ложения. - Кто отважится отправиться во вражеский стан, зная заранее, что в отмщение за смерть своего молодого племянника Джон Грэм Клеверхауз поклялся повесить всякого, кто прибудет к ним в лагерь? - Это не должно быть препятствием, - сказал Мортон, - я готов рискнуть и взять на себя это дело. - Пусть едет, - шепнул Белфур Мак-Брайеру, - по крайней мере, мы избавимся от него на наших советах. Проект Мортона и Паундтекста не встретил, таким образом, противодействия тех, кто мог особенно яростно на него ополчиться. Было решено, что Генри Мортон отправится в лагерь герцога Монмута с целью выяснения тех условий, на которых повстанцы могут начать переговоры о мире. Как только стало известно о возложенном на Мортона поручении, к нему началось паломничество приверженцев умеренной партии, которые настойчиво просили его придерживаться условий, переданных через лорда Эвендела. Надо сказать, что приближение королевской армии посеяло всеобщий страх и смятение. Бахвальство камеронцев, не имевшее никаких оснований, кроме их упрямого фанатизма, конечно, никого не могло успокоить. Сопровождаемый этими наставлениями и своим верным Кадди, Мортон пустился в путь к лагерю герцога Монмута, навстречу опасностям, грозящим парламентеру в пылу гражданских раздоров. Проехав каких-нибудь шесть-семь миль, Мортон обнаружил, что еще немного, и он наскочит на передовые части противника; и действительно, поднявшись на возвышенность, он увидел, что все дороги забиты солдатами, идущими в образцовом порядке по направлению к Босуэл-муру - обширному выгону, где они предполагали заночевать, на расстоянии около двух миль от Клайда, на противоположном берегу которого стояли повстанцы. Увидев разъезд вражеской кавалерии, Мортон пустился навстречу всадникам и объявил, что он парламентер от повстанцев и просит проводить его к герцогу Монмуту. Сержант, возглавлявший отряд, поспешил сообщить о прибытии парламентера своему командиру, тот послал донесение по команде, и к месту, где находился Мортон, поспешно выехали два офицера. - Вы зря теряете время, любезный, и, кроме того, рискуете жизнью, - сказал один из них, обращаясь к Мортону, - герцог Монмут не станет выслушивать условия от изменников, выступивших с оружием против законных властей; к тому же учиненные вами зверства вопиют о возмездии. Лучше поворачивайте коня и поберегите его сегодня, чтобы он смог послужить вам как следует завтра. - Но я не могу поверить, - сказал Мортон, - чтобы герцог Монмут, даже если он рассматривает нас как преступников, обрек на смерть такое множество своих ближних, не выслушав их жалоб и требований. Лично я за себя не боюсь. Я знаю, что не поощрял и не допускал никаких жестокостей, и боязнь ответить за злодейства других не может мне мешать исполнить мой долг. Офицеры переглянулись. - Уж не тот ли это молодой человек, о котором говорил лорд Эвендел, - сказал офицер, который был помоложе. - А лорд Эвендел здесь? - спросил Мортон. - Нет, - сказал офицер, - мы оставили его в Эдинбурге; он еще не поправился и не смог поэтому выступить с нами в поход. Вас зовут, если не сшибаюсь, Генри Мортон? - Совершенно верно. - Мы не станем препятствовать вашему свиданию с герцогом, сударь, - сказал офицер гораздо вежливее, чем прежде, - но вы должны быть готовы к тому, что это решительно ничего не изменит; его светлость благожелательно настроен по отношению к вашим, но те, кто разделяет с ним власть, едва ли согласятся на какие-нибудь поблажки. - Я буду глубоко огорчен, если ваши слова оправдаются, - отозвался Мортон, - однако мой долг велит настаивать на свидании с его светлостью. - Лэмли, - сказал старший из офицеров, - сообщите герцогу о прибытии мистера Мортона и напомните его светлости, что это тот джентльмен, о котором так уважительно говорил лорд Эвендел. Офицер возвратился с ответом, что генерал не располагает возможностью встретиться с Мортоном вечером, но примет его завтра утром. Его поместили на ночь в ближайшей хижине, снабдили всем необходимым и были с ним чрезвычайно предупредительны и любезны. Рано утром за ним явился уже знакомый офицер, чтобы проводить на аудиенцию к герцогу. Армия уже снялась с бивака и в этот момент выстраивалась колоннами для похода или, может быть, для атаки на противника. Герцог находился в центре боевого порядка, примерно в миле от того места, где Мортон провел минувшую ночь. По пути к генералу он имел возможность прикинуть в уме численность и мощь этой армии, собранной для подавления неожиданно разразившегося и плохо организованного восстания. Тут было три-четыре полка англичан, составлявших цвет армии Карла II, были шотландские лейб-гвардейцы, жаждавшие отомстить за свое недавнее поражение, и другие полки регулярной шотландской армии, и многочисленные кавалерийские части, набранные из землевладельцев, добровольно вступивших в армию, и из вассалов короны, обязанных королю военною службой. Мортон, кроме того, заметил и несколько сильных отрядов горцев, спустившихся со своих гор из районов близ границ Нижней Шотландии и, как мы уже говорили, в такой же мере ненавидевших западных вигов, в какой последние ненавидели и презирали их. Они выступили под предводительством своих вождей и составляли особое подразделение этого грозного войска. Большой парк полевой артиллерии сопровождал королевскую армию. Все вместе имело настолько внушительный вид, что, казалось, одно лишь чудо может спасти плохо вооруженное, случайное и недисциплинированное войско повстанцев от страшного и окончательного разгрома. Офицер, сопровождавший Мортона, старался по его взглядам выяснить, какое впечатление произвело на него это великолепное и грозное зрелище боевой мощи. Но, храня верность делу, которому он себя посвятил, Мортон умело скрывал охватившее его беспокойство и смотрел вокруг себя с таким безразличным видом, словно во всем этом для него не было ничего неожиданного. - Смотрите, какое угощение для вас приготовлено, - сказал офицер. - Если бы у меня пропал аппетит, - ответил на это Мортон, - я не был бы сейчас вместе с вами. Но ради обеих сторон я предпочел бы, чтобы меня угостили более мирной закуской. Беседуя таким образом, они подъехали к главнокомандующему, который стоял, окруженный большим числом офицеров, на вершине невысокого холма, откуда открывался вид на окрестности. Можно было различить извивавшийся лентой величественный Клайд и даже лагерь повстанцев на другом берегу реки. Офицеры королевской армии, очевидно, знакомились с местностью, чтобы выбрать наиболее удобное направление для атаки. Капитан Лэмли, сопровождавший Мортона, подошел к герцогу и шепнул ему на ухо о прибытии парламентера. Герцог подал знак окружающим офицерам отойти в сторону, оставив при себе только двух генералов, своих ближайших помощников. Пока они совещались, Мортон успел разглядеть тех, с кем ему предстояло вступить в переговоры. Всякий, взглянув на герцога Монмута, не мог не почувствовать его обаяния, о чем великий жрец всех девяти дев Парнаса вспоминал позднее в следующих стихах: Что б он ни сделал - простота во всем. "Быть милым" от природы было в нем, Движения изящны и просты, И лик его был райской красоты. И все же проницательный наблюдатель не мог не заметить, что на красивом и мужественном лице Монмута порой появлялось выражение задумчивости и неуверенности, отражавшее, видимо, колебания и сомнения, которые одолевали его всякий раз, когда было необходимо принять ответственное решение. Позади герцога стоял Клеверхауз, с которым мы уже успели познакомить читателя, и еще один генерал с крайне примечательной и своеобразной наружностью. Он был одет в платье старинного образца, какие носили во времена Карла I. Это был костюм причудливого покроя, сделанный из замши и украшенный позументом и богатым шитьем. Ботфорты и шпоры этого генерала были так же старомодны. Он носил нагрудник, поверх которого свисала борода почтенной длины: он отращивал ее в знак скорби и траура по Карлу I, и ее не касалась бритва цирюльника с того дня, как голова несчастного государя скатилась на эшафоте. Он стоял с непокрытой головой и был совершенно лыс. Его высокий морщинистый лоб, серые проницательные глаза и словно резцом высеченные черты свидетельствовали о преклонных годах, не сломивших, однако, здоровья, и суровой решительности, которой было недоступно сострадание. Таков был внешний облик - правда, едва намеченный нами - знаменитого генерала Томаса Дэлзэла, которого виги боялись и ненавидели еще больше, чем Клеверхауза: зверства, чинимые генералом, объяснялись его глубокой личной ненавистью к мятежникам, а также, может быть, и врожденной жестокостью, тогда как Клеверхауз руководствовался политическими соображениями, считая крутые меры лучшим средством для обуздания пресвитериан или даже для полного искоренения этой секты. Мортон понял, что присутствие на аудиенции этих двух генералов - одного из них он знал лично, другого понаслышке - предрешало судьбу его дела. Тем не менее, несмотря на свою молодость и неопытность и неблагосклонный прием, который, судя по всему, встретили его предложения, он смело по данному ему знаку приблизился к Монмуту, решив про себя, что интересы его страны и тех, кто взялся ради них за оружие, не должны страдать от того, что были доверены ему, а не кому-либо более сведущему в этих делах. Монмут принял его с изысканной любезностью, никогда и нигде не покидавшей его. Дэлзэл бросил на него нетерпеливый, суровый и мрачный взгляд; Клеверхауз саркастическою улыбкой и легким кивком головы, видимо, хотел подчеркнуть, что считает его старым знакомым. - Вы прибыли, сударь, от лица этих несчастных людей, собравшихся ныне вооруженной толпой, - сказал герцог Монмут, - и вас зовут, насколько мне известно, Мортон. Не угодно ли вам сообщить, в чем состоит данное вам поручение. - Об этом говорится в бумаге, милорд, - ответил Мортон, - именуемой памятною запискою и петицией, которую лорд Эвендел должен был