на каком катке она собирается бывать во время каникул, и украсть с ее плеча зацепившуюся за бархат зеленую змейку серпантина. 3 Дежнев и Глушко подружились по-настоящему только за время новогодних каникул, после происшествия на стадионе пищевиков. До этого их отношения были просто приятельскими, не больше; правда, Глушко помог Сергею продать его знаменитые беговые коньки, но, кроме этого, им почти не приходилось иметь никаких общих дел. По правде сказать, Володя не внушал Сергею особенного доверия - слишком уж он был "романтик" даже своей внешностью, этот рассеянный паренек с отсутствующими глазами и вечно запущенной гривой светлых волос, мягких и вьющихся, как у девчонки. Конечно, у Вальки Стрелина волосы тоже были светлые и вьющиеся, но Валька был настоящим мужчиной... В тот день на катке Глушко совершенно неожиданно проявил себя с новой стороны. Стадион спортивного общества "Пищевик" пользовался неважной славой, там часто толклись угреватые личности с жирными косыми челками, выпущенными из-под сбитой на затылок крохотной кепчонки, и Сергей стал бывать там именно потому, что в таком месте он был хорошо застрахован от встречи с Николаевой. Да и не только с нею - вообще никто из его одноклассников не бывал на катке пищевиков, а как раз встреч с ними ему и хотелось избежать. Всякий, оставшись с ним хотя бы на четверть часа, непременно начинал допытываться - что у него произошло с Николаевой, да как, да почему, да отчего. Особенно этот Сашка Лихтенфельд, - Сергей просто готов был убить его за постоянные расспросы и озабоченно-соболезнующий вид. Глушко тоже был завсегдатаем "Динамо"; поэтому Сергей очень удивился, встретив одноклассника у пищевиков. Торопливо поздоровавшись, он попытался скрыться, но Глушко увязался за ним. Хорошо хоть, что не спросил ничего о Николаевой! Вместо этого он принялся с восторгом рассказывать Сергею о новом авиационном моторе, выпущенном итальянской фирмой "Альфа-Ромео", - совершенно потрясающая штучка, двойная звезда в восемнадцать цилиндров, полторы тысячи лошадиных сил на взлете, литраж - 48,2, степень сжатия - 6,6... Это был хороший мужской разговор, и Сергей уже не спешил отделаться от "романтика", который проявил вдруг такую техническую осведомленность. Потом они разбежались в разные стороны, договорившись встретиться у раздевалки. И тут Сергей влип в неприятную историю. Какой-то тип с челкой, в шикарно выпущенных на хромовые сапожки брюках, стал приставать к девушке и на глазах у Сергея - случайно или намеренно - сбил ее с ног. Сергей помог ей подняться и проводил до скамейки. Вернувшись на ледяное поле, он увидел того же парня, по-видимому высматривавшего новую жертву. Лучше всего было бы не связываться, но этот хорошо ему знакомый тип "блатаря" Сергей ненавидел до глубины души - той традиционной ненавистью, с какой русские мастеровые люди, воспитанные на уважении к труду, относятся к представителям презирающего труд уголовного мира. На этот раз он просто не удержался. - Ты что, в отделение захотел? - спросил он, чувствуя, как под давлением растущего комка злости тяжелеет и замедляется ритм сердца. - А ну мотай отсюда! Парень посмотрел на него с нахальным изумлением. - Да ты на кого хвост подымаешь, сявка, - ласково сказал он, ощерив в улыбке мелкие испорченные зубы и холодно прищурившись. - С кем разговариваешь, мальчик? - Я тебе, бандит, покажу мальчика, - негромко сказал Сергей. Вокруг них, почуяв скандал, уже собирались зрители, и это придало ему уверенности. - Тоже герой нашелся, ножку девчатам подставлять. Видно, давно морду не били? Я тебе сказал - уходи с катка! Вокруг стало очень тихо, потом очень шумно. Парня с челкой успокаивали и удерживали за руки его дружки, - видно, они имели достаточно веские основания не желать драки с неизбежным вмешательством милиции. Наконец тот дал себя увести, оборачиваясь и рыдающим голосом угрожая Сергею рассчитаться с ним за воротами. - Что случилось? - обеспокоенно спросил подоспевший Глушко, когда Сергей выбрался из кольца зрителей. - Чего это он на тебя? - Да ничего, - ответил тот. - Пускают тут всякое дерьмо... стрелять таких надо, а с ними нянчатся... Они пробыли на катке еще минут двадцать. Настроение у Сергея было испорчено, - честно говоря, он немного побаивался, так как хорошо знал, чем иногда кончаются подобные истории. Глупо было ввязываться, но ничего не поделаешь - так вышло. - Ну ладно, Володька, - сказал он наконец, присев на скамейку и начиная отвязывать сточенные "ледянки", купленные на толкучке за шесть целковых. - Я пошел, сейчас наверняка придется подраться с той сволочью... - Придется, - согласился Глушко, тоже отвинтив коньки. Сергей туго связал свои ремешком и взвесил на руке. - Все-таки оружие. - Он криво усмехнулся. - Слышь, Володька, хоронят пускай за счет комсомольской организации, с музыкой. Ну, я пошел. - Пошли, - сказал тот, тоже поднимаясь. - Как ты думаешь, сколько их там будет? Все равно - если стать спиной к спине, то можно отбиться от дюжины. Я о таких случаях читал. Сергей посмотрел на него удивленно и с минуту молчал. - Ты брось, Володька, - сказал он наконец. - Чего тебе в это дело лезть. Видел ты этого типа? - Видел. Типичный деклассированный, прямо что-то потрясающее... - То-то, "потрясающее". Нет, Володька, ты катай один, не надо. Мне не впервой, а ты... словом, за моральную поддержку спасибо, и давай расходиться. Но Глушко расходиться не захотел. Поняв, что "романтика" не переубедишь, Сергей не стал настаивать и ограничился тем, что дал ему несколько технических указаний - как и куда бить в каком случае. Они дошли до ворот стадиона, вышли на улицу, огляделись. Никого подозрительного не было. - Ясно, они увидели, что нас двое, - пожал плечами Глушко. - А жаль, у меня сегодня настроение подраться... Сергей с облегчением рассмеялся: - Жаль, говоришь? И чудак же ты, Володька, ну откуда только ты такой взялся!.. Они пошли к трамваю. На остановке Сергей внимательно посмотрел на приятеля и протянул руку: - Дай пять, Володька. Ты заходи когда-нибудь, а? Адрес знаешь? - Нет. А мой у тебя есть? Давай обменяемся, как-нибудь наведаюсь. И ты заходи тоже, у меня книг до черта... Выбрался к нему Сергей только через месяц, уже в середине февраля. Все как-то было не до этого, слишком много забот свалилось на него после отъезда Николая. Главной заботой были деньги. Он всегда знал им пену, так как вырос в семье, где деньги зарабатывались тяжелым трудом, но сам он никогда их не зарабатывал и, в общем, мало заботился, есть в семье деньги или нет. Были деньги - он позволял себе купить лишнюю книгу, лишний раз сходить в кино; не было денег - обходился без этого. И только. Теперь же денежный вопрос стал для Сергея каким-то проклятием, навязчивой идеей, от которой он никак не мог освободиться. Его не покидало неприятное ощущение того, что мать - пусть подсознательно - ждет от него помощи. Что ж, Коля в его возрасте уже содержал семью. А он сам за десять лет даже среднюю школу не успел окончить! Но что же - бросить ее теперь и уйти на производство? Тоже ведь глупо, из-за временных трудностей калечить себе будущее. Да и мать никогда на это не согласится... Сергей, где только мог, узнавал насчет возможности подрабатывать хоть немного в свободные часы, но ничего так и не попадалось. Правда, преподаватели достали ему нескольких учеников, которых нужно было натаскивать по физике и математике; но репетиторство давало больше неприятностей, чем заработка. Все это было очень невесело. Тревога за брата, тяжелая обстановка дома, наконец, его личное горе, которое, несмотря на все доводы рассудка, до сих пор не теряло своей остроты, - все это, вместе взятое, за какой-нибудь месяц превратило Сергея в другого человека, сделало его мрачным, раздражительным, способным из-за любого пустяка терять над собой контроль. Что-то в нем вышло из строя, разладилось, и, по-видимому, надолго; с другой стороны, он чувствовал себя теперь бесконечно более взрослым, чем был еще недавно, осенью. Вспоминая те недолгие месяцы своего призрачного счастья, Сергей испытывал чувство какой-то огромной невозвратимой потери - потери чего-то такого, что бывает у человека всего раз в жизни и, окончившись, никогда не повторяется. Дверь открыл сам Володя, одетый по-домашнему - в линялой ковбойке и коротковатых брюках с заплатами на коленях. - Аа-а, Сергей! - обрадовался он. - Наконец-то выбрался, вот здорово! Легко нашел? - Да как сказать... далеко ты забрался, ничего не скажешь. - Что ж делать, - вздохнул Володя, распахивая перед приятелем дверь в комнату. - Это уж на совести моих стариков, их идея. Раздевайся, сейчас чай будем пить, я как раз собирался. Сергей разделся и подошел к печке погреть руки. - Это не помешает, - согласился он. - Здорово подмораживает... днем не так было, а сейчас закрутило вовсю. - Двадцать семь градусов, - с удовольствием сообщил Володя, - я только что смотрел. А предсказывают еще большее похолодание, просто что-то потрясающее! Воображаю, как сейчас на перешейке, а? - Да, там сейчас будь здоров. Ты один дома? - Старики пошли с Ленкой в кино, а Олег спит. Садись, Сергей, я тебе наливаю. Будем пить с медом, ничего? Я не особенно люблю, но больше ни шиша нет... ты скажи мне, что у нас делается - хлеба нет, сахара нет, мыла нет - и это из-за такой войны, а? Просто что-то потрясающее! А если придется воевать по-настоящему? - По-настоящему? - Сергей усмехнулся. Зачерпнув меду себе на блюдце, он передал банку Володе. - Придется, так повоюем и без мыла... А вообще, Володька, я тебе дам совет, как другу. Ты поменьше трепись об этих веч щах, понял? У нас на улице один такой докритиковался... - Что значит "поменьше трепись", я тебя не понимаю, - э, что с тобой? - тревожно спросил Володя, увидев, как Сергей вздрогнул и быстро опустил ложечку с медом, почти уронил ее, едва поднеся к губам. - Тебе что - плохо? - Ничего... зуб проклятый схватило, - не сразу ответил Сергей, - Все никак выдрать не соберусь, ну его в болото. Слышь, что это у тебя за мед... не гречишный? Володя пожал плечами: - А шут его знает, что я - пчеловод... Сильно болит? Погоди, сейчас я тебе дам одно потрясающее средство, как рукой снимет... Сорвавшись с места, он бросился к стенному шкафчику. - Брось, Володька, - сказал Сергей. - Не надо, я эту всякую муру не принимаю. Сейчас пройдет, ничего. Курить у вас можно? - Ясно, что за вопрос, отец мой ведь курит! Вон пепельница, возьми. Ну что, не лучше еще? - Да, теперь ничего... Из-за закрытой двери послышался плаксивый зов: "Во-о-ов-ка-а-а!" - Проснулся на мою голову, - вздохнул Володя, - я сейчас, минутку. Сергей подальше отодвинул от себя блюдце с медом и несколько раз подряд глубоко затянулся. Так вот оно, оказывается, как устроено... почти три месяца, день за днем, убеждай себя в том, что поступил правильно, а потом такая вот мелочь, и все летит к черту... и тогда хоть плачь - все равно не вернется и не повторится... "...Похоже, будто смотришь на негатив, правда?" И никогда, никогда больше - хоть проживи до ста... ...Он нерешительно поднимался по лестнице, покусывая кожицу на губе, и прикидывал - как бы это так спросить насчет таблиц логарифмов, чтобы она ничего не заподозрила... дескать, не забыл ли здесь прошлый раз. А потом громко, как ему показалось - на весь дом, загремевший звонок, и знакомый летящий перестук легких каблучков, а когда она сама появилась перед ним в светлом прямоугольнике распахнутой двери - в странном, до полу, зелено-золотом платье, делающем ее совсем высокой и тоненькой - зеленая в золоте тростиночка, - то все приготовленные слова оказались ненужными и сразу забылись. "...