тому разумное объяснение, ибо моряков едва ли могли интересовать богословские споры. Но религиозный пыл, по крайней мере среди низших сословий, часто тем сильнее, чем ограниченнее их познания; и моряки, вероятно, не стали менее ревностными протестантами оттого, что не понимали сущности церковных прения. Что же касается купцов, то они были, можно сказать, прирожденными врагами дворян Ланкашира и Чешира, большая часть которых до сих пор придерживалась римского исповедания. Католицизм этих соседей был вдесятеро ненавистнее коммерсантам как признак их аристократической гордыни. Из немногих слов, которые Певерил услышал о мнениях жителей Ливерпуля, он заключил, что ему следует как можно скорее уехать из города, покуда его не заподозрили в связи с партией, очевидно снискавшей всеобщую ненависть. Для дальнейшего путешествия Джулиану нужно было купить лошадь, и он решил пойти к известному в то время барышнику, который жил на окраине города. В конюшнях Джо Брайдлсли содержалось множество превосходных лошадей, - в прежние времена, не в пример нынешним, торговля эта шла весьма бойко. ЧужестранЦЕ,1 часто покупали лошадей для одной поездки, а добравшись к месту назначения, продавали их но сходной цене, вследствие чего постоянно совершались торговые сделки, из которых Брайдлсли и его товарищи извлекали изрядную прибыль. Джулиан, недурной знаток лошадей, выбрал крепкую рослую лошадь и вывел ее во двор, чтобы посмотреть, соответствует ли ее аллюр наружности. Он вскоре убедился, что лошадь во всех отношениях хороша, и тогда осталось только сторговаться с Брайдлсли, который, разумеется, клялся, что лучше этой лошади, с тех пор как он ими торгует, в его конюшнях еще не бывало, что нынче таких коней вовсе нет и в помине, ибо все кобылы, которые ими жеребились, давно уж издохли, и запросил соответствующую цену, после чего продавец и покупатель, как водится, вступили в торг, чтобы сойтись на том, что французские барышники называют prix juste <Справедливой ценой (франц.).>. Если читатель хоть сколько-нибудь знаком с этой отраслью торговли, ему должно быть хорошо известно, что покупка лошади обыкновенно сопровождается жестокой схваткою умов, которая привлекает к себе внимание множества бездельников, всегда готовых подать свое мнение или совет. Среди них на этот раз оказался худощавый, небольшого роста, бедно одетый человек, который, однако, говорил с уверенностью, обличавшей знатока. Когда покупатель и продавец сошлись на пятнадцати фунтах стерлингов, что по тогдашнему времени составляло немалую сумму, и дело было лишь за тем, чтобы назначить цену седла и уздечки, упомянутый худощавый человек нашел что сказать и по этому предмету, не меньше, пожалуй, чем по предыдущему. Казалось, его замечания были благоприятны для Джулиана, и юноша счел его за одного из тех праздношатающихся, которые, не будучи в состоянии или не желая зарабатывать себе на хлеб, не стесняются жить за счет других, оказывая им мелкие услуги, и, рассудив, что у подобного человека можно будет выведать какие-нибудь полезные сведения, решил было пригласить его распить вместе бутылку вина, как вдруг заметил, что тот скрылся. Вслед за тем во двор вошли новые покупатели, чей важный и надменный вид тотчас обратил на себя внимание Брайдлсли и всех его жокеев и конюхов. - Трех добрых коней, - произнес предводитель отряда, высокий дородный мужчина, который задыхался и пыхтел от тучности и спеси, - трех добрых, крепких коней для надобности английской палаты общин. Брайдлсли отвечал, что у него имеются лошади, достойные самого председателя палаты, но, по правде говоря, он только что продал лучшую из них присутствующему здесь джентльмену, который, конечно, откажется от своей покупки, если лошадь нужна для государственной службы. - Ты прав, друг мой, - отвечала важная персона и, приблизившись к Джулиану, высокомерно потребовала, чтобы тот уступил ему свою лошадь. Джулиан с трудом подавил сильное желание наотрез отказаться от столь несуразного предложения, однако, вспомнив, что обстоятельства требуют от него большой осторожности, ответил просто, что если ему предъявят бумагу, уполномочивающую отбирать лошадей для государственной надобности, то он, конечно, уступит свою покупку. С видом необыкновенной важности толстяк вытащил из кармана и подал Певерилу повеление, подписанное председателем палаты общин и уполномочивающее Чарлза Топэма, церемониймейстера Черного Жезла, преследовать и задерживать поименованных в оном документе лиц, равно как и всех прочих, которые были или будут уличены законными свидетелями в том, что они суть зачинщики пли сообщники адского и гнусного заговора папистов, составленного в настоящее время в самих недрах королевства, а также вменяющее в обязанность всем, кто верен своей присяге, оказывать вышереченному Чарлзу Топэму всяческую помощь и поддержку в исполнении возложенного на него поручения. Прочитав столь важный документ, Джулиан без всяких колебаний отдал свою лошадь этому грозному чиновнику. Топэма сравнивали со львом, ибо поскольку палате общин угодно было содержать у себя такого хищника, ей приходилось ублаготворять оного частыми повелениями о взятии под стражу. Поэтому слова: "Ату его, Топэм!" - обратились в поговорку, звучащую весьма зловеще в устах черни. Своим согласием Певерил снискал себе некоторое расположение секретного агента, который, прежде чем выбрать лошадей для двух своих спутников, позволил ему купить серую лошадь, разумеется, гораздо худшую, чем та, от которой он отказался, но почти за такую же цену, ибо Брайдлсли, видя, что английской палате общин требуются лошади, решил накинуть на свой товар по крайней мере еще двадцать процентов на сто. Певерил расплатился с барышником, сторговавшись гораздо скорее, чем в первый раз, ибо, если быть откровенным с читателем, в бумаге мистера Топэма в числе особ, подлежащих задержанию этим чиновником, он прочел написанное крупными буквами имя своего отца, сэра Джефри Певерила из замка Мартиндейл. Узнав эту важную новость, Джулиан решил тотчас же уехать из Ливерпуля и поднять тревогу в графстве Дерби, если только мистер Топэм не успел еще арестовать его отца. Впрочем, последнее показалось ему маловероятным, ибо чиновники скорее всего должны были начать с приморских жителей. Несколько случайно подслушанных слов утвердили его в этом мнении. - Вот что, любезный, - сказал Топэм барышнику, - через два часа приведи этих лошадей к дому мистера Шортела, торговца шелками, а мы тем временем освежимся прохладительными напитками и поразведаем, нет ли тут по соседству нужных нам людей. Да вели хорошенько набить волосом седельную подушку: говорят, в Дербишире прескверные дороги. А вы, капитан Дейнджерфилд, и вы, мистер Эверетт, наденьте свои протестантские очки и укажите мне место, где увидите хотя бы тень католического попа или его поповского прихвостня; я затем и приехал с метлой в эти северные края, чтобы вымести отсюда эту нечисть. Один из тех, к кому он обращался, человек в одежде промотавшегося горожанина, отвечал только: "Да, да, мистер Топэм, давно пора вымести житницу". Второй, обладатель чудовищных бакенбард, красного носа и обшитого галуном грязного плаща, а также огромной шляпы, которая была бы впору самому Пистолю, был более красноречив. - Будь я трижды проклят, - вскричал этот ревностный протестантский свидетель, - если я на каждом католике от шестнадцати до семидесяти лет не увижу следов нечистого так же ясно, как если бы они крестились, обмакивая пальцы в чернила вместо святой воды. Раз наш король желает творить правосудие, а палата общин поощряет преследования, клянусь адом, что за свидетельствами дело не станет. - На том и стойте, благородный капитан, - сказал чиновник, - но прошу вас, поберегите свои клятвы до суда. Не стоит тратить их попусту в обыкновенном разговоре. Не беспокойтесь, мистер Топэм, - отвечал Дейнджерфилд, - человеку следует упражнять свои дарования, и если я не стану употреблять клятвы в частной беседе, то не сумею воспользоваться ими и в случае нужды. Уж вы не скажете, что слыхали от меня какие-нибудь папистские заклятия. Я не клянусь ни святой обедней, пи святым Георгием и ничем другим, относящимся к идолопоклонству, а одними лишь честными клятвами, как прилично бедному протестантскому джентльмену, который хочет служить только богу и королю. - Хорошо сказано, благороднейший Фестус, -отвечал его товарищ. - Однако знайте, что я, хоть и не привык кстати и некстати украшать свою речь клятвами, буду тут как тут, когда придет время удостоверить высоту, глубину, длину и ширину этого адского заговора против короля и протестантской веры. Певерилу стало не по себе от бесчеловечной жестокости, которой щеголяли эти люди, и, с трудом убедив Брайдлсли поскорее покончить со сделкой, он увел свою серую лошадь. Однако, едва успев выйти со двора, он услышал следующий разговор, который встревожил его тем более, что предметом оного был он сам. - Кто этот молодой человек? - тихо и с расстановкой спросил более щепетильный из свидетелей. - Мне кажется, я где-то его видел. Здешний ли он? - Мне об этом ничего не известно, - сказал Брайдлсли, который, подобно всем другим жителям Англии тех времен, отвечал на вопросы этих малых с почтением, какое оказывают в Испании инквизиторам. - Он не здешний, точно, не здешний. Я его никогда не видывал; ручаюсь, что это дикий, необъезженный жеребенок; однако он не хуже моего знает толк в лошадях. - Теперь я припоминаю, что видел лицо, похожее на него, в собрании иезуитов в таверне "Белой лошади", - сказал Эверетт. - А мне помнится... - начал было капитан Дейнджерфилд. - Полно, полно, господа, - произнес повелительный голос Топэма, оставим ваши воспоминания. Мы знаем, чем они могут кончиться. Но заметьте себе, что вы не должны гнать зверя, пока вас не спустят со сворки. Этот красивый молодой человек любезно отдал свою лошадь палате общин. Ручаюсь, что он знает, как обходиться с вышестоящими, и вряд ли у него хватит денег, чтобы заплатить издержки за взятие под стражу. Эта речь заключила разговор, который Певерил счел за лучшее дослушать до конца, ибо исход его мог решить его участь. Теперь разумнее всего казалось незаметно оставить город и кратчайшим путем ехать в отцовский замок. Отправляясь к Брайдлсли, Джулиан расплатился в гостинице и захватил сумку, в которой лежало все необходимое, так что ему не нужно было туда возвращаться. Он решил проехать несколько миль, не останавливаясь даже для того, чтобы накормить лошадь, и, хорошо зная местность, надеялся достигнуть замка Мартиндейл прежде почтенного мистера Топэма, седло которого должны были еще набить волосом и который, вероятно, будет ехать осторожно, избегая тряски. Рассуждая таким образом, Джулиан поспешил в Уоррингтон - место, которое он хорошо знал; однако, не останавливаясь там, он переехал Мереей по мосту, построенному одним из предков его друга графа Дерби, и направил свой путь к деревне Дишли, находящейся на границе Дербишира. Он мог бы доехать туда быстрее, если б лошадь у него была получше. Дорогою он не раз проклинал важную чиновную особу, отнявшую у него отличного коня, чем и утешался, пробираясь наугад по дороге, знакомой ему теперь лишь весьма поверхностно. Наконец возле Олтрингема Певерилу пришлось остановиться, чтобы поискать тихого и уединенного места для отдыха. Он увидел несколько домиков; лучший из них служил в одно и то же время трактиром и мельницей; и вывеска, на которой был изображен кот (верный союзник хозяина в защите его мешков с мукой) в ботфортах, как у сказочного Кота в сапогах, для пущей важности играющий на скрипке, возвещала приезжим, что Джон Уайткрафт соединял в одном лице два честных ремесла - мельника и трактирщика - и, без сомнения, взимал дань с публики и в том и в другом качестве. Подобное место для путешественника, желающего остаться неизвестным, обещало если не лучшее, то по крайней мере надежное убежище, и Джулиан остановился у вывески "Кот со скрипкой". Глава XXI Настало время зла, кровавых планов - Ждем что ни день напасти от смутьянов. Отвэй У дверей таверны под вывеской "Кот со скрипкой" Джулиана приняли с тем вниманием, какое обыкновенно оказывают постояльцам в гостиницах низшего