вручить вашей светлости. - Что он и сделал, - подтвердил герцог. - И, как я понял из слов лорда Эвендела, в этих достойных сожаления обстоятельствах мистер Мортон обнаружил много благоразумия и благородства, за что я приношу ему мою благодарность. От Мортона не укрылось, что в этот момент Дэлзэл негодующе покачал головой и что-то шепнул на ухо Клеверхаузу, который в ответ усмехнулся и едва заметно повел бровями. Герцог вынул из кармана петицию. Он был мягок по природе и понимал, что ее авторы требовали только того, на что имеют бесспорное право. С другой стороны, он должен содействовать упрочению власти короля и считаться с более непримиримыми взглядами лиц, приставленных к нему не только для помощи, но и для контроля над ним. Явно колеблясь между этими побуждениями, он произнес: - В этой бумаге содержатся предложения, мистер Мортон, по существу которых я в настоящее время не имею возможности высказаться. Некоторые из них представляются мне разумными и справедливыми, и хотя на этот счет я не располагаю инструкциями его величества, все же заверяю вас, мистер Мортон, и моя честь в том порукой, что готов выступить перед ним вашим ходатаем и сделать все от меня зависящее, чтобы добиться удовлетворения ваших требований. Но вам нужно понять, что я могу вступить в переговоры только с просителями, а не с мятежниками. Итак, вы можете рассчитывать на мою благожелательность и на мою помощь лишь при условии, что ваши сотоварищи сложат оружие и отправятся по домам. - Сделать это, милорд, - бесстрашно ответил Мортон, - значило бы признать, что мы и в самом деле мятежники, как нас именуют наши враги. А между тем мы обнажили меч, чтобы возвратить себе наши исконные, незаконно отнятые у нас права. Умеренность и здравомыслие вашей светлости позволили вам понять справедливость предъявленных нами требований, но если бы им не вторила боевая труба, к ним никто не стал бы прислушиваться. Вот почему мы не можем и не смеем сложить оружие, даже если бы ваша светлость обещали нам безнаказанность, пока к этому обещанию не будет добавлена положительная гарантия, что злоупотреблениям и насилиям, на которые мы указываем в нашей петиции, будет положен конец. - Мистер Мортон, - заметил герцог, - вы молоды, но у вас достаточно опыта, чтобы знать, что порой даже разумные просьбы становятся опасными и неразумными из-за формы, в которой они изложены или предъявлены. - Мы можем ответить, милорд, что прибегли к этой весьма неприятной форме лишь после того, как тщетно испробовали другие. - Мистер Мортон, - сказал герцог, - я вынужден сократить нашу беседу. Мы готовы начать атаку, но я отложу ее ровно на час, пока вы не сообщите моего ответа мятежникам. Если им будет угодно разойтись, сложить оружие и прислать ко мне мирную делегацию, я сочту делом чести сделать все от меня зависящее, чтобы удовлетворить их претензии; если нет, пусть берегутся и ожидают последствий. Я полагаю, господа, - добавил он, оборачиваясь к своим помощникам, - что это самое большее, на что я могу пойти в интересах этих заблудших, руководствуясь полученными мною инструкциями. - Клянусь честью, - неожиданно заявил Дэлзэл, - мое слабое разумение не позволило бы пойти и на это, учитывая мою ответственность пред королем и собственной совестью. Впрочем, вашей светлости, без сомнения, лучше известны намерения короля, нежели нам, вынужденным руководствоваться лишь буквою наших инструкций. Кровь прилила к лицу Монмута. - Вы слышите, - сказал он, обращаясь к Мортону, - генерал Дэлзэл порицает меня за предоставление вам отсрочки. - Отношение генерала Дэлзэла нас нисколько не удивляет, ведь ничего иного мы от него и не ждали; отношение вашей светлости также не обмануло наших надежд. Мне следует только добавить, что даже в случае беспрекословного подчинения, на котором настаивает ваша милость, остается чрезвычайно сомнительным, поможет ли нам ваше ходатайство, если короля окружают такие советники. Я передам нашим вождям ответ вашей светлости на нашу петицию, и, раз мы не можем добиться мира, нам придется вести войну. - Прощайте, сударь, - сказал герцог. - Итак, я откладываю атаку на один час, только на час. Если вы пришлете ответ в течение этого срока, меня можно будет найти на этом же месте, и я буду искренне рад избегнуть напрасного кровопролития. В этот момент Дэлзэл и Клеверхауз снова обменялись многозначительною улыбкой. Герцог ее заметил и повторил со спокойным достоинством: - Да, господа, я сказал, что надеюсь на разумный ответ, который избавил бы нас от напрасного кровопролития. Полагаю, что в моем пожелании не заключается ничего, заслуживающего вашей насмешки или вашего порицания. На это замечание герцога Дэлзэл ответил суровым взглядом, но промолчал. Клеверхауз, скривив губы в ироническую улыбку, учтиво сказал, что не ему судить, справедливы ли мнения его светлости. Герцог движением руки отпустил Мортона. Сопровождаемый эскортом, он направился в лагерь нонконформистов, мимо готовой к наступлению армии. Поравнявшись с блестящими кавалеристами, в которых узнал лейб-гвардейцев, он увидел Клеверхауза, успевшего занять свое место перед полком. Заметив Мортона, он подъехал к нему и с подчеркнутой вежливостью сказал: - Сколько мне помнится, я встречаю мистера Мортона из Милнвуда уже не впервые? - Если мое присутствие здесь причиняет неудовольствие вам или еще кое-кому, - сказал, усмехнувшись, Мортон, - то уж, во всяком случае, не по вине полковника Грэма. - Разрешите, по крайней мере, заметить, - проговорил Клеверхауз, - что нынешний образ действий мистера Мортона полностью подтверждает мнение, которое я составил о нем, и что мои действия в нашу прошлую встречу были не чем иным, как выполнением моего долга. - Согласовать свои действия с долгом, а долг - с совестью - ваше дело, полковник Грэм, а отнюдь не мое, - ответил Мортон, оскорбленный замечанием Клеверхауза, который в учтивой форме домогался признания справедливости приговора, едва не приведенного в исполнение. - Погодите минутку, - сказал Клеверхауз. - Эвендел утверждает, что я виноват перед вами и должен загладить свою вину. Полагаю, что я всегда буду делать различие между великодушным, благородным, образованным человеком, который, и заблуждаясь, действует, руководствуясь высокими побуждениями, и тупыми фанатиками, во главе которых стоят кровожадные убийцы. Поэтому, если они не побросают оружие и не разбредутся после вашего прибытия в лагерь, прошу вас, возвращайтесь сюда и сдавайтесь - ведь они, уверяю вас, не продержатся и получаса. Если вы решитесь на этот шаг, разыщите меня. Монмут, как это ни странно, не сможет вас защитить, Дэлзэл - не захочет, один я и смогу, и захочу. Я обещал это Эвенделу, если вы доставите мне такую возможность. - Я был бы очень признателен лорду Эвенделу, - холодно произнес Мортон, - если бы он не рассчитывал, что меня можно убедить покинуть людей, с которыми я связан совместной борьбой. Что касается вас, полковник, то вы премного меня обяжете удовлетворением совершенно иного рода; по истечении часа вы, быть может, найдете меня на западной половине Босуэлского моста со шпагой в руке. - Буду счастлив встретиться с вами в указанном месте, - сказал Клеверхауз, - но, быть может, вы все-таки подумаете о моем предложении. Они распрощались и разъехались в разные стороны. - Славный он юноша, Лэмли, - сказал Клеверхауз, обращаясь к находившемуся рядом с ним офицеру. - Впрочем, погибший он человек, и пусть кровь его будет на нем. Произнеся эти слова, он занялся приготовлениями к предстоящему бою. Глава XXXI Но, чу, не тот уже в лагере шум, Прощай, и мир и покой. Бернc Явился ополченцев полк, В цвет голубой одет, И Лондон дал пятьсот солдат, Одетых в красный цвет Строфы Босуэла Покинув аванпосты регулярной армии, где царил образцовый порядок, и достигнув расположения войска пресвитериан, Мортон не мог не почувствовать разительного отличия в дисциплине и с тревогой подумал о будущем. Разногласия, волновавшие военный совет, теперь захватили всех, вплоть до последнего рядового. Дозоры и патрули повстанцев охотнее занимались жаркими спорами об истинных причинах гнева Господня и определением того, что есть эрастианская ересь, чем разведкой и наблюдением за врагом, хотя уже доносилась барабанная дробь и звуки труб королевской армии. Правда, на длинном и узком Босуэлском мосту, которого противник не мог миновать, повстанцами была выставлена охрана; но и здесь люди были разобщены взаимной враждой и пали духом в ожидании грозного неприятеля, - понимая, что их поставили на самый опасный участок, они уже стали подумывать, не уйти ли им в расположение главных сил. Это было бы окончательной гибелью, так как от сохранения за собой этой переправы или от ее потери зависела судьба предстоящего боя. За мостом начиналось открытое ровное поле с разбросанными на нем небольшими зарослями кустарника; на таком поле сражения недисциплинированные отряды повстанцев, без пушек и с очень слабой кавалерией, не могли бы сдержать натиск регулярных частей. Внимательно осмотрев подступы к переправе, Мортон пришел к выводу, что если занять два-три дома и рощу на левом берегу Клайда, и там же заросли ольшаника и орешника, и забаррикадировать проезд и ворота, высившиеся, по обыкновению, над центральной аркой Босуэлского моста, то его легко можно будет оборонять даже от превосходящих сил неприятеля. Он отдал соответствующие распоряжения и приказал свалить парапеты на мосту, по ту сторону ворот, чтобы они не могли служить укрытием для противника, когда он предпримет попытку прорваться. Дозорных, оставленных на этом важнейшем участке, он призвал быть начеку и зорко охранять мост и пообещал тотчас же прислать сильное подкрепление. Он заставил их выслать на тот берег разведчиков, которые должны были следить за продвижением неприятеля и возвратиться назад, как только покажется его авангард. Наконец, он их обязал регулярно извещать главные силы обо всем, что