Тиррел, или Мартиньи, как называет его ваша милость, - ответил Джекил, - не желает и слушать ваших предложений. Он не соглашается доверить заботам милорда счастье мисс Моубрей. Более того - я не встретил у него одобрения, даже когда намекнул, что за признанием брака или вторым брачным обрядом тотчас же последует раздельное проживание супругов, что, полагаю, я мог ему предложить. - А по какой причине отказывается он от такого разумного предложения? - спросил лорд Этерингтон. - Он надеется сам жениться на девушке? - По-видимому, он считает, что все обстоятельства делают это невозможным, - ответил Джекил. - Как! Значит, он намерен разыгрывать собаку на сене - и сам не ест и другим не дает? Ну, так у него ничего не получится. С тех пор как мы с тобою в последний раз виделись, Джекил, она обошлась со мной как с паршивым псом. И, клянусь богом, она станет моей, чтобы я мог сломить ее гордыню, а у него все нутро перевернется от этого зрелища. - Нет, подожди, подожди! - сказал Джекил. - Кажется, я могу передать тебе от его имени кое-что более для тебя подходящее, чем то удовольствие, которое ты получил бы, дразня его. Он готов купить то, что называет душевным покоем мисс Моубрей, за отказ от своих притязаний на титул и состояние вашего отца. И я очень удивился, милорд, когда он показал мне список документов, которые, боюсь, сделают его успех более чем вероятным, если они действительно существуют. Лорд Этерингтон взял список и, казалось, стал внимательно вчитываться в него, а Джекил продолжал: - Он написал лицу, у которого хранятся эти бумаги, чтобы их ему немедленно выслали. - Посмотрим, что они собой представляют, когда их пришлют, - сказал лорд Этерингтон. - Они придут по почте? - Да, и, возможно, очень скоро, - ответил Джекил. - Что ж, он как-никак мой брат, хоть и с левой стороны, - сказал лорд Этерингтон, - и мне не очень хотелось бы, чтобы он попал на каторгу за подлог, ибо я полагаю, что именно так и кончится его попытка кляузничать, основываясь на бумагах, о которых он говорит. - Послушайте, милорд, - воскликнул Джекил, - Тиррел утверждает, что ты их видел, что, во всяком случае, для тебя сделаны были копии и ты их получил. Так он говорит. - Он лжет, - ответил лорд Этерингтон, - когда заявляет, что я знаю об этих бумагах. Вся эта история, на мой взгляд, - пена, мыльные пузыри, взбитый белок, словом - самая невесомая вещь на свете, что и обнаружится с появлением этих бумаг, если они вообще появятся. Все это от начала до конца - одно запугивание, и я тебе удивляюсь, Джекил: неужто ты до того любишь взбитые сливки, что спокойно проглотил такое воздушное изделие? Нет, нет, я знаю, как непререкаемы мои права, и использую их таким образом, что у всех моих недругов ни кровинки не останется. Что же касается этих бумаг, то теперь я припоминаю, что мой поверенный говорил о какой-то присланной ему копии документов, но оригиналы так и не появлялись. И держу пари на что угодно - там нет ничего, кроме фальшивок. Если бы я думал иначе, разве я не сказал бы тебе? - Надеюсь, конечно, что сказали бы, милорд, - ответил Джекил, - ибо я никак не смогу быть вам полезен, если не буду иметь чести пользоваться вашим неограниченным доверием. - Ты им пользуешься, пользуешься, друг мой, - сказал Этерингтон, пожимая ему руку. - И раз эти твои переговоры можно считать безрезультатными, придется мне придумать какой-нибудь другой способ избавиться от этого свихнувшегося и весьма докучливого малого. - Только без насилия, милорд, - напомнил ему еще раз и весьма торжественным тоном Джекил. - Да нет, нет, нет же, клянусь небом! Неужто, маловер ты этакий, я должен давать клятвы, чтобы успокоить твою щепетильную совесть? Напротив, если мы не поладим добром, вина будет не моя. - И для твоей и для его репутации было бы лучше всего пойти на мировую, - ответил Джекил, - и если ты действительно этого хочешь, я попытаюсь подготовить Тиррела. Сегодня он появится в гостинице или за табльдотом, и было бы в высшей степени нелепо устраивать сцену. - Да, да, разыщи его, дорогой Джекил, и убеди, какое безумие выставлять семейные разногласия напоказ и на забаву людям. Пусть все увидят, что два медведя могут сойтись, не разодравшись. Ступай, ступай, я тоже сейчас выхожу, ступай и помни, что я тебе полностью, безгранично доверяю... Ступай, ублюдок, неслыханный болван, - продолжал он, едва Джекил вышел из комнаты, - ума у тебя хватит лишь настолько, чтобы погубить самого себя вмешательством в дела, до которых ты не дорос. Но в обществе у милейшего Джекила отличная репутация, он храбрец и вообще личность, которая может придать благородный вид сомнительному делу. Кроме того, он - моя креатура, я его, можно сказать, выкупил, и было бы нелепым расточительством не использовать его. Но что касается доверия, честнейший Хэл, то о нем не может быть и речи, кроме случаев, когда этого не избежать. Если мне и нужно было бы доверенное лицо, то вот идет человек получше тебя - у Солмза нет излишней щепетильности, он всегда отпустит мне - за деньги, конечно, - усердия и скрытности на всю полученную им сумму. В этот момент в комнату как раз входил камердинер его милости. Это был не лишенный важности, учтивый и уже немолодой человек с бледным лицом, темными задумчивыми глазами, говоривший мало и неторопливо и весьма старательно исполнявший все свои обязанности. - Солмз... - начал лорд Этерингтон и сразу же запнулся. - Милорд... Наступило молчание. Затем лорд Этерингтон опять сказал "Солмз", а слуга ответил "Слушаю, ваша милость", и снова последовала пауза, пока граф, словно опомнившись, не произнес: - А, вспомнил, что я хотел сказать - насчет доставки почты. Здесь она, кажется, приходит нерегулярно? - Довольно регулярно, милорд, если речь идет о гостинице, но жители деревни получают письма с перебоями. - А почему, Солмз? - спросил его милость. - Старуха, хозяйка маленькой гостиницы в деревне, в плохих отношениях с женой начальника почтовой конторы: одна не желает посылать за письмами, другая не позволяет приносить их в деревню, так что на пути от почты до деревни письма то теряются, то доставляются не по тому адресу, а иногда их возвращают обратно на главный почтамт. - Я не хотел бы, чтобы это случилось с одним пакетом, который должен на днях прийти; он уже мог бы сейчас находиться здесь, а может быть, придет в начале той недели. Это от одного осла-формалиста, честного квакера, который адресует мне письма, пользуясь моим личным именем и фамилией - как Фрэнсису Тиррелу. Он вполне способен перепутать и название гостиницы, а я не хочу, чтобы пакет попал в руки мосье Мартиньи - вы ведь знаете, что он проживает где-то по соседству? Проследите за тем, чтобы пакет благополучно дошел до меня, Солмз, без шума, понимаете? Потому что люди способны вообразить, будто я хочу получить не мне адресованное письмо. - Я отлично понимаю, милорд, - сказал Солмз, и бледное лицо его совершенно не изменилось, хотя он прекрасно понял, какой именно услуги от него ждут. - Вот деньги, чтобы выкупить пакет на почте, - сказал граф, суя камердинеру в руку крупный банковый билет, - а сдачу вы оставите себе на всякие случайные расходы. Эти слова тоже были поняты как должно. И Солмз, слишком тонкий и осторожный человек, чтобы показать свою проницательность или проявить неуместную благодарность, положил банковый билет в бумажник и заверил милорда, что его распоряжение будет выполнено совершенно точно. - Вот настоящий конфидент: за деньги он сделает все, что мне нужно, - произнес в полном восторге лорд Этерингтон. - Никаких требований довериться ему или давать объяснения, никаких попыток сорвать покров, которым, словно газовым шарфом, прикрыто тонкое дело. Все мои мотивы он принимает за argent comptant <Наличные, в переносном смысле - чистая монета (франк.).>; нужно только, чтобы они подкреплялись самым лучшим доводом, то есть тем же argent comptant. Но и тут я полностью никому доверяться не намерен: как мудрый полководец, я сам выйду на разведку. Приняв такое решение, лорд Этерингтон надел сюртук и шляпу и, стремительно покинув свои апартаменты, направился в книжную лавку, служившую одновременно почтовой конторой и библиотекой. Находясь в самом центре гулянья (как именовалась широкая, обсаженная деревьями улица, ведущая от гостиницы к источнику), она являлась самым подходящим местом встречи для всевозможных сплетников и бездельников. Появление графа вызвало, как всегда, сенсацию среди гуляющих на бульваре. Но - нашептывала ли ему это уязвленная совесть или же для такого впечатления были какие-то настоящие причины - он не мог не подумать, что встречают его нынче с какой-то сдержанностью. Его привлекательная внешность и непринужденные манеры производили обычный эффект, и все, с кем он заговаривал, принимали его внимание как честь. Однако никто не предлагал, как это бывало раньше, пройтись с ним вместе или присоединиться к компании. Казалось, что он является скорее предметом внимательного наблюдения, чем одним из обычных членов общества. И, желая избежать любопытных взглядов, которые начинали его смущать, он завернул на маленькое торжище новостей и литературы. Он вошел незамеченным, как раз когда леди Пенелопа только что закончила чтение каких-то стихов и теперь толковала их со всем пылом femnie savante, <Ученой женщины (франц.).> хранящей в памяти нечто такое, чего не повторяют более одного раза. - Копию? Разумеется, нет! - долетело до ушей лорда Этерингтона из группы, центром которой являлась ее милость. - Честь прежде всего: я не могу предавать беднягу Четтерли; кроме того, его милость - мне друг и человек знатный, так что нельзя... У вас этой книги нет, мистер Потт? Вы не получили Стация? Никогда у вас не найти того, на что хотелось бы взглянуть. - Мне очень жаль, миледи, но сейчас ни одного экземпляра нет. Я жду несколько штук в посылке следующего месяца. - "Пока отсутствует" - ваш неизменный ответ, мистер Потт, - заметила леди Пенелопа. - Кажется, если бы я спросила у вас самое последнее издание корана, вы бы сказали, что оно поступит в следующем месяце. - Право же, не могу сказать, миледи, - ответил мистер Потт. - Нигде еще не видел объявления о выходе этого произведения. Но не сомневаюсь - если вообще в этом могут быть сомнения, - что в следующем месяце экземпляры поступят ко мне. - Книжные запасы мистера Потта всегда paulo post futurum, <В ближайшем будущем (лат.).