голос. - Тысяча чертей! - воскликнула хозяйка, позабыв о своем жеманном чванстве, прикрывавшем грубость ее натуры, и, вскочив с места, подбежала к двери. - Неужели это он возвратился? Ведь если старый Раули... Но тут ее прервал легкий стук в противоположную дверь, и она вдруг отдернула руку от двери, которую собиралась было открыть, так, будто обожгла пальцы, и проворно бросилась на диван. - Кто здесь? - Сам старый Раули, сударыня, - сказал король, входя в комнату со своим обычным непринужденным и веселым видом. - Ах, боже мой! Ваше величество... Я думала... - Что я вас не услышу, не так ли? - спросил король. - И потому вы говорили обо мне, как обыкновенно говорят об отсутствующих приятелях. Не извиняйтесь. Я слышал от дам, что разорванное кружево гораздо лучше заштопанного! Садитесь. Где Чиффинч? - В Йорк-хаусе, ваше величество, - ответила хозяйка, стараясь оправиться от замешательства и принять достойный вид. - Не прикажете ли, ваше величество, послать за ним? - Я подожду, пока он сам не вернется, - сказал король. - Позвольте отведать вашего шоколада. - Вам принесут свежего, - ответила дама и свистнула в серебряный свисток. Маленький негритенок - паж, пышно разодетый на восточный манер, с золотыми браслетами на обнаженных запястьях и с золотым ожерельем на шее - принес шоколад на подносе, уставленном превосходным фарфором. Принявшись за свой любимый напиток, король окинул глазами комнату и, увидев Фенеллу, Певерила и музыканта, стоявших подле большой индийской ширмы, небрежно сказал, обращаясь к миссис Чиффинч: - Я прислал вам сегодня утром скрипки или, кажется, флейты Эмпсона и маленькую фею, которую встретил в парке. Она божественно танцует и познакомила нас с самой новой сарабандой, что пляшут при дворе королевы Мэб. Я прислал ее сюда, чтобы развлечь вас на досуге. - Ваше величество оказывает мне слишком много чести, - ответила миссис Чиффинч притворно смиренным голосом и надлежащим образом потупив глаза. - Нет, малютка Чиффинч, - ответил король тоном презрительной фамильярности, подобающей человеку высокородному, - но для тебя одной прислал я этих артистов, хотя и считаю тебя достойною их видеть. Я думал, что и Нелли здесь. - Я сейчас пошлю за нею Баязета, ваше величество, - сказала дама. - Нет, пет, я не хочу заставлять вашего маленького язычника ходить так далеко. Но мне помнится, Чиффинч говорил, что у вас гостит какая-то приезжая кузина или что-то в этом роде... Так ли это? - Да, государь, молодая девушка, приехавшая из деревни, - ответила миссис Чиффинч, вновь стараясь скрыть свое замешательство, - но она не подготовлена к чести быть представленной вашему величеству и... - Тем лучше, Чиффинч, мне только того и надо. Нет ничего прелестнее, как первый румянец молоденькой провинциалки, волнуемой радостью, страхом, изумлением и любопытством. Это пушок на персике: жаль, что он так скоро пропадает! Плод остается, но первоначального цвета и чудесного запаха уже нет. Полно надувать губки, Чиффинч, ведь это правда. Лучше покажи нам la belle cousine <Прелестную кузину (франц.).>. Миссис Чиффинч в еще большем замешательстве, чем прежде, вновь подошла к той самой двери, которую хотела было открыть перед приходом короля. Но как раз когда она громко кашлянула, возможно желая кого-то предупредить, снова послышались громкие голоса, потом дверь распахнулась, и в комнату вбежала Алиса Бриджнорт, преследуемая разгоряченным герцогом Бакингемом, который окаменел от удивления, очутившись в пылу погони за красоткой перед самим королем. Алиса Бриджнорт, вне себя от гнева, не обратила никакого внимания на тех, кто ее окружал. - Я не останусь здесь больше ни минуты, сударыня, - сказала она миссис Чиффинч твердым и решительным тоном. - Я немедленно покидаю дом, где вынуждена терпеть общество ненавистного мне человека и выслушивать гнусные предложения. Миссис Чиффинч окончательно растерялась и только прерывистым шепотом умоляла ее замолчать, указывая на Карла, глаза которого были устремлены скорее на дерзкого придворного, нежели на добычу, им преследуемую, и повторяла: - Король, король!.. - Если король здесь, - горячо воскликнула Алиса, и глаза ее сверкнули слезами негодования и оскорбленной стыдливости, - тем лучше! Его величество должен защитить меня, и я прошу его защиты. Эти слова, сказанные громко и смело, тотчас привели в себя Джулиана, до сих пор стоявшего в полном замешательстве. Решительно подойдя к Алисе, он шепнул ей на ухо, что возле нее человек, готовый защищать ее ценой собственной жизни, и что он умоляет ее довериться ему не задумываясь. Девушка с восторгом и благодарностью схватила его руку, и волнение, только что воодушевлявшее Алису, теперь нашло свое выражение в обильных слезах, ибо она увидела подле себя человека, которого более всех на свете хотела иметь своим защитником. Она позволила Певерилу осторожно подвести ее к ширме, где он прежде стоял, и там, держась за его руку и вместе с тем пытаясь укрыться за его спиной, вместе с Джулианом ожидала развязки этой странной сцены. Король сначала был, казалось, так удивлен неожиданным появлением герцога Бакингема, что почти или совсем не обратил внимания на Алису - виновницу того, что герцог предстал перед своим государем в такую неблагоприятную для себя минуту. Уже не в первый раз при дворе, столь богатом интригами, герцог отваживался стать соперником самого короля, что делало его нынешнюю дерзость еще более непростительной. Слова Алисы изобличили причину его тайного пребывания в этом доме, и Карл, несмотря на свой спокойный нрав и умение сдерживать свои страсти, рассердился за намерение обольстить девушку, предназначенную в любовницы ему самому, как разгневался бы восточный султан, если бы визирь вздумал перекупить предназначенную его повелителю прелестную невольницу. Смуглое лицо короля покраснело, все жилы на лбу вздулись, и голосом, прерывающимся от гнева, оп сказал: - Бакингем, равного себе ты не осмелился бы так обидеть. Но ты не побоялся оскорбить своего государя, ибо знал, что положение не позволит ему обнажить шпагу против тебя. Надменный герцог не оставил королевский упрек без ответа. - Моя шпага, государь, - сказал он выразительно, - никогда не оставалась в ножнах, если ее нужно было обнажить, служа вашему величеству. - Ваша светлость хочет сказать: когда она могла послужить своему хозяину, - возразил король, - ибо, только сражаясь за королевскую корону, вы могли приобрести герцогскую. Но довольно об этой; я обращался с вами как с другом, с товарищем, почти как с равным себе, а вы отплатили мне дерзостью и неблагодарностью. Государь, - возразил герцог твердо, но почтительно, - я очень сожалею, что разгневал вас. К счастью, слова ваши могут возвысить человека, но погубить или взять обратно оказанную честь не могут. Как больно, - добавил он, понизив голос так, чтобы только король мог его слышать, - как больно, что визг капризной девчонки может в одну минуту уничтожить многолетние заслуги. - Еще больнее, - возразил король сдержанным тоном, каким они оба продолжали теперь говорить, - что хорошенькие глазки могут заставить дворянина забыть о щепетильности в отношении личных интересов короля. - Осмелюсь спросить ваше величество, в чем состоит означенная щепетильность? - сказал Бакингем. Карл закусил губу, чтобы не рассмеяться. - Бакингем, - ответил он, - мы поступаем очень глупо. И не должны забывать - а мы об этом чуть не забыли, - что мы здесь не одни и обязаны соблюдать достоинство. Я заставлю вас понять вашу вину, когда мы останемся с глазу на глаз. - Довольно и того, что ваше величество выказали неудовольствие и что, к несчастью, причиною тому был я, - почтительно сказал герцог, - хотя вся вина моя состоит в том, что я сказал несколько любезных слов девушке. Я покорнейше прошу ваше величество простить меня. С этими словами он изящно опустился на колени. - Я прощаю тебя, Джордж, - ответил добродушный король. - Я думаю, тебе скорее надоест оскорблять меня, нежели мне - тебя прощать. - Да продлятся дни вашего величества, чтобы наносить обиды, подобные той, в которой вам угодно было только что обвинить ни в чем не повинного человека, - возразил герцог. - Что вы этим хотите сказать, милорд? - спросил Карл, опять сердито нахмурившись. - Государь, - отвечал герцог, - вы слишком благородны, чтобы отрицать, что и сами любите охотиться в чужих заповедниках с помощью стрел Купидона. У вас есть королевское право на свободную охоту в лесах любого вашего подданного. Зачем же так гневаться, если случайная стрела другого охотника просвистит возле ограды вашего заповедника? - Довольно, - сказал король, - не будем больше говорить об этом; но куда же спряталась голубка? - Покуда мы спорили, Елена нашла Париса. - Скажи лучше - Орфея, - возразил король, - и, что еще хуже, Орфея, у которого уже есть Эвридика; она просто вцепилась в этого скрипача. - Со страху, - объяснил Бакингем. - Как Рочестер, когда он залез в футляр от виолончели, чтобы спрятаться от сэра Дермота О'Кливера. - Мы должны уговорить этих людей позабавить нас своими талантами, - сказал король, - а потом зажмем им рты деньгами и ласковым обращением, не то весь город узнает о нашей ссоре. Король подошел к Джулиану и приказал ему взять музыкальный инструмент и сказать танцовщице, чтобы она протанцевала сарабанду. - Я уже имел честь сообщить вашему величеству, - ответил Джулиан, - что я не музыкант и не могу доставить вам того удовольствия, какое вы желаете. Что же касается этой девушки, то она... - В услужении у леди Поуис, - сказал король, который быстро забывал псе, что не относилось к его забавам. - Бедная женщина! Она сейчас в большой тревоге за лордов, заключенных в Тауэре. - Простите, государь, она находится в услужении у вдовствующей графини Дерби. - Да, да, - согласился Карл, - у графини Дерби, положению которой не позавидуешь. Не знаешь ли ты, к го учил эту девушку танцевать? Некоторые ее движения напоминают Лежеп из Парижа. - Быть может, она училась в чужих краях, сэр, - ответил Джулиан. - Что же касается меня, то графиня Дерби поручила мне важное дело, и я желал бы довести его до сведения вашего величества. - Ты можешь обратиться к нашему государственному секретарю, - сказал Карл, - а эта нимфа должна еще повеселить пас своим искусством. Эмпсон... Я и забыл... Ведь она плясала под твою флейту! Ну, начинай поскорее! Придай-ка ей немножко резвости. Эмпсон начал наигрывать известную мелодию, но, верный своему намерению, нарочно брал фальшивые ноты. Король, обладавший прекрасным слухом, тотчас это заметил. - Эй, сударь! - закричал он. - Неужели ты с утра успел напиться? Или ты смеешь подшучивать надо мной? Ты думаешь, что рожден только отбивать такт? Смотри, как бы я не отбил этот такт на тебе самом! Одного намека было достаточно, чтобы Эмпсон постарался восстановить свою высокую и вполне заслуженную репутацию. Но музыка не производила ни малейшего впечатления на Фепеллу. Прислонясь к степе, бледная как смерть, она оставалась неподвижною; руки бессильно повисли, и только тяжелое дыхание да слезы, текущие из полузакрытых глаз, свидетельствовали о том, что она жива. - Что за дьявольщина! - вскричал король. - Какой злой дух околдовал здесь всех сегодня? Обе девицы ведут себя как одержимые. Полно, малютка, развеселись! Что, черт побери, превратило тебя в одну минуту из нимфы в Ниобею? Если ты и дальше будешь так стоять, то совсем прирастешь к мраморной стене. Эй, Джордж, скажи, пожалуйста, не пустил ли ты стрелы и в эту сторону? Но не успел еще Бакингем ответить, как Джулиан бросился перед королем на колени, умоляя выслушать его и обещая за пять минут все объяснить. - Эта девушка, - сказал он, - давно служит графине Дерби. Она глуха и нема. - Что за враки! - закричал король. - И так хорошо танцует? Нет, даже весь Грэшемский колледж не заставит меня этому поверить. - Я и сам до сегодняшнего утра не предполагал, государь, что она умеет танцевать, - сказал Джулиан. - Однако позвольте мне, сэр, передать вам прошение графини Дерби. - А кто ты сам, молодой человек? - спросил король. - Хотя все подданные королевства, носящие юбки и корсажи, имеют право говорить со мною и требовать ответа, я не думаю, чтобы они были вправе домогаться