будет ими замечено. Солдаты в минуту опасности быстро оценивают по достоинству своих офицеров. Благоразумие и распорядительность Мортона завоевали ему доверие этих людей, и они, ободрившись и успокоившись, принялись укреплять по его указанию занятую ими позицию и, когда он снова тронулся в путь, проводили его троекратным приветственным криком. Теперь Мортон поскакал во весь опор по направлению к главным силам повстанцев. Прибыв в лагерь, он был поражен и потрясен представшей перед ним картиной полного смятения и раздора в момент, когда так существенны были строгий порядок и единение. Вместо того чтобы построиться боевой линией и повиноваться распоряжениям своих офицеров, повстанцы толпились беспорядочной массой, кипевшей и рокотавшей, словно волны морские; тысячи глоток говорили или, вернее, вопили все вместе, но никто никого не слушал. Возмущенный этим безобразным зрелищем, Мортон решил пробиться сквозь толчею и выяснить, а если возможно, и устранить причину столь неуместного беспорядка. Пока он поглощен этим занятием, мы познакомим читателя с тем, что Мортон узнал лишь позднее. Повстанцы собрались для проведения дня покаяния; так же как пуритане в предыдущей гражданской войне, они считали это наилучшим способом разрешения всех трудностей и разногласий. Обычно для этого назначали любой будний день, но на этот раз пришлось остановиться на воскресенье, так как времени было в обрез, а враг находился рядом. В центре лагеря была установлена временная кафедра или, точнее, помост под навесом; согласно утвержденному распорядку, он должен был быть предоставлен сначала достопочтенному Питеру Паундтексту как старейшему из наличных в войске повстанцев священников. Но пока этот почтенный служитель церкви медленными и размеренными шагами приближался к приготовленной для него трибуне, его опередил неожиданно появившийся Аввакум Многогневный, тот одержимый безумием проповедник, внешность которого так поразила Мортона, когда он увидел его на заседании военного совета после победы при Лоудон-хилле. Неизвестно, действовал ли он под влиянием или по наущению камеронцев, либо его подтолкнули использовать случай и обратиться с увещаниями к столь многолюдному сборищу собственное расстроенное воображение и соблазн взойти на бывшую перед ним свободную кафедру. Известно лишь то, что он тут же использовал представившуюся возможность и, вскочив на кафедру, посмотрел вокруг себя диким, блуждающим взором и, не обращая внимания на ропот многих присутствующих, открыл Библию и прочитал в качестве исходного текста для своей проповеди следующий стих из тринадцатой главы Второзакония: "...появились в нем сыны Велиала из среды тебя и соблазнили жителей города их, говоря: "пойдем и будем служить богам иным, которых вы не знали", вслед за чем углубился в изложение своей темы. Речь Многогневного была в такой же мере дикой и несообразной, в какой неожиданным и несвоевременным было его вторжение на трибуну, но она била в самую точку, так как поднимала самые больные вопросы, обсуждение которых с общего согласия предполагалось отложить до более благоприятной поры. Он не упустил решительно ничего, что имело хотя бы малейшее отношение к обуревавшим их распрям. Обвинив умеренных в том, что они впали в ересь, что пресмыкаются перед властью насильников, что ищут мира с врагами Господними, он затем назвал имя Мортона и обрушился на него, утверждая, что он один из тех сынов Велиала, которые, как сказано в приведенном им тексте, вышли из среды их, чтобы соблазнить жителей града сего и предаться ложным богам. Мортону и всем тем, кто идет вслед за ним или одобряет его образ действий, Многогневный возвестил ярость и мщение; он увещевал всех, кто хочет остаться чистым и незапятнанным, немедленно покинуть ряды нечестивых. - Не страшитесь, - говорил он, - ни конского ржания, ни блеска доспехов. Не ищите помощи у египтян, не ищите ее у врага, будь он так же неисчислим, как акриды, и так же свиреп, как драконы. Упования их - не наши упования, столпы их - не наши столпы; может ли быть иначе, если тысяча побежит от единого, а двое обратят в бегство десять тысяч врагов! Я видел этою ночью видение и слышал голос, сказавший: "Аввакум, возьми лопату и отдели зерно от мякины, дабы не пожрало обоих пламя негодования и не спалила молния ярости". И я говорю вам: возьмите этого Генри Мортона, этого мерзостного Ахана, принесшего с собой то, что проклято Господом, и побратавшегося с врагами в их стане, возьмите его, и побейте каменьями, и сожгите в огне, дабы отвратить гнев Господень от чад ковенанта. Он не облекся в одежды вавилонские, но продал одежды праведника жене Вавилона; он не взял двухсот сиклей чистого серебра, но предал истину, которая драгоценнее серебряных сиклей или золота в слитках. Эти яростные нападки, столь внезапно обрушившиеся на одного из наиболее деятельных вождей пресвитерианского войска, вызвали среди слушателей целую бурю. Некоторые потребовали немедленно переизбрать офицеров и не допускать на командные должности никого, прикоснувшегося, по их выражению, к тому, что проклято Господом, или склонного мириться с ересями и язвами времени. Настаивая на своем требовании, камеронцы громко кричали, что, кто не с ними, тот против них, что теперь не время отказываться от важнейших пунктов священного ковенанта шотландской церкви, если они ждут Божьего благословения своему оружию и своему делу, и что в их глазах умеренный пресвитерианин немногим лучше, чем прелатист, антиковенантер или безбожник. Подвергшиеся нападению с негодованием отвергли обвинения в преступной снисходительности и в отпадении от истинной веры и, в свою очередь, обвиняли обвинителей в вероломстве, а также в безумном и нелепом стремлении во что бы то ни стало посеять в рядах войска несогласия и раздоры, тогда как даже самому беспечному среди них ясно, что, лишь объединив свои силы, они смогут - и то только-только - устоять перед врагом. Паундтекст и еще двое или трое из его прихожан пытались было сдержать разыгравшиеся страсти и обращали к своим противникам слова патриарха: "Да не будет вражды между мной и тобой, и твоими пастырями и моими пастырями, ибо мы братья". Но никто не слушал этих миролюбивых призывов. Тщетно сам Берли, понявший, что этот раздор угрожает неминуемой гибелью, возвышал свой суровый и мощный голос, требуя молчания и подчинения дисциплине. Дух неповиновения захватывал все большее число собравшихся пресвитериан; речь Аввакума Многогневного, казалось, заразила безумием его слушателей. Наиболее благоразумная и робкая часть собравшихся покинула поле, считая, что все потеряно и дальнейшая борьба безнадежна. Другие обращали смиренные, согласно их весьма неточному выражению, мольбы к вновь избранным офицерам и, неистово вопя и беснуясь, бессмысленно и беспорядочно, как и все на этом злосчастном собрании, отрешали от должности прежних. В этот момент, когда армия в полном смятении готова была распасться, и прибыл на поле Мортон. Его появление вызвало громкие приветственные клики одних и проклятия и угрозы других. - Что означает этот пагубный беспорядок, да еще в такой опасный момент? - воскликнул он, обращаясь к Берли, который, устав от бесплодных усилий восстановить порядок и дисциплину, стоял, опираясь на свой палаш и взирая с мрачным отчаянием на окружающее. - Это значит, - ответил он, - что Господь отдал нас в руки наших врагов. - Нет! - воскликнул Мортон (его громкий и решительный голос заставил многих прислушаться к тому, что он говорил). - Неверно, что Господь покидает нас, - мы сами покидаем его, мы покрываем себя позором, унижая и предавая дело свободы и нашей религии. Слушайте меня, - продолжал он, взбегая на кафедру, которую принужден был оставить пришедший в полное изнеможение Аввакум Многогневный. - Я привез от врага предложение немедленно начать мирные переговоры. Однако он требует, чтобы мы сначала сложили оружие. Могу вас заверить, мы в состоянии оказать ему достойное сопротивление, но только в том случае, если вы будете вести себя, как подобает мужчинам. Решайте же наконец: война или мир? Время, предоставленное нам для решения, уже на исходе. Пусть в будущем не станут о нас говорить, что шесть тысяч вооруженных шотландцев не были ни достаточно храбрыми, чтобы выйти на поле брани и стоять стеною, ни достаточно благоразумными, чтобы заключить с врагом мир, ни даже мудрыми мудростью трусов, чтобы своевременно отступить. Чего стоят споры о мелочах в церковном устройстве и управлении, когда разрушение грозит всему зданию? Вспомните, братья мои, что последнее и самое страшное бедствие, какое наслал Господь на некогда избранный им народ, последнее и самое страшное наказание за его слепоту и бесчувственность - это те кровавые распри, которые раздирали на части город даже тогда, когда враг уже ломился в ворота. Некоторые из стоявших вокруг ответили на речь Мортона одобрительными криками, другие - улюлюканьем, свистом и восклицаниями: "По шатрам, о Израиль!" Заметив, что колонны противника появились уже на правом берегу Клайда и направляются к мосту, Мортон, указывая рукой на врага, изо всех сил прокричал: - Прекратите ваш бессмысленный рев, взгляните туда, вон противник! Удержим ли мы в своих руках мост или нет, от этого зависит и наша жизнь, и надежда на отвоевание наших законов и наших свобод. Я докажу, что найдется такой шотландец, который сумеет умереть, защищая их. Кто любит отчизну, за мной! Толпа повернулась в ту сторону, куда он указывал. При виде блестящих рядов английской гвардейской пехоты, сопровождаемой бесчисленными эскадронами конницы, при виде канониров, устанавливающих пушки против моста, при виде закутанных в пледы горцев, искавших брод, и длинной вереницы войск, предназначенных для поддержки атаки, повстанцы примолкли, пораженные этим зрелищем, словно оно являлось для них полною неожиданностью, а не тем самым, что им должно было предвидеть. Люди растерянно устремляли