разбора. Оборванный мальчишка, исполнявший должность конюха, отвел его лошадь в прескверную конюшню, где, однако же, не было недостатка ни в корме, ни в подстилке. Убедившись, что о лошади, от которой зависел успех его путешествия и, может быть, даже его безопасность, как следует позаботятся, Певерил вошел в кухню, служившую также гостиной и залой маленькой харчевни, желая узнать, чем могут накормить его самого. Он очень обрадовался, услыхав, что в доме находится всего лишь один проезжий; однако радость его уменьшилась, когда ему сказали, что он должен либо уехать без обеда, либо разделить с этим постояльцем единственное во всем трактире блюдо, состоящее из форелей и угрей, которых хозяин наловил в ручье, заставлявшем вертеться колесо мельницы. По особенной просьбе Джулиана хозяйка согласилась прибавить к обеду еще одно питательное кушанье, а именно - яичницу с ветчиной, чего она, быть может, и не стала бы делать, если б зоркий глаз Певерила не открыл висевшего в закопченном углу свиного окорока, частью которого ей волей-неволей пришлось пожертвовать. Хозяйка, плотная бабенка лет тридцати, чья миловидность и опрятность делала честь выбору ее нежного супруга, веселого мельника, стояла в своих владениях у огромного старинного очага, на котором готовились яства для ублаготворения утомленных путников. Сначала добрая женщина, казалось, вовсе не была расположена хлопотать ради Джулиана, но красота, статность и любезность нового гостя скоро привлекли ее внимание, и, занимаясь стряпней, она то и дело бросала на него ласковые и жалостливые взгляды. Густой запах яичницы с ветчиной уже наполнил комнату, а шипение сковородки сопровождалось бульканьем воды в горшке, в котором варилась рыба. Стол накрыли чистой полотняной скатертью, и все было готово к обеду, которого Джулиан ожидал уже с некоторым нетерпением, когда в комнату вошел постоялец, который должен был разделить с ним трапезу. К великому своему удивлению, Джулиан с первого же взгляда узнал в нем того самого худощавого и бедно одетого незнакомца, который так услужливо давал ему советы, когда он в первый раз торговался с Брайдлсли. Недовольный навязанным ему обществом, Джулиан был особенно раздосадован при виде человека, который мог иметь некоторые притязания на знакомство с ним, в то время как обстоятельства требовали от него величайшей осторожности. Поэтому он отвернулся от посланного ему судьбою сотрапезника и, притворившись, будто смотрит в окно, решил без крайней необходимости не вступать с ним в разговор. Незнакомец между тем пошел прямо к мельничихе, погруженной в хозяйственные заботы, и спросил, зачем она жарит яичницу с ветчиной, когда он велел приготовить ему одну только рыбу. Хозяйка с важностью повара, занятого своим делом, некоторое время не удостаивала своего гостя ответом, притворяясь, будто не слышит его выговора, и наконец недовольным повелительным голосом сказала: - Если вам не нравится ветчина из моего собственного борова, откормленного горохом и отрубями, если вам не нравится яичница из свежих яиц, которые я своими руками принесла из курятника, - тем хуже для вашей милости; быть может, найдутся люди, которым они понравятся. - Найдутся люди, которым они понравятся? - повторил незнакомец. -Это значит, что у меня есть товарищ, не так ли, добрая женщина? - Не называйте меня доброю женщиной, пока я не назову вас добрым человеком, - отвечала мельничиха, - а еще я вам скажу, что многие поостереглись бы называть добрым человеком того, кто по пятницам не ест яичницы с ветчиной. - Полно, полно, хозяюшка, - сказал гость, - не перетолковывайте моих слов в худую сторону. Осмелюсь доложить, что ваша яичница и ваша ветчина превосходны, да только эта пища слишком тяжела для моего желудка. - А может, для вашей совести, сэр? - заметила хозяйка. - Теперь я вижу, что и рыбу вам надо жарить на постном масле, а не на сале, которое я для нее припасла. Хотела бы я знать, что все это значит, но ручаюсь, что констебль Джон Бигстаф уж как-нибудь разгадает эту загадку. Наступило молчание, и Джулиан, несколько встревоженный оборотом разговора, стал с интересом следить за сменившей его немою сценой. Не поворачиваясь и но отходя от окна, он взглянул налево и заметил, как незнакомец, уверенный, что никто его не видит, бочком подобрался к хозяйке и, как ему показалось, сунул ей в руку монету. Переменившийся голос мельничихи подтвердил это предположение. - Впрочем, - сказала она, - в моем доме каждый может делать что ему угодно, как и полагается в хорошем трактире. Какое мне дело, что господа едят и пьют, лишь бы они исправно платили по счету. Есть много честных Джентльменов, у которых желудок не принимает сала, ветчины и шкварок, особенно по пятницам, ну а мне и нашему брату трактирщику до этого дела нет, если господа будут честно платить за хлопоты. Умереть мне на этом месте, если вы в самом Ливерпуле сыщете ветчину и яйца лучше моих. - Не стану с этим спорить, - отвечал незнакомец и, обернувшись к Джулиану, добавил: - Надеюсь, что вы, сударь, будете моим товарищем за столом, и желаю вам насладиться яствами, которых я не могу с вами разделить. - Уверяю вас, сэр, - сказал Джулиан, которому теперь пришлось обернуться и отвечать с учтивостью, - уверяю вас, что я с большим трудом уговорил хозяйку приготовить мне эту яичницу с ветчиной, которую она теперь так усердно расхваливает. - Ничего я не расхваливаю, - возразила хозяйка, -я только хочу, чтобы господа кушали что хотят и платили по счету, и если можно накормить двоих одним блюдом, я не вижу надобности подавать им другое. Кстати, оба блюда уже готовы и, надеюсь, будут вам по вкусу. Эй, Алиса, Алиса! Знакомое имя заставило Джулиана вздрогнуть, но Алиса, явившаяся на зов, нисколько не напоминала образ, рисовавшийся в его воображении. Это была грязная, оборванная девка, исполнявшая должность служанки при маленькой таверне, где он нашел себе кров. Она помогла поставить на стол приготовленные хозяйкою блюда, а также кувшин с пенистым домашним элем, - но словам миссис Уайткрафт, он был отменный, ибо, сказала она, мы знаем по опыту, что в глубокой воде мельник может утонуть, и потому льем ее в чан с солодом так же скупо, как на колесо своей мельницы. - Я выпью один стакан за ваше здоровье, сударыня, другой - в знак благодарности за эту превосходную рыбу и еще один за то, чтобы утопить нашу ссору, - произнес незнакомец. - Покорно вас благодарю, сэр, - отвечала хозяйка. - Хотела бы выпить за ваше здоровье, да боюсь: хозяин говорит, что этот эль для женщин слишком крепок. Оттого я иной раз только и выпью, что стаканчик Канарского с кумой или с каким-нибудь джентльменом, который его любит. - В таком случае мы разопьем его с вами, если вы принесете мне бутылочку, - сказал Певерил. - Сейчас вы получите отменного винца, сэр, я только сбегаю на мельницу и возьму у хозяина ключ от погреба. С этими словами мельничиха подобрала подол платья и, заткнув его в карманы, чтобы скорее идти и не запачкаться мукой, направилась к мельнице, находившейся неподалеку от таверны. - Мельничиха-то мила, но, поди, опасна, - сказал незнакомец, глядя на Певерила. - Если не ошибаюсь, это слова старика Чосера. - Д-да, кажется, - отвечал Певерил, не слишком начитанный в Чосере, который тогда был в еще большем небрежении, чем ныне; он очень удивился, услышав ссылку на произведение литературы от человека по виду столь низкого звания. - Да, - сказал незнакомец, - я вижу, что вы, как и все нынешние молодые люди, лучше знаете Каули и Уоллера, нежели "источник чистоты английского языка". Я не могу с этим согласиться. У старого вудстокского барда столько верности природе, что я предпочитаю его всем замысловатым остротам Каули и витиеватой, искусственной простоте его придворного соперника. Возьмем хотя бы описание деревенской кокетки: Она была стройна, гибка, красива, Бойка что белка и что вьюн игрива <Перевод И. Кашкина.>, А где вы найдете такую патетическую сцену, как смерть Арсита? Увы, о смерть! Омилия, увы! Со мной навеки расстаетесь вы! Рок не судил нам общего удела, Царица сердца и убийца тела! Что жизнь? И почему к ней люди жадны? Сегодня с милой, завтра в бездне хладной! Один как перст схожу в могилу я, Прощай, прощай, Эмилия моя! <Перевод О. Румера.> Но я наскучил вам, сэр, и не оказал чести поэту, которого помню лишь отрывками. - Напротив, сэр, - отвечал Певерил, - слушая вас, я понимаю его стихи лучше, чем тогда, когда пытаюсь читать их сам. - Вас просто пугало старинное правописание и готические буквы, - возразил его собеседник. -Так бывает со многими учениками, принимающими орех, который легко можно расколоть, за пулю, о которую они непременно должны сломать себе зубы. Однако ваши зубы заняты более приятным делом. Не желаете ли рыбы? - Нот, благодарю вас, сэр, - отвечал Джулиан, желая, в свою очередь, показать свои познания. - Я согласен с мнением старика Кайюса и объявляю, что дрожу перед Страшным судом, вступаю в бой, когда больше делать нечего, и не ем рыбы. При этом замечании незнакомец испуганно огляделся. Между тем Джулиан произнес его нарочно, чтобы по возможности узнать, какое положение в обществе занимает его собеседник, теперешний язык которого столь отличался от того, каким он говорил у Брайдлсли. Выражение живого ума, которое образованность придает лицам самым заурядным, освещало черты незнакомца, ничем не примечательные и даже грубые, а простота и непринужденность обращения обличали в нем человека, превосходно знающего свет и привыкшего вращаться в лучшем обществе. Тревога, которой он не мог скрыть при словах Певерила, однако, мгновенно рассеялась, и он тотчас же с улыбкой ответил: - Уверяю вас, сэр, что вы находитесь в совершенно безопасной компании, и, несмотря на мой постный обед, я, с вашего позволения, не прочь отведать этого вкусного блюда. Джулиан положил на тарелку незнакомца остатки яичницы с ветчиной и увидел, как тот с удовольствием съел один кусок, но тут же принялся играть ножом и вилкой, словно человек, пресытившийся едой, а затем выпил большой стакан эля и поставил свою тарелку перед огромной собакой, которая, почуяв запах обеда, сидела возле него, облизываясь и провожая глазами каждый кусочек, который он подносил ко рту. - Возьми, бедняжка, - сказал незнакомец, - рыбы тебе не досталось, так отведай хоть яичницы. Я не могу далее отказывать твоей немой мольбе. В ответ на эту ласку собака учтиво завиляла хвостом и принялась жадно есть подачку великодушного незнакомца - с тем большей поспешностью, что у дверей послышался голос хозяйки. - Вот Канарское, господа, - сказала мельничиха, - а хозяин остановил мельницу и идет сюда прислуживать вам. Он всегда приходит, когда гости пьют вино. - Это значит, что он желает получить хозяйскую, то есть львиную, долю, - заметил незнакомец, глядя на Певерила. - Вино ставлю я, - сказал Джулиан, - и если хозяин хочет разделить с нами бутылку, я охотно велю подать еще одну для него, а также и для вас, сор. Я всегда следую старинным обычаям. Слова его достигли слуха дядюшки Уайткрафта, входившего в комнату. Это был дюжий образчик своего ремесла, готовый играть роль любезного или грубого хозяина - смотря по тому, окажется ли его общество желательным для гостей или нет. По приглашению Джулиана он снял свой запыленный колпак, отряхнул с рукавом муку и, усевшись на край скамейки, не меньше чем в ярде от стола, налил стакан Канарского и выпил за здоровье гостей, "а особенно за здоровье того благородного джентльмена, - добавил он, поклонившись Певерилу, - который велел подать вино". Джулиан отвечал на учтивость, в свою очередь выпив за его здоровье, и спросил, какие новости в округе. - Никаких, сэр, ровным счетом никаких, кроме заговора, как его называют, за который теперь преследуют папистов; ну да это, как говорится, льет воду на мою мельницу. Взад-вперед разъезжают нарочные, стражники возят арестованных, да соседи приходят покалякать о новостях каждый вечер, а не раз в неделю, как прежде, вот и вытаскиваешь затычки из бочек да загребаешь денежки. Ну, а я ведь констебль, да к тому ж еще известный протестант, так осмелюсь доложить, что я уже откупорил не меньше десяти лишних бочонков эля, не считая продажи вина, довольно