аудиенции не лично, а уполномочив на то чрезвычайного посланника. - Я Джулиан Певерил из Дербишира, государь; сын Джефри Певерила из замка Мартиндейл, который... - Сын старого вустерского храбреца? - воскликнул король. - Черт побери, я хорошо его помню, но с ним что-то случилось. Он умер или по крайней мере очень болей? - Ему очень плохо, ваше величество, но он не болен. Его заключили в тюрьму по ложному обвинению в участии в заговоре. - Так и есть, я знал, что с ним что-то случилось, - сказал король. - Но, по правде говоря, не знаю, как помочь этому храброму кавалеру. Меня самого готовы считать участником заговора, хотя и говорят, что главная цель его - лишить меня жизни. Если я хоть пальцем пошевелю для спасения кого-нибудь из заговорщиков, меня самого обвинят в измене. Бакингем, ты как-то связан с теми, кто придумал или только пустил в ход этот прекрасный государственный механизм; будь добр на этот раз, хоть тебе это и не по нутру, похлопочи за нашего старого вустерского приятеля, сэра Годфри. Ты не забыл его? - Нет, государь, - ответил герцог, - потому что никогда не слышал такого имени. - Его величество хотел сказать - "сэра Джефри", - заметил Джулиан. - Даже если бы его величество изволил сказать "сэра Джефри", мистер Певерил, я все равно ничего не мог бы сделать для вашего отца, - холодно ответил герцог. - Он обвиняется в государственном преступлении; а в подобном случае британский подданный не может ждать покровительства ни от короля, ни от пэра; его осуждение или оправдание будет зависеть от бога и законов нашей страны. - Да простит тебе небо такое лицемерие, Джордж! - вскричал король. - Лучше слушать черта, проповедующего веру, нежели тебя, когда ты проповедуешь любовь к отечеству. Тебе не хуже меня известно, что народ сходит с ума от страха перед бедными католиками, хотя их приходится по два на каждые пятьсот протестантов; и что общественное мнение так взволновано новыми россказнями о заговоре и каждодневных ужасах, что люди уже не отличают истину от лжи, как те, кто говорит во сне, не знают грани между бредом и разумной речью. Долго терпел я это безумие; видел кровь, проливаемую на эшафотах, и не смел противиться, страшась тем только усилить народную ярость; мне остается лишь молить бога не взыскать с меня или с моих потомков за гибель невинных жертв. Я не хочу далее плыть по течению, - честь и разум повелевают мне остановить его. Я буду впредь действовать как монарх и спасу народ от несправедливых дел даже вопреки его воле. Карл возбужденно шагал по комнате и высказывал эти необыкновенные мысли с необыкновенным жаром и силою; после минутного молчания герцог с мрачным видом сказал ему: - Государь, вы говорите как подобает истинному королю; но не так, простите меня, как подобает королю английскому. В эту минуту Карл остановился у окна, выходившего на Уайтхолл, и взор его невольно устремился к роковому судну Бэнкуетинг-хауса, откуда его несчастного отца повели на эшафот. Карл был от природы - или, вернее сказать, в существе своем - человеком храбрым; но, проведя всю жизнь в неге и забавах, привыкнув считаться больше с обстоятельствами, нежели со справедливостью, он уже не способен был сознательно избрать такую мученическую кончину, какою завершилось царствование и жизнь его отца. И потому одна эта мысль, как дождь, который гасит чуть мерцающий огонь маяка, сразу подавила возникшее было у него намерение. В другом человеке такое замешательство показалось бы нелепым, но Карл даже и в этом положении не лишился своего достоинства и величия, столь же естественных для него, как добродушие и спокойствие. - Это дело должен решать совет, - сказал он, посмотрев на герцога. - А вы, молодой человек, - добавил Карл, обращаясь к Джулиану, - будьте уверены, что отец ваш найдет защитника в своем государе: я сделаю для него все, что позволят мне законы. Джулиан хотел уже удалиться, когда Фенелла, бросив на него выразительный взгляд, сунула ему в руки листок бумаги, на котором было наскоро нацарапано: "Пакет! Отдайте ему пакет". Джулиан заколебался, но, вспомнив, что глухонемая часто передавала ему приказания графини, решил подчиниться. - Государь, - сказал он, - позвольте вручить вашему величеству вверенные мне письма графини Дерби. Они уже были у меня похищены однажды, и я не надеюсь доставить их по назначению. Поэтому я и передаю их вам с уверенностью, что они докажут невиновность их автора. Король взял письма с явной неохотой и покачал головою. - Вы взяли на себя опасное поручение, молодой человек, - сказал он. - Подобных посланцев нередко лишали жизни, чтобы завладеть бумагами. Но я их беру. Миссис Чиффинч, дайте мне воск и свечу. - Он вложил письма графини в другой конверт. - Бакингем, - продолжал он, - ты свидетель, что я не читал этих писем до представления их в совет. Герцог подошел к королю и хотел было помочь ему, но Карл отверг его помощь, сделал все сам и запечатал пакет своим перстнем-печаткой. Герцог с досады закусил губу и отошел в сторону. - Ну, молодой человек, - сказал король, - ваше сегодняшнее поручение выполнено. Певерил, справедливо сочтя эти слова за приказание удалиться, низко поклонился. Алиса Бриджнорт, все еще продолжавшая держать Джулиана за руку, сделала движение, по-видимому собираясь уйти вместе с ним. Король и Бакингем посмотрели друг на друга с удивлением и легкою усмешкою, - так странно показалось им то, что добыча, из-за которой они только что чуть не поссорились, легко ускользала от них или, вернее, ее похищал третий, столь недостойный по своему положению их соперник. - Миссис Чиффинч, - сказал король с некоторой нерешительностью, которую не мог скрыть, - надеюсь, эта милая девушка не собирается покинуть ваш дом? - Конечно, нет, ваше величество, - ответила Чиффинч. - Алиса, милочка, - продолжала она, - вы ошиблись; вот дверь в вашу комнату. - Извините, сударыня, - ответила Алиса, - я действительно ошиблась, но не сейчас, а когда пришла в ваш дом. - Девица, сделавшая ошибку, - сказал Бакингем, взглянув на короля так выразительно, насколько позволял ему этикет, и затем переведя взгляд на Алису, которая все еще держала Джулиана за руку, - не хочет сбиться с дороги вторично, а потому выбрала себе надежного проводника. - Однако, - заметил король, - примеры доказывают, что такие проводники часто сбивают с пути молодых девушек. Алиса густо покраснела, но тотчас обрела хладнокровие, как только увидела, что ее свобода зависит сейчас от твердости и решительности. Из чувства оскорбленной скромности она выпустила руку Джулиана, но продолжала держаться за полу его плаща. - Я действительно ошиблась, - сказала она, по-прежнему обращаясь к миссис Чиффинч, - когда переступила порог вашего дома. Оскорбления, которым я подвергалась в нем, заставляют меня немедленно его покинуть. - Я не позволю вам уйти, милая барышня, до тех пор, пока ваш дядя не освободит меня от заботы о вас, - ведь он поручил вас моему попечению. - Я отвечу за свое поведение, сударыня, не только перед моим дядей, но и, что гораздо важнее, перед моим отцом, - ответила Алиса. - Вы обязаны отпустить меня: я рождена свободной, и вы не имеете права меня задерживать. - Извините, милая барышня, - возразила миссис Чиффинч, - я имею это право и воспользуюсь им. - А вот мы сейчас увидим! - смело воскликнула Алиса и, подойдя к королю, упала перед ним на колени. - Ваше величество, - сказала она, - если вы действительно король Карл, то вы отец своих подданных. - Во всяком случае, многих из них, - вполголоса заметил герцог Бакингем. - Я требую вашей защиты именем бога и той клятвы, которую вы дали, надевая на себя корону Англии. - Я принимаю вас под свою защиту, - ответил король, несколько смутившись столь торжественной и неожиданной мольбой. - Оставайтесь спокойно у хозяйки этого дома, куда вас поместили родственники, и я ручаюсь вам, что ни Бакингем, ни кто другой вас не побеспокоит. Неугомонный дух язвительного противоречия до такой степени владел Бакингемом, что он никак не мог воздержаться от иронических замечаний, забывая все приличия и свою собственную выгоду. - Его величество, - сказал он Алисе, избавит вас от всех беспокойных посещений, кроме тех, которые никто не осмелится назвать беспокойными. Алиса бросила проницательный взгляд на герцога, как будто желая прочесть тайный смысл его слов, и потом обратила свой взор на короля, чтобы удостовериться, правильно ли она поняла герцога. Виноватое выражение лица Карла укрепило ее решимость ни в коем случае здесь не оставаться. - Ваше величество, - сказала она, - простите меня, но я не могу воспользоваться вашей защитой. Я решилась покинуть этот дом. Удержать меня можно только силой, но я надеюсь, что к ней не осмелятся прибегнуть в присутствии вашего величества. Этот джентльмен - мой старый знакомый; он проводит меня к моим друзьям. - Мы здесь вообще, кажется, лишние, - шепнул король на ухо Бакингему. - Надо ее отпустить; я не хочу и не смею препятствовать ее возвращению к отцу. "Не коснуться мне больше вовеки белой женской ручки, как говаривал сэр Эндрю Смит, если только я это допущу", - подумал Бакингем и, отступив на несколько шагов, сказал что-то потихоньку Эмпсону, который тотчас вышел и вскоре возвратился. Король, казалось, колебался, как поступить в таких странных обстоятельствах; неудача в любовной интриге могла сделать его посмешищем всего веселого двора; достичь успеха принуждением - значило применить насилие, а это было бы недостойно благородного человека. - Право же, сударыня, - наконец сказал он выразительно, - вам нечего бояться в этом доме. И покинуть его так внезапно было бы неприлично, хотя бы ради вас самой. Если вы соблаговолите подождать хоть четверть часа, го экипаж миссис Чиффинч будет к вашим услугам. Избавьте себя от насмешек, а меня - от неудовольствия видеть, что вы бежите из дома одного из моих слуг, как из тюрьмы. Король говорил с добродушной искренностью, в Алиса на мгновение задумалась, не последовать ли его Совету, но, сообразив, что ей все равно нужно будет теперь разыскать дядю либо отца или же, не найдя их, подготовить себе какое-нибудь убежище, заключила, что слуги миссис Чиффинч едва ли окажутся надежными проводниками пли помощниками в подобном предприятии. Она почтительно, но твердо объявила, что решила удалиться немедленно. Ей не нужен другой провожатый, добавила она, кроме этого джентльмена, мистера Джулиана Певерила, который хорошо известен ее отцу. Мистер Певерил охотно проводит ее до дома отца. - Ну, так с богом, красавица! - сказал король. - Жаль, что такой красоте присуща столь сварливая подозрительность. что касается вас, мистер Певерил, то у вас кажется, достаточно своих дел, чтобы еще заниматься капризами прекрасного пола. Обязанность наставлять на путь истинный всех сбившихся с него девиц в пашем городе весьма нелегка для такого молодого и неопытного человека, как вы. Джулиан, стремясь увести Алису из этого, как он уже совершенно убедился, опасного места, ничего не ответил на колкую насмешку короля, почтительно поклонился ему и вышел вместе с Алисой из комнаты. Ее внезапное появление и последовавшая за тем сцена заставили Джулиана совершенно забыть на некоторое время и отца и графиню Дерби. И хотя Фенелла, пораженная всем виденным, оставалась в комнате, Певерил, озабоченный рискованным положением Алисы, ни разу и не вспомнил о присутствии несчастной глухонемой. Но как только он вышел из комнаты, даже не взглянув в ее сторону, Фенелла, словно очнувшись от столбняка, выпрямилась, оглядела все вокруг блуждающим взором, как человек, пробудившийся от сна, и удостоверилась, что Джулиан ушел, позабыв о ней. Она молитвенно сложила руки и подняла глаза к небу с выражением такой сердечной скорби, что Карл тотчас понял - или ему показалось, что он понял, - как она страдает. - Этот Певерил - совершенный образец вероломного покорителя женщин, - сказал он. - Ему не только удалось при первом же своем появлении похитить у нас царицу амазонок, но он еще оставил нам неутешную Ариадну! Не печалься, прелестная королева танцев! - добавил он, обращаясь к Фенелле. - Мы не можем позвать тебе на помощь Бахуса, но зато поручим тебя заботам Эмпсона, который может поспорить на тысячу фунтов с самим Liber Pater <Отцом Либером (liber - свободный) - то есть римским богом, отождествляемым с Бахусом (лат.).:> , кто из них больше выпьет, и я держу за смертного. Лишь только король произнес последние слова, как Фенелла скользнула мимо него привычной для нее быстрой и легкой поступью и, не заботясь о должной почтительности к монарху, сбежала по лестнице и вышла из дома, даже не потрудившись на прощание поклониться королю. Карл наблюдал ее поспешный уход более с удивлением, нежели с досадой; наконец, разразившись громким хохотом, он сказал Бакингему; - Черт побери, Джордж, этот молодой щеголь мог бы научить самого опытного из нас, как покорять сердца красавиц. Я довольно опытен в этом отношении, но не похвалюсь, что умею завоевывать или бросать их так бесцеремонно. - Опытность, сэр, - ответил Бакингем, - приходит с годами. - Правда, Джордж, - ответил король. - Ты хочешь сказать, что кавалер, приобретая опытность, теряет молодость? Я пренебрегаю твоим намеком. Ты не можешь перещеголять своего господина ни в любви, ни в политике, хоть и считаешь его стариком. Тебе неведомо искусство plumer la poule sans la faire crier <Ощипывать курицу так, чтобы она и не закудахтала (франц.).>; доказательство тому - твое сегодняшнее похождение. Я дам тебе очко вперед во всех играх, даже в игре в мяч, если ты осмелишься принять мой вызов. Ну полно, Чиффинч, к чему так гримасничать и портить свое личико. Все равно вам слез из себя не выжать! - Я боюсь, - захныкала миссис Чиффинч, - что ваше величество может подумать... что вы ожидали... N- Что я ожидал благодарности от придворных и верности от женщин? - прервал король, взяв рукою ее за подбородок и поднимая опущенную головку. - Не бойся, милая, я не так наивен. - Ну вот, так и есть, - продолжала Чиффинч, всхлипывая еще громче, так как чувствовала, что не в силах выдавить из себя хоть одну слезу, - вижу теперь, что ваше величество хотите во всем обвинить меня, а я тут невинна, как младенец, извольте спросить хоть его светлость... - Конечно, конечно, Чиффинч, - сказал король, - его светлость и ты- вы оба будете прекрасными судьями, если вам придется судить друг друга, и столь же неподкупными свидетелями - один в пользу другого. Но, чтобы расследовать это дело беспристрастно, следует выслушать каждого из вас в отдельности. Милорд, в полдень я жду вас в Мэл, если вашей светлости угодно принять мой вызов. Его светлость герцог Бакингем поклонился и вышел. Глава XXXII Коль повстречаешь франта-забияку, Что, шляпу заломив, полезет в драку, - Не отступай, повесы убоясь, Но сам его столкни с дороги в грязь. ...И все же лучше с грязью примириться, Чем в глупой ссоре с жизнью распроститься. Гей, "Тривия" Джулиан Певерил, поддерживая едва стоявшую на ногах Алису Бриджнорт, дошел с нею уже почти до середины Септ-Джеймс-стрит, как вдруг ему пришла в голову мысль: а куда, собственно, они идут? Он спросил Алису, куда ее отвести, и с удивлением и замешательством услышал в ответ, что Алиса не только не знает, где можно отыскать ее отца, но даже не уверена, в Лондоне ли он, и надеется лишь на то, что он уже приехал, - он ей это обещал, когда они расставались. Она назвала Джулиану адрес своего дяди Кристиана, но сделала это с приметным беспокойством и сомнением, ибо именно он поместил ее в дом Чиффинча. Когда же из разговора выяснилось, что Гэнлесс и Кристиан - одно и то же лицо, Алиса окончательно решила не возвращаться под его покровительство. Как же поступить далее? - Алиса, - подумав, сказал Джулиан, - вам нужно обратиться к вашему самому старому и лучшему другу - к моей матери. Она примет вас не в замке, а в бедном жилище, которое находится так близко от тюрьмы, куда заключен мой отец, что оно кажется камерой той же тюрьмы. Я еще не виделся с ней, но эти подробности мне удалось узнать. Пойдемте к ней; каким бы ни было ее убежище, она охотно разделит его с вами, такой неопытной и беззащитной. - Боже мой, - вскричала бедная девушка, - неужели меня покинули все мои друзья и я должна просить милости у той, кто одна на всем свете имеет право отвергнуть меня? Джулиан, и вы даете мне такой совет? Неужели никто другой не сможет приютить меня на несколько часов, пока я не узнаю, где мой отец? Мне просить покровительства леди Певерил, причиною несчастий которой оказались мои... Нет, Джулиан, я не смею показаться ей на глаза. Она должна ненавидеть меня из-за моих родных и презирать меня за мою низость. После черной неблагодарности за все ее благодеяния просить о них еще раз... Нет! Я не могу идти с вами! - Она никогда не переставала любить вас, Алиса, -сказал Джулиан. (Алиса невольно следовала за ним, хотя и объявила ему о своем решении не делать этого.) - Она всегда была добра к вам и к вашему отцу. И хотя он жестоко поступил с нами, моя мать оправдывала его тем, что он сам был обижен. Поверьте, она примет вас как родную дочь, и, может быть, таким образом нам удастся прекратить эти ссоры, столь мучительные для нас обоих. - Дай-то бог! - ответила Алиса. - Но как мне взглянуть в глаза вашей матери? И как она сможет защитить меня от таких сильных людей, как мой дядя Кристиан? Увы, я должна считать его моим жесточайшим врагом. - Она защитит вас, Алиса, силой одного лишь превосходства чести над подлостью и добродетели над пороком, - сказал Джулиан. - И никакая иная сила на земле, кроме воли вашего отца, не вырвет вас из ее объятий, если вы сами найдете в них себе убежище. Пойдемте со мной, Алиса, н... Но тут кто-то резко дернул Джулиана за полу плаща, и он умолк. Схватившись за шпагу, он обернулся и увидел Фенеллу. Щеки глухонемой горели, глаза ее сверкали, а губы были сжаты, как будто она старалась сдержать дикие крики, которые обычно испускала, когда ее волновали бурные страсти, и которые в одну минуту собрали бы вокруг них толпу. Вид ее был так необычен, а волнение так очевидно, что люди, увидев ее, невольно останавливались и провожали ее глазами, удивляясь странной порывистости ее движений. Держась одною рукой за плащ Джулиана, Фенелла сделала другой рукой быстрый и повелительный знак, требуя, чтобы Джулиан оставил Алису и следовал за нею. Она дотронулась до пера на своей шапочке, напоминая ему о графе Дерби, указала на сердце, подразумевая графиню, и подняла сжатую в кулак руку, показывая, что передает ему их повеление, потом сложила обе руки, как бы умоляя его о том же от себя, и, наконец, взглянув на Алису с досадою и презрением, несколько раз пренебрежительно махнула рукой, требуя, чтобы он бросил ее, как не стоящую его покровительства. Алиса, невольно испуганная такими неистовыми жестами, крепче прижалась к руке Джулиана, чего раньше она не осмеливалась делать, и этот знак доверия к нему, казалось, еще более усилил ярость Фенеллы. Джулиан пришел в ужасное замешательство; его положение и без того было затруднительно, а теперь бешеный прав Фенеллы угрожал разрушить единственный план, который он мог предложить. Он но знал, чего она хочет от него, не знал, до какой степени судьба графа и графини зависит от того, последует ли он за глухонемой; но как бы то ни было, он решился ничего не предпринимать до тех пор, пока не отведет Алису в безопасное место. Впрочем, нельзя было терять из виду и Фенеллу. И, не обращая внимания на то, что она несколько раз с пренебрежением и гневом отталкивала ему руку, он наконец сумел ее немного успокоить; она схватила его правую руку и, словно потеряв надежду заставить его следовать за собой, казалось, согласилась идти за ним. Ведя, таким образом, двух молодых девушек, из коих каждая обращала на себя особое внимание, хотя и по разным причинам, Джулиан стремился поскорее дойти до какого-нибудь канала, откуда они могли бы на лодке добраться до Блэкфрайерса - самой близкой пристани к Ньюгету, где, вероятно, сэр Джефри, обитавший в этом мрачном месте, и леди Певерил, которая разделяла и облегчала, насколько позволяла доброта тюремщика, заключение своего мужа, уже знали от Ланса о приезде Джулиана в Лондон. Смущение Джулиана, когда они проходили Черингкросс и Нортумберленд-Хаус, было так велико, что на него обратились взоры всех окружающих, ибо юноша вынужден был сдерживать свой шаг, чтобы приноровить неровную, быструю походку Фенеллы к робкой и медленной походке Алисы. Шли они молча, так как обращаться к Фенелле было бесполезно - она все равно не поняла бы его, а с Алисой Джулиан не осмеливался заговорить, боясь превратить ревность или по крайней мере досаду Фенеллы в настоящее бешенство. Одни прохожие смотрели на них с удивлением, другие - с улыбкою; но Джулиан заметил, что два человека все время шли за ними и громко смеялись над ним и его спутницами. Это были молодые бездельники, которых можно встретить и нынче, только иначе одетых. На них были пышные парики, а их рукава, панталоны и жилеты были украшены по тогдашней моде бесчисленными бантами. Излишество кружев и шитья свидетельствовало о богатстве, но отнюдь не о вкусе. Одним словом, это были щеголи, одетые с кричащей роскошью, иногда обличающей отсутствие ума у молодых людей и желание прослыть первыми модниками, но чаще служащей личиной для тех, кто с помощью одежды - ибо у них нет другого средства отличиться - хочет показать свое превосходство. Эти два франта, держась под руку, несколько раз обгоняли Певерила, затем останавливались, чтобы вынудить его опять пройти мимо них, смеялись и перешептывались, нагло разглядывая Джулиана и его спутниц, и, когда сталкивались с ними, не уступали им дорогу, как требовали того приличие и учтивость. Певерил не сразу заметил их вызывающее поведение; но, когда они совсем уже перешли все границы дозволенного, в нем закипел гнев. Поэтому, вдобавок ко всему остальному, ему пришлось подавлять в себе сильное желание отколотить этих нахалов, решившихся, как видно, оскорбить его. Обстоятельства предписывали терпение и молчание, но вскоре случилось так, что следовать голосу благоразумия стало уже невозможно. Когда Джулиан вынужден был в третий раз пройти мимо этих грубиянов, они пошли уже открыто следом за ним, нарочно разговаривая очень громко и всем своим видом показывая в то же время, что им совершенно безразлично, слышит он их или нет. - Этот деревенщина - счастливчик, - сказал один из них - длинный верзила, намекая на простое, немодное платье Певерила, едва ли подходящее для лондонских улиц. - Две такие красотки под надзором у серого кафтана и дубовой палки! - Это - пуританин, - заметил другой, - да еще закоренелый! Сразу видно по его походке и терпеливости! - Ты попал в самую точку, Том, - подхватил первый, -видишь, как он согнулся - точно осел между двумя тюками. - А как ты думаешь, - продолжал Том, - не освободить ли этого вислоухого осла от одной обузы? Черноглазая, кажется, не прочь от него отделаться. - Так и есть, - сказал его товарищ, - а голубоглазая, видишь, нарочно отстает, чтобы упасть в мои объятия. При этих словах Алиса еще крепче схватила Поверила за руку и ускорила шаг, желая убежать от повес, чьи речи приводили ее в ужас. Фенелла тоже пошла быстрее; внешность и поведение этих людей напугали ее, по-видимому, не меньше, чем Алису - их слова. Опасаясь последствий уличной ссоры, которая неизбежно должна была разлучить ого с обеими беззащитными девушками, Певерил вновь призвал на помощь благоразумие для укрощения своей досады, и, когда бездельники попытались еще раз обогнать их у Хангерфордской лестницы, он сказал как можно спокойнее: - Джентльмены, я у вас в долгу за внимание, проявленное к приезжему! И если вы действительно хотите называться так, как я вас назвал, прошу сказать мне, где я могу вас найти. - А зачем вашему деревенскому благородию, или благородному деревенщине, это знать? - с усмешкой спросил высокий. И с этими словами оба загородили Джулиану дорогу. - Идите к лестнице, Алиса, - сказал он, - я сейчас вас догоню. - Затем, с трудом освободившись от своих спутниц, он быстро обернул плащом левую руку и сурово спросил своих противников: - Угодно вам, господа, назвать мне ваши имена или сойти с дороги? - Нет, не угодно, пока мы не узнаем, кто ты такой и почему это надо уступать тебе дорогу, - ответил один из них. - Я - человек, который обучит вас тому, чего вы не знаете: хорошим