глаза друг на друга, на своих командиров, и их взгляды были как у больного, очнувшегося после припадка безумия. Впрочем, когда Мортон, спрыгнув с трибуны, решительными шагами направился к мосту, за ним последовало около сотни юношей, большею частью тех, кто находился под его непосредственною командой. Берли повернулся к Мак-Брайеру: - Эфраим, - сказал он, - через бренную мудрость этого нетвердого в своей вере юноши провидение указует нам спасительный путь. Пусть тот, кому дорог свет истины, следует за Белфуром Берли! - Остановись! - воскликнул Мак-Брайер. - Разве Генри Мортон или подобный ему достоин указывать нам, когда выходить и когда входить? Остановись, оставайся с нами! Я боюсь измены, я боюсь, что этот ни во что не верующий Ахан предал нас врагу. Ты не смеешь идти вместе с ним. Ты один - наши колесницы и наши всадники. - Не удерживай меня, - отвечал Берли. - Он прав: если враг овладеет мостом, надеяться не на что. Неужели чада колена этого могут быть названы более мудрыми и более храбрыми, чем чада святилища? Стройтесь в ряды под командованием ваших вождей, позаботьтесь, чтобы у нас не было недостатка в людях и порохе, и будь проклят тот, кто отвернется от страды сего великого дня. Сказав это, он быстро пошел по направлению к мосту; за ним последовало около двухсот наиболее храбрых и ревностных приверженцев его партии. После ухода Мортона и Берли в лагере воцарилась мертвая и зловещая тишина. Командиры воспользовались наступившим успокоением и принялись наводить хоть некоторый порядок среди своих подчиненных, увещевая тех, кто был не прочь лечь ничком на землю, чтобы укрыться от ожидаемого обстрела. Повстанцы перестали оказывать своим начальникам сопротивление или вступать в препирательства с ними, но страх, заставивший их забыть свои распри, вытравил из них мужество. Они покорно, словно стадо овец, позволяли строить себя в ряды, но утратили решимость и волю к действию; они испытывали щемящую тоску в сердце, порожденную внезапным приближением грозной опасности, о которой никто не думал, пока она была далеко. Впрочем, их построили более или менее правильной боевой линией, и теперь, когда они снова сделались похожи на армию, их вождям оставалось только надеяться, что какое-нибудь счастливое обстоятельство поднимет их дух и восстановит былую отвагу. Тимпан, Паундтекст, Мак-Брайер и прочие проповедники обходили ряды и уговаривали бойцов затянуть псалом. Однако суеверные среди них отметили как дурное предзнаменование, что их песнь восхваления и торжества превратилась в ропот смятения и больше походила на покаянные строфы осужденных на смерть, поющих на эшафоте пред казнью, чем на смелый и гордый гимн, разносившийся недавно над Лоудон-хиллом и звучавший словно предвестие грядущей победы. К печальному пению вскоре добавился бурный аккомпанемент: королевские солдаты кричали, горцы вопили, со стороны врага начали греметь пушки, с обеих сторон послышалась ружейная трескотня, и Босуэлский мост вместе с прилегающими участками берега окутала густая завеса дыма. Глава XXXII Как струи частого дождя, Как туча острых стрел, Шотландцы падают кругом Рядами мертвых тел. Старинная баллада Неприятель начал яростную атаку на мост несколько раньше, чем Мортон и Берли присоединились к оборонявшим его повстанцам. Два полка гвардейской пехоты, слившись в плотную колонну, устремились к реке; одна ее часть, рассыпавшись на правом берегу, открыла огонь по защитникам, тогда как другая хлынула на мост, с тем чтобы вытеснить их оттуда и овладеть переправой. Повстанцы храбро и стойко выдержали атаку; в то время как некоторые из них отвечали на огонь из-за реки, другие обстреливали противоположный конец моста и подступы, по которым солдаты пытались к нему приблизиться. Последние несли немалый урон, но все-таки продвигались вперед, и голова их колонны была уже на мосту, когда прибытие Мортона изменило положение дел; его стрелки, ведя меткий, прицельный и непрерывный огонь, заставили наступавших отойти от моста с большими потерями. Королевские войска снова пошли на приступ и снова, с еще большими потерями, были отбиты; в этот момент подоспел Берли со своими людьми. С обеих сторон велась ожесточенная стрельба, и исход боя все еще оставался неясным. На возвышенности крутого правого берега можно было различить Монмута на великолепном белом коне; он направлял, ободрял и воодушевлял солдат. По его приказанию пушки, обстреливавшие до этого времени главные силы пресвитериан, были повернуты против защитников моста. Но громоздкие и неповоротливые орудия, действовавшие в те времена гораздо медленнее, чем теперь, не нанесли ожидаемого урона противнику и даже не устрашили его. Повстанцы, прячась в рощицах на берегу или в уже упоминавшихся нами домах, стреляли из-за укрытия, тогда как роялисты благодаря мерам предосторожности, принятым Мортоном, были открыты вражеским выстрелам. Нападавшие так долго топтались на месте и встретили настолько упорное сопротивление, что их генералы начали сомневаться в конечном успехе. В этот момент Монмут соскочил с коня и, собрав гвардейцев, повел их снова в отчаянную атаку. За ним тотчас последовал Дэлзэл, который стал во главе отряда ленокских горцев, бросившихся вперед с устрашающим криком "Лох-слой"*. У защитников моста стал ощущаться недостаток в пулях и порохе. Тщетно посылали они гонца за гонцом к главным силам пресвитерианской армии, стоявшим в бездействии в тылу на открытом поле, сначала требуя, потом умоляя о высылке подкреплений и столь необходимых им боевых припасов. Страх, оцепенение и разброд достигли здесь такого предела, что, в то время как передовая позиция, от которой зависело их собственное спасение, настоятельно нуждалась в немедленной помощи, не нашлось никого, кто был бы способен распорядиться или хотя бы повиноваться приказу. ______________ * Это был девиз или боевой клич клана Мак-Фарленов. Так называлось озеро близ горловины Лох-Ломонда, в самом центре их давних владений на берегу этого чудесного внутреннего моря. (Прим. автора.) По мере того как ослабевал огонь защитников моста, усиливался огонь нападавших, наносивший большие потери повстанцам. Воодушевляемые примером и увещанием своих генералов, солдаты овладели частью моста и начали разбирать устроенную у ворот баррикаду. Ворота были разбиты; бревна, стволы деревьев и другие подручные материалы, пошедшие на ее постройку, растащены и сброшены в реку. Это было сделано, впрочем, не без противодействия пресвитериан. Мортон и Берли бились впереди своих воинов, призывая их встретить пиками и алебардами штыки гвардейцев и палаши горцев: Но те, что шли за вождями, начали пугаться этого неравного боя; они уходили по одному или по двое, по трое в распоряжение главных сил. Напором вражеской колонны, пробивавшей себе путь оружием, оставшиеся были вытеснены с моста. Теперь, когда освободился проход, противник сплошною массой устремился в него. Однако мост был узким и длинным, что затрудняло переправу большого количества войск и делало ее опасной. Тем, кто первыми прошли по мосту, оставалось еще овладеть домами, из окон которых ковенантеры продолжали вести огонь. В этот критический момент Берли и Мортон оказались рядом. - Еще есть время, - сказал первый, - прежде чем они успеют построиться, бросить на них кавалерию; с Божьей помощью мы могли бы отбить у них мост; итак, торопись привести сюда конницу, а я тем временем продержусь с этими уставшими, но стойкими людьми. Мортон понял значение этого плана и, вскочив на коня, которого Кадди держал наготове в кустарнике, помчался к кавалерийскому отряду, состоявшему сплошь из одних камеронцев. Не успел он еще объяснить, с какою целью к ним прибыл, как его встретили восклицаниями. - Он спасается бегством! - кричали повстанцы. - Трусливый предатель бежит, как олень от охотников, он покинул посреди сечи нашего храброго Берли, он оставил его в неравном бою! - Я не бегу, - воскликнул Мортон. - Вы же видите, что я не бегу. Я прибыл за вами, чтобы повести вас в атаку. Вперед, смелее, мы еще сумеем отбить мост. - Не трогайтесь с места, не трогайтесь! - раздались громкие крики в рядах. - Он предал нас врагу! Пока Мортон настаивал, увещевал и тщетно приказывал последовать за собой, благоприятный момент был упущен. И после того как въезд на мост и все его оборонительные сооружения были захвачены противником, Берли и его люди начали отходить к главным силам; их поспешное отступление не могло, разумеется, вселить в остальных веру в свои силы, чего им очень недоставало. Между тем королевские войска беспрепятственно переправились по мосту и строились в боевую линию перед ним. Клеверхауз, следивший за ходом боя с противоположного берега, словно ястреб, замерший на скале и выжидающий, когда можно будет ринуться на добычу, выбрав подходящий момент, во главе своей кавалерии перешел на рысях через мост; проведя эскадроны частью через интервалы следующей в боевом порядке пехоты, частью обогнув ее с обеих сторон, он построил их на обширном и равном поле и тотчас же понесся с основной массой всадников на ковенантеров, атакуя их с фронта, тогда как два других конных отряда угрожали их флангам. Армия пресвитериан пребывала в таком состоянии, что одна лишь угроза атаки должна была неизбежно породить панику. Повстанцы пали духом и лишились остатка мужества; они не могли устоять перед конной атакой и всеми ее ужасами, поражающими одновременно и зрение и слух: несущимися во весь опор лошадьми, сотрясающейся под их копытами землей, сверканием обнаженных клинков, развевающимися от встречного ветра плюмажами и дикими воплями всадников. Передние ряды повстанцев открыли беспорядочный и редкий огонь, но задние, не дожидаясь, пока на них налетит конница, покинули строй и бросились спасаться бегством. Меньше чем через пять минут их настигли кавалеристы, нещадно коловшие и рубившие беглецов. Покрывая шум битвы, гремел голос Клеверхауза, кричавшего