- Клянусь богом, должен сказать вам, сэр, - вскричал  капитан,  повышая
голос, задирая нос и втягивая в себя воздух с негодующим и грозным видом,  -
что я ни вам, ни кому-либо другому не позволю порочить меня  таким  образом.
Слава богу, немало есть свидетелей тому, что я такой же  добрый  христианин,
как любой другой, хотя и бедный грешник, разумеется: все мы  грешники,  даже
лучшие из пас. Берусь доказать это с клинком в руке. Шорт  возьми!  Сравнить
меня с какими-то черномазыми язычниками,  туземцами,  которые  за  всю  свою
жизнь не единого раза не были в церкви, поклоняются  каменным  и  деревянным
идолам и качаются на стеблях бамбука, как обезьяны. Да они и есть звери!
     Гневная эта речь закончилась негодующим рычанием, вырвавшимся из глотки
Мак-Терка и  прозвучавшим  как  некое  одобрение  его  внутреннего  существа
возмущенным словам, исходившим из внешних органов. Однако она  не  произвела
ни малейшего впечатления на Тачвуда, который на гневный тон и  взор  обращал
так же мало внимания, как и на самое цветистое красноречие. Весьма возможно,
что  между  проповедником  христианства  и  миротворцем  разыгралась  бы   к
величайшему удовольствию собравшихся настоящая ссора, если  бы  внимание  их
обоих, особенно Тачвуда, не было отвлечено от предмета их  спора  появлением
лорда Этерингтона и Моубрея.
     Первый был, как обычно, весь - изящество,  улыбчивость,  приветливость.
Однако на  этот  раз,  вместо  того  чтобы  сказать  по  своему  обыкновению
несколько любезных слов всем гостям и немедленно отойти к леди  Бинкс,  граф
держался подальше от той части комнаты,  где  пребывал  его  прекрасный,  но
мрачный кумир. Теперь он  не  отходил  от  леди  Пенелопы  Пенфезер,  стойко
перенося  всю   диковинную,   бессвязную,   жеманную   bavardage   <Болтовню
(франц.).>,   которую   эта   дама,    блистая    своими    дарованиями    и
благоприобретенной эрудицией,  исключительно  обильно  низвергала  на  своих
гостей.
     Некоему достойному язычнику,  если  не  ошибаюсь  -  одному  из  героев
Плутарха, привиделся ночью во сне образ Прозерпины, которой он долгое  время
поклонялся. Лик  богини  искажен  был  гневным  возмущением  и  угрожал  ему
возмездием за то, что он  со  свойственным  политеисту  непостоянством  стал
избегать ее алтарей ради поклонения какому-то более модному божеству.  Но  и
сама богиня преисподней не могла бы принять более надменного  и  негодующего
вида, чем тот, с которым леди Бинкс время от времени  поглядывала  на  лорда
Этерингтона, словно предупреждая  его  о  последствиях  забвения  вассальной
верности, которую молодой граф всегда проявлял в отношении нее и которую  он
теперь, неизвестно почему - не  иначе  как  с  целью  нанести  ей  публичное
оскорбление, - свидетельствовал ее сопернице. Но сколь убийственны  ни  были
эти взгляды, какая в них ни сверкала угроза, лорду Этерингтону  важнее  было
улестить леди Пенелопу, чтобы она молчала насчет исповеди больной женщины, и
он не мог особенно  усердно  умиротворять  леди  Бинкс.  Первое  было  делом
неотложной  необходимости,  второе,  даже   если   оно   и   волновало   его
сколько-нибудь, можно было, пожалуй, на время отложить.  Если  бы  обе  дамы
продолжали более или менее терпимо  относиться  друг  к  другу,  он  мог  бы
сделать  попытку  примирить  их.  Но  их  скрытая  взаимная  вражда   сильно
обострилась именно теперь, когда конец сезона должен был  разлучить  их,  по
всей вероятности, навсегда, так что у леди Пенелопы не  имелось  уже  причин
быть любезной с  леди  Бинкс,  а  у  супруги  сэра  Бинго  -  домогаться  ее
любезности. Богатство и мотовство одной из них не могло уже  бросать  яркого
отблеска на общество, окружавшее ее высокочтимую приятельницу, а  общение  с
леди Пенелопой - быть полезным или необходимым леди Бинкс. Поэтому  ни  одна
из этих дам уже не стремилась скрывать взаимное  презрение  и  враждебность,
которые они давно питали друг к другу. И каждый, кто в этот решающий  момент
становился на сторону одной из них, не мог, разумеется, ожидать дружелюбного
отношения от ее соперницы. До нас не  дошло  определенных  сведений  о  том,
имелись ли у леди Бинкс какие-либо особые причины гневаться на измену  лорда
Этерингтона,  но  передавалось,  что  между  ними  произошло  очень   резкое
объяснение,  когда  распространились  слухи,  что  посещения  его   милостью
Шоуз-касла вызваны были желанием обрести там подругу жизни.
     Говорят, что женский ум умеет быстро  находить  самое  верное  средство
отомстить за действительное или кажущееся  пренебрежение.  Пока  леди  Бинкс
кусала свои красивые губки и перебирала в уме лучшие способы мщения,  судьба
послала ей  молодого  Моубрея  сент-ронанского.  Она  взглянула  на  него  и
попыталась привлечь его внимание кивком и любезной улыбкой: в обычном  своем
состоянии он при этом тотчас же устремился бы к ней. Получив  в  ответ  лишь
рассеянный взгляд и поклон, она стала внимательнее наблюдать за ним и по его
блуждающему взору, беспрерывно меняющемуся цвету лица  и  нетвердой  походке
заключила, что он выпил значительно больше обычного.  Однако  выражение  его
лица и взгляд свидетельствовали не столько об опьянении, сколько о тревоге и
отчаянии человека, подавленного размышлениями столь глубокими и  тягостными,
что он уже не отдает себе отчета в окружающем.
     - Вы заметили, как  плохо  выглядит  мистер  Моубрей?  -  спросила  она
громким шепотом. - Надеюсь, он не слышал того,  что  леди  Пенелопа  сказала
только что о его семье?
     - Разве что от вас услышит, миледи, - отозвался мистер Тачвуд,  который
при появлении Моубрея прекратил спор с Мак-Терком. - Думаю, что он  вряд  ли
может услышать это от кого-либо другого.
     - В чем дело? - отрывисто  спросил  Моубрей,  обращаясь  к  Четтерли  и
Уинтерблоссому. Но первый несколько растерянно уклонился от прямого  ответа,
заявив, что не прислушивался к разговору, который вели между собой  дамы,  а
Уинтерблоссом вышел из положения со своей обычной хладнокровной и осторожной
учтивостью, - он,  видите  ли,  не  обращал  особого  внимания  на  то,  что
говорилось, так как вел с миссис Джонс  переговоры  о  дополнительном  куске
сахара в кофе, "что представляло собой нелегкую дипломатическую  задачу",  -
добавил он, понизив  голос.  -  "Сдается  мне,  что  ее  милость  взвешивает
вест-индские товары на граны и скрупулы".
     Если этот саркастический выпад имел целью вызвать у Моубрея улыбку,  то
его  постигла  неудача.  Моубрей,  всегда  державшийся  довольно   натянуто,
приблизился с еще более чопорным видом,  чем  обычно,  и  обратился  к  леди
Бинкс:
     - Могу я спросить у вашей милости, что именно, касающееся  моей  семьи,
имело честь привлечь внимание общества?
     - Я ведь только слушала, мистер Моубрей, - ответила  леди  Бинкс,  явно
наслаждаясь нарастающим гневом, отражавшимся на лице Моубрея, - я не являюсь
королевой вечера и потому никак не расположена отвечать за принятие  беседой
направление.
     Моубрей, которому было не до шуток, но который в то же время  не  хотел
обращать на себя  всеобщее  внимание  настойчивыми  расспросами  у  всех  на
глазах,  бросил  яростный  взгляд  на  леди  Пенелопу,  занятую   оживленным
разговором с лордом Этерингтоном, двинулся было по  направлению  к  ним,  но
затем, словно сделав над собой усилие, резко повернулся и вышел из  комнаты.
Через несколько минут, когда собравшиеся стали с насмешливым видом кивать  и
подмигивать друг другу, вошел один  из  слуг  гостиницы  и  незаметно  сунул
какую-то  записку  миссис  Джонс,  которая,  быстро  пробежав  ее   глазами,
собралась было выйти из комнаты.
     - Джонс! Джонс! - вскричала леди Пенелопа с удивлением и недовольством.
     - Тут понадобился ключ от  чайного  ящика,  ваша  милость,  -  ответила
Джонс, - я сию минуту вернусь.
     - Джонс! Джонс! - снова возопила хозяйка. - Да нам вполне  хватит...  -
Она хотела добавить - "чая", но лорд Этерингтон сидел  так  близко,  что  ей
неловко было докончить фразу, и она возложила все надежды на то,  что  Джонс
сама хорошо сообразит, что хотела сказать хозяйка, и  не  найдет  требуемого
ключа.
     Тем временем Джонс проворно  проскользнула  в  комнату,  представлявшую
собой нечто вроде помещения для экономки - на этот вечер камеристка являлась
locum  tenens  <Исполняющей  обязанности  (лат.).>  таковой,   чтобы   иметь
возможность  поскорее  подавать  все,  что  могло   понадобиться   для   так
называемого вечера леди  Пенелопы.  Здесь  она  обнаружила  мистера  Моубрея
сент-ронанского и с места в карьер обрушилась на него.
     - Ну boi, мистер Моубрей, разве джентльмены так поступают? Я  убеждена,
что из-за вас потеряю место. Что это за спешка  такая,  неужто  нельзя  было
часок подождать?
     - Я хочу знать, Джонс, - ответил Моубрей тоном, которого  горничная  от
него, может быть, не ожидала, - что  именно  ваша  хозяйка  говорила  сейчас
насчет моей семьи?
     - Фи! Вы звали меня лишь за этим? - ответила миссис Джонс. - Да что она
могла сказать? Вздор какой-нибудь. Кто обращает внимание на ее слова? Уж  во
всяком случае, не я.
     - Нет, милейшая Джонс, - сказал Моубрей, - я настаиваю,  чтобы  вы  мне
это сказали: я должен узнать и узнаю.
     - Как же это, мистер Моубрей? Да разве я смею передавать?  Ей-богу  же,
сюда идут. А если обнаружится, что вы тут  со  мной  говорите...  Право  же,
кто-то идет.
     - Пусть сам черт является, если ему угодно! - сказал Моубрей. - Но я не
отстану от вас, моя красавица, пока вы мне не расскажете того,  что  я  хочу
знать.
     - Господи, сэр, вы меня просто пугаете! - ответила Джонс. - Ведь все  в
комнате слышали так  же  хорошо,  как  и  я.  Миледи  говорила  насчет  мисс
Моубрей..,  что  теперь  она  будет  избегать  ее  общества,  так  как  мисс
Моубрей.., мисс Моубрей...
     - Так как моя сестра - что? - резким голосом вскричал  Моубрей,  хватая
Джонс за руку.
     - Господи, сэр, господи, я боюсь, - чуть не плача произнесла  Джонс,  -
ведь не я же это говорила, а леди Пенелопа.
     - А что эта сумасшедшая, эта старая ядовитая гадюка осмелилась  сказать
о Кларе Моубрей? Говорите все без обиняков, не  то,  клянусь  богом,  я  вам
покажу!
     - Пустите, сэр! Пустите, ради бога, вы мне  руку  сломаете!  -  кричала
перепуганная горничная. - Право же, я не могу сказать о мисс Моубрей  ничего
худого. Только миледи о ней говорила так, словно она не такая, какой  ей  бы
следовало быть. Господи, сэр, пас кто-то подслушивает за дверью! - И  Джонс,
высвободившись внезапным рывком, устремилась в гостиную.
     Моубрей стоял на месте, словно окаменев от услышанного. Он не  понимал,
чем могла  быть  вызвана  столь  гнусная  клевета,  и  недоумевал,  как  ему
поступить, чтобы воспрепятствовать  распространению  скандальных  слухов.  К
вящему своему смущению он теперь  убедился  в  правоте  миссис  Джонс  -  их
действительно подслушивали, ибо, выходя из комнаты, он столкнулся с мистером
Тачвудом.
     - Что вы тут делаете, сэр? - суровым тоном спросил Моубрей.
     - Ну, ну, ну, - ответил путешественник, - если уж на то пошло,  что  вы
сами тут делаете, сударь мой?
     Клянусь богом, леди Пенелопа очень уж боялась за свой запас  чая,  и  я
решил заглянуть сюда, чтобы она сама не пошла разыскивать миссис Джонс: ведь
ее вторжение было бы, вероятно, куда неприятнее моего.
     - Вздор все это, сэр, - сказал Моубрей, - в  гостиной,  где  пьют  чай,
такая адская жара, что я решил немного посидеть здесь,  а  потом  вошла  эта
юная особа.
     - И теперь, когда вместо нее  явился  старик,  вы  убегаете?  -  сказал
Тачвуд. - Послушайте, сэр, я вам больше друг, чем вы думаете.
     - Сэр, вы вмешиваетесь не в свое дело. Мне от вас ничего  не  нужно,  -
ответил Моубрей.
     - Тут-то вы и ошибаетесь, - ответил старый джентльмен,  -  ибо  я  могу
снабдить вас тем, в чем так нуждается большинство молодых людей - деньгами и
добрым советом.
     - Держите и то и другое при себе, пока у  вас  не  попросят,  -  сказал
Моубрей.
     - Да я бы так и  сделал,  сударь  мой,  но  у  меня  возникло  какое-то
пристрастие к вашей семье. А в ней, видимо,  поколения  два,  а  то  и  три,
нуждаются и в том и в другом.
     - Сэр, - сердито произнес Моубрей, - вы  слишком  пожилой  человек  для
того, чтобы изображать шута и получать то, чего заслуживают шуты.
     - Или, как я полагаю, обезьяны,  то  есть  больше  тычков,  чем  монет.
Ладно, во всяком  случае,  я  не  так  молод,  чтобы  ссориться  с  дерзкими
мальчишками. Однако я могу доказать вам, мистер Моубрей, что о  ваших  делах
мне известно больше, чем вы думаете.
     - Весьма возможно, - ответил Моубрей, - но я был бы вам крайне  обязан,
если бы вы больше занимались своими.
     - Возможно. Однако же ваш сегодняшний  проигрыш  лорду  Этерингтону  не
пустяк и ни для кого не секрет.
     - Мистер Тачвуд, я желаю знать, откуда вы по лучили эти сведения.
     - Это совсем не важно по сравнению с тем -  верны  они  или  не  верны,
мистер Моубрей, - ответил старый джентльмен.
     - Но для меня крайне важно, сэр, -  сказал  Моубрей.  -  Одним  словом,
получили вы эти сведения от лорда Этерингтона непосредственно или  же  он  и
первоисточник? Ответьте мне только на этот один вопрос, и я буду знать,  что
обо всем этом думать.
     - Даю вам честное слово, - сказал Тачвуд, - что ни прямо,  ни  косвенно
лорд Этерингтон меня ни о чем не оповещал. Говорю это, чтобы вас  успокоить,
и надеюсь теперь, что вы меня терпеливо выслушаете.
     - Простите, сэр, - перебил его Моубрей, - еще один вопрос. Насколько  я
понимаю, в гостиной, когда я туда вошел, говорилось что-то неуважительное  о
моей сестре?
     - Гм, гм, гм! - нерешительно произнес Тачвуд. - Очень жаль, что  у  вас
такой острый слух. Кто-то говорил несколько легкомысленно о вещах,  которые,
осмелюсь заявить, объясняются  весьма  просто.  А  теперь,  мистер  Моубрей,
разрешите мне сказать вам серьезно несколько слов.
     - А теперь, мистер Тачвуд, нам с вами не о чем больше говорить.  Доброй
ночи!
     Моубрей пронесся мимо старого джентльмена, тщетно пытавшегося  удержать
его, и, бросившись в конюшню,  потребовал  свою  лошадь,  которая  была  уже
оседлана и ждала его." Но даже краткие мгновения, понадобившиеся  для  того,
чтобы вывести ее из дверей конюшни, привели его в  исступленное  нетерпение.
Еще большее раздражение вызвал в нем доносившийся  до  него  голос  Тачвуда,
который то умоляюще, то ворчливо продолжал взывать:
     - Мистер Моубрей,  всего  несколько  слов,  мистер  Моубрей,  иначе  вы
пожалеете. Можно ли ехать в такую погоду, мистер Моубрей?  Черт  побери,  не
можете вы пять минут обождать, что ли?
     Единственным ответом охваченного нетерпением лэрда  были  приглушенные,
но яростные проклятия, и когда наконец привели лошадь, он, ничего больше  не
слушая, вскочил в седло. Несчастная лошадь дорого заплатила за проволочку, в
которой никак не была повинна. Едва очутившись в седле, Моубрей  так  ударил
ее шпорами, что благородное животное стало брыкаться, поднялось  на  дыбы  и
помчалось вперед, как серна, через камни и пни кратчайшей, но, как мы знаем,
самой плохой дорогой в Шоуз-касл. Лошади инстинктивно  чувствуют  настроение
всадника и в соответствии  с  ним  становятся  бешеными,  неукротимыми  или,
наоборот, смирными и кроткими. И хотя  Моубрей  уже  не  пришпоривал  своего
благородного скакуна,  тот  словно  ощущал  внутренний  зуд,  терзавший  его
хозяина. Конюх некоторое время прислушивался к частому звонкому стуку копыт,
пока он не стих в дальнем лесу.
     - Если Сент-Ронан доскачет домой, не сломав шеи, -  пробормотал  он,  -
значит, его хранит сам дьявол.
     - Милость божья над нами! - воскликнул путешественник. - Он скачет, как
аравийский бедуин! Но в пустыне нет ни придорожных деревьев, ни оврагов,  ни
обрывов, ни рек, ни ручьев. Ладно. Надо мне самому взяться за дело, а то оно
пойдет до того плохо, что даже я ничем помочь не смогу. Слушайте вы,  конюх,
дайте мне сейчас же пару упряжных, самых лучших, до Шоуз-касла.
     - До Шоуз-касла, сэр? - несколько удивленно переспросил конюх.
     - Да. А вы разве дороги туда не знаете?
     - По правде говоря, сэр, нам так редко приходится возить туда публику -
вот разве тогда, па праздник, - что и впрямь позабудешь дорогу. Но ведь  сам
Сент-Ронан только сейчас был здесь.
     - Ну и что из  того?  Он  поехал  вперед  распорядиться  насчет  ужина.
Пошевеливайтесь, не теряйте времени.
     - Слушаюсь, сэр, - сказал конюх и тотчас же позвал возницу.

