думал он, - меня не узнает, как не узнала честная супружеская чета, с которой я вчера встретился. Я смогу удовлетворить свое любопытство и тотчас же снова отправиться дальше, не сообщив ей о том, что я жив. Говорят, дядя оставил ей наше родовое гнездо. Что ж? Пусть так! У меня столько настоящего горя, что я не в состоянии сетовать на такую неприятность, как эта. Однако странную, надо признаться, избрал он наследницу, отказав моей доброй старой ворчунье владения если и не прославленных, то все же почтенных предков". Милнвудский дом, даже в лучшие времена не отличавшийся привлекательностью, теперь, находясь во владении домоправительницы, сделался, казалось, еще более хмурым. Впрочем, все тут было в исправности: на крутой серой крыше не выпала ни одна плитка шифера, в узких окнах не было ни одного выбитого стекла. Трава во дворе разрослась так густо, как будто тут уже долгие годы не ступала нога человека, все двери были тщательно заперты, и та, которая вела в сени, не отворялась, видимо, уже очень давно - по крайней мере пауки успели заткать паутиной и ее, и железные петли на ней. Мортон не обнаружил вокруг ни малейшего признака жизни; он долго и громко стучал, прежде чем наконец услышал, как кто-то осторожно приотворяет слуховое окно, через которое в те времена было принято разглядывать посетителей. Перед ним предстало лицо Элисон со множеством новых морщин в добавление к тем, которые его покрывали, когда Мортон покинул Шотландию; ее голова была повязана простою косынкой, из-под которой выбивались космы седых волос, что не столько украшало ее лицо, сколько придавало ему живописность. Дребезжащим, пронзительным голосом она спросила, что ему нужно. - Я хотел бы побеседовать с некоей Элисон Уилсон, которая тут проживает, - ответил Генри. - Ее нет дома, - сказала миссис Уилсон собственной персоной. Состояние ее головного убора внушило, вероятно, ей мысль отрицать себя самое. - К тому же, сударь, вы плохо воспитаны, спрашивая ее в таких невежливых выражениях. Вы могли бы не проглатывать слово миссис и осведомиться о миссис Уилсон Милнвуд. - Прошу прощения, - сказал Мортон, улыбаясь про себя и подумав, что Эли так же ревниво оберегает собственное достоинство, как оберегала его когда-то. - Прошу прощения, я приезжий и к тому же так долго жил за границей, что почти разучился говорить на родном языке. - Вы из чужих краев? - спросила Эли. - А не слыхали ли вы чего-нибудь о молодом джентльмене из наших мест, которого зовут Генри Мортон? - Слышал, - ответил Мортон. - Я слышал это имя в Германии. - Тогда прошу вас, обождите минутку, голубчик, или... нет... обойдите-ка вокруг дома, там вы найдете дверь - вы увидите, она меньше других; эта дверь на щеколде - она запирается только после заката. Вы откроете ее и войдете, но только не угодите в чан, там темно; потом вы повернете направо, потом идите прямо вперед, потом вы опять повернете направо и окажетесь у лестницы, что ведет в погреб, и тут вы упретесь в дверь малой кухни - это теперь наша милнвудская кухня, и там я вас встречу, и вы сможете совершенно спокойно передать мне все, что хотели бы сообщить миссис Уилсон. Постороннему человеку, несмотря на подробные указания Эли, было бы трудно благополучно пробраться по этому темному лабиринту бесчисленных переходов от заднего крыльца к малой кухне, но Генри были отлично известны правила плавания по этим проливам, и его не страшила ни Сцилла, притаившаяся с одной стороны в виде чана с водою, ни Харибда, зиявшая с другой стороны узкой винтовой лестницей. Единственное препятствие, с которым он все же столкнулся, был визгливый и яростный лай маленького сердитого спаниеля, когда-то принадлежавшего Мортону; отнюдь не напоминая в этом отношении верного Аргуса, он встретил своего возвратившегося из дальних странствий хозяина как совершенно неизвестную ему личность. "И эта собачка - тоже, - подумал Мортон, обнаружив, что отвергнут своей былою любимицей. - Я до того изменился, что ни одно живое существо, никто, кого я знал и любил, меня больше не узнает!" В этот момент он добрался до кухни, и почти тотчас послышался стук высоких каблуков Элисон и аккомпанирующего им костыля, которым она нащупывала ступени, спускаясь по лестнице; это длилось довольно долго, пока наконец она не появилась на кухне. За это время Мортон имел возможность рассмотреть скромные хозяйственные приготовления, которых было теперь совершенно достаточно для обитателей его родового гнезда. Огонь был разведен таким образом, чтобы поменьше расходовать топлива, хотя окрестности изобиловали каменным углем, и небольшой глиняный горшок, в котором варился обед для старухи и ее единственной служанки, девочки лет двенадцати, оповещал тонкою струйкой пара, что, несмотря на теперешнее богатство, Эли не сочла нужным улучшить свой стол. Наконец она показалась, и ее голова, удостоившая Мортона величественным кивком, и лицо, в котором раздражительная брезгливость, укоренившаяся в результате привычки и снисходительности домашних, боролась с природной сердечностью и добродушием, и чепец, и передник, и юбка в синюю клетку - все было совершенно такое же, как у Эли в прежние времена; только кружевная наколка, надетая наспех для гостя, да кое-какие мелкие украшения отличали миссис Уилсон, пожизненную хозяйку Милнвуда, от домоправительницы покойного владельца того же поместья. - Что вам угодно от миссис Уилсон, сэр? Я миссис Уилсон, - таковы были первые слова, обращенные ею к Мортону, так как пять минут, которые она потратила на свой туалет, возвратили ей, как она полагала, право назваться своим славным именем и поразить гостя ослепительным блеском. Переживания Мортона, взволнованного и воспоминаниями о былом, и мыслями о настоящем, так его поглотили, что ему было бы нелегко ответить на вопрос Элисон даже в том случае, если бы он знал, как отвечать. К тому же он заранее не придумал, за кого себя выдавать, скрывая свое настоящее имя, и это было добавочной причиной остаться безмолвным. Миссис Уилсон с недоумением и даже тревогой в голосе повторила вопрос: - Что вам угодно от меня, сэр? Вы сказали, что знали мистера Генри Мортона? - Простите, сударыня, - ответил Генри, - но я говорил о Сайлесе Мортоне. Лицо старой женщины вытянулось. - Значит, вы знали его отца, брата покойного Милнвуда? Но как же вы могли видеть его за границей? Он возвратился домой, когда вас еще и на свете не было. А я думала, что вы сообщите мне новости о бедном мистере Генри. - О полковнике Мортоне я слышал не раз от отца, - сказал Генри. - Что же касается его сына, то о нем я ничего или почти ничего не знаю; говорили, что он погиб на чужбине во время переезда в Голландию. - Наверное, так и есть, - сказала со вздохом старушка, - и много слез стоило это моим старым глазам. Его дядя, бедняжка, испустил дух, вспоминая о нем. Он как раз давал мне подробные указания о хлебе, бренди и вине на поминальном обеде после его похорон, сколько раз нужно послать круговую среди собравшихся (он и живой, и у самой могилы был человек благоразумный, расчетливый, предусмотрительный), и тогда-то он мне сказал: "Эли (он называл меня Эли, ведь мы давненько были знакомы), Эли, будьте бережливы и храните добро: ведь имя Мортонов из Милнвуда заглохло, как последний звук старой песни". И после этого он все слабел и слабел, и впал в забытье, и не проронил больше ни слова, только один раз что-то пробормотал, а что - мы и не разобрали, что-то об оплывшей свече, еще годной в дело. Он никогда не мог смотреть на оплывшую свечку, а тут, как назло, она и была на столе. Пока миссис Уилсон рассказывала о последних минутах старого скряги, Мортон усердно пытался избавиться от настойчивого любопытства собаки, которая, оправившись от первого изумления и оживив былые воспоминания, после длительного обнюхивания и исследований, начала с радостным визгом кидаться и прыгать на незнакомца, угрожая разоблачить его в любую минуту. Наконец, потеряв терпение, Мортон не удержался и раздраженно воскликнул: - Прочь, Элфин! Прочь, сударь! - Вы знаете, как зовут нашу собаку? - сказала старая дама, пораженная этим внезапным открытием. - Вы знаете, как зовут нашу собаку? А ведь имя у нее необычное. И она вас тоже узнала, - продолжала она еще более взволнованным, пронзительным голосом. - Господи Боже! Да ведь это мой мальчик! Сказав это, бедная женщина повисла на шее Мортона, сжала его в объятиях, начала целовать, словно он и в самом деле был ее сыном, и заплакала от неудержимой радости. Отпираться было решительно невозможно, даже если бы у него хватило на это духу. Он нежно обнял ее и сказал: - Да, милая Эли, как видите, я жив и здоров, и благодарю вас за вашу всегдашнюю доброту, как прежнюю, так и нынешнюю. Я счастлив, что у меня есть хоть один друг, приветствующий меня при возвращении на родину. - Друг! - воскликнула Эли. - У вас будет много друзей, потому что у вас будут большие деньги, голубчик, очень большие деньги! Дай Бог вам ими получше распорядиться! Но Господи Боже, - продолжала она, отстраняя Мортона дрожащей рукой и всматриваясь в его лицо, чтобы разглядеть с более удобного для нее расстояния следы, оставленные на нем не столько временем, сколько страданиями, - но Господи Боже, вы очень, очень переменились, дорогой мой! Лицо у вас бледное, глаза ввалились, а ваши румяные щеки стали темными и загорели от солнца. О, проклятые войны! Сколько красивых лиц они губят! Когда же вы приехали, голубчик? Где вы были? Что вы там делали? И почему ни разу не написали? Как случилось, что пошел слух о вашей гибели? И почему вы вошли в свой собственный дом тайком, выдавая себя за чужого, и так удивили вашу бедную, старую Эли? - заключила она, улыбаясь сквозь слезы. Прошло некоторое время, прежде чем улеглось волнение Мортона, и он начал рассказывать доброй старушке историю последних десяти лет своей жизни. Эту историю мы сообщим читателю в следующей главе. Глава XL Он Омерлеем звался, Но стал он другом Ричарда, и нынче Его зовите Рутландом, миледи. "Ричард II" Они перешли из кухни в устланную тростниковыми циновками комнату миссис Уилсон, в которой она жила, будучи домоправительницей, и из которой не пожелала переселиться. Здесь, сказала миссис Уилсон, нет опасного для ее ревматизма сквозняка, как в столовой, и здесь ей удобнее, чем в кабинете покойного славного Милнвуда, где ее навещали бы печальные мысли; а что касается большой дубовой гостиной, то ее открывают только затем, чтобы проветрить, вымыть и вытереть пыль, как это всегда делалось у них в доме, да еще, пожалуй, в самые торжественные праздники. Итак, они устроились в комнате миссис Уилсон среди горшков с соленьями и вареньями всех сортов и всех видов, которые бывшая домоправительница продолжала по привычке заготавливать на зиму, хотя ни она, ни кто другой никогда не притрагивались ко всей этой снеди. Приспосабливая свой рассказ к уровню понимания слушательницы, Мортон коротко сообщил ей о гибели корабля вместе со всем экипажем и пассажирами, кроме двух-трех простых матросов, которые заранее припасли себе лодку и уже собрались отвалить от судна, когда он спрыгнул к ним с палубы и неожиданно, вопреки их желанию, навязался им в спутники. Высадившись во Флиссингене, он встретился по счастливой случайности с одним пожилым офицером, служившим когда-то вместе с его отцом. Воздержавшись по совету этого офицера от немедленного отъезда в Гаагу, он отослал имевшиеся у него рекомендательные письма ко двору штатгальтера. "Наш принц, - сказал ему старый военный, - пока еще вынужден поддерживать добрые отношения со своим тестем, а также с вашим королем Карлом, и если вы явитесь к нему как изгнанник из Шотландии, он не сможет оказать вам поддержку. Поэтому ждите его приказаний и не проявляйте настойчивости; соблюдайте величайшую осторожность, живите уединенно, скрывайтесь под другим именем, избегайте общества беглецов из Британии, и, поверьте мне, вам не придется раскаиваться