своим лейб-гвардейцам: "Бейте их, бейте! Никакой пощады, помните о Ричарде Грэме!" Драгуны - многие из них принимали участие в неудачной битве при Лоудон-хилле - не нуждались в призывах к отмщению, тем более что они могли упиваться им почти безо всякой опасности для себя. Их палаши вдоволь напились крови беглецов, не оказывающих им сопротивления. В ответ на мольбы о пощаде раздавались лишь крики, которыми преследовавшие сопровождали наносимые им удары. Поле боя представляло собой страшную картину резни, бегства и преследования. Около тысячи двухсот повстанцев, стоявших отдельно от главных сил, несколько в стороне от них, и не подвергнувшихся поэтому кавалерийской атаке, побросали оружие и сдались на милость победителя при приближении герцога Монмута во главе больших сил пехоты. Этот великодушный вельможа даровал им пощаду, о которой они молили. Носясь на своем быстром, как вихрь, коне по всему полю битвы, он уговаривал солдат прекратить резню с такой же настойчивостью, с какою недавно увещевал их идти в бой, чтобы добиться победы. Выполняя это гуманное дело, он столкнулся с генералом Дэлзэлом, призывавшим свирепых горцев и волонтеров королевского ополчения показать свою преданность королю и отчизне, заливая пламя мятежа кровью мятежников. - Вложите шпагу в ножны, я требую этого, генерал! - воскликнул герцог. - Велите трубить отбой. Довольно кровопролития, пощадите введенных в заблуждение подданных короля! - Повинуюсь вашей светлости, - сказал старый вояка, вытирая свою окровавленную шпагу и вкладывая ее в ножны, - но вместе с тем считаю нужным предупредить, что сделано далеко не все, чтобы устрашить этих бесноватых мятежников. Известно ли вашей светлости, что Бэзил Олифант собрал сельских дворян и состоятельных фермеров с запада и собирается идти на соединение с ними? - Бэзил Олифант? - переспросил герцог. - Кто он и что собой представляет? - Ближайший наследник по мужской линии последнего графа Торвуда. Он недоволен правительством потому, что оно отвергло его притязания на имущество, оставленное покойным графом, вопреки порядку наследования, леди Маргарет Белленден. Я думаю, что он надеется получить от мятежников выскользнувшее из его рук наследство. - Каковы бы ни были его побуждения, - ответил Монмут, - ему придется распустить свою банду, так как армия повстанцев разбита наголову и больше собраться не сможет. Итак, кончайте преследование. - Это дело вашей светлости - приказывать и отвечать за свои приказания, - ответил Дэлзэл и против воли отдал распоряжение прекратить преследование мятежников. Однако горячий и мстительный Клеверхауз был уже далеко и не слышал сигнала отбоя; он продолжал во главе своих лейб-гвардейцев безостановочное и кровавое преследование повстанцев, разгоняя и рубя всех, кого только ему и его солдатам удавалось настигнуть. Волна беглецов увлекла с поля боя и Берли и Мортона. Они попытались оборонять улицы Гамильтона, но пока они силились остановить бегущих и заставить их сражаться, кто-то прострелил Берли правую руку. - Отсохни рука у того негодяя, кто произвел этот выстрел! - воскликнул Берли, когда палаш, которым он размахивал над головой, беспомощно повис у него сбоку. - Я не могу больше сражаться*. ______________ * Этот эпизод и восклицание Берли заимствованы из хроник. (Прим. автора.) Затем, повернув коня, он выбрался из этой сумятицы. Мортон, убедившись, что, если он не откажется от своих тщетных попыток остановить беглецов, его неминуемо ждет или смерть или плен, последовав за верным Кадди, пробился сквозь толпу и, так как он был на хорошем коне, перескочил через несколько изгородей и оказался в открытом поле. Достигнув первой возвышенности, они остановили коней и, оглянувшись, увидели, что вся окрестность полна спасающихся от погони мятежников и преследующих их лейб-гвардейцев; дикие вопли и улюлюканье этих последних, когда они расстреливали пленных, смешивались с криками и стонами жертв. - Им уже не поднять головы, - сказал Мортон. - У них сняли голову, совсем так, как я откусываю головку у лука, - подхватил Кадди. - О, Господи! Взгляните, как сверкают палаши. Да, война - страшная вещь. И придется же потрудиться тому, кто захочет заманить меня опять на эту работу. Но, Бога ради, давайте нажмем! Мортон счел необходимым последовать совету своего верного оруженосца. Они припустили коней и поехали, не меняя аллюра, в сторону гористой и дикой местности, где, как они думали, собрались беглецы, чтобы сообща либо защищать свою жизнь, либо добиваться сносных условий капитуляции. Глава XXXIII От неба Им нужно сердце льва, дыханье тигра И лютость их в придачу. Флетчер Наступил вечер. Уже больше двух часов ехали Мортон и Кадди и не встретили никого из своих злосчастных товарищей. Они выехали на заболоченную пустынную местность и приближались к большой, уединенно расположенной ферме, стоявшей в том месте, где начиналась дикая, глухая долина; другого жилья поблизости не было. - Наши кони, - сказал Мортон, - больше не выдержат, им нужен отдых и корм. Попробуем устроить их здесь. Говоря это, он направился к дому. Все свидетельствовало о том, что в нем были люди: из трубы валил густой дым, у дверей виднелись свежие следы подков. В доме слышались голоса. Но все окна нижнего этажа были закрыты ставнями, и, когда наши путники постучали в дверь, им никто не ответил. После тщетных просьб впустить их они направились в конюшню или, точнее, сарай с намерением, поставив там лошадей, снова попытаться проникнуть в дом. В сарае они нашли десять - двенадцать лошадей. Измученный вид, рваная сбруя и изрядно потрепанные седла военного образца - все это свидетельствовало о том, что владельцы их - так же спасшиеся бегством повстанцы, как и вновь прибывшие. - Эта встреча к добру, - сказал Кадди, - у них куча мяса, дело ясное, потому что вот свежая шкура, что была на быке с полчаса назад, она еще теплая. Ободренные всем этим, они вернулись к дому и, объяснив, что они такие же ковенантеры, как и те, кто заперся внутри, стали требовать, чтобы им отворили дверь. - Кто бы вы ни были, - послышался наконец из окна после упорного молчания чей-то грубый, брюзгливый голос, - не мешайте тем, кто скорбит об опустошении и пленении их отчизны, кто занят исследованием причин гнева Господня и вероотступничества, дабы убрать с пути нашего камни преткновения, о которые мы споткнулись. - Это дикие виги с запада, - прошептал на ухо Мортону Кадди, - узнаю их язык. Дьявол меня возьми, если я хочу встретиться с ними. Однако Мортон продолжал настойчиво требовать, чтобы им отворили, и, так как его уговоры не действовали, он открыл одно из окон и, толкнув легко подавшиеся створки ставен, перешагнул через него в просторную кухню, откуда раздавался услышанный им голос. За ним последовал Кадди, пробурчавший сквозь зубы, когда просовывал в окно голову, что здесь, по крайней мере, нет, кажется, на огне горячей похлебки. Господин и слуга оказались в обществе десятка вооруженных людей, сидевших возле огня, на котором готовился ужин, и погруженных, видимо, в благочестивые размышления. Среди угрюмых и мрачных лиц, освещенных бликами пламени, Мортон без труда узнал некоторых из тех самых фанатиков, которые неизменно противодействовали всем сколько-нибудь умеренным мероприятиям, и вместе с ними их знаменитого пастыря, неистового Эфраима Мак-Брайера, и сумасшедшего Аввакума Многогневного. Камеронцы не двинулись с места и ни словом, ни жестом не приветствовали своих товарищей по несчастью; они внимательно слушали тихое и мерное бормотанье Мак-Брайера, молившегося о том, чтобы Господь всемогущий отвел свою руку от избранного народа и не погубил его в день гнева своего. Они знали о присутствии среди них насильно вломившихся посторонних, об этом можно было судить по угрюмым и негодующим взглядам, которые они иногда исподлобья на них бросали. Поняв, в какую недружественную компанию он опрометчиво вторгся, Мортон начал подумывать об отступлении, но, оглянувшись, не без тревоги заметил, что у окна, через которое он проник в эту комнату, стоят два дюжих, вооруженных до зубов камеронца. Один из этих не предвещавших ничего доброго часовых шепнул на ухо Кадди: - Сын бесценной женщины, благословенной Моз Хедриг, не соединяй дольше судьбы своей с судьбой этого исчадия гибели и предательства, иди своей дорогой и поторапливайся, ибо ангел мщения уже за твоею спиной. При этом он показал на окно, через которое Кадди, не раздумывая, и выпрыгнул, так как полученное им дружеское предупреждение ясно указывало на угрожающую опасность. "Уж эти мне окна! Не везет мне с ними, и все! - была его первая мысль; второй была мысль о вероятной участи его господина: - Они прикончат его, эти злодеи, и еще будут думать, что сделали доброе дело! Поскачу-ка я назад, в Гамильтон, да погляжу, нет ли кого из наших, чтобы выручить его в трудный час". Мысленно произнеся эти слова, Кадди поторопился в конюшню и, выбрав лучшую лошадь вместо своего загнанного коня, помчался в задуманном направлении. Топот его лошади на короткое время нарушил благочестивую сосредоточенность камеронцев. Едва он замер вдали, как Мак-Брайер кончил молиться. Камеронцы, слушавшие его со склоненными головами и опустив глаза, теперь подняли их и устремили на Мортона хмурые взгляды. - Вы как-то странно смотрите на меня, господа, - сказал он, обращаясь к присутствующим. - Решительно не понимаю, чем это вызвано. - Стыдись! Стыдись! - вскричал Многогневный, вскакивая со своего места. - Слово, которое ты отринул, станет скалою, что раздавит тебя. Копье, которое ты жаждал сломать, пронзит твое тело. Мы молились, мы взывали к Господу, мы просили его указать нам жертву, чтобы искупить грехи нашей паствы, и вдруг тот, в ком и начало и корень зла, предан Господом в наши руки. Как тать, проник он в окно; он - баран, пойманный в чаще, чья кровь станет жертвенным возлиянием, чтобы отвратить кару от церкви, и самое место это будет