> - сказал мистер Четтерли, только что вошедший в лавку. - Ах, это вы, мистер Четтерли? - воскликнула леди Пенелопа. - Вы будете повинны в моей смерти. Нигде не могу я найти эту "Фиваиду", где Полиник и его брат... - Тес, миледи, тес! Ради всего святого! - промолвил поэт-священник, бросив взгляд в сторону Этерингтона. Леди Пенелопа поняла и умолкла. Но она сказала совершенно достаточно для того, чтобы привлечь внимание путешественника Тачвуда: он поднял голову от газеты, которую читал, и, не обращаясь ни к кому из присутствующих в отдельности, воскликнул тоном, полным презрения к географическим познаниям леди Пенелопы: - Полиник? Полли Нищая! В Фиваиде такого поселения нет. Фиваида в Египте. Мумии присылают оттуда. Я побывал в катакомбах, очень занятных пещерах... Туземцы забросали нас камнями, точнее говоря - щебнем, честное слово. За это мой янычар всю деревню наказал палками... Пока он говорил, лорд Этерингтон, словно в рассеянности, поглядывал на письма, расставленные в ряд на каминной доске, и вел неторопливый разговор с миссис Потт, чья наружность и манеры вполне соответствовали ее положению - она была привлекательна, весьма изящно одета и довольно жеманна. - Здесь много писем, адресатов которых вы, видимо, не смогли разыскать? - Очень много, милорд, и это очень досадно, так как мы вынуждены возвращать их в почтовую контору: с нас взыскивают, если они теряются. А как уследишь за каждым отдельным письмом? - А среди них попадаются любовные письма? - , спросил его милость, понижая голос. - Фи, милорд, откуда же мне знать? - ответила миссис Потт, понижая голос до той же октавы. - О, всякий может распознать любовное письмо - то есть всякий, кто их когда-либо получал. Они всегда небрежно сложены, но старательно запечатаны, почерк на конверте неровный, свидетельствующий о том, как сильно волновался отправитель... Ну вот, например, - сказал он, указывая своим хлыстом на одно из писем, лежащих на каминной доске, - это, должно быть, любовное письмо. - Хи-хи-хи! - рассмеялась миссис Потт. - Простите за смех, милорд, но - хи-хи-хи! - это письмо от некоего Байндлуза, банкира, к старухе матушке Додз, владелице трактира в Старом городке. - В таком случае, миссис Потт, ваша соседка, миссис Додз, обрела в лице мистера Байндлуза возлюбленного, если, конечно, рука у банкира не сведена параличом. С вашей стороны очень жестоко задерживать это письмо у себя. - Чтобы я стала ей его доставлять? Эта старая брюзга кабатчица долго будет ждать, пока я ей отправлю письма! Она ведь не желает пользоваться королевской почтой и продолжает посылать письма со старым возчиком, словно в округе нет почтовой конторы. Но ничего, на днях к ней явится судейский чиновник! - О, вы слишком жестоки! Любовные письма вы, во всяком случае, должны отсылать по назначению. Поймите же, чем старше она становится, тем меньше ей, бедняжке, можно терять время. Но в этом деле миссис Потт шуток не допускала. Она знала о застарелой ненависти почтенной матроны к ней и ее учреждению и приходила от нее в ярость, как государственный чиновник приходит в ярость от деятельности радикала. Поэтому она ответила довольно угрюмо, что кто посылает письма через ее заведение, тому и будут их доставлять, и что ни матушка Додз, ни кто-либо из ее постояльцев не получат ни единой строчки из сент-ронанской конторы, если сами не придут за ней и не выкупят ее. Весьма вероятно, что в этом заявлении содержалась основная суть тех сведений, которые лорд Этерингтон решил вытянуть из миссис Потт, затеяв с ней легкий флирт. Когда она увидела, что он замолчал, как бы для того, чтобы не раздражать ее неприятным предметом разговора, и жеманно-кокетливым тоном попросила его указать еще какое-нибудь любовное письмо, он только небрежно ответил, "что для этого он должен сам написать ей таковое". После чего, отойдя от ее маленького трона, у которого велась эта конфиденциальная беседа, он медленно прошел через узкую книжную лавку, слегка кивнул леди Пенелопе, поравнявшись с нею, и вышел на бульвар, где увидел зрелище, которое смутило бы любого человека, менее владеющего собой. Едва он вышел из лавки, как туда, еле переводя дух, вбежала маленькая мисс Диггз, сгорая от любопытства и нетерпения. - Ах, миледи, миледи, что вы тут задержались? Сейчас на гулянье вышел с того конца мистер Тиррел, а лорд Этерингтон идет как раз в ту сторону, и они должны встретиться. Ой, господи, да идите же скорей поглядеть, как они сойдутся! Любопытно, заговорят они друг с другом или нет. Надеюсь, что драки не будет. Ой, да идемте же, миледи! - Вижу, что мне действительно надо с вами пойти, - сказала леди Пенелопа, - но, милочка моя, ужасно странно, что вы так интересуетесь чужими делами. Хотела бы я знать, что сказала бы на это ваша мама. - Ах, не все ли равно, что скажет мама! Никто с ней не считается - ни папа, ни другие. Пойдемте, милая леди Пен, а не то я побегу одна. Мистер Четтерли, заставьте же ее пойти!, - Да, видимо, я должна пойти, - согласилась леди Пенелопа, - иначе я бог знает чего от вас наслушаюсь. Несмотря на этот строгий тон и забыв в то же самое время, что люди из порядочного общества никогда не должны выказывать торопливость, леди Пенелопа вместе с теми из своей свиты, кого ей удалось наспех собрать, необыкновенно быстро зашагала по бульвару, видимо, просто из снисходительности к любопытству мисс Диггз, поскольку ее милость заявила, что сама она ни в малейшей степени его не испытывает. Наш друг путешественник тоже услышал сообщение мисс Диггз. Внезапно прервав рассказ о Великой пирамиде, который после упоминания о Фиваиде напрашивался, так сказать, сам собой, он повторил тревожные слова хорошенькой мисс: "Надеюсь, что драки не будет", выскочил из лавки и помчался вдоль бульвара так стремительно, как только могли выдержать его крепкие нижние конечности. Если уж путешественник настолько забыл свою важность, а леди Пенелопа - свое тонкое воспитание, что они убыстрили шаг, дабы стать свидетелями встречи Тиррела и лорда Этерингтона, то легко предположить, что у всех остальных членов общества чувство приличия также не устояло перед любопытством и они, боясь пропустить ожидавшуюся сцену, заспешили не меньше, чем любители бокса, которые торопятся на состязание. По правде сказать, встреча братьев не удовлетворила тех, кто ожидал бурного ее исхода, тем не менее она оказалась достаточно интересной для тех зрителей, которые привычны были разуметь язык подавленных страстей, прорывающихся наружу как раз в тот миг, когда те, кто их испытывает, больше всего стараются их скрыть. За Тиррелом, как только он вышел на бульвар, сразу же последовало несколько досужих парочек. Теперь количество их возросло настолько, что он с удивлением и неудовольствием увидел себя в центре толпы, следившей за каждым его движением. Сэр Бинго и капитан Мак-Терк первыми пробрались сквозь толпу и обратились к нему со всей учтивостью, на какую были способны. - Ваш слуга, сэр, - проворчал сэр Бинго, протягивая в знак примирения и дружбы правую руку без перчатки. - Ваш слуга. Огорчен, что между нами произошло недоразумение; крайне огорчен, честное слово. - Не говорите больше об этом, сэр, - ответил Тиррел, - все забыто. - Превосходно, право же, весьма благородно с вашей стороны: надеюсь, мы будем часто видеться. - На этом сэр Бинго умолк. Более велеречивый капитан продолжал: - Ох, ей-богу же, у нас вышла ужасная ошибка. Я готов отхватить себе палец перочинным ножом за то, что написал все это. Клянусь душой, я царапал на бумаге так старательно, что процарапал дырку. Ох, подумать только: дожил до того, что допустил такую неучтивость по отношению к джентльмену, который был занят честным поединком. Но, дорогой Тиррел, вам же следовало написать нам. Откуда мы могли знать, что вы так обременены делами чести - дважды в один день должны были сводить счеты! - Я был ранен совершенно неожиданным.., случайным образом, капитан Мак-Терк. Я не писал, так как в тот момент обстоятельства обязывали меня к некоторой секретности. Но, едва поправившись, я решил восстановить в ваших глазах свое доброе имя. - О, да вы уже это сделали, - сказал капитан, с понимающим видом кивнув головой. - Капитан Джекил, весьма порядочный молодой человек, разъяснил нам, сколь благородно было ваше поведение. Гвардейцы - славные ребята, хотя и любят иногда похорохориться, да и воображают безо всяких оснований, что они выше нас, армейцев. Но он нам все сообщил и хотя не было ни слова сказано о некоем прекрасном лорде, о его столкновении с разбойником, о его ране и еще о многом другом, мы все отлично разбираемся, что к чему. И если закон вам не может помочь, а между вами вышла размолвка, то почему бы двум джентльменам не уладить дело один на один? А если между вами и есть родство, то почему родичи не могут вести себя в отношении друг друга как люди чести? Правда, кое-кто говорит, будто вы сын его отца, и тут родство, пожалуй, слишком уж близкое. Как-то я сам едва не вызвал на дуэль моего дядю Дугела: никому не известно, где в таких делах проходит граница дозволенного. Но потом я подумал, что раз между определенными степенями родства запрещены браки, недопустимы между ними и поединки. Что же касается двоюродных братьев - подумаешь! - тут все в порядке! Пли, Флэниген. Но вот и сам милорд идет прямо на нас, как олень-вожак, а за ним и все стадо. Тиррел на несколько шагов опередил своих назойливых спутников, лицо его то краснело, то бледнело, как это бывает у человека, принуждающего себя приблизиться и прикоснуться к животному или пресмыкающемуся, к которому он чувствует неодолимое отвращение и омерзение, в старину объяснявшееся врожденной антипатией. Эта принужденность, замеченная всеми, и ее следствие - изменившееся выражение лица - несколько повредили ему в глазах зрителей, на которых произвела впечатление твердая походка, гордая осанка и вместе с тем непринужденность графа Этерингтона, владевшего не хуже любого другого человека в Англии нелегким искусством делать хорошую мину при плохой игре. Он сошелся с Тиррелом столь же спокойно, сколь и холодно, и, поклонившись ему с ледяной формальной учтивостью, громко произнес: - Полагаю, мистер Тиррел де Мартиньи, что, поскольку вы не сочли нужным избежать этой неприятной встречи, вы расположены также не забывать о нашем родстве и не делать нас обоих забавой для хорошего общества? - Вам не придется опасаться моей запальчивости, мистер Балмер, - ответил Тиррел, - если только вы сумеете застраховать себя от последствий своей собственной. - Очень этому рад, - сказал граф с тем же спокойствием, но понизив голос так, чтобы его слышал один Тиррел. - Так как мы вряд ли будем искать частых встреч, я позволю себе напомнить о моем предложении договориться, которое я сделал вам через посредство моего друга, мистера Джекила. - Оно было неприемлемо, - ответил Тиррел, - как по причинам, о которых вы можете догадаться, так и по другим, уточнять которые не стоит. Я тоже послал вам предложение, обдумайте его хорошенько. - Я и обдумаю, - ответил лорд Этерингтон, - когда увижу, что оно подкреплено документальными доказательствами, о коих вы говорили, хотя не верю в их существование. - Язык ваш говорит не то, что подсказала бы ему совесть, - заметил Тиррел, - но я пренебрегаю упреками и не желаю никаких споров. Я дам знать капитану Джекилу, когда получу бумаги, которые, по вашим словам, так необходимы для того, чтобы вы могли высказать свое мнение о моем предложении. Но, между прочим, не рассчитывайте меня обмануть. Я нахожусь здесь со специальной целью следить за вашими кознями и расстраивать их. И не сомневайтесь: пока я жив, они вам не удадутся. А теперь, сэр или милорд - обращение можете выбрать сами, - будьте здоровы. - Одну минуту, - сказал лорд Этерингтон. - Раз уж мы обречены на то, чтобы мозолить друг другу глаза, пусть общество знает, что ему о нас думать. Вы - философ и не придаете цены общественному мнению, но мне, человеку суетному, светскому, желательно быть с ним в ладу. Джентльмены, - сказал он, несколько повышая голос, - мистер Уинтерблоссом, капитан Мак-Терк, мистер... - как его зовут, Джекил? Ах да, Миклем - вам, кажется, известно, что этот джентльмен, мой близкий родственник, и я ведем спор о правах, который препятствует нам жить в согласии друг с другом. Однако мы не намерены докучать вам своими семейными распрями. И пока этот джентльмен, мистер Тиррел, или как там ему угодно называться, является членом здешнего общества, я буду вести себя по отношению к нему также, как в отношении любого чужого мне человека, имеющего то же преимущество. До свидания, сэр, до свидания джентльмены. Увидимся, как всегда, за обедом. Пойдем, Джекил. С этими словами он взял Джекила под руку, неторопливо выбрался из толпы и удалился, оставив благодаря непринужденности и внешней сдержанности своего поведения большую часть общества предрасположенной в его пользу. Какое-то неодобрительное ворчание, в котором неясно различались довольно нелюбезные слова по его адресу, исходили, правда, из галстука сэра Бинго, но на них почти не обратили внимания; от зоркой публики вод не ускользнуло то обстоятельство, что чувства баронета в отношении благородного графа были совершенно противоположны чувствам, которые проявляла леди Бинкс, и что хотя он стыдился выказывать или даже неспособен был ощущать сколько-нибудь бурную ревность, характер его с некоторых пор стал довольно раздражительным. Впрочем, прекрасная половина его не считала нужным придавать этому обстоятельству какое-либо значение. Между тем граф Этерингтон удалялся вместе со своим наперсником, торжествуя победу, которую он одержал благодаря своей светской ловкости. - Видишь, Джекил, - сказал он, - я могу выйти из затруднительного положения, столкнувшись с любым жителем Англии. Ты сделал грубую ошибку, рас сеяв туман, сгустившийся благодаря тому случаю вокруг этого субъекта. С таким же успехом можно было сразу же обнародовать всю историю нашего поединка: ведь все равно кто угодно догадается о нем, сопоставляя время, место и обстоятельства. Но не ломай голову, придумывая себе оправдания. Ты заметил, как я утвердил свое естественное превосходство над ним - подавил его гордостью своего законного происхождения, принудил к молчанию в присутствии всего общества. Это дойдет до Моубрея через его поверенного, и ему еще сильнее захочется породниться со мной. Я знаю, что он обеспокоен моим флиртом с одной дамой - здешней львицей: ничто так не заставляет человека ценить блестящую возможность, как угроза потерять ее. - Больше всего на свете хотел бы я, чтобы ты оставил помыслы о мисс Моубрей, - сказал Джекил, - и принял предложение Тиррела, если он сможет доказать его выгодность. - Да, если, если... Но я совершенно уверен, что у него нет тех прав, о которых он заявляет, и что его документы - только фикция. Что это ты смотришь на меня так, словно хочешь прочесть во мне какую-то удивительную тайну? - Хотел бы я знать, что ты bona fide <По совести говоря (лат.).