Ничего, что я в таком виде? Ты не думай, я вовсе еще не собираюсь ложиться, я так рано никогда, а просто я этот халатик ношу дома - это от Дядисаши, из Монголии, правда! А я как раз сейчас думала о тебе - это просто чудесно, что ты пришел, я тут просто умираю от скуки, правда..." Володя вошел в комнату, осторожно притворив за собою дверь. - Заснул! - сказал он торжествующе, сел за стол и придвинул свой стакан. - Как твой зуб? - В порядке вроде... - Ну, видишь. Так что ты там начал мне говорить насчет критики? - Насчет чего? - Сергей посмотрел на него непонимающе. - А, да... я тебе говорю, трепаться надо поменьше, вот что. Не маленький уже, сам понимаешь. - А что я должен понимать? - вспетушился Володя. - Что я, Советскую власть критикую, да? Я тех дураков критикую, которые ее же и дискредитируют, вот кого! Что, у нас в Союзе хлеба не хватает, что ли? Или мыло разучились варить? Ничего подобного: просто сидит где-то дурак, от которого зависит наладить доставку или там производство, не знаю уж что, сидит и в носу ковыряет, а люди должны в очередях стоять! Я понимаю, если бы действительно не было этого, если бы неурожай был или что-нибудь такое... а то просто из-за головотяпства... - Да ты погоди, чудак человек, чего орешь. Я тебе не говорю, что ты власть критикуешь, понял? Я тебя только предупреждаю, что о таких вещах трепаться нечего... - Ладно уж... пей свой чай! А ты чего ж без меда? - Боюсь, ну его в болото, еще опять разболится... - Ну, смотри. Налить еще? - Налей, пожалуй. Слышь... ты чем сейчас занимаешься, во внешкольное время? - Да так, особенно ничем. Читаю, на каток хожу. - С Земцевой? - Ага... Сергей помолчал, щурясь от дыма, бесцельно болтая ложечкой в стакане. - А Земцева... одна там бывает? - Ну, как одна? - удивился Володя. - Со мной, я же говорю. - Ага... - Сергей опять замолчал. - Слышь... а ты с Николаевой не встречался ни разу? - А ты что, сам с ней каждый день не встречаешься в классе, что ли? - Да нет, я говорю не в классе... - А-а, нет. Вне школы не встречался ни разу. На каток ее не пускают, а иначе где же я мог... - Кто не пускает? - Люд... то есть Земцева не пускает, и потом эта ее воспитательница - не знаю, кто она там такая, мне Земцева говорила. - Ага... а из-за чего? - Из-за ее отставаемости, из-за чего же еще. Ее ведь чуть не исключили, знаешь? Рука Сергея со стаканом задержалась в воздухе. - Как то есть? - А вот так! Ее директор вызывал к себе, такую снял стружку - что-то потрясающее. Мне Людмила рассказывала. Дир ее спросил, зачем она на кросс ходила, а та говорит - из солидарности с теми, кто в Финляндии. Представляешь дуреху? А он ей говорит: ага, говорит, значит, пойти на кросс покрасоваться своей солидарностью вы можете, а хорошо учиться вам представляется скучным делом? А вы подумали, говорит, о том, что ваш дядя дерется сейчас на фронте за то, чтобы вы имели возможность спокойно приобретать знания? Ну и пошел, и пошел. Знаешь нашего дира - он уж сумеет пропесочить так, что будь спокоен! Вышла от него эта дуреха вся зареванная... - Ты потише, - буркнул Сергей, - заладил - "дуреха, дуреха"... вовсе она не такая уж... Володя смутился: - Да нет, я ведь так, не со зла. Вообще-то Николаева мне очень не нравится, скажу прямо, но, конечно, она девчонка неглупая. Просто сейчас она ведет себя по-дурацки, это ты и сам не станешь отрицать... - Ничего я не отрицаю... я только говорю, что это еще разобраться надо, почему человек ведет себя так, а не иначе. Со стороны-то оно все просто. - Да, вообще-то конечно. Послушай, Сергей... а ты что - поссорился с ней? Вы ведь дружили осенью - ребята еще смеялись, что ты всегда ее провожал. Что у вас там такое получилось? На этот раз Сергей почему-то не разозлился и не оборвал приятеля. Он молча, с угрюмым видом, допил стакан и поболтал оставшиеся на дне чаинки. - Черт его знает, Володька, - медленно сказал он, глядя в стол. - Сам не знаю, что у нас получилось... может, я и дурака свалял, не знаю... а может, и прав был. Понимаешь... она мне такой казалась... что я на нее смотрел, как... ну, не знаю с чем это сравнить - ну, вроде вот как мамаша моя на икону смотрит. Верил, понимаешь, что в ней вот ни на столечко никакого изъяна быть не должно... а она, наверное, просто человек, как и все... с хорошим, с плохим. Скажи вот, Володька, за что она тебе не нравится? Ведь не нравится ж, говоришь? - Потрясающе не нравится, - кивнул Володя. - У меня к ней просто антипатия. Какая-то она длинная, нескладная... Знаешь, жеребята такие бывают. Я летом в колхозе видел - дурацкий вид, ноги длинные... - Ну ладно, при чем тут ноги, - отмахнулся Сергей. - А по-настоящему чем она тебе не нравится? Володя добросовестно подумал. - Манерой говорить, голосом, - сказал он наконец. - Невероятно противный голос - картавый какой-то, и все скороговоркой. Да, это, пожалуй, главное. - И дурак же ты, - с внезапным облегчением вздохнул Сергей. - Ты вот и есть жеребенок, самый форменный. Я тебя про ее характер спрашиваю, а он плетет про ноги да про голос! Характер тебе ее нравится или нет? - Характер? Ну, характер у нее, кажется, ничего. Но ведь для девушки характер не важен, - Володька пожал плечами с бывалым видом. - Важна внешность, манера держаться и так далее. - Ишь ты, какой мудрец, - прищурился Сергей. - Хорошую ты себе жинку выберешь, можно заранее поздравить. - Дурак я, что ли, чтобы жениться, - важно сказал Володя. - Я за свободную любовь, если хочешь знать. - А Земцева про это знает? - Не думаю, вряд ли. - Володя смутился. - Мы как-то с ней на эту тему не говорили... - А ты поговори. Может, схлопочешь по уху, тебе это не помешает. Так ты, выходит, за свободную любовь, вот оно что. А комсомольская твоя совесть против этого не протестует? - Понимаешь, это вообще очень сложный вопрос, потрясающе сложный. Можешь мне верить на все сто - я, конечно, убежденный комсомолец и все такое, но меня все время тянет к анархии... - К анархии? - изумленно сказал Сергей. - Вот те раз! Ты что ж это, товарищ Глушко? По Махно соскучился? - Брось ты, я с тобой серьезно говорю. Я не про такую анархию - что ты, сам не понимаешь? Я говорю об анархии социалистической. Ну, в общем, чтобы за основу взять наше, только немного разбавить анархией. - А ты потрепись, потрепись побольше. Тебя так разбавят, что мама родная не узнает. Знаешь, мне с тобой даже говорить об этом неохота, все равно ничего умного не скажешь... тоже, анархист нашелся. А что эта Земцева из себя представляет? Толковая дивчина? - Еще бы! Знаешь, она кажется старше своих лет. Почему бы это, как ты думаешь? - Вы что с ней, одногодки? Девчата ж вообще раньше умнеют, Володька, это факт. - Пожалуй, верно, - задумчиво сказал Володя. - Тебе-то хорошо, Николаева моложе тебя на два года... - А что мне с того... моложе она или старше. - Сергей опять закурил и нервным движением погасил спичку, махнув ею в воздухе. - Все равно это дело конченое, чего там... - Ничего оно не кончено, - сказал Володя. - Вот увидишь, она тебя еще возьмет на абордаж. Я это не в плохом смысле говорю, сам понимаешь. Я вот сейчас смотрю на тебя и вижу, что непременно возьмет. Могу спорить. Сергей пожал плечами: - Да спорь, мне-то что. Я-то знаю, что говорю, мне уж это виднее... ну ладно, довольно об этом. На Западе там какие новости? Я давно не читал. - А ничего. Разведывательные действия патрулей. Интересно, долго они будут так стоять... как ты думаешь, кто начнет наступление - немцы или французы? - Кто их знает... Потенциал у союзников, конечно, больше, но немцы вообще действуют более активно... - Слушай, Сергей, а ведь в Финляндии мы уже два с половиной месяца воюем, а? - Ну так что? - Да ничего. Просто как-то странно - страна такая маленькая... - Маленькая, - хмуро сказал Сергей. - У них там оборона знаешь какая! На линии Маннергейма доты - как на Мажино... те же инженеры строили, что ты хочешь. Да и вообще это одно только название, что Финляндия... А на самом деле мы разве с одними финнами воюем? Слыхал вон, как поется - "белые финны, английские мины", - так оно и есть на самом деле. Разве Финляндия сама решилась бы на такую войну, шутишь! А потом учти, что дерутся они здорово - даже девчата у них на фронте. Ясно, у них там пропаганда тоже работает - будь спокоен, небось говорят своим, что вот, мол, на нас Советский Союз напал, хочет, дескать, захватить. А народ и верит. - Интересно, разобьют их до весны?.. - Разобьют, факт. Во Дворце пионеров недавно была лекция - один выступал, говорил, что... - Черт возьми! - всполошился вдруг Глушко. - Подожди, я и забыл совсем... Ты там знаешь завлаба энергетической, черный такой одессит? - Ну, знаю. А что? - Он же мне записку для тебя передавал, вот черт - совсем из башки вылетело... куда я ее сунул? Вскочив, он бросился к своему столу и принялся перерывать книги, бормоча что-то себе под нос. - Потрох ты, - укоризненно сказал Сергей, подойдя к нему, - черт-те что у тебя в голове делается. Да и на столе не лучше, такой же ералаш. Куда это годится, рабочее место держать в таком виде... - Это все Олег, холера... а, вот она! Записка была составлена в знакомом Сергею телеграфном стиле: "Дорогой Сережка! Чего не заходишь, подозреваю что у тебя не осталось совести. Заходи немедленно есть халтура. Жму пять заходи Поп". - Когда это он передал? - спросил Сергей, пряча записку. - Кажется... во вторник. - Небось в позапрошлый? - Нет-нет, в этот вторник, что ты. А что, здорово спешное что-нибудь? - Да нет, так просто... - Ну, тогда ничего. - Володя раскопал еще одну груду, извлек из-под книг шахматную доску и лихо щелкнул по ней костяшками пальцев. - Ты как насчет того, чтобы сразиться? Обнадеживающая записка вернула Сергею хорошее настроение - во всяком случае, впереди показался хоть какой-то просвет. - Давай-давай, - весело сказал он, придвигая стул. - Мы ведь с тобой еще ни разу не играли, а? Погоди, я тебя разделаю под красное дерево... ладно уж, давай левую. А, видишь? Глушко начал расставлять фигуры. - Что "видишь"? Я тебя и черными побью, не бойся... Ох, ты не слышал, что твоя Николаева натворила на школьном турнире во время этих каникул? Слушай, это что-то потрясающее! Она после кросса взяла и записалась на участие в турнире... ну, все думали, что она и в самом деле играет, еще удивлялись - единственная девчонка, - а она ходит нос задравши. Ну ладно. Первую партию она проиграла в самом дебюте, но ничего. Я ее в тот день встретил, она говорит: "Ничего, вы все еще обо мне услышите!" А вторую партию она села играть с Димкой Осадчим из девятого "Б" - а он же категорник, сам знаешь, - так он ее как прижал, а она тогда взяла и говорит вдруг: "Ой, Дима, смотри, кто пришел"; он оглянулся, а она украла у него ладью и поставила своего ферзя... - Иди ты! - засмеялся Сергей. - У кого хочешь спроси! Скандал вышел классический. Димка орет: "Откуда здесь ферзь, только что ладья стояла!" А она вопит, что никакой ладьи тут никогда и не было. Представляешь? Ну давай, тебе начинать... 4 Во Дворце пионеров все было по-прежнему: те же грудастые кариатиды в подъезде, тот же обшитый панелями вестибюль с высокими резными дверьми - в библиотеку и в зрительный зал; черная классная доска с пришпиленными объявлениями и расписаниями кружковых занятий, волосатые пальмы в кадках, истертая красная дорожка на лестнице на второй этаж... все как в прошлом году, никакой перемены. Наверху, в холодном коридоре ДТС, Сергея встретил знакомый волнующий запах эмалита и грушевой эссенции. Перед дверью с синей стеклянной табличкой "Энергетическая лаборатория" он остановился. Из-за двери несся высокий напряженный вой механизма, запущенного на большие обороты. "Что-то испытывают", - подумал Сергей. Ему вдруг захотелось оттянуть разговор с Попандопуло. Повинуясь этому необъяснимому, но настойчивому желанию, он медленно прошел дальше, мимо дверей с такими же синими табличками. Дойдя до окна в конце коридора, он повернулся и еще медленнее пошел назад. Холодно поблескивали таблички, за закрытыми дверьми слышались приглушенные разговоры и разнообразные звуки работы - размеренный скрип напильника, постукиванье, визг ножовки. На третьем этаже, где помещались художественные кружки, медленно играли на рояле и женский голос резко командовал нараспев: "Ра-аз, и два-а, и три-и, че-ты-ре..." Сергей усмехнулся. Еще три года назад он с такими же отчаянными дружками любил пробраться потихоньку на третий этаж и, подкравшись к двери балетного класса, распахнуть ее неожиданным ударом, заорать пострашнее - и пуститься наутек, топая как можно громче. Вслед несся визг девчонок, ради которого и затевалась вся экспедиция. В то время он еще не интересовался ни физикой, ни математикой, ни вообще чем-нибудь из того, о чем можно было услышать в классе. Его интересовали только приключения и подвиги, и кружок героев его детства был небольшим, но избранным: Чапаев, Шерлок Холмс, капитан Немо, Чкалов и Человек-невидимка. Позже к ним присоединился еще и Тарас Бульба. Из всех кружков, существовавших тогда во дворце, Сережкино внимание привлекали только два: балетный - по уже указанной причине и юных натуралистов - потому что там жил в аквариуме роскошный тритон, которого худенький паренек в очках вечно кормил какими-то крошками, взвешивая их на аптечных весах. Полюбовавшись на тритона и попутно совершив очередную вылазку к голоногим девчонкам, Сережка забирался в читальный зал и просиживал там часами. В "Пионерской правде" печатали тогда из номера в номер "Гиперболоид инженера Гарина" - увлекательнейший роман, который читался с трепетом и потом эпизод за эпизодом пересказывался приятелям из соседних дворов: "...