впредь называться Иегова-Ире, ибо Господь предусмотрел здесь заклание. Восстаньте же, вяжите вервием жертву, ведите к рогам жертвенника! Камеронцы поднялись; Мортон горько пожалел о своей торопливости, приведшей его в их общество. При нем была только шпага, его пистолеты остались в карманах седла, и, так как виги располагали огнестрельным оружием, вооруженное сопротивление едва ли могло его спасти. Но вмешательство Мак-Брайера отсрочило его смерть. - Погодите, не торопитесь, братья мои, не обрушивайте слишком поспешно мечи, дабы кровь невинного не раздавила нас своей тяжестью. Итак, - сказал он, обращаясь к Мортону, - мы сначала поговорим с тобой, мы установим твою виновность и лишь потом отметим за дело, которому ты изменил. Разве на всех собраниях нашего войска, - продолжал он, - ты не боролся, твердый, как кремень, с истиною? - Боролся, боролся, - раздались глухие голоса вигов. - Он всегда настаивал на мире с язычниками, - сказал один. - И стоял горою за черное и страшное зло индульгенции, - добавил второй. - И собирался предать наше войско в руки Монмута! - крикнул третий. - И он первый оставил честного и мужественного Берли, когда тот грудью защищал мост. Я видел его на равнине верхом на коне, которого он искровянил шпорами, гораздо раньше, чем прекратилась перестрелка у моста. - Господа, - сказал Мортон, - если вы хотите одолеть меня криками и отнять мою жизнь, не дав мне ответить, то это, по всей вероятности, в вашей власти. Но, совершив это убийство, вы согрешите и пред Богом и пред людьми. - Говорю вам, выслушайте этого юношу, - сказал Мак-Брайер. - Небо свидетель, что скорбели о нем душою, жаждали, чтобы он увидел свет истины, чтобы отдал свои дарования на защиту ее. Но он ослеплен своими суетными и бренными знаниями и презрел свет, сиявший пред ним. Крики стихли, и Мортон воспользовался наступившей тишиной, чтобы напомнить о своей верности общему делу, которую он доказал во время переговоров с Монмутом, а также о своем деятельном участии в последовавшей затем битве. - Я не могу, господа, - сказал он, - во всем и до конца идти с вами, не останавливаясь ни перед чем, как вам того бы хотелось; я не могу предписывать тем, кто разделяет мои религиозные убеждения, применять средства, подавляющие верования других, но никто больше меня не стремится к утверждению нашей законной свободы. Должен добавить, что, если бы в военном совете и другие держались бы того же мнения или пожелали сражаться в бою бок о бок со мною, мы не бежали бы от неприятеля и не занимались сейчас препирательствами, а вложили бы нынешним вечером в ножны наши мечи или размахивали бы ими, торжественно празднуя решительную победу. - Он произнес это слово, - отозвался один из присутствующих, - он признался в суетном себялюбии, он признался в эрастианстве. Так пусть же он умрет заслуженной смертью. - Помолчите еще немного, - сказал Мак-Брайер, - ибо я хочу продлить испытание. Разве не с твоей помощью этот язычник Эвендел дважды ускользнул от плена и смерти? Не ты ли спас Майлса Беллендена и его разбойничий гарнизон от карающего меча? - Я горд подтвердить, что в обоих случаях ваши слова справедливы. - Вот! Вы видите, - продолжал Мак-Брайер, - снова уста его произнесли слово. И не совершал ли ты этих дел ради мадианитянки, ради отродья епископальной церкви, приманки, которою сатана завлекает в свою западню? Не свершил ли ты всего этого в угоду Эдит Белленден? - Не вам, - смело ответил Мортон, - судить о моих чувствах к этой молодой леди, но все, что я сделал, я сделал бы и в том случае, если бы ее и вовсе не существовало на свете. - Ты дерзко восстаешь против истины, - сказал какой-то мрачный камеронец. - Не хотел ли ты, выпустив из замка старую женщину, эту Маргарет Белленден, и ее внучку, помешать мудрому и благочестивому плану Джона Белфура Берли, который задумал привлечь на нашу сторону Бэзила Олифанта, согласившегося сражаться за нас, если мы отдадим ему мирские владения этой женщины? - Я ничего не слышал об этом замысле, - ответил Мортон, - и уже поэтому не мог помешать ему. И кроме того, неужели ваша религия позволяет вам прибегать к таким недостойным и безнравственным приемам вербовки сторонников? - Остановись, - несколько смутившись, сказал Мак-Брайер, - не тебе учить тех, кто ревностно исповедует веру, не тебе судить об обязанностях, возлагаемых на нас служением ковенанту. Итак, ты сам признался в своих прегрешениях и в прискорбном забвении нашего дела. Содеянного тобой достаточно, чтобы погубить войско, будь оно столь же неисчислимо, как песчинки на морском берегу. Мы считаем, что не вправе отпустить тебя целым и невредимым, раз ты отдан в наши руки самим провидением, и притом в то самое время, когда мы молились словами праведного Иисуса Навина: "Что делать нам, когда народ Израиля обращается в бегство перед врагом?" И вот появляешься ты, отданный нам как бы промыслом Божиим, чтобы на тебя была обрушена казнь, какая подобает всякому, кто сотворит злое Израилю. Итак, запомни мои слова. Сегодня воскресенье, и мы не обагрим рук в этот день пролитием твоей крови, но когда пробьет двенадцатый час, знай, что время твоего пребывания на земле истекло. Поэтому используй оставшиеся мгновения, ибо они быстротечны. Братья, возьмите пленника и обезоружьте его. Это приказание было так неожиданно отдано и так быстро исполнено стоявшими сзади и вокруг Мортона, что, прежде чем он смог оказать какое-либо сопротивление, его схватили, обезоружили и связали руки подпругой. После того как с этим было покончено, воцарилось зловещее, ничем не нарушаемое молчание. Камеронцы расположились вокруг большого дубового стола, посадив с собой связанного и беспомощного Мортона таким образом, чтобы он мог видеть стенные часы, которым предстояло отзвонить по нем погребальным звоном. Судившие его принялись за еду, предложив поесть и назначенной к закланию жертве, но, как легко поверить, у нее не было аппетита. Поужинав, они снова предались своим благоговейным молитвам. Мак-Брайер, чей безудержный фанатизм не был свободен, быть может, от сомнения и раскаяния, принялся молить божество подтвердить каким-либо знаком, что приготовленная для него кровавая жертва не будет отвергнута. Присутствующие замерли в ожидании: они напряженно всматривались и вслушивались, надеясь на какое-нибудь знамение, которое могло бы быть истолковано как одобрение свыше их образа действий; время от времени, следя за приближением стрелки к роковому мгновению, они бросали мрачные взгляды на циферблат. Глаза Мортона нередко обращались туда же; он с беспощадной ясностью понимал, что ничто не может продлить ему жизнь после того, как стрелка преодолеет ничтожное расстояние, которое ей еще оставалось пройти по кругу до его смертного часа. Вера в свою религию вместе с непоколебимым понятием чести и сознанием своей невиновности позволили ему провести этот страшный отрезок времени гораздо спокойнее, чем он мог бы предположить, если бы ему заранее было возвещено, что он окажется в таком положении. Нечто похожее он уже испытал, находясь во власти Клеверхауза, но тогда его поддерживало страстное и воодушевляющее чувство своей правоты. Тогда он знал, что многие из присутствующих скорбят о его участи, а иные даже восхищены его поведением. Но теперь он был среди тусклоглазых и жестоких изуверов, чьи хмурые лица вскоре склонятся не только что с безразличием, а с ликованием над его бездыханным телом; теперь у него не было друга, чтобы сказать ему доброе слово или взглянуть на него с сочувствием и ободрить; теперь, подстерегая мгновение, когда покажется из ножен предназначенный его умертвить палаш, обнажаемый с мучительной медлительностью - на какой-нибудь волосок за целую вечность, - чтобы он испил каплю за каплей всю горечь неотвратимой смерти, - теперь, естественно, он не мог сохранять такую же твердость духа, какая прежде не покидала его в моменты опасности. Когда он смотрел на тех, кому предстояло стать его палачами, ему начинало казаться, будто их облик и их черты непрерывно меняются, как это бывает с призраками, которых мы видим в бреду: сами они становились выше и шире, а их лица - расплывчатыми. И так как его возбужденное воображение окрашивало по-своему явления реальной действительности, то ему представлялось, что он окружен скорее сонмом демонов, чем живыми людьми; самые стены, казалось, сочились кровью, и легкое тиканье часов сверлило его мозг с такой громкой и мучительной четкостью, как если бы каждый звук был уколом иглы, вонзавшейся в обнаженный слуховой нерв. Он с ужасом почувствовал, что, стоя у грани, отделяющей здешний мир от мира грядущего, он утрачивает ясность рассудка. С большим усилием он попытался взять себя в руки и отдаться выполнению своих благочестивых обязанностей, но, не совладав с собой во время этой неравной борьбы со своим естеством и не сумев облечь свои мысли в подобающие случаю выражения, он инстинктивно обратился к молитве о спасении души и о стойкости духа, принятой в англиканском богослужении. Мак-Брайер, члены семьи которого также принадлежали к англиканскому исповеданию, тотчас узнал слова, вполголоса произносимые несчастным пленником. - Недоставало лишь этого, - сказал он, и его бледные щеки залила краска гнева, - чтобы вырвать с корнем из моего сердца плотское отвращение к пролитию его крови. Он прелатист чистой воды, он только скрывался под маской эрастианства, и все, все, что говорили о нем, не может не быть сущею правдой! Да падет кровь его на главу его, гнусный обманщик! Да отправляется он в Тофет с собранной в кучу жалкой стряпней, которую он называет молитвенником. - И я также воздвигну против него песнь мою! - вскричал сумасшедший. - Как тень солнечная прошла десять ступеней назад по ступеням Ахазовым, дабы было знамением блаженному Езекии, что Господь даровал ему исцеление от недуга, так да пройдет она десять ступеней вперед, чтобы злобный был отсечен от народа, чтобы