манерам, - сказал Джулиан и сделал шаг вперед, чтобы пройти между ними. Они посторонились, но один из них подставил ему ногу. Благородная кровь предков давно уже кипела в сердце Джулиана; своей дубовой палкой он ударил по голове того, кто минуту назад с презрением о ней отзывался, а потом, отбросив палку в сторону, выхватил шпагу. Оба противника его сделали то же самое и кинулись на него. Но Певерил принял удар одного в свой плащ и шпагой отбил выпад другого. В следующий миг, быть может, счастье изменило бы ему, но в толпе поднялся крик: "Стыдно, стыдно! Двое против одного!" - Это люди из свиты герцога Бакингема, - сказал один из гребцов. - С ними связываться не стоит. - Да хоть бы они были из свиты самого дьявола! - кричал какой-то старый Тритон, потрясая веслом. - Игра должна быть честной, и да здравствует старая Англия! Если эти раззолоченные бездельники не будут драться с серым кафтаном по-честному, мы им покажем, где раки зимуют. Когда один свалится - пусть начинает второй! Лондонская чернь всегда отличалась охотою до любых драк - на палках или на кулаках - и строжайшей справедливостью и беспристрастием к противникам. Благородное искусство фехтования было в те времена распространено столь широко, что и сражение на шпагах возбуждало такой же интерес и так же мало удивления, как в наше время кулачные бои. Уличная толпа - люди, повидавшие на своем веку немало таких драк, - тотчас окружила Джулиана и более высокого из его противников, к тому же и более дерзкого, и сражение началось. Второго оттеснили в сторону и не подпускали к дерущимся. "Славно ткнул, высокий! Здорово, долговязый! Ура верзиле!" - такими восклицаниями сопровождалось начало сражения. Противник был не только искусным, сильным и проворным бойцом, но и обладал еще одним преимуществом: Джулиан беспрестанно с тревогой оглядывался на Алису Бриджнорт, забота о безопасности которой заставила его в начале поединка забыть о спасении собственной жизни. Легкая царапина была ему наказанием за рассеянность и вынудила образумиться; тогда вложив в шпагу всю злость против наглого обидчика, он придал совсем другой ход сражению. Тотчас раздались крики: "Браво, серый кафтан! Пощупай-ка его золотой жилет! Славный удар! Лихо отбил! Ну-ка прибавь еще петлю на его шитый кафтан! Здорово ткнул, клянусь дьяволом!" Это последнее восклицание сопровождалось шумными рукоплесканиями в честь удачного выпада, которым Певерил проколол своего противника насквозь. Несколько секунд он смотрел на поверженного неприятеля, затем, опомнившись, громко спросил, где девушка, которая была с ним. - Забудь о ней, коли ты умен, - ответил один из лодочников. - Того и гляди явится констебль. Я мигом перевезу тебя на другой берег. Речь идет о твоей голове, садись же скорее! Я возьму с тебя всего один золотой. - Будь ты проклят, - вскричал другой перевозчик, - как был проклят и твой отец! За такую плату я довезу его милость до Эльзаса, куда ни пристав, ни констебль не осмелятся и носу показать. - Где девушка? Скажите, негодяи, куда девалась девушка? - кричал Певерил. Я отвезу вашу милость туда, где будет вдоволь Девушек, если вам это надобно, - сказал старый Тритон, и со всех сторон послышались, все усиливаясь, крики и приглашения лодочников, желавших воспользоваться затруднительным положением Певерила и заработать на нем. - Ялик никогда не вызывает подозрений, ваша честь, - уверял один. - Моя пара весел промчит вас по воде, как крылья дикой утки, - говорил другой. - Да у тебя, братец, и прикрыться-то нечем, - возразил третий, - а я устрою джентльмена так уютно, как в корабельном трюме. В этом шуме и гаме спорящих соперников, из которых каждый старался не упустить своей выгоды, Певерилу удалось наконец растолковать им, что он готов дать золотой не тому, чья лодка лучше, а тому, кто скажет, куда девалась его спутница. - О которой вы спрашиваете? - спросил один остряк. - Их, кажется, было две? - Две, две, - ответил Певерил, - но сначала про белокурую. - Да, да, - подхватил лодочник, - это та, что кричала, когда приятель золотого жилета посадил ее в лодку номер двадцать. - Кто?.. что такое?.. - вскричал Певерил. - Кто посмел посадить ее в лодку? - Хватит с тебя и этого, - ответил лодочник. - За остальное нужно платить. - Возьми, бездельник, - сказал Певерил, бросая ему золотой. - Говори, а не то я проткну тебя насквозь. - Ну, насчет этого, господин, - возразил лодочник, - и не пытайтесь, покуда у меня в руках цепь, но уговор есть уговор. И поэтому я скажу вашей милости за тот золотой, что вы мне дали, что товарищ убитого втолкнул одну из девиц вашей милости - ту, белокурую - в лодку Отчаянного Тома; и теперь они уже уплыли далеко вверх по Темзе, ведь им помогают и попутный ветер, и прилив. - Волге мой, а я стою здесь! - вскричал Джулиан. - Это потому, что ваша честь до сих пор не взяли лодку. - Твоя правда, приятель... Лодку! Лодку сейчас же! - Следуйте за мной, сударь! Эй, Том, помоги! Джентльмен едет с нами. Счастливец, заполучивший работу, и его разочарованные собратья обменялись залпом ругательств, после чего старый Тритон завопил громче всех, что джентльмен обманут, потому что плут Джек посмеялся над ним: двадцатый номер поплыл в Йорк-Билдингс. - Добро бы обманут, скорее повешен, - подхватил другой, - потому что сюда идут люди, которые помешают его прогулке по Темзе и отведут прямо на эшафот. В самом деле, констебль и несколько его помощников со старинными алебардами - в те времена их все еще употребляли для вооружения блюстителей порядка - лишили нашего героя возможности прыгнуть в лодку, ибо именем короля взяли его под стражу. Сопротивление было бесполезно, так как Джулиана окружили со всех сторон. У него отобрали оружие и повели к ближайшему мировому судье для допроса и последующего препровождения в тюрьму. Мудрый блюститель правосудия, к которому привели Певерила, был человек благонамеренный, весьма ограниченных способностей и довольно робкий по характеру. До разоблачения заговора папистов, встревожившего всю Англию, и особенно Лондон, мистер Молстатьют с безмятежным удовольствием и гордостью отправлял обязанности мирового судьи, верша людскими судьбами и пользуясь всеми почетными прерогативами своей должности. Но убийство сэра Эдмондсбери Годфри произвело такое сильное пли, лучше сказать, неизгладимое впечатление на его разум, что после этого достопамятного и горестного события он заседал в храме Фемиды со страхом и трепетом. Придавая весьма большое значение себе как должностному лицу и имея довольно преувеличенное мнение о своей персоне, почтеннейший судья с тех пор видел перед собой и вокруг себя только веревки и кинжалы и, покидая свой дом, который он основательно обезопасил с помощью отряда из нескольких дюжих караульных и констеблей, был всегда уверен, что за ним неотступно следит какой-нибудь переодетый папист с облаженной шпагой под плащом. Потихоньку даже болтали, что однажды в припадке страха почтенный мистер Молстатьют принял свою кухарку, которая держала в руках трутницу, за иезуита, вооруженного пистолетом; но если бы кто-нибудь отважился посмеяться над ошибкой судьи, то скорей всего ему потом пришлось бы в этом раскаяться, ибо он мог прослыть насмешником, не принимающим заговор всерьез, а ведь это считалось почти таким же преступлением, как участие в самом заговоре. Однако, как бы ни были смешны и нелепы страхи честного судьи, они были в то время настолько естественны - ибо лихорадка охватила всех добрых протестантов в стране, - что мистер Молстатьют казался одним из храбрейших людей и лучших чиновников, хотя в страхе перед кинжалом, который ему постоянно рисовало воображение, он вершил суд и расправу в укромных уголках собственного дома и лишь изредка, если зала охранялась достаточным нарядом полиции, посещал съезды мировых судей. Таков был человек, в чью дверь, запертую на цепи и засовы, с важным видом постучался констебль, приведший Джулиана. И все же, хотя стук этот был привычен и всем известен, дверь не отпирали до тех пор, пока писец, исполнявший обязанности главного охранника, как следует не рассмотрел вновь прибывших сквозь защищенное решеткою окно; ибо кто мог поручиться, что паписты не узнали условного стука констебля, не переоделись его помощниками и под предлогом доставки арестанта не ворвутся в дом, чтобы убить почтенного судью? В "Повествовании о заговоре" рассказывались ужасы и" пострашнее. Убедившись, что все в порядке, писец повернул ключ в замке, отодвинул засовы и снял цепь, позволив пройти констеблю, его помощникам и арестованному; затем дверь снова заперли прямо перед носом у свидетелей, которым, как людям менее надежным, было приказано - через окошко - дожидаться на дворе, покуда их не вызовут. Джулиану было не до смеха, а иначе он, верно, не удержался бы от улыбки, взглянув на наряд писца: поверх черного холщового балахона на нем была широкая кожаная перевязь; с нее свисала огромная сабля, а сбоку были заткнуты два длинных пистолета. Вместо же существенно отличной от обывательских головных уборов плоской шляпы, которая обычно увенчивала наряд писца, на засаленные локоны его парика был напялен заржавевший стальной шишак, который, вероятно, участвовал в сражении при Марстон-муре; к нему, наподобие султана, было прикреплено гусиное перо, ибо форма шишака не позволяла засунуть, по тогдашнему обычаю, перо за ухо. Эта смехотворная особа провела констебля, его помощников и задержанного в низкую залу, где отправлял правосудие достопочтеннейший мистер Молстатьют; этот последний выглядел еще смешнее, чем его писец. Некоторые добрые протестанты, будучи весьма высокого о себе мнения и потому считая, что они достойны стать жертвами жестокости католиков, в подобных случаях рядились в боевые доспехи. Однако они вскоре убедились, что стальные латы с железными застежками не совсем удобны для человека, которой любит плотно поесть, да и кольчуга тоже мешает пожить всласть. Были и другие возражения: грозный вид облаченных в броню и доспехи людей вызывал на бирже, где большей частью собирались купцы, тревогу и беспокойство, а также многочисленные жалобы на тех, кто не служил в регулярных войсках - ни в артиллерии, ни в пехоте - и поэтому не имел опыта в ношении доспехов. Во избежание таких неудобств, а также ради того, чтобы все истинные протестанты уцелели от явных или тайных злоумышлении католиков, некий искусник, по-видимому связанный какими-то узами с почтенной купеческой компанией, издавна торговавшей шелками и бархатом, изобрел особого рода доспехи, от которых, к сожалению, ни в арсенале Тауэра, ни в Гвипепской готической зале, ни в бесценной коллекции старинного оружия доктора Мейрика не осталось и следа. Доспехи эти называли шелковыми латами, ибо они состояли из фуфайки и штанов, сделанных из шелка такого плотного и так толсто стеганного, что сквозь него не проходила пи пуля, ни острие шпаги. Шапка из того же материала и такой же работы, похожая на ночной колпак и закрывавшая даже уши, завершала доспехи, и носивший ее был совершенно неуязвим с головы до ног. Мистер Молстатыот, вместе с другими достойными согражданами, одобрил и принял этот удивительный наряд, одновременно и мягкий, и теплый, и гибкий, и вместе с тем надежный. Он сидел в своем судейском кресле - маленький, кругленький человечек, - и казалось, будто он весь обложен подушками, - так выглядела на нем стеганая одежда. Нос, торчавший из-под шелкового шлема, и округлость всей фигуры придавали его милости большое сходство с геральдическим вепрем, которое еще усиливалось бледно-оранжевым цветом костюма, весьма напоминавшим окраску полудиких кабанов, что водились в лесах Хэмпшира. Уповая на свои непроницаемые одежды, его милость был вполне спокоен; впрочем, шпага, кинжал и пистолеты покоились на стуле неподалеку. А перед ним на столе, возле огромных фолиантов комментариев Кока к Литлтону, лежало особое оружие: оно представляло собой нечто вроде карманного цепа и состояло из двух частей: рукоятки крепкого ясеневого дерева, дюймов восемнадцати в длину, и свободно прикрепленной к ней дубинки из lignum vitae <Древа жизни (лат.).>, которая была вдвое длиннее ручки, но удобно складывалась. Это оружие, носившее в то время странное название "протестантского цепа", легко было спрятать под платье. Но лучшей предосторожностью от всякого рода случайностей была толстая железная решетка, которая во всю ширину перегораживала залу перед самым судейским столом. В ней была решетчатая дверь, которую обычно держали на замке, так что судья был надежно отделен от подсудимого. Судья Молстатьют, уже описанный нами, пожелал прежде всего выслушать свидетелей, а уж потом Певерила. Их короткие показания о ссоре произвели на судью сильное впечатление. Услышав, что после перебранки, которую свидетели не совсем поняли, задержанный молодой человек первым нанес удар своему противнику и первым обнажил шпагу, он выразительно покачал шелковым шлемом; еще сильнее потряс он головою, узнав о результате сражения, и содрогнулся всем телом, когда один из свидетелей заявил, что, насколько ему известно, пострадавший состоит в услужении у его светлости герцога Бакингема. - Достопочтенный пэр, - изрек закованный в броню судья, - истинный протестант и друг народа. Смилуйся над нами, господь! До какой наглости дошло это поколение! Мы хорошо видим, да и не могли бы не видеть, будь мы даже слепы, как кроты, из какого колчана пущена эта стрела! Тут он надел очки и, приказав привести Джулиана, устремил на него грозный взгляд, сверкавший из-за стекол, осененных стеганым тюрбаном. - Так молод и уже так ожесточен! - сказал мистер Молстатьют. - Ручаюсь, что он папист. У Певерила было достаточно времени обдумать, как необходима для него сейчас свобода, а потому он счел своим долгом вежливо отклонить то соображение, которое высказала его милость. - Я не католик, - сказал он, - а смиренный сын англиканской церкви. - Тогда, стало быть, протестант не особенно ревностный, - глубокомысленно заключил судья, - ибо многие из нас галопом скачут сейчас в Рим и уже проехали половину пути. Кхе-кхе! Певерил заявил, что не принадлежит к числу таких людей. - Так кто же ты? - спросил судья. - По правде говоря, приятель, мне твоя физиономия не нравится. Кхе-кхе! Это короткое и выразительное покашливание каждый раз сопровождалось многозначительным кивком головы, который должен был свидетельствовать о том, что говоривший произносит весьма остроумное, мудрое и глубокомысленное замечание по существу дела. Джулиан, раздраженный обстоятельствами, предшествовавшими этому допросу, ответил на вопрос судьи несколько высокомерно: - Меня зовут Джулиан Певерил. - Господи спаси и помилуй! - вскричал испуганный судья. - Сын этого негодяя паписта а предателя, сэра Джефри Певерила, который сейчас в тюрьме а скоро будет предан суду! - Как вы смеете, сударь! - закричал Джулиан, забыв о своем положении, и рванулся к. разделявшей их решетке с такой силой, что ее засовы загремели. Это движение до смерти перепугало судью, и он, схватив свой "протестантский цеп", нацелился! нанести удар задержанному, дабы предотвратить преднамеренное нападение. Но то ли от излишней поспешности, то ли от неумения пользоваться столь необычным оружием, он не только промахнулся, но еще и так сильно хватил себя по голове подвижной частью этого хитроумного приспособления, что убедился в полной непригодности своего шлема. Ощущение было ошеломляющим, и судья без колебаний решил, что удар ему нанос Джулиан. Его помощники, хотя и не подтвердили ничем не оправданного мнения судьи, тем не менее единодушно согласились, что без их деятельного и усердного вмешательства бог знает что еще наделал бы этот опасный преступник. Все были совершенно уверены, что он сделал попытку освободиться par vole du fait <Насильственным путем (франц.).>, и Джулиан увидел, что защищаться бесполезно, тем более что стычка, в которой он участвовал, поскольку исход ее оказался весьма печальным, а быть может, и роковым для его противника, все равно должна была неизбежно повлечь за собой тюремное заключение. Поэтому Джулиан довольствовался вопросом, в какую тюрьму его намереваются отправить, и, услышав страшный ответ - в Ныогет, обрадовался, ибо, каким бы страшным и опасным пи было пребывание под этим кровом, ему предстояло по крайней мере находиться там рядом с отцом, и, быть может, подумал он, тем или иным путем им удастся встретиться. Грустное это будет свидание! Несчастья, казалось, грозили их семье со всех сторон. Стараясь говорить как можно спокойнее (впрочем, мягкость его манер ничуть не примирила с ним напуганного судью), Джулиан сообщил мистеру Молстатьюту адрес дома, где он остановился, и смиренно попросил, чтобы его слуге Лапсу Утрему позволили принести ему деньги и одежду, добавив, что все остальное свое имущество - пару пистолетов и вполне невинные письма - он охотно предоставляет в распоряжение судьи. В эту минуту он с облегчением и радостью вспомнил, что важные бумаги графини Дерби уже находятся в руках короля. Судья обещал не забыть о его просьбе и с большим достоинством не преминул указать, что для собственной пользы ему давно бы следовало принять этот почтительный и покорный тон, а не нарушать благочиние в суде поведением, которое под стать только ожесточенному, мятежному и кровожадному паписту, каким он себя поначалу и выказал. И поскольку он видит в нем, добавил судья, благообразного молодого человека, принадлежащего к почтенному роду, он не велит тащить его по улицам как преступника, а прикажет отвезти в карете. Его милость мистер Молстатьют произнес слова "в карете" с важностью человека, сознающего, как сказал позднее доктор Джонсон, всю значительность владельца собственного экипажа и собственных лошадей. Достопочтенный судья не счел нужным, однако, оказать Джулиану честь и распорядиться запрячь в свою огромную семейную карету пару старых одров, которые обычно волокли этот ковчег к молитвенному дому непорочного и всеми почитаемого господина Хаулегласа, где по четвергам вечером читалось писание, а по воскресным дням произносилась четырехчасовая проповедь. Нет, он приказал вызвать наемную карету, представлявшую тогда еще довольно большую редкость, ибо этот способ передвижения был введен только недавно; впрочем, такие кареты предоставляли уже почти все те же удобства, какими отличаются наши наемные экипажи, служащие средством для всех честных и бесчестных, законных и беззаконных связей и сообщений между людьми. Наш друг Джулиан, которому привычнее было путешествовать в седле, вскоре очутился в наемной карете и в сопровождении вооруженных до зубов констебля и его двух помощников отправился к месту назначения, то есть, как мы уже знаем, в старинную крепость Ньюгет. Глава XXXIII Гляди - вот это наш тюремный пес; Но будь настороже, держись подальше: Он лает, только если раздразнить. "Черный нъюгетский пес" Карета остановилась перед огромными воротами Ньюгета; ворота эти были подобием врат Тартара - с той лишь разницей, что из них возвращались к жизни несколько чаще и с большим почетом; хотя и ценою таких же трудов и подвигов, с какими Гераклу или другим полубогам удавалось выбраться из ада античной мифологии, а иногда, как утверждают, с помощью магической золотой ветви. Джулиан вышел из экипажа, заботливо поддерживаемый своими провожатыми и несколькими надзирателями, прибежавшими на помощь при первом ударе большого колокола, висевшего у ворот. Такое внимание, как нетрудно догадаться, было внушено не учтивостью, а боязнью побега, о котором Джулиан и не помышлял. Несколько подмастерьев и бездомных мальчишек с соседнего рынка - они извлекали немалую пользу от увеличения числа покупателей, затворников тюрьмы, в связи с многочисленными арестами папистов и потому были ревностными протестантами - приветствовали его шумными криками: "Эге-ге, папист! Ого-го, папист! Будь проклят папа и все его сообщники!" При таких недобрых предзнаменованиях и вступил Джулиан под мрачные своды, где столько людей простились с честью и жизнью. Темный, мрачный коридор вывел его на широкий внутренний двор, где множество заключенных-должников забавлялось игрою в мяч, кости и другие игры, для которых строгие кредиторы предоставляли им полную свободу, хотя эти занятия лишали их возможности честным трудом уплатить долги и содержать умирающие с голоду и нищенствующие семьи. Но Джулиана не оставили среди этих беззаботных и отчаявшихся людей. Его повели или, вернее, потащит дальше, к низкой сводчатой двери. Заложенная чугунными засовами и запертая замками, она отворилась, чтобы пропустить его, и в ту же минуту захлопнулась. Его снова повели по мрачным переходам, в местах пересечения которых перед ними отворялись двери - либо железные решетчатые, либо из крепкого дуба, обитые железными полосами и утыканные железными гвоздями. Джулиану не позволяли останавливаться, пока он наконец не очутился в маленькой круглой комнате со сводчатым потолком, куда сходилось несколько упомянутых коридоров и которая казалась (если представить себе весь лабиринт, часть коего ему довелось пройти) центром паутины, где сходятся все главные нити, сплетенные искусным пауком. Сходство усиливалось еще и тем, что в этой маленькой сводчатой комнате, где стены были увешаны мушкетами, пистолетами, саблями и другим оружием, а также оковами и цепями самого различного устройства, расположенными в образцовом порядке и готовыми к употреблению, сидел человек, которого вполне можно было сравнить с огромным, отъевшимся, жирным пауком, помещенным туда, чтобы сторожить добычу, попавшую в его сети. Этот человек, когда-то очень сильный, высокий и широкоплечий, теперь от излишества пищи я недостатка движения так растолстел, что столь же походил на самого себя в молодости, сколь раскормленный для убоя бык походит на дикого буйвола. Нет ничего отвратительнее, чем вид толстяка, на чьем лице лежит печать злобного и грубого права. Такой человек опровергает поговорку "Кто веселится, тот толстеет" и, видимо, весь наливается жиром под влиянием самых дурных побуждений. Весельчак может иногда вспылить, но сама природа не допускает, чтобы толстяк был мрачен и свиреп. Черты этого человека, его угрюмое, одутловатое, бледное лицо, непомерно распухшие конечности, огромное брюхо и вся его неуклюжая туша рождали мысль, что чудовище, раз попав в это надежное логово, принялось здесь откармливаться, подобно ласке из басни, причем пожирало такое количество пищи и так жадно и непотребно, что вскоре уже было не в состоянии пройти назад через узкие коридоры, сходившиеся в этой точке, и поэтому ему пришлось сидеть здесь, как жабе под могильным камнем, жирея в смрадном воздухе окружавших его темниц, который давно убил бы всякого, кроме такого родственного ему по духу существа. Перед этим страшным представителем рода толстяков лежали толстые книги с железными застежками - списки обитателей царства бедствий, где он играл роль первого министра. И явись туда Певерил лишь в качестве гостя, он содрогнулся бы при мысли о том, какой сгусток человеческого горя заключается в этих роковых томах. Но сейчас он был слишком погружен в собственные заботы, чтобы размышлять об отвлеченных материях. Констебль передал жирному тюремщику предписание о заключении Джулиана и о чем-то с ним пошептался. Впрочем, слово "пошептался" не совсем точно, ибо они обменивались не столько словами, сколько многозначительными взглядами и жестами, которыми в подобных случаях люди заменяют обычную речь, дабы таинственностью навести еще больший ужас на заключенного, и без того уже перепуганного до смерти. Джулиан услышал всего несколько слов, сказанных тюремщиком, или, как его называли, начальником тюрьмы: - Еще одна птичка в клетку? - Которая будет насвистывать "Милый папа римский" вместе с другими скворцами из собрания вашего благородия, - шутливо ответил констебль, не забывая, впрочем, о том, что находится в присутствии начальства. При этих словах на зверском лице тюремщика изобразилось нечто похожее на улыбку, но уже в следующее мгновение он принял свой обычный сурово-мрачный вид и, устремив свирепый взгляд на нового узника, вполголоса, но весьма выразительно произнес лишь одно слово: "Смазку!" Джулиан Певерил был наслышан о тюремных обычаях и решил подчиниться им, дабы получить возможность повидаться с отцом, что, как он догадывался, будет зависеть от того, сможет ли он удовлетворить корыстолюбие тюремщика. - Я готов, -сказал он, принуждая себя казаться спокойным, - во всем повиноваться обычаям места, где мне, к сожалению, пришлось очутиться. Стоит вам приказать, и я тотчас все исполню. С этими словами он вынул из кармана кошелек и мысленно поблагодарил судьбу за то, что сумел сохранить столь значительную сумму. С невольной улыбкой тюремщик взглядом измерил ширину, длину, глубину и степень наполненности кошелька, но эта улыбка, едва искривив его свисающую нижнюю губу и шевельнув жесткие сальные усы над верхней, тотчас исчезла: он вспомнил предписания, ограничивавшие его прожорливость и запрещавшие ему вцепиться, как коршуну, в свою добычу и разом сожрать ее. Эта мысль охладила его пыл, и он угрюмо ответил: - Цены бывают разные. Джентльмены вольны в своем выборе. Я требую только положенного. Но за любезность, - пробормотал он, - следует платить. - Если ее можно купить, то я заплачу, -сказал Поверил, - назовите только цену, сэр. В его голосе слышалось презрение, которого оп и не пытался скрывать, видя, что даже в этой тюрьме кошелек позволит ему иметь, хоть и косвенное, но могущественное влияние на тюремщика. Начальник тюрьмы, казалось, тоже это понял: он невольно стянул с головы облезлую меховую шапку, но такая учтивость была настолько для него необычна, что пальцы его начали чесать заросший седыми волосами затылок, и он заворчал, как собака, которая перестает лаять, видя, что ее не боятся. - Цены бывают разные. Есть дрянные камеры но сходной цене - одна крона, -но там темно и внизу проходит сточная труба; да и джентльменам бывает не по душе тамошнее общество - сплошь воры и мошенники. Есть и господское отделение: цена - один золотой: там сидят только те, кого обвиняют не менее чем в убийстве. - Назовите самую высокую цену, сэр, и я заплачу, - коротко сказал Джулиан. - Три золотых за баронетское отделение, - ответил правитель земного ада. - Вот вам пять и поместите меня с сэром Джефри, - сказал Певерил, бросая деньги на стол. - С сэром Джефри? Хм! Ах, с сэром Джефри? - подхватил тюремщик, как будто размышляя, что ему делать. - Не вы первый платите за то, чтобы повидать сэра Джефри, хоть вы и оказались всех щедрее. Правда, похоже, что вы последний его увидите. Ха-ха-хь! Джулиан не совсем понял эти обрывки фраз, закончившихся хохотом, похожим на довольное рычание тигра, пожирающего добычу, и повторил свою просьбу поместить его в одну камеру с сэром Джефри. - Не бойтесь, сударь, - ответил тюремщик, - я сдержу свое слово, потому что вы, как мне кажется, понимаете свое и мое положение. Подождите, Джем Клинк притащит вам дарби... - Дерби? - перебил его Джулиан. - Неужели граф или графиня... Граф или графиня! Ха-ха-ха! - снова захохотал или, скорее, зарычал тюремщик. - Чем у вас набита голова? Я вижу, вы птица высокого полета, но здесь все равны. Дарби - это кандалы, и весьма крепкие, дружок, залог хорошего поведения, мой мальчик. А если и этого окажется мало, я добавлю вам железный ночной колпак и дам еще душегреечку в придачу, чтобы вам было потеплее в холодные зимние ночи. Но не пугайтесь, до сих пор вы вели себя благородно, и я вас не трону. Что же касается дела, за которое вы попали сюда, то, бьюсь об заклад, это просто случайная драка, ну, на худой конец - убийство, только и всего. За это не повесят; разве только раздавят в тисках большой палец. Вот если вы замешаны в папистском заговоре - тут уж и я ни за что не ручаюсь... Уведи его милость, Клинк. Один из надзирателей, которые привели Певерила к этому церберу, молча вывел его из комнаты, и они снова пошли длинными коридорами, по обе стороны которых виднелись двери камер, пока не достигли той, что была предназначена для Джулиана. По дороге, проходя мимо этих обителей горя, надзиратель восклицал: - Джентльмен, должно быть, спятил: за полцены можно было получить самую лучшую одиночную камеру, а он платит вдвое, чтоб сидеть в одном хлеву с сэром Джефри. Ха-ха! Уж не родня ли он вам, осмелюсь спросить? - Я его сын, - сухо ответил Певерил, надеясь таким ответом закрыть рот наглецу, но надзиратель расхохотался еще громче. - Его сын! Вот так история! Такой рослый парень, не меньше шести футов росту, - и сын сэра Джефри! Ха-ха-ха! - Умерь свою дерзость, - сказал Джулиан. - Мое положение не дает тебе права оскорблять меня. - Я и не собирался, - ответил надзиратель, едва удерживаясь от смеха, - он, должно быть, вспомнил, что в кошельке заключенного еще остались деньги. - Я смеялся только тому, что вы назвались сыном сэра Джефри. Впрочем, это не мое дело! Умное дитя всегда знает, кто его отец. Но вот и камера сэра Джефри. Разбирайтесь в своих родственных делах. С этими словами он отпер дверь и впустил Джулиана в небольшую, но довольно опрятную комнату, где стояли четыре стула, низкая кровать и еще какая-то мебель. Джулиан нетерпеливо оглядывался, ища отца, но, к его удивлению, в комнате, казалось, никого не было. Он гневно повернулся к надзирателю и упрекнул его в обмане. - Нет, нет, сударь, я не обманул вас. Ваш отец, если вы его так называете, притаился где-нибудь в углу. Ему ведь надо не много места, но я его быстро разыщу. Эй, сэр Джефри, покажитесь! К вам пришел... ха-ха-ха!., ваш сын или сын вашей жены, потому что вы, я полагаю, ничуть не виноваты в его рождении, пришел навестить вас. Певерил не знал, что подумать о такой дерзости. Волнение, охватившее его, и предчувствие какой-то нелепой ошибки подавили его гнев. Он снова стал оглядывать комнату и наконец увидел в одном углу нечто похожее скорее на сверток малиновой ткани, нежели на живое существо. При криках надзирателя этот предмет ожил, задвигался, словно развернулся, и наконец выпрямился, с ног до головы укутанный в свое малиновое одеяние. С первого взгляда Джулиану показалось, что перед ним пятилетний ребенок, но, услышав пронзительный и своеобразный голос обитателя камеры, он понял, что ошибся. - Надзиратель, - произнес странный голос, - что значит этот шум? Кто смеет меня беспокоить? Новые оскорбления на голову того, кто всю жизнь был предметом насмешек злой судьбы? Но у меня хватит духу устоять против всех несчастий. Душа моя не меньше ваших тел. - Сэр Джефри, -сказал надзиратель, - разве так полагается принимать родного сына? Конечно, вы, люди знатные, сами знаете, как вам поступать. - Родного сына? - воскликнул карлик. - Какая наглость! - Тут, должно быть, ошибка! - вскричал Певерил. - Я ищу сэра Джефри... - Он перед вами, молодой человек, - с достоинством сказал маленький обитатель камеры, сбрасывая на пол свою малиновую накидку и являясь перед ними во всем величии трехфутового роста. - Я был любимцем трех королей Англии, а теперь - житель этой темницы, забава жестоких тюремщиков. Я - сэр Джефри Хадсон. Джулиан, хотя ему никогда прежде не доводилось видеть эту важную особу, тотчас узнал в нем, по рассказам, знаменитого карлика Генриетты Марии, который, пережив все опасности гражданской войны и семейных ссор, убийство своего августейшего господина - короля Карла I и изгнание его вдовы, стал жертвой злых языков и смутного времени и очутился в тюрьме но обвинению в участии в заговоре папистов. Юноша поклонился несчастному старику и поспешил объяснить ему и надзирателю, что он желал разделить заключение с сэром Джефри Певерилом из замка Мартиндейл в Дербишире. - Вам следовало объяснить это, прежде чем расставаться с золотом, сударь, - заметил надзиратель, - потому что другого сэра Джефри, седого высокого человека, еще вчера вечером отправили в Тауэр. А теперь начальник будет считать, что сдержал слово, потому что поместил вас с сэром Джефри Хадсоном -" а ведь этот еще получше того. - Прошу тебя, - сказал Певерил, - сходи к своему начальнику, объясни ему ошибку и скажи, что я умоляю отправить меня в Тауэр. - В Тауэр? - вскричал надзиратель. - Ха-ха-ха! Тауэр - для лордов и баронетов, а не для простых сквайров. Туда сажают только за государственную измену, а не за уличную драку со шпагой и кинжалом. Чтобы отправить тебя туда, требуется предписание государственного секретаря. - По крайней мере я не хочу быть в тягость этому джентльмену, - сказал Джулиан. - Мы незнакомы, и нам незачем оставаться вместе. Поди и скажи начальнику, что я ошибся. - Я бы сходил, - усмехаясь, ответил Клинк, - если бы не был уверен, что он знает это не хуже вас. Вы заплатили за то, чтобы вас поместили вместе с сэром Джефри, - ну вот, вас с ним и поместили. Мой начальник записал в книгу, что вы в этой камере, и ни для кого на свете этого уже не переменит. Ну, не упрямьтесь же, и я надену на вас самые легкие и приятные кандалы - больше я для вас ничего не могу сделать. Увещания или сопротивление были бесполезны, и Певерил позволил надеть себе на ноги легкие кандалы, которые, впрочем, не мешали ему двигаться по камере. Во время этой операции он сообразил, что Клинк был прав: начальник тюрьмы воспользовался сходством имен и умышленно обманул его, ибо он отлично знал из предписания на арест, что Джулиан - сын сэра Джефри Певерила. Поэтому вновь говорить об этом деле с таким человеком было бы бесполезно и унизительно. Джулиан решил покориться судьбе. Даже надзиратель был до некоторой степени тронут молодостью и добродушием нового узника, а также покорностью, с которою он после первого горького разочарования подчинился своей участи. - Вы как будто храбрый молодой человек, - сказал он, - и достойны по крайней мере хорошего обеда и лучшей постели, какие только есть в Ньюгете. А вы, сэр Джефри, должны обращаться с ним уважительно, хотя я знаю, что вы не любите высоких юнцов. Потому что мистер Певерил, могу вам сообщить, проткнул насквозь длинного Джека Дженкинса - того, что был самым искусным фехтовальщиком и самым высоким человеком в Лондоне, кроме, конечно, мистера Эванса, королевского привратника, который, как всем известно, носил вас в кармане. - Убирайся, негодяй! - крикнул карлик. - Я презираю тебя! Надзиратель осклабился и вышел, заперев за собою дверь. Глава XXXIV Он не Тидей, - был эллин ростом мал, Зато в нем дух могучий обитал. "Илиада" Оставленный если не в одиночестве, то хоть по крайней мере в покое первый раз за этот столь обильный приключениями день, Джулиан опустился на старую дубовую скамью возле очага, где еще догорали угли, и предался грустным размышлениям о своем бедственном положении. Со всех сторон грозили ему опасности и несчастья; и о чем бы он ни думал - о любви, о родителях, о друзьях, - все вызывало у него такое же чувство безнадежности, какое испытывает моряк, который видит с палубы потерявшего управление корабля одни лишь бурные волны. Пока Певерил предавался отчаянию, его товарищ по несчастью уселся на стул с противоположной стороны очага и принялся разглядывать его так пристально и серьезно, что Джулиан наконец невольно обратил внимание на необыкновенное существо, поглощенное созерцанием его персоны. Джефри Хадсон (мы не всегда будем величать его сэром, потому что король возвел его в рыцарское достоинство ради шутки и это звание могло бы внести некоторую путаницу в нашу историю), хоть и был самым крошечным карликом, обладал наружностью не такой уж уродливой, и конечности его не были искривлены. Правда, непомерной величины голова, руки и ноги никак не соответствовали его росту, а туловище само по себе было гораздо толще, чем требовали пропорции, но оно казалось скорее смешным, нежели безобразным. Черты его лица, будь оп чуть повыше, в юности считались бы красивыми, а теперь, в старости, оставались живыми и выразительными; и только несоразмерность между головой и туловищем придавала ему странный и нелепый вид, чему немало способствовали усы, которые ему вздумалось отрастить такими длинными, что они торчали в стороны и едва не достигали его седеющих волос. Одежда этого странного человечка свидетельствовала о том, что ее владелец не чужд страсти, которая бывает присуща людям уродливым и которая, выделяя их из толпы, в то же время придает им смешной вид: он любил кричащие цвета и самый невероятный покрой платья. Но кружева, шитье и прочие украшения костюма бедного Джефри Хадсона были изношены и запачканы, ибо он пробыл в тюрьме уже довольно долгое время по злостному и недоказанному обвинению в том, что принимал не то прямое, не то косвенное участие во всеобщем и всепоглощающем водовороте заговора папистов; а такого обвинения, хотя бы и возведенного самым злобным и грязным клеветником, было достаточно, чтобы запятнать самую чистую репутацию. Мы вскоре убедимся, что и образ мыслей этого страдальца и тон его речей в чем-то перекликались с его нелепым нарядом, ибо дорогие ткани и ценные украшения из-за фантастического покроя выглядели на нем только смешными, и так же смехотворны были проблески здравого смысла и благородные чувства, которые он нередко проявлял, вследствие непрестанного стремления казаться более значительным и из опасения вызвать презрение своей необычной внешностью. Некоторое время товарищи по несчастью смотрели друг на друга молча; наконец карлик, по праву считая себя старожилом камеры, счел нужным приветствовать пришельца. - Сэр, - начал он, стараясь по возможности смягчить свой то хриплый, то пискливый голос, - вы, по-видимому, сын моего почтенного тезки и старого знакомого, отважного сэра Джефри Певерила Пика. Уверяю вас, я видел вашего отца там, где людям доставалось больше ударов, чем золотых монет, и несмотря на его высокий рост и тяжеловесность, которая лишает солдата проворства и ловкости, присущих более субтильным кавалерам, как полагаем мы, опытные воины, ваш отец выполнял свой долг безупречно. Я счастлив встретить его сына и весьма рад, что случай свел нас под этим неуютным кровом. Джулиан поклонился и поблагодарил за любезность, Но Джефри Хадсон, сломав лед молчания, продолжал уже расспрашивать без околичностей: - Вы, молодой человек, по-видимому, не придворный? - Нет, - ответил Джулиан. - Я так и думал, -продолжал карлик. -Хоть я теперь и не состою на службе при дворе, где провел свою молодость и когда-то занимал немаловажное положение, все же я время от времени навещал государя по долгу прежней службы, пока был на свободе. В силу привычки я имею обыкновение приглядываться к придворным кавалерам, этим избранникам, среди которых и я когда-то был. Без лести скажу вам, мистер Певерил: у вас необыкновенная наружность, хоть вы слишком высоки, как и отец ваш. Думаю, что, встретив вас прежде, я бы вас не забыл. Певерил подумал, что мог бы, не кривя душой, ответить на этот комплимент тем же, но удержался и ответил лишь, что почти не бывал при дворе. - Жаль, - заметил Хадсон. - Без этого молодому человеку трудно стать настоящим кавалером. Но, быть может, вы прошли другую, менее утонченную школу? Вы, конечно, служили? - Моему создателю, - вы это хотите сказать? - переспросил Джулиан. - Да нет, вы меня не поняли, - сказал Хадсон. - Я хотел спросить a la Franchise <На французский лад (франц. ).>: служили ли вы в армии? - Нет, я еще не удостоился этой чести, - ответил Джулиан. - Как? Ни придворный, ни воин? - с важностью вопрошал человечек. В этом виноват ваш отец, мистер Певерил. Клянусь честью, это его вина. Да где же молодому человеку сделаться известным, отличиться, как не на службе? Говорю вам, сэр, что при Ньюбери, где я и мой отряд сражались бок о бок с принцем Рупертом и где нас обоих, как вы, наверно, слышали, разгромили отряды ополчения жалкой лондонской черни, мы дрались как настоящие мужчины. И после того, как все наши джентльмены были оттеснены, мы с его высочеством еще минуты три-четыре одни продолжали скрещивать паши шпаги с их длинными пиками. И, наверно, прорвались бы через них, если бы моя лошадь не была такой длинноногой, а моя шпага такой короткой - словом, нам в конце концов пришлось сделать поворот кругом, а негодяи, должен сказать, были так рады избавиться от нас, что завопили во всю глотку: "Ишь, как улепетывают аист и малиновка!" Да, каждый из этих негодяев отлично меня знал. Но те дни миновали. А где же вы воспитывались, молодой человек? - В доме графини Дерби, - ответил Певерил. - Достойнейшая женщина, честное слово джентльмена, - заметил Хадсон. - Я знал благородную графиню, когда еще служил при моей августейшей повелительнице, Генриетте Марии. Графиня слыла образцом благородства, верности и красоты. Она была одной из пятнадцати придворных красавиц, которым я позволял называть себя Piccoluomini <Малютка (итал.).>. Глупая шутка над моим несколько миниатюрным ростом, коим я всегда, даже и в молодости, отличался от людей обыкновенных; теперь я согнулся и стал еще меньше. Женщины любили шутить надо мною. Быть может, молодой человек, я и получал за это компенсацию от некоторых из них, то тут, то там - я не говорю ни да, ни нет; меньше всего я собираюсь оскорбить благородную графиню. Она была дочерью герцога де ла Тремуйль, или, вернее, де Туар. Но ведь служить дамам и исполнять их причуды, даже если они иногда слишком своевольны, - истинное призвание человека благородного. Как ни был огорчен Певерил, он едва мог удержаться от улыбки, глядя на пигмея, который с безграничным самодовольством рассказывал эти истории, выставляя себя образцом доблести и галантности, хотя любовь и оружие менее всего вязались с его сморщенным, обветренным личиком и жалкой фигуркой. Однако Джулиан, стараясь не огорчать своего товарища, а желая, напротив, польстить ему, учтиво ответил, что, без сомнения, человеку, воспитанному, как Джефри Хадсон, при дворах и на полях сражений, отлично известно, какие вольности можно допустить, а какие нет. В знак возрастающей дружбы маленький джентльмен с необыкновенной живостью, хотя и с некоторыми затруднениями, потащил свой стул с того места, где он стоял, на противоположную сторону очага, поближе к Певерилу. - Вы правы, мистер Певерил, - сказал он, справившись наконец с этим делом, - и я не раз доказывал это своим терпением и терпимостью. Да, сэр, моя августейшая повелительница Генриетта Мария всегда находила во мне усердного исполнителя своей воли. Я был ее верным слугой на войне и на пиршестве, на поле битвы и на балу. По особой просьбе ее величества я даже один раз согласился (вы знаете, сударь, какие только фантазии не приходят в голову дамам!) просидеть некоторое время в пироге. - В пироге? - воскликнул Джулиан с изумлением. Сэр Джефри насторожился. - Да, сэр, в пироге. Я надеюсь, вы не находите ничего смешного в моей услужливости? - Конечно нет, сэр, - ответил Певерил. - Мне сейчас совсем не до смеха. - Мне тоже было не до смеха, когда я очутился в пироге, хоть и столь огромном, что мог в нем растянуться во всю длину. Меня окружали, словно в гробнице, стены из жесткой корки, а надо мной разместилась огромная лепешка из крема - это был настоящий саркофаг, на крышке которого хватило бы места написать эпитафию какому-нибудь генералу или архиепископу. И хотя были приняты меры, чтобы я не задохнулся, но, по чести, сэр, я чувствовал себя так, словно меня заживо похоронили. - Я вас понимаю, сэр, - заметил Джулиан. - Более того, сэр, - продолжал карлик, - многие не знали секрета, который был придуман для развлечения королевы, а для нее я согласился бы влезть в ореховую скорлупу, если б только мог в ней уместиться. Немногие были посвящены в эту тайну, как я уже сказал; судите сами, каким опасностям я подвергался. Сидя в своем темном убежище, я боялся, что какой-нибудь неловкий слуга может уронить меня, как не раз случалось с паштетом из оленины, или что проголодавшийся гость, не дожидаясь моего воскрешения из мертвых, проткнет меня ножом. И хотя мое оружие было со мною - на случай опасности я никогда не расставался с ним, молодой человек, - тем не менее, если такой неосторожный гость вздумал бы раньше времени полюбопытствовать, чем начинен пирог, шпага и кинжал едва ли помогли бы мне отмстить дерзкому и уж никак не могли бы предупредить подобного рода несчастный случай. - Я вас очень хорошо понимаю, - повторил Джулиан, начинавший бояться, что общество болтливого Хадсона, вместо того чтобы облегчить его участь в тюрьме, сделает ее скорее еще более тягостной. - Это еще не все, - продолжал карлик, возвращаясь к своему рассказу. - У меня были и другие основания для беспокойства. Лорду Бакингему, отцу теперешнего герцога, вздумалось весьма некстати (а он был в большой милости при дворе), что горячий пирог будет вкуснее холодного, и он велел разогреть его в печке. - И это не поколебало вашего хладнокровия, сэр? - Мой юный друг, - отвечал Джефри Хадсон, - этого я не могу утверждать. У природы есть свои права, и самому храброму и достойному из нас иногда приходится признавать их. Я вспомнил пещь огненную Навуходоносора и весь похолодел от страха. Но, слава богу, я вспомнил также и королеву, свой рыцарский долг и сумел устоять против соблазна преждевременно обнаружить себя в пироге. Герцог сам пошел на кухню (если он это сделал по злобе, то да простит ему небо!) и приказал главному повару посадить пирог в печь хотя бы на пять минут. Но главный повар, посвященный в совершенно противоположные намерения моей августейшей повелительницы, мужественно отказался выполнить приказание, и меня вновь отнесли здравым и невредимым на королевский стол. - И, конечно, вовремя освободили из заточения? - спросил Певерил. - Да, сэр, - ответил карлик. - Наконец наступила славная минута моего счастливого освобождения: верхнюю корку срезали, и я восстал из пирога под звуки труб и фанфар, подобно душе воина, призванной на Страшный суд, или, пожалуй, если подобное сравнение не будет слишком дерзким, подобно сказочному герою, пробудившемуся от заколдованного сна. И вот, со щитом в одной руке и с верным мечом в другой, я начал воинственную пляску, в которой считался непревзойденным мастером, представляя все виды нападения PI защиты с таким неподражаемым искусством, что чуть не оглох от рукоплесканий и чуть не захлебнулся от благовоний, которыми опрыскивали меня придворные дамы из своих флакончиков. Мне удалось также отомстить лорду Бакингему. Когда я в танце кружил по столу, размахивая мечом, я сделал двойной выпад прямо к его носу: прием этот состоит в том, что кажется, будто вот-вот ударишь по цели, но на самом деле ее даже не касаешься. Такое движение делает иногда бритвой цирюльник. Позвольте уверить вас, его светлость отпрянул назад не менее чем на пол-ярда. Ему тогда угодно было презрительно пообещать размозжить мне голову куриной костью, но король сказал: "Ничего, Джордж, теперь вы квиты". И я продолжал свой танец, выказывая полное пренебрежение к его гневу, что немногие осмелились бы сделать в то время, хотя бы их, как меня, поощряли улыбки мужчин и нежные взоры красавиц. Но, увы, сэр, молодость, ее затеи, ее забавы, ее безумства, весь ее шум и блеск так же мгновенны и преходящи, как треск тернового хвороста под котлом. "Лучше сказать - как цветок, брошенный в печку, - подумал Певерил. - Боже мой, и этот человек хотел бы помолодеть, чтобы снова служить начинкою для пирога!" А его собеседник, язык которого так же долго пробыл в строгом заточении, как и его владелец, казалось, решился вознаградить себя за длительное молчание и теперь изливал свое красноречие на собеседника, а посему торжественным тоном продолжал извлекать нравственный урок из рассказа о своих похождениях. - Молодые люди, конечно, должны завидовать тому, кто был столь одарен, что стал любимцем всего двора, - сказал он (Джулиан никак не мог возвести на себя такое обвинение). - И все же лучше меньше выделяться и тем избежать клеветы, злословия и ненависти - вечных спутников благосклонности двора. Люди, у которых не было иных причин для насмешек, издевались надо мной только из-за того, что рост мой несколько отличался от обычного, а те, от кого я зависел, отпускали шутки на мой счет, быть может, не задумываясь о том, что и орла и синицу создала одна рука и что крохотный алмаз в десять тысяч раз дороже глыбы неотесанного гранита. Тем не менее они продолжали шутить в том же духе, и, поскольку чувство долга и благодарности заставляли меня сносить насмешки знати и принцев, я был вынужден подумывать о мщении за свою поруганную честь хотя бы тем слугам и придворным, чье превосходство надо мною состояло лишь в высоком росте, но уже никак не в принадлежности к более высокому рангу. И случилось так, что этот самый праздник, о котором я рассказываю и который по справедливости считаю самым славным событием в моей жизни, за исключением, пожалуй, той значительной роли в бою при Раундуэй-Дауне, оказался причиною трагического происшествия, почитаемого мною величайшим моим несчастьем и как бы уроком гордыне моей и всех прочих. Тут карлик на минуту умолк и тяжело вздохнул; в этом вздохе были и печаль и гордость человека, ставшего героем трагического события, - а затем продолжал: - По простоте душевной вы, молодой человек, наверно, подумали, что я рассказал вам об этом празднестве только для того, чтобы похвастаться своим участием в прелестно задуманной и не менее превосходно выполненной шалости? Но, к сожалению, злоба придворных, которые постоянно клеветали на меня и завидовали мне, заставила их напрячь весь свой ум и исчерпать всю свою хитрость, изощряясь в самых лживых и нелепых наветах на меня. Со всех сторон слышалось столько глупых шуток и намеков на пироги, слоеное тесто, печки и тому подобное, что я был вынужден потребовать прекращения этого неуместного веселья, заявив, что могу серьезно рассердиться. Но случилось так, что при дворе в то время находился один приятный молодой человек, сын баронета, всеми уважаемый и близкий мне приятель; от него я менее всего ожидал оскорбительной шутки. И вот, однажды вечером у распорядителя игр и увеселений мистер Крофтс - так звали этого юношу, - выпив лишнего, вновь затронул эту избитую тему и упомянул о пироге с гусятиной, что я, естественно, принял на свой счет. Но я с полнейшим хладнокровием попросил его переменить разговор и предупредил, что мой гнев мгновенно может вспыхнуть. Он же стал говорить еще более оскорбительно, сказал что-то о малыше и привел другие неуместные и весьма обидные для меня сравнения. Я был вынужден послать ему вызов, и мы встретились. Любя молодого человека и желая только одной-двумя царапинами исправить его, я хотел, чтобы он избрал своим оружием шпагу, но он выбрал пистолеты. Сидя верхом на лошади, мой противник вместо оружия вынул такую маленькую штучку... ну, которой дети разбрызгивают воду... Я забыл, как она называется. - Наверно, спринцовка, - подсказал Певерил. Он начал припоминать, что прежде где-то слышал эту историю. - Точно так, сударь, - подтвердил карлик. - Вы правильно назвали эту штучку, - я видел ее, проходя мимо верфей Уэстминстера. Итак, сэр, подобное презрение заставило меня заговорить с ним таким языком, что он вскоре взялся за настоящее оружие. Мы сели на лошадей, разъехались в стороны; затем по сигналу начали сближаться, и так как я никогда не даю промаха, то имел несчастье первым же выстрелом убить мистера Крофтса. Лютому врагу своему не пожелаю испытать ту боль, какую я почувствовал, когда этот несчастный зашатался в седле и упал на землю. А когда я увидел, как хлынула его кровь, клянусь небом, я отдал бы жизнь, чтобы воскресить его! Так молодость, храбрость и надежды пали жертвою глупой и беспечной шутки. Но увы, чем я виноват? Честь необходима для жизни, как воздух, которым мы дышим, и тот не живет, кто носит на себе хоть малейшее пятно бесчестья. Искреннее чувство, с которым крошечный герой закончил свой рассказ, изменило к лучшему мнение Джулиана о сердце и даже уме человека, который гордился тем, что во время большого праздника служил начинкой для пирога. Но теперь он понял, что подобные подвиги соблазняли карлика потому, что он, в его положении, не мог быть чужд тщеславия и лести, которой его осыпали те, кто забавлялся подобными шутками. Однако печальная судьба мистера Крофтса, как и другие подвиги этого карлика во время гражданской войны - он тогда доблестно командовал отрядом конницы, - заставили придворных воздержаться от открытого подшучивания над ним. Впрочем, по правде говоря, в этом не было особой нужды, ибо, когда его оставляли в покое, он сам, по собственной воле показывал себя в самом смехотворном виде. В час дня надзиратель, верный своему обещанию, принес обоим заключенным весьма приличный обед и бутылку доброго, хоть и легкого вина. Но старик Джефри, своего рода bon vivant <Кутила (франц.).>, с грустью заметил, что бутылка почти так же мала, как и он сам. Так прошел день, а за ним и вечер, в течение которого Джефри Хадсон продолжал болтать без умолку. Правда, теперь его рассказы были менее веселыми, ибо, когда бутылку опорожнили, он прочел по-латыни длинную молитву, чем придал разговору более серьезный оборот, нежели раньше, когда говорил о войне, женской любви и придворном блеске. Маленький джентльмен сначала разглагольствовал о спорных вопросах веры, но потом свернул с этой тернистой тропинки на соседнюю сумрачную тропинку мистицизма. Он говорил о тайных предзнаменованиях, о предсказаниях скорбящих пророков, о явлениях вещих духов, о розенкрейцерах и тайнах кабалы и обо всем этом судил с такой уверенностью, с таким знанием дела, что его можно было счесть за члена братства гномов или эльфов, которых он так напоминал своим ростом. Битый час продолжался этот поток бессмысленной болтовни, и Певерил решил во что бы то ни стало попытаться получить отдельную камеру. Повторив перед сном молитву по-латыни (старик был католиком и только за ото попал под подозрение), он, раздеваясь, начал новую историю и продолжал ее до тех пор, пока окончательно не усыпил и себя самого и своего соседа. Глава XXXV И неземные голоса шептали Людские имена. "Комус" Джулиан заснул, размышляя более о своих несчастьях, нежели о мистических рассказах маленького джентльмена; но грезилось ему то, что он слышал, а не то, о чем думал. Ему снилось, что вокруг него скользят духи, о чем-то невнятно шепчутся призраки, что окровавленные руки, едва различимые в тусклом свете, манят его, как странствующего рыцаря, на новый печальный подвиг. Не раз он вздрагивал и просыпался - так живо было впечатление от этих сновидений, и каждый раз, очнувшись, был уверен, что кто-то стоит у его изголовья. Холод в ногах и лязг цепей, когда он поворачивался в постели, напоминали ему, где он находится и как здесь очутился, а мысль об опасности, грозящей всем, кто ему дорог, леденила ему сердце еще больше, чем кандалы - его ноги. И только прочтя мысленно молитву и испросив защиты у неба, он засыпал. Но когда те же туманные видения встревожили его в третий раз, то в волнении ума и чувств он невольно в отчаянии воскликнул: - Господи спаси и помилуй нас! - Аминь, - ответил голос тихий и мелодичный, как серебряный колокольчик. Он звучал, казалось, у самой его постели. Первой мыслью Джулиана было, что это произнес Джефри Хадсон, отозвавшись на молитву, столь естественную в их положении. Но голос этот ничуть не напоминал хриплые и резкие звуки, издаваемые карликом, и Певерил тотчас понял, что слово это исходило не от его соседа. Невольный ужас объял его, и он с большим трудом спросил. - Сэр Джефри, вы что-то сказали? Ответа не было. Джулиан повторил вопрос громче, и тот же мелодичный голос, что произнес "Аминь", сказал; - Он не проснется, пока я здесь. - Но кто вы? Что вам надобно? Как вы сюда попали? - нетерпеливо спросил Певерил. - Я несчастное существо, всей душою преданное тебе. Я здесь для твоего же блага. Остальное тебя не касается. Тут Джулиан вспомнил об удивительной способности некоторых людей говорить так, что кажется, будто голос их раздается откуда-то с противоположной стороны. И решив, что наконец разгадал тайну, он сказал: - Шутка ваша, сэр Джефри, неуместна. Прошу вас, говорите своим обычным голосом. Подобные проделки в Ньюгетской тюрьме, да еще в полночь, просто нелепы. - Существу, которое говорит с тобой, - ответил тот же голос, - нужен самый темный час и самое мрачное место. Желая разрешить эту загадку, Джулиан вскочил с постели, надеясь схватить того, кто, судя по голосу, был совсем рядом, но попытка оказалась тщетной: его руки схватили только воздух. Певерил наудачу сделал несколько шагов по комнате, еле волоча ноги и вытянув вперед руки. Наконец он вспомнил, что каждое его движение сопровождалось звоном кандалов и что, держась на некотором расстоянии, легко было избежать его рук. Джулиан решил снова лечь, по впотьмах наткнулся на постель своего товарища. Маленький пленник спал, судя по его дыханию, глубоким, тяжелым сном, и Джулиан, постояв возле него с минуту, убедился, что либо карлик - искуснейший из чревовещателей и притворщиков, либо действительно здесь есть какое-то третье существо, само присутствие которого в этом месте свидетельствовало о том, что оно не принадлежит к миру простых смертных. Хотя Джулиан не слишком верил в сверхъестественные явления, в те времена не так категорически отрицали существование призраков, как нынче, и его нельзя осуждать за то, что он разделял предрассудки современников: волосы его поднялись дыбом, и по лбу катились капли холодного пота, когда он заклинал своего товарища проснуться. Наконец карлик пробормотал во сне: - Уже светает? Ну и черт с ним! Скажите главному конюшему, что я не поеду на охоту, если он не даст мне вороной кобылки. - Сэр Джефри, - сказал Джулиан, - здесь кто-то чужой. Нет ли у вас трутницы - зажечь огонь? - Ну пусть это будет совсем небольшая лошадка, - отвечал карлик, продолжая грезить, вероятно, о зеленых лесах Уиндзора и королевской охоте на оленей. - Я не тяжеловес. Я не поеду на огромном голштинском жеребце, на которого мне надо влезать по лестнице, - я буду выглядеть на нем, как подушечка для булавок на спине у слона. Джулиан встряхнул его за плечо и разбудил. Карлик, фыркая и зевая со сна, раздраженно спросил, какого дьявола ему надобно. - Дьявол сам, насколько я понимаю, сейчас у нас в комнате, - ответил Певерил. Услышав подобную новость, карлик вскочил, перекрестился и начал проворно высекать огонь с помощью стали и кремня; наконец он зажег огарок свечи, посвященной, по его утверждению, святой Бригитте и потому обладавшей той же силой, что и трава под названием fuga ctaemonum <Изгнание демонов (лат.).> или печень рыбы, которую сжег Товит в доме Рагуила, а именно - изгонять всех домовых и злых духов, если, конечно, как заметил осторожный карлик, они существуют где-нибудь, кроме воображения Певерила. Когда лучи священного огарка осветили камеру, Джулиан действительно усомнился, не обманул ли его слух, ибо в комнате не только не было никого, кроме него самого и сэра Джефри Хадсона, но и дверь была заперта на все запоры, и отворить ее, а затем снова закрыть без шума было невозможно, шум же этот он, будучи на ногах и занятый поисками, непременно услышал бы от существа земного, которое покидало бы их камеру. Джулиан в полном недоумении и растерянности еще раз пристально взглянул на запертую дверь, потом на зарешеченное окно и решил, что воображение подшутило над ним. Коротко ответив на расспросы Хадсона, он лег в постель и молча выслушал длинную речь о достоинствах святой Бригитты, речь, которая содержала большую часть повествующей о ней запутанной легенды и заключалась уверением, что по всем имеющимся сведениям эта святая была ростом меньше всех женщин, за исключением карлиц. Когда сэр Джефри наконец замолчал, Джулиану снова захотелось спать; он еще раз окинул взором комнату, тускло озаренную угасающим огнем священной свечи, веки его сомкнулись, он забылся сном, и никто его больше не тревожил. В Ныогете заря занимается так же, как и на самой открытой горе, на какую когда-либо поднимался уэльсец или дикий козел, но с той разницей, что даже драгоценные лучи солнца, проникая в самые дальние уголки тюрьмы, кажутся попавшими в неволю. Тем не менее дневной свет окончательно разуверил Певерила в реальности его ночных видений и заставил даже посмеяться над самим собою. Он подумал, что это следствие сказок, которых он наслушался на острове Мэн, и историй, рассказанных столь необычным человеком, как сэр Джефри, да еще в мрачном уединении темницы. Когда Джулиан проснулся, карлик был уже на ногах; он собственноручно развел огонь в очаге и уселся рядом, ожидая, когда закипит содержимое горшочка, а также заглядывая в огромный фолиант, что лежал на столе перед ним и был почти такого же размера, как и он сам. Он был укутан в малиновую мантию, о которой мы уже говорили и которая служила ему и утренним халатом и защитой от холода; на голове красовалась большая охотничья шапка. Своеобразие черт его лица и вооруженных очками глаз, устремленных то в книгу, то на котелок над огнем, соблазнило бы даже Рембрандта запечатлеть его