только он поджег, а тут этот Утиный Нос в окно лезет, с финкой в зубах. Ну, он, конечно, сразу за аппарат - и ка-ак урежет его лучом, тот так и развалился напополам..." В ежемесячниках "Пионер" или "Костер" тоже было много интересного. Там можно было прочитать о Ютландском бое, или о том, как римские рабы восставали против своих буржуев - патрициев, или как молодежь за границей борется с фашистами, - рассказы об этом нравились Сережке больше всего другого, и его мечтой тогда было попасть в Испанию, в Интернациональную бригаду... Вернувшись к окну в конце коридора, Сергей подышал на заиндевелое стекло и протер рукавом круглую лунку. Внизу во дворе, рядом с занесенным снегом автомобильным шасси, лежало на козлах длинное зеленое крыло планера и двое ребят без шапок и пальто обмеривали его рулеткой. Закончив обмер, один начал писать в блокноте, а другой стоял рядом, приплясывая от мороза и согревая руки дыханием; потом оба о чем-то яростно, судя по жестам, заспорили и снова схватились за рулетку. "Простынут, дурачье", - подумал Сергей, отходя от окна. Легкая, едва уловимая печаль, охватившая его сегодня здесь во дворце, и это необъяснимое желание повременить с разговором, ради которого он пришел, - все эти неясные ощущения вдруг усилились и сгустились в очень определенную мысль: сам он, Сережка Дежнев, никогда уже не будет таким, как эти двое, выскочившие раздетыми на мороз из своей лаборатории... Зябко сунув руки в карманы пальто, он медленно спустился по лестнице, постоял в вестибюле, заглянул в библиотеку, в зрительный зал. Со сцены на него повеяло холодом и печальным запахом пыли и декораций. В позапрошлом году здесь на областном смотре самодеятельности выступал Валька Стрелин, читал "Балладу о синем пакете". Читал он хорошо, умело подчеркивая своеобразный ритм тихоновских стихов: ...Ударило в небо четыре крыла, И мгла зашаталась, и мгла - поплыла, Ни прожектора. Ни луны. Ни шороха поля, ни шума волны... Сергей вздохнул, притворяя за собой тяжелую дверь, и решительно направился к лестнице. Попандопуло в окружении своих "африканских тигров" стоял перед столом, на котором шипел маленький спиртовой котел. Соединенная с котлом резиновой трубкой, тут же стояла небольшая металлическая коробка с выпуклой, почти полукруглой крышкой, притянутой болтиками. - Сергей! - обрадованно завопил завлаб. - Вот здорово, вовремя пришел! Скажи мне прямо: ты такое видал? Он указал на коробку негодующим жестом. - Турбинка? - догадался Сергей. - Где турбинка? - подскочил завлаб. - Не вижу никакой турбинки! Это - я извиняюсь - ночной горшок, а не турбинка!! Один из тигров виновато покосился на Сергея и шмыгнул носом. - Все, ша. Сейчас сам увидишь. Дай пар! - скомандовал Попандопуло, отодвигая модель на середину стола. Тигр с виноватым взглядом открыл вентиль. Из-под выпуклого кожуха со свистом ударила струйка пара, внутри что-то загудело, будто там сидел большой сердитый шмель. По мере того как турбина набирала ход, звук ее все повышался, достигнув наконец раздражающе высокой, напряженной ноты - это и был тот самый вой, что Сергей слышал полчаса назад. - Сколько оборотов? - спросил он заинтересованно. - При чем тут обороты? Ты лучше посмотри, что сейчас будет! Действительно, с турбинной начало теперь твориться странное - медленно, но упорно она поползла к краю стола, имевшего, по-видимому, небольшой уклон в ту сторону. - Видал? - иронически спросил Попандопуло. - Да ты рукой попробуй, не бойся! Сергей положил руку на горячий кожух - сразу щекочуще побежали к плечу мурашки. Модель продолжала ползти. Он с силой прижал ее к столу, и вся ее поверхность загудела, как огромная мембрана. - Да, вибрация зверская, - сказал он озабоченно, убрав руку. - Плохо сбалансировано, видно... - Да я балансировал, - тихо, виноватым голосом отозвался тигр. - Бабушку ты свою балансировал, - уничтожающе сказал Попандопуло. - Ладно, кончай этот цирк! Снимай кожух, вытаскивай ротор. Сейчас я вернусь, тогда увидим, что ты тут набалансировал. - Он напялил пальто с облезлым каракулевым воротником и достал из шкафа что-то похожее на завернутую в газету линейку. - Идем, Сергей! В знакомой пивной он заказал пива и соленых бубличков. - Ну, Сергей, рассказывай. Как житуха? - Да что рассказывать, Поп... поганые у меня дела, - сознался Сергей. Он отпил пива и разломил в пальцах бубличек, шершавый от крупных кристаллов соли. - Сам знаешь... Колю забрали, на что жить теперь - и сам не знаю. Дядька нам трошки помогает, но у него своя семья шесть душ... прямо хоть бросай школу - и на производство... - Ну вот, - сказал Попандопуло, выслушав его до конца. - Школу тебе бросать нечего, это всякий дурак сумеет. Мне когда от тебя передали насчет работы, то я так понюхал тут и там, но вроде ничего подходящего покамест не намечается. Но тут вот есть такое дело - верь Попандопуло, на этом можно зашибить монету. Гляди-ка сюда... Он развернул принесенный с собою предмет, оказавшийся полуметровой полоской тонкой латуни, сантиметров в пять шириной. Вдоль полоски шел, повторяясь, сложный сквозной узор в виде звездочки. - Как по-твоему, что это такое? - Это, пожалуй... использованная заготовка, из-под штампа? - Точно. Сразу видать, что голова у тебя работает технически. С этих лент на оптическом штампуют какую-то деталь, но это неважно. Теперь смотри! Ты берешь эту ленту и по одному краю сверлишь дырочки - ну вот так, на расстоянии миллиметров семь одна от другой. После сворачиваешь ее в кольцо и спаиваешь - вот таким манером. Слухай дальше. В аптеках есть такие стеклянные трубочки, через них минеральную воду пьют - знаешь? - Ну, - кивнул Сергей, все еще ничего не понимая. - Стекло паять умеешь, на спиртовке? - Факт что умею, в химкабинете сколько раз паял. - Ясно, я же всегда говорил, что у тебя золотые руки. Значит, так: в такую стеклянную трубочку, в один конец, ты впаиваешь проволочный крючочек и навешиваешь такие сосульки по всему кольцу, в эти вот дырочки, что насверлил по краю. А после цепляешь сверху три цепки, и что мы теперь имеем? Мы имеем роскошный абажур, который можно загнать за полсотни хрустов. - Вон что, - изумленно сказал Сергей. - А ты думал? Ну что, пригодился Попандопуло? - Небритое лицо завлаба светилось простодушным торжеством. - Я ж тебе всегда говорил, за Попандопуло не пропадешь! Видал? Полсотни верных, ну нехай материал тебе обойдется в червонец - трубки там, цепки, потом сама заготовка тоже денег стоит, верно? На улице ее не подберешь, это же надо через проходную вынести, - так что парень рискует, сам понимаешь... Нехай тебе останется сорок целковых чистого заработка с одного абажура, а его же можно за день сделать, и то без отрыва от... - Подожди, Поп, что-то я не понимаю... - В голосе Сергея было сомнение. - Это что ж - ходить по домам и продавать, что ли? - Чего ради? Я тебе устрою штук пять заказов, а те расскажут знакомым, те еще своим, так и пойдет. Будешь красиво работать, так у тебя отбою не будет от заказов, верь Попандопуло. У меня корешок в Одессе только этим и живет, верный кусок хлеба имеет. Да еще и с маслом. Сергей нахмурился, помолчал, допил пиво. - Нет, Поп... - Он покачал головой. - Не стану я этим заниматься, ну его к черту. Не по мне это, у нас в семье никто сроду не халтурил... да еще если бы дело чистое, а то этот парень заготовки ворует... Не люблю я такого. И Коля бы мне этого не позволил. Я вон, помню, раз попросил его болт с завода принести - позарез нужен был, - так он так на меня глянул, даже не сказал ничего, я потом день ходил как оплеванный. Нет, Поп, за хлопоты тебе спасибо, но лучше не надо. Я сейчас с ребятишками занимаюсь - натаскиваю по алгебре, по физике... может, еще уроков достану, мне обещали. Ничего, не пропаду. - Удивляюсь на твою детскую невинность, - немного обиженно сказал Попандопуло. - Ну, как знаешь, Сергей, дело твое... Может, и в самом деле судьба иногда премирует человека за хорошие поступки. Через два дня после разговора с завлабом Архимед устроил Сергею еще троих учеников; теперь он был занят до ночи, но заработок увеличился, и дышать стало легче. А главное - его не оставляло приятное сознание того, что он не поддался искушению, сумел удержаться и поступить так, как подсказывала совесть. Это было самое утешительное. В начале марта пришли первые оттепели. Над городом ползли низкие разбухшие тучи, сугробы в школьном саду осели в стали ноздреватыми, в вершинах голых каштанов тревожно шумел сырой ветер. Зима кончалась, и вместе с нею шла на убыль война. Линия Маннергейма была прорвана, бои шли уже на Выборгском направлении. Вечером одиннадцатого сводка сообщила, что части РККА, завершив окружение Выборга, ворвались в город с востока и севера. На следующий день в Москве был подписан мир: военные действия прекращались в полдень тринадцатого марта. Не дождавшись последнего урока, Сергей убежал домой, чтобы сообщить новость матери, по та уже плакала от радости, узнав об окончании войны от соседок. Мысль о том, что Коля скоро будет дома, ни на минуту не оставляла Сергея в течение всей недели. После долгих размышлений о подарке, который он приготовит брату, он решил уже сейчас начать откладывать часть своего заработка, а через несколько месяцев купить баян. Баян был всегдашней мечтой Николая, но инструмент стоил очень дорого, а деньги шли на семью. В частности на него, Сережку. "Эх, сволочью я был перед Колей, - думал Сергей, - так и тащил с него каждый рубль... ну, ничего, теперь в лепешку расшибусь, а к Новому году куплю ему баян..." О подарках думал не он один. Настасья Ильинична - великая рукодельница в прошлом, когда глаза были помоложе, - купила у спекулянта новую полотняную косоворотку, чтобы вспомнить молодость и вышить рубаху необыкновенным, одним ей известным узором. Проводив детей в школу, она садилась за вышиванье, и узор то и дело расплывался в ее глазах от счастливых слез, когда она представляла себе старшего сына в этой рубахе. Даже Зинка и та готовила что-то брату, держа свой подарок в большом секрете. Восемнадцатого, в День Парижской коммуны, Сергей проснулся под шум дождя - первого в этом году. Матери уже не было дома, Зинка спала. Сергей насвистывал, плескаясь под рукомойником. "Дежневы - письмо!" - крикнул из сеней почтальон и затопал вниз по ступенькам. Сергей выглянул - угол конверта со штемпелем полевой почты торчал из-под входной двери. - Наконец-то! - радостно заорал он, торопливо вытирая руки. - Зинка!! Вставай, чего спишь - письмо от Коли! Швырнув в сестренку полотенцем, он выскочил в сени, выдернул из щели конверт и, возвращаясь в комнату, разорвал его, даже не взглянув на лицевую сторону. Сердце его ударило вдруг глухо и тревожно - раз, другой. Вместо разлинованной тетрадной странички, на каких обычно писал Коля, в конверте оказался маленький - в четвертушку - листок шершавой бумаги. Застыв на пороге, Сергей пробежал глазами написанное чужим почерком - всего несколько строк бледными фиолетовыми чернилами - и почувствовал, как страшно и неправдоподобно начинает мертветь кожа на лице. - Ну читай же, - закричала торопливо одевавшаяся Зинка, - скоро приезжает? Слышишь, Сережка! Он посмотрел на нее остановившимися глазами и ничего не увидел. Потом снова впился взглядом в бумажку, которая теперь плясала в его обессилевших пальцах, - в эти шесть строчек, сообщавших о чем-то невообразимом, о чем-то, чего нельзя было ни представить, ни понять, ни осмыслить. Да нет же, нет... это не может быть! Это же просто ошибка. Это ошибка, слышишь, не могло же это случиться за два дня до окончания войны... Не могло, слышишь ты, не могло!! 