ковенант воссиял в непорочной своей чистоте. Он вскочил на стул с проворством безумца и, горя желанием приблизить роковое мгновение, собрался было передвинуть стрелку часов; часть камеронцев схватилась за палаши, чтобы немедленно казнить узника, но в этот момент кто-то остановил Многогневного. - Погоди, - сказал он, - я слышу шум в отдалении. - Это журчит ручей на камнях, - сказал один. - Это шелестит ветер в папоротнике, - сказал другой. "Это несутся вскачь кони, - сказал себе Мортон; положение, в котором он находился, придавало необычайную остроту его слуху. - Дай, Боже, чтобы то были мои избавители". Шум быстро приближался и становился все отчетливее. - Это кони! - крикнул Мак-Брайер. - Посмотрите, узнайте, кто там! - Враги! - прокричал тот, кто по его приказанию выглянул в окно. Вокруг дома послышался частый топот, и раздались громкие голоса. Одни камеронцы вскочили с намерением защищаться, другие - бежать. Одновременно были выбиты двери и окна, и в комнате замелькали красные куртки солдат. - Бей кровавых мятежников! Помни о корнете Грэме! - кричали со всех сторон. Кто-то погасил свечи, но слабое мерцание очага позволяло противникам различать друг друга. Прогремело несколько пистолетных выстрелов. Виг, сидевший бок о бок с Мортоном, был поражен пулею в то мгновение, когда поднимался со своего места; падая, он всей своей тяжестью навалился на Мортона, увлек его за собой на пол и, умирая, прикрыл его своим телом. Это обстоятельство, вероятно, спасло Мортону жизнь во время последовавшей рукопашной схватки, в которой стреляли и рубились в течение добрых пяти минут. - Цел ли пленник? - раздался хорошо знакомый Мортону голос полковника Клеверхауза. - Поищите его и добейте того мятежного пса, что стонет вон там! Оба приказания были тотчас исполнены, и Мортон, с которого сволокли мертвое тело, был поднят на ноги и попал в объятия верного Кадди, залившегося слезами радости оттого, что кровь, покрывавшая платье его господина, была не его кровью. Пока Кадди развязывал ремни, которыми были стянуты руки Мортона, он успел объяснить ему на ухо тайну столь своевременного прибытия лейб-гвардейцев. - Я пустился искать кого-нибудь из наших людей, чтобы помочь вам выбраться из лап этих проклятых вигов, и наткнулся на отряд Клеверхауза. Вот я и оказался, как говорится, между чертом и морской пучиной и решил повести его отряд за собой: ведь, рубя народ целый день, они к ночи, верно, устали, а там будет новый день, и лорд Эвендел не может не прийти вам на выручку, и еще Монмут, как сказали драгуны, дает пощаду всякому, кто о ней просит. Так что будьте спокойны: готов поручиться, теперь у нас дело пойдет на лад. Глава XXXIV Бей, барабанщик, громче бей, Пусть слышит целый свет, Что славы час один ценней Безвестных долгих лет. Аноним По окончании этой отчаянной схватки Клеверхауз приказал солдатам вынести трупы, задать корм коням, подкрепиться самим и приготовиться к выступлению на рассвете - ночь они проведут на ферме. Отдав эти распоряжения, он повернулся к Мортону и учтиво, почти ласково, проговорил: - Если бы вы удостоили хоть некоторого внимания мой вчерашний совет, мистер Мортон, то избежали бы опасности с обеих сторон. Впрочем, я уважаю побуждения, которыми вы руководствовались. Вы военнопленный и находитесь в распоряжении короля и Тайного совета, но все же я предоставлю вам относительную свободу: я удовлетворюсь вашим словом, что вы не попытаетесь бежать. Мортон пообещал все, что от него требовалось; Клеверхауз вежливо поклонился, огляделся по сторонам и крикнул сержанта. - Сколько пленных, Хеллидей, и сколько убитых? - Трое убитых в доме, сэр, двое зарублено во дворе и один в саду - итого шесть; пленных четверо. - С оружием или безоружные? - спросил Клеверхауз. - Трое вооружены до зубов, - ответил Хеллидей, - один без оружия - надо полагать, проповедник. - Вот как, стало быть, трубач лопоухой шайки, - сказал Клеверхауз, равнодушно взглянув на пленных. - С этим мы поговорим завтра. Остальных увести во двор, построить солдат в две шеренги и расстрелять. И еще вот что: не забудь занести в полковой дневник, что такого-то числа трое взятых с оружием расстреляны там-то. Как же называется это место?.. Драмсхинелл, так, кажется. За проповедником присматривать до утра; раз он был взят без оружия, его придется подвергнуть небольшому допросу. Или отправим-ка его лучше в Тайный совет, пусть они возьмут на себя хотя бы малую толику этой отвратительной черной работы. С мистером Мортоном обращаться учтиво, и смотри мне, чтобы люди как следует позаботились о конях. Передай моему вестовому: пусть промоет уксусом плечо Дикарю - седло натерло ему небольшую ссадину. Все эти столь различные приказания - о жизни и смерти, об охране пленных, о том, чтобы промыть плечо у коня, - были отданы одним и тем же бесстрастным и ровным голосом, причем ни одна интонация не указывала, какое из этих распоряжений сам говорящий рассматривает как наиболее важное. Камеронцам, еще так недавно жаждавшим совершить казнь над своим пленником, теперь самим предстояло подвергнуться ей. Казалось, они были готовы к немедленной смерти; во всяком случае, ни один из них не обнаружил ни малейших признаков страха, когда им было приказано выйти из комнаты, чтобы тотчас же умереть. В эту роковую минуту их поддерживало присущее им суровое воодушевление, и они молча, не дрогнув, вышли. Лишь один из них, переступая порог, посмотрел Клеверхаузу прямо в глаза и произнес глухим, твердым голосом: "Злодеяние отметится насильнику", на что Грэм ответил презрительной усмешкой. Едва пленные покинули комнату, как Клеверхауз сел за наскоро приготовленный для него ужин и, пригласив Мортона последовать его примеру, заметил, что для них обоих день выдался достаточно хлопотный. Мортон отказался от пищи; внезапная перемена обстоятельств, переход от края могилы к надеждам на жизнь потрясли его до такой степени, что он чувствовал себя совершенно разбитым. Однако он испытывал жгучую жажду и признался, что ему хочется пить. - От всей души окажу вам эту услугу, - сказал Клеверхауз. - Вот полный мех эля; он должен быть недурен, если только его умеют варить в этих местах, так как виги никогда не дадут на этот счет маху. За ваше здоровье, мистер Мортон, - продолжал он, наполняя элем два рога - один для себя, другой протягивая своему пленнику. Мортон поднес рог ко рту и собрался уже выпить его, как вдруг под окном грянул залп, за которым последовали, постепенно замирая, глубокие и глухие стоны, возвестившие о судьбе камеронцев, только что покинувших комнату. Мортон вздрогнул и поставил на стол нетронутый рог. - Вы еще новичок в этих делах, мистер Мортон, - сказал Клеверхауз, осушив совершенно спокойно свой рог, - впрочем, от этого вы в моих глазах ничего не теряете. Вы еще молодой солдат, но привычка, долг и необходимость примиряют человека со всем. - Убежден, - сказал Мортон, - что ничто никогда не сможет примирить меня с подобными сценами. - Вы, пожалуй, мне не поверите, - ответил на это замечание Мортона Клеверхауз, - что в начале моего военного поприща я испытывал такой ужас перед пролитием крови, как, вероятно, никто: мне казалось, что она сочится из моего сердца; а теперь послушайте этих вигов, и они расскажут вам, что ежедневно перед завтраком я выпиваю целый стакан еще теплой человеческой крови*. Но, в сущности говоря, мистер Мортон, к чему столько думать о смерти, своей, окружающих или кого бы то ни было? Люди умирают ежедневно и ежеминутно, и колокол, отбивая час, возвещает смерть то одному, то другому. К чему колебаться, укорачивая жизнь других, или хлопотать о продлении собственной? Все в этом мире не более как лотерея; вам предстояло умереть в полуночный час: он пробил - вы живы и невредимы, и жребий на этот раз пал на тех, кто собирался покончить с вами. Не предсмертным мукам должны мы отдавать наши помыслы, не надо бояться развязки, которая неизбежна и может произойти в любое мгновение; единственное достойное нашей заботы - это память, оставляемая за собою солдатом, она подобна пучку лучей, еще долго освещающих небо после того, как солнце скрылось за горизонтом, - вот все, к чему следует нам стремиться, вот то, что отличает смерть храброго от смерти подлого труса. Когда я размышляю о смерти, мистер Мортон, - насколько этот предмет вообще достоин размышлений, - то мечтаю только о том, чтобы умереть на поле сражения, одержав в жарком бою трудную победу, чтобы, испуская последний вздох, слышать победные клики, - вот что было бы достойною смертью, и больше того - ради такой смерти только и стоило жить. ______________ * Автор не осведомлен, говорили ли это о Клеверхаузе. Но о сэре Роберте Грирсоне из Лэгга, столь же беспощадном преследователе пресвитериан, рассказывали, будто вино в его кубке на глазах у всех превратилось в запекшуюся кровь. (Прим. автора.) Пока Грэм развивал эти мысли и глаза его горели огнем воинственности, которая была главнейшей чертой его характера, перед ним внезапно, точно из-под пола, выросла окровавленная фигура, и Мортон узнал в ней дикие и страшные черты уже много раз упоминавшегося нами безумца. Его лицо там, где оно не покрылось дорожками запекшейся крови, было бледно, как лицо призрака, ибо рука смерти уже простерлась над ним. Уставившись на Клеверхауза взглядом, в котором все еще вспыхивал огонек безумия, готовый вот-вот навеки угаснуть, он воскликнул с присущим ему диким порывом: - Ужели ты веришь в твой лук и твое копье, в твоего коня и в твое знамя? И ужели Господь не воздаст тебе за невинную кровь? Ужели ты станешь хвалиться своею мудростью и своею отвагою и могуществом? И Господь не осудит тебя? Цари, ради которых ты предал душу свою погибели, будут сброшены со своих тронов и изгнаны из страны, и имена их изникнут в забвении, насмешках, проклятиях и ненависти. А ты, который делил с ними чашу бешенства и, испив из нее, стал безумным, - знай, что желания твоего