изрядной для нашего захолустья. Да будет же благословенно небо, и да охранит оно всех добрых протестантов от заговора и папистов. - Я охотно допускаю, друг мой, что любопытство гонит человека в трактир, а страх, гнев и ненависть утоляются домашним пивом, - сказал Джулиан. - Но я никогда не бывал в этих краях и хотел бы, чтоб разумный человек вроде тебя рассказал мне хоть немножко об этом заговоре, о котором люди болтают так много, а знают так мало. - Рассказать вам про заговор? Как же, это самый ужасный, самый гнусный и кровожадный заговор... Однако позвольте, сударь! Надеюсь, вы верите, что этот заговор существует, а не то вас притянут к суду, и это так же верно, как то, что меня зовут Джон Уайткрафт. - В этом не будет надобности, - отвечал Певерил, - потому что, любезный хозяин, я верю в этот заговор так твердо, как только можно верить в то, чего не понимаешь. - Не дай бог, чтоб кто-нибудь его понял, - проговорил бравый констебль. - Его милость господин судья говорит, что и сам никак его не уразумеет, а уж он-то не глупее всех прочих. Но ведь люди могут верить, хоть и не понимают, - это и сами католики говорят. Ну, а я одно знаю - этот заговор дал добрую встряску судьям, доносчикам и констеблям, уж это точно. Итак, еще раз ваше здоровье, джентльмены. - Полно, Джон Уайткрафт, - перебила его жена, - не пристало тебе так унижаться, чтоб ставить доносчиков на одну доску с судьями да с констеблями. Ведь всякий знает, как они добывают деньги. - Так-то оно так, но всякий знает, что денежки-то у них водятся, и это весьма недурно. Разве не они нынче щеголяют в шелковых рясах да в воинских доспехах? Да, да, проклятая лисица процветает, а между прочим, не такая уж она проклятая. Посмотрите-ка на доктора Тайтуса Оутса, спасителя народа, который живет себе в Уайтхолле, ест на серебре и получает невесть сколько тысяч в год пенсиону. И как только умрет доктор Додрем, он будет епископом Личфилдским. - В таком случае я надеюсь, что его преподобие доктор Додрем проживет еще двадцать лет, и смею сказать, что наверняка еще никто ему этого не желал, - заметила хозяйка. - Впрочем, в этих делах я ровно ничего не смыслю, и если б целая сотня иезуитов собралась на совет в моем доме, как то было в таверне "Белой лошади", я б и тогда не стала доносить на них, лишь бы они хорошенько выпили да исправно заплатили. - Недурно, хозяюшка, - сказал незнакомец, -это называется поступать по совести, как и следует доброму трактирщику, и потому я сейчас с вами расплачусь и поеду дальше своею дорогой. Певерил тоже потребовал счет и заплатил так щедро, что мельник поклонился, высоко подняв свой колпак, а жена его присела чуть не до земли. Привели лошадей, и оба путешественника сели в седла, чтобы вместе отправиться в путь. Хозяин с хозяйкою провожали их, стоя у ворот. Мельник налил прощальный стакан незнакомцу, а мельничиха предложила стакан своего любимого Канарского Певерилу. Для этого она с бутылкой в одной руке и со стаканом в другой взобралась на колоду, с которой садятся на лошадь, так что Джулиану, хоть он и сидел в седле, легко было ответить на эту учтивость хозяйки наилучшим образом, то есть обняв ее за плечи. Миссис Уайткрафт не стала противиться этой вольности, ибо отступить с колоды было некуда, а руки, которыми она могла бы защищаться, были заняты бокалом и бутылью - предметами слишком драгоценными, чтобы уронить их в подобной схватке. Однако у нее явно было что-то другое на уме, ибо, разыграв сначала краткое сопротивление, а затем позволив Джулиану приблизить свое лицо к ее лицу, она шепнула ему на ухо: "Берегитесь западни!" Во времена всеобщей недоверчивости, подозрений и предательства это ужасное предостережение действовало на людей, привыкших вести вольные разговоры в обществе, так же сильно, как вывеска "Пружинные ружья и ловушки" действует на воров, помышляющих забраться во фруктовый сад. Джулиан понял намек хозяйки и крепко пожал ей руку; она отвечала ему тем же, прибавив: "Да хранит вас господь". Джон Уайткрафт слегка нахмурился, и последнее его напутствие было гораздо холоднее прощальных слов, сказанных у дверей. Впрочем, подумал Певерил, один и тот же гость не всегда бывает одинаково приятен хозяину и хозяйке, и, полагая, что у мельника нет причин для неудовольствия, он пустился в путь, сразу забыв обо всем этом. Вскоре Джулиан с удивлением и даже с досадою убедился, что его новый знакомец едет с ним по одной дороге. У юноши было много причин желать одиночества, да и предостережение хозяйки все еще раздавалось в его ушах. Если этот человек, столь проницательный, как показывало его лицо и речи, столь разносторонне образованный, как он имел случай подчеркнуть, да еще замаскированный платьем, не соответствующим его состоянию, окажется, как можно было ожидать, переодетым иезуитом или окончившим духовную семинарию священником, путешествующим с великой целью обращения Англии на путь истинный и истребления северной ереси, то более опасного спутника при теперешних обстоятельствах невозможно было себе представить, ибо общество подобного человека лишь подтвердило бы носившиеся повсюду слухи о приверженности Певерилов к католической партии. Однако трудно вежливо отделаться от человека, который, повидимому, решился ехать с вами вместе, не обращая внимания на то, хотите вы говорить с ним или нет. Джулиан попробовал ехать тише, но незнакомец, как видно не желая с ним разлучаться, тоже замедлил шаг. Тогда Джулиан пришпорил лошадь и поскакал рысью, но скоро убедился, что ему никак не обогнать незнакомца, ибо лошадь этого невзрачного человечка гораздо лучше его собственной. В отчаянии он поехал шагом. Тут спутник Джулиана, до сих пор хранивший молчание, заметил, что он мог бы скакать быстрее, если бы купил того коня, которого торговал сначала. Певерил сухо согласился, добавив, что для его поездки хороша и эта лошадь, хоть он и боится, что не сможет поспеть на владельцем такого доброго коня. - Не беспокойтесь, - отвечал любезный незнакомец, - я путешествовал так много, что привык приноравливаться к любому спутнику. Певерил ничего не ответил на этот вежливый намек, - он был слишком искренен, чтобы поблагодарить незнакомца, как того требовала учтивость. Вновь наступило молчание, которое Джулиан прервал, спросив у своего спутника, долго ли им еще ехать но одной дороге. - Не могу вам сказать, ибо мне неизвестно, куда вы едете, - улыбаясь, отвечал незнакомец. - Я и сам не знаю, сколько проеду нынче вечером, - сказал Джулиан, притворяясь, будто не понял его ответа. - Я тоже, - промолвил незнакомец. - Впрочем, хоть моя лошадка резвее вашей, не мешает ее поберечь, и потому, если нам и дальше ехать по одной дороге, я думаю, что ужинать мы тоже будем вместе. Этот прозрачный намек остался без ответа, и Джулиан продолжал ехать вперед, рассуждая про себя, не лучше ли решительно объясниться со своим упрямым спутником, ясно дав ему понять, что он намерен путешествовать один. Однако ему не хотелось неучтиво обходиться с джентльменом, который столь любезно беседовал с ним за ободом; к тому же он вполне мог ошибиться в своем мнении о состоянии и целях незнакомца, а в последнем случае дерзко отказаться от общества честного протестанта было бы так же опасно, как путешествовать вместе с переодетым иезуитом. Поразмыслив, он решил терпеть докучное общество незнакомца, пока не подвернется случай от него избавиться, а до тех пор вести себя как можно осторожнее, стараясь не болтать лишнего, ибо прощальное предостережение госпожи Уайткрафт все еще тревожно звучало в его ушах, а если бы его самого сочли подозрительным и арестовали, он лишился бы всякой возможности помочь своему отцу, графине и майору Бриджнорту, об интересах которого обещал себе не забывать. Покуда эти мысли мелькали у него в голове, путешественники молча проехали несколько миль и теперь вступили в еще более пустынную местность, неподалеку от холмистой части графства Дерби, где дороги становились все хуже и хуже. Лошадь Джулиана то и дело спотыкалась на неровной, каменистой тропе и, наверно, давно бы упала, если бы всадник искусно не сдерживал ее уздою. - В нынешние времена следует ездить с осторожностью, сэр, и, судя по тому, как вы держитесь в седле и держите лошадь в поводьях, видно, что вы это знаете, - заметил незнакомец. - Я привык ездить верхом, сэр, - отвечал Певерил. - А также, надо думать, и путешествовать, ибо осторожность ваша позволяет заключить, что, по вашему мнению, человеческий язык, подобно челюсти лошади, также нуждается в узде. - Люди гораздо мудрее меня полагали, что, когда не о чем говорить, благоразумие велит нам молчать, - заметил Джулиан. - Я не могу с ними согласиться, - возразил незнакомец. - Мы приобретаем свои познания благодаря общению - либо с умершими, через посредство книг, либо, что гораздо приятнее, с живыми людьми, вступая с ними в беседу. Одни только глухонемые лишены возможности совершенствоваться, но едва ли они достойны зависти или подражания. Это замечание вселило тревогу в сердце Джулиана, и он пристально взглянул на своего спутника, но на невозмутимом лице и в спокойных голубых глазах незнакомца не было и намека на то, что он хотел придать какой-либо особый смысл своим последним словам. С минуту помедлив, Джулиан отвечал: - Сэр, вы кажетесь мне человеком, одаренным большою проницательностью, и вам, вероятно, не раз приходило в голову, что в нынешнее время, когда всех обуяла подозрительность, нельзя осуждать тех, кто избегает общества незнакомцев. Вы не знаете меня; я совершенно незнаком с вами. Мы не можем долго беседовать, не касаясь нынешних событий, в которых скрыты семена раздора не только между незнакомыми людьми, но даже между Друзьями. В другое время общество человека столь образованного было бы для меня весьма приятно, но теперь... Теперь! - перебил его незнакомец. - Вы похожи на древних римлян, которые под словом hostis разумели и незнакомца и врага. Поэтому я не желаю долее оставаться незнакомцем. Мое имя Гэнлесс, я священник римскокатолической церкви, путешествую по этим местам с опасностью для жизни и очень рад вашему обществу. - От всего сердца благодарю вас за эти сведения, - сказал Певерил, - и, чтобы как можно лучше ими воспользоваться, я должен просить вас ехать вперед, или отстать, или свернуть в сторону - как вам будет угодно. Я не католик, я еду по весьма важному делу и потому ваше общество может навлечь на меня подозрение, опасности или задержать меня в пути. Итак, мистер Гэнлесс, поезжайте своею дорогой, а я поеду своей, ибо я вынужден просить вас избавить меня от своего общества. С этими словами Джулиан остановил свою лошадь. Незнакомец расхохотался. - Как, вы хотите избавиться от моего общества, потому что оно грозит вам пустячным риском! - воскликнул он. - Святой Антоний! Как охладела горячая кровь кавалеров в жилах нынешних молодых людей! Я готов биться об заклад, что отец этого юного щеголя претерпел больше приключений из-за гонимых священников, нежели странствующий рыцарь из-за несчастных красавиц. - Эти шутки ни к чему, сэр, - сказал Певерил. - Прошу вас ехать своею дорогой. - Моя дорога - это ваша дорога, - отвечал упрямый мистер Гэнлесс, как он себя называл, - а вдвоем путешествовать гораздо безопаснее, чем одному. Я знаю тайну семян папортника, друг мой, и могу сделать себя невидимкой. К тому же я не могу покинуть вас на этой тропинке, где нет поворотов ни налево, ни направо. Певерил продолжал свой путь, не желая прибегать к насилию, для которого хладнокровие его спутника не давало никакого повода; однако общество незнакомца было ему чрезвычайно неприятно, и он решил при первом же удобном случае от него отделаться. Незнакомец ехал таким же шагом, что и он, предусмотрительно придерживая свою лошадь за узду, чтобы воспользоваться этим преимуществом в случае схватки, но в речах его не было ни малейшего намека на какие-либо опасения. - Вы несправедливы ко мне и причиняете вред самому себе, - сказал он Певерилу. - Вам сегодня негде переночевать. Положитесь на меня. В четырех милях отсюда есть старинное поместье; хозяин его - старый рыцарь Панталоне, хозяйка - развеселая госпожа Барбара; застольную молитву читает иезуит, переодетый лакеем, рассказы о битвах при Эджхилле и Вустере послужат вам приправой к холодному паштету из оленины и к покрытой паутиной бутылке кларета; в каморке священника вас ждет постель, которую, надо полагать, постелет вам очаровательная молочница Бетти. - Все это меня ничуть не прельщает сэр, - сказал Певерил, невольно забавляясь живым описанием многих древних замков Чешира и Дербишира, владельцы которых исповедовали старинную римскую веру. - Что ж, раз этим вас не соблазнишь, придется запеть на иной лад, - гнусавым голосом продолжал незнакомец. - С этой минуты я уже не Гэнлесс, окончивший духовную семинарию священник, а Саймон Кэнтер, бедный проповедник слова божия, путешествующий для обращения грешников к раскаянию, для укрепления, назидания и побуждения к благим деяниям рассеянных по лицу земли стойких приверженцев истинной веры. Что скажете вы на это, сэр? - Я восхищен вашей переменчивостью, сэр, и во всякое другое время она бы меня позабавила. Но теперь требуется искренность. - Искренность! - воскликнул незнакомец. - Детская свистулька, из которой можно извлечь всего лишь две ноты: да-да и нет-нет. Даже квакеры - и те отказались от нее, заменив ее доброй старой флейтой по имени Лицемерие, которая наружностью напоминает Искренность, но голос у нее гораздо больше и берет всю гамму. Послушайте меня, будьте сегодня учеником Саймона Кэнтера, и мы оставим слева старый, развалившийся замок вышеозначенного рыцаря и направим путь свой к новому кирпичному дому, который построил один видный владелец солеварни из Немтуича. Он ожидает от вышереченыого Кэнтера, что тот приготовит крепкий духовный маринад для сохранения в оном души, слегка подпорченной общением с развращенным светом. Итак, что скажете? У него есть две дочери - я еще никогда не видывал, чтоб из-под остроконечного капюшона сверкали такие прелестные глазки. Я нахожу, что в тех, кто создан лишь для любви и благочестия, больше огня, чем в ваших придворных щеголихах, чьи сердца открыты тысячам других безумств. Вы но испытали наслаждения быть духовником прелестной смиренницы, которая сначала, не переводя дыхания, кается во всех своих грехах, а потом признается в любви. Но, быть может, вам в свое время приходилось с ними встречаться? Полно, сэр, темнота мешает мне увидеть, как вы покраснели, но я уверен, что ваши щеки горят. - Вы много позволяете себе, сэр, - сказал Неверия, подъезжая к большому лугу, - и, кажется, слишком надеетесь на мое терпение. Узкая дорога, которая последние полчаса заставила нас путешествовать вместе, теперь подходит к концу. Чтобы уклониться от вашего общества, я сверну налево по этому лугу, и, если вам вздумается следовать за мной, берегитесь! Не забудьте, что я хорошо вооружен, и потому бои будет неравным. - Едва ли он будет неравным, пока у меня есть гнедой испанский жеребец, на котором я всегда могу вас обскакать, - отвечал упрямый незнакомец. - К тому же у меня имеется вот этот текст длиною в ладонь (тут он вытащил из-за пазухи пистолет), из которого, стоит только нажать на него пальцем, выскакивают весьма назидательные поучения и который может уравнять всякое неравенство в силах и в летах, Однако не будем ссориться. Перед нами лежит луг; выбирайте любую дорогу, а я поеду по другой. - Желаю вам доброй ночи, сэр, - сказал Певерил, - и прошу извинить меня, если я вас неправильно понял, но время теперь опасное, и жизнь человека может зависеть от общества, в котором он путешествует. - Истинная правда, - отозвался незнакомец, - но вы попали в беду и должны искать спасения. Вы путешествовали со мною достаточно долго, чтобы этот эпизод мог составить занимательную главу в истории заговора папистов. Хотел бы я знать, что скажете вы, увидев изданный в красивом переплете том in folio "Повествование Саймона Кэнтера, Ричарда Гэнлесса тож, о жутком злоумышлении папистов, покусившихся на убиение короля и истребление всех протестантов, о чем донесено под присягою высокопочтенной палате общин; излагающее также, насколько замешан в вышереченном заговоре Джулиан Певерил, наследник замка Мартиндейл...". - Как, сэр! Что это значит? - испуганно воскликнул Певерил. - Сэр, - отвечал его спутник, - не мешайте мне читать заглавие моей книги. Теперь, когда Оутс и Бедлоу получили большие награды, доносчики низшего разбора могут заработать только на продаже своих "Повествований", а Джейнуэй, Ньюмен, Симоне и прочие книгопродавцы скажут вам, что заглавие - это уже половина книги. Итак, в моем сочинении я изложу различные планы, которые вы мне сообщили, как-то: высадить на побережье Ланкашира десять тысяч солдат с острова Мэн, уйти с ними в Уэльс, чтобы соединиться с десятью тысячами пилигримов, которые должны прибыть морем из Испании, после чего довершить уничтожение протестантской веры и благочестивого Лондона. Право, я уверен, что такое повествование, изрядно приправленное ужасами и изданное cum privilegio parliamenti <С парламентской привилегией (лат.).:>, могло бы разойтись по двадцати или тридцати золотых, хотя все лавки забиты этим товаром. - Вы, очевидно, знаете меня, сэр, - сказал Певерил, - и потому позвольте мне спросить, зачем вы меня сопровождаете и что означают все эти напыщенные речи? Если это просто шутки, я до некоторого времени могу их сносить, хоть это и не слишком вежливо со стороны незнакомца. Если же у вас есть еще какие-нибудь намерения - скажите, потому что я не "позволю, чтобы надо мною насмехались. - Ну, стоит ли так горячиться? - засмеялся незнакомец. - Когда итальянский fuoruscito <Изгнанник (итал.).:> желает вступить с вами в переговоры, то, спрятавшись за стену, прицеливается в вас из своего длинного ружья и предваряет это совещание словами: "Posso tirare" <Могу выстрелить (итал.).>. Линейный корабль, увидев голландское судно, посылает навстречу ему пушечное ядро, требуя сдаться. Точно так же я даю знать мистеру Джулиану Певерилу, что если бы я принадлежал к почтенному обществу лжесвидетелей и доносчиков, к которым он в своем воображении причислил меня два часа назад, то он уже давно попал бы в беду, которой опасается. - Он вдруг оставил свой насмешливый тон и серьезно добавил: - Молодой человек, когда в воздухе над городом распространилась чума, напрасно будем мы для спасения от этой заразы искать уединения, избегая общества своих товарищей по несчастью. - Что же в таком случае следует предпринять для своей безопасности? - спросил Джулиан, желая выведать, к чему клонит незнакомец. - Следовать советам мудрых врачей, - гласил ответ. - И в качестве такового вы предлагаете мне своп совет? - осведомился Певерил. - Извините, молодой человек, - надменно произнес незнакомец. - Я не вижу причины поступать таким образом. Я не состою врачом при вашей особе, - добавил он прежним тоном, - не получаю от вас жалованья и не даю вам советов; я только говорю, что вы поступили бы благоразумно, если бы подумали, к кому за ними обратиться. - Но где и от кого могу я их получить? - спросил Джулиан. - Я брожу по этой местности как во сне - до такой степени она переменилась за несколько месяцев. Люди, прежде интересовавшиеся только собственными делами, теперь занимаются государственной политикой; те же, кто прежде боялся только лечь спать на голодный желудок, теперь дрожат в предчувствии необычайных и внезапных переворотов, угрожающих королевству. И в довершение всего я встречаю незнакомца, который знает мое имя и мои намерения и который сперва, не спрашивая моего согласия, пристает ко мне, а потом отказывается объяснить мне, в чем дело, и угрожает самыми страшными доносами. - Если б у меня были столь гнусные намерения, то, уж поверьте, я бы не дал вам нити, чтобы распутать этот клубок, - сказал незнакомец. - Но будьте же благоразумны, поедемте со мной. Неподалеку отсюда есть небольшая таверна, где мы переночуем в совершенной безопасности, если, разумеется, вы можете положиться на слово незнакомца. - Но ведь вы сами только что старались остаться незамеченным. Как же вы можете покровительствовать мне? - спросил Джулиан. - П-ф-ф! Я всего только хотел заткнуть рот болтливой трактирщице, и таким способом, который лучше всего действует на людей подобного разбора. Что же касается Топэма и его ночных филинов, то пускай охотятся на другую дичь, помельче. Певерил невольно подивился спокойствию и равнодушию незнакомца, который, казалось, свысока смотрел на окружавшие его опасности; обдумав положение, наш герой решил остаться с мистером Гэнлессом по крайней мере на эту ночь, постаравшись узнать, кто он на самом деле и к какой партии принадлежит. Смелые и вольные речи незнакомца никак не вязались с опасным, хотя и прибыльным в тогдашние времена ремеслом доносчика. Без сомнения, эти люди умели принимать любую личину, чтобы втереться в доверие своих жертв, однако Джулиану казалось, что притвориться таким смелым и откровенным просто невозможно. Поэтому, с минуту подумав, он отвечал! - Я принимаю ваше предложение, сэр, хотя, доверяясь вам, по всей вероятности, поступаю легкомысленно и опрометчиво. - Но ведь и я доверяюсь вам, - возразил незнакомец. - Разве наше доверие не взаимно? - Нет, совсем напротив. Я вас совершенно не знаю, тогда как вы, зная, что я Джулиан Певерил, уверены, что можете путешествовать со мною в полной безопасности. - Черта с два! - воскликнул его спутник. - Путешествовать с вами так же безопасно, как стоять рядом с зажженной петардой, которая каждую секунду может взорваться. Разве вы не сын Певерила Пика, с именем которого прелаты и папизм связаны так тесно, что в Дербишире все старые бабы обоего пола кончают свои молитвы просьбой об избавлении их от этих трех зол? Разве вы едете не от католички графини Дерби и разве в карманах у вас не сидит вся армия острова Мэн, вооруженная до зубов, с военными припасами, обозом и с целым парком полевой артиллерии? - Надо полагать, что, если бы у меня был такой груз, я, наверно, не ехал бы на этой кляче, - засмеялся Джулиан. - Что ж, ведите меня, сэр. Я вижу, мне придется подождать, пока вы не удостоите меня своим доверием, ибо вам уже так хорошо известны мои дела, что в моем доверии вы не нуждаетесь. - В таком случае allons <Едем (франц.).>, - сказал его спутник. - Пришпорьте свою лошадь и натяните повод, чтобы она не тыкалась носом в землю. Нам осталось не больше четверти мили до харчевни. Всадники прибавили шагу и скоро доехали до маленькой уединенной таверны, о которой говорил Гэнлесс. Когда перед ними мелькнул огонек, незнакомец, словно вспомнив что-то, заметил: - Кстати, вам надо придумать себе имя; путешествовать под вашим именем небезопасно, ибо хозяин этой таверны - старинный приверженец Кромвеля. Как же вы себя назовете? Мое имя теперь будет Гэнлес... - Я не вижу нужды ни в каком имени, - возразил Джулиан. - Мне не хочется скрываться под чужим именем, тем более что я могу встретить людей, которые меня знают. - Тогда я буду называть вас Джулианом, - сказал Гэнлесс, - потому что, услышав имя Певерила, хозяин ночует запах идолопоклонства, заговора, костра в Смитфилде, рыбы по пятницам, убийства сэра Эдмондсбери Годфри и адского пламени. Беседуя таким образом, они спешились под большим развесистым дубом, в виде балдахина осенявшим скамью, на которой пили пиво и которая в более ранний час стонала под тяжестью ежедневного сборища деревенских политиков. Соскочив с седла, Гэнлесс свистнул особенным образом, и из дома ответили таким же пронзительным свистом. Глава XXII Он по одежде был простой крестьянин, Однако пережаренного мяса И в рот не брал - разборчив, что твой граф! "Харчевня" Человек, который вышел из дверей маленькой таверны навстречу Гэнлессу, пропел следующую строфу из старинной баллады: - Здорово, друг Диккон! Как время провел? Привел ли невесту За свадебный стол? Гэнлесс отвечал ему на тот же лад: - Недаром, друг Робин, Потратил я день - В силки для зайчихи Попался олень! - Стало быть, ты промахнулся? - спросил хозяин. - Да нет же, - отвечал Гэнлесс, - но ты только и думаешь что о своем процветающем ремесле - разрази его чума, хоть оно и вывело тебя в люди. - Человеку надо чем промышлять, Дик Гэнлесс. - Ладно, ладно, - сказал Гэнлесс. - Прими получше моего друга. Ужин готов? - Благоухает, словно жертва. Шобер превзошел самого себя. Этот парень - просто клад! Дайте ему свечку ценой в один фартинг, и он приготовит вам отличный ужин. Милости просим, сэр. Друзья наших друзей наши друзья, как говорят у нас на родине. - Сперва надо позаботиться о лошадях, - сказал Певерил, который не знал, что и думать о своих собеседниках, - после чего я к вашим услугам. Гэнлесс свистнул еще раз; явился конюх, который занялся лошадьми, а путешественники вошли в таверну. Общая зала бедной таверны была обставлена так, чтобы приспособить ее для приема постояльцев познатнее. Здесь стояли буфет, софа и еще кое-какая мебель, более приличная, чем можно было ожидать по виду дома. На столе была постлана скатерть из тончайшего камчатного полотна и лежали серебряные ложки и вилки. С удивлением заметив все это, Джулиан внимательно посмотрел на своего спутника и еще раз убедился (быть может, но без помощи воображения), что Гэнлесе, хоть и весьма неказистый на вид и бедно одетый, обладал тою неуловимой легкостью в обращении, которая свойственна лишь людям благородным или привыкшим вращаться в лучшем обществе. Его товарищ, которого он называл Уилом Смитом, был высок ростом, недурен и гораздо лучше одет, но не отличался такой непринужденностью манер и должен был восполнять этот недостаток чрезмерной самоуверенностью. Кем могли быть эти двое, Певерил даже не пытался угадать. Ему оставалось только следить за их поступками и разговором. Пошептавшись с Гэнлессом, Смит сказал: - Теперь мне надо пойти присмотреть за лошадьми и дать Шоберу минут десять, чтоб он мог окончить свое дело. - Разве он не придет нам прислуживать? - спросил Гэнлесе. - Кто? Он? Подавать тарелки? Наполнять стаканы? Нет, ты забыл, о ком говоришь. Такое приказание заставило бы его проткнуть себя шпагой. Он и так уже в отчаянии от того, что не удалось достать раков. - Неужто? - вскричал Гэнлесе- Не дан бог, чтоб я усугубил это несчастье. Итак, в конюшню; пойдем посмотрим, как лошади поедают свой ужин, пока наш готовится на кухне. Они отправились в маленькую конюшню, которую спешно снабдили всем необходимым для четырех превосходных лошадей. Конюх, о котором мы говорили, при свете толстой восковой свечи чистил лошадь Гэнлесса. - Я по этой части католик, - засмеялся Гэнлесе, заметив, что Певерил удивлен этим странным обстоятельством, - лошадь - мой ангел-хранитель, и потому я ставлю ей свечку. - Я не требую таких же почестей для моей лошаденки; но седло и уздечку снять с нее все же нужно. Схожу-ка сделаю это - она, я вижу, стоит вон там, за старым курятником, - сказал Певерил. Предоставьте это дело мальчишке - ваша лошадь не стоит того, чтобы ею занимался кто-либо другой, - отозвался Смит. - Если вы отстегнете хоть одну пряжку, то так пропахнете конюшней, что не сможете отличить рагу от ростбифа. - Я всегда любил ростбиф так же, как рагу, - отозвался Певерил, отправляясь заняться делом, которое в случае нужды должно оказаться по плечу каждому молодому человеку, - и пусть моя кляча лучше жует сено и овес, чем железные удила. Расседлывая лошадь и кладя ей подстилку, он услышал, как Смит сказал Гэнлессу: - Клянусь честью, Дик, ты ошибся так же, как бедняга Слендер: прозевал Анну Пейдж и привез к нам неуклюжего верзилу почтальона. - Тс-с, он тебя услышит, - зашикал Гэнлесс. - Всему есть свои причины, и все идет хорошо. Но прошу тебя, вели своему конюху помочь ему. - Что ж я, по-твоему, спятил? - вскричал Смит. - Приказать Тому Бикону, Тому из Ньюмаркета, Тому, которому цены нет, дотронуться до такой мерзкой животины? Клянусь честью, он тотчас же меня бросит! Скажи спасибо, что он согласился почистить твою лошадь, а если ты не будешь обходиться с ним уважительно, завтра тебе придется стать конюхом самому. - Должен сказать тебе, Уил, - отозвался Гэнлесс, - что нет на свете другого такого бедного джентльмена, которого бы объедала подобная шайка никчемных, дерзких и гнусных негодяев и бездельников. - Никчемных? Вот уж неправда, - возразил Смит. - Каждый из моих молодцов делает свое дело так хорошо, что было бы грешно заставлять его делать что-либо другое; не то что твои мастера на все руки, от которых нет никакого толку. Однако я слышу сигнал Шобера. Этот щеголь играет на лютне песню "Eveillez vous, belle endormie" <"Проснитесь, спящая красавица" (франц.),>. Эй, мистер Как-вас-там, - обратился он к Певерилу, - возьмите воды и смойте с ваших рук этого грязного свидетеля, как говорит Беттертон в пьесе, ибо стряпня Шобера подобна голове брата Бейкона - время есть, время было, времени скоро не будет. С этими словами он потащил Джулиана из конюшни в столовую с такой поспешностью, что тот едва успел окунуть руки в ведро с водой и вытереть их попоной. Здесь все было приготовлено к ужину с эпикурейской изысканностью, которая гораздо более подходила бы дворцу, чем бедной хижине. На столе дымились четыре серебряных блюда с крышками из того же металла; три стула ожидали гостей. Сбоку был накрыт небольшой столик, вроде употребляемой в нынешнее время открытой этажерки для закусок, на котором несколько высоких сосудов гордо выгибали свои лебединые шеи над рюмками и бокалами. Рядом были приготовлены чистые приборы, а в дорожной сафьяновой сумке, отделанной серебром, стояли флаконы с наилучшими приправами, какие только может изобрести кулинарный гений. Смит сел с краю, как видно намереваясь исполнять роль председателя пира, и подал знак путешественникам занимать свои места и приниматься за дело. - Я не стал бы дожидаться, пока прочтут застольную молитву, хотя бы от этого зависело спасение всего народа, - сказал он. - Нам ни к чему жаровни, ибо даже сам Шобер ничего не стоит, если не есть его кушанья в ту минуту, когда их подают. Снимем крышки и посмотрим, что он нам приготовил. Гм... ага... молодые голуби с начинкой, бекасы, фрикасе из цыплят, телячьи котлеты... а посередине... Увы! Я вижу увлажненное горячей слезой Шобера пустое место, которое предназначалось для soupe aux ecrevisses <Ракового супа (франц.).>. Десяток луидоров в месяц - ничтожная награда за усердие этого бедняги. - Сущая безделица, - сказал Гэнлесс. - Впрочем, он, как и ты, служит великодушному господину. Ужин начался, и хотя Джулиан наблюдал у своего юного друга графа Дерби и других светских молодых людей живой интерес к поварскому искусству и глубокие познания в нем и хотя сам он тоже любил хороший стол, тут ему пришлось убедиться, что он еще новичок в этом деле. Оба его товарища, а особенно Смит, казалось, считали это занятие истинной, единственною целью жизни и с необыкновенным тщанием входили во все его подробности. Разрезать кусок самым искусным способом, смешать приправы с точностью аптекаря, строго соблюдать порядок, в котором одно блюдо следует за другим, и щедро воздать должное каждому, - этой науке Джулиан до сих пор был совершенно чужд. Смит поэтому обходился с ним как с новообращенным эпикурейцем, уговаривал его есть суп до говядины и бросить мэнскую привычку глотать вареное мясо перед бульоном, как будто Рубака Мак-Куллок со всеми своими головорезами уже стоит у дверей. Певерил ничуть не обиделся и с восторгом наслаждался ужином. Наконец Глнлесс остановился и, объявив, что ужин отменный, спросил у Смита: - Послушай, любезный друг, хороши ли твои вина? Ты притащил в Дербишир серебряные тарелки и всякие прочие побрякушки, но, надеюсь, ты не заставишь нас глотать, здешний эль, такой же жирный и грязный, как те сквайры, которые его лакают. - Разве я не знал, что встречу здесь тебя, Дик Гэнлесс? - отвечал хозяин. - Можешь ли ты заподозрить меня в такой оплошности? Правда, вам придется нить только шампанское и кларет, потому что бургонское нельзя было перевезти. Но, может быть, вы любите херес или кагор? Мне кажется, Шобер и Том Бикон привезли немного для себя. - Но, быть может, эти джентльмены не захотят с нами поделиться? - спросил Гэнлесс. - Да что ты! Они ни в чем не откажут учтивым господам, - ответил Смит. -По правде говоря, они славные ребята, если обходиться с ними вежливо; так что если вы предпочитаете... - Никоим образом, - возразил Гэнлесс, - за неимением лучшего сойдет и шампанское. И пробка выстрелит, моим послушна пальцам! С этими словами Смит распутал проволоку, обвивавшую пробку, и она ударилась в потолок. Оба гостя выпили по большому бокалу искристого вина, которое Джулиан объявил превосходным. - Вашу руку, сэр, - промолвил Смит. - Это первое разумное слово, сказанное вами за весь вечер. - Мудрость, сор, - отвечал Певерил, - подобна лучшему товару в сумке коробейника - он не покажет его до тех пор, пока не узнает, с кем имеет дело. - Остро, как горчица, - сказал весельчак, - но докажите вашу мудрость, благороднейший коробейник, и налейте еще бокал из той же бутылки; видите, я нарочно для вас держу ее в наклонном положении, не позволяя ей стать прямо. Пейте, пока пена не перелилась через край, а букет не улетучился. - Вы оказываете мне честь, сэр, - сказал Певерил, взяв второй бокал. - Желаю вам занять должность более достойную, нежели должность моего виночерпия. - Нет никакой должности, которая бы лучше подходила Уилу Смиту, - сказал Гэнлесс. - Другие удовлетворяют свой эгоизм в чувственных наслаждениях, а Уил наслаждается и процветает, доставляя их своим ближним. - Лучше доставлять людям наслаждения, нежели несчастья, мистер Гэнлесс, - с некоторой досадою возразил Смит. - Не гневайся, Уил, - сказал Гэнлесс, - и не произноси слов второпях, дабы йотом о них не пожалеть. Разве я осуждаю твои заботы о чужих наслаждениях? Ведь ты, как истый философ, тем самым умножаешь свои собственные. У человека только одно горло, и как бы он ни старался, он не может есть больше пяти или шести раз в день; ты же обедаешь с каждым, кто умеет разделать каплуна, и с утра до вечера готов лить вино в чужие глотки - et sic de coeteris <И так всегда (лат.),>. - Друг мой Гэнлесс, - заметил Смит, - прошу тебя, будь осторожнее - ведь ты знаешь, что я умею перерезать глотки не хуже, чем их ублаготворять. - Как не знать, - беззаботно отвечал ему Гэнлесс, - мне кажется, я когда-то видел, как ты приставил свою шпагу к горлу одного голландского капера, который набивал себе брюхо едой, ненавистной тебе от рождения, - голландским сыром, ржаным хлебом, маринованной селедкой, луком и можжевеловой водкой. - Избавь нас от этих россказней, - промолвил Смит, - ибо твои слова заглушают благовония и наполняют комнату запахом винегрета. - Но такому горлу, как мое, - продолжал Гэнлесс, - которое поглощает деликатнейшие яства с помощью столь великолепного кларета, какой ты сейчас разливаешь, - ты и в самом скверном расположении духа не мог бы пожелать ничего худшего, чем крепкие объятия пары обвившихся вокруг шеи белых ручек. - Скажи лучше - десятипенсовой веревки, - отвечал Смит, - но только чтоб тебя не удавили до смерти, а распотрошили живьем, чтоб тебе отрезали голову, а потом четвертовали и распорядились твоими останками по усмотрению его величества. Как вам это нравится, мистер Ричард Гэнлесс? - Так же, как тебе мысль об обеде из молочной каши и овсяной лепешки - крайность, до которой ты надеешься никогда не дойти. Впрочем, это не помешает мне выпить за твое здоровье бокал доброго кларета. По мере того как бутылка кларета шла по кругу, веселье росло. Смит убрал ненужные блюда на приставной столик, топнул ногой, и стол, опустившись в отверстие в полу, снова поднялся наверх, уставленный маслинами, копчеными языками, икрой и другими яствами, побуждающими к возлияниям. - Смотри-ка, Уил, ты более искусный механик, чем я ожидал, - заметил Гэнлесс. - Как тебе удалось за такое короткое время перевезти в графство Дерби свои театральные машины? - Веревку и блоки достать не мудрено, - отвечал Уил, - а посредством пилы и рубанка я могу сделать это дело за один день. Я люблю эту секретную машину - ты ведь знаешь, что она положила основу моему благосостоянию. - И может так же легко и разорить тебя, Уил. - Ты прав, Дик, - сказал Смит, - но мой девиз: dum vivimus, vivamus <Давайте жить, пока мы живы (лат.).>, и потому я предлагаю тост за здоровье известной тебе прекрасной дамы. - Да будет так, Уил, - отвечал Гэнлесс, и бутылка снова пошла вкруговую. Джулиан счел за лучшее не мешать веселью, надеясь, что оно поможет ему выведать намерения своих собутыльников. Однако он напрасно наблюдал за ними. Беседа их, живая и шумная, касалась большей частью современной литературы, - Гэнлесс, как видно, был большим ее знатоком. Они также весьма вольно рассуждали о дворе и о многочисленном классе светских людей, прозванных "городскими остряками и искателями приключений", к которому, по всей вероятности, принадлежали и сами. Наконец они перешли к предмету, в ту пору неизменно возникавшему во всякой беседе, - к заговору папистов. Гэнлесс и Смит, казалось, придерживались о нем совершенно противоположных мнений. Гэнлесс, хотя и не совсем доверял показаниям Оутса, считал, однако же, что они в большой мере подтверждаются убийством сэра Эдмондсбери Годфри и письмами Коулмена к духовнику французского короля. Уил Смит с гораздо большим шумом, но с меньшей убедительностью всячески высмеивал мнимое разоблачение заговора как одну из самых диких и невероятных небылиц, когда-либо возбуждавших легковерную публику. - Я никогда не забуду в высшей степени оригинальных похорон сэра Годфри, - сказал он. -Два здоровенных священника с саблями на боку и с пистолетами за поясом взобрались на кафедру, чтобы на глазах у всех прихожан не был убит третий, читавший проповедь. Три священника на одной кафедре - три солнца на одном небосводе! Можно ли удивляться, что люди были поражены ужасом при виде такого чуда? - Что ж, Уил, выходит, ты один из тех, кто думает, будто добрый кавалер сам лишил себя жизни, чтобы заставить всех поверить в заговор? - спросил Гэнлесс. - Разумеется, нет, - отвечал Смит. - Но какой-нибудь честный протестант мог взять это дело на себя, чтобы придать ему больше достоверности. Пусть наш молчаливый друг рассудит, не кажется ли это самой верной разгадкой всего дела. - Прошу извинить меня, джентльмены, - сказал Джулиан. - Я только что приехал в Англию и не знаю всех обстоятельств, вызвавших такое брожение умов. С моей стороны было бы слишком самонадеянно высказывать свое мнение в присутствии джентльменов, которые так хорошо рассуждают об этом деле; к тому же, должен признаться, я очень устал - ваше вино гораздо крепче, чем я думал, или я выпил его больше, чем предполагал. - Что ж, если вы хотите часок соснуть, то не церемоньтесь с нами, - сказал Гэнлесс- Ваша постель - все, что мы в состоянии предложить, - вот эта старинная софа голландской работы. Завтра мы должны встать пораньше. - И потому я предлагаю не ложиться совсем, - объявил Смит. - Терпеть не могу спать на жесткой постели. Откупорим еще бутылку и разопьем ее под новейшую сатиру: Паписты надоели нам! Всех заговорщиков - к чертям! А доктор Оутс лопнет сам! Тили-дили-там! - Да, но как же наш пуританин-гость? - воскликнул Гэнлесс. - Он у меня в кармане, дружище, - отвечал его веселый собутыльник. - Его глаза, уши, нос и язык - все в моей власти. - В этом случае, когда ты возвратишь ему глаза и нос, пожалуйста, оставь у себя его язык и уши, - заметил Гэнлесс. - С этого плута достаточно будет зрения и обоняния; слухом и даром речи он, надеюсь, не воспользуется. - Согласен, что это было бы недурно, - отвечал Смит, - да только это значило бы обокрасть палача и позорный столб, а я человек честный и отдаю Дану <Дан был в то время палачом в Тайберне. Он был преемником Грегори Брандена, который, как полагали многие, опустил топор на шею Карла I. Однако существовало подозрение, что истинным цареубийцей был кто-то другой, причем назывались разные имена. (Прим. автора.)> и дьяволу то, что им причитается. Итак, А наш король, наоборот, Пускай живет хоть до трехсот! Пусть веселится, ест и пьет! Королю - почет! Во время этой вакхической сцепы Джулиан, завернувшись в свой плащ, вытянулся на диване, который ему указали. Он посмотрел на стол, из-за которого только что вышел, и ему почудилось, будто свечи потускнели и расплылись; он слышал звуки голосов, но уже не различал смысла слов, и через несколько минут заснул так крепко, как не спал еще ни разу в жизни. Глава XXIII Тут Гордон в рог свой протрубил И кликнул клич: "Вперед! Огнем пылает замок Роде, И долг нас в путь зовет!" Старинная баллада На другое утро, когда Джулиан проснулся, в комнате было тихо и пусто. Лучи восходящего солнца, проникавшие сквозь полузакрытые ставни, освещали остатки вчерашнего пиршества, которое, очевидно, превратилось в настоящую оргию, о чем свидетельствовала тяжелая и мутная голова нашего героя. Хотя Джулиана и нельзя было назвать гулякой, он, подобно другим молодым людям своего времени, не имел привычки избегать вина, которое тогда употреблялось в довольно неумеренном количестве, и потому очень удивился, что несколько выпитых накануне бокалов так сильно на него подействовали. Он поднялся с постели, привел в порядок свою одежду и стал искать воды, чтобы умыться, но воды нигде не было. Правда, на столе стояло вино; возле стола находился один стул, а второй валялся на полу, опрокинутый во время ночного разгула. "Вино, наверное, было очень крепкое, я даже не слышал, как шумели мои собутыльники при окончании пирушки", - подумал он. На минуту им овладело какое-то смутное подозрение; он тщательно осмотрел свое оружие и полученный от графини пакет, который хранился в потайном кармане камзола. Убедившись, что все цело, Джулиан стал думать о том, что ему предстояло делать. Он вышел в другую комнату, весьма скверно прибранную, где на низкой походной кровати лежали два накрытых старым ковром тела, а на вязанке сена покоились их головы. Черная лохматая голова принадлежала конюху; другая была в длинном вязаном колпаке, из-под которого торчали седые волосы и карикатурно важная физиономия с крючковатым носом и впалыми щеками, обличавшими галльского жреца гастрономии, хвалы которому возносились накануне. Эти два достойных жреца Бахуса покоились в объятиях Морфея; на полу валялись разбитые бутылки, и лишь громкий храп свидетельствовал о том, что они живы. Желая ехать дальше, как того требовали долг и благоразумие, Джулиан сошел по приставной лестнице и попробовал отворить дверь на площадку. Дверь была заперта изнутри. Оп крикнул, но никто не отозвался. Конечно, это комната двух собутыльников, подумал он, и, наверное, они спят таким же крепким сном, как их слуги и как сам он спал несколько минут назад. Не разбудить ли их? Но зачем? Случай против его воли свел его с этими людьми, и теперь оп счел за лучшее воспользоваться первой же возможностью, чтобы избавиться от общества, которое казалось ему подозрительным и даже опасным. Размышляя таким образом, Джулиан открыл другую дверь и вошел в комнату, где мирно почивал еще кто-то. Простая посуда, оловянные мерки, пустые бочки и ведра, разбросанные кругом, возвестили ему, что это комната хозяина, который спал посреди орудий и принадлежностей своего ремесла. Это открытие вывело Певерила из затруднения, в котором он до тех пор находился. Он положил на стол монету, достаточную, по его мнению, для оплаты его доли во вчерашнем угощении, ибо не желал быть обязанным за Ужин незнакомцам, которых оставлял, не простившись. Успокоив таким образом свою совесть, Джулиан с легким сердцем, хотя и с несколько тяжелой головой, пошел в конюшню, которую легко узнал среди остальных жалких дворовых построек. Его лошадь, освеженная ночным отдыхом и, быть может, благодарная за услуги, оказанные ей накануне господином, при виде его заржала; Джулиан счел это добрым предзнаменованием и в награду за пророчество всыпал ей мерку овса. Покуда лошадь управлялась с кормом, он вышел на свежий воздух, чтобы прохладить свою горячую кровь и обдумать, по какой дороге ехать, чтобы засветло добраться до замка Мартиндейл. Зная окрестности, он надеялся, что не слишком отдалился от ближайшей дороги и что лошадь его, которая хорошо отдохнула, легко довезет его в Мартиндейл до захода солнца. Мысленно определив предстоящий путь, Джулиан возвратился в конюшню, оседлал лошадь и вывел ее во двор. Когда он взялся рукою за гриву и поставил левую ногу в стремя, чтобы вскочить в седло, кто-то коснулся его плаща, и голос Гэнлесса произнес: - Как, мистер Певерил, неужто вы привезли такие манеры из чужих краев? Или вы научились во Франции расставаться с друзьями "по-французски", не прощаясь? Джулиан вздрогнул, словно преступник, но, с минуту подумав, сообразил, что не сделал ничего дурного и что никакая опасность ему не грозит. - Я не хотел вас беспокоить, - сказал он, - хоть и дошел до дверей вашей комнаты. Подумал, что после вчерашней пирушки вам и вашему другу сон гораздо нужнее всяких церемоний. Я с большим трудом встал с постели, хотя она была довольно жесткой. Обстоятельства заставляют меня отправиться в путь на рассвете, и потому я счел за лучшее уехать, не прощаясь. Я оставил подарок хозяину на столе в его комнате. - В этом нет никакой надобности, - сказал Гэнлесс, - мошеннику и без того переплатили. Но не слишком ли вы спешите с отъездом? Мне кажется, что мистеру Джулиану Певерилу следовало бы ехать со мною в Лондон, ни в коем случае не сворачивая с прямого пути. Вы, наверно, уже убедились, что я не обыкновенный человек, а один из отменнейших умов века. Из того глупца, с которым я путешествую и глупой расточительности которого потворствую, он тоже мог бы извлечь известную пользу. Но вы сделаны из другого теста, и я хотел бы не только вам услужить, но даже привязать вас к себе. Джулиан с удивлением посмотрел на своего странного собеседника. Мы уже говорили, что наружность Гэнлесса была весьма непримечательна, что он был худ и мал ростом, но гордый и небрежный взгляд его проницательных серых глаз совершенно соответствовал высокомерию, которое он выказывал в своих речах. Джулиан ответил ему лишь после короткого молчания. - Сэр, если мое положение и в самом деле так хорошо вам известно, можете ли вы удивляться, что я не вижу необходимости говорить с вами о делах, которые привели меня сюда, и избегаю общества незнакомца, который не объясняет, почему он во мне нуждается. - Поступайте, как вам угодно, молодой человек, но помните - я сделал вам выгодное предложение, а такие предложения я делаю далеко не каждому. Если мы еще встретимся при других, не столь приятных обстоятельствах, вините в этом себя, а не меня. - Я не понимаю вашей угрозы, - отвечал Певерил, - если вы и в самом деле мне грозите. Я не сделал ничего дурного, я ничего не боюсь и никак не возьму в толк, почему я должен раскаяться из-за того, что не доверяю незнакомцу, который требует от меня слепого повиновения. - В таком случае прощайте, сэр Джулиан Певерил Пик, - вы скоро можете стать таковым, - промолвил незнакомец, выпустив из рук повод Джулиановой лошади. - Что вы хотите сказать? - спросил Джулиан. - И почему вы величаете меня этим титулом? В ответ незнакомец улыбнулся и сказал только: - Наша беседа окончена. Вы можете ехать, но скоро убедитесь, что путь ваш будет длиннее и опаснее того, по которому хотел вести вас я. С этими словами Гэнлесс поворотился и пошел к дому. На пороге он оглянулся еще раз и, увидев, что Певерил стоит на том же месте, с улыбкой поманил его к себе. Этот знак вывел Джулиана из оцепенения; он пришпорил лошадь и поехал прочь. Он хорошо знал окрестности и скоро нашел дорогу в замок Мартиндейл, - накануне вечером он отклонился от нее всего на каких-нибудь две мили. Однако дороги, или, вернее, тропинки, этой дикой страны, которые так часто высмеивал местный поэт Коттон, были чрезвычайно скверные, запутанные и почти всюду непригодные для быстрой езды, и, хотя Джулиан торопился изо всех сил, остановившись только в полдень, чтобы накормить лошадь, в маленькой деревушке, встретившейся ему на пути, ночь спустилась прежде, чем он успел добраться до холма, с которого часом раньше еще видны были зубчатые стены замка Мартиндейл. Ночью их местоположение можно было определить по сигнальному огню, который всегда горел на высокой башне, называемой Сторожевой. Этот домашний маяк был известен всей округе под именем Полярной Звезды Певерилов. Его обыкновенно зажигали после вечерней зари, заготовив столько дров и угля, сколько было нужно, чтобы он не погас до рассвета, и этот обряд никогда не нарушался, исключая промежуток времени между смертью хозяина и его похоронами. После погребения владельца замка ночной огонь торжественно зажигали снова, и он опять горел до тех пор, пока судьба не призывала нового господина в усыпальницу его предков. Никто не знал, как возник этот обычай. Предание не говорило по этому поводу ничего определенного. Одни утверждали, что это знак гостеприимства, который в древние времена указывал странствующему рыцарю и утомленному пилигриму путь к отдыху и пище. Другие называли его "маяком любви", с помощью которого заботливая хозяйка замка в одну страшную бурную ночь освещала своему супругу дорогу в Мартиндейл. Менее благоприятное истолкование давали этому обычаю окрестные недоброжелатели - пуритане: они приписывали его происхождение гордости и высокомерию рода Певерилов, которые таким образом выражали свое древнее право на верховную власть над всею округой, подобно адмиралу, зажигающему фонарь на корме своего корабля, чтобы указывать путь флоту. И в прежние времена наш старый друг, преподобный Ниимайя Солсгрейс, не раз обрушивался с кафедры на сэра Джефри, который утвердил свое владычество и установил свой светильник в капище нечестивых. Как бы то ни было, все Певерилы от мала до велика неукоснительно соблюдали этот обычай, как некий знак достоинства их рода, и потому сэр Джефри едва ли мог им пренебречь. Таким образом, Полярная звезда Певерилов продолжала блистать более или менее ярко во время всех превратностей гражданской войны, и мерцала, хотя и очень слабо, в последовавший затем период унижения сэр;; Джефри. Правда, баронет частенько говаривал, а порок и клялся, что до тех пор, покуда в его имении останется хоть одна хворостина, древний сторожевой огонь не буде. нуждаться в топливе. Все это было хорошо известно Джулиану, и потому, взглянув в сторону замка, он очень уди вился и встревожился, заметив, что огонь не горит. Он остановился, протер глаза, переменил положение и тщет постарался уверить себя, что стоит не на том месте, откуда видна путеводная звезда его дома, или что свет заслонило какое-нибудь вновь появившееся препятствие - дерево или возведенная недавно постройка. Однако, с минуту подумав, он убедился, что замок Мартиндейл расположен на слишком высоком и открытом месте, и потому ничего подобного произойти не могло. Тогда он, естественно, заключил, что либо отец его, сэр Джефри, скончался, либо в семье случилось какое-нибудь несчастье, которое помешало исполнить этот свято соблюдаемый обычай. Терзаемый неизвестностью, Певерил дал шпоры своей измученной кляче и с опасностью для жизни поскакал по крутой каменистой тропе в деревню Мартиндейл-Моултрэсси, желая как можно скорее узнать причину этого зловещего затмения. Улица, по которой, спотыкаясь, плелась его усталая лошадь, была пустынна и безлюдна, нигде не было видно ни единого огонька, и только в зарешеченном окне маленькой таверны под вывескою "Герб Певерилов" горел яркий свет, и в доме раздавались веселые громкие голоса. Кляча, руководствуясь инстинктом или опытом, который заставляет лошадей узнавать по виду трактир, остановилась у ворот этой таверны так внезапно и решительно, что всадник счел за лучшее спешиться, надеясь, что содержатель ее Годжер Рейн, старинный вассал их семейства, охотно даст ему свежую лошадь. Он надеялся также, что хозяин успокоит его, рассказав, что делается в замке. Велико же было изумление Джулиана, когда он услышал, как из заведения верного старого вассала донеслись звуки известной во времена республики песни, которую какой-то остряк-пуританин сочинил в осуждение кавалеров и их распутства, не пощадив при этом и его отца: Так вы были уверены в собственной силе, Что в пирах и распутстве весь век проводили; Пробил час - богохульников мы победили! Кто скажет, что это не так? Старый Джефри у них слыл находчивым малым - Мол, его не свалить ни вином, ни кинжалом; Но от Кромвеля с Фэрфаксом в страхе бежал он - Кто скажет, что это не так? Джулиан понял, что в деревне и замке должен был произойти какой-то необыкновенный переворот, прежде чем эти непристойные оскорбления могли раздаться в той самой таверне, которая была украшена гербом его рода. Поэтому, не зная, стоит ли встречаться с этими пьяными недоброжелателями, и не имея возможности прекратить или наказать их дерзость, он подвел свою лошадь к задней Двери, вспомнив, что она ведет в комнату хозяина, и решил расспросить его, как обстоят дела в замке. Он несколько раз постучал в дверь и твердым, хотя и глухим голосом позвал Роджера Рейна. Наконец женский голос спросил: "Кто там?" - Это я, миссис Рейп, я, Джулиан Певерил. Поскорее позовите ко мне мужа. - Увы, и добрый вам день, мистер Джулиан, если это и вправду вы Надобно вам знать, что мой бедный хозяин ушел туда, откуда он уже больше ни к кому не придет, но, конечно, мы все пойдем к нему, как говорит наш управитель Мэтью. - Как. Роджер умер? Очень жаль, - сказал Певерил. - Умер, уже шесть месяцев, как умер, мистер Джулиан, и позвольте вам сказать, что это долгое время для несчастной вдовы, как говорит Мэт. - Ладно, велите своему управителю отворить ворота. Мне нужна свежая лошадь, и я хочу узнать, что случилось в замке. - В замке - увы! Мэтью! Эй, Мэт! Управитель Мэт, видимо, был неподалеку, ибо он тотчас откликнулся, и Певерил, стоявший у самых дверей, услышал, как они шептались, и даже смог многое разобрать. Здесь следует заметить, что миссис Рейн привыкла склоняться перед властью старого Роджера, который отстаивал права мужа и хозяина дома подобно правам суверенного монарха, и, оставшись смазливою вдовушкой, до того тяготилась своею вновь обретенной независимостью, что во всех затруднительных случаях прибегала к советам управителя Мэтью; а так как Мэт ходил теперь не в стоптанных башмаках и в красном ночном колпаке, а в испанских сапогах и в бобровой шляпе с высокою тульей (по крайней мере по воскресеньям) и, сверх того, другие слуги стали величать его господином Мэтью, - односельчане предсказывали скорую перемену имени на вывеске или, быть может, даже и перемену самой вывески, ибо Мэтью был отчасти пуританином и уж никак не другом Певерила Пика. - Дай же мне совет, если ты мужчина, Мэт, - сказала вдова Рейн. - Не сойти мне с этого места, если это не сам мистер Джулиан собственной персоной, и он требует лошадь и еще чего-то, словно все идет по-прежнему. - Если вы хотите послушать моего совета, - отвечал управляющий, - велите ему убираться подобру-поздорову. Теперь не время совать нос в чужие дела. - Хорошо сказано, - отвечала вдова Рейн, - но ведь мы же ели ихний хлеб, и, как говаривал мой бедный хозяин... - Запомните: кто хочет слушаться покойников, пусть не ждет совета от живых. Поступайте как знаете, но если хотите послушаться меня, заприте дверь на задвижку и щеколду и скажите ему, чтоб он искал себе пристанища где-нибудь подальше, - вот вам мой совет. - Негодяй! Мне от тебя ничего не надо, скажи только, здоровы ли сэр Джефри и его супруга, - перебил его Джулиан. - Увы! Увы! - Эти слова, произнесенные жалобным голосом, были единственным ответом хозяйки, которая снова принялась шептаться со своим управителем, по на этот раз так тихо, что расслышать что-нибудь было невозможно. Наконец Мэт заговорил громко и повелительно: - Мы не отпираем дверей в такой поздний час, потому что этого не велел судья, и мы боимся лишиться патента, а что до замка, то дорога туда перед вами, и вы, верно, знаете ее не хуже нашего. - А еще я знаю, что ты неблагодарная скотина, и при первом же случае я переломаю тебе все кости, - сказал Джулиан, снова садясь на свою усталую лошадь. На эту угрозу Мэтью ничего не ответил, и скоро Певерил услышал, как он ушел, обменявшись несколькими сердитыми словами со своею хозяйкой. Раздосадованный остановкой, а также не сулившими ничего доброго речами и поступками этих людей, Певерил безуспешно понукал лошадь, которая ни за что не трогалась с места, после чего опять слез с нее и уже собрался было идти дальше пешком, хотя его высокие кавалерийские сапоги вовсе не годились для ходьбы, как вдруг кто-то тихонько позвал его из окошка. Едва советчик вдовы Рейн удалился, ее доброе сердце и привычка почитать дом Певерилов, а быть может, также страх за кости управителя заставили ее отворить окно и робко прошептать: "Мистер Джулиан, вы не ушли?" - Нет еще, - отвечал Джулиан, - хотя, как видно, мне здесь не очень рады. - Нет, мой добрый мистер Джулиан, просто каждый по-своему разумеет. Мой бедный старый Роджер Рейн, тот сказал бы, что вам и в углу возле печки слишком холодно, а Мэтыо думает, что вам и на холодном дворе тепло. - Ладно, - отвечал Джулиан, - вы мне только скажите, что случилось в замке Мартиндейл. Я вижу, что огонь погас. - Да что вы? Неужели? Впрочем, очень может быть. Значит, добрый сэр Джефри переселился на небеса к моему старику Роджеру Рейну! - Боже правый! - вскричал Певерил. - Разве отец мой был болен? - Я про это ничего не слыхала, но часа три назад в замок приехали какие-то люди в полной походной форме, и с ними кто-то из парламента, точно как во времена Оливера. Мой старик Роджер запер бы перед ними ворота, но он лежит на погосте, а Мот говорит, что нельзя идти против закона, и потому они к нам заехали, накормили людей и лошадей и послали за мистером Бриджнортом, который теперь в Моултрэсси-Холле, а потом отправились в замок, и похоже, что там была драка, потому как старый рыцарь не из тех, кого можно захватить голыми руками, как говаривал, бывало, мой бедный Роджер. Чиновники - они всегда брали верх, да оно и понятно, потому что закон на их стороне, как говорит наш Мэт. Но раз звезда на башне погасла, как говорит ваша честь, значит, старый джентльмен помер. - Милосердный боже! Ради всего святого, дайте мне лошадь, чтоб доехать до замка! - До замка? - повторила вдова. - Да ведь круглоголовые, как называл их мой бедный Роджер, убьют вас так же, как убили вашего батюшку! Лучше спрячьтесь в дровяной сарай, а я велю Бэт принести вам одеяло и чего-нибудь на ужин. Нет, постойте! Мой старый мерин стоит в конюшне за курятником; возьмите его и поскорее уезжайте, потому что вам опасно здесь оставаться. Вы только послушайте, какие песни они распевают! Так берите мерина да не забудьте поставить на его место свою лошадь. Певерил не стал слушать дальше, но едва он повернул к конюшне, как до него донеслись слова: "Боже мой! Что теперь скажет Мэтью?" Однако сразу же вслед за этим он услышал: "Пусть говорит что хочет, а я вправе распоряжаться своим добром". С поспешностью конюха, дважды получившего на водку, Джулиан надел сбрую своей клячи на несчастного мерина, который спокойно жевал сено, даже не помышляя о делах, ожидавших его в эту ночь. Хотя в конюшне было темно, Джулиан с необыкновенной скоростью приготовил все к отъезду и, предоставив инстинкту своей лошади найти дорогу к стойлу, вскочил на свежего коня, пришпорил его и поскакал вверх по крутому холму, отделявшему деревню от замка. Старый мерин с непривычки пыхтел, храпел, но бежал что было мочи и наконец привез своего седока к воротам старинного отцовского имения. Луна уже взошла, но ворота замка были скрыты от ее лучей, ибо находились, как мы уже упоминали, в глубокой нише между двумя боковыми башнями. Певерил соскочил с седла, оставил лошадь и бросился к воротам, которые, против ожидания, оказались открытыми. Он прошел во двор и увидел, что в нижней части здания мерцают огни, которых он, вследствие значительной высоты внешних стен, сначала не заметил. С тех пор как состояние Певерилов пришло в упадок, главный вход, или так называемые большие ворота, открывали только в торжественных случаях. Обыкновенно жители замка ходили через небольшую калитку, и Джулиан направился к ней. Она тоже была отворена - обстоятельство, которое само по себе могло бы его встревожить, если бы он уже и без того не имел достаточно причин для опасений. С замирающим сердцем он повернул налево и через маленькую прихожую прошел в большую гостиную, где обыкновенно проводили время его родители; когда же, подойдя к дверям, он услышал оттуда бормотание нескольких голосов, тревога его усилилась еще больше. Он распахнул дверь, и зрелище, представшее его глазам, оправдало все его предчувствия. Прямо против него стоял старый рыцарь, руки которого, скрученные ременным поясом выше локтей, были крепко связаны за спиной; два молодчика разбойничьей наружности, приставленные к нему в качестве стражей, держали его за камзол. Обнаженная шпага, валявшаяся на полу, и пустые ножны, висевшие на поясе сэра Джефри, доказывали, что доблестный старый рыцарь сдался в плен не без сопротивления. За столом спиной к Джулиану сидели два или три человека, которые что-то писали, - их бормотание он, очевидно, и слышал. Леди Певерил, бледная как смерть, стояла в двух шагах от мужа, устремив на него неподвижный взор, словно человек, который в последний раз смотрит на предмет своей глубочайшей привязанности. Она первая увидела Джулиана и громко воскликнула: - Милосердный боже! Мой сын! Теперь мера бедствий нашего дома исполнилась. - Мой сын! - повторил сэр Джефри, пробудившись от мрачного уныния и разражаясь страшными проклятиями. - Ты приехал весьма кстати, Джулиан. Снеси башку этой каналье, разруби пополам этого вора и изменника, а там будь что будет! Положение, в котором он нашел отца, заставило Джулиана забыть неравенство сил. - Руки прочь, злодеи! - вскричал он и, бросившись на стражей с обнаженною шпагой, заставил их отпустить сэра Джефри и позаботиться о защите своей жизни. Наполовину освобожденный, сэр Джефри крикнул своей супруге: - Развяжи ремень, и мы им покажем, что значит драться против отца и сына разом! Однако один из писавших за столом вскочил, когда началась стычка, и помешал леди Певерил развязать мужа; другой без труда справился со связанным баронетом, который, впрочем, успел хорошенько пнуть его своими тяжелыми ботфортами - защищаться каким-либо иным способом он был не в состоянии. Третий, видя, что Джулиан, молодой, сильный, воодушевленный яростью сына, сражающегося за своих родителей, заставил обоих стражей отступить, схватил его за шиворот и старался вырвать у него из рук шпагу, но юноша неожиданно бросил ее и, схватив из-за пояса один из своих пистолетов, выстрелил в голову новому противнику. Тот не упал, но зашатался, как будто оглушенный сильным ударом, и, когда он рухнул в кресло, Певерил узнал старика Бриджнорта, лицо которого потемнело от вспышки пороха, опалившего его седые волосы. Крик изумления вырвался из груди Джулиана, и, воспользовавшись ужасом и замешательством юноши, его легко схватили и разоружили те, кого он одолел вначале. - Ничего, Джулиан, не беспокойся, мой храбрый мальчик! - кричал сэр Джефри. - Этот выстрел сравнял все счеты. Но что за черт? Он жив! Разве ты зарядил свой пистолет мякиной? Или дьявол сделал этого мошенника непроницаемым для пуль? Изумление сэра Джефри было не лишено оснований, ибо, пока он говорил, майор Бриджнорт опомнился, выпрямился в кресле, словно человек, который приходит в себя после страшного удара, затем встал, стер платком следы пороха с лица и, подойдя к Джулиану, с обыкновенной своею холодностью произнес: - Молодой человек, у вас есть причины благодарить бога, который сегодня не допустил вас совершить тяжкое преступление. - Благодари дьявола, ты, лопоухий злодей! - вскричал сэр Джефри. - Ибо не кто иной, как отец всех фанатиков, не допустил, чтоб твои мозги разлетелись во все стороны, как остатки каши из котла Вельзевула. - Сэр Джефри, - заметил майор Бриджнорт, - я уже сказал, что не стану с вами спорить, ибо не обязан давать вам отчет в своих поступках. - Мистер Бриджнорт, - промолвила леди Певерил, собрав все силы, чтобы говорить, и говорить спокойно, - какую бы страшную месть ваша христианская совесть ни разрешила вам уготовить моему супругу, я - а мне кажется, что я имею право рассчитывать на ваше сострадание, ибо я от всей души сочувствовала вам, когда над вами тяготела десница господня, - я умоляю вас не дать моему сыну разделить нашу печальную участь! Пусть гибель отца и матери и падение нашего древнего рода удовлетворят вас за зло, которое вы претерпели от руки моего мужа. - Уймись, жена, - сказал рыцарь, - ты говоришь глупые речи и мешаешься не в свое дело. Зло от моей руки! Трусливый мошенник всегда получал по заслугам. Если бы я хорошенько отлупил этого пса, этого жалкого ублюдка, когда он в первый раз на меня залаял, он ползал бы теперь у моих ног, а не бросался мне на горло. Лишь бы мне выпутаться из этого дела, а уж тогда я сведу с ним старые счеты и всыплю ему покрепче - пусть только выдержат и древо и булат. - Сэр Джефри, - отвечал Бриджнорт, - если знатность рода, которою вы похваляетесь, мешает вам понимать высшие правила, то по крайней мере она могла научить вас учтивости. На что вы жалуетесь? Я мировой судья и исполняю предписание верховной власти. Кроме того, я ваш заимодавец, и закон дает мне право отобрать свою собственность от нерадивого должника. - Вы мировой судья! - воскликнул рыцарь. - Да вы столько же судья, сколько Нол был монархом. Конечно, вы воспряли духом, полечив прощение короля, и снова заняли судейское кресло, чтобы преследовать бедных папистов. Когда в государстве смута, мошенникам всегда барыш; когда горшок кипит, накипь всегда всплывает наверх. - Любезный супруг, ради бога, бросьте эти безумные речи! - взмолилась леди Певерил. - Они только сердят майора Бриджнорта, который в противном случае мог бы рассудить, что просто из милосердия... - Сердят его! - нетерпеливо прервал ее сэр Джефри. - Да ей-богу же, сударыня, вы сведете меня с ума! Разве вы ребенок, чтобы ожидать рассудительности и милосердия от этого старого голодного волка? А если б даже он был в состоянии выказать и то и другое, неужто вы думаете, что он может быть милосерден ко мне или к вам, моей супруге? Бедный Джулиан, мне жаль, что ты явился так некстати и что твой пистолет был так скверно заряжен. Теперь ты навсегда потерял славу искусного стрелка. Обе стороны так быстро обменивались гневными речами, что Джулиан, внезапно очутившись в столь отчаянном положении, едва успел прийти в себя и подумать, как бы помочь родителям Он счел за лучшее вежливо поговорить с Бриджнортом и, хотя это унижало его гордость, все же заставил себя как можно хладнокровнее сказать: - Мистер Бриджнорт, коль скоро вы действуете в качестве мирового судьи, я желал бы, чтобы со мною обращались согласно законам Англии, и требую объяснить мне, в чем нас обвиняют и по чьему предписанию мы арестованы! - Нет, каков глупец! - вскричал неугомонный сэр Джефри. - Мать просит милосердия у пуританина, а ты, черт тебя побери, болтаешь о законах с круглоголовым бунтовщиком! От кого ему иметь предписания, кроме как от парламента или дьявола? - Кто говорит о парламенте? - спросил вошедший в комнату человек, в котором Джулиан узнал чиновника, встретившегося с ним у барышника. Сознание власти, которой он был облечен, придало ему еще больше спеси. - Кто рассуждает о парламенте? Объявляю вам, что найденных в этом доме улик хватит на двадцать заговорщиков. Тут целый склад оружия. Принесите его сюда, капитан. - Это именно то самое оружие, о котором я упоминал в моем печатном донесении, поданном в достопочтенную палату общин; его прислали от старика Ван дер Гайса из Роттердама по заказу Дон-Жуана Австрийского для иезуитов, - отозвался капитан. - Клянусь жизнью, эти копья, мушкетоны и пистолеты были сложены на чердаке после битвы при Нейзби! - воскликнул сэр Джефри. - А здесь, - сказал Эверетт, - здесь вся амуниция их священников - сборник антифонов, требники, ризы, да еще картинки, которым кланяются паписты и над которыми они бормочут свои молитвы. - Разрази тебя чума, подлый враль! - вскричал рыцарь. - Этот негодяй сейчас присягнет, что старые фижмы моей бабушки - облачение священника, а повесть об Уленшпигеле - поповский требник! - Что это значит, майор Бриджнорт? - сказал Топэм, обращаясь к судье. - Выходит, у вашей чести тоже была работа и, пока мы искали эти игрушки, вы изволили поймать еще одного мошенника? - Мне кажется, сор. - сказал Джулиан, - что если вы потрудитесь заглянуть в свое предписание, в котором, если я не ошибаюсь, поименованы лица, коих вам велено арестовать, то увидите сами, что не имеете права задерживать меня. - Сэр, - отвечал чиновник, надувшись от важности, - я не знаю, кто вы такой; но будь вы даже самым первым человеком в Англии, я и то научил бы вас должному почтению к указам палаты. Сэр, в пределах земли, омываемой британскими морями, нет человека, которого я не мог бы арестовать на основании этого кусочка пергамента, и в соответствии с этим я арестую вас. В чем вы его обвиняете, джентльмены? Дейнджерфилд выступил вперед и, заглянув под шляпу Джулиану, воскликнул: - Провалиться мне на этом месте, если я не видел тебя раньше, друг мой; только не припомню где, потому что совсем потерял память, чересчур переутомив ее на благо нашего несчастного государства. Но я точно знаю злого молодчика; будь я навеки проклят, если я не видел его среди папистов! - Что вы, капитан Дейнджерфилд, - сказал его хладнокровный, хотя и более опасный товарищ, - ведь это тот самый молодой человек, которого мы встретили вчера у барышника; мы уже и тогда хотели донести на него, да только мистер Топэм нам не велел. - Теперь вы можете показывать на него все. что вам угодно, - объявил Топэм, - потому что он хулил предписание палаты. Кажется, вы сказали, что где-то его видели? - Истинная правда, - подтвердил Эверетт, - я видел его среди семинаристов в Сент-Омере; он там водился с профессорами. - Что-то вы сбиваетесь, мистер Эверетт, - возразил Топэм, - кажется, вы говорили, будто видели его в собрании иезуитов в Лондоне. - Это я сказал вам, мистер Топэм, и готов подтвердить это под присягой, - вмешался доблестный Дейнджерфилд. - Любезный Топэм, -сказал Бриджнорт, -вы можете теперь отложить дальнейший допрос, ибо он только утомит и затруднит память королевских свидетелей. - Вы ошибаетесь, мистер Бриджнорт, вы совершенно ошибаетесь. Напротив, от этого они приучаются всегда быть начеку, словно борзые на своре. - Пусть будет так, - сказал Бриджнорт со своим обыкновенным равнодушием, - но теперь этот молодой человек берется под стражу по моему предписанию за то, что он напал на меня при исполнении моей должности мирового судьи и намеревался освободить задержанное на законном основании лицо. Разве вы не слышали выстрела из пистолета? - Слышал и готов в этом присягнуть, - подхватил Эверетт. - Я тоже, - сказал Дейнджерфилд. - Когда мы обыскивали погреб, я услышал что-то похожее на пистолетный выстрел, но подумал, что это хлопнула длинная пробка из бутылки Канарского, которую я раскупорил, чтобы посмотреть, не запрятаны ли в ней какие-нибудь поповские реликвии. - Пистолетный выстрел! - воскликнул Топэм. - Да ведь из этого может выйти еще одно дело сэра Эдмондсбери Годфри. Да ты настоящее отродье старого красного дракона! Ведь он бы тоже не подчинился предписанию палаты, если б мы не захватили его врасплох! Мистер Бриджнорт, вы мудрый судья и достойный слуга государства. Дай бог, чтоб у нас было побольше таких протестантов и мировых судей. Как вы думаете - забрать мне этого молодчика вместе с его родителями или оставить его вам для вторичного допроса? - Мистер Бриджнорт, - сказала леди Певерил, несмотря на попытки рыцаря прервать ее речь, - ради бога, ради вашей любви к детям, которых вы потеряли, или к вашей дочери, не мстите моему несчастному мальчику! Я прощу вам все - горе, которое вы нам причинили, все то страшные бедствия, которыми вы нам грозите, только но будьте жестоки к человеку, который никогда не мог вас обидеть! Поверьте, что, если вы будете глухи к рыданиям отчаявшейся матери, тот, чей слух отверст для всех страдальцев, услышит мои просьбы и увидит дела ваши! Страдания и слезы леди Певерил, казалось, потрясли всех присутствующих, хотя большая их часть слишком привыкла к подобным сценам. Никто не произнес ни слова, когда она умолкла и обратила на Бриджнорта блестящие от слез глаза с той мучительной тревогой, какую испытывает всякий человек, ожидающий ответа, от которого зависит его жизнь. Даже твердость Бриджнорта поколебалась, и оп с дрожью в голосе сказал: - Видит бог, сударыня, я желал бы утолить скорбь вашу, по это не в моих силах, и я могу только советовать вам уповать на провидение и не роптать. Что до меня, то я всего лишь бич в мощной дес