5 Зиму Таня прожила тихо и незаметно, как мышь в норе. Неудивительно - поневоле станешь мышью, когда с тебя не спускают глаз! В школе - Люся, дома - мать-командирша. Уроки, библиотека и раз в две недели театр, кино или филармония, разумеется с Люсей. Еще бы не стать мышью от такой жизни! Ее не пускали даже на каток. "Ты небось ходишь сама, - горько упрекала она подругу, - развлекаешься, крутишь романы! Не думай, мне все известно!" Но на Людмилу это не действовало нисколько. Сердце у нее оказалось каменное, теперь-то Таня в этом убедилась. На все упреки Людмила отвечала, что никаких романов она не крутит, а даже если бы и крутила, то ее, Татьяну, это аб-со-лютно не касается. Ей нужно думать о ликвидации своей неуспеваемости, а не о чужих романах. Отговорка хитрющая, еще бы. Делать нечего - хочешь не хочешь, а приходилось ликвидировать неуспеваемость. Шестнадцатого февраля ее опять вызвал директор. - Итак, Николаева, - сказал он, приятно улыбнувшись, - вы, я вижу, решили взяться за ум. Очень рад, что наш последний разговор не прошел для вас даром. Надо полагать, так будет и впредь? - Надеюсь, Геннадий Андреевич, - вежливо ответила Таня, распухая от гордости. Директор перестал улыбаться и погрозил ей желтым от табака пальцем. - Меня ваши девичьи надежды не интересуют, вы извольте не надеяться, а быть уверенной. Понимаете? - Понимаю, Геннадий Андреевич, - вздохнула Таня. - Только это очень трудно, быть в чем-то уверенной... Улыбка шевельнула прокуренные усы директора. - Ну-ну, не будьте пессимисткой, это комсомолке не к лицу. Подумаешь, трудно! Запомните раз и навсегда, Николаева, что куда труднее отставать и подтягиваться, нежели поддерживать свою успеваемость на одном уровне. Авральный метод, знаете ли, годится только, чтобы бетон укладывать... да и то не всегда. А знания в голову таким способом не уложишь. Вот так. Советую это хорошенько запомнить, иначе в институте вам придется туго. Ну, а пока я вами доволен, это я и хотел сказать. Спасибо, что не обманули и сдержали свое слово... Этот разговор да еще коротенькое письмецо от Дядисаши, полученное в начале февраля, - вот и все радостные события за последнее время. А в остальном жизнь была мрачной. Война оказалась гораздо труднее, чем Таня предполагала, в городе появились раненые - участники декабрьских боев под Териоками - и рассказывали даже, что из окрестных колхозов берут на фронт трактористов. Таня догадывалась, что это вызвано потерями в танковых войсках, и страх за Дядюсашу все чаще охватывал ее с такой силой, что она плакала до ночам и утром шла в школу невыспавшаяся, с головной болью. Впрочем, именно в эти суровые февральские дни Таня как-то приучилась держать себя в руках. Она не пропускала уроков, перестала даже опаздывать, отвечала всегда на "хорошо" и "отлично" и прилежно читала классиков по составленному Людмилой списку. Услыхав от мальчишек, что холодные обливания очень укрепляют нервы в волю, она поспешно - чтобы не передумать - дала себе слово каждое утро, пока не вернется Дядясаша, принимать холодный душ. Чтобы не быть снова обвиненной в "показном героизме" она никому не сказала о своем обете, даже Люсе. Вначале это было очень страшно, и по утрам Таня, дрожа всем телом, шла в ванную комнату, как в застенок до потом немного привыкла и постепенно даже стала находить в этом удовольствие. Кроме войны было еще много разных других обстоятельств, которые нагромождались в кучу только для того, чтобы сделать ее жизнь как можно сложнее и хуже. Разрыв с Дежневым все еще оставался для Тани загадкой. В свое время это было настоящим большим горем, потом острота его, казалось, утихла, но время от времени она все-таки зарывалась лицом в подушку и горько плакала - то вспоминая свое незаслуженное унижение при последнем их разговоре, то от мысли, что Сережа, может быть, вовсе не такой плохой, каким тогда показался. Она ведь видела, что он и сам тяжело переживает ссору, и думать об этом было особенно больно. Мать-командирша опять уехала в Днепропетровск к заболевшей невестке. Без нее Таня чувствовала себя совсем беззащитной перед домработницей, и та, почуяв это, развернулась во всю ширь своего ужасного характера; в конце концов Таня попросту начала бояться, что в один прекрасный день Марья Гавриловна поколотит ее веником. В довершение всего испортилось центральное отопление и целую неделю в квартире стоял арктический холод. Людмила уговаривала переселиться на это время к ним, Таня каждый день обещала прийти ночевать, а когда наступал вечер, не могла заставить себя уйти из дому: а вдруг телеграмма от Дядисаши... Людмила опаздывала. До начала сеанса оставалось еще полчаса, во они договорились прийти пораньше - послушать музыку. Вот так с этой Люськой и договаривайся! Таня стояла на углу, разглядывала прохожих и грызла длинную тонкую сосульку, держа ее в кулаке как кинжал. Очень интересно наблюдать людей и отгадывать, что они собою представляют. Вот эта, в пепельной беличьей шубе и с накрашенными губами, наверное, жена какого-нибудь ответработника. Наверное, у нее под шубой крепдешиновое платье и большая овальная брошка из яшмы, и, наверное, она кричит на свою домработницу, как майорша Пилипенко. Таня вздохнула: ей очень хотелось бы тоже уметь покричать хорошенько на Марью Гавриловну. Этот, в барашковой шапке, ничего интересного, наверно, счетовод или бухгалтер. А вон тот, в очках и шляпе, изобретатель, недаром у него такой толстый портфель. Или диверсант, это тоже возможно. Что-то у него тип лица не совсем русский, даже подозрительно. Задумчиво сморщив нос, Таня посмотрела вслед изобретателю-диверсанту и, увидев Люсю, поспешно спрятала руки за спину. - Татьяна! Ты опять грызла сосульку? - строго спросила Люся. - Какую сосульку? - удивилась Таня, делая большие невинные глаза. - Пожалуйста, не прикидывайся. Что это лежит позади тебя? Таня оглянулась через плечо и удивилась еще больше - действительно, сосулька. - Люсенька, это она, наверное, упала с крыши, только что, - высказала она предположение. - Сейчас всюду падают, утром одна упала мне прямо на... - Пожалуйста, не выдумывай, я все видела. Ты же ее сама только что выбросила! Дай мне честное слово, что ты ее не грызла. - Кого не грызла? - Татьяна! - Ну хорошо, я ее грызла. - Таня развела руками. - Я успела отъесть только самый-самый кончик. Вот столечко, правда. Что в этом страшного? - А то, что ты только вчера перестала чихать и кашлять! - Во-первых, не вчера! А на прошлой неделе! А во-вторых, я чихала и кашляла вовсе не от сосулек, а потому, что у нас не работало отопление, - ты же сама знаешь. Ты вот лучше скажи, почему опоздала. Знаю я тебя: всегда сделаешь гадость и потом первая же и накидываешься, чтобы тебя не ругали. Идем скорее, уже поздно! - Я слушала радио. Ты уже знаешь? - О чем? Я пропустила известия. Что-нибудь интересное? - Так ты ничего не знаешь? Ведь наши взяли Выборг! Таня замерла посреди тротуара и недоверчиво взглянула на подругу. - Выборг взяли... Люська!! Ведь это значит, что теперь кончится война! Ну что ты за человек - у тебя такая новость, а ты целый час читаешь мне нотации из-за каких-то несчастных сосулек! - Пожалуйста, не визжи и веди себя прилично, ты на улице. Откуда это ты взяла, что война теперь кончится? Много ты в этом понимаешь... - Да не я вовсе, - отмахнулась Таня, - это капитан Петлюк с пятого этажа - знаешь, у которого жена так чудно заплетает косы, - так он мне говорил, что если финны потеряют Выборг, то им крышка. Уж он-то понимает, верно? Тогда уж, говорит, им ничего не останется, как только капитулировать... - Посмотрим, - сказала Людмила. - Хорошо, если бы твой капитан оказался прав. На другой день действительно объявили о перемирии с Финляндией. Таня торжествовала так, словно предсказание исходило не от капитана Петлюка, а от нее самой. На радостях она устроила торжественное чаепитие, пригласив Люсю и Аришку Лисиченко. К счастью, Марьи Гавриловны в этот день не было, и они отлично провели время до самого вечера. Около одиннадцати Людмила с Ирой отправились по домам, Таня вышла проводить их до угла и, возвращаясь, встретила в подъезде рассыльного с телеграфа. - Николаева? - узнал ее тот. - Распишись-ка, телеграммка тебе есть. Расписавшись, Таня с тревожно колотящимся сердцем взлетела по лестнице и только у себя в комнате распечатала сложенный вчетверо бланк. Тревога оказалась напрасной - телеграмма была от Дядисаши: "Все отлично зпт скоро увидимся заказывай подарки пиши Ленинград до востребования тчк целую дядька". Радость ее в эти дни омрачалась только тем, что нельзя было поделиться ею с Сережей. Она уже думала, не подойти ли к нему первой, тем более что для этого имелся хороший предлог: у него ведь брат тоже был в Финляндии, и из всего класса только один он, Сережа, мог вместе с ней по-настоящему порадоваться окончанию войны. После долгих колебаний она, наконец, решила, что завтра же поговорит с ним на первой переменке; но назавтра Дежнев не пришел в школу. Увидев его пустую парту, Таня едва не расплакалась от огорчения: теперь, когда решение было принято, ей казалось немыслимым отложить разговор хотя бы на сутки. На другой день, войдя в класс перед самым звонком, она сразу почувствовала, что случилось что-то очень серьезное. Не было обычных криков и шума, и все мальчишки, столпившись вокруг Глушко, слушали его с угрюмыми лицами. Обеспокоенно оглянувшись, Таня направилась было к нему - тоже послушать, о чем он там рассказывает, но в этот момент Людмила, протолкнувшись сквозь толпу, торопливо подошла к ней. - Танюша, - сказала она негромко, и от интонации ее голоса у Тани мгновенно пересохло во рту, - у Сергея ужасное несчастье, его брат убит под Выборгом... Таня почувствовала, что колени ее отвратительно слабеют - как в страшном сне, когда хочешь бежать и не можешь. - Как убит... - прошептала она, опираясь на парту, - не может быть, Люся... ведь война уже кончилась... - Пойдем сядем на место. - Людмила крепко взяла ее за локоть. - Сейчас придет математик. Да, его убили в последний день или в предпоследний, извещение пришло только вчера... Володя был у них вчера вечером... Вместе с хмурым преподавателем в класс вошла класрук Елена Марковна. Поздоровавшись, она махнула рукой - садиться - и, кашлянув, сказала своим отчетливым суховатым голосом: - Товарищи, вы уже, очевидно, знаете о несчастье, постигшем семью вашего товарища. Сегодня я с Кривошеиным пойду к Дежневым, чтобы выразить им соболезнование от комсомольской организации и преподавательского состава. Нужно, чтобы кто-нибудь из вас сделал это же от лица учащихся. Те, кто решит идти вместе с нами, пусть соберутся после шестого урока в пионерской комнате. Когда дверь закрылась за Еленой Марковной, Людмила обернулась к Тане: - Ты пойдешь? Таня отрицательно качнула головой: - Я не могу, Люся... ты понимаешь - если бы это случилось раньше, когда... когда Дядясаша был еще на фронте... наверное, Глушко уже рассказывал ему про телеграмму, ему теперь будет еще хуже, если я приду... Математик - высокий лысеющий человек с бледным одутловатым лицом - постучал карандашом по кафедре. - Не будем терять времени, - сказал он угрюмо. - На сегодня у нас свойства логарифмов чисел при основании, меньшем единицы. Прежде всего, вспомним определение логарифма. Прошу к доске, Николаева. Утрите слезы, когда вы идете отвечать! У вас что, нет платка? Дайте ей платок, Земцева... Когда Сергей три дня спустя появился в классе, Таня его почти не узнала, так страшно изменилось его лицо. Окаменевшее, с резкими мужскими складками возле рта, это было теперь лицо взрослого человека. Она уже не искала случая с ним поговорить, прекрасно понимая, что сейчас ему не до нее и даже не до ее сочувствия. Случай пришел сам. Через несколько дней, разыскивая Людмилу во время большой перемены, она забежала в пустой гимнастический зал и увидела Дежнева, который стоял возле окна, ссутулившись и держа руки в карманах. Услышав стук распахнувшейся двери, он быстро обернулся и встретился с Таней глазами, и в ту же секунду она поняла, что повернуться и уйти просто так, молча, уже нельзя. Притворив за спиною дверь, она быстрыми шагами подошла к Сергею, чувствуя, как замирает и проваливается куда-то сердце. - Сережа, - начала она торопливо, - я хотела тебе сказать, - я знаю, тебе это все равно, - но я все равно должна тебе сказать: я тебе сочувствую от всего сердца, Сережа, и... я не знаю - это так трудно сказать словами, то, что чувствуешь... Окончательно сбившись, она беспомощно замолчала. Сергей поднял голову, на мгновение встретившись с ее широко открытым взглядом, в котором дрожали слезы, и снова отвернулся к окну. - Спасибо... - произнес он безжизненно. - Сережа... Глушко говорил, что твоя мама плохо себя чувствует... я хочу сказать - нездорова... Это что-нибудь... серьезное? Сергей кашлянул, не сводя глаз с какой-то точки за окном. - Лежит она, - ответил он, помолчав. - Она, как про это узнала... Таня шагнула вперед, став теперь вплотную к Сергею, едва не касаясь его плечом. - Сережа, - заговорила она опять, и умоляющие нотки непривычно послышались в ее голосе, - ну послушай, Сережа... если ты хочешь, может быть, нужно чем-нибудь помочь... я могу прийти, если нужно... может быть, нужно готовить - я возьму у Люси поваренную книгу, у них есть старая... если ты хочешь, Сережа, ты ведь знаешь... Она робко дотронулась до его рукава: - ...ты ведь знаешь, Сережа, что... - Не надо, - отозвался он. - Чего тебе приходить... там соседка одна приходит, помогает... а Зина сейчас у дядьки. Все равно, спасибо за... Оборвав фразу, он повернулся и, не глядя на нее, вышел из зала. Таня медленно пошла следом за ним. Не дойдя до двери, она присела на пыльный трамплин и заплакала, уткнувшись лицом в колени. Несколько человек, стуча каблуками и громко разговаривая, прошли по коридору мимо дверей, и кто-то, дурачась, запел фальшивым ломающимся тенором: Как много де-е-евушек хоро-о-ших, Как много ла-а-асковых имен... Таня подняла мокрое от слез лицо и прислушалась, судорожно всхлипывая. Как раз эту песенку пел тогда Сережкин брат - в тот вечер, когда она обедала у Дежневых... Она вспомнила пожатие его большой шершавой ладони - осторожное, словно он боялся сделать ей больно, - и то сосредоточенно-довольное выражение его добродушного лица, с каким он, наклоняя ухо к грифу, вслушивался в треньканье своей гитары. Все Танино существо противилось чудовищной мысли о том, что этот человек, еще недавно разговаривавший с нею и развлекавший ее своими песенками, лежит сегодня - может быть, страшно и неузнаваемо изуродованный - в братской могиле под Выборгом, в чужой, холодной земле... В середине апреля вернулась мать-командирша, строго оглядела свою воспитанницу и осталась ею недовольна. - Ты что же это, мать моя, опять тут без меня за свое принялась? Ишь, хороша - бледная, под глазами синяки, глядеть на тебя тошно. Ну, говори же - что еще случилось? - Со мной ничего, Зинаида Васильевна, - тихо ответила Таня, стоя перед ней с опущенной головой. - У Сережи брата убили в Финляндии... - Ну, царствие ему небесное, - просто и печально сказала старуха. - Ты что ж, всерьез его любишь? Таня еще ниже опустила голову. - Я ничего не знаю, Зинаида Васильевна... если бы вы знали, как мне его жалко... Сережу... как у меня все болит!.. - Она закусила губы и прижала руки к груди, в этот жест не получился у нее ни надуманным, ни театральным. - У меня сердце останавливается, когда я его вижу! - Ох, девка, девка, горе ты мое горькое, - покачала головой мать-командирша, обняв ее за талию. - Что мне о тобой делать, и ума теперь не приложу... Угораздило же тебя заневеститься спозаранку, и в кого только ты такая пошла - с молодых, да ранняя... Таня подняла глаза и посмотрела на нее прямо и печально, без смущения. - Да, выросла, мать моя, - вздохнула Зинаида Васильевна. - Да что ж, с вашим братом так всегда и бывает - сморгнуть не поспеешь... Таня и сама чувствовала, что во многом переменилась за этот месяц. Действительно ли она "заневестилась", как определила мать-командирша, или просто стала как-то серьезнее - но действительно, она уже не была прежней. Ее потрясла гибель Николая Дежнева. Второй раз входила смерть в ее жизнь, и - странно, даже катастрофа с отцом не произвела на нее три года назад такого страшного, ошеломляющего впечатления. По ночам она долго лежала без сна, глядя в потолок, по которому пробегали короткие отсветы автомобильных фар, и думала, думала, думала... Сергей Митрофанович сказал однажды, что у Пушкина можно найти ответ почти на любой вопрос. Вспомнив это, Таня несколько раз подряд перечитала "Брожу ли я вдоль улиц шумных...", но стихотворение ее не успокоило и ничего ей не объяснило. У Пушкина смерть была простой и почти радостной, как заслуженный отдых после работы. То, о чем писал Пушкин, не имело ничего общего со страшной ледяной могилой под Выборгом, с непостижимым исчезновением живого и веселого человека, внезапно растворившегося в бездонном мраке биологической смерти... Про эту "биологическую смерть" Таня слышала в классе неоднократно и всякий раз чувствовала в себе протест против того, что, оказывается, она, Татьяна Викторовна Николаева, живет на земле только для того, чтобы через столько-то лет превратиться в определенное, равное весу ее тела в момент смерти количество микроорганизмов, растительной клетчатки и минеральных солей. Отчасти ей бы даже хотелось, чтобы из нее вырос потом куст роз - как из гроба Изольды. Но ведь вместо розы свободно может вырасти какая-нибудь гадость вроде базаровского лопуха, а главное - куда же денется все остальное: ее мысли, желания, надежды, даже просто привычки и манеры, которые из двух миллиардов людей на земном шаре присущи только ей одной и никому больше? Очевидно, все это исчезнет вместе с нею и никогда больше не повторится. Никогда - ни через тысячу лет, ни через миллион, ни через сто миллиардов! Людмила ее просто не поняла, когда она решила поделиться с нею своим отчаянием. Нечего об этом думать, сказала она, это у нее просто какой-то психоз: ведь когда человек умирает, то он перестает сознавать и время для него прекращается. Значит, выходит, совершенно все равно - одно мгновение или вечность. И зачем вообще ломать над этим голову? Если Таня и излечилась постепенно от этого "психоза", то ей помогли не трезвые рассуждения подруги, а ее собственная любовь - нестерпимое, рвущее сердце чувство жалости к Сергею. Когда страдает любимый, не станешь размышлять о том, что ждет тебя после смерти и как будет выглядеть эта самая вечность. Важно не то, что произойдет с нею через миллион лет, а то, что происходит с Сережей сейчас, сегодня... После разговора в гимнастическом зале их отношения приняли какой-то новый характер. Впрочем, отношения эти существовали только для них самих - посторонние вообще никаких отношений не видели. Они, как и всю эту зиму, никогда не бывали вместе, ни о чем не говорили, не обращались друг к другу. Встречаясь с Таней, Сережа здоровался торопливо и как-то неловко и быстро проходил мимо. До того разговора они вообще не здоровались, так что это было уже много - почти примирение. А большего и нельзя было пока ожидать, Таня это прекрасно понимала. Наступил май - горячая предэкзаменационная пора. Людмила не давала ей теперь ни минуты отдыха, кроме регулярных ежедневных прогулок в парке. Уж кто-кто, а Людмила умела организовать занятия таким образом, что на посторонние переживания просто не оставалось времени! По вечерам, одурев от зубрежки, Таня заваливалась в постель и засыпала мгновенно, не успев натянуть на себя простыню, а утром снова повторялся замкнутый цикл: школа - обед - занятия - прогулка в парке - занятия - ужин - занятия - холодный душ - сон. 6 В конце мая, за несколько дней до начала экзаменов, Таня проснулась однажды ночью от света и негромкого разговора за портьерой. Не успев даже как следует испугаться, она услышала знакомый хрипловатый голос, звук осторожно притворенной двери и поскрипывание паркета под крадущимися на носках шагами. - Дядясаша!! - закричала она, выскочив из постели и путаясь в рукавах халатика. - Дядясаша, здравствуй! - И пулей вылетела в соседнюю комнату, прямо в объятия Дядисаши, пахнущие чужим дорожным запахом каменноугольного дыма и дезинфекции. - Ну вот... ну вот, - повторял Дядясаша, поглаживая ее спину, - ты, Татьяна, оказывается, как была плаксой, так и осталась... сразу в слезы, даже не хочешь толком поздороваться. Ну, здравствуй, сударыня! Он вскинул Таню на воздух и расцеловал в обе щеки. - Э, да ты, брат, выросла! - засмеялся он, опуская племянницу на пол. - Мне теперь тебя и не поднять - разве только вот так, на радостях. А ну, ну, покажись... Держа Таню за локти, он отодвинул ее от себя и изумленно присвистнул. - Вон ты кака-а-ая... - протянул он. - Теперь-то я, брат, понимаю, что значит год не быть дома! Уезжал - была просто пигалица, а теперь гляди ты! Взрослая ведь девица, и какая... ну, Татьяна, этим ты меня порадовала, молодец, брат. Только вот я не сказал бы, что вид у тебя здоровый... ты не болела? - Нет, а что? - Да понимаешь, какая-то ты, э-э-э... - Дядясаша поиграл пальцами, подбирая слово. - Вид у тебя усталый, вот что. - А я действительно устаю, скоро ведь экзамены... - Да, это причина веская, - согласился он. - А вообще молодец - выросла и похорошела. Покажись-ка еще раз! - Ну, Дядясаша! - запротестовала Таня, - Ты лучше сам покажись, я ведь тоже не видела тебя целый год... А ты загорел, и похудел - ужас, и... Дядясаша! - воскликнула она вдруг, увидев его петлицы, - Что это - ты уже... - Так точно! - смущенно крякнул Дядясаша, вытянувшись и щелкнув каблуками. - Полковник Николаев прибыл в ваше распоряжение. - Дядясаша, поздравляю! - Таня опять повисла у него на шее. - Ох как я рада! А ты рад? - Что вижу тебя, - улыбнулся он, щелкнув ее по носу. - А носишко-то не растет, а? - А ну его, - отмахнулась Таня. - Не-ет, а этому ты рад? - Она провела пальчиком по его новеньким шпалам, отсвечивающим рубиновой эмалью. - Этому? И этому рад, а как же. Полковник - это, брат, птица важная, - просипел Дядясаша чужим голосом, подмигнув ей и делая мрачное лицо. - Ой, Дядясаша, а это что? - испуганно спросила Таня, заметив на его щеке небольшой шрам, которого раньше не было. - Ты был ранен? Как это случилось, Дядясаша? Только честно! - Тебя это так интересует? - Полковник улыбнулся и приподнял ее лицо за подбородок. - Ничего интересного рассказать не могу, уж не обессудь. Машина получила прямое попадание, в башню, а в таких случаях от брони в этом месте - с внутренней стороны - откалываются мелкие кусочки стали, их как бы разбрызгивает. Вот такой штукой меня и царапнуло. Теперь все ясно? Таня привстала на цыпочки и поцеловала его в беловатый рубец, резко выделявшийся на бурой от ветра и загара коже. - Дядясаша, бедный! Тебе было очень больно? - Какая же это боль, что ты. Ну как от пореза, скажем так. - Ох, сомневаюсь. Это разбрызгивает, если попадает маленький снаряд? - Именно. - А если большой? - Тогда и результаты соответствующие. Хорошо, довольно об этом. Как ты тут жила? - Ничего, Дядясаша. Меня тоже ранило, осенью. В начале учебного года. - То есть? - удивленно спросил полковник. - Ну, на уроке, в химкабинете... Ты понимаешь, меня химик вызвал и дал выкачать воздух из колбы - а у нас там есть такой маленький компрессор, ручной, у него такое колесо и ручка, и нужно крутить. И потом там два краника, всасывающий и нагнетающий, а я их перепутала и подсоединила колбу к нагнетающему - и кручу, и кручу. А химик еще говорит: "Довольно, Николаева, не усердствуйте". И только он это сказал, а колба взяла вдруг да ка-ак лопнет! Я так и села, правда! Вот химик перепугался: он думал, что мне глаза выбило, а меня только всю обсыпало - потом и в волосах были стекла, и на платье, а один кусочек даже сюда воткнулся, в краешек уха. Его вытащили пинцетом. Полковник пожал плечами: - Поразительное дело, Татьяна. Я ведь тебе миллион раз говорил, что в обращении с лабораторным оборудованием нужно быть крайне осторожной... еще после того случая, когда ты ухитрилась включить амперметр в штепсельную розетку! Ну подумай сама - что было бы, если бы стекло попало тебе в глаза? - Было бы плохо, - вздохнула Таня, соглашаясь. - Ой, на меня потом наша класрук так кричала! Ты, говорит, представляешь себе, если бы с тобой случилось несчастье? Ну, ничего, я теперь всегда буду закрывать глаза, если мне еще когда-нибудь придется обращаться с этими штуками... - Нет уж, сударыня! Я просто пойду в школу и поговорю с твоими преподавателями физики и химии, чтобы они и близко тебя не подпускали к опытам! Не хватает только, чтобы ты и в самом деле начала производить их с закрытыми глазами... - Да нет, это я так. Вообще-то меня уже не подпускают, так что тебе можно не ходить. Дядясаша, я так по тебе соскучилась! - Таня опять прижалась щекой к его груди, закрыв глаза. - Как я все ждала, что ты вот-вот приедешь, а тут то одна война, то другая... А теперь уже никаких войн больше не будет? - Теперь уже не будет. Теперь мы с тобой будем отдыхать - а, Татьяна? Какие у тебя планы на лето? - А у тебя? - Вот завтра поговорим. Сейчас я прежде всего хочу помыться. Ты писала, что у тебя тут есть ванная... Да, кстати, как тебе вообще нравится квартира? Кажется, ничего? - Ой, еще бы. Ты будешь купаться? Я сейчас приготовлю, подожди минутку! Таня выбежала из комнаты. Когда она вернулась, полковник рылся в своем чемодане, поставив его на стул. - Ты знаешь, есть даже горячая! - весело объявила она. - Как странно, никогда нельзя понять, что с этой водой - то по целым дням только холодная, то вдруг появляется горячая, и тогда уже круглые сутки... даже когда не надо. Ой, а у нас целую неделю в феврале не работало отопление - такой был мороз, ужас! Дядясаша, а это правда, что в Финляндии было сорок градусов? - Случалось, - ответил тот, доставая из чемодана пакетик. - Случалось и сорок. Вот, Татьяна, тут я тебе кое-что привез... Хотел было не отдавать до окончания экзаменов, ну да уж... - Дядясаша, я ведь тебе писала, что никаких подарков мне не нужно! - Да, но ты ставила условием, чтобы я возвращался поскорее... А поскольку мне пришлось задержаться... впрочем, если ты отказываешься... - Он улыбнулся, делая вид, что хочет спрятать пакет обратно. - Ну-у, нет! Раз уж привез, то теперь поздно. А что это? - А это вещь сугубо практическая, так что тебе может и не понравиться... Таня растеребила бумагу. - Ну... я просто не могу представить себе, что это может быть, - озадаченно прошептала она, разглядывая кожаную коробочку, на крышке которой блестела вытисненная греческая буква, отдаленно ей знакомая. - Что же это за закорючка?.. Кажется, это было в физике - когда проходили электричество... Ах да! Это же единица сопротивления! Ой, - сказала она немного разочарованно, наморщив нос, - знаю... ты привез мне амперметр - вместо того, что я тогда сожгла. - Нет, - улыбнулся Дядясаша, - этой штукой измеряется не ампераж. Ладно уж, открывай, все равно не догадаешься. Таня отколопнула крышку, сделала большие глаза и тихо ахнула: в коробке лежали квадратные золотые часики на чешуйчатом браслете. Несколько секунд она смотрела на них, не решаясь тронуть, потом вытащила и с тем же зачарованным видом надела на левую руку. Браслет легко и плотно оковал запястье. - Дядясаша... - прошептала Таня, поворачивая руку под светом люстры и щурясь на теплые вспышки золотых граней. - Дядясаша, ну зачем такое... Она счастливо вздохнула и, закрыв глаза, потерлась щекой о полковничьи нашивки на рукаве. - Ну-ну, - пробормотал он, отстраняясь, - что это еще за кошачьи манеры - человек прямо с дороги, а ты лицом... - Ничего... Дядясаша, спасибо... спасибо... и спасибо, - проговорила Таня, целуя полковника по очереди в одну щеку, в другую и - в заключение - в кончик носа. - Ну, отлично. Рад, если тебе понравилось. Я пошел мыться. - Приготовить чай, Дядясаша? В военторге вчера давали копченую колбасу - как раз твою любимую... - Отлично, приготовь. Да, Татьяна, там у меня в чемодане какая-то курица, вытащи ты ее, она мне уже две газеты промаслила, будь она неладна... Через полчаса полковник вернулся, насвистывая куплеты тореадора, довольный, с еще более красным лицом, в свежей гимнастерке с залежавшимися складками. Таня стояла посреди комнаты, вертя в руках его ТТ; широкий ремень с кобурой, съехавший на бедра, был нацеплен поверх ее халатика. Полковник нахмурился и оборвал свист. - А вот за это, сударыня, вы в следующий раз получите этим самым ремнем, - сказал он, ловко отобрав у нее пистолет. - Тебе миллион раз говорилось - не сметь прикасаться к оружию. Ясно? - Господи! - Таня капризно сморщила нос, расстегивая пряжку. - Уже и посмотреть нельзя. И потом, что ты грозишься, ты меня и пальцем не тронешь, что я, не знаю... - Мать-командирша тронет, по моей заявке. - Она тоже не тронет, - хвастливо заявила Таня. - Уже не тронет, я теперь уже взрослая! - Вот разве что... нашла себе спасение, - проворчал полковник. - Ну, как там насчет чаю? - Садись, Дядясаша, все готово. А куру есть будешь? - Нет, я поужинал в вагоне-ресторане. Мне покрепче, пожалуйста. - Я знаю, Дядясаша! Этого-то я еще не забыла... - Довольно, спасибо... - На здоровье. Так ты не хочешь? А я съем ногу, вот что я сделаю... м-м-м, чудная кура, правда! Ужас, я уже полгода не ела ничего вкусного... - Что, плохо со снабжением? - Нет, не в том дело... Вообще-то в городе неважно, но в военторге, кажется, пока ничего. Нет, просто у нас новая домработница. Раечка ведь вышла замуж, я тебе писала? Ну, а эта... словом, ты сам увидишь. - Скверно стряпает? - улыбнулся полковник. - Поищи другую, в чем дело. А вообще на такие вещи не стоит обращать внимания. Ну, хорошо, расскажи, как ты тут жила. Как школа? По-прежнему опаздываешь? Смотри, Татьяна, ты теперь с часами... - Нет, Дядясаша, я теперь уже не опаздываю, и вообще я теперь стала такой хорошей - прямо самой не верится! Ты понимаешь... я осенью - вернее в начале зимы - так плохо стала учиться, просто ужас, самой было противно, и тогда директор вызвал меня и сказал, что меня исключат... - Какое безобразие, Татьяна, - поморщился полковник. - Просто позор - тебе, и еще плохо учиться... - Ну да, вот и директор то же сказал. Другие девочки, говорит, должны помогать дома, стоять в очередях и все такое, и учатся лучше меня. Мне так стыдно стало, я даже разревелась, правда. Ну, он дал мне месяц сроку, подтянуться. Я и подтянулась. То есть не я сама, конечно... Это меня Люся тянула-тянула, как репку, знаешь? И наконец вытянула. - Позор, Татьяна, - повторил полковник. - Был, - поспешно сказала Таня. - Допустим. А если повторится? Таня энергично замотала головой, продолжая объедать куриную ногу. - Честное слово? - Угу... - Ну, посмотрим. Как Людмила? - Хорошо, Дядясаша. Страшно красивая стала, ты представить не можешь... - "Страшно красивая" - нелепое выражение, Татьяна. - Ну, это так говорится, а вообще, конечно, нелепое. И потом она такая умная, степенная - знаешь, прямо как взрослая. Я не знаю, что бы со мной было, если бы не Люся, правда. - Охотно верю. - Полковник улыбнулся и закурил папиросу. - Да, Людмила - замечательная девушка, редкая. У Тани вдруг загорелись глаза, она даже забыла о своей куре. - Дядясаша! А почему бы тебе на ней не жениться? Через год, правда! Ой, вот бы мы чудно зажили втроем... - Блестящая мысль, - кивнул полковник. - Теперь я и в самом деле вижу, что ты выросла и поумнела. - Тебе все смешно! - с обидой сказала Таня. - А я всерьез! Помнишь "Евгения Онегина"? Почему-то моя тезка могла выйти замуж за Гремина, а между ними тоже была большая разница... в возрасте. Дядясаша! - Я слушаю. - Дядясаша, а вообще можно выйти замуж после десятого класса? Левая бровь полковника полезла кверху. - А за кого это вы, сударыня, собрались выходить замуж, позвольте вас спросить? - Ну, Дядясаша! - Неожиданно для самой себя Таня вспыхнула вдруг до самых ушей. - Ну как ты можешь! Я ведь просто спросила, вообще... - Ах так, так, - кивнул полковник. - "Просто вообще", безотносительно к себе... - Ну конечно же! - Я понимаю. Увы, ничего не могу тебе сказать. Это уж тебе придется сбегать навести справки в загсе, мне этими вопросами как-то не случалось заниматься. Пока не случалось! - Ну вот, - сказала Таня, - чего ради я пойду в загс, очень нужно. Значит, ты не согласен жениться на Люсе. Как жалко! Но такую племянницу, как Люся, ты хотел бы иметь, правда? - Я просто хотел бы, чтобы моя племянница обладала Людмилиными качествами. Уяснила? - Так точно. Но только это трудно - обладать Люсиными качествами! Ну ничего, я обладаю другими. И вообще, Дядясаша, ты не думай - я вовсе не такая уж плохая, правда. То есть я, конечно, плохая, но я хорошая уже тем, что сознаю, какая я плохая. Это мне пришло в голову на прошлой неделе. Полковник засмеялся: - Ты, Татьяна, становишься казуисткой. Катай-ка ты лучше спать, "плохая-хорошая", уже поздно. - Спать? Что ты, Дядясаша, скоро уже светает... посмотри, который час! Таня потерла браслет рукавом халатика. - Ой, прямо не верится, что это мои, - вздохнула она. - Где ты их достал, Дядясаша? У нас таких нет... - Купил в Ленинграде. - Какой ты счастливый, Дядясаша, всюду ездишь, то ты в Монголии, то в Москве, то в Финляндии... а я тут сижу и сижу! - Ну, моим путешествиям завидовать не стоит, - усмехнулся полковник. - И потом, не все же время ты тут сидишь, вот прошлым летом ездила в Минводы... - Да, но это совсем неинтересно... Дядясаша, пожалуйста, поговорим сейчас насчет лета, зачем ждать до завтра? Люся - такая счастливица! - уезжает в Ленинград, ее пригласили знакомые. Ты представляешь? Я ей уже сказала, что приду провожать и назло ей лопну от зависти прямо на перроне и отравлю ей все удовольствие... - Ну, это уже крайняя мера, к таким лучше не прибегать. Чем лопаться, сдавай поскорее экзамены, и махнем с тобой куда-нибудь на побережье - скажем, в Сочи. Согласна? - Ой, Дядясаша! Еще бы! Надолго у тебя отпуск? - На месяц. - У-у, только... - Таня сделала разочарованную гримаску. - Служба, брат. Мы можем сделать вот что - проведем там июль, потом я вернусь, а ты оставайся на весь август. Если такой вариант тебя устраивает, то я закажу путевки. - Конечно, Дядясаша! Хотя... Радость вдруг сбежала с ее лица. Она растерянно взглянула на дядю и, закусив губу, молча опустила голову. - В чем дело, Татьяна? - удивленно спросил он. - Не знаю... я сейчас подумала, что, возможно, не смогу поехать, Дядясаша... Не поднимая головы, Таня сняла с руки браслет и принялась щелкать замочком. - Дядясаша... я должна рассказать тебе одну вещь... Полковник, нахмурившись, смотрел на нее с тревогой и недоумением. - Что... что-нибудь серьезное? - тихо спросил он. Таня, не глядя на него, закивала головой. - Ну что ж... я тебя слушаю. - Он кашлянул. - Если ты считаешь нужным рассказать это мне, то... словом, я постараюсь тебя понять, о чем бы ни шла речь. - Конечно, Дядясаша, - сказала Таня. Она помолчала еще, потом начала рассказывать вполголоса, нервно вертя в пальцах свой браслетик. Полковник молча сидел напротив, курил, за все время не проронив ни одного слова. Когда рассказ был окончен, за неплотно задернутыми шторами уже розовело утро. - ...так что вот, - так же тихо сказала Таня, - и я просто думаю, что с моей стороны это было бы просто нехорошо... уехать сейчас и оставить его одного... А ты как думаешь, Дядясаша? Полковник раздавил в пепельнице шестой окурок и вздохнул. - Что-то мне не нравится во всей этой истории, - сказал он, барабаня пальцами по столу и вскинув левую бровь. - Ты так и не выяснила, за что он тогда на тебя обиделся? - Нет... - Но все же? Что ты предполагаешь? Он мог тебя ревновать к кому-нибудь? - Нет... - Ты не встречалась ни с кем из молодых людей? Таня посмотрела на него удивленно: - Ну, в классе... а кроме школы - ни с кем абсолютно, у меня нет ни одного такого знакомого мальчишки, чтобы с ним встречаться. В кино я бывала только с Люсей... - Д-да... Он встал, прошелся по комнате и сел на диван, поглаживая расставленные колени. - Видишь ли, дружище... прежде всего - спасибо тебе за то, что ты нашла возможным рассказать мне все это. Меня это... просто тронуло. Тронуло твое доверие, ты понимаешь. Так вот... если уж доверять друг другу, то говорить надо откровенно. Верно, Татьяна? - Конечно, Дядясаша... - тихо отозвалась Таня. - Так вот. Если хочешь мое откровенное мнение, - я бы тебе посоветовал не думать больше об этом... молодом человеке. - Не думать я не могу, - так же тихо, но твердо сказала Таня. - Татьяна, тебе ведь еще нет семнадцати. - Я знаю... - И у тебя еще впереди минимум шесть лет учебы. - Я знаю. Но при чем это, Дядясаша? - Странный вопрос. Ты хочешь выйти за него замуж? - Не знаю... Я об этом никогда не думала! - Но в таком случае... - Дядясаша, я его просто люблю. При чем тут замужество? - То есть, Татьяна? - Полковник пожал плечами. - Ты понимаешь, что говоришь? - Ну... конечно... - Да ничего не "конечно"! Сейчас-то я вижу, что ты еще настоящий ребенок! - Никакой я не ребенок, - упрямо сказала Таня, крутя бахромку скатерти, - И замуж я никуда не собираюсь, просто я его люблю. - Человека, который тебя оскорбил? - Он меня не оскорблял... в общем, это было недоразумение, я уверена. - Даже не попытавшись выяснить? Ну, что ж, Татьяна... - Полковник развел руками. - Если ты так в нем уверена... - Конечно, Дядясаша, как же иначе? - Хорошо, допустим. На эту тему, я вижу, говорить бесполезно. Таня встала из-за стола и приблизилась к нему. - Ты на меня сердишься, Дядясаша? - спросила она робко. - Но ведь я же не могу иначе, не стану же я тебе врать... - Глупое ты существо, кто на тебя сердится? Я просто хочу тебе помочь, Татьяна, раз уж ты решила поделиться со мной своей проблемой. Давай теперь рассуждать логично. Ты уверена, что он достоин твоей любви... - Я не могу так говорить, я сама хотела бы быть достойной его... - Хорошо, это, по существу, одно и то же. Значит, этот вопрос отпадает, и обсуждать сейчас качества Сергея нечего. Следовательно, тебе нужно решить, как вести себя в дальнейшем, чтобы с ним примириться. Так? - Угу... - Ну что ж, я думаю таким образом... Прежде всего, не нужно торопить события. Пойми одну вещь, Татьяна. Если он тебя любит, он сам с тобою помирится. Сейчас у него семейное горе, ему не до этого, а через несколько месяцев все станет на свои места и вы сможете спокойно разобраться в том, что там у вас произошло. Это, я повторяю, если он тебя действительно любит. Ну, а если нет... Во всяком случае, я надеюсь, что у тебя хватит гордости, Татьяна. - Конечно, Дядясаша... - Безусловно. Итак, ты согласна, что пока вам лучше не встречаться? Таня вздохнула. - Не вздыхай, это будет лучше и разумнее во всех отношениях. Я все же предлагаю тебе пока уехать, Татьяна. Поверь мне, это лучше. Тебе, я вижу, тоже нужно отдохнуть, а здесь ты, не встречаясь с ним, будешь чувствовать себя совсем скверно и вовсе изведешься. Ему-то ты пока ничем не поможешь, верно? Ни ему, ни себе... - Это правда, - печально сказала Таня. - Ну, видишь. Словом, подумай, и давай съездим на море. Подумай об этом хорошо. - Я подумаю, Дядясаша... Да, пожалуй, так будет лучше... - Именно лучше, поверь мне. А теперь тебе пора собираться в школу, уже восьмой час. - Я сегодня не пойду, Дядясаша! - С какой это радости? Нет уж, брат, перед экзаменами пропускать не годится. Меня ведь все равно целый день тоже не будет дома, наговоримся еще вечером... Оставшись один, полковник отдернул штору и распахнул окно. Солнечное утро хлынуло в комнату, ветерок шевельнул развернутый лист бумаги на столе, тронул край портьеры. Таня копошилась у себя, хлопала дверцей шифоньера, стучала ящиками письменного стола. ...Такая вот свежая, весенняя зелень мерещилась ему тогда в Монголии, когда бригада совершала свой знаменитый марш-бросок через пустыню. Такая вот зелень, и еще запотевший кувшин с ледяной водой, только что из-под крана. Росистая зелень и холодная чистая вода без лимита. Его водитель умер в полдень на вторые сутки от теплового удара. Человека отодрали от рычагов, обжигаясь о броню, вытащили через узкий люк, и от человека не осталось ничего - ни знака, ни надписи, только песчаный холмик, и рядом - рубчатые следы гусениц, которые исчезнут через час, занесенные тем же песком. А потом - на спинке сиденья еще не успел просохнуть пот погибшего - за рычаги сел другой, и снова, отщелкивая километры, ползли и бежали цифры в черном окошке счетчика, ревел за стальной переборкой готовый расплавиться мотор, нестерпимым жаром полыхала броня, по-госпитальному окрашенная белой масляной краской, снова и снова и снова хрустел на зубах песок и, тяжелая, как жидкий свинец, била в виски кровь... Полковник стоял у открытого окна. Пронизанная солнечными бликами и празднично убранная белыми пирамидками цветов, перед ним шелестела листва каштанов, но его глаза видели другое - смотровую щель, пыльный зеленоватый триплекс, за которым взлетали и проваливались рыжие барханы под раскаленным добела небом... - Дядясаша! - крикнула Таня из своей комнаты. - А как тебе понравился шахматный столик? Это ведь мой тебе подарок, я и забыла сказать! - Отличный столик, Татьяна, я уже обратил внимание. Вот за это спасибо, я о таком давно думал... Полковник покривил душой: он уже много лет довольствовался разграфленным куском клеенки, который можно было таскать свернутым в планшете. - Я рада, что тебе понравилось, Дядясаша! Ты знаешь, это ведь настоящая карельская береза, правда! Дядясаша, а как выглядит эта береза, ты же их там видел? Это вроде нашей подмосковной? - Я, Татьяна, что-то не обратил внимания... Он подошел к столику и провел пальцем по его полированной доске, инкрустированной темными и светлыми квадратами с прихотливо переплетающимся узловатым узором древесины. Да, красиво. Но там, по правде сказать, было не до березок... Опустив голову и поигрывая за спиной сцепленными пальцами, полковник прошелся по комнате и остановился перед большой картой Финляндии. Услышав его тяжелые шаги, Таня закричала из своей комнаты паническим голосом: - Дядясаша, не вздумай ко мне, я голая! - Такие подробности можно дядьке не сообщать, - отозвался он, вглядываясь в низ карты, густо утыканный булавками с красными флажками. Очевидно, Татьянина работа. Интересно, обозначена ли здесь та деревушка... как ее - Куоккаярви... а, вот она. ...Здесь было единственное танкоопасное направление, и финны это знали. А когда заранее знаешь, с какой стороны пойдут танки противника, то не так трудно их остановить. Разумеется, если есть технические средства. У финнов они были. Противотанковые мины, скорострельная противотанковая артиллерия, бронебойные 37-миллиметровые снаряды с начальной скоростью 700 метров в секунду. У финнов всего этого было много - отличная французская продукция. И каждый квадратный метр заранее пристрелян. Единственным решением там могла быть мощная артподготовка или хотя бы предварительный бомбовый удар с воздуха - хотя бы один. Но ничего этого не было, был только приказ. Танки БТ-7 с противопульным бронированием - 20 миллиметров лобовой брони и по 15 с бортов - и приказ: прорвать оборону в указанном секторе. ...Впрочем, Шеболдаев был весел. Он тогда или не понимал, на что идет, или делал вид, что не понимает. Накануне получил из Смоленска письмо - родился сын, первенец, фотография которого прилагалась. За ужином счастливый отец держал карточку перед собой, прислонив ее к солонке, и показывал каждому входившему в столовую: "Нет, сходство-то какое, сходство, а? Тут уж гарантия на все сто, никаких, братцы, сомнений - нос папин, глаза мамины, так что прошу, братцы, не шутить! Сам Шеболдаев-младший, наследник! И калибр подходящий - три кило четыреста, во как!.." Утром, за минуту до атаки, он еще раз включился в сеть батальона и вызвал Шеболдаева: "Как самочувствие, комбат?" В шлемофоне запищал голос, забиваемый перекличкой абонентов: "...Выше среднего, я же говорил... всю ночь снился, сегодня подарю... это самое "ярви" - как это... говорится, на зубок?.." Они обменялись еще несколькими шутливыми фразами, - все серьезные были уже переговорены, оставалось только шутить или ругаться, - а потом в ясное утреннее небо всплыла ракета - и танки пошли, быстро набирая ход, выбрасывая из-под гусениц сверкающие фонтаны снежной пыли. Танк Шеболдаева подорвался первым, и финские артиллеристы расстреляли неподвижную машину аккуратно, как на полигоне, - от первого же попадания сдетонировала боеукладка; а ровно через шесть секунд - он машинально засек время - загорелась машина сержанта Осьмухина, первого в батальоне гармониста. Сержант вместе с заряжающим остались внутри, а водитель выбросился из переднего люка, с ног до головы облитый неярким коптящим пламенем, и стал кататься по снегу, разрывая на себе комбинезон... Таня стояла перед раскрытым шифоньером, нерешительно теребя бретельку. Ей очень хотелось надеть приготовленную с вечера белую блузочку с короткими рукавами, по оставить часы дома было свыше ее сил, а выставлять их напоказ в первый же день было бы отвратительным хвастовством. Вздохнув, она вытащила синее платье, сшитое к Новому году. Ничего, оно ей тоже идет, это говорят все. Правда, левый накрахмаленный манжет немного помялся, ну да неважно... Через несколько минут она вышла в соседнюю комнату уже с портфелем под мышкой и шутливо присела перед полковником. - Ну, и как? Тот оглядел ее с ног до головы, одобрительно кивая: - Отлично, отлично... - Угу. Хорошо, правда? Дядясаша, тот лейтенант, что приезжал от тебя, Виген - а фамилию не помню... Где он сейчас? - Сароян? Здесь, где же ему быть. Мы приехали вместе. - О... он страшно симпатичный, правда. А куда ты девал карту, Дядясаша? - Снял. Зачем она тебе? - Да так, я хотела, чтобы ты мне все рассказал... - Это неинтересно, Татьяна. Ну, ступай, опоздаешь. - Угу. Я побежала, а ты смотри не засиживайся там до самого вечера! Таня посмотрела на часики, звонко чмокнула полковника в щеку и вылетела из комнаты. Полковник постоял у окна, увидел, как племянница пересекла бульвар, обернувшись и помахав ему рукой, потом достал из чемодана початую бутылку коньяку и сел за стол. "Так-то, товарищ полковник", - пробормотал он, выплеснув в полоскательницу остатки чая и на треть наполнив стакан коньяком. В конце концов, эти приказы - приказы атаковать танками через минные поля без артподготовки - отдавались не вами. От вас требовалось их выполнять, что вы и делали. Не потому, что хотели поскорее заработать лишнюю шпалу или боялись за свое положение. И даже не потому, что вас всю жизнь - еще со школы прапорщиков - приучали к мысли о том, что боевой приказ подлежит не обсуждению, а выполнению. Их нужно было выполнять во что бы то ни стало, те приказы на перешейке. Да, пусть - Шеболдаев. Пусть - Осьмухин. Пусть еще многие и многие. Но вы-то, полковник, сами понимаете, что означала граница в тридцати километрах от Ленинграда... Покосившись на скомканную карту в углу, он одним духом опорожнил стакан и, не закусывая, потянулся за папиросой. Так. Об этом больше Не думать. Теперь нужно думать, что делать с Татьяной. Кто бы мог ожидать... девчушка, совсем еще девчушка - год назад. Да, полковник, это тебе не танки водить... 7 Лето пришло, опередив сроки, жаркое, пыльно-зеленое с толчеей у окошек городской кассы, с колеблющимся зыбким маревом над раскаленным асфальтом и короткими грозами, не успевающими принести прохладу. Кончились экзамены. Сергей сдал их в среднем на "хорошо", без особого блеска, но и без провалов. Впрочем, в этом году они его не волновали: он был уверен в себе, хотя эта уверенность не доставляла никакой радости, Теперь уже все это было не так важно. Курс средней школы он, разумеется, все-таки закончит. Уходить сейчас, из девятого, было бы просто глупо. А с институтом придется подождать, - не матери же идти работать! Попробуй прожить на стипендию да на пенсию, да еще живя в разных городах... Да, все его планы полетели к черту. Все было теперь совсем не так, как он представлял себе еще полгода назад. Тогда все казалось ясным: окончить школу, отслужить свои три года в армии - и в вуз. Таня к тому времени была бы уже на четвертом курсе, и уже никто не сказал бы, что ей, мол, еще рано выходить замуж... Теперь же все изменилось совершенно. В армию его не возьмут по семейной льготе. В институт он не пойдет сам - нет денег. Значит, придется пока работать. А о Таней... Да, все это было бы куда проще, если бы не Таня. Диплом - ну что ж, пес с ним, люди становятся инженерами и в тридцать лет, а если до института еще поработать год-другой, так это только лучше. Труднее было примириться с другой потерей. И самое страшное заключалось в том, что всякий раз, вспоминая ссору, Сергей чувствовал свою неправоту. В чем он тогда ошибся, он не знал, но ошибка была совершена. И она была непоправимой. Не станет же он мириться с Таней теперь, после того как сам прогнал ее от себя! В последний раз они виделись на письменном экзамене по литературе. Тема попалась легкая, и он уже через два часа сдал комиссии свою работу и спустился в сад. На скамейке под гипсовой статуей пионерки с горном сидела Ирка Лисиченко; Сергей сел напротив, поодаль. Минут через пятнадцать вышла и Таня. Лисиченко подозвала ее к себе и стала расспрашивать. Таня, явно волнуясь, отвечала короткими фразами и старательно избегала смотреть в ту сторону, где сидел Сергей. Он же не сводил с нее глаз, не обращая внимания на снующих вокруг одноклассников и не думая о том, что со стороны это должно выглядеть просто смешно - торчать вот так на самом солнцепеке и таращиться на сидевшую напротив девушку. Не все ли ему было равно, что о нем скажут, что о нем подумают... Таня была в тот день очень печальной и вообще выглядела плохо. Она как-то осунулась за последние месяцы, круглая ее рожица похудела, глаза стали еще больше; Сергею тогда впервые пришло в голову, что ее ведь не назовешь красивой. Не говоря уже о Земцевой - даже беленькая Ирка Лисиченко выглядела рядом с Таней куда более миловидной. Но для него не существовало и не могло существовать в мире ничего прекраснее этого большеглазого личика с выступающими скулами и редкими крапинками веснушек на переносице... После этого они больше не виделись. Двадцать восьмого июня он встретил Земцеву на площади Урицкого, возле треста "Электромонтаж", куда ходил насчет работы. Людмила несла только что купленный чемодан и рассказала, что едет погостить в Ленинград и что Таня уехала на побережье вместе со своим дядей и еще каким-то лейтенантом с армянской фамилией. Он даже не спросил, куда именно. Инженер из "Электромонтажа", с которым его познакомил Архимед, и в самом деле оказался замечательным парнем. Все устроилось очень просто и быстро. Двадцать восьмого Сергей побывал в тресте, на следующий день съездил на стройплощадку ТЭЦ к мастеру двенадцатого участка и уже в понедельник, первого, вышел на работу. Конечно, практически он не знал ни шиша. Если бы не разговор с инженером, во время которого тот ловко прощупал его знания по теории электричества и, видимо, остался доволен, Сергея никогда не взяли бы на должность младшего монтера. Мастер тоже устроил ему небольшой экзамен: начал с закона Ома, а кончил довольно заковыристой задачкой на расчет индуктивного сопротивления цепи. Быстрота, с которой Сергей ее решил, по-видимому, произвела впечатление. Правда, мастер тут же не упустил возможности поставить "мальца" на место, спросив его, чем гнут бергмановские трубки. Когда Сергей чистосердечно сознался в своем невежестве, мастер поднял палец и сказал, что вот то-то и оно, на одних формулах далеко не уедешь. - Ты что ж это, совсем школу бросил? - спросил он, выписывая Сергею направление в отдел кадров. - Нет, - ответил тот, - я к вам на два месяца, пока занятия начнутся. - А-а, вроде, значит, на практику... Что ж, дело хорошее. Деньжат подработаешь, подучишься... А может, понравится у нас, так и вовсе останешься. Работы тут еще года на два верных... Два года - это, пожалуй, было бы слишком; но что за эти два месяца он не успеет освоиться с электромонтажным делом хотя бы в самых общих чертах, стало для Сергея очевидным уже через неделю работы. Великолепные схемы, на бумаге вызывавшие восхищение своей стройной логикой, здесь - среди котлованов и строительного мусора - превращались в немыслимую путаницу кабелей, тонких и толстых, воздушных и подземных, разных марок и разного сечения; десятки километров кабеля, который нужно было укладывать в траншеи, подвешивать на опорах, протаскивать через бетонированные туннели и колодцы. Работа была тяжелой и грязной, кабельщики, в бригаду которых попал Сергей, ходили в грубых брезентовых спецовках, измазанные, как черти, глиной, суриком, битумом, изоляционным маслом; они вовсе не были похожи на тех монтеров, которых Сергею приходилось видеть в городе. А самое главное - для этой монтажной работы его знания оказались малопригодными. Что толку разбираться в теории трехфазного тока или уметь с закрытыми глазами вычертить схему релейной защиты, если ты не знаешь, скольким диаметрам равен минимальный допустимый радиус изгиба силового кабеля, не умеешь определить на глаз сечение жилы или правильно разогреть битум для заливки в муфту... Но Сергей был доволен. Его радовала и новизна обстановки, и обилие новых познаний, уносимых каждый вечер с монтажной площадки, и товарищеские отношения в бригаде, и даже самая тяжесть работы, которая отвлекала его от невеселых мыслей. Огорчало только одно - что нельзя выкроить в рабочее время часок-другой и обойти всю территорию строящейся ТЭЦ. Он работал уже месяц, а общей картины у него в голове еще не сложилось; он знал, где расположена котельная, где агрегатный зал, где подстанции; но интересно было бы увидеть все это своими глазами, самому облазить все закоулки. Однажды бригадир послал его в кладовую за мегомметром. В кладовой прибора не оказалось, его забрали монтажники главного распределительного устройства, и Сергей, очень довольный, отправился в главный корпус. Здесь, в сердце электростанции, уже можно было угадать, как все это будет выглядеть через несколько месяцев. Панели главного щита, еще оранжевые от сурика, в белых мазках шпаклевки и зияющие круглыми и прямоугольными отверстиями для приборов, плавной дугой охватывали зал. Сергей прошел за щит. Эх, вот бы где поработать! Он с любопытством посматривал на развешенные по стене монтажные схемы, завидуя тем, кто оставил на этих листах следы пальцев и карандашные пометки. Меггер был еще занят; Сергею велели обождать минут десять, пока закончат проверку. "Ничего, мне не к спеху", - сказал он и прошел дальше, к смонтированным панелям. Здесь уже не было путаницы разноцветных проводов: выглаженные и связанные в аккуратные жгуты и гребенки, изгибающиеся под прямыми углами, нервы электрического мозга в стройном и радующем глаз порядке разбегались к местам будущих приборов, шунтов и трансформаторов. Здесь уже все было понятнее. Да, вот бы поработать в таком месте хотя бы недельку! Получив наконец свой меггер, Сергей с сожалением ушел из контрольного зала. Бригадир встретил его сдержанным матом и пообещал записать прогул: где его носит, тут нужно муфты заливать, дождь собирается, а кабеля не проверены! - Я за ним аж на главный щит ходил, - ответил Сергей, откинув крышку прибора и вставляя ручку. - Успеем, Григорий Иваныч, время еще есть... - Тебе все есть, - проворчал бригадир. - А про концевую на девятом фидере забыл? Еще и разделывать не начали, холера его забодай... а спрашивать с меня будут, мастер мне уже плешь проел за этот фидер. Ладно, давай крути. Леший его знает, что с ним делать... Просил сегодня Петра на сверхурочные остаться - не может... а я к завтрему обещал сдать вместе с этими и девятый... Сергей крутил жужжащий индуктор, следя за стрелкой, которая колебалась возле значка "бесконечность"; потом она вдруг упала на ноль, и он сразу почувствовал, как исчезло тугое сопротивление рукоятки. - Короткое, Григорий Иваныч! - крикнул он. - Вы что, на землю пробуете? - Иди ты, - испуганно отозвался тот, - у меня сейчас между фазами... А ну, крутани еще, что за черт! Сергей крутнул ручку - стрелка не двинулась с ноля. Бригадир замысловато выругался и сшиб кепку на затылок: - Что за хреновина... мы ж его проверяли перед раскаткой, еще на барабане! Ну-к, Серега, будь другом, сбегай на тот конец - может, там что закоротило! Сергей убежал. Через пять минут он вернулся и еще издали крикнул: - Точно, Григорий Иваныч! Там какой-то лопух бросил обрезок швеллера, прямо на выводы! Григорий Иваныч покрутил головой и опять выругался, на этот раз уже весело. Воспользовавшись моментом, Сергей закинул удочку: - А знаете, может, разделаем сегодня девятый? Я мог бы остаться с Гавриленко, если Петро не хочет... а, Григорий Иваныч? Мы его часа за четыре распатронили бы, честное слово. Бригадир посмотрел на него подозрительно: - Ты бы распатронил... Квалификации у тебя нет на фидерах работать. Кабель на десять киловольт, понимать надо. - Так я ж не один буду! Разделывать-то все равно будет Гавриленко, мое дело помочь. Ну, да как хотите, Григорий Иваныч... Я думал, вас этот фидер и в самом деле режет. Тот промолчал, обдумывая предложение. Они закончили проверку изоляции, Сергей отправился греть массу. К пяти часам - дождь так и не собрался - заливка муфт была окончена. Уже перед самым концом работы, когда Сергей собрался отнести мегомметр в кладовую, бригадир остановил его: - Оставь это, понадобится. Если хочешь, оставайся с Гавриленкой на сверхурочные, будете девятый разделывать. Сергей торжествовал. Работа интересная - это раз: он еще никогда не имел дела с кабелем, рассчитанным на напряжение в десять тысяч вольт. А главное - ему уже доверяли, ему, пришедшему сюда месяц назад! Он сбегал в столовку, раздобыл полбуханки хлеба, десяток помидоров, зеленого луку. - Закусь что надо, - кивнул Гавриленко, подсаживаясь к опрокинутому ящику, на котором Сергей разложил ужин. - Сейчас бы сюда еще за три пятнадцать, и можно было б жить... Сергей осторожно разломил помидор. - А я не пью, - сказал он. - Попробовал раз с ребятами... на Первое мая. Голова после болела, ну ее к аллаху... - Это точно. Нет, я-то тоже не очень чтобы... так, с получки когда зайдешь с приятелями - граммов по двести. А так не употребляю. Это вот наш Григорий Иваныч, этот любит заложить... Но, между прочим, мужик он толковый. Знающий мужик, этого у него не отымешь. - Вы б на него подействовали насчет ругани, - сказал Сергей, кромсая хлеб монтажным ножом. - Навалились бы всей бригадой - и готово. А то что ни слово, то матюк... Хорошая бригада, работаете стахановскими методами, а от бригадирского языка лошади шарахаются... - Верно, - согласился Гавриленко. - Ругнуться он любит, это точно. После ужина Сергей наладил освещение, притащил со склада тяжелую чугунную муфту - плоскую треугольную коробку с растопыренными белыми рожками изоляторов. Гавриленко тем временем размерил кабель, взвалил его на козелки, наложил первый бандаж. - Значит, так, - сказал он Сергею, - джут сымешь от этих вот пор и начинай резать броню. Напильник достал? Боже тебя упаси ножовкой, в два счета можно свинец запороть. Бандаж только не забудь поставить - так, пальца на два от этого. А я пока за парафином схожу, может, у ребят есть на центральном... Сергей остался один в пустой, ярко освещенной трансформаторной будке. На монтажной площадке было теперь совсем тихо, строительство затихло; справа, из-за главного корпуса, слышался шипящий треск электросварки и вспыхивали трепещущие фиолетовые зарницы. Напильник был старый, стальная бронелента поддавалась туго, но Сергей трудился, насвистывая от удовольствия. В будке, стены которой еще пахли сырой штукатуркой, было прохладно, никто не стоял над душой, никто не мешал, работать было приятно. И ведь какое ответственное задание ему доверили - шутка сказать, разделку высоковольтного фидера..