сердца повлекут тебя к гибели и упования гордыни твоей уничтожат тебя. Вызываю тебя пред суд Божий, Джон Грэм, к ответу за эту невинную кровь и еще за океаны ее, пролитые тобой прежде. Произнося эти слова зычным голосом, он сначала провел по окровавленному лицу рукой, а потом поднял ее вверх и держал в таком положении, пока говорил. Затем, видимо, ослабев, он тихо добавил: - Сколь долго, о Господи, святый и истинный, ты будешь терпеть, чтобы кровь святых мучеников твоих вопияла к тебе об отмщении! Пробормотав последнее слово, он повалился навзничь и, прежде чем его голова успела коснуться пола, был уже мертв. Мортон был глубоко потрясен этой жуткой сценой и в особенности пророчеством умирающего, которое поразительным образом совпадало с только что выраженным самим Клеверхаузом желанием; впоследствии он нередко думал о словах проповедника, оказавшихся вещими. Два драгуна, свидетели происшедшего, несмотря на то что видали всякие виды и успели привыкнуть к подобным сценам, были немало смущены внезапным появлением этого призрака, развязкою и словами, которые ей предшествовали. Один Клеверхауз, казалось, оставался невозмутимо спокойным. В первый момент, когда Многогневный появился перед ним, он схватился было за пистолет, но, увидев, в каком положении этот несчастный, тотчас опустил руку и с полным бесстрастием слушал его предсмертные выкрики. Когда он упал наземь, Клеверхауз невозмутимым тоном спросил: - Как он попал сюда? Отвечай же, болван, - добавил он, обращаясь к тому из драгун, который был ближе, - и не заставляй меня считать тебя жалким трусом, испугавшимся полумертвого человека. Драгун перекрестился и ответил дрожащим голосом, что, вынося трупы, они не заметили этого мертвеца, потому что во время схватки с воинов свалились плащи и прикрыли его собою. - Вынеси его вон, ротозей, да смотри, чтобы он тебя, чего доброго, не укусил, в опровержение старой пословицы. Новое дело, мистер Мортон, не правда ли: мертвецы восстают из мертвых и даже сталкивают нас со стульев. Придется потребовать от моих негодяев, чтобы они острее оттачивали клинки, прежде они не допускали такой небрежной работы. Но у нас был сегодня нелегкий день, они устали от своего кровавого дела, их клинки затупились; думаю, мистер Мортон, что и вам не помешали бы несколько часов отдыха? Сказав это, он зевнул и, взяв в руки свечу, услужливо поставленную пред ним солдатом, вежливо попрощался с Мортоном и направился в приготовленную ему для ночлега комнату. Мортону также предоставили на ночь отдельное помещение. Оставшись один, он прежде всего вознес благодарность небу, избавившему его от опасности, и притом при посредстве тех, кто еще так недавно казался ему наиболее страшным и беспощадным врагом. Он также истово помолился, прося Господа наставлять его и руководить им, ибо времена наступили такие, когда отовсюду грозят опасности и когда так легко впасть в заблуждение. Успокоив свою душу в молитве к Всевышнему, он отдался сну, в котором очень нуждался. Глава XXXV Юристы сошлись, обвиненье готово. И суд на местах, - ужасающий вид. "Опера нищих" После волнений и потрясений минувшего дня Мортон спал до того крепко, что с трудом вспомнил, где он находится, когда его разбудил топот коней, грубые голоса солдат и резкие звуки труб, играющих зорю. Сейчас вслед за этим пришел сержант, который очень вежливо сообщил, что генерал (Клеверхауз недавно получил этот чин) почтет для себя удовольствием иметь его своим спутником. В известных обстоятельствах учтивое приглашение есть приказ, и Мортон понял слова сержанта именно в таком смысле. Он поторопился одеться и вышел во двор, найдя своего коня под седлом и верного Кадди у стремени. У него и у Кадди были отобраны пистолеты, но в остальном они ничем не походили на пленных. Мортону к тому же было разрешено остаться при шпаге, ношение которой в те времена служило отличительным признаком дворянского звания. Клеверхауз с видимым удовольствием ехал бок о бок с Мортоном, беседуя с ним и ставя его в тупик всякий раз, когда тот начинал уже думать, что по-настоящему понял его характер. Изящество и учтивость его манер, возвышенные и рыцарские представления о служении воина, способность проникать в самую душу людей - все это изумляло и восхищало всякого, кому приходилось с ним сталкиваться; с другой стороны, холодно-безразличное отношение к произволу и жестокости военных властей казалось несовместимым с его качествами общительного и даже любезного светского человека. Мортон не мог удержаться, чтобы не сопоставить его про себя с Белфуром Берли, и эта мысль так его захватила, что он позволил себе высказать ее вслух, когда они оказались наедине, несколько впереди остального отряда. - Вы правы, - сказал Клеверхауз, усмехаясь, - вы совершенно правы - мы оба фанатики; но между фанатизмом в вопросах чести и фанатизмом в мрачных и темных суевериях существует различие. - Но ведь вы оба проливаете кровь, не зная ни пощады, ни угрызений совести, - не сдержавшись, сказал Мортон. - Конечно, - ответил Клеверхауз так же спокойно, - все дело в том, какую кровь каждый из нас проливает. Существует различие, смею думать, между кровью просвещенных и почтенных прелатов, образованных людей, храбрых солдат и благородных дворян, с одной стороны, и красной жижицей, застоявшейся в жилах этих распевающих псалмы заводных кукол, сумасшедших демагогов и тупых мужланов. Короче говоря, вовсе не все равно, прольете ли вы бутылку благородного, выдержанного вина или выплеснете кружку отвратительного, мутного эля. - Ваше разграничение слишком тонко для моего понимания, - ответил Мортон. - Всякая искорка жизни - от Бога: и та, что теплится в мужике, и та, что теплится в государе; и кто расточительно и бессмысленно уничтожает созданное руками Господними, тот должен, во всяком случае, отвечать за свои действия. Например, почему генерал Крэм сейчас отнесся ко мне более снисходительно, чем тогда, когда мы встретились с ним впервые? - Почему, хотите сказать, вы избежали расстрела? - ответил Клеверхауз. - Извольте, отвечу вам с полной откровенностью. В прошлый раз я знал только одно, а именно, что имею дело с сыном круглоголового бунтовщика и племянником скаредного мелкого землевладельца-пресвитерианина. Теперь я знаю вас значительно лучше: в вас есть кое-что из тех качеств, которые я уважаю и в друге и в недруге. Со времени нашей встречи у леди Маргарет в замке я узнал о вас много нового, и, вы, надо полагать, убедились, что мои осведомители были благожелательны к вам. - И все же... - сказал Мортон. - И все же, - прервал его Клеверхауз, угадывая ход его мыслей, - вы хотите сказать, что и теперь вы совершенно такой же, как тогда, когда я впервые вас видел? Это верно; но откуда мне было вас знать? Хотя, строго говоря, даже мое нежелание отложить вашу казнь показывает, насколько высоко я уже тогда оценивал ваши способности. - Неужели, генерал, - отозвался Мортон, - вы надеетесь на мою признательность за подобные знаки высокого уважения? - Ну, ну, вы придира, - ответил, смеясь, Клеверхауз. - Я хотел сказать, что считал вас совершенно иным, чем вы оказались в действительности. Читали ли вы когда-нибудь Фруассара? - Нет, - ответил Мортон. - Я, пожалуй, не прочь, - сказал Клеверхауз, - упрятать вас месяцев на шесть в тюрьму, чтобы доставить вам удовольствие познакомиться с этим писателем. Его проза заражает меня большим пылом, чем любое поэтическое произведение. Благородный каноник! С какой подлинно рыцарской сдержанностью выражает он в прекрасных словах скорбь о храбром и знатном воине, гибель которого не могла не печалить, так он был предан своему королю, благочестив в чистоте своего сердца, отважен в борьбе с врагами и верен своей возлюбленной! И он готов оплакивать гибель подобного перла, такого рыцаря среди рыцарей, независимо от того, принадлежит ли он к тому же стану, что сам Фруассар, или находится среди врагов! И вместе с тем этот пытливый и высокородный хронист совершенно равнодушно повествует о том, что там-то и там-то стерто с лица земли несколько сот подлого мужичья, созданного, чтобы весь свой век пахать эту землю; он относится к этому столь же бесстрастно или, быть может, еще бесстрастнее, чем Джон Грэм Клеверхауз. - Кстати, в вашей власти, генерал, один пахарь, - сказал Мортон, - и за него, несмотря на все ваше презрение к его роду занятий, который, по мнению некоторых философов, не менее полезен для человечества, чем профессия воина, я смиренно пред вами ходатайствую. - Вы имеете в виду, - сказал Клеверхауз, заглядывая в памятную книжку, - некоего Хетрика, Хеддерика или, погодите, Хедрига. Да, да... Кутберт, или Кадди, Хедриг, вот он где у меня. О, не беспокойтесь за него, только пусть он ведет себя как полагается. Леди из Тиллитудлема недавно уже просила о нем. Их служанка, кажется, выходит за него замуж. Он отделается совсем легко, если только его упрямство не помешает ему. - Он, по-видимому, не притязает на мученический венец, - сказал Мортон. - Тем лучше для него, - заметил Клеверхауз, - но, помимо того, если бы даже этому парню пришлось отвечать за более серьезные преступления, я все же не оставил бы его своею заботой, принимая во внимание безумную храбрость, с какою он бросился вчера вечером в наши ряды, моля прийти к вам на помощь. А мое правило не покидать человека, проникшегося ко мне безотчетным доверием. Но, говоря по правде, он уже давно у нас на заметке. Хеллидей, подай-ка нашу черную книгу. Сержант передал своему командиру этот печальной памяти список, в котором в алфавитном порядке были перечислены неблагонадежные лица. Листая черную книгу, Клеверхауз называл попадавшиеся ему имена. - Гамблгампшен, священник, пятидесяти лет отроду, принял индульгенцию, замкнутый, скрытный и так далее. Так, так... Ага, вот он здесь... Хартеркэт, объявлен вне закона, проповедник, ревностный камеронец, устраивает сборища среди Кэмпсийских холмов... А, вот наконец и он! