, не заметил. Так что ж с того, Танюша... она ведь народ военный, каждый говорит про свое. Мы вот тоже, как соберемся - только про свое и говорим, кто чего не выучил, кто куда собирается поступать... ну, и они так же. Не думай ты об этом, Танюша, чего голову зря ломать. Пока-то ведь еще ничего страшного нет? - Пока нет... - Ну вот, а ты заранее боишься. Таня вздохнула и коснулась губами его щеки. - Я больше не буду, правда... Сережа, если бы ты знал, как я тебе благодарна за эти цветы... Для меня сегодня - самый лучший вечер в моей жизни. Конечно, за исключением того - помнишь? - Не помню, забыл. - Непра-а-авда... Я ведь знаю, что ты никогда этого не забудешь - никогда-никогда. И я тоже никогда. Мы будем приезжать сюда каждый год - именно в этот день, правда? - Конечно, Танюша, каждый год. - Как я тебя люблю, Сережа... Она взяла его руку и прижалась к ней горячей щекой. - ...Ты знаешь, мне вдруг сегодня пришло в голову: теперь мне придется много работать со своим отрядом, а как же мы будем встречаться? Значит, реже? - Так мы же и так встречаемся каждый день в классе, Танюша. - Ну-у, в классе... в классе - это мало. Я хочу быть с тобой каждый день, каждый вечер - понимаешь? Вообще, Сережа, со мной делается что-то странное, правда... Смотри - когда, например, летом очень жарко и начинаешь пить воду, и никак не можешь напиться - чем больше пьешь, тем больше хочется. В общем, у меня сейчас получается именно так. Когда я одна, мне кажется, что стоит только тебя увидеть, и мне уже не нужно будет ничего-ничего больше... а когда я с тобой, то мне сразу хочется, чтобы ты меня обнял или поцеловал, понимаешь... но все равно - даже если я с тобой так, как вот сейчас, - то мне все равно кажется, что этого мало, что это все что-то не то. Я не знаю, Сережа, может быть, ты меня не поймешь... Это такое странное чувство - вроде жажды, когда все время хочется больше и больше. Интересно - это всегда так, когда любишь? Или я тебя люблю как-то особенно? - Не знаю, Танюша... ты вообще вся какая-то особенная... Я все-таки так и не понимаю, что ты могла во мне найти... и вообще - не знаю, кем нужно быть, чтобы... - Чтобы что, Сережа? - Ну, понимаешь... чтобы чувствовать себя на высоте. У меня вот все время такое чувство, вроде я что-то украл - что-то драгоценное, что вообще не может мне принадлежать... - Какие ты говоришь глупости, Сережа, я ведь совершенно тебе принадлежу. Почему ты меня не поцелуешь? Они целовались до тех пор, пока Сергей не почувствовал, что должен уйти - немедленно, сию же минуту. Он вскочил и отошел в сторону, с грохотом опрокинув стул. Таня сбросила на пол ноги, глядя на него с недоумением. - Пошел я, Танюша, - сказал он неповинующимся голосом. - Пора, да и вообще... на завтра заданий много... - Сережа, ну посиди еще пять минуточек, ну что тебе стоит, правда? - жалобно сказала Таня. - Нет, пора. Ты тоже ложись, а то не выспишься. Не могу я, понимаешь? - Он вернулся к ней и, взяв руку, прижал к губам теплую ладошку. - Приведи себя в порядок, - шепнул он, - волосы поправь, слышишь? Я пошел. Нет, не провожай, не нужно... 2 В воскресенье они устроили вылазку на Архиерейские пруды, решив воспользоваться остатками лета. Собралась целая компания, весь их кружок - Земцева, Лисиченко, Глушко, Гнатюк, Лихтенфельд, увязался даже Женька Косыгин. Как полагается для экскурсии, Таня оделась попроще: на ней были мальчишеская ковбойка с засученными рукавами, старенькая коротковатая юбка и измазанные в зелени тапочки, и Сергей не мог оторвать от нее глаз. Они расположились в отличном месте, на втором пруду, подальше от рачьих норок, которых Таня боялась панически. Девушки расстелили на траве принесенные с собой одеяла, Гнатюк с Косыгиным затеяли бороться. Сергей насвистывал от удовольствия, радуясь всему - Таниному виду, чудесной золотой осени, предстоявшему купанью. Потом им вдруг овладели смятение и мрачность - когда Таня, продолжая болтать с Глушко, преспокойно расстегнула юбку, переступила через нее и осталась в ковбойке и черном трикотажном купальнике. Он насупился и стал смотреть в сторону, борясь с желанием надавать Володьке по шее. - А ты чего не раздеваешься? - окликнул его Косыгин. - А ну давай, маханем до того берега и обратно - кто кого, а? Я тебя обставлю как миленького, не я буду... - Ты меня? - снисходительно покосился на него Сергей. - Подрасти еще на пару сантиметров... Женьку он, конечно, обставил. Ненамного, всего на несколько секунд, но обставил; ему даже похлопали. - Ага, ага, хвастун, так тебе и надо, - сказала Таня, показав Косыгину язык. Потом она обернулась к Глушко и заговорила с жаром, очевидно продолжая какой-то спор: - Ты как хочешь, а я считаю, что писать такие вещи - просто непорядочно! Это уже донос какой-то получается! Если он не прав, то нужно ему возразить, нужно объяснить, в чем он ошибается, а писать так, как там написано, - это уже просто гадость! - Ладно, послушаем вот сейчас, что наш групорг скажет, - ответил Володя. - Ну-ка, Людмила, изреки свое веское слово. Сергей присел на край одеяла и провел ладонями ото лба к затылку, приглаживая волосы и отжимая из них воду. - О чем это вы? - Ой, ну вот скажи сам, Сережа, - накинулась на него Таня, - ты читал эти статьи в "Комсомольской правде"? - Это про Горького, что ли? - Сергей вспомнил, что действительно были в газете какие-то статьи на литературную тему; к стыду своему, он так и не собрался их прочитать, - Нет, я, правду сказать, еще не успел... А что там такое? - Понимаешь, - сказал Володя, - там началась целая полемика - между "Комсомолкой" и "Литературной газетой". Один там написал какую-то чушь насчет "На дне" Горького... - Это совершенно неважно, - вспыхнула Таня, - чушь он написал или не чушь! Ты вот уже даже сейчас подходишь к этому нечестно - тебе обязательно хочется с самого начала внушить, что написал чушь, а ведь дело вовсе не в этом! - Подождите, - сказала Людмила, и ее спокойное вмешательство, как обычно, сразу утихомирило противников. - Сначала объясните человеку, в чем дело! Понимаешь, Сергей, один критик выступил в "Литературной газете" с разбором пьесы, и в частности образа Сатина. Ну, он дал ему несколько необычное толкование - не такое, что ли, революционное, как дается обычно. А в "Комсомольской правде" ему возразили, он тоже ответил, ну и началась целая дискуссия. Мы говорим о тоне статей в "Комсомольской правде". Там было написано, что автор, дескать, и раньше уже, анализируя Горького, протаскивал всякие чуждые идейки, и что он потом вроде и каялся, но на самом деле не осознал своих ошибок, и что вообще странно, как это "Литературная газета" под видом свободной полемики дает место таким политически двусмысленным высказываниям... - Ну что это, не гадость? - опять закричала Таня. - Ну скажи сам, Сережа! Это все равно что показывать на человека пальцем и говорить: "Посмотрите на него, а ведь он враг народа, как это вы до сих пор не заметили?" Это донос, вот что это такое! - А если он а в самом деле враг народа? - спросил Глушко. - Сам ты враг народа! А в "Литературной газете" не нашлось никого, чтобы увидеть врага, правда? Или там вся редакция из врагов народа? Если хочешь знать, я тоже считаю, что он ошибается, я даже Сергея Митрофановича спросила, и он тоже сказал, что значение образа Сатина у него недооценено. Так разве из-за ошибки можно губить человека! А ты, Володька, просто дурак, самый стопроцентный! - Юпитерша, ты сердишься, - высокомерно отозвался Глушко. - А что говорили древние греки? Сердишься - значит, не прав. - Кстати, это были римляне, - улыбнулась Людмила. - Ты спрашивал моего мнения? Я скажу, только не как секретарь группы, учти, а просто как частное лицо. По-моему, и ты прав, и Таня права... - Эх ты, соглашательница! - фыркнула та. - Ничего подобного, я тебе сейчас объясню. Володя прав в принципе: если ты видишь действие врага, то ты обязана обратить на него внимание, хотя бы это и выглядело доносом... - Да какое же это "действие врага" - ошибиться в литературном анализе? - Никакое, - согласилась Людмила. - Поэтому я и говорю, что ты тоже права. Володя прав в принципе, но в данном случае ошибается. - То-то же, - сказала Таня победоносно. - А в общем, ну вас, вы мне надоели. Лезем в воду, Аришка! - Иди, иди, там тебя уже давно раки поджидают, - сказал Глушко. - Типун тебе на язык! Идем, Аришка. - Таня встала, одергивая купальник, и натянула черный резиновый шлемик, сразу сделавшись еще более похожей на загорелого длинноногого мальчишку. Встретившись глазами с Сергеем, она улыбнулась и сделала мгновенную гримаску, морща нос. - А ты со мной не согласен? - спросила Людмила у Глушко. - Ты уклонилась от прямого ответа. "В принципе", "в данном случае"... Тут нужно ставить вопрос ребром. - То есть? - А вот так. Нужна бдительность или не нужна? По твоей теории выходит, что сначала нужно убедиться, действительно ли это действие вражеское, и только потом действовать... - Ну, а ты как думаешь? - прищурился Сергей. Вытерев мокрые руки об одеяло, он взял у Лихтенфельда папиросу и закурил, прикрываясь от ветра. - Может, наоборот нужно - сначала огреть человека дубиной, а после решать - стоило или не стоило? - Я говорю, - закричал Володя, - что когда обстановка требует особой бдительности, то не всегда есть время раздумывать и взвешивать!.. - Господи, какие глупости ты говоришь, - вздохнула Людмила. - Его еще, как говорится, петух не клюнул, - сказал Сергей. - А у других эта твоя бдительность уже вот тут сидит, понял? Ты спроси у Сашки, за что его отец целый год баланду хлебал... Людмила посмотрела на Лихтенфельда: - Разве твой папа был репрессирован? - Ага, еще при Ежове. Его летом тридцать седьмого вызвали и говорят: расскажите о своих связях с гестапо. Факт, елки-палки! А он говорит: так я и в Германии сроду не был, я же из колонистов, здесь родился. А ему тогда говорят: ну что ж, тогда расскажите, за что вы получали деньги от японской разведки... Сергей сидел, попыхивая папироской, и щурясь смотрел на середину пруда, где обе девушки и Гнатюк с Косыгиным перебрасывались надутой футбольной камерой. Стало совсем жарко, ослепительно сверкали на солнце брызги, и звенел долетающий до него Танин смех. Ему вспомнились вдруг замерзшие слова-леденцы барона Мюнхгаузена; если бы можно было материализовать эти звуки, то, наверное, именно так они и выглядели бы - летящими в небо каплями воды и солнца... - ...так он и отсидел, ровно четырнадцать месяцев, - рассказывал Сашка. - А потом ничего, выпустили. Говорят, ошибка произошла. - Чего ж, по Володькиной теории - так и должно быть, - жестко усмехнулся Сергей. - Бдительность, чего там! Лучше загрести десяток невиновных, чем упустить одного виноватого... Глушко совсем рассвирепел: - Да катись ты к черту, знаешь! Что я тебе - оправдываю перегибы?! Как вы все простой вещи не понимаете, это же прямо что-то потрясающее: ведь если искажение принципа выглядит уродливо, то это же совершенно не значит, что плох сам принцип! - Ладно, замнем, - сказал Сергей, снова отвернувшись к воде. Людмила, стоя на коленях, задумчиво вертела в руках резиновую шапочку. - Ты в чем-то ошибаешься, Володя... - сказала она негромко, словно думая вслух. - Здесь вообще получается что-то очень сложное и... и не совсем понятное. Взять эту же полемику... Я считаю, что Таня возмутилась справедливо, таким тоном нельзя вести литературный спор. Почему-то у нас слишком уж часто любое несогласие объявляют чуть ли не диверсией. Зачем в каждом нужно непременно видеть притаившегося врага? - Ты не разбираешься в механике классовой борьбы, - надменно заявил Володя. - Иначе не задавала бы дурацких вопросов. - Но до каких же пор будет продолжаться эта борьба? - Людмила пожала плечами. - Я тебя просто не понимаю. У нас уже восемнадцать лет строится социализм. Оттого что существует капиталистическое окружение, нельзя же подозревать сто восемьдесят миллионов человек. А у нас получается именно так... - Восемнадцать лет, да? - крикнул Глушко. - А Бухарин, Зиновьев - когда все это было? А откуда ты знаешь, что сегодня - вот сейчас, в сентябре сорокового года, у нас на ответственных постах нет какого-нибудь просочившегося предателя? Людмила собралась что-то ответить, но тут Сергей снова повернулся лицом к спорящим: - Я тебе вот что скажу, Володька! Что там наверху делается, - не нам с тобой судить, там и без нас разберутся. А вот что в народе у нас нет предателей, так в этом я тебе головой могу ручаться, понял? Если там забросят или завербуют десяток гадов, так это еще не народ. Ты вот про бухаринцев вспомнил - так я тоже читал эти материалы, не беспокойся! Имели они поддержку в народе? Ни черта они не имели и иметь не могли! Она права на сто процентов, - он указал пальцем на Людмилу, - у нас народ еще в семнадцатом году выбрал, по какой дорожке идти, понял? А сейчас что получается? Я когда на ТЭЦ поступал, так мне сто анкет пришлось заполнять! Не было ли родственников в белой армии, нет ли связи с заграницей, чем дед с бабкой занимались... а Коля, помню, рассказывал - еще в тридцать седьмом году, - как у них в цеху собрание было. Выступил один такой и кричит: "Выше бдительность, товарищи! Выше бдительность! Враг не дремлет, враг в наших рядах - вот здесь!" - и пальцем туда-сюда тычет, в слушателей. Это что, по-твоему, доверие к рабочему человеку? Да разве ж это не обидно, когда тебя на каждом шагу подозревают? Подошедшая шумная - с гармонистом - компания стала располагаться на берегу недалеко от них. - Ладно, довольно о политике, - сказала Людмила, вставая. - Идемте купаться, жарко... - Идите, я пока тут покараулю, - отозвался Сергей. - Пусть там потом Женька подойдет, что ли... Он уже целый час ныряет. Оставшись в одиночестве, он лег и стал наблюдать за колонной муравьев, хлопотливо перебрасывающих куда-то нехитрые свои стройматериалы. Протяжный гром моторов внезапно обрушился с неба тугой лавиной, похоронив под собой переборы гармошки и плеск и крики купающихся. Сергей повернулся на спину - три коротких ширококрылых истребителя в крутом вираже прошли над прудами, разворачиваясь в сторону города, и скрылись за деревьями. Наверное, с нового военного аэродрома, который - недавно говорили в школе - расположился за Казенным лесом. Да, а война-то, пожалуй, будет. Конечно, если с такой точки зрения - может, и оправдана в какой-то степени вся эта подозрительность. Но все равно, подозревать каждого тоже не годится. Главное ведь - анкеты против настоящих шпионов не помогут, те-то научены, что и как отвечать. А честным людям обидно... Он закрыл глаза, потом незаметно вздремнул и не услышал, как подкралась Таня, неся перед собой, как кастрюлю, резиновый шлемик. Вода угодила ему прямо в лицо, Сергей испуганно вскочил, протирая залитые глаза и по-собачьи тряся головой. Таня ликовала с двух шагах от него, приседая и складываясь пополам от хохота. - Ага, лентяй, соня! - кричала она, хлопая в ладоши. - В другой раз не будешь спать, когда... ай!!! Взмахнув руками, она потеряла равновесие и с размаху села на траву: Сергей схватил ее за щиколотку, молниеносно распластавшись по земле, как вратарь, берущий низкий мяч. - В другой раз не будешь нападать исподтишка, поняла? А теперь идем-ка. - Он поднял ее, отбивающуюся, и понес к воде. - Я тебе сейчас покажу, где зимуют раки. Вернее, где они лето проводят. - Подумаешь, какая принцесса, - сказал выбравшийся на берег Косыгин, - сама дойти не может. Куда это ты ее тащишь? - Ракам хочу скормить, вот куда, - мрачно ответил Сергей. - Слышь, Женька, ты тут прошлое воскресенье ловил, - где их тут больше, не помнишь? - А, это дело, - одобрил тот. - Неси туда, где свая торчит, там их до черта. - Сережа, меня нельзя скармливать ракам, - убеждающим голоском и заискивающе сказала Таня, - я их боюсь, правда! - Ничего, зато они тебя не испугаются... - Сереженька, ну отпусти, я больше не буду! Я сейчас начну визжать, вот увидишь. - Завизжишь, факт. Тебя рак никогда не кусал? Ничего, вот попробуешь... Он вошел в воду и, увязая в топком иле, медленно побрел со своей ношей к указанному Женькой месту. - Мне нравится так, - сказала она, умильно морща нос. - Только не нужно туда, где раки. Я просто не верю, что ты можешь сделать со мной такую гадость. - Одной тебе разрешается делать гадости, да? - Какая же это гадость? Я думала, что тебе жарко... Воды было теперь почти по грудь - ноша стала совсем легкой и приятной. - И вообще в этом пруду раков нет, ты же сам говорил. - Таня обняла его за шею и, по-видимому, чувствовала себя вполне комфортабельно. - Ты меня только пугаешь, правда... ой, что с тобой? Сергей изобразил на лице гримасу боли и принялся приплясывать, словно стряхивая с ноги башмак. - А, ч-черт! Один, кажется, уже вцепился... Таня неистово завопила и забилась, поднимая фонтаны брызг, Сергей потерял равновесие. Когда он вынырнул, отплевывая воду, Таня уже удирала от него, отчаянно работая руками и ногами и с ужасом оглядываясь. Он догнал ее в несколько взмахов, снова нырнул, захватив со дна большой ком ила и водорослей, и поднял руку, показывая Тане добычу. - Гляди! - крикнул он. - Я его еле от пятки отодрал - гляди какой здоровенный! На, лови! Брошенный ком шлепнулся Тане прямо на спину - она испустила совсем уже душераздирающий вопль и исчезла под водой. Помогая ей вернуться на поверхность, Сергей заметил, что она дрожит всем телом. - Ты чего? - спросил он. - Что ты, Танюша? Стоя в воде по плечи, он прижал Таню к себе и заглянул ей в лицо - испуганное, с прилипшими к щекам прядями волос, оно было теперь совсем несчастным. - Как не стыдно, - сказала она прерывающимся голосом, - я ведь тебе говорила, что боюсь... а ты бросил на меня такого огромного - он успел меня немножко укусить, только я его сразу стряхнула... - Кто успел укусить? - Рак! Еще спрашиваешь, как не стыдно... Я тебе никогда этого не прощу... - Так ведь никакого рака не было, - засмеялся Сергей, - это я в тебя водорослями бросил! - Неправда, он меня укусил, - сердито повторила Таня, убирая за уши мокрые волосы, - ты просто садист, вот ты кто... теперь сам неси меня к берегу, я не поплыву. Или, может быть, тебе не хочется? - Хочется, что ты, - быстро сказал Сергей. - Кстати, Николаева, - сказал Глушко, когда они все уселись в кружок на одеяле, уписывая яблоки с хлебом, - как ты - познакомилась уже со своим отрядом? - Угу... - Таня закивала с набитым ртом. - М-м-м... ой, они такие замечательные! Я уверена, что хорошо с ними сработаюсь, правда. Им сейчас скучно - никакой работы с ними не вели, ничего совершенно. Я, когда пришла в первый раз, спрашиваю, кто у них председатель совета отряда, а они отвечают: "У нас нет председателя". Представляете - отряд есть, а председателя нет! Потом наконец встает чудесная такая девочка - глаза, косички вот такие, в стороны! - я, говорит, председатель. Я говорю - как же так, а они все сказали, что нет председателя, и ты сама почему до сих пор молчала? А она - ой, ну такая чудесная девчонка! - говорит, мне стыдно, все равно у нас с конца прошлого года никакой работы не ведется, даже звенья не собираются. И на все лето - ой, ну вот ты скажи, Ариша, разве это правильно - прекращать на лето пионерскую работу? Ну хорошо, в лагерях есть работа, но ведь не все же охвачены лагерями... - Ты ешь, - сказала Людмила. - Пока ты ораторствуешь, от яблок ничего не останется. - А вы мне оставьте, как не стыдно! Тоже, обжоры несчастные. Гнатюк, ну разве порядочные люди столько едят? - Посчитай, сколько сама слопала, - возразил Гнатюк. Выбрав два яблока, самое крупное и самое маленькое, он закусил большое, а маленькое бросил Тане на колени. - Держи, и хватит с тебя. Таня покачала головой: - Самое зеленое выбрал, и еще бородавчатое. Ох и свинья же ты, недаром я тебя тогда поколотила... - Подумаешь, поколотила! Просто связываться не хотелось. - А что случилось? - заинтересовался Лихтенфельд. - Ха-ха, он в восьмом классе схлопотал от меня по уху. Запросто, в присутствии представителя гороно, - небрежно сказала Таня. - Наверное, я уже тогда чувствовала, что он со временем выродится в пожирателя яблок. Гнатюк, коренастый и большеголовый юноша, покосился на обидчицу и неторопливо, со смачным хрустом, выгрыз добрую половину яблока. - Шкода, мы тогда не знали, во что выродишься ты, - сказал он, прожевав. - А во что это я выродилась, интересно? - А как тебя прозвали во время кросса, интересно? Таня покраснела: - Это Игорь Бондаренко прозвал, а он просто дурак! - А ну, ну! - заинтересовались остальные. - Гнатюк, только посмей... - угрожающе начала Таня. - Говори, говори! - захлопала в ладоши Лисиченко. - Какое прозвище ей дали? - Пожирательница сердец, - медленно, наслаждаясь эффектом, с расстановкой произнес Гнатюк и снова принялся за свое яблоко. Раздался дружный взрыв смеха. - Просто глупо. - Таня пожала плечиками. - Чье это сердце я там пожрала, ну скажи? - А ты не помнишь, Танюша? - лукаво спросила Людмила. - Я могу напомнить. Физрука - раз... - Люська!! - Это точно, - подтвердил Гнатюк. - Физрука она соблазняла во все лопатки, уж так старалась. Крепление у нее раз испортилось, так она - нет того, чтобы самой поправить, - уселась на пенек и говорит: "Товарищ физрук, посмотрите, что у меня с креплением, пожалуйста..." - Гнатюк так похоже передразнил вдруг картавый Танин говорок и умильную интонацию, что все снова захохотали. - Вот так, Николаева. Поэтому лучше замнем, кто там чего пожирает... - Ладно вам; посмеялись - и хватит, - сдержанно сказал Сергей. Разломив большое яблоко, он молча протянул Тане половинку и обратился к Лисиченко: - Ты что-то начала насчет пионерской работы? - Я? Нет... а-а, это Таня меня спросила насчет отрядной работы во время каникул. Вообще, конечно, я считаю, что это получается глупо. Ребята, которые никуда не едут, на все лето выпадают из-под контроля организации... - Есть ведь форпосты, - заметила Людмила. - Сколько их там! Все это на бумаге. Серьезно, Дежнев, я на август ездила в один лагерь работать вожатой, так перед этим специально интересовалась, даже в горкоме была. Летом действительно никто ничего не делает, прямо безобразие! И это всегда заметно в начале года в младших классах - в третьем, четвертом. Конечно, ребята за лето страшно распускаются, потом их не так просто ввести в рабочий ритм... - Потому что дураки этим делом занимаются! - воскликнула Таня. - Сажают на пионерскую работу каких-то... не знаю, каких-то прямо схоластов! А потом требуют от ребят пионерской дисциплины. У меня в отряде рассказывали: проводили первый сбор в этом году, пришел какой-то осел и целый час долбил доклад о международном положении. Это четвероклассникам, представляете! На сборе, посвященном началу учебного года! - Татьяна! - одернула ее Людмила. - Ты за своим языком думаешь, наконец, следить или нет? С ума ты сошла, что ли, - то у нее "дурак", то у нее "осел"... Таня сердито сверкнула на нее глазами: - А что я должна - видеть перед собой лопух и называть его розой? - Дело твое. Но если ты начнешь таким же языком говорить у себя в отряде, то... - Я всегда говорила и буду говорить именно то, что думаю! - отрезала Таня. - Этому меня учили с того дня, как я надела пионерский галстук! - Речь идет о твоих выражениях, - помолчав, сказала Людмила. - Только. Понимаешь? - Хорошо, понимаю... Это и в прошлом году было то же самое - мне девчонки из пятого "А" рассказывали! Как только отрядный сбор, так и начинается проработка решений Десятого пленума ЦК ВЛКСМ или еще чего-нибудь такого же. Ну, все это нужно, я понимаю, но ведь нельзя же только на этом строить всю пионерскую работу! А потом удивляются, почему это ребятам скучно на сборах... - Воображаю, у тебя им будет весело, - ехидно заметил Гнатюк. - У меня им будет очень весело, можешь быть уверен! Что ты вообще в этом понимаешь, ты, чревоугодник! - Хорошо сказано, - подмигнул Сашка Лихтенфельд. - Выражаясь языком великого ибн Хоттаба, ты могла бы еще добавить: "Сын греха, гнусный бурдюк, набитый злословием и яблоками, да покарает аллах твое нечестивое потомство"... - Если оно вообще у него будет, - засмеялась Таня. - Ну скажите, девчонки, кому нужен муж-чревоугодник? - Жене-чревоугоднице, - подсказал Володя. - Вот разве что! - ...но у поэта сказано, - продолжал он, подняв палец, - "души, созданные друг для друга, соединяются - увы! - так редко". А это значит, пан Гнатюк, что твое дело труба! Ничего, мы с тобой организуем потрясающую холостяцкую коммуну, я ведь тоже не собираюсь... - Володя! Чьи это стихи ты прочитал? - спросила Таня. - Не знаю, кого-то из старых. - А как они начинаются? "По озеру вечерний ветер бродит, целуя осчастливленную воду" - так? - Правильно. А ты откуда знаешь? - А я тоже их читала, только не знаю чьи, - они были переписаны от руки, в тетрадке. Красивые, правда? - Только и думаешь о поцелуях, пожирательница, - лениво сказал Гнатюк, встав и потягиваясь. - Ну что ж, айда еще искупаемся? Уже, верно, часа три, как раз будет время обсохнуть... В небе снова проревело звено истребителей. Сделав широкий круг, они сразу забрали круто вверх и ушли из виду, словно растворившись в синеве. Все проводили их взглядом. - Маневренные "ишачки", - одобрительно сказал Глушко. - А вот со скоростью у них неважно... - Вам об этом уже докладывали, товарищ генеральный конструктор? - почтительно осведомилась Людмила. - Чего докладывали... Это любой летчик знает: машина старая, не засекреченная. Мы еще в Испании на И-16 дрались. - Сколько он выжимает? - спросил Сергей. - Что-то около четырехсот пятидесяти. Читал в "Комсомолке"? Американская фирма "Локхид" выпустила новый перехватчик, максимальная - восемьсот. Класс, а? - Брехня, наверное. Английский "спитфайр" считается лучшим истребителем в мире, а он больше шестисот не дает. - Значит, уже не лучший, - сказал Володя, - Возьми почитай сам, если не веришь, недели три назад была заметка. Идешь в воду? - Немного погодя. Все ушли, кроме Сергея и Тани. Уже в воде Гнатюк обернулся и крикнул: - А может, искупаемся, людоедка? "Товарищ физрук, что там у меня с креплением, пожалуйста..." Таня, стоя на коленях, подобрала яблочную кочерыжку и неожиданно метко запустила в Гнатюка, попав ему прямо между лопаток. Выполнив этот акт мести, она покосилась на Сергея и тихонько вздохнула. Тот, не замечая ее, щурился на узорчатую крону ближнего дуба, уже тронутую желтизной и словно вчеканенную в бледно-голубую эмаль неба. - Пойдем поищем желудей? - предложила она несмело. - Иногда попадаются такие крупные... Сергей движением плеч дал понять, что желуди ему теперь ни к чему, даже самые первосортные. Потом он отказался от предложенного Таней яблока, несмотря на то что она долго выбирала его и до блеска начистила собственным шарфиком. Таня совсем пала духом. - Сережа, ты на меня сердишься, - сказала она, отважившись подсесть ближе. - Правда? Но ведь я тогда вовсе никого не соблазняла, честное слово... Правда, я попросила физрука исправить крепление, но просто было очень холодно и у меня озябли пальцы. Разве это называется соблазнять? - Я не знаю, что называется соблазнять, - ответил он, не глядя на нее. - Никогда этим не занимался. - Но ведь я тоже не занималась, Сережа! - умоляюще воскликнула Таня. - Я тебе клянусь, что я никогда никого не соблазняла, и я совершенно не знаю, как это делается! Ведь я же не виновата, что этот физрук вдруг почему-то решил за мной немножко ухаживать, хотя он совершенно ничего такого не говорил и... и вообще. А разве я виновата, что новозмиевский комсорг тоже решил вдруг объясниться мне в любви... - А, еще и новозмиевский комсорг, - со зловещим спокойствием кивнул Сергей. - Может быть, и еще кто-нибудь? Какой-нибудь техрук? Или худрук? - Никакой не худрук! - уже почти со слезами возразила Таня. - А Игорь Бондаренко! Я ему еще чуть по физиономии не дала, а он тогда обозлился и нарочно выдумал это дурацкое прозвище... а я никого не соблазняла! Я не умею соблазнять и никогда не умела, я только читала в книгах - этим занимаются всякие непристойные особы. Ты, значит, думаешь, что я могу вести себя как непристойная особа, да? Скажи прямо - все равно я вижу, что ты меня уже ни капельки не любишь! - Я просто не могу слушать, когда тебя - понимаешь, тебя! - начинают высмеивать и называть всякими прозвищами... Я не говорю, что ты вела себя как-нибудь... ну, как-нибудь не так, как нужно! Но ты должна вести себя так, чтобы никому и в голову не могло прийти зубоскалить на твой счет! Почему никто никогда и не подумает сказать такое Земцевой? - Потому что Люся лучше меня, вот почему, - всхлипнула Таня. - Я не понимаю, почему ты влюбился в меня, а не в нее! - Вот влюбился! - Вот и не нужно было! - Тебя не спросил! Это мое дело, в кого влюбляться! - А меня это не касается, правда?! - А если тебя это касается, то меня касается твое поведение! Ты и сегодня целый час просидела в воде с Косыгиным и Гнатюком! - Мы играли в мяч. Не хватает, чтобы ты начал ревновать меня к Гнатюку! - Я вообще не ревную! Я комсомолец, а не феодал какой-нибудь, чтобы ревновать... - Вот ты и есть самый настоящий феодал! - крикнула Таня уже сквозь слезы. - Ты с удовольствием запер бы меня в башню, я знаю! - Ты только не плачь, - сказал Сергей, - вовсе я тебя не собираюсь запирать ни в какую башню... но слушать такую вот трепню на твой счет - не могу я этого! С минуту он сидел отвернувшись, не глядя на Таню. Та не поднимала головы. Наконец Сергей обернулся и спросил уже другим тоном: - Ты что, обиделась на меня?.. Ну, Танюша... - Он протянул руку и осторожно погладил ее по плечу. - Я ведь не хотел тебя обидеть, честное слово... Просто я так тебя люблю, понимаешь, что мне такие вот разговоры про тебя - это как ножом по сердцу... 3 Из дневника Людмилы Земцевой 3.Х.40 Новости сегодня "совершенно потрясающие", как говорит В.Г. В газетах опубликован указ о создании государственных трудовых резервов, постановление Совнаркома о призыве (мобилизации) молодежи в ремесленные училища, железнодорожные училища и школы фабрично-заводского обучения и, наконец, постановление Совнаркома об установлении платности обучения в старших классах средних школ и вузах и об изменении порядка назначения стипендий. В школе только об этом и говорят. Плата за обучение теперь: в Москве, Ленинграде и республиканских столицах - 400 рублей в год в вузах и 200 в школах (8, 9 и 10 классы). В прочих городах - 300 и 150. А стипендий будут получать только отличники. Бедный С. ходит совсем мрачный, - я его понимаю, ему будет очень трудно. Я спрашивала у Т., на какие средства, собственно, Дежневы живут. Его мама получает алименты на дочь и еще пенсию за погибшего сына, около 300 рублей (45% его средней месячной зарплаты). При теперешней дороговизне это очень мало, их ведь трое, а С. своими уроками почти ничего не зарабатывает. Я знаю по себе: мама получает в общей сложности почти две тысячи, и у нас все равно никогда нет свободных денег. 6.Х.40 Вчера вышел приказ No 1 Главного управления трудовых резервов: о распределении контингентов призываемых по областям. На нашу область падает 15 тысяч - 7000 человек в ремесленные училища, 700 в железнодорожные и 7300 в школы фабрично-заводского обучения. Все гадают - кто попадет в число тех "пятнадцатитысячников". Впрочем, призывать будут, кажется, гл. обр. шести- и семиклассников. Девочек тоже! Вечером мы с Сергеем и Володей были у Николаевых. Таня начала говорить, что это жестоко - призывать насильно таких детей, не считаясь с их планами на будущее, и т.д. В конце концов Алекс. Сем. на нее накричал - я еще никогда не видела его таким возмущенным. Он сказал, что нужно же хоть немного понимать, чем это вызвано. Мы живем сейчас как на вулкане, оборонной промышленности нужны миллионные кадры специалистов, и вообще это не идет ни в какое сравнение с тем, что переживает сейчас молодежь в Западной Европе. Мне от его слов стало жутко. Я действительно до сих пор просто и не подумала, что эта мера вызвана подготовкой к войне, и вообще совершенно не думала о том, что война может захватить и нас. Теперь я понимаю, почему Т. говорила тогда о "перекрестке" и что именно она имела в виду. Неужели этот кошмар и в самом деле случится? Вообще все как-то очень грустно. Т. рассказала по секрету, что Сергей почти рассорился с мамой. Таню особенно мучает, что это в какой-то степени из-за нее, я ее очень понимаю. Как это печально, что человеческое счастье до сих пор зависит от такого количества внешних факторов. Казалось бы, трудно найти более счастливую пару, чем Т. и С. Вернее - пару, более подходящую для того, чтобы быть счастливой. А на самом деле у них все время какие-то трудности! Вчера я смотрела на них и вдруг подумала: ну что, если и в самом деле будет война? Я просто не представляю себе, что будет с Т., если она расстанется с Сергеем. А ведь это может произойти, так же как происходит во время войны с миллионами других любящих друг друга людей. И я тогда почему-то особенно ясно вдруг поняла, что именно при коммунизме - и только при коммунизме - возможно полное человеческое счастье. И в самом деле: в наши дни счастье слишком зависит от внешних общественно-политических факторов - таких, как война, материальные трудности (я не считаю этого главным, но ведь и это тоже часто играет большую роль в жизни человека!), наконец, недостаточная сознательность и отсталые взгляды (пример с мамой С.). В условиях коммунистического общества ничего этого не будет - следовательно, счастье человека будет зависеть только от его личных качеств, т.н. внутреннего фактора. А так как бытие определяет сознание и изменившиеся к лучшему условия жизни не смогут не изменить к лучшему качеств нормального человека, то, следовательно, в условиях коммунистического общества всякий нормальный человек непременно будет счастлив. Ну вот, написала целый доклад. Нужно будет как-нибудь на комсомольском собрании поставить вопрос о счастье: интересно, все ли думают об этом так, как я? 23.Х.40 Присутствовала на одном сборе Таниного отряда. Как это ни странно, у нее действительно явные способности организатора и даже в какой-то степени педагога. Это выше моего понимания, но факт остается фактом. Дело в том, что четвертый "А" считается трудным классом, и пионерская работа там действительно была невероятно запущена. Собственно, ее вообще не велось. Теперь же - за какой-нибудь месяц - у них даже кривая успеваемости пошла кверху. Класрук четвертого "А" прямо в восторге от Т. и ее методов. Кстати, об этой самой кривой. График висит на виду у всех, в пионерской комнате; сначала, когда Т. повела меня показывать свое гениальное изобретение, я ничего не поняла - обычная координатная сетка, ось абсцисс разбита на тридцать делений, ось ординат - на семьдесят. Что же оказалось? Наша мудрая Татьяна изобрела формулу подсчета ежедневного коэффициента коллективной успеваемости: оценки от "оч. плохо" до "отлично" переводятся в цифры по пятибалльной системе, суммируются, полученное число делится на количество выставленных в день оценок и результат (он и есть "коэффициент коллективной успеваемости") откладывается на графике по оси ординат. А внизу просто дни. Получается кривая - очень наглядно и убедительно. Занимается этим счетоводством староста вместе с выборной комиссией, и весь четвертый "А" каждый день первым делом мчится в пионерскую комнату посмотреть на график - поднялась или упала вчера красная линия. А с первого ноября они собираются вызвать на соревнование параллельный класс и вычерчивать успеваемость на одной диаграмме двумя линиями разного цвета - красной и синей, на первый раз по жребию, а в дальнейшем красный цвет будет присваиваться победителям предыдущего месяца. Действительно, очень просто и увлекательно! Кроме того, она ввела новую систему групповых домашних занятий. До сих пор у нас обычно к группе отстающих прикрепляли одного отличника, и из этого мало что получалось; а Т. совершенно правильно учла, что в классе, в общем, меньше отстающих, чем хороших учеников. Поэтому она разбила на группы этих последних и в каждую группу сунула одного отстающего. Вот тебе и Танюшка! 8.XI.40 Вот и праздники прошли. Как всегда - грустно. Я раньше думала, что это только в детстве грустишь, когда кончается праздник. Особенно это всегда было заметно после Нового года и школьной елки. На демонстрацию я не пошла - болит нога, ушиблась, когда делала предпраздничную уборку (обметала паутину, а стремянка оказалась поломанной, и я загремела). Мама достала пропуска на трибуну. Жаль, что со мною не было Т. - она так хотела посмотреть танки, но должна была идти в колонне со своим отрядом. Парад был, как всегда, красивый. В Москве и Киеве, очевидно, бывает лучше, но тех мне видеть не приходилось. Видела танки - на первом проехал с большим шумом и громом Александр Семенович, он стоял, высунувшись из башни, и выглядел очень импозантно - в шлеме и громадных черных перчатках с раструбами. Он вообще очень интересный - такое худое волевое лицо и всегда чуть прищуренные глаза, - я, наверное, определенно влюбилась бы в него, будь он моложе. Или я - старше. Во веяном случае, я понимаю, почему при виде военных "кричали женщины ура и в воздух чепчики бросали". Потом видела и Т., которая очень гордо вышагивала своими длинными ногами во главе второго отряда. Под барабан, вот как! Знаменитый график они воспроизвели на большом транспаранте и несли его с собой, этакие хвастунишки. А в общем, конечно, молодцы. С. на демонстрации не был. Кстати о нем. Я догадываюсь, что в семье у Дежневых произошло то, что в наше время становится в какой-то степени типичным для многих семей: дети становятся интеллигентнее своих родителей. Иногда это трудно для обеих сторон. В самом деле, судя по тому, что я знаю через Т., мама Сергея протестует против их любви именно потому, что не способна отделаться от своих нелепых старых представлений о "социальном неравенстве". Разумеется, в ее время действительно трудно было вообразить себе счастливый брак между сыном рабочего и девушкой из офицерской семьи. Но теперь - какая глупость! А она не может этого понять. Она не видит, что С. уже сейчас такой же интеллигентный юноша, как, например, сын ответработника Бондаренко, с той единственной разницей, что И.Б. - начитанный и хорошо одетый пошляк, а С. - человек в полном смысле слова. Он удивительно изменился за последний год. Еще прошлой осенью я обращала Танино внимание на его язык, он за каждым словом говорил какую-нибудь грубость или п