        Глава 35

        СПОР

     Sedct post equitem atra cura...
     <Сидит за спиной всадника жестокая забота (лат.).>
     Через поля, леса, овраги
     Ездок, исполненный отваги,
     Несется по прямой.
     А спутник мрачный, неотвязный -
     Забота, призрак безобразный,
     Приткнулась за спиной.
     Гораций

     В этот вечер для Моубрея действительно оказалось счастьем  то,  чем  он
всегда хвастался, - что держит он только самых лучших лошадей, - а также то,
что конь, на котором он мчался, обладал крепкими ногами и хорошим  чутьем  в
той же мере, как резвостью и пылом. Те, кто на следующий день заметил  следы
его копыт на неровной и холмистой дороге, по  которой  он  был  пущен  своим
разъяренным хозяином, без труда могли убедиться, что и конь  и  всадник  раз
десять находились на волосок от гибели. Положить роковой  предел  дальнейшим
упражнениям Моубрея в верховой езде особенно легко могла  одна  вытянувшаяся
над самой дорогой ветвь корявого низкорослого дуба. Когда  Моубрей  ударился
головой об это препятствие, сила удара была значительно ослаблена его шляпой
с  высокой  тульей,  однако  оказалась  достаточной,  чтобы  сломать  ветку,
разлетевшуюся на мелкие щепки. К счастью, она была насквозь прогнившей;  тем
не менее все изумлялись, как при таком сильном  ударе  она  не  нанесла  ему
тяжелой раны. Сам Моубрей даже не заметил того, что произошло.
     Вряд  ли  сознавая  и  то,  что  он  мчался  с  совершенно  невероятной
быстротой, быстрее, может быть, чем даже вслед за собаками на охоте, Моубрей
спрыгнул с седла у дверей конюшни и бросил поводья  конюху,  который  воздел
руки к небу от изумления при виде  того,  в  каком  состоянии  была  любимая
хозяйская лошадь Однако, решив, что  хозяин,  наверно,  хватил  лишнего,  он
благоразумно воздержался от каких-либо замечаний.
     Едва несчастный ездок перестал ощущать быстроту, посредством которой он
пытался елико возможно свести на нет время и пространство, отделявшие его от
места, куда он наконец прибыл, как ему стало казаться, что он отдал бы  весь
мир за то, чтобы моря и пустыни пролегли между ним  и  домом  его  отцов,  и
прежде всего - между ним и сестрой, с  которой  ему  предстояло  решительное
объяснение.
     "Сейчас для этого самое подходящее место и время, - подумал  он,  кусая
губы, -  надо  объясниться  начистоту;  пусть  я  узнаю  самое  худшее  -  с
неуверенностью должно быть покончено раз и навсегда".
     Он вошел в дом и принял свечу из рук старого слуги,  который,  заслышав
стук копыт, поспешил открыть дверь.
     - Сестра у себя в гостиной? - спросил он, но таким глухим голосом,  что
слуга ответил вопросом на вопрос:
     - А как себя чувствует ваша милость?
     - Прекрасно, Патрик, превосходно, как никогда,  -  ответил  Моубрей  и,
повернувшись спиной к старику, словно для того, чтобы тот не мог  проверить,
соответствует ли выражение лица словам, он направился к сестре.
     Звук его шагов в  коридоре  отвлек  Клару  от  ее  мыслей,  быть  может
довольно невеселых; но шел Моубрей так медленно, что  она  успела  прибавить
света в лампе и огня в камине, прежде чем он появился в комнате.
     - Ты славный человек, брат, - сказала она, - что так рано  вернулся.  В
награду у меня есть для тебя хорошая новость. Конюх привел  домой  Триммера:
он лежал подле мертвого зайца, которого нагнал у самого Драмлифорда.  Пастух
запер его в кошаре и ждал, пока за ним не пришли.
     - Клянусь душой, лучше бы он его повесил! - отозвался Моубрей.
     - Как! Повесить Триммера? Твоего любимца, самого быстрого пса в округе?
Да еще нынче утром ты чуть не плакал, что его нет, и готов был убить всех на
свете!
     - Чем больше я люблю какое-либо живое существо, -  ответил  Моубрей,  -
тем больше у меня оснований желать, чтобы оно обрело покой в смерти. Ни мне,
ни тем, кого я люблю, не будет уже счастья на белом свете.
     - Такими словами ты меня не напугаешь,  Джон,  -  ответила  Клара,  вся
дрожа, хотя и пытаясь скрыть тревогу, - ты меня к ним давно уже приучил.
     - Тем лучше. Значит, известие о  нашем  разорении  не  будет  для  тебя
ударом.
     - Пусть уж оно наступит, - сказала Клара, - нам

     Так часто нищета грозила,
     Что весть о ней нас не сразила,

     Как можем мы повторить вслед за славным Робертом Бернсом.
     - К чертям Бернса и всю его чепуху! - вскричал Моубрей  с  раздражением
человека, твердо решившего сердиться на всех и  вся,  кроме  себя  самого  -
истинной причины зла.
     - С чего это ты посылаешь к черту беднягу Бернса? - невозмутимым  тоном
спросила Клара. - Он же не виноват в том, что ты нынче проигрался, - в этом,
полагаю, все дело.
     - Как тут не потерять терпение! - воскликнул Моубрей. - Ей  говоришь  о
разорении старинного дома, а  она  отвечает  цитатами  из  виршей  мужика  в
подбитых гвоздями сапогах! Думаю, что твой пахарь, став еще беднее, чем был,
всего-навсего обойдется без обеда или без привычной порции эля. Его товарищи
воскликнут: "Эх, бедняга!" - и, не задумываясь, станут  кормить"  из  своего
закрома и поить из своей бочки,  пока  его  закром  и  его  бочка  снова  не
наполнятся. А вот обедневший джентльмен, разорившийся человек с  положением,
униженный отпрыск высокого рода, утративший могущество вельможа  -  вот  кто
действительно достоин жалости, вот кто утратил не  просто  обед  или  кружку
пива, а честь, положение, доверие, репутацию, да, наконец, само свое  доброе
имя!
     - Ты все это декламируешь, чтобы нагнать  па  меня  страху,  -  сказала
Клара, - но, друг мой Джон, я знаю тебя и твои штуки и  заранее  примирилась
со всем, что может случиться. Скажу больше: я  так  долго  балансировала  на
этой вышке - положении в свете, если это выражение можно к нам отнести,  что
голова V меня закружилась от неустойчивости моей славы и я  ощущаю  странное
желание поскорее ринуться вниз.  Говорят,  сам  дьявол  внушает  его  людям,
стоящий на краю башни. Во всяком случае, я хотела бы, чтобы прыжок  был  уже
совершен.
     - В таком случае радуйся, если это тебе угодно: прыжок уже совершен,  и
мы с тобой - благородные нищие, как говорится в Шотландии, существа, которым
их двоюродные, троюродные, четвероюродные и пятиюродные родичи дадут,  ежели
заблагорассудится, местечко на краю своего стола или посадят в карету  рядом
с горничной, если нас не будет мутить от езды спиной к упряжке.
     - Пусть себе и дают это тем, кто захочет принять, - сказала Клара, - но
я твердо решила есть только тот хлеб, который заработаю сама. Я умею  делать
кучу разных вещей - не одна, так другая даст  мне  те  небольшие  деньги,  в
которых я буду нуждаться. Я уже несколько  месяцев,  Джон,  проверяю,  какая
самая маленькая сумма нужна мне для жизни, и ты бы развеселился, узнав,  как
она ничтожна.
     - Есть разница, Клара, между опытом, который делаешь для развлечения, и
настоящей  бедностью:  первое  -  маскарад,  и  его  можно  в  любой  момент
прекратить; второе - бедствие на всю жизнь.
     - По-моему, брат, - возразила Клара, - вместо того чтобы высмеивать мои
добрые намерения, тебе следовало бы показать мне на собственном примере, как
я должна осуществлять их.
     - А что, по-твоему, я должен делать? - спросил он запальчиво.  -  Стать
кучером, берейтором, доезжачим? Я получил такое воспитание  и  так  применял
его, что только на это  и  способен.  За  такую  работу  кое-кто  из  бывших
знакомых, может быть, и швырнет мне крону на чай по старой дружбе.
     - Не так, Джон,  думают  и  говорят  о  настоящей  беде  рассудительные
люди, - ответила ему сестра. - И потому я не  верю,  что  дело  обстоит  так
серьезно, как ты изображаешь.
     - А ты верь в самое худшее, что только можешь придумать, - заявил он, -
и то будет еще недостаточно плохо! У тебя уже нет ни единой гинеи, ни  дома,
ни друга. Пройдет еще день-другой - и, весьма возможно, у тебя даже брата не
будет.
     - Милый Джон, ты слишком много выпил и слишком быстро скакал.
     - Да, ради таких новостей стоило  спешить,  особенно  к  молодой  леди,
которая их так спокойно выслушивает, - с горечью ответил Моубрей. - Полагаю,
что  на  тебя  произведет  так  же  мало  впечатления,  если  я  скажу,  что
предотвратить нашу гибель в твоей власти.
     - Ценой моей гибели, правда? Брат, я сказала, что тебе  не  нагнать  на
меня страху, но ты сумел это сделать.
     - Как! Ты думаешь, что я снова буду торопить тебя  принять  предложение
лорда Этерингтона? Конечно, это могло бы спасти все. Но  благоприятный  день
прошел.
     - И я радуюсь этому всей душой,  -  сказала  Клара.  -  Пусть  исчезнут
вместе с ним все причины для раздоров между нами!  Но  пока  ты  говорил,  я
боялась, что все твои речи были долгим кружным путем к этой именно  цели,  и
ты пытался убедить меня в том, что буря разразилась, лишь для того, чтобы  я
примирилась с необходимостью укрыться в гавани.
     - Да ты, сдается мне, и в самом деле рехнулась, - отозвался Моубрей.  -
Можно ли дойти до такой нелепости, чтобы радоваться отсутствию  единственной
возможности спасти и себя самое и меня от разорения, нужды и позора?
     - От позора, брат? - переспросила Клара. - Думается  мне,  что  честная
бедность - не позор.
     - Это уж зависит от того, как люди пользовались богатством,  Клара.  Но
пора мне перейти к сути дела. Ходят какие-то странные слухи, и, ей-богу,  от
них мертвый может в гробу перевернуться. Не  решаюсь  даже  говорить  о  них
ясней, не то, пожалуй, в эту  комнату  войдет  наша  покойница  мать.  Клара
Моубрей, догадываешься ли ты, что я имею в виду?
     Клара делала  отчаянные  попытки  заговорить,  но  после  неоднократных
бесплодных усилий смогла произнести лишь односложное "Нет!".
     - Клянусь богом, мне стыдно, мне даже страшно  объяснять  тебе,  в  чем
дело! Клара, скажи мне,  что  вынуждает  тебя  так  упорно  отвергать  любое
брачное предложение? Не то ли, что ты считаешь себя недостойной  быть  женой
порядочного человека? Говори! Злые языки чернят твою репутацию,  говори  же!
Дай мне право заставить клеветников проглотить ту ложь, которую извергли  их
глотки, и когда я завтра окажусь среди них, то буду знать, как мне  обойтись
с теми, кто набрасывал на тебя тень. Разорение постигло наш  дом,  но  пусть
ничей язык не осмелится пятнать его честь. Говори,  говори  же,  несчастная!
Почему ты молчишь?
     - Оставайся дома, брат, - сказала Клара,  -  оставайся  дома,  если  ты
заботишься о чести нашей семьи; убийством беды не поправишь. Оставайся дома,
и пусть обо мне говорят все, что угодно: вряд ли обо мне можно сказать хуже,
чем я заслуживаю!
     Страсти всегда бушевали в душе Моубрея с неукротимой силой,  но  теперь
он был распален вином, стремительной ездой и пережитым за игрой потрясением.
Он втиснул  зубы,  сжал  кулаки,  уставился  глазами  в  пол,  как  человек,
принимающий ужасное решение, и еле слышно пробормотал:
     - Ее убить мало!
     - О нет, нет, нет! - вскричала перепуганная  девушка,  бросаясь  к  его
ногам. - Не убивай меня, брат, Я желала смерти, думала о смерти, молила бога
о смерти, но так ужасно сознавать, что она близка!
     О, только бы не пролилась моя кровь, брат, только бы не ты ее пролил!
     Говоря все это, она обнимала его колени, а взгляд ее и  голос  выражали
беспредельный ужас. И не без основания: замок их стоял вдали  от  какого  бы
тони было жилья, брат ее был человек неистовый, безудержно  вспыльчивый,  да
еще доведенный до отчаяния своим разорением; все это, вместе взятое,  делало
вполне возможным, что их необычный разговор закончится каким-нибудь  ужасным
преступлением.
     Моубрей сложил руки на груди, не разжимая кулаков, не поднимая  головы,
а сестра продолжала цепляться за его колени, жалобно моля пощадить ее жизнь.
     - Безумная! -  сказал  он  наконец.  -  Пусти  меня!  Кому  нужна  твоя
никчемная жизнь? Кому важно - жива ты или мертва? Живи, если можешь, и пусть
все тебя ненавидят и презирают так же сильно, как я.
     Он схватил ее за плечо и одной рукой оттолкнул от себя.  Когда  же  она
поднялась с пола и снова попыталась обнять  его,  он  вторично  отбросил  ее
резким толчком или ударом в плечо - то, что он сделал, можно было  счесть  и
тем и другим, - и притом с такой силой,  что  Клара,  будучи  очень  слабой,
снова очутилась бы на полу, если бы за ней не стоял  стул,  на  который  она
упала. Он свирепо взглянул на  нее,  на  миг  сунул  руку  в  карман,  потом
метнулся к окну, с силой распахнул его и высунулся наружу  так  далеко,  что
еще немного, и он бы упал.
     Охваченная ужасом, но еще в большей мере удрученная его  злобой,  Клара
продолжала взывать:
     - О брат, скажи, что на самом деле ты так не думаешь! О, скажи, что  ты
не хотел меня ударить! Чего бы я ни заслужила, не будь моим палачом. Это  не
по-человечески, это противно природе - ведь нас на свете только двое!
     Он не отвечал. Тут она заметила, что он все еще высовывается из окна  -
а оно было на втором этаже дома и выходило во двор, - и к ее страху за  себя
примешалось новое опасение. Робко с заплаканными глазами и поднятыми  руками
она подошла к разгневанному брату и опасливым, но все еще  цепким  движением
ухватилась за полы его сюртука, словно стараясь оградить его от  последствий
отчаяния, которые он готов был обрушить сперва на нее, а теперь на себя.
     Он почувствовал, что сестра схватила его за  край  одежды,  и,  сердито
обернувшись, сурово спросил, что ей нужно.
     - Ничего, - ответила она, выпуская из рук полу сюртука, - но скажи мне,
кого это ты высматривал там?
     - Самого дьявола! - запальчиво воскликнул  Моубрей.  Затем  он  откинул
голову назад и взял ее за руку. - Клянусь  душой,  Клара,  если  рассказы  о
таких вещах правдивы, то это истинная правда. Он только что стоял  рядом  со
мною и нашептывал мне, чтобы я убил тебя. Иначе откуда бы  возникла  у  меня
мысль о моем охотничьем ноже? Да, ей-богу, о нем, и сейчас, в эту минуту,  я
еще сжимаю его рукоятку. Мне сдается, что я вижу, как дьявол улетает  прочь,
как  он  летит  над  лесом,  над  скалой,  над  озером,   бросая   на   воду
багрово-красный адский отблеск своих драконьих крыл!  Клянусь  душой,  я  не
верю, что это игра воображения! Не могу отогнать от  себя  мысль,  что  мной
владел злой дух, что я находился во власти адского наваждения! Но он  исчез,
туда ему и дорога; отправляйся вслед за ним и ты, услужливое орудие зла!
     Он вынул из кармана правую руку, в которой все это время зажат был  его
охотничий нож, и при последних словах швырнул его во двор. Затем, с каким-то
печальным и торжественным  спокойствием  закрыв  окно,  он  за  руку  подвел
сестру, едва передвигавшую ноги, к креслу, где она обычно сидела.
     - Клара, - сказал он после краткого  мрачного  молчания,  -  мы  должны
хладнокровно и тщательно обдумать, что нам предпринять. Если мы не откажемся
от игры, нам еще может выпасть удача. Пятно, которого не видно,  как  бы  не
существует;  скрытый  позор  -  не  настоящий  позор.   Слышишь   ты   меня,
несчастная? - внезапно и сурово повысил он голос.
     - Да, брат, я слушаю тебя, брат, - торопливо ответила она,  боясь,  что
даже малейшая задержка с ответом может снова  пробудить  в  нем  неукротимую
ярость.
     - Так вот что надлежит сделать, - сказал он. - Ты должна выйти замуж за
этого Этерингтона - это неотвратимо, Клара. Не тебе жаловаться  на  то,  что
сделали неизбежным твоя порочность и безрассудство.
     - Но, брат... - дрожа, произнесла девушка.
     - Молчи. Я знаю все, что ты скажешь. Ты его не любишь? Я люблю  его  не
больше, чем ты. Более того - он тоже тебя не любит.  Если  бы  у  него  была
любовь к тебе, я, может быть, постеснялся бы отдать ему  тебя  после  твоего
признания. Но ты должна выйти за него, Клара, хотя бы из ненависти, или ради
своей семьи, или ради чего угодно. Ты должна выйти за него и выйдешь.
     - Брат, милый брат, одно только слово!..
     - Не для отказа, не для уговоров - время для этого  прошло,  -  ответил
Моубрей. - Когда я думал, что ты такова, какой считал тебя еще утром, я  мог
давать тебе советы,  но  не  властен  был  принуждать  тебя.  Но  раз  тобою
запятнана  честь  нашей  семьи,  было  бы  только  справедливо   скрыть   по
возможности этот  позор.  И  он  будет  скрыт  любой  ценой,  даже  если  бы
потребовалось продать тебя в рабство.
     - Ты делаешь еще хуже, ты поступаешь со мной  еще  жесточе.  Рабыню  на
торгу мог бы купить добрый господин, ты же лишаешь меня и этой возможности -
ты выдаешь меня за человека, который...
     - Не бойся его, не ожидай от него зла,  на  какое  бы  зло  он  ни  был
способен, - сказал брат. - Я знаю, из каких побуждений он женится. И  когда,
подчинившись мне в этом, ты вновь обретешь брата, пусть Этерингтон лучше сам
собственными зубами сорвет себе все мясо с костей, чем  доставит  тебе  хоть
малейшую неприятность. Ей-богу, я злобно ненавижу его  -  он  во  всем  меня
превзошел, и нахожу даже некоторое утешение в том, что он не обретет в  тебе
то совершенство, каким я тебя считал! Даже падшая, ты для него  еще  слишком
хороша.
     Несколько осмелев от его более мягкого и  даже  почти  ласкового  тона,
Клара не удержалась и сказала, хотя едва слышно:
     - Я надеюсь, что этого не будет, надеюсь, что он ценит свое  положение,
честь и благополучие слишком высоко, чтобы разделить их со мною.
     - Пусть он выразит такие сомнения вслух, если только посмеет, -  сказал
Моубрей. - Но он не  осмелится  колебаться;  он  знает,  что  отказаться  от
женитьбы на тебе - означает  для  него  подписать  в  тот  же  миг  смертный
приговор самому себе, или мне, или нам обоим. Да и расчеты его  из  тех,  от
которых не  отказываются  из-за  одной  чрезмерной  щепетильности.  Поэтому,
Клара, не лелей в сердце мысль, что для тебя есть возможность избежать этого
брака. Он уже записан в книге судеб. Поклянись, что ты не поколеблешься.
     - Нет, не поколеблюсь, - вымолвила  она  прерывающимся  голосом  -  так
страшно ей стало, что его снова может охватить приступ  прежней  неукротимой
ярости.
     - Никаких возражений - даже  шепотом,  даже  намеком!  Подчинись  своей
участи, ибо она неизбежна.
     - Я подчиняюсь, - все тем же дрожащим голосом ответила Клара.
     - А я, - объявил он, - избавлю тебя, по крайней мере  сейчас,  а  может
быть, и навсегда, от расспросов о том, в чем ты призналась.  Слухи  о  твоем
неблаговидном поведении доходили до меня и тогда, когда я был в  Англии.  Но
кто из тех, кто ежедневно  наблюдал  тебя  и  на  чьих  глазах  протекала  в
последние годы твоя жизнь, мог бы им поверить? Обо всем этом я  буду  сейчас
молчать и, может быть, вообще никогда не  заговорю,  если,  конечно,  ты  не
вздумаешь  перечить  моей   воле   или   уклоняться   от   участи,   которую
обстоятельства сделали неизбежной. А теперь - время уже позднее. Иди, Клара,
спать и обо всем,  что  я  тебе  сказал,  думай  как  о  чем-то  вынужденном
необходимостью, а не моим личным желанием.
     Он протянул руку, и она не без некоторого колебания и страха вложила  в
нее свою дрожащую ладонь.  Так,  с  сумрачной  торжественностью,  словно  на
похоронах,  он  провел  сестру  через  всю  галерею,   увешанную   семейными
портретами, в конце которой находилась комната Клары. Луна,  проглянувшая  в
этот миг сквозь плотную пелену  туч,  предвещающих  непогоду,  озарила  двух
последних отпрысков древнего рода, которые рука об руку неслышно  скользили,
скорее как тени усопших, чем  как  два  живых  человека,  через  холл,  мимо
портретов, на которых изображены были их предки. Одни и те же мысли  владели
ими обоими, но, бросая беглый взгляд на поблекшие от времени изображения, ни
он, ни она не решились произнести вслух: "Эти люди и  предвидеть  не  могли,
какое несчастье постигнет их дом!" У дверей спальни  Моубрей  выпустил  руку
сестры и сказал:
     - Клара, сегодня перед сном тебе следовало бы поблагодарить бога за то,
что он спас тебя от страшной опасности, а меня - от смертного греха.
     - Я сделаю это, - ответила она, - непременно сделаю.
     Торопливо, словно упоминание о происшедшем вновь вызвало в ней  прежний
страх, Клара пожелала брату доброй ночи, и едва сестра очутилась за  дверью,
как он услышал, что она повернула ключ в  замке  и  вдобавок  задвинула  оба
засова.
     - Понимаю тебя, Клара,  -  пробормотал  Моубрей  сквозь  зубы,  услышав
скрежет первого, а затем и второго засова. - Но даже если  бы  тебе  удалось
укрыться под громадой самого Бен-Невиса, тебе  не  избежать  предназначенной
судьбы. Да! - говорил он про себя, медленно и  угрюмо  шагая  по  освещенной
луной галерее и не зная, что ему делать - вернуться в  гостиную  сестры  или
удалиться в свою одинокую спальню, как вдруг внимание его  привлек  какой-то
шум во дворе.
     По правде сказать, было еще не так поздно, но в Шоуз-касле гости бывали
настолько редко, что если бы Моубрей не услышал стука  колес  во  дворе,  он
подумал бы скорее о грабителях, чем о посетителях. Но так как - он это  ясно
расслышал - во двор въехал экипаж, ему  сразу  пришло  в  голову,  что  это;
наверно,  лорд  Этерингтон  решил,  несмотря  на  довольно  позднее   время,
переговорить с ним о всяких слухах насчет его сестры и, может быть, заявить,
что с его притязаниями на ее руку теперь  покончено.  Торопясь  узнать  даже
самое худшее и так или иначе решить вопрос, Моубрей возвратился в  гостиную,
откуда только что вышел и где еще горел  свет,  и,  громко  позвав  Патрика,
который, как он слышал, о чем-то говорил с возницей,  велел  ему  пригласить
посетителя в гостиную мисс Моубрей. Но из длинного коридора и тех  двух-трех
ступенек, которыми он заканчивался, до  Моубрея  донеслись  не  легкие  шаги
молодого дворянина, а чья-то тяжкая поступь,  вернее  даже  топот.  И  когда
дверь открылась, перед ним предстала не изящная фигура лорда Этерингтона,  а
плотная, четырехугольная масса, которую являл собою мистер Перегрин Тачвуд.