> думаешь об этих документах, - ответил Джекил, в немалой степени изумленный уверенным и невозмутимым тоном своего друга. - Слушай ты, самый подозрительный из светских хлыщей, - сказал Этерингтон, - да что, черт побери, хочешь ты от меня услышать? Могу ли я, выражаясь юридическими терминами, доказать тебе, что такого-то факта не существует? Разве не вполне допустимо, что такие бумаги могут существовать, хотя я никогда не видел их и ничего о них не слыхал? Одно я могу сказать твердо: я больше всех на свете заинтересован в том, чтобы отрицать их существование. И поэтому я не признаю, что они существуют, пока не буду вынужден это сделать, увидев их и, кроме того, твердо убедясь в их подлинности. - Я не могу упрекать тебя за недоверчивость в данном случае, милорд, - сказал Джекил. - Но все же я думаю, что ты мог бы удовлетвориться графским титулом и наследственным поместьем и послать Неттлвуд ко всем чертям. - Так же, как ты пустил на ветер свое наследство, Джекил. Однако предварительно ты постарался использовать его до последнего шиллинга. Чего бы ты ни дал за возможность поправить свои дела браком! Будь искренен. - Может быть, я и соблазнился бы, - сказал Джекил, - особенно в нынешних своих обстоятельствах. Но если бы они оставались прежними, я бы отверг состояние, которое можно получить через женщину, в особенности если его обладательница - больная девушка со странностями, да еще ненавидящая меня так, как эта мисс Моубрей, проявляя в данном случае дурной вкус, ненавидит тебя. - Больная! Нет, нет, вовсе она не больна, здоровье у нее не хуже, чем у любого другого, ничем не страдающего человека. А что до ее бледности - то, честное слово, она от этого еще интереснее. Когда я видел ее в последний раз, мне показалось, что она может соперничать с самой прекрасной статуей Кановы. - Да, но к тебе она равнодушна, а сам ты нисколько не любишь ее. - Я-то к ней отнюдь не равнодушен, - сказал граф. - С каждым днем она становится для меня все привлекательней: ее недоброжелательство разжигает меня. К тому же она имеет дерзость бросать мне вызов и выражать презрение перед своим братом и на глазах всего общества. Я испытываю к ней своего рода ненавидящую любовь и влюбленную ненависть. Словом, думать о ней - означает пытаться разгадать загадку, совершать промах за промахом и говорить глупость за глупостью. И если у меня когда-нибудь будет возможность, я заставлю ее поплатиться за все свои выходки. - Какие выходки? - Пусть сам дьявол тебе ответит, я бессилен их описать. Но вот пример. С тех пор как брат ее на стоял на том, чтобы она меня принимала или, вернее, чтобы она выходила, когда я бываю в Шоуз-касле, можно подумать, что она просто изощряется в способах показать мне, как мало она меня уважает и как ей неприятно мое присутствие. Вместо того чтобы одеваться как следует приличной даме, особенно при гостях, она выбирает какое-нибудь причудливое, давно вышедшее из моды или совсем небрежное одеяние, в котором кажется странной, если уж не вовсе смешной: какие-то тройные тюрбаны из газа всевозможных цветов на голове, лоскутья чего-то вроде старой обивки вместо шалей и мехов, ботинки на толстых подошвах, кожаные перчатки немыслимого красно-коричневого цвета. Боже милостивый, Хэл, один вид ее уборов мог бы свести с ума целый синклит модисток. А ее телодвижения! Она то сутулится, то сидит в кресле вразвалку, как выражаются женщины, положив ногу на ногу и скрестив руки на груди. Если бы богиня грации бросила на все это взор, она обратилась бы в бегство, чтобы уже не возвращаться. - И ты, Этерингтон, хочешь сделать графиней эту странную, беспорядочно одетую дуреху с грубыми манерами, ты, чей критический взор заставляет добрую половину города одеваться особенно тщательно? - воскликнул Джекил. - Все это штуки, Хэл, которые она выделывает нарочно, чтобы от меня избавиться, сбить меня с толку, внушить мне отвращение. Но меня не так-то легко провести. Брат приходит в отчаяние - кусает ногти, подмигивает ей, покашливает, делает знаки, она же изображает полнейшее непонимание. Надеюсь по крайней мере, он бьет ее, когда я ухожу. Будь я уверен в этом, у меня было бы хоть какое-то утешение. - Весьма милосердная надежда. Чувства, которые ты сейчас испытываешь, могут дать понять девушке, чего ей ожидать после свадьбы. Но, - продолжал Джекил, - неужто ты, так искусно проникающий в тайные глубины женского сердца, не можешь изобрести какой-нибудь способ разговорить ее? - Разговорить? Что ты! После первого потрясения, вызванного моим приходом, она решила просто не замечать моего присутствия. А для того чтобы уничтожить меня окончательно, она выбрала самое подходящее занятие - вяжет чулок! От какой проклятой допотопной старухи, жившей еще до изобретения прядильной машины, научилась она этому ремеслу - знает один бог. Но она постоянно торчит у меня на глазах со своим рукодельем, приколотым к ее колену, - и это не хорошенький шелковый чулочек, с помощью которого так мило кокетничала Жанетта из Амьена, когда Тристрам Шенди смотрел, как она работает; нет, это нечто вроде мешка из грубой шерсти, предназначенного какому-нибудь нищему, страдающему плоскостопием, у которого пятки как у слона. И вот она сидит скрючившись, считает петли и отказывается говорить, слушать, смотреть на кого-либо под тем предлогом, что это сбивает ее со счета! - Занятие изящное, что и говорить! Удивляюсь только, как оно еще не излечило ее благородного поклонника, - сказал Джекил. - Будь она неладна! Но нет, нет, я не дам ей перехитрить меня. И потом вдруг, посреди всей этой игры в грубость и тупость, когда ей уже кажется, что она расстроила брата и замучила меня, от нее летят такие искры возбуждения, что я право не знаю, чего мне хочется - расцеловать ее или отхлестать. - Так, значит, ты твердо решил довести это странное дело до конца? - спросил Джекил. - Да, да, да, мой мальчик! Клара и Неттлвуд - навеки! - ответил граф. - Впрочем, этот ее братец тоже бесит меня: он не делает для меня и половины того, что мог бы и должен бы сделать. У него, видишь ли, тоже чувство чести, у этого разорившегося лошадника, который проглотил мои две тысячи фунтов, как пойнтер проглотил бы кружок масла. Я замечаю, что он виляет; у него, как и у тебя, Хэл, имеются подозрения насчет моих прав на отцовский титул и состояние. Как будто даже с десятой частью Неттлвудского поместья я не был бы блестящей партией для женщины из их нищенской семьи. И он еще вертит туда и сюда, этот недопеченный шотландский пирог! Он раздумывает, осторожничает, чего-то выжидает, ведет со мной какую-то игру, этот кусок ячменного теста! Ужас как хочется между делом задать ему как следует! - Что ж, готовь ему самую ужасную месть: брата я тебе уступаю, он самодовольный фат и заслуживает хорошего урока. Но за сестру я хотел бы вступиться. - Посмотрим, - ответил граф и вдруг прибавил: - Скажу тебе откровенно, Хэл, ее причуды до того забавны, что иногда мне кажется, будто я из духа противоречия почти полюбил ее. Во всяком случае, согласись она махнуть рукой на прошлое и забыть злосчастную шутку, которую я тогда с нею сыграл, только она сама была бы виновата, если бы я не сделал ее счастливой. Глава 32 У СМЕРТНОГО ЛОЖА Он здесь, он хочет вырвать у меня В мой смертный час признание вины. Священника! Пусть он отгонит призрак! Старинная пьеса Мирный исход встречи между графом Этерингтоном и Тиррелом, одно предвкушение которой создавало такую сенсацию, принес разочарование публике. Ожидалось, что произойдет какая-нибудь потрясающая сцена. Вместо этого обе стороны словно угрюмо сговорились соблюдать нейтралитет, а ведение войны предоставить судейским. Все поняли, что дело будет решаться не в трибунале Беллоны, а в трибунале Фемиды. И хотя оба тяжебщика продолжали обитать в близком соседстве и время от времени встречались то на общей прогулке, то за общим столом, они не обращали внимания друг на друга - разве что обменивались в таких случаях сдержанным молчаливым поклоном. Дня через два-три публику перестала занимать распря, которая велась так хладнокровно. И если о ней еще думали, то лишь удивляясь тому, что оба врага продолжают жить на водах и своей взаимной нелюбезностью напускают холода среди людей, собравшихся здесь полечиться и повеселиться. Но, как известно читателю, сколь тягостны ни были для братьев их случайные встречи, у них имелись весьма основательные причины проживать в близком соседстве: лорду Этерингтону это нужно было для того, чтобы осуществить свои намерения в отношении мисс Моубрей, Тиррелу - для того, чтобы по возможности расстроить его планы, обоим вместе - для того, чтобы дождаться ответа от той лондонской фирмы, где хранились документы, оставленные покойным графом. Джекил, стремившийся всеми силами помочь другу, нанес тем временем визит старику Тачвуду в Старом городке, рассчитывая, что он будет так же охотно, как и при первой встрече, распространяться насчет ссоры между братьями, и надеясь проявить достаточно ловкости, чтобы выяснить, откуда тот получил сведения о делах благородной семьи Этерингтонов. Однако старый путешественник не выказал того доверия, которого так ожидал Джекил. Фернандо Мендес Пинто, как прозвал его граф, изменил свои намерения или же просто был в необщительном расположении духа. Единственное достойное упоминания проявление его доверия заключалось в том, что он сообщил молодому офицеру драгоценный рецепт соуса кэрри в порошке. Поэтому Джекилу оставалось лишь полагать, что Тачвуд, видимо, всю свою жизнь с увлечением вмешивавшийся в чужие дела, добыл сведения, которыми, по всей видимости, обладал о делах Этерингтона, из тех таинственных источников, откуда так часто доходят до широкой публики важные секреты, к удивлению и смущению тех, кого они касаются. Он счел это тем более вероятным, что Тачвуд отнюдь не был слишком разборчив в собеседниках: неоднократно замечали, что со слугой джентльмена он разговаривает так же охотно, как с самим джентльменом, и с горничной леди - так же, как и с самой леди. Известно, что если человек не брезгает подобной компанией, любит сплетни и в то же время готов заплатить за удовлетворение своего любопытства, не будучи слишком требователен по части точности получаемых сведений, он всегда может собрать значительное количество анекдотов из частной жизни, Капитан Джекил сделал вполне естественный вывод, что осведомленность этого беспокойного старика восходит именно к такому источнику. Капитан сам был живым свидетельством искусства, с которым Тачвуд вел перекрестный допрос, - ведь тот одним коварно сделанным замечанием вырвал у него признание о поединке между братьями. Поэтому после беседы с набобом он доложил графу, что, в общем, по его мнению, нет оснований особенно опасаться путешественника, который хотя и добыл каким-то способом сведения о некоторых существенных фактах, относящихся к этой примечательной истории, но сведения эти у него настолько отрывочные и смутные, что, по-видимому, он даже не знает точно, являются ли противники в назревающей тяжбе родными или двоюродными братьями и, кажется, не имеет представления о фактах, лежащих в основе дела. Как раз на следующий день после этого eclaircis-sement <Разъяснения (франц.).> насчет Тачвуда лорд Этерингтон зашел, как обычно, в книжную лавку, взял там свои газеты и, бросив взгляд на полку, где лежали, дожидаясь, пока их востребуют, письма, предназначенные для Старого городка, с сильно бьющимся сердцем заметил, что хорошенькая почтарша бросила с величественным презрением в ту же кипу довольно толстый пакет, адресованный Фрэнсису Тиррелу, эсквайру. Он тотчас же отвел глаза, словно опасаясь, что один взгляд его, брошенный на этот важный пакет, может породить догадку о его намерениях или выдать его глубочайший интерес к содержимому конверта, с которым так пренебрежительно обошлась его приятельница миссис Потт. В этот момент дверь лавки отворилась, и вошла леди Пенелопа Пенфезер со своей неизменной спутницей - маленькой мисс Диггз. - Видели вы мистера Моубрея? Заходил ли сюда нынче утром мистер Моубрей Сент-Ронан? Не знаете ли вы, где мистер Моубрей, миссис Потт? - Этими вопросами, нагромождая их друг на друга, дама, сведущая во всяческой письменности, забросала даму, ведающую письмами, которая едва успевала давать отрицательный ответ на каждый из них в отдельности. - Мистера Моубрея не было. Он сегодня не заходил. Только что его слуга взял почту и сказал, что мистер Моубрей не появится. - Боже милостивый, какая досада! - вскричала леди Пенелопа с глубоким вздохом и упала на один из диванчиков с таким удрученным видом, что мистер Потт и его супруга тотчас же засуетились подле нее: первый раскупорил флакончик с летучей солью, так как он был не только книготорговец и почтарь, но и фармацевт, а вторая устремилась за стаканом воды. Сильнейшее искушение пронзило лорда Этерингтона насквозь - от глаз до кончиков пальцев. Каких-нибудь два шага - и рука его дотянулась бы до пакета, на который никто не обращал внимания и на содержимом которого основывались, по всей вероятности, надежды и права его соперника в борьбе за титул и состояние. Разве среди всеобщего смятения нельзя незаметно завладеть им? Но нет, нет, нет. Попытка была слишком опасной, чтобы на нее решиться. Впав в противоположную крайность, Этерингтон вообразил, что навлекает на себя подозрения уже тем, что предоставляет леди Пенелопе разыгрывать волнение и тревогу, даже не делая сочувственного вида, к чему его, пожалуй, обязывало ее положение в обществе. Поддавшись этому опасению, он так рьяно и торопливо стал оказывать знаки внимания этой даме, что зашел дальше, чем ему хотелось. Леди Пенелопа объявила, что она бесконечно обязана его милости: вообще-то ей по натуре не свойственно так поддаваться внешним обстоятельствам, но сейчас произошло нечто столь странное, волнующее, печальное, что - нельзя не признаться - она совершенно подавлена. Впрочем, она имеет право похвалиться тем, что свои личные огорчения переносит довольно стойко; но она не в силах владеть собой, когда на глазах ее страдают другие. Лорд Этерингтон спросил, может ли он чем-нибудь помочь - леди Пенелопе нужен был мистер Моубрей Сент-Ронан, слуга графа выполнит ее поручение, если она пожелает послать за мистером Моубреем. - О нет, нет! - ответила леди Пенелопа. - Я считаю даже, что вы, любезный лорд, будете здесь полезнее мистера Моубрея, если, конечно, вы являетесь мировым судьей. - Мировым судьей? - переспросил крайне удивленный лорд Этерингтон. - Да, я выполняю эти функции, но не в шотландских графствах. - О, не в этом суть! - сказала леди Пенелопа. - Если вы соблаговолите ненадолго отправиться со мной, я объясню вам, каким образом вы можете совершить одно из самых добрых, милосердных и великодушных дел на свете. Удовольствие, которое лорд Этерингтон испытывал, совершая добрые, милосердные и великодушные дела, не было так безгранично, чтобы он не стал мысленно выискивать какой-нибудь способ увильнуть. Но тут, бросив случайный взгляд в сторону стеклянной двери, он увидел, что к почтовой конторе приближается его слуга Солмз. Мне доводилось слышать об одном воре, занимавшемся кражей овец, который сделал своего пса таким ловким сообщником в этом нечистом ремесле, что мог посылать его за добычей и одного, и ему удалось даже воспитать в несчастном животном способность не узнавать своего хозяина, если они при этом случайно встречались. По всей видимости, лорд Этерингтон действовал по тому же принципу: не успел он издали завидеть своего подручного, как уразумел необходимость предоставить ему свободное поле действий для всех его махинаций. - Мои письма возьмет слуга, - сказал он, напуская на себя самый безразличный вид, - я должен проводить леди Пенелопу. И, предложив ей тотчас же свои услуги как мировой судья или в любом другом угодном ей качестве, он поспешно взял ее под руку и вывел из лавки, даже не дав ей очнуться от недомогания и вновь обрести необходимую подвижность. Своим худым, острым профилем леди Пенелопа почти прижималась к его уху, желтые и красные перья щекотали ему нос, костлявая рука высокочтимой особы словно крючком сжимала его локоть, но он стойко переносил подавленное хихиканье и усмешки более юных дам, которых они встречали, пересекая бульвар. Правда, когда он, увлекаемый леди Пенелопой, удалялся с бульвара, ему удалось, хотя и на расстоянии, обменяться многозначительным взглядом с Солмзом. Ноги несли его за спутницей, в ушах жужжали слова, толковавшие ему о деле, по которому они шли, но уму его было совершенно безразлично, куда они идут и зачем: мысли лорда были заняты исключительно пакетом в груде невостребованных у миссис Потт писем и его дальнейшей судьбой. Наконец, сделав над собой усилие, лорд Этерингтон понял, что его рассеянность может показаться странной и, как нашептывала ему совесть, даже подозрительной в глазах спутницы. Заставив себя поэтому собрать необходимую долю внимания, он впервые проявил любопытство насчет того, куда же они направляются. Оказалось однако, что именно этого вопроса ему и не следовало бы задавать, если бы он хоть немного прислушивался к весьма многословным объяснениям ее милости, которая ни о чем другом и не говорила. - Ну вот, любезный лорд, - сказала она, - приходится думать, что вы, владыки всего сущего, считаете нас, жалких женщин, совсем глупыми и пустыми созданиями. Я сказала вам, как мне тягостно говорить о маленьких благодеяниях, которые я кое-кому оказываю, а вы требуете, чтобы я вторично излагала вам всю эту историю. Но надеюсь все же, вашу милость не удивляет то, что я почла своим долгом сделать в этом печальном случае. Может быть', я слишком прислушивалась к голосу своего сердца - он часто вводит нас в заблуждение. Желая добиться объяснений, но опасаясь спрашивать прямо, дабы не показать, что излившийся только сейчас поток трогательного повествования промчался мимо него, лорд Этерингтон счел наилучшим для себя выходом заявить, что леди Пенелопа не могла ошибиться, поступая согласно велениям своего разума. Однако комплимент этот не явился достаточно пряным соусом для пресыщенного вкуса этой дамы. И вот, как настоящая обжора, она принялась черпать похвалы суповой ложкой. - Разума? Да неужто вы, мужчины, знаете женщин так мало, что думаете, будто разум у нас может перевешивать чувство? Это значило бы слишком многого требовать от нас, несчастных жертв нашей чувствительности. Так что вы заранее должны простить меня, если я забыла все заблуждения этого грешного, несчастного создания, когда увидела, как оно страдает. Конечно, я не хотела бы, чтобы мой юный друг мисс Диггз или ваша милость подумали, будто я, жалея бедную, злосчастную грешницу, забываю о ее виновности. О нет! Что следует чувствовать в таких случаях, проникновенно выражают стихи Уолпола: Любви к страдающим полна, Душа волненья не чуждалась: Не знала слабостей она, Но чувства в ней смягчала жалость. "Ах ты, самая постылая из всех precieuses <Жеманниц (франц.).>, - подумал его милость. - Неужто изо всей твоей болтовни не выудить ни одного осмысленного слова, которое бы мне хоть что-нибудь разъяснило!" Но леди Пенелопа продолжала: - Если бы вы только знали, милорд, как удручает меня в подобных случаях моя ограниченность в средствах! Но мне удалось собрать кое-что среди добрых людей на водах. Я попросила этого жалкого эгоиста Уинтерблоссома пойти со мной поглядеть, в каком тяжелом положении находится несчастная, а он, бессердечная скотина, ответил мне, что опасается заразиться! Заразиться роди.., родильной горячкой! Может быть, с моей стороны нескромно произносить это слово, но наука ведь не имеет пола. Впрочем, я всегда обтиралась крепким туалетным уксусом и ни разу не переступила порога ее комнаты. При всех пороках Этерингтона, он не был лишен той жалости к людям, которая выражается в подаче милостыни. - Мне очень жаль, - сказал он, вынимая кошелек, - что ваша светлость не обратились ко мне. - Простите, милорд, но с такими просьбами обращаются лишь к друзьям, а ваша милость всегда так заняты леди Бинкс, что мы редко имеем удовольствие видеть вас в том, что я называю "мой маленький кружок". Не ответив на этот намек, лорд Этерингтон протянул леди Пенелопе две гинеи и заметил, что бедной женщине нужна, по-видимому, врачебная помощь. - Я это и говорила, - ответила леди Пенелопа, - и обращалась к этому мерзкому Квеклебену, который, надо сказать, мне кое-чем обязан. Но это гнусное чудовище ответило: "А кто будет платить?" Он что ни день становится все невыносимее, с тех пор как уверился в том, что женится на этой толстой, краснощекой вдове. Не мог же он рассчитывать, что я из своих жалких средств... К тому же, милорд, разве нет такого закона, что власти графства, или приход, или кто-то там еще должны оплачивать лечение неимущих? - Мы уж изыщем способ добиться помощи доктора, - сказал лорд Этерингтон, - и, по-моему, полезнее всего будет, если я вернусь в гостиницу и пошлю его к больной. Боюсь, что я лично мало чем могу помочь женщине, страдающей родовой горячкой. - Родильной, милорд, родильной, - поправила леди Пенелопа наставительным тоном. - Пусть родильной, - согласился лорд Этерингтон. - Чем же я-то могу ей помочь? - О милорд, вы забыли, что эта Энн Хегги, о которой я вам говорила, явилась сюда с одним ребенком на руках, а с другим.., словом, она собралась вторично стать матерью, - и обосновалась в той жалкой хижине, - о чем я вам тоже толковала. Кое-кто считает, что пастору следовало отправить ее в приход, к которому она принадлежит. Но он очень странный, чудаковатый и вялый человек, не слишком ревностно выполняющий свои обязанности. Как бы то ни было, но она живет здесь, и, надо сказать, милорд, в ней есть что-то, отличающее ее от обычных бедняков, это не какая-нибудь отталкивающая личность, которой, отвернувшись, бросаешь шестипенсовик. Заметно, что она видывала лучшие дни, или, как говорит Шекспир, "многое могла бы порассказать". Правда, я не очень хорошо знаю ее историю. Только сегодня, когда я зашла к ней узнать, как она себя чувствует, и послала свою горничную к ней в хижину, чтобы передать ей кое-какие пустяки, о которых и упоминать не стоит, выяснилось, что ум ее озабочен чем-то, связанным со здешними Моубреями: моя горничная сказала, что бедняжка при смерти и кричит, чтобы к ней привели мистера Моубрея или какое-нибудь должностное лицо, так как она хочет сделать какое-то важное сообщение. Вот я и побеспокоила вас и потащила с собой: нам надо, если это возможно, узнать у несчастной женщины, что она желает сообщить. Надеюсь, что это не убийство, от всего сердца надеюсь, хотя молодой Сент-Ронан был всегда человек странный, неуравновешенный, неистовый, безрассудный... Sgherro insigne <Изрядный злодей (итал.).>, как говорят итальянцы. Но вот и ее хижина, милорд. Зайдите, пожалуйста. Упоминание о сент-ронанских Моубреях и связанной с ними тайне свело на нет уже возникшее у лорда Этерингтона намерение предоставить леди Пенелопе заниматься делами милосердия без его помощи. Теперь он с не меньшим, чем у этой дамы, любопытством остановился у хижины крайне жалкого вида, где до и после своих родов проживала несчастная женщина, чью горестную участь не слишком облегчила показная благотворительность леди Пенелопы. При ней находилась одна бедная старуха из числа получающих пособие от прихода; мизерную сумму, которая ей выдавалась еженедельно, пастор несколько увеличил, с тем чтобы старуха имела возможность помочь неизвестной. Леди Пенелопа подняла щеколду и, после минутного колебания, вошла в хижину: боязнь заразиться боролась в ней с мучительным желанием узнать то неизвестное, чего она не могла отгадать и что, может быть, угрожало благополучию Моубреев. Любопытство, впрочем, скоро одержало верх, и она переступила порог, а следом за ней вошел и лорд Этерингтон. Подобно другим дамам, благотворительствующим в хижинах бедняков, она принялась выговаривать ворчливой старухе за неряшливость и грязь, разбранила приготовленную для больной пищу и особенно старательно расспрашивала, куда девалось вино, которое она принесла, чтобы сварить укрепляющее питье. Но бабка была не настолько ослеплена высоким положением и щедростью леди Пенелопы, чтобы покорно выслушивать ее нарекания. - Кому приходится зарабатывать себе на хлеб одной рукой, - сказала она, ибо другая, парализованная, беспомощно свисала у нее вдоль тела, - у тех есть дела поважнее, чем мести полы. Ежели ее милости угодно будет прислать сюда свою бездельницу девку с метлой, в доме можно будет навести какую угодно чистоту. Этой дамочке даже полезно будет пошевелиться: по крайней мере она в конце недели сможет сказать, что хоть немного поработала. - Вы слышите, как разговаривает эта старая ведьма, милорд? - спросила леди Пенелопа. - Вот она, ужасающая неблагодарность бедняков. А вино, сударыня, где вино? - Вино? Да там его и было-то всего полмачкина. И что это за питье - слабое, безвкусное, жиденькое! Вино-то мы, ясное дело, выпили, не выплескивать же его за спину. А чтоб оно принесло хоть какую-то, пользу, выпили его как оно было, безо всяких ваших Сахаров и приправ. По правде говоря, лучше бы я и не пробовала этой кислятины. Если бы церковный сторож не подлил мне капельку виски, я бы ноги протянула от питья вашей милости, потому что... Тут лорд Этерингтон прервал ворчливую бабу, сунув ей в ладонь серебряную монету и одновременно велев помолчать. Старая ведьма взвесила полученную крону в руке и поплелась в свой угол за печкой, бормоча себе под нос: - Ну, это хоть на что-то похоже, хоть на что-то похоже. Это тебе не войти в дом, повертеться и выйти, надавав распоряжений, точно ты невесть какая хозяйка, да в субботу вечером оставить какой-нибудь несчастный шиллинг. С этими словами она уселась за свою прялку и начала прясть, вооружась своей дочерна прокуренной трубкой, из которой вскоре поплыли облака столь зловонного дыма, что леди Пенелопа обратилась бы в бегство, не будь в ней так сильна решимость услышать признания больной. Что же касается мисс Диггз, то она кашляла, чихала, нетерпеливо топталась на месте и в конце концов выбежала из хижины, заявив, что не может выдержать больше в таком дыму, хотя бы ей предстояло выслушать предсмертные слова двадцати больных женщин, тем более что леди Пенелопа перескажет ей все, если признания эти будут стоить того, чтобы их пересказывать. Лорд Этерингтон стоял теперь перед убогой кроватью, где на тощем волосяном матраце простерта была несчастная женщина. В эти последние, видимо, минуты жизни ей не давали покоя пронзительные крики старшего ребенка, на которые она отвечала лишь слабыми стонами, время от времени, насколько позволяли ей силы, отвлекаясь от его непрерывного плача и обращая взор на другую сторону своего жалкого одра, где лежало несчастное существо, которое она недавно родила. Его дрожащее тельце было едва прикрыто рваным одеялом, его распухшее свинцово-бледное личико и полуоткрытые глазки, казалось, уже не ощущали, как ужасно положение, в котором оно находится и от которого его, видимо, вскоре должна была избавить смерть. - Вам, наверно, очень худо, бедняжка, - сказал лорд Этерингтон. - Говорят, вы вызывали к себе какое-нибудь должностное лицо?. - Мне надо было видеть мистера Моубрея из Сент-Ронана. Джона Моубрея из Сент-Ронана. Эта леди обещала привести его ко мне. - Я не Моубрей из Сент-Ронана, - сказал лорд Этерингтон, - но я мировой судья и член парламента. К тому же я личный друг мистера Моубрея и, может быть, либо как официальное лицо, либо как его друг окажусь в силах чем-нибудь вам помочь. Бедная женщина довольно долго молчала. Когда она вновь заговорила, в голосе ее звучало сомнение. - Миледи Пенелопа Пенфезер здесь? - спросила она, как можно шире раскрыв тускнеющие глаза. - Ее милость здесь и слышит вас, - ответил лорд Этерингтон. - Тем хуже для меня, - сказала умирающая или казавшаяся умирающей женщина, - если я должна доверить такую важную тайну мужчине, о котором ничего не знаю, и женщине, о которой знаю только, что она довольно болтлива. - Это я-то болтлива? - вскричала леди Пенелопа, но по сделанному лордом Этерингтоном знаку тотчас же постаралась сдержаться, а несчастная больная, с трудом отдававшая себе отчет в окружающем, по-видимому, не расслышала ее слов. Несмотря на свое тяжелое состояние, она заговорила вполне отчетливо и даже несколько возвысив голос. Хотя на речи больной в довольно сильной степени сказывалось ее лихорадочное состояние, тон и слова, которые она употребляла, свойственны были человеку, занимающему более высокое общественное положение. - Я не то отверженное создание, которым кажусь на первый взгляд, - сказала она. - Во всяком случае, не такой я была рождена! О, если бы я действительно была настоящим отверженным существом! О, если бы я была злосчастной нищенкой из самых подонков общества, подыхающей с голоду бродяжкой, безмужней матерью, незнание иной доли и бесчувственность помогли бы мне перенести свою участь, как бездомному животному, безропотно умирающему на том тощем поле, где оно голодало всю жизнь. Но я, рожденная и воспитанная для лучшей жизни, не утратила памяти о ней, и от этого мое нынешнее положение, мой позор, моя нищета, мое падение, зрелище моих умирающих крошек, ощущение, что и моя смерть так близка, становятся для меня предвкушением ада. Самодовольство и напыщенность леди Пенелопы не устояли перед этим устрашающим вступлением. Она всхлипнула, задрожала и, может быть, впервые за всю свою жизнь ощутила настоящую, а не деланную потребность поднести к глазам платок. Лорд Этерингтон тоже был тронут. - Добрая женщина, - сказал он, - если помощь, необходимая вам в таком состоянии, может вас хоть сколько-нибудь успокоить, я сделаю так, чтобы она была вам полностью оказана и чтобы о ваших детях позаботились. - Да благословит вас бог! - отозвалась бедная женщина, бросив взгляд на лежащее подле нее жалкое тельце., - И да будете вы достойны благословения божия, - добавила она после краткой паузы, - ибо оно не принесет добра недостойным! Вероятно, лорд Этерингтон ощутил укоры совести, ибо он несколько торопливо произнес: - Если вам и впрямь нужно доверить мне что-нибудь, как должностному лицу, говорите, добрая женщина. Пора уже оказать вам помощь, и я позабочусь, чтобы это было немедленно сделано. - Еще одну минуту, - сказала она. - Дайте мне облегчить мою душу, пока я еще на этом свете, ибо никакая человеческая помощь уже не продлит мое земное существование. Я родилась в хорошей семье - тем горше мой нынешний позор! Я получила хорошее воспитание - тем тяжелее моя вина. Я, правда, всегда была бедна, но не ощущала всех бедствий нищеты. Я вспоминала о ней лишь тогда, когда тщеславие порождало у меня дорогостоящие и пустые потребности, ибо подлинная" нужда мне была незнакома. Я состояла компаньонкой молодой леди более высокого положения, чем мое, тем не менее моей родственницы. У нее был такой милый и кроткий характер, что она относилась ко мне как к родной сестре и готова была разделить со мной все, что ей принадлежало... Кажется, я не в силах продолжать свой рассказ!.. К моему горлу подкатывает комок, когда я вспоминаю, как я отблагодарила ее за сестринскую любовь! Я была старше Клары, мне следовало давать ей советы при выборе книг для чтения и укреплять в ней разум. Но собственные мои склонности влекли меня к произведениям, которые, карикатурно искажая природу, тем не менее пленяют воображение. Мы зачитывались этими безрассудствами до того, что под конец создали сами для себя некий романтический мирок и готовы были устремиться в лабиринт любых приключений. У Клары воображение было ангельской чистоты, мое же.., но о нем нет нужды распространяться. Недремлющий враг рода человеческого подослал к нам обольстителя в самый опасный момент! Тут она смолкла, словно ей трудно было подыскать нужные слова, а лорд Этерингтон, приняв заботливый вид, повернулся к леди Пенелопе и спросил, не будет ли ее милости неприятно слушать дальнейшие признания этой несчастной? Кажется, они относятся к вещам.., к вещам, которые были бы тягостны для слуха ее милости. - Та же мысль пришла и мне в голову, милорд. По правде сказать, я сама намеревалась предложить вашей милости удалиться и оставить меня наедине с этой бедной женщиной. Принимая во внимание мой пол, она станет гораздо откровеннее в отсутствие вашей милости. - Верно, сударыня. Но не забудьте, что я вызван был в качестве официального лица. - Тес! - сказала леди Пенелопа. - Она опять говорит. - Считается, что каждая женщина, проявившая уступчивость, становится рабой своего обольстителя, но я продала свою свободу не человеку, а дьяволу! Он заставлял меня пособничать ему в его гнусных кознях против моей подруги и хозяйки и - увы! - обрел во мне слишком послушное орудие, ибо я из зависти стремилась погубить невинность, которую сама утратила. Не слушайте меня больше, уйдите, предоставьте меня моей участи. Я самая гнусная из всех тварей, когда-либо живших на свете, и больше всего я гнусна самой себе, ибо даже теперь, когда я раскаиваюсь, некий тайный голос шепчет мне, что, будь я сейчас той, кем была тогда, я бы и теперь наделала таких же, а то и еще худших подлостей. О, если бы небо помогло мне избавиться от этой страшной мысли! Она закрыла глаза, сложила свои исхудалые руки и подняла их к небу, как человек, мысленно произносящий молитву. Затем руки разжались и неслышно упали на убогое ложе, но глаза не открылись, а черты лица оставались совершенно неподвижными. Леди Пенелопа слегка вскрикнула, закрыла рукой глаза и отбежала подальше от кровати, а лорд Этерингтон, чье лицо внезапно омрачилось от какого-то сложного сплетения мыслей, продолжал пристально смотреть на несчастную, словно стараясь распознать, погасла ли в ней последняя искра жизни. Мрачная старуха сиделка подбежала к кровати, держа в руках надтреснутый стакан с каким-то крепким питьем. - Ну что, теперь вы вознаграждены за каждый пенни своих благодеяний? - сказала она с презрительной усмешкой. - Вы и самую жизнь нашу покупаете за свои шиллинги, шестипенсовики, гроши и боддли: вы заставили несчастную говорить, пока она не изнемогла вконец, а теперь стоите, будто никогда не видели, как женщина теряет сознание. Пустите, я дам ей напиться - от слов, знаете ли, в глотке пересыхает. Не стойте на дороге, миледи, если вы и вправду леди: от таких, как вы, пользы нет, когда смерть стоит за плечами. Леди Пенелопа, оскорбленная, но еще более напуганная поведением старой ведьмы, теперь с радостью приняла вторичное предложение лорда Этерингтона увести ее из хижины. Он, впрочем, перед уходом не преминул еще кое-что подать старухе, которая стала плаксивым тоном благодарить за милостыню: - Пусть сам всевышний ведет вас среди треволнений грешного мира!.. И пусть сам дьявол надувает вам паруса! - добавила она своим обычным голосом, когда посетители исчезли за жалким порогом хижины. - Вот уж пара безмозглых дураков! Не дадут человеку помереть спокойно безо всяких там микстур и снадобий. - Исповедь несчастного создания, - сказал лорд Этерингтон леди Пенелопе, - по всей видимости, касается вещей, к которым законы не имеют отношения, а поскольку вещи эти могут нарушить мирное существование почтенной семьи и нанести ущерб репутации молодой женщины, лучше будет, если мы не станем больше ни о чем расспрашивать. - Я не согласна с вашей милостью, - сказала леди Пенелопа, - совершенно не согласна. Вы, я полагаю, догадались, о ком она вела речь? - Право же, ваша милость слишком высокого мнения о моей догадливости. - Да разве она не назвала одного имени? - спросила леди Пенелопа. - Вы, милорд, нынче утром что-то уж слишком непонятливы. - Имени? Да нет, я как будто не слышал. Хотя, правда, она упомянула какую-то... Кэтрин, кажется. - Кэтрин! - воскликнула леди Пенелопа. - Нет, милорд, она говорила о Кларе, имени в этих местах довольно редком, и я думаю, носит его некая юная леди, о которой вашей милости должно быть кое-что известно, если ваши вечерние ухаживания за леди Бинкс не до конца изгладили у вас из памяти утренние визиты в Шоуз-касл. Вы, милорд, человек предприимчивый. Советую вам присоединить к предметам вашего внимания также миссис Блоуэр, и тогда в списке у вас будут сразу и девушка, и замужняя женщина, и вдова. - Честное слово, вы слишком строги, миледи. Окружаете себя каждый вечер самыми умными и талантливыми людьми, каких здесь только можно найти, а потом высмеиваете несчастного чудака отшельника, не решающегося приблизиться, к вашему заколдованному кругу, за то, что он якобы ищет развлечений на стороне. Вы не просто царствуете - это тирания, турецкая деспотия. - Ах, милорд, милорд, я вас отлично знаю, - сказала леди Пенелопа. - Ваша милость были бы весьма огорчены, если бы не имели возможности сделать свое присутствие желанным в любом кругу, куда вам благоугодно вступить. - Иными словами, - ответил лорд Этерингтон, - я буду прощен, если сегодня вечером вторгнусь в общество, окружающее вашу милость? - В каком бы обществе лорд Этерингтон ни пожелал показаться, он всюду будет принят как самый приятный гость. - В таком случае я сегодня же вечером приду получить прощение и использовать дарованную мне привилегию. А теперь, - он заговорил так, словно ему удалось установить с ее милостью доверительные отношения, - что вы на самом деле думаете об этой нелепой истории? - О, надо полагать, что она касается мисс Моубрей. Она всегда была девушка со странностями. В ней есть что-то такое, чего я никогда не могла переносить, что-то вызывающее... Впрочем, это, может быть, слишком уж сильное слово... Что-то самоуверенное, самодовольное, и хотя я поддерживала с ней отношения, как с сиротой из хорошей семьи и девушкой, о которой мне ничего худого не известно, что-то в ней меня всегда неприятно поражало. - Не сочтет ли ваша милость правильным не давать огласки этой истории, - во всяком случае, до тех пор, пока не выяснится точно, в чем же, собственно, дело? - спросил граф, словно" подсказывая собеседнице ответ. - Можете быть уверены, что речь не шла о хорошем, а о самом плохом. Вы слышали, эта женщина сказала, что она толкнула Клару на погибель, и сами знаете, что она имела в виду Клару Моубрей, - ведь она так хотела поведать все ее брату, Сент-Ронану. - Совершенно верно, я об этом не подумал, - ответил лорд Этерингтон, - все же, если эта история распространится, бедная девушка окажется в очень тяжелом положении. - О, по моей вине она, во всяком случае, не распространится. Я и не намекну о чем-либо подобном. Но встречаться с мисс Моубрей, как прежде, я теперь уже не смогу. Мне, милорд, приходится считаться со своим положением в обществе, я вынуждена окружать себя только избранными. Это мой долг перед обществом, если даже не говорить о моих личных склонностях. - Разумеется, леди Пенелопа, - сказал лорд Этерингтон. - Но примите во внимание, что здесь, где все глаза неизбежно устремлены на вашу милость, малейшая с вашей стороны холодность по отношению к мисс Моубрей - в конце-то концов мы меньше всего можем быть уверены, что с нею не все ладно, - погубит ее в глазах здешнего общества и вообще перед лицом всего света. . - О милорд, - ответила леди Пенелопа, - что касается того, правдива эта история или нет, у меня есть особые причины "считать эту странную повесть правдой". Мне стало известно кое-что таинственное от одного весьма достойного, хотя и весьма странного человека (ваша милость знает, как я люблю оригиналов), местного приходского священника, который дал мне понять, что с мисс Кларой не все обстоит благополучно, что она.., ваша милость извинит меня, что я не выражаюсь ясно. О нет! Я боюсь.., я боюсь, что все это слишком верно. Вы, я думаю, знаете мистера Каргила, милорд? - Да.., нет... Впрочем, кажется, я с ним встречался, - сказал лорд Этерингтон. - Но как могла мисс Моубрей взять его себе в исповедники? Ведь пресвитериане не признают тайной исповеди. Может быть, она обращалась к нему по поводу бракосочетания. Полагаю.., будем надеяться.., что брак был заключен... Может быть, действительно все дело в этом. Каргил, то есть священник, говорил вам что-нибудь такое? - Ни слова, ни единого слова. Но я вижу, куда вы гнете, милорд: вы хотите придать всему этому благородный вид. И браком назвали, чтоб это слово Прикрыло срам деяния худого. Так поступила царица Дидона. Каким образом священник узнал тайну - не могу вам сказать; он человек скрытный. Но мне известно, что он и слышать не хочет о том, чтобы мисс Моубрей вышла за кого бы то ни было замуж; он, несомненно, знает, что в таком случае она принесла бы бесчестье в какую-нибудь порядочную семью, и, по правде сказать, я с ним совершенно согласна, милорд. - Может быть, мистер Каргил знает, что мисс Моубрей вступила с кем-то в тайный брак, - сказал граф. - Мне думается, что это самое естественное объяснение; прошу у вашей милости прощения за то, что осмеливаюсь с ней не согласиться. Но леди Пенелопа, по всей видимости, решительно не желала стать на такую точку зрения. - Нет, говорю я вам, нет, - возразила она. - Не может она быть замужем. Будь это так, разве та несчастная женщина сказала бы, что мисс Моубрей погибла? Между браком и погибелью, знаете ли, есть разница. - Говорят, что многие считают эти понятия синонимами, - ответил граф. - Вы острите, милорд, но в просторечии если мы говорим о женщине, что она погибла, то имеем в виду нечто противоположное замужеству. Не могу более обстоятельно распространяться на подобную тему, милорд. - Охотно доверяюсь более компетентному суждению вашей милости, - сказал лорд Этерингтон. - Я лишь призываю вас соблюдать в этом деле некоторую осторожность. Я соберу возможно более точные сведения об этой женщине и сообщу вам результаты. И я надеюсь, что из уважения к почтенной семье Сент-Ронанов ваша милость не станете спешить с тем, чтобы нанести ущерб доброму имени мисс Моубрей. - Я не такой человек, чтобы распространять сплетни, милорд, - гордо выпрямившись, ответствовала леди Пенелопа. - Однако должна сказать, что Моубрей не имеют никаких оснований рассчитывать на мою снисходительность. Я с полным правом могу сказать, что первая ввела в моду этот курорт, и это имело немалое значение для их владений. Тем не менее мистер Моубрей во всем решительно, милорд, выступает против меня и всех окружающих его маловоспитанных людей побуждает вести себя самым странным образом. Когда строился Бельведер, он не допустил, чтобы расходы оплачивались из средств, собранных всем нашим обществом, и только потому, что это я дала рабочим план и все распоряжения. Так же было и с чайной комнатой, и с установлением часа, когда начинать танцы, и с подпиской на "Повесть из рыцарских времен" - новую вещь мистера Раймера. Словом, у меня нет никаких причин уважительно относиться к господину Моубрею сент-ронанскому. - Но бедная девушка... - начал лорд Этерингтон. - Бедная девушка? Эта бедная девушка умеет проявлять такую же наглость, как богатая девушка, уж будьте уверены. Была тут одна история, в которой она возмутительно поступила со мной, и из-за совершенного пустяка - какой-то шали. Никто меньше меня не обращает внимания на тряпки, милорд. Слава богу, мысли мои заняты совсем другими вещами, но неуважение и недоброжелательство сказываются именно в мелочах. И мисс Клара отмерила мне полную меру и того и другого, не говоря уже о дерзостях, которые я по тому же поводу должна была выслушать от ее братца. "Остается только одно, - думал граф, когда они подходили к курорту, - запугать этот проклятый синий чулок, эту злобную, мстительную кошку". - Вашей милости, - произнес он, - несомненно, известно, какие денежные пени наложены были недавно по делам о распространении слухов, порочащих знатных дам. Ссылка на частные беседы за чайным столом не была признана достаточной для защиты некоторых красивых злоязычниц от последствий их слишком откровенного и смелого злословия, нанесшего ущерб доброй славе кое-кого из их приятельниц. Словом, советую вам не забывать, что обо всей этой истории мы знаем пока очень мало. Леди Пенелопа любила деньги и боялась судов. Совет Этерингтона, подкрепленный тем, что она знала о добрых чувствах Моубрея к сестре и его мстительном и раздражительном характере, в данный момент привел ее почти что в то самое расположение духа, в каком хотел бы оставить ее граф. Леди Пенелопа стала уверять, что никто больше, чем она, не озабочен доброй славой обездоленной девушки, даже если предположить ее вину доказанной, обещала молчать о признаниях больной нищенки и выразила надежду, что лорд Этерингтон подойдет к ее чайному столу в самом начале вечера, так как она хотела бы познакомить его с некоторыми из своих proteges, которых - она убеждена в этом - милорд найдет достойными его советов и покровительства. В этот момент они дошли до дверей ее комнаты, и миледи распрощалась с графом, одарив его самой любезной улыбкой. Глава 33 РАЗОЧАРОВАНИЕ Земля, земля! Скорей, ребята, Убавить надо парусов, Шкот выбирай живей, ребята, - Все злее волны у бортов "Шторм" "Небо надо мной что-то темнеет. Похоже на бурю", - думал Этерингтон, совершая краткий переход в комнату леди Пенелопы; шел он медленно, скрестив руки и надвинув на лоб свою белую шляпу. У хлыща старой школы, одного из тех остряков и вертопрахов, которых отлично изображал Конгрив, это означало бы измену самому себе. Но современный светский щеголь не считает унизительным напускать на себя благородную угрюмую важность мастера Стивена. Поэтому лорд Этерингтон мог сколько угодно предаваться своим мрачным мыслям, не привлекая ничьего внимания. "Сейчас-то я заткнул пробкой эту старую знатную склянку из-под уксуса. Но характер у нее такой едкий, что он живо разъест затычку. Что же делать?" Оглянувшись по сторонам, он увидел своего верного камердинера Солмза, который, проходя мимо него и с должным почтением притронувшись к шляпе, промолвил: "Письма для вашей милости лежат в шкатулке". Хотя это были самые простые слова, произнесенные к тому же вполне безразличным тоном, сердце лорда Этерингтона подпрыгнуло у него в груди, словно от них зависела вся его судьба. Сделав, однако, вид, будто сообщение Солмза не произвело на него никакого впечатления, он только сказал камердинеру, чтобы тот оставался внизу на случай, если ему вздумается позвонить, и вошел в свою комнату, где тотчас же запер дверь на ключ и задвижку, не бросив даже взгляда на стол, где стояла шкатулка для писем. По своему обыкновению лорд Этерингтон хранил у себя один ключ от шкатулки с письмами, а доверенному слуге вручал другой. Шкатулка была снабжена секретным замком, и граф, таким образом, мог не опасаться, что в его корреспонденции станут рыться любопытные: такая предосторожность отнюдь не бесполезна для тех, кто часто живет в гостиницах и меблированных комнатах. - С вашего позволения, мистер Брам, - произнес граф, всовывая ключ в замочную скважину и словно подшучивая над своим собственным волнением, как он подшучивал бы над волнением постороннего человека. Он поднял крышку и увидел тот самый пакет, объем которого и написанный сверху адрес так недавно обратили на себя его внимание в почтовой конторе. Тогда он бы многое дал за то, чтобы обладать возможностью, которая предоставлялась ему теперь. Но ведь многие из тех, кто без зазрения совести задумывал преступление, колеблются, находясь на самой его грани. Первым побуждением лорда Этерингтона было раздуть огонь в камине: он держал в руках письмо, охваченный почти непреодолимым искушением бросить его в пламя, даже не вскрыв конверта. Но хотя он уже освоился с преступлением, в своем самом подлом обличье оно ему еще не было известно: он пока ни разу не совершал поступков низких или, во всяком случае, почитаемых в свете низкими. Он был дуэлянт, но это вполне соответствовало духу времени; распутник - в глазах света его извиняли молодость и высокое положение; смелый и удачливый игрок - у всех это вызывало восхищение и зависть. Было у него немало и других грешков, к которым приводят подобные привычки и подобное поведение, однако они как-то мало замечались в человеке высокого происхождения, достаточно богатом и одаренном, чтобы достойно поддерживать свой ранг. Но то дело, которое он сейчас задумал, было совсем иного рода. О нем нельзя и заикнуться на Бонд-стрит, нельзя и шепотом говорить на мостовой Сент-Джеймса! Это ведь нечто вроде мелкого жульничества, для которого кодекс чести не знает снисхождения. Погруженный в такого рода размышления, лорд Этерингтон некоторое время колебался. Но дьявол всегда умеет прибегнуть к логике, убедительной для его последователей. Граф вспомнил о несправедливости, совершенной в отношении его матери и его самого, ее отпрыска: ведь отец сперва перед лицом всего света передал ему наследственные права, а теперь, в посмертном документе, пытается опозорить память одной и нанести удар надеждам другого. Уж конечно, обладая этими наследственными правами, он имел и нравственное право защищать их от всех покушений всеми действенными средствами, каковы бы эти средства ни были, и даже в случае необходимости уничтожить те документы, с помощью которых враги его старались осуществить свои недобрые замыслы против его чести и его интересов. Это рассуждение одержало верх, и лорд Этерингтон снова был уже готов бросить обреченный пакет в огонь, но тут ему пришло в голову, что поскольку решение уже принято, надо осуществить его как можно обстоятельнее и с этой целью убедиться, что в пакете действительно содержатся бумаги, которые ему желательно уничтожить. Никогда еще сомнение не оказывалось столь оправданным. Едва только он сломал печать и разорвал конверт, как убедился к величайшему своему огорчению, что в руках у него лишь копии тех документов, о которых просил Фрэнсис Тиррел, слишком опрометчиво рассчитывая, что их вышлют ему по первому же требованию. Письмо одного из компаньонов фирмы, которой они были сданы, гласило, что, ввиду отъезда главы предприятия, лица, принявшие их на хранение, младшие партнеры, не считают себя вправе пересылать столь важные бумаги даже самому мистеру Тиррелу, хотя они решились вскрыть пакет, и настоящим препровождают ему заверенные копии, которые, надо надеяться, вполне устроят мистера Тиррела, если он намеревается посоветоваться с адвокатом или предпринять что-либо в этом роде. Принимая во внимание щекотливость всего этого дела и отсутствие главы фирмы, они решили сохранить подлинники у себя, разве что те потребуются для предъявления суду. Проклиная на все лады нелепую педантичность автора этого послания, лорд Этерингтон бросил сопроводительное письмо в огонь и, бросившись в кресло, провел рукой по глазам, словно зрение у него ослабело от того, что он прочел. Еще за мгновение перед тем он считал, что стоит ему сделать одно движение - и ничто больше не сможет угрожать его титулу и унаследованному состоянию. И вот он оказывается под угрозой потерять их на веки вечные. В памяти его стремительно ожило то, что свету было не очень хорошо известно, а именно, что безудержное мотовство с самого юного возраста почти поглотило состояние, полученное им от матери. И если он не хотел превратиться в разоренного и не знающего откуда добыть денег мота, ему теперь просто необходимо было завладеть Неттлвудским поместьем, получить которое пять минут назад он стремился лишь как любой богатый человек стремится приумножить свое состояние. Но на пути его к овладению этим достоянием судьба поставила новое препятствие - кающуюся женщину, которую он видел сегодня утром и которая - он имел вполне достаточно оснований так думать - возвратилась в эти места, чтобы во всем оправдать Клару Моубрей. Вполне возможно было, что она намеревается представить историю тайного брака своей подруги в настоящем свете. От нее, впрочем, можно было бы избавиться; имелась, вероятно, и возможность заставить мисс Моубрей, запугав ее или действуя через брата, поскорее согласиться на брачный союз с ним, пока он еще носит титул графа Этерингтона. Поэтому он и решил добиться этого любыми усилиями, любыми кознями. Не последним доводом в пользу этого решения явилась мысль, что в случае удачи он одержал бы над Тиррелом, своим успешным соперником в борьбе за отцовское наследие, такую победу, что тот уже не ведал бы покоя до самого конца своей отравленной жизни. Прошло несколько минут, и его стремительное изощренное воображение уже начертало план использования единственной возможности, еще, по-видимому, у него остававшейся. Сознавая, что времени терять нельзя, он тотчас же приступил к осуществлению этого плана. Он позвонил, и в комнату его милости немедленно явился Солмз. Граф, словно и впрямь надеясь обмануть своего видавшего виды слугу, невозмутимо заявил ему: - Вы принесли мне пакет, предназначавшийся какому-то человеку, живущему в Старом городке. Перешлите его туда. Погодите, сперва я его запечатаю. Он снова запечатал пакет, вложив в него все ранее содержавшиеся в нем бумаги, кроме сопроводительного письма (которое он сжег), и отдал его камердинеру, присовокупив при этом: - Надеюсь, в дальнейшем вы таких ошибок не повторите. - Прошу у милорда прощения. Теперь буду внимательнее - я ведь подумал, что письмо адресовано вашей милости. Таков был ответ Солмза, слишком ловкого, чтобы показать, что он все отлично понимает и - тем более - что допущенная им ошибка вызвана была распоряжением самого графа. - Солмз, - продолжал граф, - на почте вам незачем упоминать о своем промахе: это только вызовет сплетни среди здешних бездельников. Сделайте только так, чтобы джентльмен, которому адресовано письмо, наверняка получил его. Да, вот еще что, Солмз: я вижу, вон там идет по улице мистер Моубрей; передайте ему приглашение отобедать сегодня со мной в пять часов. У меня болит голова, и я не в состоянии переносить вопли дикарей, насыщающихся за табльдотом. Еще одно: передайте от меня почтительный привет леди Пенелопе Пенфезер и скажите, что я не премину иметь честь появиться у ее милости сегодня вечером к чаю, в соответствии с полученным от нее - будь оно неладно! - приглашением. Напишите записку в подобающих выражениях, как сумеете. Закажите обед на двоих, и пусть нам подадут бургундского той же марки. Слуга уже собирался уходить, когда хозяин добавил: - Постойте-ка. Есть еще одна вещь, поважнее тех, о которых я только что сказал. Солмз, вы чертовски неудачно провели дело с этой бабенкой Эруин. - Я, милорд? - спросил Солмз. - Да, вы, сэр. Разве вы не сказали мне, что она отправилась в Вест-Индию с каким-то вашим приятелем и разве я не дал им сотни две фунтов на дорогу? - Так точно, милорд. - В том-то и дело, что, оказывается, это "никак нет, милорд", - сказал лорд Этерингтон. - Она возвратилась обратно в самом жалком состоянии, издыхает от голода и, без сомнения, готова за кусок хлеба сделать и сказать все, что угодно. Как это случилось? - Наверно, Биддалф отнял у нее все деньги, а ее самое вышвырнул на улицу, - ответил Солмз так, словно говорил о самой естественной в мире вещи. - Но я-то настолько хорошо знаю, что представляет собой эта женщина, и настолько хорошо осведомлен о ее истории, что берусь в двадцать четыре часа увезти ее в такое место, откуда ей никогда не вернуться. Пусть только ваша милость на это время обойдется без моих услуг. - Так вы и займитесь этим тотчас же. Но имейте в виду - она в покаянном настроении и к тому же очень тяжело больна. - В успехе я не сомневаюсь, - ответил Солмз. - Прошу извинения у вашей милости, но я полагаю, что если смерть и ангел-хранитель держат эту женщину за одну руку, то мы с дьяволом, схватившись за другую, стащим ее куда, следует. - Так идите и действуйте, - сказал Этерингтон. - Но смотрите, Солмз, будьте пообходительней и позаботьтесь, чтоб она ни в чем не терпела нужды. Я причинил ей достаточно зла, хотя натура ее и сам дьявол немало мне помогли. Наконец Солмзу дали возможность удалиться для выполнения всех этих разнообразных поручений, заверив его, что он не понадобится в ближайшие двадцать четыре часа. - Отлично! - произнес граф, когда конфидент его ушел. - Теперь пружина пущена в ход, она хорошо смазана и заставит работать всю машину. А вот и Гарри Джекил - как раз в самое подходящее время. Это он насвистывает на лестнице. Есть в этом малом какая-то душевная легкость, которая вызывает во мне и зависть и презрение. Но сейчас добро пожаловать, он мне нужен. Джекил вошел в комнату со словами: - Я был очень рад, когда увидел, что один из твоих лакеев накрывает у тебя в гостиной стол на двоих, Этерингтон. Я уж боялся, что ты решил обедать за табльдотом со всей этой нудной оравой. - Но второе место предназначается не тебе, Хэл, - ответил лорд Этерингтон. - Вот как? Надеюсь, что я могу претендовать хотя бы на третье место? - Ни на первое, ни на второе, ни на третье, капитан. Дело в том, что мне нужно поговорить сглазу на глаз с мистером Моубреем сент-ронанским, - ответил граф. - Кроме того, у меня к тебе большая просьба: пойди еще раз к этому Мартиньи. Пора уже ему предъявить документы, если они существуют, во что я ничуть не верю. Он давно уже мог получить их из Лондона. Мне кажется, я достаточно долго откладывал важнейшее дело на основании одних его слов. - Вполне понимаю твое нетерпение, - сказал Джекил, - и тотчас же выполню твою просьбу. Раз уж ты выжидал но моему совету, я и обязан положить ожиданию конец. В то же время должен заметить, что если у Тиррела нет тех бумаг, о которых он говорил, то все же он на свое счастье обладает такой твердокаменной уверенностью в своих правах, какой не проявили бы все стряпчие, вместе взятые. - Скоро ты сам сможешь разобраться во всем этом, - сказал лорд Этерингтон. - А теперь иди. Что это ты на меня так странно смотришь? - Да сам не знаю. Не нравится мне почему-то твой предполагаемый разговор с Моубреем. Не будь с ним слишком уж беззастенчив, Этерингтон. Ему с тобой не потягаться - не хватит у него ни ума, ни выдержки. - А ты попробуй сказать ему это, Джекил, - ответил граф. - Его шотландская гордость тотчас же поднимется до точки кипения, и в знак благодарности он пошлет в тебя пулю из пистолета. Этот напыщенный деревенский петух считает себя важной птицей, несмотря на уже полученный от меня урок. Как тебе нравится? Он имеет наглость считать мое ухаживание за леди Бинкс несовместимым с намерением жениться на его сестре! Да, Хэл, этот неуклюжий шотландский лэрд, которому едва под силу покорить какую-нибудь молочницу или в лучшем случае вертихвостку горничную, желает выступить в качестве моего соперника! - Ну, в таком случае прощай Сент-Ронан! Этот обед будет для него роковым. Этерингтон, по твоей улыбке я вижу, что ты затеваешь против него какую-то каверзу. Очень хочется мне предупредить его. - Я бы сам этого хотел, - ответил граф. - Мне бы это пошло только на пользу. - Уж не вызов ли ты мне бросаешь? Так знай, я предостерегу его, если повстречаю. .Друзья расстались. И вскоре в одной из аллей для прогулок навстречу Джекилу попался Моубрей. - Сегодня вы обедаете с Этерингтоном? - спросил капитан. - Извините меня, мистер Моубрей, если я скажу вам одно только слово: остерегайтесь. - Но чего мне остерегаться, капитан Джекил, если я обедаю с вашим другом и человеком чести? - ответил Моубрей. - Лорд Этерингтон, разумеется, является и тем и другим, мистер Моубрей. Но он - игрок, и большинству из нас с ним не тягаться. - Благодарю вас за предупреждение, капитан Джекил. Я только грубый шотландец - что правда, то правда, но кое-что и я смыслю. Когда два джентльмена затевают игру, предполагается, что оба действуют честно. А раз это само собой разумеется, то я имею смелость полагать, что не нуждаюсь в предостережениях от кого бы то ни было, даже от капитана Джекила, хоть он, наверно, куда опытней меня. - В таком случае, сэр, - сказал Джекил, поклонившись с холодным видом, - мне больше нечего вам сказать и надеюсь, что вы на меня не в обиде. "Ах ты самодовольный фат!" - добавил он мысленно, когда они расстались. - Как правильно судит о нем Этерингтон, и каким ослом я был, что вмешался! Надеюсь, Этерингтон повыщиплет у него последние перышки". Он двинулся дальше разыскивать Тиррела, а Моубрей направился в комнату графа как раз в том расположении духа, какое было всего удобнее для намерений Этерингтона, который совершенно верно разгадал характер Моубрея, когда разрешил Джекилу сделать ему дружеское предостережение. Человек, считавшийся одним из светских львов, предположил, что он, Моубрей, настолько слабее своего противника, проявил к нему сострадание, сделал ему доброжелательное предостережение! Все это было желчью и уксусом для его гордой души: чем острее было в нем сознание, что он ниже графа во всех искусствах, которым они предавались, тем больше он силился быть с ним, хотя бы внешне, на равной ноге. После первой, так хорошо запомнившейся ему партии в пикет Моубрей решался пытать счастья против лорда Этерингтона лишь в мелких ставках. Но самолюбие заставляло его воображать, что теперь он вполне разобрался в том, как играет его противник, и по обыкновению всех, кто приучился к игре, он время от времени испытывал желание взять реванш. Ему хотелось поскорее освободиться от долга лорду Этерингтону - денежное обязательство было для него мучительно, так как оно не давало ему возможности открыто объясниться с Этерингтоном насчет его флирта с леди Бинкс: ухаживание это он вполне справедливо считал оскорблением для своей семьи, принимая во внимание те отношения, которые Этерингтон стремился установить между собой и Кларой Моубрей. Один вечер удачи мог избавить его от этого обязательства, и Моубрей был погружен в такого рода сны наяву, как раз когда "Джекил остановил его. Непрошеное предостережение лишь пробудило в нем дух противоречия и решимость показать советчику, как мало оснований имеет он отрицательно судить о его способностях. При подобном расположении духа его разорение, явившееся следствием этого вечера, отнюдь не показалось ему не только заранее обдуманным, но даже хотя бы просто сознательным делом рук графа Этерингтона. Напротив, сама жертва первая предложила играть, играть по крупной, с удвоенными ставками. Лорд Этерингтон вел себя совершенно иначе - часто предлагал уменьшить ставки или даже совсем бросить игру, но делал это всегда с видом такого превосходства, что лишь подхлестывал Моубрея, заставляя его рисковать все отчаяннее. Когда же под конец Моубрей проиграл сумму, которая для него была просто неслыханной, граф бросил карты и заявил, что опаздывает на чаепитие к леди Пенелопе, куда он дал твердое обещание прийти. - Разве вы не дадите мне отыграться, милорд? - спросил Моубрей, собрав карты и тасуя их с крайне озабоченным видом. - Не сегодня, Моубрей: мы и без того слишком долго играли, вы проиграли слишком много, может быть больше, чем в состоянии сейчас заплатить. Вопреки своему решению сохранять хотя бы внешнее спокойствие, Моубрей заскрежетал зубами. - - Но торопиться вам незачем, - сказал граф. - Собственноручная расписка ваша вполне заменит наличные. - Нет, клянусь богом! - вскричал Моубрей. - Вторично я на это не попадусь. Лучше уж продаться самому дьяволу, чем вашей милости; с той поры я ни на мгновение не был сам себе хозяин. - Не очень-то это дружеские речи, Моубрей, - сказал граф. - Вы сами хотели играть, а кто хочет играть, должен помнить, что может остаться в проигрыше. - А тот, кто выиграл, рассчитывает, что ему заплатят, - взорвался Моубрей. - Я это знаю не хуже вашего, милорд, и рассчитаюсь с вами. Я заплачу вам свой проигрыш, клянусь богом! Уж не сомневаетесь ли вы, что я заплачу вам, милорд? - У вас такой вид, будто вы намерены заплатить мне остро отточенной монетой, - заметил лорд Этерингтон, - а я полагаю, что это не соответствует тем отношениям, в которых мы с вами сейчас находимся. - Клянусь душой, милорд, - сказал Моубрей, - я не очень понимаю, каковы именно эти отношения, и, чтобы все мне стало ясно раз и навсегда, был бы очень рад узнать это. Вы начали ухаживать за моей сестрой, часто бываете в Шоуз-касле, вам предоставлены все возможности добиться успеха, а дело не сдвигается с мертвой точки: все словно качается взад и вперед, как на детской лошадке. Может быть, вы считаете, что окончательно взнуздали меня и мне уж некуда податься? Но как бы вам не пришлось убедиться в обратном! Вы, ваша милость, можете содержать гарем, если вам угодно, но моей сестре в нем не бывать. - Вы раздражены и потому несправедливы, - сказал Этерингтон. - Вы отлично знаете, что в проволочках не виноват никто, кроме вашей сестры. Я очень хочу, страстно жажду поскорее сделать ее леди Этерингтон, и ничто, кроме ее злосчастного предубеждения против меня, не отдаляет заключение союза, по стольким причинам крайне для меня желательного. - Хорошо, - ответил Моубрей, - я сам этим займусь. Не вижу оснований, по которым она может отказываться от брака, делающего честь ее семье и одобренного мною, главой семьи. Дело это можно устроить в течение двадцати четырех часов. - Чему я был бы безгранично рад, - сказал лорд Этерингтон. - Вы убедитесь, как искренне желаю я породниться с вами. Что же касается пустяковой суммы, которую вы проиграли... - Для меня это не пустяки, милорд, для меня это - разорение. Но все деньги будут вам выплачены. Позвольте мне все же заметить, милорд, что выигрышем этим вы обязаны не столько своему искусству, сколько везению. - Пожалуйста, не будем больше об этом сейчас говорить, - сказал лорд Этерингтон. - Утра вечера мудренее; но послушайтесь моего совета и не будьте слишком резки с сестрой. Некоторая твердость в обхождении с молодыми девицами иногда полезна, но излишняя строгость... - Я попрошу вашу милость не давать мне на этот счет советов. Как бы ценны они ни были в любых других делах, с собственной сестрой, думается мне, я могу говорить по-своему. - Раз вы сегодня вечером в таком сердитом настроении, Моубрей, - ответил граф, - вы, я полагаю, не почтите своим присутствием чаепитие ее милости, хотя оно, вероятно, последнее в этом сезоне? - Почему вы так думаете, милорд? - возразил Моубрей. Из-за своего проигрыша он стал упрямиться и противоречить по любому затронутому в разговоре поводу. - Почему мне не проявить уважения к леди Пенелопе или какой-нибудь другой благородной даме? Конечно, я не имею титула, но полагаю, что мое происхождение... - Дало бы вам право стать хоть страсбургским каноником - это само собой разумеется. Но мне сдается, что вы сейчас настроены недостаточно по-, христиански, чтобы идти в монахи. Я хотел только сказать, что у вас с леди Пен были всегда как будто не очень приятельские отношения. - Во всяком случае, она прислала мне приглашение па свой знаменитый вечер, и я намерен пойти. Посижу там с полчаса, а затем вернусь в Шоуз-касл, и завтра утром вы узнаете, что я предпринял для скорейшего устройства ваших брачных дел. Глава 34 ЧАЕПИТИЕ Спустите шторы и диван придвиньте, Пусть из сосуда, что бурлит, свистит, Горячий рвется пар; разлить пора По чашкам веселящий, но не пьяный Напиток; дружно встретим мирный вечер. Каупер, "Задача" С приближением холодного и дождливого времени года общество на водах так поредело, что обеспечивать необходимое количество гостей на своих чаепитиях леди Пенелопа могла, лишь всячески улещивая даже тех, кого она ранее считала далеко не ровней себе. Она одарила любезной улыбкой даже доктора и миссис Блоуэр - их брак был уже делом решенным. Событие это вполне могло содействовать доброй славе нового курорта среди богатых вдовушек и занимающихся врачеванием джентльменов, у которых знаний было больше, чем пациентов. Вот парочка и явилась к леди Пенелопе, причем доктор улыбался, всячески проявляя галантность и даже афишируя свое признанное и одобренное дамой ухаживание, точь-в-точь индюк, разводящий те же самые церемонии по тому же поводу! Старик Тачвуд также явился на приглашение ее милости, главным образом, видимо, по причине своей непоседливости, не дававшей ему уклоняться от посещения даже таких сборищ, к которым он обычно выказывал отвращение. Среди гостей можно было заметить и мистера Уинтерблоссома: верный своему обычному эпикуреизму, он обстреливал леди Пенелопу беглым огнем комплиментов в надежде одним из первых заполучить чашку чая. Присутствовала также леди Бинкс. Красивое лицо ее имело в должной мере сердитое выражение! она была, как обычно, раздражена против мужа и раздосадована тем, что лорд Этерингтон отсутствовал как раз тогда, когда ей хотелось вызвать ревность сэра Бинго. Она открыла, что это самый действенный способ мучить баронета, и пользовалась им с варварским наслаждением извозчика, обнаружившего на спине своей клячи больное место, по которому можно чувствительнее всего хлестнуть. Собрались у леди Пенелопы и все другие обычные ее посетители. Явился даже Мак-Терк, хотя он и считал, что бессмысленно расходовать такое количество кипятка на что-либо иное, кроме пунша. В последнее время у него установилось нечто вроде приятельских отношений с путешественником. Не то чтобы у них было нечто общее в характере или взглядах: напротив, именно то обстоятельство, что они были в достаточной мере несходны, обеспечивало им возможность взаимного общения на почве разногласий и споров. И в данном случае они очень скоро нашли повод вступить в оживленные прения. - Перестаньте твердить мне о законах чести, - говорил Тачвуд, притом гораздо громче, чем полагается в светском разговоре, - все это один вздор, капитан Мак-Терк, силки на вальдшнепов. Здравомыслящие люди в них не попадаются. - Честное слово, сэр, - ответил капитан, - я просто удивлен, что слышу от вас такие вещи. Запомните, сэр; ведь честь для человека - это воздух, которым он дышит, шорт побери! - Ну, так пусть такой человек задохнется и убирается к черту, - возразил его противник. - Говорю вам, сэр, эти ваши дуэли не только противны Христову учению и запрещены законом, но, кроме того, они просто нелепейший, идиотский обычай. Ни один порядочный дикарь не настолько глуп, чтобы заниматься таким делом: он берет лук или ружье - в зависимости от того, что у них принято - и стреляет в своего врага из-за кустов. Это отличный способ, ибо вы сами понимаете, в этом случае гибнет только один человек. - Клянусь, сэр, - заявил капитан, - если вы станете проповедовать такие теории в хорошем обществе, они, я уверен, в конце концов доведут кого-нибудь до виселицы. - Благодарю вас от всего сердца, капитан, но я отнюдь не стараюсь возбуждать между людьми распри и предоставляю войны тем, кто ими живет. Я только говорю, что не знаю ни одного народа, кроме наших неосмысленных предков здесь, на северо-западе, настолько глупого, чтобы у него был в ходу обычай дуэли. Он не известен ни африканским неграм, ни в Америке. - Не говорите мне этого, - сказал капитан, - янки предпочтет стреляться дробью из мушкета, чем стерпеть оскорбление. Джонатана-то уж я знаю. - Ни одному из множества индийских племен не знаком этот обычай. - Шорт бы меня побрал! - вскричал капитан Мак-Терк. - Да разве я не был пленником Типпу в Бангалоре? И разве, когда наступил блаженный день нашего освобождения, мы не ознаменовали его четырнадцатью поединками, основа которых заложена была нами в доме плена, как выражается писание, и в которые мы вступили тут же, на гласисе форта? Клянусь, вы бы подумали, что идет перестрелка между двумя враждебными отрядами, - такой частый был огонь. А я сам, капитан Мак-Терк, сражался против троих, не отступив ни на шаг с места, где стоял. - Ну, а что, сэр, вышло из этого христианского способа возблагодарить небо за ваше освобождение? - Да в конце концов очень небольшой список потерь, - ответил капитан. - Один был убит на месте, один умер от ран, двое тяжело ранены, трое легко, да маленький Дункан Мак-Файл без вести пропал. Вы ведь поотвыкли от пистолета после длительного заключения. Теперь вы сами видите, как мы улаживали между собой дела в Индии, - Поймите же, капитан, - возразил Тачвуд, - что я говорил только о туземцах-язычниках, которые хоть и язычники, а все-таки живут светом своего нравственного разумения и среди которых поэтому можно найти больше примеров добродетельной жизни, чем среди таких людей, как вы. Вы же хотя и называете себя христианами, а об истинном смысле своей религии и обязательствах, которые она на вас налагает, знаете не больше, чем если бы, как говорится, оставили свое христианство на мысе Доброй Надежды и забыли прихватить его с собой, возвращаясь обратно.