в вашем благоразумии". Старый приятель Сайлеса Мортона оказался прав. Прошло немало времени, прежде чем принц Оранский, путешествуя по Объединенным провинциям, прибыл в тот город, где, томясь неизвестностью и своим вынужденным инкогнито, все еще проживал Мортон. Ему была назначена частная аудиенция, во время которой принц отозвался с большой похвалой о его уме, осторожности и широких взглядах на борьбу партий в его отечестве, их задачи и принципы. "Я охотно оставил бы вас при себе, - заявил Вильгельм, - но это было бы оскорблением Англии. Кое-что я для вас все-таки сделаю, и этим вы обязаны как высказанным вами суждениям, так и представленным рекомендациям. Вот временное назначение в швейцарский полк, стоящий гарнизоном в одной из отдаленных провинций, где вы едва ли встретите своих земляков. Будьте и впредь капитаном Мелвилом и не упоминайте имени Мортона до наступления лучших дней". - Так началась моя служба, - продолжал рассказывать Мортон. - Мои заслуги не раз, по различным поводам, отмечались его королевским высочеством, пока он не высадился в Британии и не принес нам долгожданного избавления. Его приказ сохранять инкогнито объясняет, почему я не подавал о себе вестей моим немногим шотландским друзьям. Я нисколько не удивляюсь слуху о моей смерти, принимая во внимание кораблекрушение и еще то, что я так и не воспользовался переводными векселями, которые получил благодаря щедрости некоторых друзей, - а это обстоятельство, в свою очередь, также косвенно подтверждало известие о моей гибели. - Но, дорогой мой, - спросила миссис Уилсон, - неужели при дворе принца Оранского не нашлось шотландцев, которые узнали бы вас? Я всегда думала, что Мортонов из Милнвуда знают до всей стране. - Меня умышленно отправили служить подальше от больших городов, - сказал в ответ Мортон, - где я находился довольно долгое время, так что, кроме вас, Эли, с вашей любовью и добротой, едва ли кто-нибудь мог бы узнать юношу Мортона в теперешнем генерал-майоре Мелвиле. - Мелвил - девичье имя вашей покойной матушки, - сказала миссис Уилсон, - но имя Мортонов все же приятнее для моих старых ушей. И когда вы вступите во владение вашим имением, вам придется вернуть себе и прежнее имя, и прежний титул. - Я не склонен торопиться ни с тем, ни с другим, Эли, у меня есть причины скрывать еще некоторое время мое существование от всех, кроме вас. Ну а что касается управления Милнвудом, то оно в хороших руках. - В хороших руках, голубчик, - повторила вслед за ним Эли, - неужели, говоря это, вы думаете обо мне? И арендная плата, и усадебная земля - сущие мучения для меня! И все же я нипочем не захотела нанять помощника, хотя Уилли Мак-Трикит, стряпчий, и так и этак навязывался и лебезил. Но я кошка слишком старая, чтобы кидаться на соломинку, когда мне ее подсовывают: ему так и не удалось меня обойти, как он обошел многих других. И потом, я все время надеялась, что вы все-таки вернетесь домой; вот я и сидела на каше да молочном супе и берегла добро, как делала, бывало, при жизни вашего бедного дяди. И для меня будет истинным счастьем смотреть, как вы богатеете да ловко управляетесь с вашим имуществом. Вы, верно, научились этому делу в Голландии - ведь они, говорят, бережливый народ, но вам все же придется держать дом чуточку побогаче, чем держал его старый бедный Милнвуд. И еще я советовала бы вам кушать мясное, пусть даже три раза в неделю, - это освобождает желудок от ветров. - Обо всем этом мы когда-нибудь еще вдоволь поговорим, - сказал Мортон, пораженный редкостным великодушием, уживавшимся в Эли с отвратительной скаредностью, а также странным противоречием между ее страстью копить и ее бескорыстием. - Должен сказать, - продолжал Мортон, - что я прибыл сюда всего на несколько дней с особым и весьма важным поручением от правительства, и потому, Эли, ни слова о том, что вы меня видели. Когда-нибудь после я вам подробно сообщу о моих замыслах и намерениях. - Пусть будет по-вашему, радость моя; я не хуже других умею молчать, и старый славный Милнвуд хорошо знал это и рассказал, где хранит свои денежки, а люди обычно это таят как только могут. Но пойдемте, голубчик, я покажу вам наш дубовый зал, и вы увидите, как он прибран, - словно я ожидала вас со дня на день. Я никого туда не пускала и все делала там сама, своими собственными руками. Это было для меня даже некоторым развлечением, хотя глаза мои наполнялись слезами и я не раз говорила себе: чего ради я вожусь с решеткою на камине, с коврами, с подушками да с медными подсвечниками - а их там немало, - ведь те, кому это принадлежит, никогда уже не вернутся домой. - С этими словами она повела его в свое святая святых, которое ежедневно убирала и чистила, так как это было для нее делом чести и отрадою сердца. Мортон, войдя следом за ней в эту комнату, получил выговор за то, что "не вытер сапог", и это доказывало, что Эли все еще не утратила своей привычки повелевать. Оказавшись в дубовом зале, он не мог не вспомнить о чувстве благоговейного страха, с которым вступал сюда мальчиком в тех редких случаях, когда получал на это милостивое соизволение Эли. В те времена он считал, что такого большого зала нигде не найти, разве что в царских чертогах. Нетрудно представить себе, что стулья с вышитыми шерстью сиденьями, короткими ножками из черного дерева и высокими спинками утратили в его глазах прежнее обаяние, широкая медная доска перед камином и щипцы для помешивания углей лишились былого великолепия, что зеленые шерстяные ковры не были похожи на шедевры аррасского станка и что вся комната показалась ему темной, угрюмой и безотрадной. Тут можно было увидеть и два хорошо знакомых ему портрета - карикатурное противопоставление двух братьев, столь же непохожих, как те, о которых говорил Гамлет. Эти портреты пробудили в Мортоне множество мыслей и чувств. Один представлял собою изображение его отца, во весь рост, в полном боевом вооружении, в позе, говорившей о его решительном характере; второй изображал его дядю в бархате и парче, и казалось, будто он стыдился своей собственной роскоши, которой был целиком обязан щедрости живописца. - Странная это была причуда, - сказала Эли, - обрядить почтенного старика в дорогой, роскошный костюм, которого он никогда не носил, вместо мягкого серого домотканого платья с узким кантом на вороте. В глубине души Мортон вполне разделял ее мнение, так как костюм джентльмена так же мало подходил к неуклюжей фигуре его покойного родственника, как выражение прямоты и благородства - к его лицу жалкого скряги. Посетив гордость Эли - дубовый зал, Мортон покинул старую домоправительницу, чтобы побывать в соседнем лесу, где у него издавна были заветные уголки, а миссис Уилсон, воспользовавшись его отсутствием, принялась собственными руками стряпать добавочное блюдо к обеду, который она приготовила для себя. Это обстоятельство, само по себе нисколько не примечательное, стоило между тем жизни одной из милнвудских кур, которая, не случись события столь исключительной важности, как приезд Генри Мортона, кудахтала бы до преклонного возраста, прежде чем Эли могла бы решиться зарезать ее и съесть. Во время обеда вспоминали о прошлом, и Эли говорила о своих планах на будущее, причем она нисколько не сомневалась, что ее молодой господин будет вести хозяйство с той же благоразумной расчетливостью, с какою вел его старый; себе же она отводила роль искусной и опытной домоправительницы. Мортон предоставил милой старушке видеть сны наяву и строить воздушные замки, не сообщая ей пока о своем намерении возвратиться на континент и остаться там навсегда. Затем он снял с себя военный костюм, который мог помешать ему при розысках Берли, и надел серый камзол и плащ, которые носил прежде, когда жил в Милнвуде; они сохранились у миссис Уилсон в ореховом сундуке, откуда она их иногда вынимала, чтобы тщательно вычистить и проветрить. Мортон оставил при себе шпагу и пистолеты, так как в те беспокойные времена редко пускались в путь без оружия. Когда он появился пред миссис Уилсон в этом наряде, она прежде всего обрадовалась, что "это платье ему как раз впору", и хотя он не пополнел, - продолжала она, - все же выглядит более мужественным, чем тогда, когда его увезли из Милнвуда. Потом она заговорила о том, что выгодно сохранять старое платье, которое она называла "заготовкой для нового", и пустилась в длинный рассказ о бархатном плаще покойного Милнвуда, превращенном сначала в камзол, а затем в пару штанов; и все эти вещи неизменно казались, по ее словам, всякий раз совсем новыми, - но в этот момент Мортон прервал ее повествование о метаморфозах бархатного плаща, заявив, что пора прощаться. Он очень ее огорчил, сказав, что должен ехать сегодня же. - Но куда же вы направляетесь? И что собираетесь делать? И почему не хотите провести ночь в своем собственном доме, после того как столько лет не спали под его крышей? - Я знаю, что это нехорошо, милая Эли, но я должен ехать. Потому-то я и хотел скрыть от вас, кто я такой; я ведь знал, что вы не так-то легко меня отпустите. - Куда же вы едете? - спросила Эли еще раз. - Видал ли кто такого, как вы: заехал на минутку и опять улетает, словно стрела, выпущенная из лука! - Так нужно, Эли. Сейчас я еду к Нийлу Блейну в "Приют волынщика", - ответил Мортон. - Как вы думаете, смогу ли я там заночевать? - Заночевать? Конечно, сможете, - сказала Эли, - и к тому же с вас за это хорошенько сдерут. Могу только одно сказать - вы потеряли в чужих краях всякий рассудок; подумать только, платить деньги за ужин и за постель, когда и то, и другое можно получить даром, и вам еще скажут спасибо, если вы примете приглашение! - Уверяю вас, Эли, - сказал Мортон, желая положить конец ее настойчивым уговорам, - это очень важное дело: оно может доставить мне много выгод и не угрожает ни малейшим ущербом. - Не возьму в толк, как это так, если вы начинаете с того, что готовы выбросить на свой ужин, может, два добрых шотландских шиллинга; впрочем, молодые люди надеются добыть деньги, швыряя их без всякого счету. Мой бедный старый хозяин вел себя куда вернее и никогда с ними не расставался, коль скоро они попадали в его карман. Настояв на своем, Мортон попрощался с бедной Эли и, вскочив в седло, направился в расположенный невдалеке городок. Предварительно он взял с миссис Уилсон торжественное обещание не обмолвиться о его возвращении ни единым словом, пока она снова не увидит его или о нем не услышит. "Я вовсе не расточителен, - думал он, медленно продвигаясь к городу, - но если б я поселился с верною Эли, как она об этом мечтает, то не прошло бы недели, как моя нерасчетливость разбила бы сердце этой славной старушки". Глава XLI А где ж хозяин, Как вы мне обещали? Я всегда С хозяином беседую охотно "Путешествие влюбленного" Мортон без приключений добрался до городка и остановился в трактире. По дороге он не раз возвращался к мысли о том, как бы платье, которое он носил в юности, по ряду причин более удобное для него, чем военное, не помешало ему сохранить инкогнито. Впрочем, столько лет походов и странствии так изменили его наружность, что вряд ли кто-нибудь смог бы узнать во взрослом мужчине, лицо которого говорило об уме и решительности, незрелого и робкого юношу, удостоенного когда-то почетного звания Капитана Попки. Разве только какой-нибудь виг из числа тех, кого он водил за собой в сражения, узнает в нем бывшего командира милнвудских стрелков; но от этого риска, если он и вправду существовал, все равно не уберечься. "Приют" был полон; он, видимо, по-прежнему пользовался доброю славой. Внешний вид и обращение Нийла Блейна, более тучного и менее обходительного, чем прежде, свидетельствовали о том, что его мошна распухла не меньше, чем тело, так как в Шотландии степень предупредительности трактирщика по отношению к гостям его заведения тем меньше, чем больше он преуспевает в делах. Его дочь приобрела вид и манеры ловкой трактирщицы, сохраняющей в атмосфере любви и войны, которая могла бы, казалось, смущать ее при исполнении многотрудных обязанностей, полнейшую невозмутимость. И Нийл, и его дочь удостоили Мортона ровно такою дозой внимания, на какую мог рассчитывать путник, путешествующий без слуг, в те времена, когда они были главным отличительным признаком знатности и богатства. Разыгрывая взятую на себя роль в соответствии со своим внешним видом, он побывал в конюшне, чтобы взглянуть, накормлен ли конь; возвратившись в трактир и подсев к столу в общей комнате (ибо потребовать для себя отдельную было бы в те дни неслыханною причудой), он обнаружил, что находится в том самом памятном ему помещении, где несколько лет назад праздновалась его победа на стрелковом соревновании и где его в шутку произвели в капитаны, что повлекло за собой столько тяжелых последствий. Конечно, он чувствовал, что очень изменился со времени этого пиршества, и все же, оглядевшись вокруг, увидел, что посетители "Приюта" мало чем отличаются от тех, кто заглядывал сюда прежде. Несколько горожан вливали в себя "капельку бренди", несколько драгун сидели вразвалку за своим мутным элем и проклинали тихие времена, не позволявшие им поднести себе лучшее угощение. Их корнет, правда, не играл в триктрак со священником в рясе, но все-таки был тут как тут и прикладывался к своей чарочке aqua mirabilis* в обществе пресвитерианского пастора в сером плаще. ______________ * чудодейственной воды (лат.), то есть водки. Картина была иная - и вместе с тем та же, действующие лица были другие, но характер происходящего в целом оставался все тем же. "Пусть человечество, подобно морскому приливу, прибывает и убывает, - размышлял Мортон, наблюдая окружающую картину, - всегда найдется довольно таких, что заполнят освобожденное случаем место, и в обычных житейских занятиях и удовольствиях люди будут сменять друг друга, как листья на том же дереве, с теми же индивидуальными чертами отличия и тем же всеобщим сходством". Переждав несколько минут, Мортон, знавший по опыту, каким способом обеспечивается любезность трактирщика, велел подать пинту кларета, и, когда улыбающийся Нийл Блейн предстал перед ним с кувшином пенящегося, только что нацеженного из бочки вина (в то время еще не принято было разливать вино по бутылкам), он пригласил его присесть рядом и отведать его угощения. Это приглашение было по душе Нийлу Блейну, но оно его не удивило и не смутило: конечно, не каждый посетитель, за неимением лучшего общества, приглашал его разделить компанию, но все же это случалось нередко. Он присел рядом со своим гостем в уединенном уголке у очага, выпил по его настоянию почти все стоявшее перед ним вино и, выполняя одну из своих обязанностей, принялся выкладывать местные новости - о рождениях, смертях, браках, о переходе поместий из одних рук в другие, о разорении старых родов и о возвышении новых. Но политики - неиссякаемого источника красноречия в наши дни - хозяин "Приюта" явно и старательно избегал и только на прямой вопрос Мортона ответил с видом полного безразличия: - Гм, да... Тут стоят у нас кое-какие солдаты, иногда больше, иногда меньше. Есть немного немецкой конницы в Глазго; их командира зовут Виттибоди или что-то вроде того, и это, пожалуй, самый мрачный и страшный старый голландец, каких я когда-либо видел. - Может быть, Виттенбольд? - сказал Мортон. - Такой молчаливый старик с седой головой и черными, коротко подстриженными усами. - И все время курит, - ответил Нийл. - Я вижу, ваша честь его знает. Он, может, и неплохой человек, не стану спорить, тем более что он все-таки солдат и голландец, но, будь он хоть десять раз генералом и столько же раз Виттибоди, не понимает он толку в волынке: ведь он прервал меня на самой середине "Торфихенского хоровода", а это лучшее, что когда-нибудь выдувала волынка. - Ну, а эти молодцы, - сказал Мортон, взглянув на солдат, находившихся в помещении, - они тоже из его части? - Нет, это шотландские драгуны, - ответил хозяин, - это старые жуки, ребята, которые были раньше у Клеверза и, кто его знает, может, перешли бы снова к нему, будь его руки хоть чуточку подлиннее. - А ведь говорили, что он убит? - спросил Мортон. - Говорили, - сказал трактирщик, - вы правы, есть такой слух; но, по моему скромному разумению, дьявол помирает не скоро. Хорошо бы, чтобы и здесь не зевали. Если бы он захотел, то спустился бы с гор в один миг, скажем, пока я опрокинул бы в себя этот стакан. А кто ему даст отпор? Эти чертовы негодяи драгуны, свистни он только, тотчас переметнулись бы на его сторону. Конечно, теперь они служат Уилли, как прежде служили Джеймсу, и удивляться, понятно, тут нечему: они дерутся за плату, за что же им еще драться? У них ни кола, ни двора, разве не так? Хорошая вещь этот переворот, или, как они его называют, революция; народ может теперь говорить, не таясь, в присутствии любого солдата, и не боится, что его за это потащат к ним на гауптвахту или зажмут ему в тиски пальцы, как я зажимаю пробку от бочки. После короткой паузы Мортон, видя, что язык трактирщика постепенно развязывается, решился, хотя и не без колебания, обратиться к нему с вопросом, имевшим для него большое значение, а именно: знает ли Блейн проживающую где-то поблизости женщину по имени Элизабет Мак-Люр? - Знаю ли я Бесси Мак-Люр? - ответил трактирщик, ухмыляясь, как ухмыляются решительно все трактирщики. - Как же мне не знать Бесси Мак-Люр, сестру первого мужа моей собственной покойной жены (мир праху ее!). Славная она женщина, но уж очень замучили ее всякие беды: двух сыновей, двух дюжих красивых парней, потеряла она во время гонений, как их теперь называют, и тихо и безропотно перенесла свое горе, никого не браня, никого не виня. Если есть какая почтенная женщина на всем белом свете, так это Бесси Мак-Люр. Потерять двух сыновей, как я сказал, и после этого целый месяц терпеть у себя бражничающих драгун - ведь кто бы ни взял верх, тори ли, виги ли, они ставят на постой этих ребят к трактирщикам, - и вот, говорю, потерять двух сыновей... - Так эта женщина держит трактир? - Постоялый двор, и очень убогий, - ответил Блейн, самодовольно оглядывая свое заведение, - варит жидкий и слабенький эль и продает его тем, кто с дороги да с жажды выпьет все что угодно. Но там вы не увидите ни бойкой торговли, ни того, что называется процветающей гостиницей. - А могли бы вы дать мне кого-нибудь, кто бы меня туда проводил? - спросил Мортон. - Разве ваша честь не останется у меня ночевать? Вряд ли вы найдете у Бесси какие-нибудь удобства, - сказал Нийл, расположение которого к родственнице его покойной жены не заходило так далеко, чтобы посылать ей постояльцев из своего собственного трактира. - Я должен встретиться у нее с одним моим другом, - ответил Мортон, - и заехал к вам лишь затем, чтобы проглотить чарку-другую и расспросить о дороге. - Вашей чести было бы много удобнее, - заметил трактирщик с профессиональной настойчивостью, - послать кого-нибудь к Бесси и позвать вашего друга сюда. - Говорю вам, хозяин, - нетерпеливо ответил Мортон, - ваше предложение меня никак не устраивает; я должен сейчас же отправиться к этой Мак-Люр и хотел бы, чтобы вы нашли для меня провожатого. - Раз так, сэр, будьте спокойны, никто вам не станет перечить, - сказал Нийл с разочарованием в голосе. - Но на кой черт вам провожатый, когда только и нужно, что проехать мили две или около этого вниз по реке, по той же дороге, по которой ездят в Милнвуд, а потом свернуть на первую разбитую и заброшенную тропу, что ведет в горы, - да вы ее сразу узнаете по старому ясеню у ручья на самой развилке, - а затем держаться этой самой тропы; вы не сможете пропустить постоялый двор Бесси Мак-Люр, потому что черта с два найдешь там другой какой-нибудь дом или другое строение на десять шотландских миль, а это не меньше, чем двадцать английских. Очень жаль, что ваша честь намерены покинуть мой кров на ночь глядя. Но золовка моей жены - достойная женщина, и то, что плывет в руки друга, то не в убыток. Мортон расплатился по счету и отправился в путь. Закат застиг его у старого ясеня, где от дороги ответвлялась тропа, уводившая в горные пустоши. "Здесь, - говорил он себе, - начались мои злоключения. Именно здесь, в ночь нашей первой встречи с Белфуром Берли, когда мы уже совсем собрались разъехаться, он получил тревожное предупреждение, что на дорогах его подстерегают солдаты. Именно здесь, под этим ясенем, сидела старуха, сообщившая ему об опасности. Как странно, однако, что моя судьба так тесно переплелась с судьбой этого человека, и притом безо всякого участия с моей стороны, только из-за того, что я исполнил долг честного человека! Дай Бог, чтобы я смог обрести скромный покой и душевный мир там же, где их утратил". Размышляя подобным образом то вслух, то про себя, он направил коня вверх по тропе. Только в сумерки достиг он узкой лощины, прежде заросшей лесом, а теперь голой и пустынной, с редкими деревьями, сохранившимися на обрывистых склонах или повисшими между скал и огромных камней, куда не добирались ни люди, ни скот, - точно рассеянные племена покоренной страны, загнанные в каменные твердыни бесплодных гор. Но и эти деревья, чахлые и хилые, не росли и не крепли, а скорее горестно прозябали, да и то лишь затем, чтобы свидетельствовать о бывшем тут когда-то ландшафте. Но между ними несся ревущий поток, свежий и стремительный, одухотворяя и оживляя все окружающее; ведь только горная речка в состоянии сделать это с безжизненным и диким пейзажем, и уроженцам таких мест недостает ее даже тогда, когда они созерцают спокойные извивы величественной реки, текущей среди плодородных равнин у роскошных дворцов. Дорога шла вдоль русла потока, то открывавшегося глазам путника, то скрывавшегося от них и дававшего о себе знать лишь неистовым шумом воды среди камней или в расщелинах скал, кое-где преграждавших ему путь. "Что же ты ропщешь? - говорил Мортон, охваченный восторгом и грезя вслух. - К чему сердиться на скалы, останавливающие твой бег на какое-нибудь мгновение? Впереди - море, оно примет тебя в свое лоно. И у человека впереди - вечность, и она его примет после того как он завершит свой беспокойный и торопливый путь по долине времени. Как твое бессильное беснование - ничто по сравнению с могучими валами безбрежного океана, так и надежды, заботы, страхи, радости и печали - ничто в сравнении с тем, что будет нас занимать в течение страшной и бесконечной чреды веков". Размышляя таким образом, наш путник миновал это унылое место. Холмы, отойдя от речки, образовали небольшую зеленую долину; здесь он увидел крошечное хлебное поле и хижину, стены которой возвышались над землей на какие-нибудь пять футов. Ее соломенная крыша, позеленевшая от времени, плесени и пышно разросшейся сочной травы, кое-где пострадала от двух коров, которых манила эта аппетитная зелень, отвлекая порой от более естественного и законного пастбища. Безграмотная, кое-как намалеванная вывеска оповещала путника, что тут он сможет и сам закусить, и покормить лошадь, и, несмотря на убогий вид хижины, это предложение не могло не казаться заманчивым, принимая во внимание пустынность и дикость тропы, по которой, направляясь к хижине, двигался путник, и высокие голые горы, в гордом отчаянье высившиеся за этим убежищем. "Именно в таком месте, - подумал Мортон, - и подобает жить доверенному лицу Белфура Берли". Подъехав к хижине, он заметил сидевшую на ее пороге хозяйку - до этого она была от него скрыта огромным, пышно разросшимся ольховым кустом. - Добрый вечер, матушка, - сказал путешественник, - это вы миссис Мак-Люр? - Элизабет Мак-Люр, сэр, обездоленная вдова, - услышал Мортон в ответ. - Могли бы вы приютить у себя на ночь путешественника? - Пожалуйста, сэр, если вы удовольствуетесь вдовьим хлебом и солью. - Я был солдатом, добрая женщина, - сказал Мортон, - и довольствуюсь малым. - Солдатом, сэр? - переспросила старуха. - Дай вам Господи более праведное занятие. - Но эту профессию считают почетной, матушка. Надеюсь, вы не станете думать обо мне дурно только из-за того, что она была и моею. - Я никого не сужу, сэр, - ответила женщина, - к тому же по вашему голосу чувствуется, что вы порядочный человек. Но я видела столько зла, содеянного в этой стране солдатами, что даже довольна, что не вижу всего этого незрячими моими глазами. Только теперь Мортон заметил, что перед ним слепая. - А не причиню ли я вам беспокойства? - сказал он сочувственно. - Заниматься вашим делом с такою болезнью, должно быть, трудно. - Нет, сэр, - ответила старая женщина, - дома я хожу почти свободно, да мне еще девочка помогает, а за вашей лошадкой присмотрят драгуны, когда вернутся с объезда, и это будет стоить сущие пустяки. Они теперь стали повежливее, чем прежде. Мортон сошел с коня. - Пегги, птичка моя, - проговорила старая женщина, обращаясь к девочке лет двенадцати, появившейся в этот момент перед ними, - отведи лошадь этого джентльмена в конюшню, отпусти ей подпругу, разнуздай и дай ей сенца, пока не вернутся драгуны. Пожалуйте, сэр, входите, - продолжала она, - хоть дом мой и беден, но зато чист. Мортон вошел вслед за ней в хижину. Глава XLII И так говорила старушка мать, А слезы - ручьем из глаз: "На эту охоту, Джонни, сынок, Пошел ты в недобрый час". Старинная баллада Войдя в хижину, Мортон увидел, что старая хозяйка сказала правду. Внутри хижина была много лучше, чем можно было ожидать по ее наружному виду. Здесь было чисто и даже уютно, особенно в средней комнате, в которой, как сказала хозяйка, ее гостю предстояло поужинать и провести ночь. Ему подали еду, какая нашлась в трактире, и хотя есть ему не хотелось, он согласился поужинать, чтобы завязать разговор. Несмотря на свою слепоту, старушка сама прислуживала ему за столом и как будто инстинктом находила все, что ей требовалось. - Есть ли у вас еще кто-нибудь, кроме этой славной девочки, чтобы обслуживать постояльцев? - начал Мортон. - Нет, сэр, - ответила старая хозяйка, - я живу одна, как вдовица из Сарепты Сидонской. Здесь места пустынные, проезжих немного, я не привыкла держать прислугу. Когда-то у меня было двое пригожих сыновей, которые присматривали за всем. Но Бог дал, Бог и взял, да святится имя его! - продолжала она, подняв свои незрячие глаза к небу. - Прежде я была побогаче (то есть в отношении земных благ), даже после того, как потеряла моих сыновей, но это было до последнего переворота. - В самом деле, - сказал Мортон. - А вы пресвитерианка, голубушка? - Да, сэр, и возношу благодарность за свет божественной истины, который повел меня по праведному пути, - отвечала хозяйка. - В таком случае, - продолжал гость, - революция принесла вам только хорошее. - Если она принесла хорошее нашей стране, - ответила старая женщина, - и свободу исповедания, как велит совесть, то неважно, что именно принесла она бедному слепому червю вроде меня. - Но все же, - заметил Мортон, - чем она могла вам повредить? - Это долгая история, сэр, - ответила со вздохом хозяйка. - Поздно ночью, за шесть недель или около того перед битвой у Босуэлского моста, один молодой джентльмен остановился у дверей этой убогой хижины, изнуренный и истекающий кровью от ран, бледный и измученный скачкой, и его лошадь еле передвигала ноги: за ним гнались по пятам, и он был одним из наших врагов. А что я должна была сделать? Вы сами были солдатом и, верно, скажете, что я просто-напросто глупая старая женщина, но я его накормила, перевязала ему раны и скрывала у себя, пока не миновала погоня. - Но кто, - спросил Мортон, - смеет вас осуждать за это? - Не знаю, как вам ответить, - сказала слепая. - Кое-кто из наших людей сердится на меня. Они говорят, что я должна была с ним поступить, как Иаиль поступила с Сисарою. Но ведь я не имела повеления Господа проливать кровь человека, а спасти мне его подобало, как женщине и христианке. И потом, они говорили, что у меня нет чувства материнской любви, раз я спасла того, кто принадлежал к шайке разбойников, зверски убивших обоих моих сыновей. - Как это зверски убивших? - Да, сэр, хотя, может, вы и назовете это иначе. Один из них пал с мечом в руке, сражаясь за поруганный ковенант, а другой... о, они схватили его и расстреляли на лужайке у нашего дома, на глазах его матери! Мои старые глаза ослепила вспышка от выстрелов, и, мне кажется, они стали слабеть с этого ужасного дня, а горе, и разбитое сердце, и слезы, которые не высыхали, еще больше помогли моему недугу. Но увы! Если бы я предала молодую кровь лорда Эвендела мечу его беспощадных врагов, я все равно не воскресила бы ни моего Ниниана, ни моего Джонни. - Лорда Эвендела? - спросил пораженный Мортон. - Значит, вы спасли лорда Эвендела? - А как же, - ответила Бесси Мак-Люр. - Потом он был очень добр ко мне, подарил мне корову с теленком и дал солоду, муки и денег, и никто не смел тронуть меня, пока он был в силе. Но мы живем на земле, что принадлежит к Тиллитудлему, хоть это и совсем отдаленный участок, а за поместье долго судились леди Маргарет Белленден и теперешний наш хозяин Бэзил Олифант. Лорд Эвендел держал сторону старой леди, потому что он любил мисс Белленден, ее внучку, говорят, одну из самых добрых и самых красивых девушек в целой Шотландии. Но им пришлось уступить, и Бэзил получил и замок, и землю, а потом пришла революция, и кто же переменил кожу быстрее, чем наш теперешний лэрд? Сейчас он говорит, что испокон веку был вигом, а прикидывался папистом, потому что так было нужно. Сейчас он выплыл, а лорд Эвендел пошел ко дну: он слишком горд и отважен, чтобы сгибаться по ветру, хотя многие, так же как и я, знают, что, какова бы ни была его вера, он не был врагом наших людей, когда мог заступиться за них, и был гораздо добрее, чем Бэзил Олифант, который всегда плыл по течению. Но лорда Эвендела отстранили ото всех дел, и смотрели на него косо, и не спрашивали ни о чем его мнения. И тогда Бэзил, человек мстительный, решил вредить ему во всем, в чем только мог, и стал разорять и притеснять бедную слепую вдову Бесси Мак-Люр, которая спасла лорду Эвенделу жизнь и к которой он был добр и внимателен. Но только Бэзил ошибся, если этого добивался, потому что не скоро лорд Эвендел услышит от меня хоть слово о том, что они продали корову за арендную плату, которую я им не была должна, или поставили ко мне на постой драгун, хотя сейчас в наших краях совсем тихо, или о чем другом, что может его огорчить, - мне нипочем терпеливо нести свое бремя, потому что эти потери - самая малая его часть. Удивленный и тронутый этим терпеливым, благородным и великодушным смирением, Мортон не мог удержаться, чтобы не осыпать проклятиями тупого мерзавца, который не постеснялся прибегнуть к такой подлой мести. - Не проклинайте его, сэр, - сказала старая женщина, - я слышала, как один славный человек говорил, что проклятие - точно камень, брошенный вверх, и чаще всего падает на голову того, кто его произносит. Но если вы знаете лорда Эвендела, предупредите его, чтобы он поберегся, потому что я слышала странные разговоры среди солдат, которые стоят у меня, и в этих разговорах его имя часто упоминается; а один из них уже дважды побывал в Тиллитудлеме. Он вроде любимчика у хозяина, хотя в прежние времена был в наших краях одним из самых жестоких гонителей пресвитериан (за исключением разве сержанта Босуэла) - его зовут Инглис*. ______________ * Злодейства этого человека или, точнее, чудовища упоминаются на одной из надгробных плит, приводить в порядок которые было наслаждением для Кладбищенского Старика. Я уже не помню, как звали убитого, но обстоятельства, при которых погиб этот мученик, настолько подействовали на мое детское воображение, что нижеследующий текст эпитафии, я в этом уверен, почти точно воспроизводит ее, хотя я не видел оригинала уже более сорока лет: Здесь жертву Питер Инглис поразил, Он больше тигром, чем шотландцем, был, Сын ада, жертве отрубив главу, Он сапогом толкнул ее в траву. И голова, которой бы корону, Мячом футбольным стала солдафону. В письмах Данди также неоднократно встречается имя капитана Инглиша, или Инглиса, командира одного из кавалерийских отрядов. (Прим. автора.) - Я всем сердцем желаю благополучия лорду Эвенделу, - сказал Мортон, - и вы можете на меня рассчитывать, я найду способ сообщить ему об этих подозрительных обстоятельствах, а взамен, дорогой друг, разрешите спросить вас о следующем: что вам известно о Квентине Мак-Кейле Айронгрее? - О ком? - спросила слепая женщина удивленно и встревоженно. - О Квентине Мак-Кейле Айронгрее, - повторил Мортон. - Разве в этом имени есть что-нибудь, вселяющее тревогу? - Нет, нет, - ответила, колеблясь, хозяйка гостиницы, - но когда о нем спрашивает незнакомый и к тому же солдат! Господи, спаси нас и помилуй! Какая еще беда теперь разразится над нами! - От меня - никакой, уверяю вас в этом, - сказал Мортон, - тот, о ком я вас спрашиваю, может меня не бояться, если, как я имею основание думать, этот Квентин Мак-Кейл Айронгрей не кто иной, как Джон Белф... - Не называйте его по имени, - сказала вдова, прикладывая палец к губам. - Я вижу, вы знаете его тайну, а также его пароль, и не стану от вас таиться. Но, ради Бога, говорите потише. Во имя Неба, я верю, что, разыскивая его, вы не желаете ему зла! Но вы сказали, что были солдатом? - Я сказал правду, но ему нечего меня опасаться. Я командовал отрядом в битве у Босуэлского моста. - В самом деле? - сказала старуха. - И верно, в вашем голосе есть что-то такое, что внушает доверие. Вы говорите быстро и без запинок, как честный человек. - Надеюсь, что я и в самом деле такой, - сказал Мортон. - Не обижайтесь на меня, сэр, - продолжала миссис Мак-Люр, - в наши печальные времена брат поднимает руку на брата, и он остерегается теперешнего правительства, пожалуй, не меньше, чем прежних гонителей. - Неужели? - спросил изумленный Мортон. - Я об этом не знал. Я только что прибыл из-за границы. - Я вам расскажу и об этом, - сказала слепая и стала напряженно прислушиваться; ее поза показывала, насколько способность познавать явления внешнего мира переместилась в ней из органов зрения в органы слуха: вместо того чтобы бросить вокруг себя опасливый взгляд, она опустила лицо и повела головой, стремясь убедиться, что вокруг нет ни малейшего шороха. - Я вам расскажу и об этом, - продолжала она. - Вы ведь знаете, как боролся он за возрождение ковенанта, сожженного рукой палача, поруганного и похороненного в черствых сердцах этого косного и глухого народа. И вот, когда он прибыл в Голландию, он не встретил там ни внимания и благодарности от сильных мира сего, ни дружбы и поддержки благочестивых, а он имел право рассчитывать на то и другое; принц Оранский не удостоил его своих милостей, духовные лица - общения. Нелегко было снести это тому, кто столько страдал и так много сделал, - может быть, даже больше, чем много, - но разве мне об этом судить? Он вернулся ко мне и потом в убежище, где нередко скрывался в трудные времена, особенно перед славным днем победы при Драмклоге, и я никогда не забуду, как он пробирался туда каждую ночь в течение года, кроме того вечера после стрелкового состязания, когда молодой Милнвуд стал Капитаном Попки; но и тогда это я предупредила его. - Вот как! - воскликнул Мортон. - Так, стало быть, это вы сидели в красном плаще у дороги и сказали ему, что на тропе - лев? - Господи Боже! Кто же вы? - сказала старуха, прерывая в изумлении свой рассказ. - Но кто бы вы ни были, - продолжала она спокойнее, - вы не знаете обо мне ничего дурного, разве только то, что я всегда готова была спасать как друга, так и врага. - Я и не думаю вас обвинять, миссис Мак-Люр; моею целью было вам показать, что я достаточно хорошо осведомлен о делах этого человека и что вы можете, не опасаясь, доверить мне и все остальное. Рассказывайте, пожалуйста, дальше. - В вашем голосе есть что-то властное, - сказала слепая, - но он звучит все же приятно. Мне остается сказать немногое. Стюарты были свергнуты с трона, и теперь вместо них на нем сидят Вильгельм и Мария, но о ковенанте нет и помину, точно это мертвая буква. Они признали священников, что приняли индульгенцию, они признали эрастианскую Генеральную Ассамблею некогда чистой и торжествующей церкви Шотландии, и сделали это от всей души. А наши честные поборники скрижалей закона считают, что это нисколько не лучше, а даже хуже, чем открытый произвол и вероотступничество во времена гонений, потому что от этого черствеют и притупляются души и алчущим вместо сладостного слова Господня дают пресные отруби. И голодное, истощенное создание Божие, садясь в воскресное утро пред кафедрой, жаждет услышать то, что подвигнуло бы его на великое дело, а его пичкают праздной болтовней о нравственности, болтовней, которую насильно запихивают в его уши... - Короче говоря, - сказал Мортон, желая пресечь эти страстные обличения, которые славная старуха, столь же ревностная в вопросах веры, сколько и в человеколюбивых делах, могла, вероятно, продолжать беспредельно, - короче говоря, вы не расположены примириться с новым правительством, и Берли одного мнения с вами? - Многие наши братья, сэр, говорят, что мы сражались за ковенант, и постились, и возносили молитвы, и претерпевали страдания ради этой великой национальной лиги, но где же все то, ради чего мы претерпевали страдания, и сражались, и постились, и возносили молитвы? И тут некоторые подумали: нельзя ли добиться чего-нибудь, возвратив трон прежнему королевскому дому на новых условиях и основаниях; ведь сколько я понимаю, короля Джеймса сбросили в конце концов из-за спора, который затеяли с ним англичане, защищая семерых нечестивых прелатов. Таким образом, хоть часть народа поддерживала новую власть и они образовали полк под начальством графа Ангюса, наш честный друг и другие, стоявшие за чистоту веры и свободу совести, решили не принимать участия в борьбе с якобитами, прежде чем выяснят, что у них на уме, опасаясь, как бы не рухнуть на землю, словно стена, связанная негашеною известью, или как тот, кто уселся между двух стульев. - Странное, однако, выбрали они место, - заметил Мортон, - где искать свободы совести и чистоты веры. - Ах, дорогой сэр! - сказала хозяйка. - Дневной свет рождается на востоке, а духовный может родиться на севере, ибо что нам, слепым смертным, ведомо? - И Берли поехал на север в поисках света? - спросил ее гость. - Вот именно, сэр, и он видел самого Клеверза, которого теперь зовут Данди. - Как! - вскричал изумленный Мортон. - Когда-то я готов был бы поклясться, что такая встреча должна одному из них стоить жизни! - Нет, нет, сэр; в смутные времена, сколько я знаю, - сказала миссис Мак-Люр, - случаются внезапные перемены: Монтгомери, и Фергюсон, и еще многие были злейшими врагами короля Иакова, а теперь они на его стороне. Так вот, Клеверз тепло встретил нашего друга и послал его посоветоваться с лордом Эвенделом. Но тут-то между ними и вышел разрыв, потому что лорд Эвендел не пожелал его видеть, и слышать, и повести с ним разговор; и теперь он злится, и в бешенстве грозит отомстить лорду Эвенделу, и не хочет ни о чем слышать, кроме как о том, чтобы сжечь его заживо или убить. Эти припадки гнева - они еще больше растравляют его ум и служат на пользу врагу. - Врагу? Какому врагу? - переспросил Мортон. - Какому врагу? Вы близко знакомы с Джоном Белфуром Берли и не знаете, что у него часто бывают жестокие бои со злым духом? Вам не приходилось видеть его в одиночестве с Библией в руке и с обнаженным палашом на коленях? Вам не случалось спать с ним в одном помещении и слышать, как он борется в своих сновидениях с кознями сатаны? Плохо же вы его знаете, если видели только при дневном свете, потому что никому не под силу были бы те посещения и сражения, которые выпадают на его долю. Я видела, как после такой борьбы он так ослабел и трясся, что его мог бы одолеть даже малый ребенок, а с волос на его лоб так текло, как никогда не течет с моей бедной соломенной крыши даже после летнего ливня. Слушая миссис Мак-Люр, Мортон вспомнил, каким застал спящего Берли на сеновале в Милнвуде, рассказы Кадди о том, что он помешался, и слухи, ходившие среди камеронцев, которые нередко не без гордости толковали о душеспасительных трудах Берли и о его борьбе с врагом человеческим. Сопоставив все это, он пришел к выводу, что и сам Берли - жертва своих иллюзий, хотя, наделенный от природы умом сильным и проницательным, не только скрывает свои суеверные представления от тех, в чьих глазах они могли бы набросить тень на его умственные способности, но усилием воли, доступным, как считают, страдающим эпилепсией, в состоянии задерживать наступление очередного припадка, пока не останется в одиночестве или с людьми, во мнении которых эта одержимость может только его возвысить. Можно было предположить, - и это вытекало из рассказа миссис Мак-Люр, - что оскорбленная гордость, разбитые надежды и неудачи той партии, которой он служил с такой самозабвенной преданностью, усилили присущий ему фанатизм и довели его до временного безумия. Действительно, в те странные времена такие люди, как сэр Гарри Уэйн, Гаррисон, Овертон и другие, находясь во власти самых диких и необузданных грез, на общественном поприще вели себя в трудных обстоятельствах не только со здравомыслием и мужеством в опасностях, но и выказывали при этом поразительную силу ума и настоящую доблесть. Все остальное, сказанное миссис Мак-Люр, укрепило Мортона в этих выводах. - На рассвете, - сказала она, - пока не встали солдаты, моя маленькая Пегги поведет вас к нашему другу. Но вам придется переждать, пока минет опасный час, как это он сам называет, и только тогда входите к нему в убежище. Пегги скажет, когда можно будет войти. Она хорошо знает его повадки, потому что уже давно носит ему кое-какие вещи, без которых он не мог бы существовать. - Но где же тайник, в котором этот несчастный обрел для себя убежище? - О, это ужасное место, - ответила слепая старуха, - в таком месте, наверное, еще не скрывалось ни одно создание Божье. Оно называется Черная пропасть в Линклейтере - унылое место, но наш друг его любит больше других, потому что оно часто его спасало; я убеждена, он предпочел бы его хоромам с коврами и пуховой постелью. Но вы сами увидите. Много лет назад я там побывала. Я была тогда глупой, проказливою девчонкой и не задумывалась над тем, что может из этого выйти. Не нужно ли вам чего-нибудь, сэр, перед тем, как вы ляжете отдыхать? Ведь вам придется тронуться в путь, как только забрезжит свет. - Нет, ничего не нужно, - ответил Мортон, и они расстались. Сотворив на ночь молитву, Мортон бросился на кровать; в дремоте он слышал топот коней, когда драгуны возвращались с объезда, и, истомленный столькими треволнениями, тотчас крепко заснул. Глава XLIII Они вошли в пещеру. Там во мгле Отверженный, сидевший на земле, Был в мрачное раздумье погружен Спенсер Едва солнечные лучи осветили верхушки гор, как в дверь скромной комнаты, где ночевал Мортон, слегка постучали и тоненький детский голосок окликнул его: - Не угодно ли вам пойти к водопаду, пока не поднялись в доме? Он вскочил с постели, поспешно оделся и вышел к своей маленькой провожатой. Девочка быстро скользила впереди него в сером тумане, нависшем над болотами и холмами. Они шли по диким местам, не по дороге, а просто вверх по течению речки, не следуя, впрочем, за всеми ее извивами. Ландшафт становился все более пустынным и диким, и наконец с обеих сторон долины остались лишь вереск да скалы. - Еще далеко? - спросил Мортон. - Около мили, - ответила девочка. - И ты часто пускаешься в это трудное путешествие, моя крошка? - Когда бабушка посылает меня к пропасти с молоком и другой едой, - ответила Пегги. - А ты не боишься ходить одна по этой дикой дороге? - Что вы, сэр, нисколько, - ответила провожатая, - никто не тронет такую маленькую, да и бабушка говорит, что нам нечего бояться, когда мы творим доброе дело. "Защищена невинностью, как тройною броней", - подумал Мортон и молча пошел следом за ней. Вскоре они подошли к зарослям терна и ежевики, разросшимся там, где некогда были дубы и березы. Здесь провожатая Мортона круто свернула с открытых вересковых полян и вывела его овечьей тропой прямо к потоку. Сиплый, грозный рев уже подготовил его к открывшейся перед ним картине, но все же ее нельзя было наблюдать без изумления и даже ужаса. Миновав кустарник, сквозь который проходила узкая извилистая тропа, Мортон оказался наверху плоской скалы, нависшей над пропастью глубиною не меньше ста футов; темный горный поток стремительно падал вниз и исчезал в глубокой, черной, зияющей бездне. Глаз тщетно пытался различить место его падения; взор улавливал только полосу отвесно несущейся пены, проникнуть дальше ему мешали выступы громоздящихся друг на друга утесов, окружавших водопад и скрывавших пучину, куда низвергались его разъяренные воды; еще ниже, на расстоянии, может быть, четверти мили, виднелся вьющийся лентой поток, выходивший из ущелья на более ровное место. Но до этого места воды потока скрывались из виду, словно над ними были перекинуты своды пещеры, и действительно, крутые и нависшие выступы скал, среди которых они во тьме пробивали себе путь, сближались между собою и почти смыкались над их течением. Пока Мортон созерцал эту картину яростного безумия, стремившегося, казалось, укрыться от постороннего взора в окружающих рощах и расщелинах, куда низвергалась вода, его спутница, стоявшая за ним на площадке скалы, откуда лучше всего был виден во всем своем грозном величии водопад, потянула его за рукав и что-то ему сказала, чего он не мог расслышать; наклонившись к ней, он разобрал, как она говорила: "Слушайте, слушайте, - это он!" Мортон прислушался, и из самой пропасти, в которую падали воды, среди рева и грохота, донеслись до него вскрики, вопли и даже отрывочные слова, как если бы терзаемый демон потока присоединял свои жалобы и стенания к голосу его бушующих вод. - Нам сюда, - сказала девочка, - сэр, если угодно, следуйте за мной, но смотрите не оступитесь. Смело и проворно, легким и привычным движением она соскользнула с площадки, на которой стояла, и, пользуясь углублениями и едва заметными выступами в скале, начала спускаться по ней прямо в пропасть. Крепкий, смелый и ловкий, Мортон, не колеблясь, двинулся вслед за нею; но ему нужно было все время искать опору и для рук и для ног, так как при этом опасном спуске нельзя было обходиться без рук, - это и помешало ему смотреть по сторонам. Но когда они спустились футов на двадцать и до водоема, принимавшего в себя водопад, оставалось еще футов шестьдесят или семьдесят, его провожатая остановилась. Оказавшись снова возле нее, он огляделся и увидел, что их положение столь же романтично, сколь и опасно. Они стояли теперь почти против самого водопада; выше их, приблизительно на одну четверть его высоты, находилась верхняя точка пропасти, в которую с грохотом устремлялся водопад; ниже, на три четверти его высоты, виднелся темный, глубокий, мятущийся водоем, принимавший в себя его воды. Обе страшные точки - та, откуда начиналось падение еще сплошной водной громады, и темная, мрачная пучина, которая ее поглощала, - были теперь прямо пред ним, как и вся стена вихрящейся пены, отрывающейся от первой из этих точек и клокочущей и кипящей во второй. Они были так близко от величественного потока, что их осыпали брызги и почти оглушал его рев. Но рядом с низвергающейся водой, в каких-нибудь трех ярдах от водопада, через бездну был перекинут старый, разбитый бурями дуб, как будто случайно сюда упавший; то был мост, ужасающе узкий и ненадежный. Верхушка дерева лежала на той площадке, где стояли Мортон и его спутница; нижняя часть, комель, - на выступе скалы по ту сторону пропасти; он был, вероятно, закреплен, но Мортон не видел, где именно. Из-за этого выступа, то вспыхивая, то затухая, расходились багровые отблески; искрясь и переливаясь в струях падающей воды и местами окрашивая ее в малиновый цвет, они придавали им причудливое, зловещее освещение, составлявшее контраст с освещением верхней части каскада, озаренной лучами восходящего солнца, которые даже в полдень не могли осветить и третьей части водопада. Пока он рассматривал это зрелище, девочка еще раз потянула его за рукав (теперь разговаривать было совсем невозможно) и, указав рукою на дуб и на выступ скалы, дала понять, что он должен перебраться на противоположную сторону. Мортон с изумлением посмотрел на нее; ему было известно, что гонимые в предыдущие царствования пресвитериане находили убежища в лесах и уединенных долинах, в пещерах и среди речных порогов - в местах самых необычных и самых пустынных; он слыхал о приверженцах ковенанта, скрывавшихся долгое время у Доблина, и на диких высотах Полмуди, и в еще более жуткой пещере, называющейся Крихоплином, в Клозбернском приходе, но его воображение никогда и отдаленно не представляло себе ужаса этих убежищ, и он был удивлен, что эта причудливая и романтическая местность до сих пор была ему неизвестна при всем его интересе к таким чудесам природы. Впрочем, он тотчас сообразил, что тайна этого труднодоступного и дикого места, служившего укрытием для преследуемых проповедников и нонконформистов, тщательно оберегалась теми немногими пастухами, которые могли о нем знать. Оторвавшись от этих мыслей, он принялся обдумывать, как ему переправиться по этому опасному и жуткому мосту, влажному и скользкому от непрерывно садившейся на него водяной пыли и висящему над бездною глубиною в семьдесят футов. Между тем его провожатая, очевидно, ради того, чтобы придать ему смелости, не задумываясь, легко и свободно прошлась туда и обратно. Позавидовав маленьким босым ножкам, находившим опору на шероховатой поверхности дуба с большею легкостью, чем это было возможно его тяжелым ботфортам, Мортон все же решился попытать счастья; устремив взгляд в одну точку на той стороне, не давая голове закружиться, стараясь не замечать ни шума, ни пенящихся, сверкающих вод, он благополучно переправился по ненадежному мосту и оказался у входа в небольшую пещеру по ту сторону пропасти. Здесь Мортон остановился; при красном свете очага, в котором горел уголь, он мог рассмотреть обитателя этой пещеры, оставаясь незамеченным им, так как стоял в тени, отбрасываемой скалой. То, что он увидел, заставило бы менее решительного и отважного человека отступиться от затеянного им предприятия. Берли, отличавшийся от прежнего лишь страшной всклокоченной бородой, стоял посередине пещеры; в одной руке он держал закрытую на застежки Библию, в другой - обнаженный палаш. Его фигура, смутно освещаемая красными отблесками раскаленного угля, казалась обликом самого сатаны в огненном Пандемониуме; его слова, насколько их можно было расслышать, были бессвязны, его жесты - неистовы. В полном одиночестве, в почти неприступном месте, он вел себя как человек, сражающийся со своим смертельным врагом. "Ага! Вот он, вот он! - вскрикивал Берли, взмахивая при каждом слове сверкающим палашом, которым изо всех сил поражал пустой и бесстрастный воздух. - Разве я тебе этого не говорил? Я сопротивлялся, и ты бежал от меня! Трус, вот ты кто... приди ко мне со всеми своими ужасами... приди со всеми совершенными мной злодеяниями, которые для меня страшнее всего, - того, что есть между створками этой книги, достаточно, чтобы спасти меня от кары. Что ты бормочешь там о седых волосах? Я был прав, его нужно было убить, - чем зрелее зерно, тем оно ближе к жатве. Ты ушел? Ушел? Я всегда знал, что ты трус. Ха, ха, ха!" С этими дикими возгласами он опустил палаш и замер на месте, как безумец, очнувшийся от припадка. - Опасное время прошло, - сказала подошедшая к Мортону девочка. - Оно редко продолжается после того, как солнце поднимется над горами; можете войти и разговаривать с ним. Я подожду вас на другой стороне водопада, - он не позволяет, чтобы к нему входили вдвоем. Медленно и осторожно, готовый, если понадобится, отразить нападение, вошел Мортон в пещеру и предстал перед своим бывшим соратником. - Как! Ты опять здесь, хотя время твое миновало? - воскликнул Берли, увидев вошедшего. Он взмахнул палашам; лицо его выражало ни с чем не сравнимый ужас, к которому примешивалось бешенство одержимого. - Я явился к вам, мистер Белфур, - сказал Мортон спокойным и твердым голосом, - чтобы возобновить знакомство, прервавшееся после битвы у Босуэлского моста. Как только Берли понял, что перед ним Мортон во плоти и крови, а он понял это с поразительной быстротой, он сразу же овладел своим разгоряченным, неистовым воображением, так как власть над собой была одною из самых поразительных черт этого необыкновенного человека. Он опустил палаш, спокойно вложил его в ножны и пробормотал что-то о сырости и утренней свежести, заставивших старого солдата поупряжняться с оружием, чтобы согреть остывшую кровь. - Ты замешкался, Генри Мортон, и пришел на сбор винограда после того, как пробил двенадцатый час. Согласен ли ты пожать эту руку в знак товарищества и дружбы и стать отныне одним из тех, кто не оглядывается на троны и на династии, но придерживается лишь одних заветов Писания? - Я удивлен, - сказал Мортон, избегая прямого ответа, - что вы, по прошествии стольких лет, узнали меня. - Черты тех, кто должен трудиться бок о бок со мною, запечатлены в моем сердце, - ответил Берли. - И, "роме сына Сайлеса Мортона, мало кто решился бы навестить меня здесь, в этой неприступной твердыне. Ты видишь этот подъемный мост, созданный самой природой? - добавил он, указывая на переброшенный через пропасть ствол старого дуба. - Один пинок ногою, и он низвергнется в бездну, оставив врагов по ту сторону в полном бессилии и отдавая того из них, кто будет по эту, во власть еще не знавшего себе равных в единоборстве. - В этих мерах самозащиты, - заметил Мортон, - вы едва ли теперь нуждаетесь. - Едва ли нуждаюсь? - переспросил Берли. - Как не нуждаюсь, если враги во плоти и крови объединились против меня на земле, а сам сатана... Но не в этом дело, - добавил он, сам себя прерывая. - Достаточно и того, что я люблю это убежище, мою пещеру Одолламскую, и не сменил бы ее известковых сводов на красивые комнаты в замке графов Торвудов вместе с их обширными землями и баронским титулом. Впрочем, пока ты не избавишься от нелепого бреда юности, можешь думать иначе. - Вот об этих самых владениях я и хочу с вами поговорить, - сказал Мортон. - Я не сомневаюсь, что найду в мистере Белфуре того же вдумчивого и разумного человека, которого я знал в те времена, когда наших братьев терзали раздоры. - Вот как, - сказал Берли, - такова, в самом деле, твоя надежда? Может быть, ты объяснишься яснее. - Тогда в двух словах, - сказал Мортон. - Использовав известные средства, - нетрудно догадаться какие, - вы оказали тайное, но пагубное влияние на судьбу леди Маргарет Белленден и ее внучки в пользу низкого и наглого вероотступника Бэзила Олифанта, которому обманутый вами закон отдал во владение принадлежащее им по праву имущество. - Ты утверждаешь? - сказал Берли. - Да, я утверждаю, - ответил Мортон, - и теперь вы не станете отрицать то, что собственноручно писали. - Предположим, что я не отрицаю, - ответил Белфур. - Предположим, что твое красноречие в силах меня убедить отступиться от сделанного по здравом и длительном размышлении. В чем же тут выгода для тебя? Неужели ты все еще не утратил надежды овладеть светловолосой девицею с ее большим и богатым наследством? - У меня нет этой надежды, - спокойно отвечал Мортон. - Ради кого же ты осмелился на такое трудное дело, ради кого хочешь отнять добычу у доблестного, стремишься унести пищу из логова льва и вырвать лакомый кусок из пасти пожирающего его? Ради кого ты взялся за разгадывание загадки труднее, чем загадка Самсона? - Ради лорда Эвендела и его нареченной невесты, - твердо ответил Мортон. - Люди, мистер Белфур, лучше, чем вы себе представляете, и поверьте, что среди них бывают такие, кто готов пожертвовать своим счастьем ради счастья других. - Раз так, клянусь моею живою душой, - вскричал Берли, - раз так, то хоть у тебя борода и ты создан, чтобы лететь в бой на коне и обнажать меч, ты - покорная, лишенная всякого самолюбия кукла, оставляющая оскорбление безнаказанным. Ты хочешь помочь этому проклятому Эвенделу овладеть любимой тобою женщиной? Ты хочешь наделить их богатством и наследством, и ты думаешь, что найдется другой человек, оскорбленный еще глубже твоего, но столь же немощный духом, с такою же, как у тебя, холодною кровью, так же пресмыкающийся во прахе земном, и ты смеешь надеяться, что этот другой человек - Джон Белфур? - Что касается моих чувств, - спокойно заявил Мортон, - то я отвечаю за них только перед Небом. Мне кажется, мистер Белфур, что вам вполне безразлично, владеет ли этим имением Бэзил Олифант или лорд Эвендел. - Ты заблуждаешься, - сказал Берли, - оба они во мраке, оба не знают света, как те, чьи глаза никогда не открывались навстречу дню. Но Бэзил Олифант - Навал, Димас, низкий негодяй, богатством и силой которого располагает тот, кто угрожает ему их лишением. Он стал приверженцем истинной веры потому, что ему не дали земель Тиллитудлема, он стал папистом, чтобы прибрать их к рукам, он прикинулся эрастианином, чтобы их снова не отняли у него, и он будет подвластен мне, пока у меня документ, при помощи которого их могут у него отобрать. Эти земли - удила между его челюстями, и кольцо, продетое сквозь его ноздри; уздечка и повод в моих руках, и я могу направлять его, куда мне покажется нужным. Вот почему они будут принадлежать Олифанту до тех пор, пока я не найду искреннего и верного друга, которому смогу отдать их во владение. А лорд Эвендел - это язычник, сердце которого словно кремень, а чело - как адамант; блага земные сыплются на него, как листья на мерзлую землю, а он с бесстрастием будет смотреть, как их унесет первый же порыв ветра. Языческие добродетели подобных ему для нас опаснее, чем гнусная алчность тех, кто, руководствуясь своей выгодой, должен влечься за нею и потому, раб корысти, может быть призван трудиться на винограднике, хотя бы ради того, чтобы заслужить свою греховную мзду. - Это могло бы иметь кое-какой смысл несколько лет назад, - сказал Мортон, - и я понял бы ваши доводы, хотя я никогда не соглашусь считать их справедливыми. Но к чему при создавшемся в стране положении сохранять за собой влияние, которое невозможно употребить на полезные цели? В нашей стране мир, свобода, веротерпимость - чего же вам больше? - Чего больше? - воскликнул Берли, вырвав палаш из ножен с такой быстротой, что Мортон едва не вздрогнул. - Взгляни на эти зазубрины, их всего три, не так ли? - Как будто бы так, - ответил Мортон, - но что из этого следует? - Кусочек стали, отщербившийся при первом ударе, остался в черепе клятвопреступника и предателя, который первый ввел епископальную церковь в Шотландии; вторую зазубрину оставило ребро нечестивого негодяя, самого смелого и лучшего воина, сражавшегося за прелатистов при Драмклоге; вот эта третья - от удара по каске одного капитана, защищавшего Холирудскую капеллу, когда народ поднялся во времена революции. Я рассек его голову до зубов, разрубив сталь и череп. Большие дела свершило это оружие, и каждый его удар служил делу освобождения церкви. Этот палаш, - продолжал он, вкладывая его снова в ножны, - должен свершить еще большее: он должен срубить эту гнусную и губительную ересь эрастианства, отомстить за поругание подлинной свободы нашей шотландской церкви во всей ее чистоте, восстановить ковенант в сиянии его славы - и тогда пусть он ржавеет и разрушается рядом с костьми своего владельца! - У вас нет ни средств, ни людей, мистер Белфур, чтобы свергнуть нынешнее правительство, - сказал Мортон. - Народ, за исключением кучки дворян-якобитов, в общем, доволен; и вы, конечно, не станете объединяться с теми, кто намерен использовать вас исключительно в своих целях. - Напротив, - ответил Берли, - мы заставим их служить нашим целям. Я побывал в лагере этого язычника Клеверза, подобно тому как будущий царь Израиля посетил филистимлян, я договорился с ним о восстании, и, если бы не этот подлый Эвендел, эрастиане были бы теперь изгнаны со всего запада... Я бы его убил, - продолжал он с мрачным, угрожающим видом, - даже если бы он ухватился за рог алтаря! Если бы ты, - продолжал он более спокойным тоном, - сын моего старого друга, был женихом Эдит Белленден и пожелал приложить руку к великому делу с рвением, равным твоему мужеству, то не думай, что я предпочел бы дружбу Бэзила Олифанта дружбе с тобой; тогда ты имел бы возможность при помощи этого документа (он достал какой-то пергамент) вернуть ей владения ее предков. Это я и хотел сказать тебе, когда видел, как отважно ты бьешься у рокового моста. Девушка любила тебя, и ты ее - также. Мортон твердо ответил: - Не стану обманывать вас, мистер Белфур, чтобы достигнуть своего. Я пришел сюда убедить вас восстановить справедливость, а не ради собственной выгоды. Я ошибся, и я скорблю о вас; и о вас я скорблю даже больше, чем о тех, кто из-за вас пострадал. - Итак, ты отклоняешь мое предложение? - спросил Берли с загоревшимися гневом глазами. - Отклоняю, - ответил Мортон. - Когда бы вы были действительно человеком чести и совести, каким хотите казаться, вы, несмотря ни на что, возвратили бы этот пергамент лорду Эвенделу, памятуя об интересах законной наследницы. - Никогда, пусть он лучше погибнет! - воскликнул Берли, бросая документ в горевшую рядом с ним груду угля и затаптывая его каблуком. Пергамент курился, корчился и трещал в пламени; Мортон бросился, чтобы его спасти. Но Берли удержал Мортона, и они стали бороться. Оба были сильны. Мортон был подвижнее и моложе, но Берли все же справился с ним и не дал ему спасти документ. Когда он превратился в пепел, они отпустили друг друга, и фанатик, рассвирепевший во время схватки, посмотрел на Мортона диким, горевшим жаждою мщения взглядом. - Ты проник в мою тайну! - воскликнул он. - И либо ты станешь моим, либо умрешь! - Я презираю ваши угрозы, - сказал Мортон, - мне вас жалко, и я ухожу. Но не успел он повернуться к выходу, как Берли опередил его, столкнул ногой ствол старого дуба и, пока он с грохотом и треском падал в пучину, обнажил палаш и прокричал голосом, перекрывшим рев водопада и грохот падающего дерева: - А теперь выбирай: сражайся, сдавайся или умри! - И, став у входа их пещеры, он взмахнул палашом. - Я не стану сражаться с тем, кто спас жизнь моему отцу, - сказал Мортон, - я не научился выговаривать слово "сдаюсь", но жизнь свою я спасу, как сумею. Сказав это, он проскочил, прежде чем Берли понял его намерение, у него за спиной и, с отличавшей его юношескою ловкостью перепрыгнув через страшную бездну, отделявшую вход в пещеру от выступа противоположной скалы, оказался по ту сторону пропасти, спасшись от своего приведенного в ярость противника. Он сразу же поднялся по скале и, оглянувшись назад, увидел застывшего в изумлении Берли, который, опомнившись, с бешенством неудовлетворенного гнева поспешно скрылся в пещере. Мортон понимал, что душа этого несчастного человека, непрерывно переходившего от несбыточных надежд ко мраку отчаяния, утратила в конце концов равновесие и что теперь в его поведении была доля безумия, которое казалось тем более странным, что сочеталось с силой мысли и ловкостью, с какою он преследовал свои дикие цели. Поднявшись наверх, Мортон нашел свою провожатую смертельно напуганной падением дуба. Он ей сказал, что это произошло случайно, а она, со своей стороны, уверила его в том, что обитатель пещеры от этого нисколько не пострадает, так как у него есть материал для нового моста. Необычайные происшествия этого утра еще не окончились. Приближаясь к хижине миссис Мак-Люр, девочка вскрикнула от изумления, увидев бредущую им навстречу бабушку, никогда не уходившую так далеко от дома. - О сэр, сэр! - проговорила старуха, услышав приближающиеся шаги. - Если вы любите лорда Эвендела, то помогите ему немедленно, или уже будет поздно! Слава тебе Господи, что, отняв мое зрение, ты оставил мне слух. Пойдемте этой дорогой... вот здесь... и ступайте как можно бесшумнее. Пегги, голубка моя, беги оседлать джентльмену коня; выведи его тихонько в кустарник и там вместе с ним подожди. Миссис Мак-Люр подвела Мортона к маленькому окошку, через которое, сам оставаясь незамеченным, он разглядел двух драгун, сидевших за утренней кружкой эля и занятых разговором. - Чем больше я думаю, - сказал один из драгун, - тем меньше у меня лежит к этому душа, Инглис; Эвендел был хороший офицер и друг нашего брата солдата; и хотя нам досталось за бунт в Тиллитудлеме, но, честное слово, Фрэнк, поделом. - Черт меня подери, если я когда-нибудь ему это забуду! - ответил второй. - Вот теперь-то я прижму ему хвост. - Полно, друг! Лучше забудь и прости. Лучше иди с ним вместе в поход да присоединись к этим горланящим горцам. Немало хлеба съели мы у короля Джеймса. - Ты просто осел, выступлению, как вы его называете, никогда не бывать, - время упущено. Хеллидей увидал привидение, мисс Белленден упала в обморок неведомо отчего, или еще какая-нибудь чертова чепуха, а дело нельзя больше откладывать ни на день, и та птичка, что пропоет первою, получит поживу. - И это верно, - ответил его товарищ. - Ну, а этот парень, как его, Бэзил Олифант, прилично заплатит? - По-королевски, приятель, - ответил Инглис. - Он ненавидит Эвендела, как никого на всем свете, и, кроме того, боится его из-за одного темного дельца. Если мы уберем лорда с дороги, то все, как надеется Бэзил, окончательно останется у него. - Но будут ли у нас полномочия и достанет ли сил? - спросил первый драгун. - Мало кто пойдет против милорда, и его может сопровождать кто-нибудь из наших ребят. - Ты, Дик, всего-навсего трусливый дурак, - ответил на это Инглис. - Он спокойно живет в Фери-ноу, чтобы не вызывать подозрений. Олифант - здешний судья, он прихватит с собой кое-кого из своих, на кого может по-настоящему положиться, да, кроме того, мы с тобой. Олифант говорит, что может взять еще одного отчаянного головореза из вигов, по имени Квентин Мак-Кейл, который давненько имеет зуб против лорда Эвендела. - Ладно, ладно, ты мой командир, тебе лучше знать, - сказал рядовой, по-солдатски решая сомнения своей совести. - А если что-нибудь будет не так... - Я все возьму на себя, - сказал Инглис. - Ну что ж, еще кувшин эля - и в Тиллитудлем? Эй, Бесс, слепая, где ты? Куда черт унес эту старую ведьму? - Задержите их, сколько сможете, - прошептал Мортон, всовывая кошелек в руку хозяйки. - Теперь самое главное - выиграть время. Торопливо шагая к кустарнику, где девочка держала наготове его коня, он напряженно думал: "В Фери-ноу? Нет, я не смогу их защитить. Нужно скакать прямо в Глазго. Виттенбольд, который командует там войсками, охотно даст кавалерийский отряд и обеспечит содействие гражданских властей. По дороге я извещу обо всем Эвендела". - Ну, Муркопф, - сказал он, обращаясь к коню, - сегодня ты должен показать свою быстроту и выносливость. Глава XLIV Но оторвать померкнувших очей Не мог он от Эмилии своей; Лежал он молча и уже без сил, Потом сжал руку ей и дух свой испустил. "Паламон и Арсит" Нездоровье приковало Эдит к постели на весь тот памятный день, когда ее так сильно потрясло внезапное появление Мортона. На следующее утро, узнав, что она чувствует себя много лучше, лорд Эвендел снова вернулся к своему решению покинуть Фери-ноу. Незадолго до полудня в комнату Эдит вошла леди Эмили, необычно сдержанная и серьезная. Поздоровавшись, она заметила, что хоть ее новость и тяжела для нее самой, но снимет с мисс Белленден немалое бремя. - Мой брат, - сказала она, - сегодня уезжает из Фери-ноу. - Уезжает! - воскликнула мисс Белленден, пораженная этим известием. Надеюсь, к себе? - Я имею основания предполагать, что он задумал более дальнее путешествие, - ответила леди Эмили. - Что может его теперь здесь удерживать? - Боже милостивый! - воскликнула Эдит. - Зачем я родилась на горе всем, кто мужественен и благороден! Что нужно сделать, чтобы удержать его от этого рокового шага? Я сейчас выйду к нему. Скажите, что я умоляю его поговорить со мною перед отъездом. - Это бесполезно, мисс Белленден. Но я скажу ему о вашем желании. Она вышла с тем же безразличным видом, с каким вошла, и сообщила брату, что мисс Белленден чувствует себя лучше и изъявляет желание сойти вниз и повидаться с ним до отъезда. - Я думаю, - добавила она с раздражением, - что надежда в скором будущем избавиться от нашего общества принесла исцеление ее расшатанным нервам. - Сестра, - сказал лорд Эвендел, - ты несправедлива или завидуешь. - Несправедлива, Эвендел, возможно, но я никогда не думала, - сказала она, взглянув на себя в зеркало, - что меня могут упрекнуть в зависти, не имея на то более веских причин. Но пойдем к леди Маргарет; она готовит настоящее пиршество. Тут можно было бы накормить целый отряд, если б он у тебя был. Лорд Эвендел молча последовал за нею в гостиную, зная, что бесполезно бороться с ее предубеждением и оскорбленной гордостью. Стол был накрыт под тщательным наблюдением леди Маргарет и уставлен всякими яствами. - Вряд ли вы будете утверждать, милорд, что вы сегодня утром позавтракали; перед отъездом вам нужно отведать хотя бы того, что в нынешних обстоятельствах могут предложить обитатели этого скромного дома, которые перед вами в таком долгу. А я люблю, чтоб, уезжая на охоту или по делу, молодые люди как следует подкреплялись, и я говорила об этом его священнейшему величеству, когда он завтракал в Тиллитудлеме в году от рождества Христова тысяча шестьсот пятьдесят первом, и его священнейшее величество изволил ответить на это, подняв и выпив за мое здоровье кубок рейнвейна: "Леди Маргарет, вы говорите совсем как оракул горной Шотландии". Таковы были подлинные слова его величества короля, так что ваша честь может судить, опираюсь ли я на высокий авторитет, когда настаиваю, чтобы молодые люди не отказывались от завтрака. Нетрудно догадаться, что значительную часть этой речи почтенной леди лорд Эвендел пропустил мимо ушей, так как напрягал слух в ожидании легких шагов Эдит. Его рассеянность, вполне, впрочем, естественная, обошлась ему дорого. Пока леди Маргарет исполняла обязанности радушной хозяйки, роль, которую она играла с большим удовольствием и искусством, - к ней подошел Джон Гьюдьил, прервавший ее на полуслове. Как обычно, возвещая хозяйке дома о приходе лица незначительного, он сказал: - Там один хотел бы переговорить с вашей милостью. - Один? Что это еще за один? Разве у него нет своего имени? Вы так разговариваете со мной, словно я держу лавочку и выхожу к каждому, лишь только мне свистнут. - Да, сударыня, у него есть свое имя, - ответил Джон, - но только вашей милости неприятно его услышать. - Что это значит? Какую чепуху вы городите! - Это Теленок Джибби, миледи, - сказал Джон сверхпочтительным тоном, хотя обычно позволял себе отступления от этикета, полагаясь на свои заслуги старого, преданного слуги, не покинувшего господ в беде. - Если уж ваша милость стоит на своем, так это не кто иной, как Теленок Джибби, который пасет за мостом коров Эдди Хеншоу; в Тиллитудлеме его звали Гусенком Джибби, и он отправился на боевой смотр и там... - Помолчите немного, Джон, - сказала старая леди, с достоинством поднимаясь из-за стола, - вы позволяете себе дерзость, полагая, что я стану разговаривать с этим человеком. Пусть он сообщит о своем деле либо вам, либо Хедригу. - Он и слышать об этом не хочет, миледи; он твердит, что пославший его велел передать эту вещь только вам или лорду Эвенделу, никому другому. По правде говоря, он не очень-то трезвый, да и остался таким же дурачком, каким был. - В таком случае гоните его, - сказала леди Маргарет, - и прикажите ему прийти завтра утром, когда протрезвится. Наверно, он хочет попросить у нас какой-нибудь милости как бывший слуга нашего дома. - Может статься, миледи: он, бедняга, в лохмотьях. Гьюдьил еще раз сделал попытку выяснить, в чем состояло поручение, данное Джибби: оно действительно было исключительной важности, так как то были несколько строк Мортона к лорду Эвенделу, извещавшие последнего о грозящей ему со стороны Олифанта опасности и умолявшие либо немедленно искать спасения в бегстве, либо выехать в Глазго и отдаться властям, где он, Мортон, мог бы обеспечить ему покровительство. Эта наспех составленная записка была вручена Мортоном Джибби, которого он увидел вместе с находившимся под его опекою стадом у моста. Он велел ему сразу же идти в Фери-ноу и передать ее в руки лорда Эвендела, подкрепив свое поручение двумя долларами. Но судьбе, видно, было угодно, чтобы участие Джибби в делах семейства Белленден в качестве гонца или в качестве воина неизменно кончалось неудачно. Как назло, он застрял в кабаке, чтобы проверить, хорошие ли монеты дал ему его наниматель, и притом так основательно, что, когда добрался до Фери-ноу, скудная доля рассудка, отпущенная ему природой, была окончательно потоплена в эле и бренди. Вместо того чтобы спросить лорда Эвендела, он пожелал говорить с самой леди Маргарет, имя которой было более привычно для слуха. Его к ней не допустили, и Джибби, пошатываясь, поплелся назад, оставив письмо у себя и выполнив в точности инструкции Мортона в одном-единственном пункте, и именно в том, в котором нарушить их было бы весьма кстати. Через несколько минут после его ухода в гостиную вошла Эдит. Она и лорд Эвендел были смущены этой встречей; леди Маргарет, которой, не сообщая о происшедшем, сказали только о том, что их брак на время отложен из-за недомогания ее внучки, объясняла охватившее их смущение робостью жениха и невесты и, чтобы их не стеснять, затеяла светский разговор с леди Эмили. Воспользовавшись удобным моментом, Эдит, лицо которой стало мертвенно-бледным, невнятно и сбивчиво прошептала лорду Эвенделу, что ей нужно сказать ему несколько слов. Он предложил ей руку и проводил в маленькую комнатку, которая, как мы уже сообщали, находилась рядом с гостиной. Усадив ее в кресло и усевшись возле нее, он приготовился слушать. - Я очень смущена, милорд, - были первые слова, которые она смогла выговорить, да и то с трудом. - Я, право, не знаю, что я должна сказать и как к этому приступить. - Если мое присутствие для вас тягостно, - мягко сказал лорд Эвендел, - то вскоре вы от него избавитесь. - Значит, вы решили, милорд, пуститься на эту отчаянную затею в содружестве с этими отчаянными людьми, несмотря на свой трезвый и проницательный ум, несмотря на настояния ваших друзей, несмотря на верную гибель, которая вас ожидает? - Прошу прощения, мисс Белленден, но даже ваши увещания не могут меня удержать, раз дело идет о моей чести. Мои кони оседланы, мои слуги готовы к походу, и сигнал к восстанию будет подан, как только я прибуду в Килсайт! И если меня призывает моя судьба, я не стану бежать от нее. Умереть, - добавил он, беря ее руку, - вызвав в вас сострадание, раз я не смог добиться любви, для меня тоже немалое утешение. - О милорд, останьтесь! - произнесла Эдит голосом, проникшим ему в самое сердце. - Кто знает, быть может, время принесет разъяснение странным событиям, которые так меня потрясли, и мои возбужденные нервы, может быть, успокоятся. О, не торопитесь навстречу гибели! Оставайтесь с нами, будьте нашей опорой и надейтесь на всесильное время! - Слишком поздно, Эдит, - сказал лорд Эвендел. - Было бы очень неблагородно злоупотребить вашим расположением и вашими добрыми чувствами. Я знаю: любить меня вы не можете; ваша скорбь так сильна, что она вызвала образ умершего или отсутствующего; это говорит о вашем чувстве к другому, и чувстве настолько глубоком, что мне остается рассчитывать лишь на вашу дружбу и благодарность. В этот момент в комнату ворвался запыхавшийся и испуганный Кадди. - О милорд, прячьтесь, они окружили дом! - было его первое восклицание. - Кто они? - спросил лорд Эвендел. - Кавалерийский отряд во главе с Бэзилом Олифантом, - торопливо ответил Кадди. - Прячьтесь, милорд! - повторила за Кадди перепуганная насмерть Эдит. - Клянусь небесами, не стану я прятаться! - вскричал лорд Эвендел. - Какое право имеет этот мерзавец осаждать меня в чужом доме или останавливать на дороге? Я проложу себе путь даже в том случае, если придется сразиться с целым полком; скажите Хеллидею и Хентеру, пусть выводят коней... А теперь прощайте, Эдит! - Он обнял ее и нежно поцеловал. Затем, вырвавшись из рук леди Эмили и леди Маргарет, пытавшихся его удержать, он выбежал из дома и вскочил на коня. Все были в смятении; женщины, крича, бросились к окнам; отсюда они могли разглядеть кучку всадников, из которых, видимо, лишь двое были солдаты. Они были уже на открытом лугу перед хижиной Кадди, где начинался подъем к усадьбе; и медленно, соблюдая меры предосторожности, приближались к дому, ожидая, очевидно, встретить сопротивление. - Он может спастись, он еще может спастись! - повторяла Эдит. - О, если бы он свернул на боковую дорогу! Но лорд Эвендел, решив грудью встретить опасность, которая его отважной душе представлялась меньше действительной, приказал слугам следовать за ним по пятам и спокойно направился вниз по главной аллее. Старый Гьюдьил побежал за оружием; Кадди схватил ружье, выданное ему для охраны дома, и последовал за лордом Эвенделом. Поспешившая на тревогу Дженни тщетно цеплялась за его платье, суля ему смерть на плахе или на виселице "за то, что суется в чужие дела". - Замолчи, сучья дочь, - рявкнул Кадди, - кажется, говорю тебе по-шотландски. Разве чужое дело смотреть, как лорда Эвендела прикончат у меня на глазах? - Сказав это, он махнул рукой и понесся вниз по аллее. Впрочем, сообразив по дороге, что, за отсутствием Джона Гьюдьила, он окажется единственным пехотинцем, он занял выгодную позицию за оградой, вставил новый кремень, взвел курок и, прицелившись в хозяина Бэзила, как он его называл, приготовился к действию. Как только лорд Эвендел выехал из аллеи, отряд Олифанта расступился, чтобы его окружить. Их начальник и еще трое хорошо вооруженных людей, из которых двое были драгуны, а третий одет в деревенское платье, не сдвинулись с места. Впрочем, крепкое сложение, хмурое злое лицо и решительные движения третьего свидетельствовали, что он - наиболее опасный противник из всех. И тот, кому доводилось встречать его прежде, без труда узнал бы в нем Белфура Берли. - За мной! - приказал лорд Эвендел слугам. - И если нам помешают, делайте то же, что я. - Он направил коня легкою рысью прямо на Олифанта и уже собирался его спросить, на каком основании тот загораживает ему путь, как Олифант закричал: "Стреляйте в предателя!" - и все четверо одновременно разрядили свои карабины в несчастного лорда. Он пошатнулся в седле, вытащил из кобуры пистолет, но не смог выстрелить и свалился с коня, раненный насмерть. Его слуги вскинули карабины: Хентер выпалил наудачу, Хеллидей, смелый и решительный парень, прицелился в Инглиса и уложил его наповал. В то же мгновение из-за ограды раздался еще один выстрел, отомстивший за смерть лорда Эвендела, так как пуля попала в лоб Бэзилу Олифанту, и он замертво упал на землю. Его люди, пораженные столь быстрым возмездием, не трогались с места, не зная, что предпринять, но Берли, загоревшийся боевым пылом, воскликнул: "Смерть мадианитянам!" - и с палашом в руке бросился на Хеллидея. В этот момент послышался топот, и кавалерийский отряд, несясь во весь опор по дороге из Глазго, начал разворачиваться на роковом поле. Это были драгуны, которых вел голландский генерал Виттенбольд, сопровождаемый Мортоном и представителем гражданских властей. Предложению немедленно сдаться, сделанному во имя Бога и короля Вильгельма, повиновались все, за исключением Берли, который, надеясь скрыться, повернул коня и пустил его вскачь. Несколько солдат под командою офицера бросились за ним в погоню, но только двоим, чьи кони оказались выносливее, почти удалось настигнуть его. Он дважды, не торопясь, обернулся в седле и, разрядив сначала один, а потом и второй пистолет, ускакал от преследователей, смертельно ранив одного из драгун и подстрелив лошадь другого. Так он скакал до Босуэлского моста, где, на его беду, ворота оказались запертыми и под сильной охраной. Повернув, он примчался к берегу Клайда и, отыскав подходящее место, устремился в воду; пули преследователей, стрелявших из карабинов и пистолетов, свистели вокруг него, и, когда он был уже на середине реки, в него одна за другою попали две пули. Почувствовав, что опасно ранен, он поворотил коня назад к левому берегу, показывая жестами, что сдается. Кавалеристы прекратили стрельбу, дожидаясь его возвращения. Двое из них въехали в воду, чтобы схватить его и обезоружить. Но вскоре выяснилось, что он хотел отомстить, а не сдаться и спасти себе жизнь. Приблизившись к обоим солдатам, он собрал последние силы и нанес одному из драгун страшный удар по голове, сваливший того с седла. Второй, дюжий и мускулистый, в то же мгновение уцепился за Берли. Тот, в свою очередь, сдавил ему горло, словно тигр, который, издыхая, не выпускает добычи, и оба, упав с коней во время схватки, оказались в воде. Их увлекло течением. За ними тянулся кровавый след. Стоявшие на берегу видели, как они дважды оказывались на поверхности воды; голландец пытался плыть, но Берли не выпускал его из рук, решившись, видимо, погубить его вместе с собой. Их трупы были найдены на четверть мили ниже по течению Клайда. Так как освободить драгуна из цепких объятий Берли можно было, лишь обрубив последнему руки, их поспешили зарыть в одной общей могиле, на которой и посейчас сохраняется нескладный надгробный камень с высеченной на нем еще более нескладной эпитафией*. И пока душа этого мрачного фанатика летела в небо, чтобы отдать отчет в своем земном бытии, душа храброго и благородного лорда Эвендела также покидала его бренное тело. Увидев, что произошло с лордом Эвенделом, Мортон спрыгнул с коня, чтобы оказать посильную помощь своему сраженному насмерть другу. Тот сразу его узнал, но, не в силах что-либо выговорить, дал понять знаками, чтобы его перенесли в дом. Это было сделано со всею возможной осторожностью; его окружили опечаленные друзья. Впрочем, шумное горе леди Эмили намного уступало безмолвной скорби Эдит. Еще не зная о присутствии Мортона, она заключила в объятия умирающего. Она не знала и о том, что судьба, отнимая у нее одного преданного поклонника, возвращала ей, словно воскресшего из мертвых, другого, - до тех пор пока лорд Эвендел, взяв их руки в свои, не сжал их с глубоким чувством и не соединил вместе, после чего возвел к небу взор, как бы моля о благословении их союза, откинулся на подушки и тотчас испустил дух. ______________ * Благородный читатель! Я попросил моего почтенного друга Питера Праудфута, странствующего торговца, известного многим в стране честностью и порядочностью не менее, чем своими муслинами, батистами и мелким товаром, чтобы при первой поездке в эти места он достал мне точную копию упомянутой эпитафии. Согласно его сообщению, которому я не имею оснований не доверять, она звучит следующим образом: Здесь камень прах земной хранит, Джон Белфур Берли здесь лежит, Он полон пламенного рвенья, За лигу требовал отмщенья, В бою при Магусе он был, Он Джеймса Шарпа умертвил, И здесь, голландцами сражен, Был в воды Клайда брошен он. (Прим. автора.) ЗАКЛЮЧЕНИЕ Я решил было освободить себя от труда писать заключительную главу, предоставив читателю дорисовать в своем воображении все происшедшее после смерти лорда Эвендела. Но,