. К тому времени, когда вернулся напарник, броня была уже снята, двухметровые спирали ленты, черные и блестящие от гудрона, валялись в углу, и Сергей, размотав нижний слой джута, мыл бензином свинцовую опрессовку кабеля. - Уже? - удивился Гавриленко. - Смотри ты, по-стахановски дал. Свинец-то цел? Ну ладно, сейчас обмоешь и садись перекуривай, пока я землю буду паять. Лампа у тебя далеко? Он взял паяльную лампу, отошел в угол и стал ее разводить. - ...А я там с одним парнем поговорил... дружок мой, мы с ним еще на оптическом монтировали подстанцию, в тридцать пятом году. Молодой парень, а уже женился... в техникуме учится, на вечернем. Сейчас тоже гонит сверхурочные, зимой-то ему нельзя, вот он летом и наверстывает... - Трудно, наверное? - спросил Сергей, отдирая прилипшую к свинцу бумагу. - Да нет, не жалуется... Это же знаешь как - когда человеку чего захочется, так тут уж на трудности не смотришь. Может, оно со стороны и трудно, а тебе одна радость... потому интерес в этом видишь. Мишка-то доволен, еще как! А чего - два года еще поучится, будет техником... Главное - видеть в деле интерес, тогда все легко... - Это верно, - вздохнул Сергей. - Ну ладно, можно паять, что ли? Давайте, а я пока муфту повешу. Кронштейн сделали высоким - муфта приходится на уровне груди, заливать будет неудобно. С ящика, что ли, еще обваришься, не ровен час. А Гавриленко прав, конечно. Все можно сделать, если есть цель, - и работать, и учиться по вечерам, и... эх, да разве в этом главная трудность... Он укрепил муфту на кронштейне, снял переднюю крышку, вынул изоляторы. Потом закурил и подсел к Гавриленко, ловко орудовавшему паяльной лампой и лоскутом кожи, пропитанной парафином. Подчиняясь его движениям, олово ложилось вокруг кабеля ровным кольцевым наплывом, намертво соединяя медный канатик заземления со свинцовой опрессовкой фидера. Золотые руки у человека, жаль только, что он не пошел дальше семи классов. Научиться вот так работать и еще иметь теоретические знания - что может быть лучше! Нет, может, оно и есть самое правильное - поступить на будущий год без отрыва от производства... К десяти часам кабель был разделан, длинные двухметровые "усы" забинтованы тремя слоями полотняной ленты, муфта закрыта. Сергей развел огонь в переносной печке, поставил разогревать массу. Гавриленко принес из будки ворох пропитанного битумом джута. - Кидай его туда, - сказал он, присаживаясь возле Сергея, - гореть будет как порох. Ну, вроде все, сейчас только залить - и по домам. Быстро управились, верно? - Вторую заливку сделаем утром? - Ясно. Не ждать же, пока осядет! Ничего, сегодня сухо, не отсыреет. Сколько там набежало? Сергей достал большие карманные часы, наклонился к огню: - Четверть одиннадцатого. - Ну вот, в одиннадцать и пошабашим. Луковица у тебя знатная, откуда такую выкопал? - От брата остались, - не сразу сказал Сергей. - Брат у меня погиб в Финляндии... - Вон что-о... - Гавриленко смутился. - Да, оно конечно... У тебя курева не осталось? Ничего, я к сторожам схожу - может, стрельну парочку... Гавриленко ушел. Сергей затолкал в топку слипшийся комок джута и растянулся на траве, закинув руки под голову. Где-то далеко - на сортировочной - деловито перекликались маневрирующие паровозы. Из котельной, где монтажники работали в две смены, доносились пронзительный визг электродрели и гулкие удары кувалдой по железу. Да, дождя сегодня не будет - ишь как вызвездило... Сергей никогда не считал себя чувствительным человеком и даже подсмеивался в свое время над Таниной "сентиментальностью". Но почему-то сейчас эти звезды в эти мирные звуки человеческого труда действовали на него как-то странно успокаивающе, словно близость друга. Даже упоминание о брате не вызвало обычной боли. Что ж, в конце концов человеческое сердце свыкается со всякой болью и примиряется со всяким несчастьем. А полученное Сергеем воспитание - далеко не сентиментальное - еще больше способствовало тому, что горе его скоро начало постепенно отступать куда-то на задний план, заслоняемое житейскими заботами. Уезжая, Коля дал ему наказ - в случае чего быть главой семьи, крепкой опорой для матери и сестренки; в том, что сумеет выполнить Колино завещание, Сергей ни минуты не сомневался, и эта уверенность помогала ему переносить страшное сознание потери... К тому же в последнее время воспоминания о брате начали все чаще переплетаться с мыслями о Тане. Может быть, потому, что именно в ту последнюю осень, проведенную Колей дома, сам он переживал удивительное и ни на что не похожее состояние своей первой любви; и кончилось все это тоже вместе, в один день - когда он, поссорившись с Таней, пришел домой и узнал о том, что Коля записался добровольцем. Невольное это сопоставление иногда казалось ему почти оскорбительным для памяти брата, иногда же он думал, что Николай бы его понял; хуже всего было то, что с гибелью брата он примирялся все больше и больше, а другая рана не заживала и, наоборот, временами становилась как будто еще более мучительной. Сколько он ни убеждал себя в правильности тогдашнего своего поступка, ничто не помогало, уверенности не было. В отчаянных попытках вырвать из сердца эту любовь Сергей доходил иногда до того, что мысленно наделял Таню всеми самыми плохими качествами, всеми пороками - и тотчас же, опомнившись, чувствовал только отвращение к самому себе, сознавая, что окончательно теряет всякое право на примирение с любимой. А то вдруг, как вспомнятся ее золотисто-карие доверчивые глаза, приходила большая и радостная уверенность в том, что Таня все ему простит, простит даже те мысли. Ведь она не может не простить человеку, который любит, по-настоящему любит... Теплая волна этой уверенности хлынула на него и сейчас. Он лежал на спине, слушал далекие паровозные гудки, и перед его открытыми глазами, обещая счастье, плыл огненный чертеж созвездий. Послышались шаги, ругательство споткнувшегося человека. - Сергей! - позвал из темноты Гавриленко. - Как там твоя кухня, не готово еще? Сергей встал, приподнял крышку и железным прутом помешал расплавленную массу: - Вроде густовата... пусть погреется еще минут десять. - Закурить хочешь? - Гавриленко подошел к огню, прихрамывая. - Заразы, понакидали на площадке всякой дряни, пройти нельзя... На, держи, разжился по одной. Так ты давай шуруй, я пойду все приготовлю. Крикнешь тогда, я подсоблю нести. Сергей подбросил в огонь еще несколько чурок, закурил и снова лег. Он поискал взглядом Полярную звезду, а потом ему вдруг неожиданно ярко и отчетливо, словно распахнули дверцу, представилась Таня на пляже, щедро облитая южным солнцем. Он никогда не видел ее в купальном костюме, но сейчас она стояла перед ним, совсем близко, и была похожа на ту статую, что возле пруда в Парке культуры и отдыха - такое же гибко вытянутое, словно взлетающее тело подростка, сжатые колени и плавная линия узких бедер, несмелое, едва еще намеченное очертание девичьей груди. Она стояла так близко, что он почти чувствовал излучаемое ее кожей тепло и аромат гречишного меда. Нестерпимое желание обожгло его вдруг - дотронуться до этой кожи, ощутить ладонями ее ласкающую упругость, теплую и бархатистую, как кожица спелого персика, - желание настолько острое, что он зажмурился, словно от внезапной вспышки перед глазами, скомкав в кулаке папиросу. Ожог тотчас же вернул его к действительности. Он вскочил на ноги, сделал несколько шагов в сторону, вернулся. "Черт... ч-черт, этого только не хватало", - шептал он вздрагивающими губами. Так ему никогда еще не думалось о Тане - и в мысли не приходило, - да разве можно думать так о девушке, которую любишь! Чем же она тогда отличается для тебя от всякой, которую увидишь на улице, с которой иногда окажешься вдруг рядом в переполненном трамвае... "Сволочь, - выругался он сквозь зубы, помешивая прутом расплавленный битум и отворачивая лицо от жара. - Как ты после этого сможешь смотреть ей в глаза, говорить с ней... мордой бы тебя в этот битум за такие вещи..." Не думая, что делает, он выдернул из бачка прут, стряхнул черные тягучие капли и приложил конец к левой руке - повыше запястья. Нестерпимая боль располосовала руку от плеча до кончиков пальцев, отдалась даже где-то в груди; Сергей бросил прут и заморгал, сразу ослепнув от слез. Он еще дул на обожженное место, пританцовывая от боли, когда подошел Гавриленко. - Ты чего, - испуганно спросил он, - ошпарился? Мать честная... - Да вот, - сквозь зубы выжал Сергей, - на прут наткнулся... - Форсишь все, рукавчики подкатываешь! - закричал Гавриленко. - Работать еще не научился, а туда же - фасон давит! - Ладно... на бюллетень не пойду от этого. Поболит и перестанет, не сдохну... А вы не бойтесь, я завтра с перевязкой приду, а Иванычу скажу, что дома покалечился... Понесли, что ли, готово уже... на себе попробовал, - усмехнулся он, надевая брезентовые рукавицы. Они продели отрезок трубы через ручку бака и медленно понесли его к трансформаторной будке. Сергей чувствовал себя скверно, мучительно болел ожог, всю руку ломило, а главное - было стыдно за дурацкий мальчишеский поступок. Несмотря на все это, он вдруг фыркнул сквозь зубы. "Ты чего?" - удивленно покосился на него Гавриленко. - Так... книжку одну вспомнил, - отозвался Сергей. Точно! Вот уж действительно "отец Сергий" - прямо смех... Нужно уж было палец туда сунуть. Дурак ты, дурак... это в шестом классе пацаны волю себе испытывают - руки прижигают. Тоже мне, первокурсник по возрасту... Вот Таня смеялась бы, если б узнала! Спит уже сейчас, наверное... спит или, наоборот, веселится где-нибудь на танцплощадке... Таня, Танюша... Как раз в этот момент Таня не спала и не веселилась. Она просто отчаянно скучала - сидела за бамбуковым столиком на террасе маленького приморского ресторанчика, общипывала губами веточку каких-то белых цветов и упорно старалась не слышать разговора между Дядесашей и костлявым, длинным, как жердь, летчиком с изрубцованным ожогами лицом и двумя шпалами на петлицах. Конечно, два месяца назад все это было интересно. Она и сама, сдав очередной экзамен, не бежала сразу домой набираться сил для следующего, а задерживалась в школе, где перед большой картой Франции постоянно толпились мальчишки и можно было услышать много нового. Но потом Петэн постыдно капитулировал, экзамены кончились и можно было бы забыть обо всем этом. Как бы не так! Попробуй забудь, когда город переполнен отдыхающими военными всех родов оружия, и всюду - на пляже, в любом кафе, не говоря уже о самом доме отдыха, - она слышит одно и то же: Седан - Аббевиль - Дюнкерк - Браухич - Вейган - форт Эбен-Эмаэль - Гудериан - Аббевиль - Дюнкерк, - с ума можно сойти, три недели одно и то же, одно и то же... как будто нет более интересных тем! Таня с сердцем куснула веточку и, бросив ее на стол, принялась лениво доедать мороженое. - ...