        Глава 36

        РОДИЧ

     Он родственные заявил права
     И родичем был признан.
     "Покинутая деревня"

     Удивленный описанным в конце предыдущей главы неожиданным и  нежеланным
появлением этого гостя, Моубрей в то же время  ощутил  некоторое  облегчение
оттого, что его  решительное  объяснение  с  лордом  Этерингтоном  на  время
откладывается. Поэтому  он  раздраженно,  но  с  внутренним  удовлетворением
спросил, по какой причине мистер Тачвуд  удостоил  его  своим  посещением  в
столь поздний час.
     - По необходимости, которая и дряхлую старуху заставит бегать, а не  по
доброй воле, могу вас заверить, - ответил Тачвуд. - Бог мой, мистер Моубрей,
я предпочел бы лезть на Сен-Готардский перевал, чем с опасностью  для  жизни
трястись в этой проклятой  старой  повозке  по  вашим  дорогам,  на  которых
вот-вот сломаешь себе шею.  Знаете,  кажется,  придется  потревожить  вашего
дворецкого, чтобы он принес мне чего-нибудь промочить горло. Меня  одолевает
такая жажда, словно я подрядился  сдельно  грузить  уголь.  Наверно,  у  вас
имеется портер или доброе старое шотландское пиво.
     Проклиная в душе нахального посетителя, Моубрей  велел  слуге  принести
вина и воды. Тачвуд смешал их в стакане, который и осушил до дна.
     - Домочадцев у нас мало, - сказал хозяин, - я сам редко  бываю  дома  и
еще реже принимаю гостей, когда мне случается не выходить. Сожалею,  что  не
могу предложить вам пива, если вы его предпочитаете.
     - А как же! - молвил Тачвуд, наливая себе, однако, второй стакан хереса
с  водой  и  добавляя  туда  большой  кусок  сахара,  чтобы,   заметил   он,
предотвратить  хрипоту,  которую  может  вызвать  эта  ночная   поездка.   -
Разумеется, предпочитаю, да и все предпочитают, кроме французов и всяких там
денди. Извините меня, мистер Моубрей, но вам бы  следовало  заказать  у  Мио
бочонок темного портера, который готовят на вывоз в колонии: он  сохраняется
сколько угодно времени и в любом климате. Я пил его в таких местах,  где  он
обходился в гинею кварта, считая наценку.
     - Когда я буду ожидать, что вы удостоите меня своим посещением,  мистер
Тачвуд, я постараюсь, чтобы у нас было все, что  вам  по  вкусу,  -  ответил
Моубрей. - Но сейчас вы прибыли без предупреждения, и я был бы рад узнать, с
какой целью, ежели таковая имеется.
     - Вот это я называю перейти к делу, - сказал мистер Тачвуд,  протягивая
свои толстые ноги в старомодной защитной оболочке, именуемой гамашами,  так,
чтобы упереться подошвами в каминную решетку.  -  Клянусь  жизнью,  в  такое
время года огонь - лучшее украшение дома. Беру на  себя  смелость  подкинуть
поленце. Не странное ли дело, между прочим, что в Шотландии нигде не увидишь
связки хвороста? А ведь  у  вас  тут  столько  мелколесья,  мистер  Моубрей!
Удивляюсь, как это вы не найдете какого-нибудь парня из центральных графств,
чтоб он научил ваших людей вязать хворост.
     - Неужто вы приехали  в  Шоуз-касл,  -  несколько  раздраженно  спросил
Моубрей, - лишь для того, чтобы посвятить меня в тайны вязания хвороста?
     - Не совсем, не совсем, - ответствовал  невозмутимый  Тачвуд.  -  Но  в
любом деле есть правильный и  не  правильный  путь,  а  сказанное  мимоходом
полезное слово всегда бывает к месту. Что  же  до  моей  непосредственной  и
главной цели, то - могу вас уверить - это дело  довольно  срочное,  раз  оно
привело меня в дом, где мое появление меня самого крайне удивляет.
     - Вполне разделяю ваше удивление, - серьезным тоном  произнес  Моубрей,
заметив, что гость сделал паузу, - и вам давно уже пора рассеять его.
     - Отлично, - сказал Тачвуд. -  Прежде  всего  я  должен  спросить  вас,
слышали ли вы когда-нибудь о некоем старом  джентльмене  по  имени  Скроджи,
которому пришло в то, что он,  бедняга,  называл  своей  головой,  стыдиться
этого имени, хотя его носили многие почтенные и уважаемые люди?  Поэтому  он
соединил его с вашим именем - Моубрей, якобы  звучащим  более  рыцарственно,
более на нормандский лад.
     - Я слышал о таком, хотя лишь совсем  недавно,  -  ответил  Моубрей.  -
Звался  он  Реджиналд  Скроджи  Моубрей.  У  меня  есть  основания   считать
несомненным его родство с нашей  семьей,  хоть  вы  и  говорите  об  этом  с
насмешкой, сэр. Насколько мне известно, мистер  С.  Моубрей  распорядился  в
отношении своих семейных дел таким образом, что его наследник должен был  бы
еще ближе - путем брачного союза - породниться с нашей семьей.
     - Верно, верно, мистер Моубрей, - ответил Тачвуд. - И, ясное  дело,  не
вам рубить корни того генеалогического древа, которое  должно  принести  вам
золотые яблоки - ха!
     - Отлично, сэр, продолжайте, я вас слушаю, - сказал Моубрей.
     - Может быть, до вас также дошло, что этот старый джентльмен имел сына,
который охотно срубил бы сие генеалогическое древо на  дрова,  полагая,  что
Скроджи  звучит  не  хуже,  чем  Моубрей,  и  нисколько   не   стремился   к
воображаемому дворянству, которое можно  было  обрести,  лишь  изменив  свое
настоящее имя и в некотором смысле отрекшись от своих настоящих родичей?
     - Кажется, я слышал от лорда Этерингтона, - ответил Моубрей, - ибо  все
свои сведения о семье Скроджи я имею от него, что старому мистеру Скроджи не
повезло с сыном, который во всем ему перечил, не  желая  воспользоваться  ни
одной из представлявшихся счастливых  возможностей  укрепить  и  приумножить
процветание их дома, усвоил себе низменные вкусы, привычку к  бродяжничеству
и преследовал самые странные цели, за что отец и лишил его наследства.
     - Совершенно верно, мистер Моубрей, - продолжал Тачвуд, - человек  этот
испытал на себе гнев своего отца за то, что презирал внешний блеск и мишуру,
больше стремился делать деньги в качестве честного торговца, чем бросать  их
на ветер, как бездельник дворянин, никогда не подзывал наемный экипаж,  если
можно было идти пешком, и биржу предпочитал Сент-Джеймсскому  парку.  Короче
говоря, отец лишил его  наследства  именно  за  то,  что  у  него  были  все
качества, нужные для того, чтобы удвоить свое имущество, а не промотать его.
     - Все это, может быть, вполне  соответствует  действительности,  мистер
Тачвуд, - сказал Моубрей, -  но,  извините,  какое  отношение  имеет  мистер
Скроджи-младший к вам или ко мне?
     - К  вам  или  ко  мне?  -  вскричал  Тачвуд,  словно  удивленный  этим
вопросом. - Ко мне-то уж он, во всяком случае, имеет большое отношение: ведь
я сам и есть этот человек.
     - Черт побери!  -  произнес  Моубрей,  от  изумления  широко  раскрывая
глаза. - Но как же, мистер э.., э.., ваше имя Тачвуд, П.  Тачвуд  -  Пол,  я
полагаю, или Питер, судя по тому, что я прочел в книге посетителей на водах.
     - Перегрин, сэр, Перегрин - такое имя дала мне при крещении  мать,  ибо
как раз в то время, когда она рожала меня, вышел в свет "Перегрин  Пикл".  А
мой  бедный  полоумный  отец  согласился,  так  как  считал,  что  это   имя
благородное и родовое в семье Уиллоуби. Мне-то оно не нравится, и  я  всегда
пишу только первую букву "П", а перед фамилией вы, может быть, заметили  еще
и "С", так что теперь я обозначаюсь как П. С. Тачвуд.  В  Сити  у  меня  был
старый приятель, большой шутник, так он  всегда  называл  меня  Постскриптум
Тачвуд.
     - В таком случае, - сказал Моубрей, - если вы в действительности мистер
Скроджи tout court <Коротко, просто (франц.).>,  следует  предполагать,  что
имя Тачвуд - вымышленное?
     - Как, черт возьми! - возразил мистер П.  С.  Тачвуд.  -  Вы,  что  же,
думаете, что во всей Англии нет имени, кроме вашего, мистер Моубрей, которое
могло бы на законном основании соединиться с моей фамилией  Скроджи?  Знайте
же, что я получил имя Тачвуд, а с ним и порядочный  куш  денег,  от  некоего
старца, моего крестного, которому очень понравилось, что у меня хватило  ума
заняться коммерцией.
     - Что  ж,  сэр,  у  всякого  свой  вкус.  Многие  сочли  бы  за  лучшее
пользоваться наследственным  имуществом,  сохраняя  отцовское  имя  Моубрей,
вместо того чтобы нажить новое состояние, получив чужую фамилию Тачвуд.
     - А кто  вам  сказал,  что  мистер  Тачвуд  был  мне  чужой?  -  сказал
путешественник. - По-моему, он имел больше прав на сыновнее почтение с  моей
стороны, чем бедный старик, который на  старости  лет  стал  валять  дурака,
пытаясь стать джентльменом. Он был партнером  моего  деда  в  крупной  фирме
Тачвуд, Скроджи и К<sup>o</sup>. Разрешите заметить вам, что торговый дом может явиться
таким же переходящим из поколения в поколение  наследием,  как  и  поместье:
партнеры человека - его отцы и братья, а  старшего  клерка  можно  уподобить
чему-то вроде двоюродного брата.
     - Я отнюдь не имел намерения обидеть вас, мистер Тачвуд Скроджи.
     - Простите - Скроджи Тачвуд, - поправил старик.  -  Сперва  идет  ветка
Скроджи - ведь она должна сгнить, прежде  чем  превратиться  в  трут  Тачвуд
<Непереводимая игра слов: scrog означает особый вид низкорослого деревца,  a
touchwood - трут.> - ха, ха, ха! - вы меня поняли?
     "Вот уж старый чудак! - подумал Моубрей. -  И  говорит-то  он  со  всем
достоинством, какое человеку придают доллары. Но я буду с ним любезен,  пока
не выяснится, куда он гнет".
     - Вы шутник, мистер Тачвуд, - продолжал он  вслух.  -  Я  только  хотел
сказать, что, хотя вы и не придаете значения своему родству с нашей  семьей,
я все же не могу забыть,  что  такое  обстоятельство  существует,  и  потому
сердечно рад приветствовать вас в Шоуз-касле.
     - Благодарю, благодарю вас,  мистер  Моубрей.  Я  был  уверен,  что  вы
правильно  ко  всему  отнесетесь.  По  правде  сказать,  я  не  приехал   бы
навязываться вам в качестве знакомого, или родича, или тому подобного,  если
бы не подумал, что теперь, когда вы в беде, с вами будет легче поладить, чем
с вашим отцом в дни благоденствия.
     - Вы знали моего отца, сэр? - сказал Моубрей.
     - Да, да, я однажды уже приезжал сюда и представлялся ему. Видел вас  и
вашу сестру, когда вы были еще детьми, думал тогда  упомянуть  вас  обоих  в
своем завещании, прежде чем  отправляться  в  плавание  вокруг  мыса  Доброй
Надежды. Но, бог мой, хотел бы я, чтобы мой бедняга отец  видел,  какой  мне
оказали прием! Правда, я  постарался,  чтобы  старый  джентльмен,  тогдашний
Моубрей Сент-Ронан, не пронюхал про денежные мешки - может быть, он стал  бы
от этого любезнее. Дня два-три все шло более или менее сносно, пока  мне  не
намекнули, что занятая мною комната понадобится  хозяевам,  которые  ожидают
прибытия герцога Черт-Знает-Там-Какого, и что моя кровать предназначена  его
камердинеру. "Пропади пропадом все благородные  родственники!"  -  сказал  я
себе, тотчас же отправился во второе  кругосветное  путешествие  и  забыл  и
думать о Моубреях; они вспомнились мне только с год назад.
     - Что же напомнило вам о нас?
     - А вот что, - сказал Тачвуд. - Я  на  некоторое  время  обосновался  в
Смирне (я ведь зарабатываю деньги, где мне вздумается: я и здесь уже обделал
одно небольшое дельце), и вот, находясь в Смирне, как  я  уже  говорил,  мне
довелось завести знакомство с Фрэнсисом Тиррелом.
     - Незаконным братом лорда Этерингтона? - спросил Моубрей.
     - Да, все его считают таковым, но, между  прочим,  он,  по-видимому,  и
есть настоящий лорд Этерингтон, а тот красавчик - как раз побочный сын.
     - Черт побери! Вы меня удивляете, мистер Тачвуд.
     - Не сомневаюсь, что удивил, не сомневаюсь.  Честное  слово,  я  и  сам
иногда удивляюсь, какой оборот принимают вещи в  этом  мире.  Тем  не  менее
сомнений тут быть не может - доказательства лежат в несгораемом ящике нашего
торгового дома в Лондоне. Они были сданы туда на хранение старым графом:  он
еще задолго до смерти раскаялся в подлости, учиненной им с мисс Мартиньи, но
у него все не хватало мужества восстановить в правах законного сына,  а  там
уж могильщик отправил его в последнее убежище.
     - Милостивый боже, сэр! - вскричал  Моубрей.  -  Неужто  вы  все  время
знали, что я вот-вот отдам свою единственную сестру в жены обманщику?
     - А какое мне было до всего  этого  дело,  мистер  Моубрей?  -  ответил
Тачвуд.  -  Вы  бы  весьма  разгневались,  заподозри  кто-нибудь,   что   вы
недостаточно проницательны, чтобы как следует позаботиться о самом себе и  о
своей сестре. К тому же лорд  Этерингтон,  как  он  там  ни  плох  в  других
отношениях, до самого последнего времени отнюдь не был обманщиком, а если  и
был, то невольным, ибо он  только  занимал  положение,  предоставленное  ему
отцом. И должен сказать, что когда, возвратившись в Англию, я узнал, что  он
отправился сюда с целью, как мне казалось, свататься к вашей сестре,  я,  по
правде говоря, счел, что разумнее он и поступить не  может.  Сами  посудите:
разве  бедный  парень,  которому  предстоит  распроститься   с   титулом   и
богатством, не вправе взять от своего положения лучшее, что  оно  еще  может
ему дать? И если, последние дни нося свой титул, он женится  на  красотке  и
тем самым станет обладателем неттлвудского поместья - что  тут  худого?  Это
очень хороший способ смягчить удар от падения.
     - Для него, конечно, очень хороший и очень удобный,  но  позвольте  вас
спросить, сэр, а как будет с честью моей семьи?
     - Ну, а мне-то какое дело до чести вашей семьи? - сказал Тачвуд. -  Или
я должен был заботиться о ней, потому что из-за нее  лишился  наследства?  И
будь  этот  Этерингтон  или  Балмер  порядочным  человеком,  я  не  стал  бы
вмешиваться в это дело, даже  если  бы  все  на  свете  Моубрей,  когда-либо
щеголявшие в тонких сукнах, погибли под развалинами Иерихона.
     - Очень вам обязан! - с возмущением вскричал Моубрей.
     - Больше, чем предполагаете, - ответил Тачвуд. - Правда, я считал,  что
этот Балмер, даже объявленный незаконным сыном, мог быть  вполне  подходящей
партией для вашей сестры, принимая  во  внимание,  какое  поместье  оба  они
получали в приданое. Но теперь, когда я обнаружил, что он негодяй,  во  всех
отношениях негодяй, я не хочу, чтобы  приличная  девушка  выходила  за  него
замуж, даже если он получит вместо Неттлвуда все йоркширское графство. Вот я
и явился раскрыть вам глаза.
     От необычного известия, столь внезапно сообщенного Тачвудом,  голова  у
Моубрея пошла кругом, как у человека, обнаружившего, что он  стоит  на  краю
пропасти. Тачвуд заметил это смятение  и  со  свойственной  ему  скромностью
решил, что это гений его произвел столь сильное впечатление на Моубрея.
     - Выпейте-ка стакан вина, мистер Моубрей, -  сказал  он  с  благодушным
самодовольством, - стакан старого хереса, ничто так не проясняет  ум;  и  не
опасайтесь  меня,  хоть  я  и  явился  к  вам  столь  внезапно  и  со  столь
ошеломительными известиями:  вы  найдете  во  мне  обыкновенного,  простого,
среднего человека, у которого, как и у всех, есть свои  недостатки,  который
тоже  делает  ошибки.  Признаюсь,  что   жизненный   опыт,   почерпнутый   в
путешествиях, частенько побуждает меня к навязчивости, но лишь потому, что я
всякое дело сделаю лучше любого  другого  и  мне  нравится,  когда  на  меня
дивятся. Такая уж моя повадка. Но, в общем, я un bon diable  <Славный  малый
(франц.).>, как говорят французы. Вот и сейчас я сделал четыреста -  пятьсот
миль и явился в эти места, чтобы тихо и спокойно привести в порядок все ваши
делишки как раз тогда, когда вы считаете, что все находится  в  отчаяннейшем
положении.
     - Благодарю вас за добрые намерения, - сказал Моубрей, - но не могу  не
заметить, что они оказались бы гораздо более действенными, если бы вы меньше
хитрили со мной  и  откровенно  сообщили  все,  что  вам  известно  о  лорде
Этерингтоне. Теперь же все зашло слишком далеко. Я обещал ему мою  сестру  в
жены, я принял на себя ряд личных обязательств в отношении его,  да  есть  и
другие причины, которые, боюсь, заставят меня сдержать данное этому человеку
слово - граф он или не граф.
     - Как! - вскричал Тачвуд. - Вы отдадите свою  сестру  низкому  негодяю,
способному ограбить почтовую контору и убить родного брата лишь потому,  что
проиграли ему пустяковую сумму денег? Вы допустите, чтобы  он  торжествовал,
потому что он не только обманщик, но к тому же ловкий игрок? Ну и хороши  же
вы,  мистер  Моубрей  Сент-Ронан.  Вы  просто-напросто  один  из   блаженных
барашков,  которых  отправляют  на  пастбище  обрастать  шерстью  и  которые
возвращаются домой начисто остриженными. Черт  возьми,  вы  воображали  себя
мельничным жерновом, а оказываетесь мешком зерна; вы пустились в полет,  как
сокол, а возвращаетесь голубем; вы скалили зубы на  филистимлян,  а  они  их
вырвали у вас до последнего!
     - Все это очень остроумно, мистер Тачвуд,  -  возразил  Моубрей,  -  но
никакими острыми словами не выплатить этому Этерингтону, или как бы  он  там
ни звался, тех многих сотен, которые я ему проиграл.
     - Ну, значит, богатство должно сделать то, чего не может  остроумие,  -
сказал старик Тачвуд. - Я должен за вас заплатить, вот и все. Послушайте-ка,
сэр, я недаром хожу пешком по земле: если я трудился, то и  собрал  жатву  и
теперь скажу, как одно лицо в старинной пьесе:

     Мне хватит: я могу свой нрав потешить.

     Между старым П. С. Тачвудом и его причудой никакие сотни,  даже  тысячи
преграды не поставят. А моя причуда состоит сейчас в том, чтобы  сделать  из
вас, мистер Моубрей Сент-Ронан, свободного человека, свободного, как  дикарь
в лесу. Почему это вы напустили на себя такой суровый вид, молодой  человек?
Я  полагаю,  что  вы  все  же  не  осел,  способный  вообразить,  будто  его
достоинство унижено  тем,  что  плебей  Скроджи  приходит  на  помощь  столь
устрашающе благородной древней фамилии Моубреев.
     - Разумеется, я не такой  дурак,  -  ответил  Моубрей,  по-прежнему  не
поднимая глаз, - чтобы отвергнуть помощь, являющуюся для меня тем,  что  для
утопающего - брошенная ему веревка, но тут есть одно обстоятельство... -  он
оборвал свою речь и залпом осушил стакан вина, - обстоятельство, упоминать о
котором мне крайне тягостно... Но вы, кажется, явились ко мне  как  друг,  и
лучше всего я могу доказать свое доверие вам  как  другу,  если  скажу,  что
речи, которые леди Пенелопа Пенфезер вела о моей сестре,  свидетельствуют  о
том, что Кларе пришло время  упорядочить  свое  положение.  И  добавлю,  что
весьма опасаюсь, как бы разрыв отношений моей сестры  с  этим  человеком  не
повредил сильнейшим образом ее доброй славе. Они получат  Неттлвуд,  а  жить
смогут раздельно: он предложил, что примет соответствующие меры в самый день
свадьбы. Положение замужней женщины поставит ее выше всяких сплетен и спасет
от нужды, от которой - должен с горестью признать это - я в  скором  времени
уже не буду в состоянии ее избавить.
     - Позор! Позор! Позор! -  вскричал  Тачвуд  и  заговорил  еще  резче  и
быстрее, чем обычно. - Неужто вы можете отдать свою плоть и  кровь  человеку
вроде этого Балмера даже теперь, когда вы знаете, что он  за  птица,  только
потому, что озлобленная старая дева распространяет сплетни о  вашей  сестре?
Не больно вы уважаете высокочтимое имя Моубреев!  Знай  мой  бедный,  старый
простоватый родитель, на что готовы пойти носители этих двух звучных  слогов
лишь  ради  того,  чтобы  обеспечить  себе  кусок  хлеба,  он  поставил   бы
благородных Моубреев не выше смиренных Скроджи. Полагаю, что и молодая особа
такая же.., так же торопится выйти замуж за кого попало?
     - Простите, мистер Тачвуд, - ответил Моубрей, - истинные  чувства  моей
сестры совершенно противоположны тому, что вы ей приписываете, и  настолько,
что мы с ней сейчас расстались почти в ссоре из-за того, что  я  поддерживаю
домогательства этого господина. Бог свидетель однако,  что  я  так  поступил
лишь потому, что не видел иного выхода из крайне неприятного  положения.  Но
поскольку вы расположены, сэр, вмешаться в это дело и помочь мне  выпутаться
из крайне сложных обстоятельств, которые, готов  признать,  еще  усложнились
из-за моей опрометчивости, я готов все передать в ваши руки, как если бы  вы
были моим отцом, вставшим из могилы. Все же не могу не  выразить  удивления,
что вы так хорошо осведомлены обо всех этих делах.
     - Разумные речи, молодой человек! - одобрил путешественник.  -  Что  же
касается моей осведомленности, то я уже довольно давно знаю о  кознях  этого
господина Балмера так  подробно,  словно  находился  подле  него,  когда  он
выкидывал свои подлые штуки  с  вашей  семьей.  Сейчас  вы,  наверно,  и  не
подозреваете, - продолжал он конфиденциальным тоном, - что событие, которого
вы еще так недавно желали, в известном смысле состоялось уже  раньше  и  что
брачный  обряд  между  вашей  сестрой  и   человеком,   именующимся   лордом
Этерингтоном, уже имел место?
     - Берегитесь, сэр! - запальчиво вскричал Моубрей. - Не  злоупотребляйте
моим благодушием - это не предмет для дерзких шуток, место и время  для  них
тоже неподходящие.
     - Я говорю вполне серьезно, и это  такая  же  правда,  как  то,  что  я
питаюсь хлебом насущным, - возразил Тачвуд. - Обряд совершил мистер  Каргил,
и имеются два живых свидетеля, которые слышали, как были произнесены  слова:
"Я, Клара, беру  тебя,  Фрэнсиса",  или  же  другие  соответствующие  слова,
принятые шотландской церковью вместо этой священной формулы.
     - Это невозможно, - объявил Моубрей. - Каргил не осмелился  бы  сделать
такую вещь: совершить тайно то, о чем  вы  говорите,  значило  бы  для  него
лишиться прихода.  Ставлю  свою  душу  против  лошадиной  подковы,  что  это
выдумка. А вы являетесь, сэр, ко мне, когда семью нашу постигло бедствие,  с
россказнями, в которых не больше истины, чем в алкоране.
     - В алкоране (или, точнее, в коране, ибо "ал"  -  грамматический  член)
имеются кое-какие бесспорные истины; но дело сейчас не в этом. Мне  придется
изумить вас еще больше. То, что ваша сестра вступила в  брак  с  этим  самым
Балмером, присвоившим титул лорда Этерингтона, - истинная правда. Но  правда
и то, что брак этот не стоит и мараведиса, ибо она в  тот  миг  думала,  что
сочетается с другим лицом, одним словом - с Фрэнсисом  Тиррелом,  который  и
является тем, за кого выдает себя Балмер, - дворянином с высоким  положением
и богатством.
     - Я не  могу  уразуметь  во  всем  этом  ни  единого  слова,  -  сказал
Моубрей. - Сейчас же пойду к сестре и спрошу  у  нее,  есть  ли  хоть  капля
правды и этой необыкновенной истории.
     - Не  уходите,  -  сказал  Тачвуд,  удерживая  его.  -  Я  объясню  вам
решительно все. А чтобы несколько успокоить вас,  скажу  сразу,  что  Каргил
согласился совершить брачный обряд лишь потому, что вашу сестру  оклеветали,
уверив его, что брак - единственная возможность спасти  ее  репутацию.  И  я
лично уверен, что в  основе  сплетен,  распускаемых  леди  Пенелопой,  лежат
только отголоски этих клеветнических слухов.
     - Если бы я мог так думать, - сказал Моубрей, - если бы я  мог  думать,
что это правда - а ведь тут не трудно было бы  усмотреть  причину  странного
поведения моей сестры, - если бы иметь право считать, что это верно,  я  пал
бы ниц перед вами, как перед ангелом божьим!
     - Хорошенький, нечего сказать, ангел! - сказал Тачвуд, кинув отнюдь  не
восторженный взор  на  свои  короткие,  толстые  конечности.  -  Слыхали  вы
когда-нибудь, чтобы  ангелы  носили  гамаши?  Или,  может  быть,  по-вашему,
ангелов посылают с небес спасать разорившихся лошадников?
     - Называйте меня как хотите, мистер Тачвуд, - сказал молодой человек, -
только пусть ваш рассказ будет правдой, а моя сестра - невинной.
     - Хорошо сказано, сэр, - ответил старик, - хорошо сказано. Так, значит,
вы готовы руководиться моей осмотрительностью и жизненным  опытом.  Смотрите
же,  никаких  опрометчивых   действий,   никаких   дуэлей,   никаких   драк.
Предоставьте мне действовать за вас, и ваша лодка войдет в гавань под  всеми
парусами.
     - Сэр, я должен чувствовать  и  поступать  как  джентльмен...  -  начал
Моубрей.
     - Как дурак, - прервал его Тачвуд, - вот самое подходящее слово.  Ничто
так  не  устроило  бы  этого  Балмера,  как  завершить  все  свои  гнусности
стрельбой: он отлично знает, что человек, умеющий расщепить пулю  об  острие
перочинного  ножика,  всегда  может  сохранить  нечто  вроде  доброй  славы,
несмотря на любые свои подлости. Но я уж постараюсь закрыть  для  него  этот
выход. Садитесь, будьте благоразумны и выслушайте эту  странную  историю  во
всех подробностях.
     Моубрей послушно сел, и Тачвуд на свой манер и  с  большим  количеством
характерных для него вводных замечаний поведал ему  о  юной  любви  Клары  и
Тиррела, о причинах, побудивших Балмера сперва содействовать их переписке  в
надежде, что своей тайной женитьбой брат окончательно погубит себя в  глазах
отца, о перемене в его намерениях, когда он увидел, какое  значение  придает
старый граф женитьбе своего предполагаемого наследника на мисс  Моубрей,  об
отчаянной выходке,  которую  он  учинил,  заняв  место  брата,  и  обо  всех
последствиях ее, которых здесь незачем напоминать,  поскольку  сам  виновник
весьма подробно изложил их в переписке с капитаном Джекилом.
     Когда   рассказ   был   окончен,   Моубрей,   совершенно   ошеломленный
необычайными  вещами,  которые  он  услышал,  некоторое  время  оставался  в
задумчивости, а затем спросил,  какие  существуют  доказательства,  что  эта
странная история правдива.
     - Показания, - ответил Тачвуд, - человека,  принимавшего  деятельнейшее
участие во всех этих интригах с самого начала и до конца. На мой взгляд,  он
такой же прожженный негодяй, как сам дьявол, с тою лишь  разницей,  что  это
смертное исчадие ада творит зло, я полагаю, не ради самого по  себе  зла,  а
ради сопряженной с ним выгоды. Не могу сказать, послужит ли ему это  защитой
перед судом совести, но в его характере все же была человечность,  и  потому
мой старый знакомец всегда готов был творить и добро и зло, лишь  бы  выгода
была та же.
     - Клянусь душой, - сказал Моубрей, - вы, кажется, имеете в виду Солмза!
Я всегда подозревал, что он отъявленный мерзавец, а теперь,  выходит,  он  к
тому же и предатель. Но как вам удалось  свести  с  ним  знакомство,  мистер
Тачвуд?
     - Тут был особый случай, - сказал Тачвуд. - Мистер Солмз  -  необычайно
деятельная личность, и его не вполне удовлетворяет ведение только  тех  дел,
которые поручает ему хозяин. Вот он и решил обстряпать одно дельце для  себя
самого: считая, по-видимому, что покойный граф Этерингтон позабыл достаточно
вознаградить его за верную службу в качестве  камердинера  своего  сына,  он
решил исправить эту забывчивость стофунтовым  вексельком  на  нашу  фирму  с
подписью, весьма  похожей  на  подпись  покойного.  Эта  ошибочка  его  была
обнаружена,  и  мистер  Солмз,  porteur  <Предъявитель  (франц.).>   данного
векселька, был бы отдан под охрану полицейского офицера с Боу-стрит, если бы
я не изыскал способа освободить его под условием, что он сообщит мне во всех
подробностях тайную историю, которую я только что пересказал вам.  Насколько
я мог узнать  Тиррела  в  Смирне,  он  вызвал  во  мне  большое  сочувствие,
которого, как вы легко поймете, никак не  умалили  страдания,  пережитые  им
из-за изменнического поведения брата. Пользуясь  услугами  этого  Солмза,  я
расстраивал все искусные замыслы его хозяина. Так, например, едва узнав, что
Балмер намеревается  сюда  приехать,  я  устроил  так,  что  Тиррел  получил
анонимное предупреждение: я понимал, что  оно  заставит  его  с  дьявольской
поспешностью сорваться с места, чтобы  помешать  планам  Балмера.  Я  хотел,
чтобы все действующие лица собрались вместе у меня на  глазах  и  я  мог  бы
сводить и разводить их, как мне взбредет на ум.
     - В данном случае, - сказал мистер Моубрей,  -  вы  явились  виновником
поединка между братьями, в котором оба они могли погибнуть.
     - Не могу отрицать, не могу, - ответил несколько смутившийся Скроджи, -
но это уж случайность, все предусмотреть невозможно. Черт побери, меня опять
едва не провели, так как Балмер послал того парня, Джекила (он не  такая  уж
черная овца, есть и у  него  белые  волоски),  договориться  с  Тиррелом  на
условиях, моему агенту неизвестных. Но бог милостив, я  все  раскрыл,  а  уж
каким способом - вы вряд ли догадаетесь.
     - Весьма вероятно, что не догадаюсь, - ответил Моубрей. - Источники, из
которых вы  черпаете  сведения,  обнаружить  так  же  нелегко,  как  нелегко
уразуметь ваш довольно-таки непростой способ действий.
     - Ну и что ж, - возразил Тачвуд. - Простаки от своей простоты погибают,
а я действую осмотрительно и внимательно оглядываюсь по сторонам. А  что  до
источников сведений, то я даже подслушивал, сэр, да,  подслушивал:  я  знал,
как пользоваться стенным шкафом с двойной дверью, который  завела  себе  моя
хозяйка, и не раз заходил туда -  не  реже,  чем  она  сама.  Такой  изящный
джентльмен, как вы,  наверно  предпочел  бы  перерезать  человеку  горло,  я
полагаю, чем подслушивать из  стенного  шкафа,  даже  если  бы  речь  шла  о
предупреждении убийства?
     - Разумеется, сэр, мне бы это и в голову не пришло, - сказал Моубрей.
     - Ну, а мне пришло, - ответил Скроджи, - и я  узнал  достаточно,  чтобы
намекнуть Джекилу о вещах, которые, кажется, вызвали  у  него  отвращение  к
порученному ему делу, так что дичь теперь  у  меня  в  руках.  Балмер  может
довериться только Солмзу, а Солмз пересказывает мне все.
     Тут Моубрей не мог не выказать известного раздражения.
     - Поскольку,  сэр,  вы  так  любезно  занялись  делами,  весьма  близко
затрагивающими нашу семью, я предпочел бы,  чтобы  вам  благоугодно  было  с
самого начала быть со мною откровеннее. Ведь я в течение  нескольких  недель
состоял в дружбе с проклятым негодяем, которому  должен  был  бы  перерезать
глотку за его гнусное поведение с моей сестрой. Ведь я терзал ее  и  себя  и
каждый вечер позволял обирать себя мошеннику, с которого  вы,  будь  на  это
ваша добрая воля, могли сорвать маску, сказав одно только слово. Я полностью
отдаю должное вашим благим намерениям, сэр, но, клянусь душой,  не  могу  не
пожалеть о том, что ваше поведение  не  было  более  откровенно  и  окружено
меньшей таинственностью. И я очень опасаюсь, что  ваш  вкус  к  ловкой  игре
одержал верх над осмотрительностью и что из-за этого все спуталось  в  такой
клубок, который вам самому будет очень трудно размотать.
     Тачвуд только улыбнулся и покачал головой с горделивым сознанием своего
превосходства.
     - Молодой человек, - сказал он, - когда вы хоть немного пошатаетесь  по
белу свету, особливо же за пределами этого тесного островка,  вы  убедитесь,
что для доведения таких дел до благополучного конца требуется больше  умения
и ловкости, чем представляют себе недогадливый  Джон  Буль  или  неотесанный
шотландец. Тогда вы узнаете, как творится на этом свете политика, в  которой
все - мины и контрмины: то делаешь ложный выпад, то наносишь настоящий удар.
Я смотрю на вас, мистер Моубрей, как  на  молодого  человека,  избалованного
долгим сидением дома и общением с дурной компанией. И  если  вы  согласитесь
следовать моим советам, я берусь направить на путь истинный ваше разумение и
одновременно восстановить ваше состояние.  Не  возражайте  мне,  сэр!  Я  по
собственному опыту отлично знаю, как в  подобных  случаях  отвечают  молодые
люди: они самонадеянны, сэр, так самонадеянны, словно исколесили весь  белый
свет. Я терпеть не могу возражений, терпеть не могу. И скажу вам по правде -
из-за того, что Тиррелу взбрело на ум все время возражать мне,  я  предпочел
открыться вам, а не ему.  Я  хотел,  чтобы  он  бросился  в  мои  объятья  и
доверился моему руководству. Но он заколебался, а я презираю колебания. Если
он воображает,  что  у  него  хватит  ума  самому  вести  свои  дела,  пусть
попробует, пусть попробует, я отнюдь не отказываюсь в подобающее время  и  в
должном месте сделать для него все,  что  от  меня  зависит,  но  пускай  он
немного дольше побудет в смущении и растерянности. Теперь,  мистер  Моубрей,
вы видите, что я за старый чудак, и можете сразу ответить мне - согласны  ли
вы следовать моим планам. Но говорите сразу, сэр:  я  ненавижу,  когда  люди
колеблются.
     Пока Тачвуд произносил свою речь, Моубрей молча  принимал  решение.  Он
был отнюдь не так неопытен, как полагал его собеседник. Во всяком случае, он
отлично понимал, что имеет дело с упрямым, капризным стариком, желающим  при
самых благих намерениях, чтобы все шло  так,  как  ему  вздумается,  и,  как
многие политики невысокого полета, действующим с помощью интриг и  всяческой
таинственности в делах, которые гораздо успешнее можно было бы вести смело и
в открытую. Но в то же время ему было ясно, что Тачвуд, в некотором роде его
родственник, человек богатый, бездетный и расположенный  стать  ему  другом,
был  тем,  кого  стоило  приручить:  ведь  путешественник   сам   откровенно
признался, что его благоволение к Фрэнсису Тиррелу рассеялось или по крайней
мере несколько поостыло именно  из-за  того,  что  тот  не  проявил  к  нему
достаточного уважения. Моубрей принял в соображение и то, что сам он  отнюдь
не находился в таких обстоятельствах, которые позволили  бы  ему  пренебречь
первой озарившей его улыбкой фортуны. Вот почему, подавив в себе высокомерие
единственного сына и наследника благородной фамилии, он почтительно ответил,
что находится в таком  положении,  когда  совет  и  помощь  мистера  Скроджи
Тачвуда для него особенно ценны, и ради них он готов подчинить свои мнения и
взгляды точке зрения более опытного и дальновидного друга.
     - Прекрасно  сказано,  мистер  Моубрей,  прекрасно.  Предоставьте   мне
заправлять вашими делами, и мы, не  теряя  времени,  приведем  их  в  полный
порядок. Я вынужден просить у вас на ночь приюта:  на  дворе  темно,  как  в
волчьей пасти. Еще более обязан буду вам, если вы распорядитесь устроить  на
ночь и беднягу возницу с его лошадьми.
     Моубрей позвонил. Явился Патрик,  который  был  крайне  удивлен,  когда
старый джентльмен, не дав хозяину дома открыть рот, велел  приготовить  себе
постель и зажечь огонь в камине, "поскольку, друг мой, - прибавил  он,  -  у
вас тут не так уж часто бывают гости. Проследите,  чтобы  простыни  не  были
сырые, и скажите горничной, чтобы постель она стелила не совсем ровно,  а  с
наклоном от подушки к ногам дюймов  в  восемнадцать.  Да,  вот  что  еще:  у
кровати поставьте мне кувшин с ячменной водой и  выжмите  туда  сок  лимона.
Впрочем, нет; питье у вас получится  кислое,  как  сам  Вельзевул,  -  лимон
принесите на блюдце, я сам сделаю смесь".
     Патрик слушал, словно ошалев, голова его, как у китайского  болванчика,
механически поворачивалась из стороны в сторону - от гостя  к  хозяину,  как
будто он спрашивал у последнего, сон то или  явь.  Едва  Тачвуд  умолк,  как
Моубрей подтвердил все им сказанное.
     - Все надо сделать, как желает мистер Тачвуд, чтобы он чувствовал  себя
удобно.
     - Слушаюсь, сэр, - сказал Патрик, - я передам Молли, и мы  все  сделаем
как можно лучше. Но только уже поздновато...
     - Потому-то, - перебил Тачвуд, - чем скорее мы  отправимся  спать,  тем
будет лучше, друг мой. Что до меня, то я должен встать пораньше, у меня есть
дело, от которого зависят  жизнь  и  смерть.  Оно  и  вас  касается,  мистер
Моубрей, но о нем поговорим завтра. Пусть кучер распряжет лошадей, и уложите
его спать.
     Тут Патрик решил, что у него под  ногами  твердая  почва,  и  он  может
оказать сопротивление, к  чему  его  весьма  побуждал  безапелляционный  тон
пришельца.
     - Вряд ли из этого что-нибудь  выйдет,  -  сказал  Патрик,  -  почтовым
лошадям нет доступа в наши  конюшни.  Конюх  всегда  опасается:  откуда  нам
знать, нет ли у них сапа.
     - Сегодня мы должны пойти на риск, Патрик, - сказал, хотя  и  неохотно,
Моубрей, - но, может быть, мистер Тачвуд разрешит отправить лошадей обратно,
с тем чтобы завтра утром их опять подали?
     - Ни в коем случае, - возразил Тачвуд, - птичка вылетела - потом  лови.
Сегодня мы их отпустим, а завтра их не пришлют, у нас же завтра уйма дел.  К
тому же бедные клячи устали, а в писании сказано:
     "Блажен иже скоты милует". Ну, словом, если лошадей сегодня же отправят
в Сент-Ронан, я за компанию отправлюсь вместе с ними.
     Часто случается - думаю,  повинна  в  этом  извращенность  человеческой
натуры, - что человеку, обуянному гордыней, поступиться каким-либо  пустяком
труднее, чем  уступить  в  подлинно  важном  деле.  Подобно  другим  молодым
джентльменам своего круга, Моубрей был до нелепости непреклонен, когда  дело
касалось жесткого порядка, установленного на конюшнях, и даже  лошади  лорда
Этерингтона не допускались в эту святая святых, куда сейчас он вынужден  был
поставить  двух  жалких  одров.  Однако  он  уступил,  и  притом   со   всей
любезностью, на какую только был способен. Патрик же, воздев руки и  возведя
очи к небу, удалился выполнять отданные ему распоряжения, но  в  нем  прочно
засела мысль, что этот старик не иначе как переодетый  дьявол,  раз  по  его
дудке пляшет сам вспыльчивый хозяин Шоуз-касла, да еще в деле, которое он до
того считал первостепенно важным.
     - Господь  да  прострет  милосердную  руку  свою  над  этим  несчастным
домом! - воскликнул, уходя, Патрик. - Я в нем родился, и, кажется,  придется
мне пережить его гибель,

        Глава 37

        ИСЧЕЗНОВЕНИЕ

     Не такая ночь, чтобы купаться.
     "Король Лир"

     Когда  наутро  после  этого  памятного  разговора  Моубрей  очнулся  от
беспокойного сна, в мыслях его царил разброд. Сперва в его сознании возникло
ужасное  воспоминание  о  вчерашнем  разговоре  с  сестрой,  которую  он,  в
сущности, любил так сильно, как только способен был  кого-нибудь  любить,  и
которая покрыла бесчестьем его и свое родовое  имя.  Затем  он  припомнил  и
обеляющий Клару рассказ Тачвуда и  стал  убеждать  себя,  во  всяком  случае
попытался убедить, что  Клара,  наверно,  поняла  его  обвинение  как  нечто
относящееся к ее и Тиррела любви, приведшей к  столь  роковым  последствиям.
Затем он снова усомнился, как это все могло случиться, и  снова  им  овладел
страх - не было ли за всем этим чего-то более важного, чем нежелание  сестры
сознаться в обмане, учиненном с нею Балмером. Но потом он опять  вернулся  к
первой, более приятной мысли, вспомнив, что сестра ни за что не  соглашалась
выйти за человека, которого  он  ей  сватал,  и,  естественно,  должна  была
считать, что, узнай брат о ее тайном браке, ей уже не было бы спасения.
     "Да, да, разумеется, - мысленно повторял он, - она  подумала,  что  эта
история заставит меня еще  решительнее  содействовать  планам  негодяя,  как
лучшему способу замять столь неприятное дело.  Да,  это  так,  и  она  была,
конечно, права: если бы он был настоящим лордом Этерингтоном, я  сам  считал
бы, что ничего другого ей не остается. Но так как он не лорд  Этерингтон,  а
обманщик и к тому же негодяй, я удовольствуюсь тем, что изобью его  дубинкой
до смерти, как  только  ускользну  из-под  опеки  этого  старого,  упрямого,
сующего нос не в свое  дело  самодура.  Но  что  можно  сделать  для  Клары?
Фальшивый брак этот  -  мыльный  пузырь,  и  обе  стороны  должны  считаться
свободными. Она любит этого сумрачного господина,  который  в  конце  концов
оказался законным отпрыском старинного древа. Я от него не в восторге,  хотя
в нем есть что-то от настоящего лорда. Убежден, что бродяга художник не смог
бы проявить столько присутствия духа в таком деле, как тайный  брак.  Думаю,
что она могла бы выйти за него замуж, если этому не воспротивится закон: она
получила бы и графский титул, и Окендейл, и Неттлвуд - все вместе. Бог  мой,
да мы еще можем остаться в выигрыше:  ведь  этот  старый  Тачвуд  богат  как
еврей, у него по меньшей мере сто тысяч. Будь у нега хоть  на  шесть  пенсов
меньше, он не разговаривал бы таким  не  допускающим  возражений  тоном.  Он
обещал наладить мои дела - значит, не надо мне дергаться, пока  меня  чистят
скребницей. Только бы закон допустил брак Клары с тем, другим, графом. Ясно,
что женщина не может выйти замуж сперва за одного брата, потом  за  другого,
но если брак с одним из них не был истинным и законным, то  не  должно  быть
препятствий к браку с другим. Надеюсь, законники не станут по  этому  поводу
городить вздор, и Клара не выкажет никакой глупой щепетильности. Но, клянусь
честью, первое, на что я должен надеяться, это чтобы вся  история  оказалась
правдой, ибо источник ее все же сомнительный. Надо сейчас же идти  к  Кларе,
узнать от нее правду и обдумать план действий".
     Стараясь  разобраться  в  странном  хаосе  событий,   подавлявших   его
сознание, молодой сент-ронанский лэрд то произносил  все  это  мысленно,  то
бормотал себе под нос и в то же время торопливо одевался.
     Спустившись в гостиную, где они накануне  ужинали  и  где  сейчас  стол
накрыт был к завтраку, он послал за девушкой, прислуживавшей его  сестре,  и
спросил, встала ли мисс Моубрей.
     - Она еще не звонила, - ответила девушка.
     - Обычно она встает раньше, - сказал Моубрей, - но  вчера  вечером  она
была очень взволнованна. Поди, Марта, и скажи, чтобы она поскорее  вставала;
скажи, что у меня для нее отличные новости; а если у нее болит голова, я сам
приду и расскажу ей все еще до того, как она встанет. Лети, как молния.
     Марта исчезла, но минуты через две возвратилась.
     - Госпожа не слышит, сэр, а уж я стучала вовсю. Дай бог, - добавила она
с обычной у простонародья склонностью к дурным предсказаниям, -  чтобы  мисс
Клара была здорова; никогда она так крепко не спала.
     Моубрей вскочил с кресла, в которое незадолго перед тем бросился, бегом
пустился через галерею и довольно сильно постучался в дверь к сестре. Ответа
не последовало.
     - Клара, милая Клара! Ответь мне хоть слово, скажи, что ты  не  больна.
Вчера вечером я тебя напугал, я слишком много  выпил,  я  вспылил  -  прости
меня! Ну же, Клара, не будь злопамятной, скажи хоть одно слово,  скажи,  что
ты не больна!
     Он делал довольно длинные промежутки между своими отрывистыми  фразами,
стучал все сильней, все громче, прислушивался все тревожнее и  тревожнее,  -
ответа не было. Под конец он попытался открыть дверь и  обнаружил,  что  она
закрыта на ключ или на задвижку.
     - Мисс Моубрей когда-нибудь запирается? - спросил он у горничной.
     - Никогда еще этого не бывало, сэр. Она  не  запирает  двери,  чтобы  я
могла утром войти и открыть ставни.
     "Вчера вечером у нее было достаточно причин  для  того,  чтобы  принять
меры предосторожности", - подумал брат, и  вдруг  ему  вспомнилось,  что  он
слышал, как звякнул засов.
     - Ну же, Клара, - продолжал он в жестокой тревоге, - не глупи. Если  ты
не откроешь, мне придется взломать дверь, - вот и все. Ведь, может быть,  ты
больна и не в состоянии ответить. Если ты только сердита на  меня  -  скажи.
Она не отвечает, - сказал он, обернувшись к горничной, подле  которой  стоял
теперь Тачвуд.
     Моубрей охвачен был такой тревогой, что не заметил  гостя  и  продолжал
говорить, не обращая на него внимания:
     - Что же делать? Может быть, она больна, или спит, или в обмороке. Если
я взломаю дверь, она,  при  своем  нервном  состоянии,  пожалуй,  до  смерти
напугается. Клара, милая Клара! Скажи хоть слово -  и  можешь  оставаться  у
себя в комнате сколько хочешь.
     Ответа не было. Горничная мисс Моубрей, до того слишком взволнованная и
испуганная, чтобы соображать, припомнила теперь, что из комнаты  ее  госпожи
ведет прямо в сад черная лестница,  и  высказала  предположение,  что  Клара
могла выйти таким способом.
     - Выйти? - переспросил донельзя обеспокоенный Моубрей, бросив взгляд  в
окно, за которым в мутном свете ноябрьского утра все затягивал густой  туман
или, вернее, мелкий дождик. -  Выйти  в  такую  погоду?  Но  ведь  мы  можем
проникнуть к ней по этой же лестнице.
     С этими словами, предоставив  гостю  поступать  как  ему  вздумается  -
оставаться в доме или следовать за ним, - он даже не выбежал,  а  вылетел  в
сад и увидел, что задняя дверь, открывавшаяся туда с черной  лестницы,  была
широко  распахнута.  Охваченный  неясным,  но  тягостным  предчувствием,  он
устремился наверх, к двери, выходившей из гардеробной его сестры на площадку
лестницы: она также была распахнута, а дверь между гардеробной и спальней  -
полуоткрыта.
     - Клара, Клара! - кричал  Моубрей.  Он  уже  потерял  надежду  услышать
ответ, в голосе его звучал только смертельный страх. И страх  этот  оказался
вполне обоснованным.
     Мисс  Моубрей  в  комнате  не   было.   Там   царил   полный   порядок,
свидетельствовавший, что она не раздевалась на ночь и не ложилась в постель.
Обуреваемый страхом и угрызениями совести, Моубрей бил себя кулаком по лбу.
     - Я напугал ее до смерти, - приговаривал он, - она убежала в лес и  там
погибла.
     Словно желая окончательно убедиться, что Клары нигде нет,  Моубрей  еще
раз окинул взглядом комнату, а затем, по-прежнему во власти страха, бросился
в гардеробную, едва не опрокинув путешественника, который из  вежливости  не
решался войти в спальню.
     - Вы обезумели, словно хамако <Безумец (турецк.).>, - сказал Тачвуд.  -
Давайте посоветуемся, и я уверен, что придумаю...
     - К  чертям  ваши  выдумки!  -  вскричал  Моубрей,  забывая   в   своем
раздражении, еще усилившемся от беспокойства, об уважении,  которое  сам  же
вознамерился проявлять к старику. - Если бы вы действовали более  откровенно
и рассудительно, этого бы не случилось!
     - Да   простит   вам   бог,   молодой   человек,   если   ваши   упреки
несправедливы, - сказал  путешественник,  убирая  руку,  которую  он  сперва
положил на плечо Моубрея, - и да простит он мне, если я  поступал  ошибочно,
стараясь сделать как лучше. Но ведь мисс Моубрей могла уйти на воды! Я  велю
запрягать и тотчас же отправлюсь туда.
     - Да, да, поезжайте, - рассеянно произнес  Моубрей.  -  Благодарю  вас,
благодарю вас!
     Он быстро прошел через весь сад, словно желая поскорее избавиться и  от
гостя и от своих мыслей, и кратчайшим путем устремился к калитке, за которой
находилась довольно обширная роща. Клара велела  сделать  в  ней  просеку  к
летнему домику, сколоченному из грубых досок и обвитому зеленью.
     Пробегая через сад, он повстречал садовника, уроженца южной Шотландии и
старого слугу Моубреев.
     - Видел ты мою сестру?  -  спросил  лэрд  скороговоркой,  невнятной  от
охватившего его страха.
     - Что вы спрашиваете, лэрд Сент-Ронан? - ответил ему старик,  тугой  на
ухо и вдобавок не слишком понятливый.
     - Видел ты мисс Клару?  -  закричал  Моубрей  и  раза  два  приглушенно
выругался, раздраженный тупостью садовника.
     - Ясное дело, видел, - неторопливо ответил садовник. - А  разве  нельзя
видеть мисс Клару, лэрд Сент-Ронан?, - Где и когда?  -  с  живостью  спросил
Моубрей.
     - Да только вчера, после чаю, как раз перед тем, как вы  прискакали.  И
быстро же вы неслись, - сказал старик Джозеф.
     "Я такой же болван, как и он, что  теряю  время  на  разговоры  с  этим
старым кочном капусты!" - сказал себе Моубрей и  побежал  к  упомянутой  уже
калитке, выходившей на  просеку,  которая  обычно  именовалась  аллеей  мисс
Клары. Двое  или  трое  шепчущихся  между  собой  слуг,  чьи  лица  выражали
огорчение, беспокойство и страх, последовали за хозяином,  желая  чем-нибудь
помочь ему, но боясь навязывать свои услуги вспыльчивому молодому человеку.
     У калитки он наконец нашел след той, кого повсюду искал. Ключ,  которым
Клара могла отпереть любую  дверь,  торчал  в  замке.  Ясно  было,  что  она
проходила здесь, но когда и с какой целью?.. Моубрей даже не решался строить
догадок. На расстоянии четверти мили или немного более того тропа шла  через
рощу дубов и яворов и подходила к обрывистому берегу довольно широкой горной
речки, где становилась крутой, каменистой, трудной для слабоногих и довольно
страшной для слабонервных. Часто  она  змеилась  по  самому  краю  скалистой
гряды, нависшей в этом месте над потоком,  который  то  шумел  и  пенился  в
быстром своем течении, то словно замирал, образуя, однако, глубокие  круглые
водовороты. Когда Моубрей подумал, какие искушения таило это  опасное  место
для возбужденной и отчаявшейся души, его словно обожгло дуновением самума, и
ему пришлось на миг остановиться, чтобы перевести  дух  и  подавить  ужасное
предчувствие, прежде чем он смог продолжать свой путь. Спутники его  ощущали
тот же страх.
     - Бедняжка, бедняжка! Только бы она не оставалась совсем  одна!  Только
бы господь послал ей кого-нибудь, - шептал Патрик  девушкам,  а  те  -  друг
другу.
     В этот момент за спинами их раздался голос старого  садовника,  который
кричал:
     - Хозяин, лэрд Сент-Ронан, хозяин, я нашел, я нашел...
     - Ты нашел мою сестру? - вскричал брат Клары, задыхаясь от волнения.
     Старик не ответил, пока не подошел совсем близко, а  подойдя,  произнес
со своей обычной медлительностью в ответ на повторные расспросы хозяина:
     - Нет, мисс Клару я не нашел, а нашел одну вещь, о которой вы бы  очень
жалели, - ваш замечательный охотничий нож.
     С этими словами он протянул  упомянутый  предмет  его  владельцу;  Тот,
вспомнив обстоятельства, при которых он накануне  вечером  выбросил  его  за
окно, и сразу  же  подумав,  к  каким  последствиям  мог  привести  вечерний
разговор с сестрой, с проклятием схватил нож и снова швырнул его -  на  этот
раз в речку. Слуги переглянулись: каждому из них вспомнилось, что  этот  нож
был одной из  любимых  вещей  хозяина,  вообще  большого  любителя  подобных
предметов, и теперь они были вполне уверены, что от беспокойства  за  сестру
Моубрей, хотя, может быть, и временно, просто не в своем уме. Он заметил  их
смущенные, недоуменные взгляды и, заставив себя, насколько мог, успокоиться,
велел Марте и другой девушке, а также Патрику возвратиться к дому. Горничным
он приказал обыскать аллеи по ту сторону Шоуз-касла, а Патрику -  звонить  в
замковый колокол, "чтобы,  -  добавил  он,  изображая  уверенность,  которой
далеко не имел, - мисс Моубрей услышала его и вернулась, как бы  далеко  она
ни зашла на прогулке". Распорядился он также, чтобы конюх  с  лошадьми  ждал
его у места, именовавшегося Гремячим мостом, так как речка образовывала  там
шумный  водопад,  над  которым  был  перекинут  легкий  дощатый  мостик  для
пешеходов. Избавившись, таким  образом,  от  своих  спутников,  он  со  всей
быстротой, на какую только был способен, отправился дальше  все  по  той  же
тропе: сестра его очень любила гулять по ней; может быть, она и на этот  раз
отправилась сюда просто по привычке,  будучи  в  таком  душевном  состоянии,
когда - у него было слишком много оснований опасаться этого - о  выборе  для
нее не могло быть и речи.
     Вскоре он уже был у летнего домика, представлявшего собой, в  сущности,
беседку с крышей и тремя стенами, так как передняя  стена  отсутствовала,  а
пол был красиво устлан мелким гравием. Беседочка эта, словно гнездо  сокола,
прилепилась почти на самом краю обрывистого выступа -  самой  высокой  точки
скалистого гребня, о котором уже упоминалось. Бедная Клара  особенно  любила
ее из-за открывавшегося оттуда вида  на  долину.  На  грубо  сколоченном  из
дерева столике в беседке  лежала  одна  из  ее  перчаток.  Моубрей  поспешно
схватил перчатку - она была пропитана влагой. Накануне дождя  не  было,  так
что если бы Клара оставила ее здесь вчера утром или в течение дня, она бы не
могла быть в таком состоянии. Несомненно, Клара побывала здесь ночью,  когда
шел сильный дождь.
     Убедившись, что Клара приходила сюда в момент, когда волнение и  страх,
дойдя до отчаяния, заставили ее бежать из отцовского  дома,  Моубрей  бросил
быстрый, полный ужаса взгляд с обрыва в глубь пропасти,  где  бурлил  поток.
Ему почудилось, что в сумрачном его  рокоте  он  слышит  предсмертные  стоны
сестры, клочья белой пены показались  ему  обрывками  ее  одежды,  но  более
обстоятельный осмотр подтвердил,  что  никаких  следов  несчастья  здесь  не
обнаруживалось. Спускаясь вниз по тропе,  уже  по  ту  сторону  беседки,  он
заметил в месте, где глинистая почва была влажной и вязкой, отпечаток  ноги;
малый размер его и форма ботинка убедили Моубрея, что это след той, кого  он
искал. Он устремился вперед со всей быстротой, которая все-таки позволяла бы
ему  внимательно  выискивать  подобные  же  следы.  Ему  казалось,  что   их
попадается немало, хотя они уже не были так отчетливы - их  размыл  выпавший
за ночь сильный дождь. Обстоятельство это, видимо, доказывало, что  та,  кто
оставила эти следы,  проходила  здесь  несколько  часов  назад.  Под  конец,
оставив позади все многообразные извивы этой длинной и весьма  романтической
тропы, но так и не  обнаружив  ничего  существенного,  Моубрей  очутился  на
берегу речки, именовавшейся Сент-Ронанским ручьем, в том месте, где пешеходы
пересекают ее по Гремячему мосту, а верховые - через брод несколько ниже  по
течению. Тут беглянка могла либо продолжать свои блуждания в родном лесу  по
тропинке, которая,  змеясь  на  протяжении  мили,  опять  привела  бы  ее  к
Шоуз-каслу, либо свернуть на мостик и выйти на дрянную проезжую  дорогу,  по
которой люди добирались до  Старого  городка.  После  минутного  размышления
Моубрей заключил, что наиболее вероятным было второе предположение.  Он  сел
на лошадь, которую конюх привел сюда  по  его  приказанию,  и,  велев  слуге
вернуться домой по пешеходной тропе, которую сам он уже не мог  обследовать,
поехал по направлению к броду. За ночь вода в речке сильно прибыла, и  конюх
решился заметить своему хозяину, что пытаться  переезжать  ее  вброд  сейчас
довольно опасно.  Но  у  Моубрея  и  разум  и  чувства  находились  в  таком
возбуждении, что он не мог внимать благоразумным советам. Как ни  фыркала  и
ни пятилась назад лошадь, он дал ей шпоры и заставил войти в бурлящий поток,
хотя вода, высоко поднявшись,  перехлестывала  через  луку  и  заднюю  часть
седла. Лишь благодаря своей силе и  сообразительности  благородное  животное
сумело удержаться на линии брода. Если  бы  бурное  течение  одолело  его  и
унесло к порогам пониже переправы, последствия могли бы оказаться  роковыми.
Однако Моубрей благополучно выбрался на противоположный берег, к  величайшей
радости восхищенного слуги, который,  не  сходя  с  места,  следил  за  этим
рискованным предприятием. После этого  Моубрей  быстро  помчался  к  Старому
городку, решив, если там он не получит  никаких  вестей  о  сестре,  поднять
настоящую тревогу и  предпринять  поиски  повсюду,  ибо  в  этом  случае  ее
исчезновение из Шоуз-касла все равно было бы  уже  не  скрыть.  Мы  же  пока
оставим его в состоянии  неуверенности,  дабы  ознакомить  читателя  с  теми
вполне  реальными  бедами,  которых  он,  несмотря  на   все   свои   дурные
предчувствия и омраченную совесть, не мог предвидеть.

        Глава 38

        КАТАСТРОФА

     Кто этот белый призрак, что блуждает
     Средь бурной ночи,
     Девы наших сел
     В такое время выходить не станут,
     Чтоб скорбь свою в рыданьях изливать
     Старинная пьеса

     Горе, стыд, смятение, страх - все это сразу  обрушилось  на  несчастную
Клару Моубрей  в  миг,  когда  она  рассталась  с  братом  после  бурного  и
грозившего ей новыми бедами объяснения, о котором нам уже пришлось  поведать
читателю. В течение ряда лет она жила под угрозой, что ее тайна обнаружится,
мысль об этом беспрерывно угнетала ее, и вот то, чего она опасалась, наконец
обрушилось на нее. Безудержное неистовство брата, дошедшее до того,  что  он
стал угрожать ей смертью,  в  сочетании  с  прежним  ее  душевным  смятением
вызвало в ней такое  острое  чувство  страха,  которое,  по-видимому,  могло
толкнуть ее только на одно действие - побег, подсказанный слепым  инстинктом
самосохранения, как самый легкий способ избавиться от смертельной опасности.
     У нас нет возможности проследить каждый шаг  несчастной  девушки  в  ту
ночь. Вероятно, она убежала из  Шоуз-касла,  услышав,  как  подъехал  экипаж
мистера Тачвуда, и решив, что явился лорд Этерингтон.  Таким  образом,  пока
Моубрей предавался надеждам, на которые, казалось,  давало  ему  право  все,
рассказанное путешественником, сестра его во  мраке,  под  проливным  дождем
брела по трудной и даже опасной горной тропе, которую мы уже описывали. Идти
было  настолько  мучительно  и  опасно,  что   девушка,   более   изнеженная
воспитанием, либо упала бы в полном  изнеможении,  либо  вынуждена  была  бы
возвратиться туда, откуда бежала.  Но  постоянные  одинокие  прогулки  Клары
приучили ее не уставать и не бояться хождения по ночам. А те более  глубокие
причины  для  страха,  которые  и  обратили  ее  в  бегство,  сделали  Клару
нечувствительной к опасностям, подстерегавшим ее  на  дороге.  Она  миновала
беседку, как доказывала оставленная там перчатка, и пешеходный мостик,  хотя
было почти чудом, что в такую темную ночь  она  так  безошибочно  прошла  по
узкой тропинке, где не раз при самом незначительном  отклонении  в  сторону,
несомненно, могла бы упасть с большой высоты и лишиться жизни.
     Возможно однако, что  душевные  и  физические  силы  Клары  начали  уже
изменять ей, когда  она  приблизилась  к  Старому  городку,  -  недаром  она
задержалась у одинокой хижины, где жила старая нищенка, которая на некоторое
время приютила у себя умиравшую в раскаянии Ханну Эруин.
     Обитательница хижины признала, что она слышала стук в дверь и  жалобные
стоны, с которыми Клара умоляла впустить ее. Но старая ведьма была  из  тех,
чье  сердце  злосчастье  превращает  в  камень:  она  упорно  не  открывала,
побуждаемая  скорее  озлоблением  против  всего  рода   человеческого,   чем
охватившим ее суеверным страхом, хотя упрямо утверждала, что ночная  путница
упрашивала таким мелодичным и нежным голосом,  который  мог  быть  только  у
существа сверхъестественного.  Старуха  призналась  также,  что,  когда  она
услышала, как несчастная просительница удаляется, сердце ее смягчилось и она
уже намеревалась открыть дверь, чтобы предложить девушке хотя  бы  приют  на
ночь. Но не успела она "дотащиться до двери и поднять засов",  как  бедняжки
уже и след простыл. Это лишь укрепило старуху в мысли, что  все  случившееся
было дьявольским наваждением.
     Есть основания полагать, что, получив отказ в приюте,  бедняжка  больше
не пыталась пробудить в людях жалость и добиться доступа под чей-либо  кров,
пока не дошла до дома мистера Каргила; там в самой верхней комнате еще горел
свет по причине, требующей некоторого разъяснения.
     Читателю известны причины, побудившие Балмера, присвоившего себе  титул
лорда  Этерингтона,  услать  за  пределы  Англии  единственного   свидетеля,
который, как он опасался,  мог  бы  или  пожелал  бы  раскрыть  его  гнусную
проделку с несчастной Кларой Моубрей.
     Из  трех,  помимо  жениха  и  невесты,  человек,  присутствовавших  при
бракосочетании, один священник был полностью  и  до  конца  обманут.  Солмза
Этерингтон считал беззаветно преданным ему. Таким образом,  если  с  помощью
этого слуги как-нибудь устранить Ханну Эруин, то - не без  основания  считал
он - никаких доказательств учиненного им предательства  представить  нельзя.
Поэтому Солмзу, его сподручному, дано было, как, наверно,  помнит  читатель,
поручение поскорее удалить ее куда-нибудь, и тот доложил  своему  господину,
что старания его увенчались успехом.
     Но с тех пор, как Солмз  подчинился  влиянию  Тачвуда,  ему  все  время
приходилось срывать все те планы, которым он якобы самым ревностным  образом
содействовал; путешественник же тешился (и  это  было  для  него  величайшим
наслаждением) тем, что под каждую мину,  заложенную  Балмером,  он  подводил
контрмины и мог рассчитывать на приятную возможность взорвать сапера его  же
собственным снарядом. С этой целью Тачвуд, едва он узнал, что  у  его  фирмы
затребованы  оригиналы  документов,  сданных  на  хранение  покойным  графом
Этерингтоном, тотчас же направил туда письмо с распоряжением послать  только
копии и, таким образом, воспрепятствовал отчаянной попытке Балмера завладеть
этими бумагами. По той же причине, когда Солмз доложил ему  о  настоятельном
желании своего господина удалить Ханну  Эруин  из  пределов  страны,  Тачвуд
велел слуге позаботиться, чтобы больную  осторожно  перенесли  в  пасторский
дом - Каргила он без труда уговорил предоставить ей временное убежище.
     Для этого славного человека, которого смело можно было  назвать  добрым
самаритянином, безотрадное  положение  несчастной  женщины  являлось  вполне
достаточным основанием для того, чтобы приютить ее. Он был,  разумеется,  не
из тех, кто стал бы спрашивать, не заразная ли у нее болезнь, или добиваться
каких-либо  других  сведений,   нередко   оказывающихся   препятствием   для
благотворительности и гостеприимства иных, более осторожных  человеколюбцев.
Но для того чтобы еще больше заинтересовать  пастора  в  ее  судьбе,  мистер
Тачвуд написал ему,  что  больная  (которую  священник,  впрочем,  знавал  и
раньше) располагает некоторыми существенно важными  сведениями,  касающимися
одной весьма уважаемой и знатной семьи, и что он сам, а также мистер Моубрей
сент-ронанский в качестве должностного лица собираются  сегодня  же  вечером
явиться к нему в приходский дом,  чтобы  снять  с  нее  показания  по  этому
важному делу. Таково в действительности и было намерение путешественника, и,
вероятно, он осуществил бы его, если бы этому не помешали, с одной  стороны,
его самолюбивое  желание  действовать  по-своему  и  придавать  своей  особе
излишнюю значительность, а с другой - бешеное нетерпение  Моубрея,  которое,
как известно  читателю,  заставило  его  галопом  ускакать  в  Шоуз-касл,  а
Тэчвуда - последовать за ним в карете.  Об  этой  перемене  Тачвуд  известил
священника запиской, которую отправил, когда садился в карету.
     В записке этой он просил  окружить  больную  самым  заботливым  уходом,
обещал быть в пасторском доме вместе  с  мистером  Моубреем  рано  утром  и,
проявляя в  данном  случае  свою  неизменную,  прочно  укоренившуюся  в  нем
самоуверенность, побуждавшую его все и всегда  делать  самому,  настоятельно
просил своего друга, мистера Каргила, до его приезда не принимать от больной
показаний или  исповеди,  разве  что  она  будет  находиться  при  последнем
издыхании.
     Солмзу удалось без труда перевезти  больную  из  убогой  хижины  в  дом
священника. Правда, появление сообщника ее преступления сперва напугало  эту
женщину. Но Солмз не постеснялся  убедить  ее,  что  он,  так  же  как  она,
раскаивается в совершенном и намерен доставить ее в место, где с  них  обоих
будут сняты показания, благодаря  чему  они  смогут  хотя  бы  до  известной
степени исправить причиненное ими обоими зло. А когда он пообещал ей  также,
что за нею станут хорошо ухаживать и позаботятся  о  ее  детях,  она  охотно
отправилась вместе с ним в дом священника.  Сам  же  он  решил  держаться  в
стороне, пока все дело не разъяснится, и отнюдь  не  показываться  на  глаза
своему хозяину, чья звезда, как он отлично понял, быстро опустится с высоты,
на которой до того блистала.
     Священник пошел проведать несчастную больную, что делал неоднократно  и
раньше, когда она жила в хижине неподалеку от него, и велел как можно  лучше
ухаживать за ней. В течение всего дня она, казалось, чувствовала себя лучше.
Но оттого  ли,  что  ее  начали  слишком  хорошо  кормить,  дабы  поддержать
изможденную плоть, оттого ли,  что  угрызения  совести  стали  мучить  ее  с
удвоенной силой, когда нужда перестала угрожать  ей,  -  во  всяком  случае,
около полуночи  наступил  кризис,  и  находившаяся  при  ней  сиделка  пошла
доложить священнику (всецело занятому в это время  осадой  Птолемаиды),  что
весьма сомневается, доживет ли больная до утра, а между тем на сердце у  нее
лежит какая-то тяжесть, и она хотела бы, как выразилась сиделка, "признаться
чистосердечно", прежде чем умереть или потерять сознание.
     Возвращенный к действительности столь плачевным событием, мистер Каргил
сразу же стал энергичным, хладнокровным  и  решительным  человеком  с  ясным
умом, каким он неизменно становился, когда ему приходилось вступать на стезю
долга. Понимая по различным намекам своего друга Тачвуда, что дело это  было
крайне  важное,  он  как  из  чувства  человечности,  так  и  сознавая  свою
неопытность решил послать за каким-нибудь сведущим человеком.  Слуге  своему
он велел взять верховую лошадь и ехать на воды за  доктором  Квеклебеном.  А
так как одна из  горничных  заметила,  что  "миссис  Додз  как  никто  умеет
обходиться с больными", девушку тут же отправили позвать на  помощь  хозяйку
Клейкемской гостиницы, ибо она никогда не  отказывала  в  своем  содействии,
если оно мо