тут я не могу с тобой согласиться, - говорил Дядясаша. - Гитлер наобум не шел, пора это понять. Если некоторые отдельные операции и были тактически рискованными, то стратегия в целом... не знаю, боюсь, что мы с этой стороны немцев недооцениваем. Давай посмотрим: рискованный сам по себе рывок к морю с рассечением фронта надвое преследовал очень важную политико-стратегическую цель - расколоть англо-французские силы. Удалось это Гудериану? Безусловно. Англичанам в Дюнкерке было уже не до спасения Франции, важнее стало спастись самим. Вторжение в Бельгию - совершенно правильный стратегический шаг, позволивший обойти линию Мажино. Быстрый захват Голландии парашютными десантами - мера необходимая для обеспечения правого фланга бельгийской группировки. Так что, брат, это не просто авантюра. Это, скорее всего, план Шлиффена в новом издании, а Шлиффен далеко не был авантюристом. И потом, ты совершенно напрасно думаешь, что Гитлер не был осведомлен о степени обороноспособности Франции... знал он все это великолепно, будь спокоен. Знал а о продажности правительства, знал и о слабости бомбардировочной авиации, знал и о том, что у французов за все эти годы не было создано ни одного типа современного скоростного танка. Их "рено" и "сомуа" делают по десять километров в час. Ты думаешь, немцы этого не знали? - Ладно, пускай, - сказал майор. - Допустим, он все это знал. Ты вот говоришь, что гитлеровская стратегия была безупречной... - Я этого не говорю, - перебил его Дядясаша. - Я только сказал, что французская кампания была проведена немцами по очень продуманному стратегическому плану, - это в ответ на твое утверждение, что они якобы рванули туда очертя голову и победили просто так, случайно. Я не утверждаю, что у них не было ошибок! Мне, например, до сих пор неясно, почему Гудериан не нанес удара от Аббевиля на север. Он бросился к югу. Почему? Непонятно! Действуя одновременно с группой армий фон Бока, он мог бы легко раздавить в клещах всю дюнкеркскую группировку. Почему этого не случилось - мне, повторяю, до сих пор непонятно. Загнать в мышеловку четырехсоттысячную армию и в последний момент не захлопнуть дверцу... Таня обреченно вздохнула и подперла щеку кулачком. И про мышеловку она уже тоже слышала. И не раз. Про эту самую мышеловку вчера за обедом говорил ее сосед по столу, артиллерист, и отравил ей все удовольствие от пирожного. Кончится тем, что она попросту сойдет с ума и станет бегать по городу босиком и с распущенными волосами, как Офелия. И петь песенку про Аббевиль и про мышеловку, из которой убежало четыреста тысяч англичан. - ...меня вообще очень серьезно беспокоит заметная у нас тенденция недооценивать стратегические способности немцев, - говорил полковник, покручивая в пальцах ножку бокала. - Их стратегические способности, их тактику и вообще... их силу. Хуже всего то, что отсюда один шаг до шапкозакидательских настроений... со всеми вытекающими из них последствиями. Воевать, дескать, будем малой кровью и на чужой территории... сплошное "ура". Как будем воевать - это еще вопрос... "малой кровью" пока еще никто и никогда не воевал. Тем более в наше время! Но воевать мы будем, вот что самое серьезное... Майор, хмурясь, пил вино. Таня сидела с печальным видом. Дядюсашу просто страшно слушать, всегда он говорит мрачные вещи. И вообще все складывается очень мрачно. Послезавтра она останется здесь в одиночестве еще на целый месяц. Что Виген тоже уезжает - это в плохо (будет скучно без него и без его приятелей-лейтенантов), и вместе с тем хорошо: очень неприятно себя чувствуешь, когда за тобой ухаживают, а ты ничем не можешь ответить, кроме дружбы. Получается, будто ты невольно обманываешь... И еще больше месяца остается до встречи с Сережей. Доживет ли она до первого сентября, совершенно не известно. А что будет потом? Как вообще сложатся их отношения после встречи? Просто с ума можно сойти от всего этого. Забраться бы куда-нибудь в глубокую-глубокую порку - и проспать до тридцать первого августа... 8 Энск встретил Людмилу ее любимой погодой - теплым "слепым" дождиком. Было воскресенье. Позвонив на веяний случай в институт и узнав, что доктора Земцевой еще нет, она сдала чемодан в камеру хранения и отправилась домой пешком. Вспоминая серое небо над мокрыми асфальтами Ленинграда, сумасшедший день в пыльной и раскаленной Москве, Людмила чувствовала желание запеть от радости. Все в родном городе казалось ей чудесным: и мягкое украинское произношение дежурной секретарши, говорившей с нею по телефону, и сверкающие под утренним солнцем лужицы в выбоинах ярко-красного кирпичного тротуара, и омытая дождем лакированная зелень акаций на Пушкинской... Войдя в прихожую, она прежде всего посмотрела на вешалку - мамина старомодная шляпка с синей лентой была на месте. В картонке, которую Людмила принесла с собой, была новая, купленная в Москве. Прислушавшись, Люда сняла шляпу с вешалки и сунула ее за нагроможденные в углу старые чемоданы; проще всего сделать так, чтобы мама на месте прежней нашла новую - тогда замена пройдет легко. Но распаковать картонку она не успела: с чемоданов свалилась кипа старых газет, и из комнат послышался рассеянный голос доктора Земцевой: - Кто там? - Я, мамочка! - крикнула Люда, запихивая картонку под вешалку. - Это я приехала, не пугайся! Галина Николаевна, как обычно, сидела за заваленным книгами письменным столом. Услышав скрип двери, она подняла голову и с изумлением отложила перо: - Ты, Люда? - По-моему, - засмеялась Людмила, - а тебе как кажется? Здравствуй, мамочка. - Здравствуй, Люда... осторожнее - не сломай пенсне. - Галина Николаевна подставила дочери щеку и в свою очередь коснулась губами ее лба. - Я ничего не понимаю. Какое сегодня число? - Восемнадцатое. Я знаю, что рано, но я просто ужасно соскучилась... - Неразумно. До начала учебного года еще две недели, глупо было прерывать отдых из-за эмоций. Какие-нибудь другие причины? - Никаких, мамочка... - Сомневаюсь. Во всяком случае, не одобряю. Впрочем, говорить об этом уже поздно. Ну, рассказывай. - Галина Николаевна кивнула дочери на кресло и снова взялась за перо. - Хорошо отдохнула? - О да! Дача у них в Петергофе, там чудесно. И сам Ленинград... я в него прямо влюбилась! Правда, потом он стал казаться мне каким-то печальным... очень уж там много дождей... - Влияние моря. В Эрмитаже побывала? - Еще бы, почти каждый день! - Каждый день не стоило, но ознакомиться полезно. Как Бахметьевы? - Ничего, передают приветы. Алексей Аркадьевич сказал, что на днях напишет... - Это будет через полгода. Тебе у них понравилось? Людмила поглубже забралась в кресло, поджав под себя ноги, взяла со стола костяной нож и принялась старательно расковыривать лопнувшую обивку на подлокотнике. - Как сказать, мамочка, - задумчиво отозвалась она. - У них такой странный образ жизни... Когда человек нигде постоянно не работает, это и называется представитель свободной профессии? - Да. Или бездельник, это короче и гораздо точнее. А в чем дело? - О, я просто спросила. Понимаешь, у Бахметьевых всегда бывало на даче много народу, особенно по выходным, и это все люди, которые нигде не работают. То есть они, конечно, что-то делают - один нештатный журналист, другой критик, третий литконсультант, - но постоянного места работы нет почти ни у кого. Как странно, правда? Галина Николаевна пробежала глазами исписанную страницу и промакнула ее стареньким деревянным пресс-папье. - Что же тут странного. Было бы странно, если бы эти Алексеевы приятели где-то работали. - Ну, в общем-то они работают, - возразила Люда. - Они работают у себя дома. Разве писатели тоже бездельники? - Убеждена, что в большинстве случаев это так. Людмила вздохнула и погладила себя по щеке костяным ножом. - Ну да, если не признавать за литературой вообще никакой ценности... Но это неправильно, по-моему. Ты-то, я знаю, вообще не признаешь искусства. В этом я просто не понимаю тебя... сколько уже раз мы об этом говорили, и я все-таки не понимаю. - Чего же тут не понимать? Одни любят искусство, другие - нет. - Правильно, мама. Но нелюбовь к искусству обычно объясняется просто отсутствием культуры. А как это у тебя - я не понимаю. Пожав плечами, Людмила вытащила из-под обивки длинный пучок конского волоса. Галина Николаевна вздохнула и покачала головой: - Беда мне с тобой, Люда. К чему запутывать простой вопрос? Есть люди, склонные - фигурально выражаясь - к метафизике. И есть люди, ум которых прежде всего и во всяких случаях требует предельной точности и ясности во всем. Ум, не терпящий никакой дымки, ничего не принимающий на веру и не способный мириться ни с какой недоговоренностью. Могу сказать, что я принадлежу к числу таких людей. И в этом не раскаиваюсь, хотя многие убеждены, что женщине такой склад ума не может принести ничего хорошего. Не знаю, Люда, лично я благодарю судьбу за то, что она создала меня именно такой. И думаю, что всякая нормальная женщина на моем месте скажет то же. Подчеркиваю - нормальная женщина, а не наседка... что? - Ничего, мамочка, я только вспомнила, - вздохнула Людмила. - Софья Ковалевская не была наседкой, а в своей личной жизни она была очень несчастна. Как раз из-за этого. Наверное, ей хотелось быть просто женщиной... а не первой в мире женщиной-профессором. Не знаю, всегда ли она это чувствовала, но такие периоды у нее были. Я сама читала отрывок из ее письма в одном старом журнале. - Да? Не знаю, возможно. Дай бог всякому сделать для науки столько, сколько сделала Ковалевская. Ради этого можно заплатить минутами хандры. Так вот, Люда. Очевидно, это свойство моего ума заставляет меня очень и очень критически относиться к искусству и к его объективной полезности. Тебе вот показалась интересной и необычной жизнь Бахметьевых и вообще их круга, а я тебе сейчас расскажу любопытную вещь. Когда Алексей был у нас зимой, он однажды стал мне жаловаться: "Сумбурная у меня работа, литературоведение у нас как-то не отстоялось, твердых критериев нет, сегодня мы хвалим одно, завтра другое, послезавтра начнем ругать то, что еще вчера казалось незыблемым эталоном", и далее в том же духе. Как это тебе нравится? А ведь Алексей Бахметьев - это не какой-нибудь начинающий критик, он посвятил этому всю жизнь, его ценят, это человек большой и разносторонней культуры! И вдруг оказывается, что его любимая работа - часто блуждание на ощупь. А сама литература? А само искусство как таковое? Да ведь оно прежде всего условно с начала до конца! Это как опера, - я нарочно беру крайний пример, - знаешь, что так в жизни не бывает, а все-таки слушаешь. "Нас возвышающий обман", что ж делать! Нет, Люда, я невысокого мнения об искусстве... Галина Николаевна покачала толовой и снова взялась за перо. - Я тебе мешаю, мамочка? - помолчав, спросила Людмила. - Я бы тебе сказала. Сиди, это просто письма. Ну, а твое мнение на этот счет? - Об искусстве? - Люда, не задавай глупых вопросов. Насколько я понимаю, мы говорили об искусстве. - Это очень трудно - спорить с тобой... - задумчиво сказала Людмила. - Все, что ты говоришь, в отдельности правильно... но в чем-то ты ошибаешься. Ну и что из того, что в искусстве много условного? Не знаю... меня, например, это вовсе не отталкивает. По-моему, это нужно принимать как неизбежное... - Неизбежное зло? - улыбнулась Галина Николаевна, пробегая глазами написанное. - Ну, почему... просто неизбежное условие. Может быть, это даже так нужно? Ведь смотри, мамочка, если, например, литература должна учить людей чему-то хорошему, то в книгах обязательно будет больше хороших героев, чем плохих... вернее даже, не то что больше или меньше, а просто герои будут всегда немножко лучше, чем в жизни, - более благородные, с более сильными чувствами, даже внешностью герой или героиня всегда выделяются. В жизни это не совсем так, мне кажется. Но это и правильно! Иначе книги были бы невероятно скучными, ведь правда? Вот у Бахметьевых часто об этом говорили - ну вообще о том, должна ли литература отражать жизнь такой, как она есть, или такой, как она должна быть. Ты понимаешь? Не то чтобы ее искажать, это нет, но просто... как бы это точнее выразиться... - Я тебя понимаю. Но это бесплодный спор, Люда. Насколько я понимаю, литература и не может - органически не может - отображать жизнь с фотографической точностью, иначе это не было бы искусством. Значит, остается все же условность. Большая или меньшая - это уже зависит от автора. А вообще, Люда, я советовала бы тебе поменьше думать о таких вещах. Какое тебе до этого дело? Подобные размышления о ненужном я вообще считаю просто умственной недисциплинированностью, разболтанностью. И это опасно, это может вообще убить в тебе способность к концентрации мысли, сделать тебя неспособной к научной деятельности. - Мамочка, я совершенно не уверена, что гожусь для нее, - тихо сказала Людмила. Галина Николаевна подняла брови и молча посмотрела на дочь, нашаривая на столе папиросную коробку. Закурив, она помахала горящей спичкой и, бросив ее в пепельницу, снова пожала плечами: - Час от часу не легче. Для чего же ты, в таком случае, годишься? - Я? Не знаю... мне очень хотелось бы воспитывать детей, по-моему это лучшее занятие в мире... - Воспитывать детей и жить согласно формуле "трех К", - иронически сказала Галина Николаевна. - Могу тебя поздравить, Люда, это блестящая жизненная программа. - По-твоему, посвятить себя воспитанию детей - мещанство? - Почему мещанство? Мещанкой можно быть не имея детей. Это не мещанство, а ограниченность. - Я с тобой не согласна. Лучше хорошо воспитывать детей, чем кое-как заниматься наукой... - Безусловно, - кивнула Галина Николаевна. - Я и не хочу, чтобы ты занималась наукой кое-как. Я хочу, чтобы ты посвятила ей жизнь. - Ради чего? - почти выкрикнула Людмила. - Мамочка, ну как ты не понимаешь - если у меня нет склонности к научной работе! - Люда, прошу тебя. Не нужно кричать, учись разговаривать спокойно. Тебе кажется, что я не права? Отлично! Я ни к чему тебя не принуждаю, ты это знаешь. Решать свою собственную судьбу будешь, в конечном счете, ты сама, а я могу лишь советовать, всецело оставляя за тобой последнее слово. И поверь, у меня много причин советовать тебе именно научную деятельность. Не работать человек не может - ты согласна? А если уж ему нужно работать, то естественно стремиться к тому, чтобы твоя работа приносила максимальную пользу людям и максимальное удовлетворение тебе самой. Согласна? Ну вот, а наука - в данном случае физика - полностью отвечает этим двум основным требованиям, которые человек может предъявить к своей профессии. Будем рассуждать трезво. Чем вообще ты могла бы заняться в будущем? Воспитанием детей? Ну, - Галина Николаевна улыбнулась, - я все же не могу верить, что у тебя всерьез могут быть такие планы на жизнь. Есть две прекрасные благородные профессии - медицина и педагогика, но для обеих нужно особое призвание. Этого призвания у тебя нет. Призвания к искусству - тоже. Значит - повторяю, будем рассуждать трезво, - тебе остается либо наука, либо одна из бесчисленных технических профессий. Едва ли тебя заинтересует последнее: инженер редко бывает творческим работником. По большей части он лишь исполнитель. Знаешь, Люда, я очень не люблю ученого чванства и надеюсь, что у меня никогда и тени его не было, но, при всем моем уважении к производственникам, я все же никогда не сравню лабораторию с заводом или конструкторским бюро. Когда-нибудь ты сама поймешь, какую творческую радость может дать человеку наука, и тебе покажутся смешными все твои прошлые сомнения. Думаю, что ты испытаешь эту радость. У тебя, Люда, есть необходимые задатки - ясный ум, выдержанность и внутренняя дисциплина. Разумеется, пока еще рано судить о том, обладаешь ли ты главным - той искрой таланта, без которой не бывает настоящего ученого... но это не всегда проявляется сразу. Единственное, что меня в тебе беспокоит, - это внешность... пожалуйста, не смейся - для женщины-ученого привлекательная внешность часто оказывается, как это ни странно, очень большим препятствием. Если не ошибаюсь, за лето ты умудрилась похорошеть еще больше? Поправив пенсне, Галина Николаевна внимательно посмотрела на дочь и с неодобрением покачала головой: - Просто не понимаю, что с тобой делается... Ты меня просто огорчаешь! И в кого только ты могла пойти? Отец твой далеко не был Аполлоном... и сама я, скажу не хвастая, никогда не блистала красотой... Людмила, рассмеявшись еще громче, соскочила с кресла и, подойдя к матери, обняла ее и поцеловала в макушку: - Мамочка, ну ты у меня просто прелесть! - Бог с тобой, Люда, ты меня задушишь... Ты всегда выражаешь свои восторги как-то неумеренно, учись быть сдержанной... - Да вовсе я не хочу быть сдержанной! И так уже Танюша называет меня деревяшкой... - Эта Танюша... - Галина Николаевна вздохнула и покачала головой. - Если я никогда не протестовала против вашей дружбы, то только потому, что надеялась, что ты будешь на нее влиять. Получается, кажется, наоборот: ты начинаешь перенимать от этой пустышки все ее манеры. - Неправда, Таня вовсе никакая не пустышка! - Предоставь мне разбираться в людях, у меня для этого больше опыта. Таня, может быть, и не плохая девочка, но это воплощенная женственность в самом чистом виде... - Ну и что плохого быть женственной? - ...а женственность часто проявляется в худших человеческих качествах - кокетстве, нелогичности, способности к необдуманным действиям. Она несовместима со сколько бы то ни было серьезной деятельностью, помни это. Ну иди, иди, ты не даешь мне писать. Людмила уселась на место и снова принялась за добывание конского волоса из-под обивки. - Как твое здоровье, Люда? - спросила через минуту Галина Николаевна, продолжая быстро писать и придерживая бумагу левой рукой с дымящейся папиросой, зажатой между средним и указательным пальцами. - Все нормально? - Все нормально, мамочка. - Ты соблюдаешь все мои инструкции? - Ага... - Тебе стоило бы поговорить с Таней. - Я уже говорила... Некоторое время в комнате было тихо - слышались только чириканье воробьев за открытым окном, торопливый шорох бегающего по бумаге пера и поскрипывание кресла. - А знаешь, - сказала Людмила, - я тебе купила новую шляпу. - Какую шляпу? - удивилась Галина Николаевна. - Очень красивую, английского стиля - немножко похожа на твою, но только модная. Такая с небольшими полями, так, так, и потом спереди немного вот так - знаешь, немного примято. Ты в нее влюбишься с первого взгляда, вот увидишь... Галина Николаевна улыбнулась: - Спасибо за внимание, Люда, но вряд ли я стану ее носить, говорю сразу. - Но почему?! - Странное дело! Во-первых, я привыкла к старой. А во-вторых, я и в твоем возрасте не была кокеткой, не меняться же мне теперь, на старости лет. - Господи, ну какое в этом кокетство? - горячо запротестовала Люда. - Твоя старая - это уже просто гриб! И вообще ее больше нет, понимаешь? Ее просто нет, так что тебе волей-неволей придется носить новую... Она соскочила с кресла и направилась к двери. - Люда! - строго сказала Галина Николаевна. - Что случилось с моей шляпой? - Со старой? - Людмила, уже стоя на пороге, задумалась. - Я ее отдала нищенке. Не веришь? Правда, отдала, нищенка подошла к калитке вместе со мной, и я ей сразу вынесла. Подожди, сейчас я покажу новую... Галина Николаевна пожала плечами и подозрительно прислушалась к шуршанию бумаги в прихожей. Вернулась Людмила, с торжественным выражением неся шляпку на вытянутой руке. - И у тебя хватит духу сказать, что не нравится? Мамочка, это создано специально для тебя! Надень, сейчас увидим. Ну, надень! - И не подумаю, - решительно сказала Галина Николаевна, бросив взгляд на подарок и снова пожав плечами. - Я не хочу стать посмешищем для всего института. Тоже, скажут, старая дура, еще пытается соблазнять. - Ну знаешь, мамочка! Ты просто сошла с ума! - Отнюдь. Когда ты, наконец, научишься элементарной вежливости? Людмила пропустила замечание мимо ушей. - По-твоему, надеть новую шляпку - это значит кого-то соблазнять? - спросила она тем же возмущенным тоном. - Боюсь, что да, - подумав, сказала Галина Николаевна. - Шляпка - это наряд. А функция всякого наряда общеизвестна. - Мамочка! Но это же зависит от того, кто его носит! Неужели ты считаешь, что я тоже одеваюсь с этой целью? - Люда, Люда, - примирительно заговорила Галина Николаевна, - это недостойный и демагогический прием... Ты отлично знаешь, что я не имела в виду тебя. Ступай мыться, сейчас пойдем завтракать. - Так, значит, это правило относится не ко всем? - торжествующе спросила Люда. - Вот и к тебе никто его не применит. А если ты откажешься от моего подарка, то я обижусь совершенно серьезно, так и знай! Люда водрузила злополучный подарок прямо на загромождающие стол книги и отправилась умываться. Когда она вернулась в кабинет матери, та сидела за столом в новой шляпке и задумчиво разглядывала свое отражение в застекленной дверце книжного шкафа. - Ага, мамочка! Ведь идет? - Гм... не знаю, идет ли. Но я готова признать, что легкомысленным это и в самом деле не назовешь. Когда это я успела стать старухой? Странно. Ты готова? Идем, уже поздно, неудобно заставлять ждать официанток... На следующий день Людмила отправилась в дом комсостава, разузнать о Тане. Полковника, как и следовало ожидать, дома не оказалось, и она зашла к матери-командирше. Та встретила ее со своим обычным грубоватым радушием, распекла за раннее возвращение и усадила есть арбуз. Пока Людмила ела, мать-командирша сидела напротив и ругательски ругала все на свете - жару, базарные цены, немцев, которые продолжают бомбить английские города, коменданта, вторую неделю не присылающего водопроводчика починить кран в кухне, Татьяну, от которой не дождешься писем, и "старого дурня" полковника, которого черти умудрили оставить девку одну-одинешеньку в чужом городе. - Мне она тоже не пишет, - сказала Людмила, нарезая аккуратными столбиками истекающую соком крупитчатую арбузную мякоть. - То есть я получила всего одно письмо. А что рассказывает Александр Семенович? - А что он будет рассказывать, - отозвалась мать-командирша, сердито обмахиваясь сложенной вчетверо газетой. - Чуть, слышь ты, не потопла наша Татьяна, вот что он рассказывает... - Каким образом? - А шут ее знает каким... плавать вздумала, поганка! Не знаю уж, куда ее нечистая сила понесла... а только заплыть сумела, а назад стала ворочаться - только пузыри и пошли... - Господи, - со страхом сказала Людмила, отложив вилку. - Ну, и что? - Что... вытащили, ясно дело. Кавалеры всем скопом и вытаскивали... небось еще передрались, кому первому. После оживляли, дыхание какое-то делали. А он, слышь ты, после этого и уехал, оставил ее там. Господи прости, и дурень же этот Семеныч... до седых волос дожил, четыре шпалы таскает, а ума ни на грош... Она, говорит, мне обещала далеко не плавать! - Ну... в конце концов, Таня уже взрослая девушка. - Какая там она, к шутам, взрослая! Ты не гляди, что вы с ней одногодки. Ты-то, может, и разумная девка, а Татьяну эту учить еще и учить... И вот что я тебе скажу: что Семеныч в ней души не чает, это ладно, потому она и мне все равно как родная дочь, а вот что он потакает ей во всем - так к этому, прямо тебе говорю, Людмила, не лежит у меня сердце и не лежит. Что она ему - кукла какая, чтобы с ней только и знать что цацкаться? А что он ее еще в люди должен вывести - про это он думает? Ты вот гляди, ей через какой месяц восемнадцатый год пойдет, такие в мое время уже к венцу шли, домом своим обзаводились... а эта? Как была дитем, так и осталась - только и есть на уме, что шкоды разные да кино, да книжку какую позанятнее прочесть... вот и все ее заботы. А все потому, что живет как у Христа за пазушкой... и, главное дело, привыкла, что ей все с рук сходит... Идя домой по тенистой стороне улицы, Людмила думала о Тане и о словах матери-командирши. Отчасти верно - в Танюше действительно еще слишком много детского. С другой стороны, этот ее роман с Дежневым... Она чувствовала, что эта история нисколько не похожа на обычные школьные влюбленности. Сама она, например, была влюблена в Володю Глушко почти месяц, но от этого ничего не осталось. Было немного забавно вспоминать, и только. Они "разлюбили" друг друга как-то сразу, и никто не страдал, и отношения между ними остались самые товарищеские. Конечно, Володя еще мальчишка, самый настоящий щенок с горячими ушами. Дежнев не только старше его на два года - он вообще производит впечатление совершенно взрослого юноши. Может быть, дело объясняется именно этим? Но в их с Таней любви есть что-то очень серьезное... В школах такого обычно не бывает, о таком пишут в книгах со взрослыми героями. А с Танюшой это случилось в девятом классе. Какой же она после этого ребенок? Но и Зинаида Васильевна тоже права - кое в чем (и очень во многом) Таня действительно осталась самым настоящим "дитем". Интересно будет с ней встретиться - наверное, изменилась за лето, повзрослела... Вот теперь-то она отдыхала по-настоящему! Строго говоря, ее путешествие в Ленинград вовсе не было отдыхом - это была скорее экспедиция в жизнь, интересная, но утомительная. Теперь же Людмила отдыхала в полном смысле слова. Вставала она рано, вместе с Галиной Николаевной, делала обязательную пятиминутную зарядку, готовила чай, убирала в комнатах. После завтрака и ухода мамы она доставала из тайничка томик Платона и отправлялась в сад - в самый его тенистый угол, где возле заросших лопухами развалин дедушкиной оранжереи был вкопан в землю покосившийся одноногий стол и висел гамак. Здесь она проводила целые дни, выходя из дому только на обед в институтскую столовую. Интерес к Платону появился у нее в Ленинграде. Однажды за обедом у Бахметьевых, как обычно многолюдным, зашел разговор о теории любви, изложенной в одной из работ этого философа. Людмила слушала с интересом, мало что понимая, и очень боялась, чтобы не спросили ее мнения, - она никогда и в глаза не видела ни одной строчки Платона. К счастью, ее так и не спросили; но ей очень запомнилось неприятное чувство стыда за свое невежество. Вернувшись домой, она на другой же день дождалась ухода Галины Николаевны и принялась рыться в книжных шкафах. Не может быть, чтобы Платон отсутствовал в дедушкиной библиотеке! Действительно, ей удалось отыскать один потрепанный томик "Диалогов" - "Тимей" и "Критий". Она решила тайком от мамы проштудировать хотя бы это. Тайком, поточу что можно себе представить, как отнеслась бы к такому занятию Галина Николаевна. Теперь она раскачивалась в гамаке и упорно грызла страницу за страницей. Втайне она была разочарована, но боялась в этом сознаться. Что ж, Платон был забавен, но никакой особенной мудрости, которую так превозносили у Бахметьевых, она в нем пока не открыла. "Критий" был интереснее - там, по крайней мере, рассказывалось про Атлантиду; а в "Тимее" Платон решил, по-видимому, просто изложить все знания того времени. Там говорилось и об астрономии, и о геометрии, и о происхождении Земли, и об анатомии и физиологии человека, и о том, откуда берутся разные животные. Оказалось, это просто-напросто души умерших людей, принявшие тот образ, которому больше всего соответствовал характер человека при его жизни. Людмилу очень развеселило утверждение, что птицы, "покрытые перьями вместо шерсти", получаются из людей незлых, но легкомысленных и легковерных. "Вот что ждет Танюшку", - думала она, поглядывая на купающихся в пыли воробьев. Когда надоедало читать, она просто лежала, закинув руки под голову, и глядела в сияющее сквозь листву небо, от яркой синевы которого успела отвыкнуть на севере; иногда, устав от бездействия, отправлялась под громадный старый орешник за домом и, вооружившись жердью, сбивала орехи с нижних ветвей. Орехи еще не совсем созрели, и их приходилось очищать от зеленой кожуры. От этой работы пальцы ее были теперь несмываемо окрашены в коричневый цвет. Каждый день, обедая в столовой НИИ, Людмила стыдилась своих рук и при малейшей возможности прятала их под стол, - ей казалось, что все смотрят на ее пальцы, коричневые от орехового сока. Двадцать седьмого, придя на обед, она столкнулась с матерью в дверях столовой. Галина Николаевна коротко поцеловала ее в лоб, осведомилась, не было ли писем, и сказала: - Чтобы не забыть - сегодня мне звонил Николаев... - Александр Семенович? - Разумеется, Люда, никакого другого знакомого с этой фамилией у нас нет! Он получил от Тани телеграмму, но сам должен уехать на несколько дней и просит тебя встретить ее завтра в пятнадцать тридцать, она приезжает сочинским скорым. Номера вагона она, разумеется, не сообщила, тебе придется поискать ее вдоль поезда. Я просто отказываюсь понять, что у этой девочки в голове... Людмила не ожидала, что Таня приедет раньше тридцатого. Она очень обрадовалась новости, хотя и было обидно, что подруга не подумала известить ее о своем приезде. За обедом, нехотя цепляя на вилку кружочки жареного картофеля, - жара отбивала всякий аппетит, - она окончательно обиделась и уже придумывала всякие колючие фразы, чтобы распечь Татьяну за невнимание. Прислать за все время одно письмо и даже не потрудиться отправить телеграмму! Свинство со стороны этой Таньки, просто свинство. Еще неизвестно, действительно ли ей суждено превратиться в птицу. Если так будет продолжаться, то она запросто превратится в поросенка. Именно в поросенка, "покрытого щетиной вместо перьев". Так ей и надо! Дома Людмиле пришлось убедиться в своей несправедливости: соседка принесла полученную в ее отсутствие "молнию" из Сочи. Телеграмма была длинной и очень бестолковой и кончалась вполне в Танюшином духе: "Целую зпт целую зпт не сердись страшно по тебе соскучилась зпт люсенька тчк татьяна тчк". Нет, все же из нее получится птица! 9 На следующий день Людмила опоздала, не рассчитав время, и примчалась на вокзал в двадцать семь минут четвертого. Но оказалось, что сочинений скорый поезд опоздал еще больше. Почти полчаса, изнывая от жары, встречающие бродили по перрону и привычно поругивали порядки на транспорте. Наконец закаркал громкоговоритель, возвещая о прибытии долгожданного поезда - почему-то не на второй путь, как было объявлено раньше, а на пятый. Обгоняя других, Людмила спустилась вниз и побежала по прохладному подземному коридору. Когда она снова выбралась на поверхность, скорый уже вкатывался в вокзал. Мимо нее, сотрясая перрон и медленно, словно усталый бегун, двигая стальными локтями, прогрохотал окутанный паром локомотив. Заслонив ладонью лицо от обдавшей ее волны горячих машинных запахов, Людмила всматривалась в плывущие навстречу запыленные в долгом пути вагоны, из окон которых уже торчали цветы, головы и жестикулирующие руки. Началось шумное столпотворение; Людмила со страхом подумала, как ей разыскать Танюшу в толчее. В этот момент мимо нее торжественно проплыл международный вагон, тускло отсвечивая золотом букв и широкими окнами, наглухо закрытыми в отличие от шумных - душа нараспашку - остальных вагонов состава. Увидев за пыльным зеркальным стеклом знакомую рожицу с озабоченно сморщенным носом, Людмила сначала не поверила своим глазам, но сомнения тотчас же рассеялись - Таня, тоже увидев ее, просияла и отчаянно замахала рукой. Возле международного образовалось пустое место - какая-то девушка в очках, трое военных и Людмила, больше никого. Первым важно сошел некто в орденах и ромбах - трое на перроне вытянулись и взяли под козырек; потом, пересмеиваясь и гомоня, высыпала кучка иностранцев, человек пять. Девушка в очках, очевидно переводчица из "Интуриста", подошла к ним и заговорила на незнакомом языке. За иностранцами показался человек с толстым портфелем и, наконец, Таня - какая-то совсем не похожая на себя, очень стройная и очень длинноногая, в белом платье, по-модному узком и коротком. Было в ней и еще что-то незнакомое, но Людмила не успела определить, что именно, - прямо с подножки Таня бросилась ей на шею, торопливо поцеловала и зашептала трагически, делая большие глаза: - Люсенька, я в кошмарном положении. У тебя есть какие-нибудь деньги? - Деньги? - удивилась Людмила. - Не знаю, рублей пять... А что такое? - Ой, я тебе сейчас все объясню, подожди... Таня схватила деньги и вернулась к двери, из которой проводник уже выносил ее чемодан. "Не извольте беспокоиться, - говорил тот, - я вам сейчас найду носильщика..." - "Нет, нет, пожалуйста", - бормотала Таня, почти насильно отбирая у него чемодан. Проводник сдался, она сунула ему деньги и стала пожимать руку: "...Очень вас благодарю, правда... так обо мне заботились... очень приятно..." Кончив прощаться, она по-мальчишески поклонилась проводнику и, подхватив чемодан, с помощью Людмилы поволокла его к выходу. - А где же Дядясаша? - Его сейчас нет в городе, он приедет завтра или послезавтра. Слушай, ты сошла с ума - ездить в международных... - Господи, что я, виновата, если так получилось... Идем тогда, сдадим его на хранение. Я тебе все расскажу... - Татьяна! - воскликнула вдруг Людмила, только сейчас заметив главное новшество в облике подруги. - Где твои косы? - Ой, Люсенька, я их обрезала, правда... только ты не сердись. Так ведь лучше, правда? Людмила выразительно пожала плечами. Они сдали чемодан, потом Таня долго причесывалась в туалетной комнате, поглядывая на себя то справа, то слева. - ...Это кошмар, ты понимаешь - не было никаких билетов, я два дня проторчала на городской станции... Наконец какой-то тип предложил мне достать, я дала деньги, и он на другой день приносит - в международный вагон... Ну ладно, я даже обрадовалась - все-таки интересно, ни разу не ездила в международных... ну, и больше не поеду никогда в жизни! Не знаю уж, за кого этот проводник меня принял - или за интуристку, или за дочь наркома, не знаю... Он меня терзал всю дорогу - то принесет чаю, то букет цветов... и за все нужно платить, правда? Неудобно, ведь международный... кошмар! У меня в конце концов не осталось денег даже выпить фруктовой воды! Люсенька, как я выгляжу? - Как на картинке, - улыбнулась Людмила. - Правда? Таня порозовела от удовольствия и, в свою очередь, выразила восхищение внешностью Людмилы, которая за лето "стала гораздо красивее и совсем взрослая". - Ну ладно, это уже получается кукушка и петух. Идем, довольно тебе любоваться... Выйдя из вокзала, Таня задумчиво сморщила нос, оглядывая залитую солнцем площадь. - Значит, Дядисаши нет? - спросила она глубокомысленно. - Нет, он собирался вернуться завтра. - А мать-командирша есть? - Мать-командирша есть, - улыбнулась Людмила. - Хм... ох и достанется мне сейчас. Знаешь, поедем немножко позже. Вечером она добрее, когда не так жарко... - За что же тебе достанется? - Так... - ответила Таня уклончиво. - Ну, вот за косы... этого она мне никогда не простит. Людмила сочувственно покачала головой: - Да, Танюша, я тебе не завидую. - Мне никак нельзя завидовать, - согласилась Таня. - У меня просто кошмарное положение, правда. Косы - это еще ничего... я там немножко тонула и забыла сказать Дядесаше, чтобы он не рассказывал. Если он рассказал матери-командирше, то... - Он рассказал, это я знаю точно, - улыбнулась Людмила. - Правда? О нет, я не еду. Я лучше пересижу до вечера у тебя, а потом приду жалкая и несчастная. Скажу, что у меня болит голова, - она разжалобится. А сейчас пойдем, мне страшно пить хочется... У тебя еще осталось что-нибудь? Людмила пересчитала деньги: - Осталось, хватит даже на мороженое. Хочешь мороженого? - Угу... Усевшись за столиком на веранде знакомого кафе, подружки заказали мороженое и, переглянувшись, рассмеялись как по команде. - Почему ты смеешься? - А ты почему? - Я просто так. - И я тоже. - Неправда, ты на меня посмотрела особенным образом. Скажи-и-и, Люся... - Я тобой любуюсь. Понимаешь? - Ну конечно. Вечно ты издеваешься! - Ничего я не издеваюсь. Знаешь, Танюша, ты очень загорела. И потом у тебя томные глаза, честное слово. - Ничего подобного. У меня появились веснушки, несколько штук. Вот здесь на переносице, и еще немножко около глаз - видишь? Ровно одиннадцать штук, я считала. - Это-то и забавно, - засмеялась Людмила. - Веснушки и томные глаза, вот так сочетание. Но тебе идет, честное слово! - Если томные, то это от жары, - вздохнула Таня. - А платье? - Очень хорошо... - Таня действительно очень хорошо выглядела в своем новом платье, гладком, с рукавами выше локтей и нагрудным карманом, из которого торчал платочек. - Это ты там шила? - Да, мне посоветовали хорошую портниху. Я сшила это и еще костюм - тоже белый, летний, из такого же материала. Это вроде рогожки, да? Понимаешь, такой жакетик с широкими отворотами и большими накладными карманами - так сейчас шьют в мужских пиджаках - и плечи чуть-чуть на вате. А сзади вместо хлястика присобрано изнутри на резинке. В общем, такого спортивного вида, немного мужского. - Тебе пойдет, - одобрила Людмила. - Ты думаешь? Портниха тоже сказала. А прическа? - Мне-то больше нравятся косы. Но вообще хорошо... Только, может быть, слишком коротко? - Коротко? Нет, что ты, не думаю. Как тебе отдыхалось, Люсенька? - Не очень. Я тебе расскажу потом - это долгая история. Кстати, спасибо за письма. Таня покраснела. - Люсенька, я... - Я знаю, что "ты". За все время прислать одно письмо - это называется подруга, да? И еще с кляксой. У тебя совершенно нет стыда: мало того, что посадила кляксу, так еще пририсовала к ней лапки... - Лапки - это чтобы ты не сердилась, - быстро сказала Таня. - Смотри, нам несут мороженое. - Ты не изворачивайся, пожалуйста. - Я не изворачиваюсь, Люсенька. Понимаешь... мне нужно было очень много тебе сказать, а в письме этого не скажешь. Поэтому я и не писала... А Сережа так мне и не написал, ни разу... Людмила промолчала. Официантка поставила перед ними две запотевшие вазочки. - Ешь, Танюша. А ты перед отъездом заходила на почту? - Еще бы... - Ну, ничего. Мало ли почему люди не пишут... - Ты уверена, что он получил адрес? - Должен был получить. Ну, как ты себя в общем чувствовала все это время? - Очень плохо... - Ну, ничего, - повторила Людмила. - Через четыре дня вы уже увидитесь. - Нет, не только из-за этого... вообще. Из-за этого тоже, конечно. Но вообще все очень плохо... - Что же именно, Танюша? Ты говоришь это таким тоном, будто с тобой стряслось что-нибудь страшное. А вид у тебя такой цветущий, что никак не скажешь... - Что я могу поделать со своим видом? Не говори глупости, - сердито сказала Таня. - При чем тут мой дурацкий вид?.. Если бы меня вели на расстрел, он бы, наверное, все равно оставался таким же "цветущим"... Ну, давай уплетать, а то растает. - Давай. Но ты все-таки расскажи, что это у тебя "все очень плохо"? - Все, буквально все. Во-первых, Виген, по-моему, окончательно ко мне неравнодушен. Это очень приятно, да? Он был с Дядесашей до начала августа, потом уехал. Я просто не знаю - он буквально угадывал каждое мое желание. Один раз начали говорить про Кубачи, - знаешь, это такой аул, в Дагестане, что ли, он славится своими серебряными изделиями - ну, вроде нашего Палеха, старинное кустарное производство... кавказское серебро с чернью... Так вот, я сдуру и скажи, что мне очень нравятся кубачинские изделия! А он на следующий день дарит мне серебряный блокнотик - вот такой маленький, чуть побольше ладони, настоящий кубачи... переплет серебряный, весь в черной насечке, а внутри вставляются листки, их можно менять. И внутри на переплете - выгравированы мои инициалы. Я тебе завтра покажу, он у меня где-то в чемодане. Ну как это тебе нравится? Знаешь, как неприятно! За тобой ухаживают, а ты сама... ну просто хорошо относишься, по-товарищески. И что я ему скажу? - Да, это неприятно... а ты бы поговорила с Александром Семеновичем... - Мне просто как-то стыдно даже говорить об этом, Люся! Я скажу, а Дядясаша вдруг начнет смеяться: откуда это ты взяла, скажет, что он в тебя влюбился? Может, это вообще так принято - оказывать девушке знаки внимания... Не знаю, меня это просто измучило. Хорошо еще, что он очень скромный человек и никогда не намекнул ни о чем, ни одним словом... И потом еще, там были два других лейтенанта - я тебе про них писала, - и мы как-то всегда бывали вместе. А когда вдруг останешься с Вигеном вдвоем, так я просто не знала куда деваться... хотя он держался совершенно спокойно. Просто иногда чувствуется, что ли... Таня вздохнула и принялась скоблить ложечкой уже начавший обтаивать розовый шарик. - Это, значит, первая причина твоего плохого настроения, - сказала Людмила. Таня помотала головой. Проглотив мороженое, она возразила: - Это вторая. Первую ты знаешь. - Ну хорошо. А другие? - Ой, их так много... - Например? - Лучше как-нибудь потом, - уклончиво ответила Таня. Людмиле показалось, что в ее глазах промелькнуло смущение. - Татьяна, ты от меня что-то скрываешь. - Нет, что ты... Знаешь, мне расхотелось мороженого, правда. Таня отодвинула от себя вазочку, упорно избегая Людмилиного взгляда. - Ну что ж, - сказала та. - Как хочешь. Теперь я, по крайней мере, буду знать, какая ты подруга. Тебя никто не просит откровенничать, но тогда люди молчат вообще и не делают многозначительных намеков! Таня покраснела. - Ну хорошо, я делала намеки... я ведь все равно собиралась тебе сказать, Люся! Просто я хотела немного потом, но... я дала слово, что расскажу тебе, так что все равно... Она сделала паузу, словно не решаясь продолжать, и посмотрела на Людмилу с выражением почти испуганным. - Понимаешь, Люся, я обнаружила страшную вещь. Я боюсь, что... что из меня получится совершенно развратная женщина, правда... Людмила едва не выронила из пальцев ложечку. - А повышенной температуры ты у себя не обнаружила? - спокойно спросила она через несколько секунд. - У меня нет никакой температуры, и вообще ты совершенно напрасно относишься к этому так иронически! Если я это говорю, то у меня есть основания... - Какие же это основания? - Всякие! Всякие мысли... - Слушай, Татьяна. Если ты решила рассказывать, то говори и не заставляй тянуть из тебя каждое слово! - Люся, я тебе все расскажу, я дала слово. Ты вот сама увидишь, что это серьезно. Ты веришь, что я люблю Сережу? - Верю. - А что я не люблю Вигена - тоже веришь? - Ну, допустим. - Так вот, я тебе сейчас расскажу страшную вещь... подожди, я все-таки съем это мороженое. А в общем, оно уже растаяло... Ты понимаешь, Люся... мы там несколько раз бывали на танцплощадке, с Вигеном и этими двумя лейтенантами. Ты знаешь, я больше всего люблю вальс... Фокстрот мне никогда не нравился, он какой-то дурацкий... Рассказывая, Таня уже дважды поправила волосы каким-то нервным жестом, который, по-видимому, уже вошел у нее в привычку и которого раньше Людмила никогда не замечала. - ...ну, и... я всегда танцевала вальс. А другим вальс не особенно нравился, и они раз начали протестовать, чтобы вальс больше не играли. Тогда оркестр стал играть западные танцы - фокстрот, румбу, танго... Таня говорила теперь непривычно медленно, словно с трудом подыскивая слова, глядя куда-то мимо Людмилы. - Я должна рассказать все - я себе дала слово, в наказание... В общем, мы танцевали танго - лейтенанты меня учили, я ведь раньше почти не умела. Я очень быстро его освоила, правда... А ты знаешь, когда танцуешь танго, то партнер держит тебя не так, как в вальсе... ну, гораздо ближе. И когда мы танцевали с Вигеном Сарояном... то я вдруг почувствовала, что мне очень хочется, чтобы он прижал меня к себе еще крепче... Люся, мне даже захотелось тогда, чтобы он меня поцеловал... ты понимаешь? Ведь я его не люблю, это... это так страшно унизительно! Я сразу ушла с танцев, сказала, что плохо себя чувствую... Мне было так стыдно - казалось, что мои мысли видны всем. Потом это не повторялось, я уже как-то сумела... ну, перебороть это, что ли. Но все равно - это было. Почему именно со мной? Люся, неужели у меня такая испорченная натура? Или что? Ведь с тобой никогда не было такого, ведь никогда? Людмила долго молчала, обдумывая ответ. - Знаешь, - сказала она наконец, - я думаю, что тебе этого совершенно не нужно пугаться... тут, по-моему, дело вовсе не в испорченности натуры, а в чем-то другом. Ведь ты же сразу это заметила, верно? И это тебя испугало. А если бы у тебя была испорченная натура, то ты отнеслась бы к этому иначе... Я так думаю. - Ну хорошо, а книги? Когда уехал Дядясаша - Виген тоже вместе с ним уехал, - то я сняла комнатку у двух таких старушек. У них было много книг, целый шкаф. Больше стихи, старые, еще дореволюционные - ну, перед самой революцией. Я много их читала. Ты вот скажи, Люся, ты можешь управлять своими мыслями? Или своим... ну, воображением, что ли? Понимаешь, там были такие стихи... не то что неприличные, а просто - какие-то соблазнительные. Я потом не могла спать. Ну что это такое, Люся? Почему я такая развратница, ну скажи? - Глупости! - оборвала ее Людмила. - А читать всякую гадость тебе не нужно было, это ясно. Погоди, теперь ты у меня ни одной книжки не прочтешь без моего ведома. - Хорошо, Люсенька, я тебе даю честное слово... - И все у тебя из головы выветрится сразу, не беспокойся. Ты никакая не развратница, а просто глупая, вот что... - Ты думаешь? - с надеждой спросила Таня. - Конечно! Таня подперла кулачком щеку, печально глядя на Людмилу, которая с задумчивым видом рассматривала свои коричневые пальцы. Мороженое таяло в вазочках, превращаясь в бело-розовую жидкость. - Орехи уже ничего? - грустно спросила Таня. - Ничего, уже можно есть... немного еще терпкие. - Сейчас придем к тебе - я полезу. Я за все лето не влезла ни на одно дерево, правда. А лето уже прошло... Слушай, Люся, а как же мы теперь будем заниматься - тоже шесть дней в неделю? И выходной по воскресеньям? Страшно неудобно как-то... - Почему неудобно? - Ну, раньше выходные дни были известны заранее - шестого, двенадцатого, восемнадцатого, а теперь заглядывай каждый раз в календарь. И потом, заниматься лишний день! - Ах ты лентяйка. Ты и в десятом классе собираешься бездельничать? - Какое уж теперь безделье, с семидневной неделей... - Таня вздохнула. - Да, а лето уже кончилось. Люся, я просто не могу представить себе, что через четыре дня я его увижу... - Слушай, Татьяна. Ты хорошо проанализировала свое чувство? Мы ведь договорились, что за лето ты это сделаешь. - Ничего я не проанализировала... И ничего не хочу анализировать! Я просто хочу видеть его и быть с ним... если бы только я знала, что и он... Таня не договорила и низко опустила голову, пряча лицо. - Я тебя очень прошу, - встревоженно сказала Людмила. - Нечего демонстрировать свои переживания перед всеми... - А я их вовсе не демонстрирую, - обиженно отозвалась Таня, по-детски - кулачком - утирая слезы. - У меня просто уже рефлекс, как у павловской собаки... плакать, когда подумаешь о Сереже. Никаких анализов я не делала, я только знаю, что сейчас я люблю его еще больше, чем тогда... - Хорошо, идем. Об этом можно поговорить дома. Они вышли из кафе, перешли на теневую сторону улицы. В своих белых сандалетках на полувысоком каблучке Таня была теперь заметно выше подруги. Людмила уже раза два заметила взгляды, которыми прохожие окидывали высокую загорелую девушку с короткой прической цвета начищенной красной меди. - Танюша, - сказала она, - тебе не кажется, что у тебя платье переужено? Таня посмотрела на нее рассеянно: - Что? А, платье... да, оно немного неудобное, мне трудно было войти в вагон по ступенькам. Не знаю, она сказала, что так носят. Я попрошу Сарру Иосифовну немножко расширить юбку... Ты знаешь, о чем я сейчас думала, Люся? - Нет, не знаю. - Я сейчас смотрю на эту улицу, и она какая-то совсем не такая, как была раньше. Или я не такая, не знаю. У меня впечатление, что все сейчас меняется, что нет ничего-ничего определенного... У тебя нет такого чувства? - Не знаю, Танюша... пожалуй, нет. - А у меня есть. Понимаешь - все... как будто все чего-то ждут. Я заметила еще в Сочи... так, из всяких разговоров. Как будто что-то должно случиться... А может быть, это просто потому, что я сама жду? Ты понимаешь, Люся, это как если бы ты шла до сих пор по ровной улице... по такой знакомой, где ты знаешь каждую витрину, каждый дом... а теперь у тебя впереди перекресток - и ты совершенно не знаешь, что за ним будет, куда ты повернешь, что окажется на твоем новом пути... это какое-то очень странное чувство, правда. - Ну... - Людмила пожала плечами. - Всегда, каждый день случается что-то новое... - Да нет же, я говорю совсем про другое! Что-то совершенно новое, понимаешь? Такое, чего до сих пор не было... - Это у тебя предчувствие, - улыбнулась Людмила. - Да, но чего? - Может быть, любви? Таня посмотрела на нее очень серьезно и опять поправила волосы своим новым жестом. - Не знаю, Люся... может быть. Но это не только у меня. Я говорю про то, что сейчас чувствуется в воздухе. Дядясаша встретил там одного своего старого друга - летчика, он получил какой-то испанский орден за Барселону... Мы часто бывали вместе. Один раз он что-то сказал насчет будущего отпуска, а Дядясаша так задумался и говорит: "Да, что еще с нами будет к тому времени..." Ты понимаешь, меня это прямо поразило - значит, он чувствует то же самое! - Почему же, так вообще часто говорят. Человека приглашают в гости, а он отвечает - спасибо, приду, если буду жив. - Нет, Люся! Дядясаша сказал это совсем по-другому. В общем, я не знаю... это очень трудно передать. Как будто все меняется и должно измениться еще больше, как будто мы все подходим к незнакомому перекрестку... 10 Сергей притворил за собой калитку и огляделся. Усадьба Глушко имела теперь совсем обжитой вид: высаженная вдоль ограды сирень принялась и окрепла, а последнее Володькино изобретение - легкий навес из жердей, прикрывающий всю площадку перед домом, - уже густо затянулось повителью, в тени которой было приятно посидеть в такую жару. - Володька! - крикнул Сергей, не видя вокруг признаков жизни. На крыльцо, щурясь от солнца, вышла Лена Глушко, босиком и в выцветшем сарафанчике. - Здравствуйте, - сказала она по-взрослому. - Вы к Володьке? Он сейчас вернется, пошел к соседям за укропом. Заходите! В комнате с прикрытыми ставнями было прохладно, приятно пахло недавно вымытыми полами. Сергей бросил кепку на подоконник, с удовольствием сел, вытянул ноги. - Ты что же это, Елена, - сказал он. - Старшего брата гонять за укропом не годится, сама бы сбегала. - А он сам вызвался, - ответила Лена и нерешительно замолчала. - Сказать вам одну вещь? Только по секрету, и Володьке не говорите, что я вам сказала! - Ну, валяй. - Он влюбился, - таинственно понижая голос, сказала Лена с заблестевшими от любопытства глазами. - Там есть одна девочка, куда он пошел за укропом, и он в нее влюблен - так я думаю... - Одна девочка? - рассеянно переспросил Сергей. - Ну да, то есть она уже совсем взрослая, она перешла в девятый... и она в него тоже, в Володьку. - Что ж, правильно делает, - одобрительно кивнул Сергей, думая о своем. - Только вы ему не скажете, ладно? - Не скажу, не бойся... - Ленка-a! Получай свой укроп! - послышался со двора Володькин вопль. Лена выскочила из комнаты, на прощанье еще раз знаком напомнив Сергею о молчании. - Раньше не мог вернуться? - закричала она за дверьми. - Там тебя Сережа уже целый час ждет! - Здорово, Сергей! - виноватым голосом воскликнул Володя, входя в комнату. - Давно ждешь, да? А я, понимаешь, задержался там с проклятым укропом - пока нарвали... - Да нет, это тебя сестренка подначивает, я только пришел. Пяти минут нет. Как живешь-то? - Да ничего, вот через два дня начинаем трудиться. Десятый класс! Ты как, рассчитался уже на своей стройке? - Уже все. Я до двадцать пятого поработал и взял расчет... Хотел дотянуть до конца месяца - до тридцать первого, как раз суббота, - да мамаша шуметь начала. Как это, говорит, прямо не отдохнувши - и в школу. Ну ладно, я спорить не стал... - Черт, завидую я тебе, - сказал Володя, присаживаясь к столу и вынув из кармана пачку "Красной звезды". - Все-таки проработать все лето на монтаже... - Кто же тебе самому мешал, чудак, - усмехнулся Сергей. - А ты уже, я вижу, и дым пускать научился? Володя небрежно пожал плечами, скрывая смущение. - Кто мешал... Никто не мешал, конечно, просто как-то не собрался... Ну как - ничего уже? - спросил он, кивнув на Сергееву руку, наискось перехваченную широким розовым шрамом. - Ты тогда так и не рассказал, как это тебя угораздило? Сергей нахмурился: - Чего рассказывать... ну, обварился массой, я ж тебе говорил. - Какой массой? - Смола такая - битумный компаунд для заливки кабельных муфт. У нее температура зверская. Плеснуло на руку, так лоскут кожи и слез... - Черт, для меня все это как китайская азбука, - вздохнул Володя. - Кабельные муфты, компаунд... черт его знает, как нас учат, - физику проходим, а потом пробку заменить не умеем. Ну ничего, один год остался. А здорово, Сергей, а? Представляешь - летом сорок первого мы уже свободный народ! Аттестат в зубы и хвост трубой. Здорово? Обидно только, что в вуз сразу нельзя. Ну ничего, что ж делать. В армии, если в технические войска попасть, тоже кое-чему можно научиться. Тебя-то по семейной льготе теперь не возьмут... - Меня не возьмут, - задумчиво подтвердил Сергей, глядя в окно. - Но в вуз я все равно раньше вас вряд ли попаду... жить-то надо, Володька, зарабатывать надо, вот какое дело. Я вот только не знаю, что лучше... или вообще отложить все это на какой-то срок, или сразу поступать на заочное, без отрыва... Так вроде скорее, а что-то не хочется... все думается, что заочное - это что-то ненастоящее. - Ерунда, по-моему, - сказал Володя. - Почему это ненастоящее? Наоборот, это, может, даже удобнее - поступишь куда-нибудь на монтаж, вот тебе и получится одновременно теория и практика... - Так-то это так, - вздохнул Сергей. - Ну что, смотаемся в школу, посмотрим списки? Говорят, уже вывесили. - Идем. Я только матери скажу, что уходим. Сергей вышел на крыльцо, нахлобучил кепку. Эх, жарит-то как! На Архиерейские бы пруды сейчас... Так за все лето и не собрался. Пролетели каникулы - и оглянуться не успел. Через два дня... Ольга Ивановна Глушко - полная моложавая блондинка с раскрасневшимся от жары миловидным лицом - вышла из-под навеса летней кухоньки, вытирая руки передником. - День добрый, Сережа, - приветливо сказала она, произнося слова с сильным украинским акцентом. - Извините, не вышла к вам - завозилась тут с обедом. Как дома у вас - здоровы? - Здоровы, Ольга Ивановна, спасибо... - Маме привет от меня не забудьте. Вы куда это с Володей собрались? И не выдумывайте, Сережа, мы обедать сейчас будем... - Спасибо, Ольга Ивановна, я, пожалуй, не буду, очень уж жарко. - А у меня сегодня окрошечка - холодная, с погреба. Оставайтесь, все равно я вас не пущу, и не думайте. Ленусь, накрывай-ка на стол, живенько! - Придется остаться, - сказал Володя, - приказ есть приказ. Пошли, я тебе на руки полью... В просторном вестибюле 46-й школы было жарко от бьющего в окна послеобеденного солнца и пахло свежей олифой, побелкой и мастикой для натирания полов. Ребята толпились перед доской объявлений, бродили по заду, переходя от одной группы к другой, шумно приветствуя приятелей, обмениваясь новостями и летними впечатлениями. Протиснувшись к доске вместе с Володей, Сергей затаил дыхание, обегая глазами длинные отпечатанные на машинке листы списков. Восьмые, девятые... десятый "А"... а, вот оно, десятый "Б": Абрамович, Андрющенко, Арутюнова... и Бердников Володька тоже здесь - переполз-таки, прямо не верится. - Значит, мы теперь в "Б", - разочарованно заметил рядом Володя. - Плохо наше дело. Во второй смене заниматься, весь день пропадает... - Какая разница, - отозвался Сергей, - зато утро свободно... Он все еще перечитывал первый десяток фамилий, не решаясь опуститься ниже. Глушко, Дежнев. Это все правильно. А вдруг она теперь в параллельном? Скажем, не хочет заниматься во второй смене... взяла и перевелась, - простое дело... Нет, Земцева здесь - тогда все в порядке! Ну конечно... - Ты, Глухарь, ничего не понимаешь, - раздался из-за плеча ехидный голос Женьки Косыгина, - во второй заниматься - самое хорошее дело... Скажем, проводить кой-кого в темноте лучше, чем среди бела дня. А, Дежнев здесь! Здорово, ты чего ж это старых друзей не узнаешь? - Здорово, - обернулся Сергей. - На этот счет можешь не беспокоиться, тебя за километр узнаешь. Как был трепачом, так и остался - извилин за лето, видно, не прибавилось? - А на шиша мне извилины? Жил без них и проживу. Ну, а ты как? Как там делишки насчет... того самого которого? - А ну, точнее, - прищурился Сергей. - Во, ему еще растолкуй! - Косыгин заржал. - Как там твоя капитанская дочка поживает - опять под ручку ходите? Или еще не помирились? - Слушай, ты, трепло! Если хочешь получить по морде, то скажи прямо, не стесняйся. Я тебе это дело устрою по блату, вне очереди. А трепаться довольно. Понял? - Подумаешь, герой, - обиделся Женька, но Сергей уже отвернулся от него к доске. Никифорова Зоя... Никодимов Степан... Николаева Татьяна! Сергей едва сдержал вздох облегчения. - Ну, пошли! - заявил он радостно, с размаху хлопнув Володю по плечу - тот даже присел. - Какого еще рожна вынюхиваешь? - Погоди ты, - рассеянно отмахнулся тот, - я новеньких ищу... Вот, интересно, кто такая Вернадская Инна? Может быть, родственница? - Еще чего! - решительно возразил Сергей, Его возмутила мысль, что в классе, кроме Тани, может появиться родственница еще какой-нибудь знаменитости. - А что, может быть... фамилия довольно редкая... - Ладно тебе... редкая фамилия! Небось уж примериваешься, как бы это влюбиться. Смотри, Володька, станешь как Сашка Лихтенфельд... Они вышли на крыльцо. В саду Володя задержался возле группы одноклассников. Сергей, кивнув в ответ на их приветствия, отошел к калитке и стал закуривать, присев на низкий цоколь ограды. Трудно было привыкнуть к мысли, что еще два дня - и он увидит ее наяву. После семидесяти пяти дней разлуки. Шутка сказать - семьдесят пять дней... и столько же ночей, с такими снами, что наутро не знаешь - то ли смеяться от радости, что можно пережить это хотя бы во сне, то ли плакать от того, что этого нет на самом деле... Таня, Танюша... нелепая долговязая девчонка, давним весенним вечером шумно вломившаяся в его жизнь и перевернувшая все вверх дном. Как странно это получается... Его самого сделала за год другим человеком, а сама превратилась в... трудно даже определить, во что именно. Во что-то такое, что даже не посмеешь поцеловать, а просто хочется взять на руки, укрыть собою от ветра и непогоды и нести далеко-далеко - через горе, через трудности, через годы, через всю жизнь... С озабоченным видом подошел Володя. - Понимаешь, - сказал он, - потрясающая новость... У одного Витькиного друга батька в облоно служит, так он говорил, что на днях будет опубликован новый указ о введении платы за обучение, начиная с восьмого... Но это ерунда, там этой платы всего рублей сто в год, что ли, а вот хуже то, что стипендии в вузах, кажется, накроются... - Иди ты, - сказал Сергей, вставая на ноги. - Ты что, серьезно? - Ну не знаю, Витька говорит - точно. Вроде какие-то будут персональные - только для отличников, что ли... Сергей долго молчал. - Да... ну ладно, идем, Володька. Поживем - увидим... - Конечно, может, еще и трепня все это, - поспешно согласился Володя, увидев, как огорчила приятеля эта новость. - Я лично думаю, что это трепня. Слушай, не махнуть ли нам с тобой на выставку моделизма, а? Послезавтра она закрывается, а там, говорят, есть интересные вещи. Ты же вроде увлекался раньше, даже сам участвовал... - Пойдем, что ж, - хмуро сказал Сергей. После выставки Володя предложил ехать к нему - играть в шахматы. На трамвайной остановке приятели обсуждали достоинства заинтересовавшей их модели реактивного глиссера, потом заспорили о будущем ракетного двигателя вообще. Глушко оказался большим энтузиастом и знатоком этого дела: заваливая Сергея цифрами, фактами и именами - Циолковский, Оберт, Годдард, - он стал доказывать, что еще в наше время ракетный двигатель проявит себя самым потрясающим образом. Сергей только посмеивался - что взять с романтика... - Смотри, на Луну не улети, - подмигнул он приятелю. - Буза все это, Володька. Будущее техники - в электричестве. Автоматика, телемеханика - это да. А твои ракеты... пока это игрушки. Может, через сто лет что и будет, не знаю. - Через сто лет?! - завопил Володя. - Да ты после этого темная личность, реакционер ты, вот кто ты такой! Через пятьдесят - да что через пятьдесят, через двадцать пять лет! - в авиации вообще не будет другого двигателя!.. Они так увлеклись спором, что не заметили, как из подошедшего трамвая выскочила Людмила Земцева и остановилась в двух шагах от приятелей, выжидая, пока те отвлекутся от своей высокой темы. Так и не дождавшись, Людмила засмеялась и окликнула их сама. - А-а, Земцева... - растерялся Сергей. - Ну, здорово... Когда приехала? - О, я уже давно, восемнадцатого. А Таня - позавчера, - добавила она не без лукавства, успев перехватить настороженный взгляд, которым Сергей окинул толпу. Очевидно, он подумал, что Таня, как всегда, должна находиться рядом с подругой. - Я сейчас еду к ней - мы договорились идти сегодня в кино, на "Большой вальс". Хотите вместе? Пойдемте, правда - вчетвером веселее! Сергей окончательно пришел в смятение. Увидеть ее сейчас, через десять минут! Но нет - что за удовольствие встретиться в компании, когда и поговорить-то нельзя... - Нет, Земцева, я не пойду... Неудобно как-то в таком виде. - Он указал на свои старые, вытянутые на коленях брюки и одетые на босу ногу тапочки. - Господи, какой ты чудак! Ведь лето же, да и потом... - Нет, нет, Людмила, мы не пойдем, - тоном арбитра заявил Володя. - В конце концов, у нас есть дела поважнее, чем таскаться по кино. И потом, "Большой вальс" я уже видел два раза. - Мужская логика! - засмеялась Людмила. - Ну, как хотите. А хороший фильм? - Ничего, смотреть можно. Там поет эта Милица Корьюс - эффектная особа, ничего не скажешь. А в общем рассчитано на уровень женского ума. - Спасибо, ты очень любезен. А о чем это вы тут так спорили? Я стояла около вас целые две минуты. Какие-нибудь мировые вопросы, Дежнев? - Да нет... Володька тут разные фантазии разводил, насчет ракет и межпланетных полетов. Людмила снова засмеялась: - Опять? Ой, Володенька, а ты помнишь, как обещал прокатить меня на Марс? - А, да что там с вами говорить, - пренебрежительно бросил Володя. - Прав был Ницше: женщина - это игрушка мужчины, и ничего больше. Сергей, наш трамвай! Пока, Людмила, увидимся в классе. Пошли, Сергей... Работая локтями, он стал проталкиваться поближе к рельсам. Людмила сразу стала серьезной. - Погоди, Дежнев! - Она поймала Сергея за рукав и понизила голос: - Останься на пять минут - нужно поговорить... очень серьезно... Сергей побагровел: - Может, после... - Господи, я тебе говорю, это важно! - Ну, ладно... Володька! - крикнул он приятелю, уже взобравшемуся на площадку. - Езжай сам, жди меня дома - я подъеду следующим! - Да какого дьявола!.. - заорал тот, но трамвай уже тронулся, увозя возмущенного романтика. - Хорошо, - улыбнулась Людмила, посмотрев на часики, - у меня есть ровно пятнадцать минут. Давай сядем там на скамейке... - Да ну, чего на скамейке, - буркнул Сергей. Только и не хватало - сидеть с девушкой на глазах у всех! - Пошли лучше выпьем чего-нибудь, вон напротив... Людмила согласилась. Они зашли в магазинчик "Соки - воды". - Тебе чего заказать? - хмуро спросил Сергей. - Давай выпьем помидорного соку, я к нему так привыкла в Ленинграде, теперь всех агитирую. Холодный, с солью, очень вкусно. Ты не пробовал? Сергей взял два сока. Они сели в углу, за маленьким круглым столиком. - Верно, приятная штука, - сказал он, отпив из стакана. - И придумают же... - Ну, хорошо, - решительно прервала его Людмила. - Ты догадываешься, о чем я хочу с тобой говорить? Сергей опять мучительно покраснел. - Да собственно... - пробормотал он. - Догадываешься, - кивнула Людмила. - Так вот, Дежнев. Ты, конечно, извини, что я вмешиваюсь в твои дела, но... это дело также и Танино, понимаешь? А Таня для меня не просто подруга, она мне больше чем сестра. И я не могу больше видеть, как она страдает. Послушай, неужели ты до сих пор не понял, что она тебя любит? Щеки Сергея, за секунду до этого почти не отличавшиеся цветом от стоящего перед ним стакана, вдруг побелели. - Ты брось, Земцева, - сказал он глухо, - такими вещами не шутят... - Господи, - вздохнула Людмила, - ну что это за человек! Слушай, Сергей, я тебе даю честное слово - понимаешь? - честное слово, что она тебя любит. Клянусь моим комсомольским билетом. Неужели ты считаешь меня способной сказать такую вещь, не имея на это оснований? Я повторяю: Таня тебя любит, и она до сих пор не понимает, за что ты мог тогда на нее обидеться, и ей это очень больно. Она хочет с тобой помириться. Не думай только, что я говорю это по ее поручению, у нее хватит смелости объясниться самой, не думай! Но, конечно, если ты опять встретишь ее ежом, то из вашего примирения ничего не получится. И уже окончательно. У всякой девушки есть свое самолюбие, верно? И вообще, гораздо приличнее именно тебе, а не ей, сделать первый шаг. Тем более что ты ее оскорбил незаслуженно. Ты ведь начал ссору? Так вот, я тебе советую - пойди к ней домой, завтра или послезавтра. Понимаешь? Поговори попросту, объясни, за что именно ты на нее обиделся. Ведь даже если она и в самом деле чем-то провинилась, то нужно ей об этом сказать! Я тебе даю слово, что она даже не догадывается, за что ты мог на нее обидеться... А дуться молча - это уж совсем глупо и не по-мужски. Как Танюша может понять свою ошибку, если она даже не знает, в чем дело? Подумай сам! Приди к ней - можешь даже придумать какой-нибудь предлог, хотя это и не нужно, - и я уверена, что вся эта ваша ссора окажется недоразумением... Сергей кашлянул, все еще избегая смотреть на Людмилу. - Так ведь все равно, - начал он нерешительно, - мы через два дня увидимся в школе... - Я тебе говорю, - настойчиво повторила та, - иди к ней завтра или послезавтра! В школе мы все увидимся, а если ты придешь сам, раньше, то это будет выглядеть совершенно иначе. Пойдешь завтра? - Лучше уж послезавтра... А она будет дома - скажем, вечером? - Вечером? Хорошо, будет - я это устрою. Значит, послезавтра вечером? - Да, но только... ты ей лучше не говори про этот наш разговор, знаешь... - Разумеется, не скажу! Кстати, как тебе не стыдно, неужели ты ни разу не мог ей написать за все лето? Она, бедная, каждый день бегала на почту... - Да ты сдурела! - Сергей изумленно вытаращил глаза. - Куда бы я ей стал писать, если ты мне даже адреса не сказала? Ты же помнишь, мы с тобой тогда виделись возле "Динамо", - ты только и сказала, что она уехала... - Знаю! Адрес я перед своим отъездом оставила Володе, чтобы он передал тебе. В тот день я и сама еще его не знала - Таня прислала позже... - Вон оно что-о-о... - ошеломленно протянул Сергей. - Так это значит он, псиша лохматая... Ты и в самом деле оставила ему адрес?! - Он что, ничего тебе не говорил? - Людмила пожала плечами. - Ну, знаешь, действительно... А я еще на него понадеялась! - Так разве ж на такого можно! - с отчаяньем сказал Сергей. - Это же неимоверный лопух... Ну что мне теперь с ним сделать, ну скажи? Навешать ему по шее? Так он же и драться по-человечески не умеет, чертов романтик! Тоже мне звездоплаватель, о ракетных двигателях толкует... - Ну ничего, - засмеялась Людмила, - ты только не вздумай и в самом деле с ним подраться, с тебя станет. Ничего, я Тане объясню, как это вышло. А еще лучше - если ты сам, послезавтра. Договорились? Ну, а теперь я побежала, Танюша мне голову оторвет за опоздание... - До свиданья. - Сергей крепко пожал Людмиле руку, она даже сморщилась. - Спасибо, Земцева... - Тебе спасибо - за Танюшу... заранее! Романтик явился к нему чуть ли не на рассвете и яростно забарабанил кулаком по раме окна. - Ишак ты!! - заорал он, когда окно распахнулось, показав взъерошенную со сна голову Сергея. - Кто ж такие вещи делает: ждешь его, как дурак, шахматы расставлены, а он так и не приходит! Три часа тебя вчера ждал, спать не ложился! Потрох ты самый настоящий, в жизни тебе этого не прощу! - Ах ты лопух, - зловеще сказал Сергей, усевшись на подоконник и свесив наружу босые ноги. - Ах ты звездоплаватель, куриная твоя голова. Это ты-то собираешься мне прощать? - Как раз наоборот - не собираюсь! - Так, так... Сергей задумчиво улыбнулся, почесывая ступню о ступню. - Послушайте, гражданин Глушко, а куда это вы задевали адресок, который два месяца назад был передан вам свидетельницей Земцевой? Не помните? Может, вам мозги прочистить? Романтик оторопело смотрел на него снизу вверх, разинув рот. Потом вдруг сморщился и схватился за лоб растопыренной пятерней. - Черт возьми, Сергей! - простонал он. - Я ведь и в самом деле... черт возьми! - Да, да, ты в самом деле, так оно и есть. - Слушай, Сергей, - убитым тоном сказал Володя. - Ты так ей ни разу и не написал? - А куда мне было писать? На деревню дедушке? - Сергей, ну я не знаю... ну вот что хочешь со мной теперь сделай - ну хочешь, морду набей? - На что мне твоя морда, - вздохнул Сергей, - ты ж от этого все равно не поумнеешь... Володя в отчаянии сел на камень под акацией, положив рядом удочки. - Ну хочешь... хочешь, я сам к ней схожу и объясню все, как было? - Ну, ну, - нахмурился Сергей, - тебя только там и не хватало! Без тебя объяснят. Ты что, на рыбалку собрался? - Ага... Может, вместе пойдем? - нерешительно предложил окончательно убитый романтик. - Нет, я рыбалку не люблю. Плюнь, идем лучше на Архиерейские пруды раков ловить. - Понимаешь, Сергей, я еще позавчера с ребятами договорился... Они меня там ждут, а черви все у меня. А завтра за раками не хочешь? - Завтра?.. что ж, можно и завтра. Только чтоб к шести часам вернуться, у меня вечером дела. - Идет. Где встретимся? - Могу к тебе зайти, от тебя ближе. В это время, как сейчас. - Ясно... Володя встал и подобрал свою снасть. - Слушай, Сергей... так ты на меня не очень в обиде? - Ладно уж, - снисходительно сказал тот. - Что толку на тебя обижаться... Так я завтра к тебе зайду. У вас там чувала покрепче не найдется? У меня есть, только дырявый, все к чертям повылазят. Ты поищи, слышь? Сразу после чая мать уехала к Зинке в лагерь, расположенный под городом, в Казенном лесу, - там сегодня устраивался прощальный праздник, и родители были приглашены с утра. Оставшись дома, Сергей очень скоро пожалел, что не пошел с Володькой на рыбалку. Промаявшись до обеда, он разогрел суп, нехотя поел, вымыл посуду, сходил за водой. Вспомнив, что мать жаловалась на ходики, которые взяли вдруг привычку останавливаться ни с того ни с сего, он обрадовался - все-таки занятие! Ходики были сняты со стены, выпотрошены, продуты, промыты бензином и смазаны костяным маслом. Теперь они снова бодро затикали, но минутная стрелка двигалась с той же проклятой неторопливостью, что и стрелка будильника. Было всего два часа. Черт, напрасно он не пошел хотя бы на рыбалку... В который раз взявшись за чтение, Сергей бросил книгу, так и не одолев первой страницы, и, нахлобучив кепку, выскочил из квартиры. Куда убежать от этой лихорадочной тревоги ожидания, которая с каждым часом растет в сердце, грозя разорвать грудную клетку? Как научиться ждать? Сергей долго бродил по сонным, притихшим от зноя окраинным улочкам, каждые десять минут доставая из кармана большие Колины часы. Когда впереди показался мороженщик со своим голубым фанерным возком, он обрадовался этому как большому и интересному событию. Сняв крышку с луженого цилиндра, мороженщик почти по плечо засунул туда руку и долго орудовал ложкой, извлекая свой товар и запрессовывая его в круглую жестяную формочку. Рукав белой куртки был далеко не первой свежести, но Сергей отнесся к этому просто - рабочий человек, чего там. Наполнив формочку, рабочий человек припечатал мороженое клетчатой вафельной облаткой, выдавил и протянул Сергею. - Ну и жарынь, - покачал он головой, смахнув мелочь в ящичек. - Давно такой не было... а все, слыхать, потому, что земля сместилась. - Как сместилась? - не понял Сергей. - А так вот и сместилась, - повторил мороженщик, рукавом утирая со лба пот. - По всей Европе небось днем и ночью бомбы кидают - вот она от сотрясений-то и того... сместилась, стал быть. В газете давеча было, что на полюсе и то леду почитай что не осталось, во как. - Невозможно это, - покачал головой Сергей. - В наши времена, гражданин, все возможно, - зловеще возразил мороженщик. - Моррожена-а-а! - затянул он ленивым голосом, покатив дальше громыхающий по булыжникам возок. Сергей, посмеиваясь, перешел на теневую сторону улицы. Доев мороженое, он выбросил облатки и, сполоснув пальцы у водоразборной колонки на углу, снова достал часы. Что за черт - всего пятнадцать минут?.. Ему казалось, что прошел уже целый час. Горячий ветер гнал по мостовой пыль и сухие листья, закручивая свою добычу в тощие смерчи. Сергей смотрел на них, вертя в пальцах истертый часовой ремешок, и думал о том, что непременно нужно его сменить, этот ремешок, иначе потеряются Колины часы. Вдруг он сообразил, что нечего и думать - прождать так до завтрашнего вечера. Еще целые сутки? Да он просто сойдет с ума! Еще раз взглянув на часы, Сергей спрятал их в карман и почти бегом направился к дому. Надев чистую рубаху и заботливо разутюженные матерью брюки, Сергей долго наводил глянец на ботинки, поплевывая на щетку. Его охватило вдруг буйное веселье. "Эх, хорошо в стране советской жить! Эх, хорошо свою страну любить!" - запел он во весь голос, размахивая щеткой. Правильно, брат, не откладывай на завтра того, что можно сделать сегодня! По пути он избегал думать о предстоящей встрече. Как войдет, что будет говорить... все эти предварительные размышления ни к чему не приводят, он это уже знал по опыту. Когда нужно, слова сами приходят в голову - как раз те, что нужно... Защитного цвета "эмка" стояла перед знакомым подъездом. Сергей озабоченно поглядел на ничего не говорящие цифры, белой краской отпечатанные на дверце машины. Военная, это видно. Но чья? Ему вспомнилось: Таня рассказывала, что дядька любит ездить без шофера. Неужели это его машина? Возможность застать дома самого Николаева до сих пор как-то не приходила ему в голову. "Как же быть?" - подумал он, охваченный внезапным смятением. Не объясняться же при дядьке... А зайти и, в случае чего, отделаться выдуманным предлогом - слишком уж глупо. Вот черт, как неудачно... Впрочем, может быть, он скоро уедет - иначе не оставил бы машину перед подъездом. Решив немного выждать и заодно обдумать, как поступить в том или ином случае, Сергей перешел на бульвар и сел на скамейку - так, чтобы видеть машину и подъезд в просвете между деревьями. Им опять овладела мучительная нерешительность. Как все-таки войти, как заговорить? Он слишком долго и слишком жадно ждал этой минуты, чтобы теперь, когда она наступила, сохранить ясность мыслей. Сердце его колотилось неистово, так оно никогда еще не билось. Чтобы немного успокоиться, он закурил и несколько раз подряд глубоко затянулся, в этот момент из подъезда послышался так хорошо знакомый ему смех. Таня, вся в белом, вышла из дому в сопровождении двух военных. Того, кто шел справа, Сергей сразу узнал по фотографиям. Кроме того, он видел полковника два года назад на школьном вечере - память на лица у него была хорошая. Другой Танин спутник, шедший слева на полшага за ее плечом, - высокий молодой человек в такой же серой форме танкиста, затянутый широким блестящим поясом, - был Сергею незнаком. Всмотревшись в его смуглое лицо с резкими кавказскими чертами, он подумал, что это, наверное, и есть тот самый "Дядисашин лейтенант", что приезжал к ней в лагерь в прошлом году. Полковник негромко что-то говорил, удивленно пожимая плечами, лейтенант сдержанно улыбался. Таня смеялась, закидывая голову. Потом все трое остановились, и теперь говорила Таня, давясь смехом и оживленно жестикулируя. До Сергея долетели ее слова, торопливый картавый говорок: "...ты меня неправильно понял, правда, я вовсе не про это..." Полковник, добродушно рассмеявшись, махнул рукой в пошел к машине. Лейтенант опередил Таню и распахнул перед ней заднюю дверцу. "А он сам куда?" - с ревнивым уколом в сердце подумал Сергей, но лейтенант устроился на переднем сиденье, рядом с севшим за руль полковником. Сергей слышал, как заскрежетал стартер, потом мягко взвыл мотор, и машина, присев на задние колеса, рванула с места, словно выброшенная из катапульта, тускло блеснув защитной окраской. Перед подъездом осталось тающее облачко голубого дыма. Ну, вот и все. Собственно говоря, теперь можно было попросту встать и уйти, но Сергей не трогался с места, испытывая почти блаженное состояние покоя, которым сменилось вдруг лихорадочное напряжение последних часов. Покой и огромную усталость. Он откинулся на спинку скамьи и закрыл глаза, просидев так довольно долго. Что ж, в общем, ничего не случилось, - не удалось поговорить, но это еще впереди, зато он видел ее, слышал ее смех и голос... Конечно, она не виновата, что он сидел в этот момент здесь за деревьями. Откуда ей было знать, что он надумает прийти именно сегодня... Земцева ведь должна была задержать ее дома завтра вечером - не сегодня. Но завтра он уже не пойдет. Нет, конечно. Потому что от такой встречи тоже ничего не выйдет - придешь, а тут дядька или этот лейтенант. Нет уж, проще подождать еще один день... Черт возьми, сегодня ведь уже тридцать первое. Проклятый календарь виноват в том, что они не увидятся завтра, - в этом году первое сентября падает на воскресенье. Если бы не это, то уже завтра... Да, завтра начинается сентябрь. А потом начнут желтеть и осыпаться каштаны, воздух по утрам станет холодным и тонким, будто разреженным, и в парке установится хмельной аромат прелых листьев и тумана, смешанного с горьковатым осенним дымком дворничьих костров. "Когда будет туман, нарочно пойдем с тобой в парк, понюхаем... на тот год, правда? Только ты мне напомни, если я забуду..." Сергей крепко зажмурился и стиснул зубы, весь вздрогнув от рванувшейся в груди спазмы. 11 Кончив одеваться, Таня осмотрела себя в зеркале и осталась довольна, но потом вспомнила вдруг Сережины слова, сказанные однажды про какую-то девушку во всем белом: "Вот не люблю такое, ходит как докторша в халате..." Она торопливо стащила с себя жакетик, сняла белую блузку и достала из шифоньера другую, бледно-зеленую. Может быть, так будет лучше - белое с зеленым, не так однообразно... А вдруг ему не нравится зеленый цвет? Но что же делать, ей так идет... Господи, просто не верится, что это уже сегодня, что перечеркнута последняя клеточка в ее секретном календаре... что через какой-нибудь час произойдет то самое, о чем она каждую ночь мечтала в Сочи, лежа без сна в своей наполненной шумом прибоя комнатке. - Татьяна, мы опаздываем, - позвал из соседней комнаты Дядясаша. - Поторопись, если ты хочешь ехать со мной. - Я сейчас... Расстегнув верхнюю кнопку, Таня расправила воротничок блузки, отложив его поверх жакета, потом подошла к столу, выбрала в букете маленькую полураспустившуюся белую розу и срезала ее вместе с верхней парой листочков. Да, так хорошо - тоже белое и зеленое... пожалуй, вот так, чуть наискось... Приколов розу к петлице, она сунула в карман вечное перо и вышла из комнаты, мимоходом еще раз оглядев себя в зеркале. - Ничего так, Дядясаша? - спросила она жалобным голосом. Полковник пожал плечами: - По-моему, ничего. Я в таких делах не знаток. Садись за стол, иначе опоздаешь, да и я не могу тебя ждать. Таня присела на стул и с отвращением посмотрела в тарелку: - Дядясаша, я ничего не хочу... - Позволь, Татьяна, - полковник возмущенно положил вилку. - Что это, в конце-то концов, за безобразие? Ты утром завтракала? - Нет, Дядясаша... - Отлично! Сейчас ты тоже отказываешься. Вокруг глаз у тебя уже синие круги. Я хочу знать - до каких пор будет продолжаться эта история? - Откуда я знаю, до каких пор она будет продолжаться. - У Тани задрожали губы. - Ты думаешь, мне самой... В комнату вошла домработница - новая, взятая на место дракона. - Опять не кушаете? - укоризненно обратилась она к Тане. - Нет, Анна Прокофьевна... пожалуйста, налейте мне чаю, только очень крепкого... Полковник, хмурясь, покосился на племянницу и свирепо крякнул. - Не знаю, как нужно было тебя воспитывать, - сказал он, когда домработница вышла, - но, очевидно, не так, как это делалось до сих пор. Ты потеряла всякое представление о том, что прилично и что неприлично для девушки... в твоем возрасте. Так вести себя из-за какой-то ссоры, из-за глупого школьного романа... - Для меня это не "глупый школьный роман"! - воскликнула Таня уже почти со слезами. - Почему никто не хочет это понять! - Ну хорошо, хорошо, - забормотал полковник, - я не хотел сказать ничего такого... э-э-э... обидного для тебя и для твоих чувств... Но ты слишком рано даешь им волю, этим своим переживаниям! - снова вспылил он и встал из-за стола, резко отодвинув стул. - Вчера мне попались твои прошлогодние черновики по тригонометрии - просто позор! Вот чем нужно заниматься, а не... всякими глупостями... Таня низко опустила голову, часто моргая. Полковник покосился на нее и зашагал по комнате, сцепив за спиной пальцы. - Ну ладно, ладно, - сказал он примирительно. - Успокойся, Татьяна. Допивай свой чай, и едем. Или ты и в первый день собираешься опоздать? За квартал до школы полковник протянул руку и молча тронул шофера за плечо - машина замерла как вкопанная, резко клюнув радиатором. Перегнувшись через Танины колени, он сильным толчком распахнул дверцу: - Прошу... Подождите здесь, Лядов. - Слушаю, товарищ полковник. Выйдя из машины, полковник молча прошел несколько шагов и взял Таню под руку. - Ты на меня сердишься, Дядясаша? - робко спросила она, подняв к нему ресницы. - За то, что ты объявила голодовку, - ответил он деланно шутливым тоном. - Нет, правда... Я ведь чувствую... - Ничего, ничего. - Он успокаивающе похлопал ее по запястью. - Ты сама должна понимать, что меня тревожит вся эта история. Возле угла школьной ограды они остановились. - Ну вот. Надеюсь, ты обдумала... э-э-э... линию своего поведения? Таня, вдруг побледнев, жалко улыбнулась: - Я столько об этом думала, что сейчас уже ничего не соображаю... Полковник помолчал, потом сказал решительно: - Ну, катай. Сегодня я вернусь поздно. Таня привстала на цыпочки и поцеловала его в щеку. - Я, может быть, тоже, Дядясаша... так что ты не беспокойся... - Ну-ну. Поглядев вслед племяннице, полковник опустил голову и пошел к машине несвойственной ему усталой походкой. Да, трудно все это... как там сказано: "Что за комиссия, создатель..." В калитке она остановилась и, справившись с мимолетным приступом головокружения, посмотрела на часики. До звонка оставалось пятнадцать минут. Шум голосов доходил до нее как-то странно - волнами, то оглушая, то становясь едва различимым, словно ей на голову опускали звуконепроницаемый шлем. Нет, Дядясаша прав, нужно было есть вовремя. Превозмогая неприятную слабость в коленях, Таня медленно шла по выложенной бетонными шестиугольниками дорожке, не поднимая глаз. ...Эти плитки ей определенно что-то напоминают. Нет, не соты. Что-то именно такое - серое, из бетона... ах да, конечно - взлетная дорожка Тушинского аэродрома. Или Внуковского? Только там они больше. Намного больше - раз в десять или в сто. А как вычисляется площадь многоугольника, она не помнит. Дядясаша сказал бы: просто позор, Татьяна. Конечно... именно позор... зато она помнит греческие названия многоугольников. Тригон - отсюда тригонометрия, - потом тетрагон, Пентагон, гексагон... значит, это вот гексагоны. И потом еще есть какой-то гексоген... интересно, что значит это слово. Про это говорил что-то тот артиллерист в Сочи. Как давно это было, сто лет назад... - На горизонте Танечка Николаева! Музыка, туш!! - неистово завопил кто-то совсем рядом. Таня вздрогнула и оглянулась: в нескольких шагах от нее стоял Сергей вместе с Глушко, Анатолием Гнатюком и Сашкой Лихтенфельдом. Тоже, по-видимому, испуганный неожиданным Сашкиным выкриком, Сергей рывком повернул голову и, встретившись с нею глазами, стиснул зубы так, что на скулах у него проступили сквозь загар красные пятна. Секунду или две они молча смотрели друг на друга - внешнего мира для них не было. - Здорово, Николаева! - удивленно сказал Гнатюк, - Чего это ты - не хочешь здороваться, что ли? - Да, конечно, - опомнилась наконец Таня. - Я очень рада вас видеть, правда... Она подошла к группе и обменялась рукопожатиями с Володей, Анатолием и Сашкой. Последний, пожав ей руку, дурашливо поклонился в пояс, приложив ладони к груди: - Салям, о прекраснейшая из учениц средней школы, выражаясь языком великого ибн Хоттаба... Нет, вы только посмотрите на нее! Модная прическа, костюмчик по последнему крику, каблучки - прямо звезда экрана! На мой взгляд, куда лучше Зои Федоровой! - Да, конечно... - опять подтвердила Таня полуобморочным голосом. - Ты что-то сказал, Лихтенфельд? - Ладно, хлопцы, - решительно сказал Глушко, - чего тут торчать на солнце. Пошли, надо хоть глянуть, что там у нас теперь за класс... Гнатюк и Лихтенфельд ушли вместе с ним. Теперь они были, наконец, вдвоем. - Ну, мы с тобой даже поздороваться забыли, - криво улыбнулся Сергей. - Как дела-то? - Сережа... Таня мучительно старалась теперь припомнить то главное, что нужно было сказать в самом начале, самое важное из всех тех воображаемых разговоров, которые она вела с ним на протяжении всего этого последнего месяца. Может быть, именно потому, что их было так много, ни одно из самых важных слов не приходило сейчас на ум. - Сережа... я хотела сказать... ты не знаешь, что такое гексоген? Сергей удивленно поднял брови: - Гексоген? Ну, это такая взрывчатка, вроде гремучей ртути... для детонаторов. А что? - Нет, я просто... Сережа... Одна из одноклассниц, проходя мимо, поздоровалась с Таней и спросила что-то насчет Люси. Таня посмотрела на нее непонимающими глазами и, ничего не ответив, снова повернулась к Сергею. Тот стоял хмурясь и безуспешно пытался приладить на место п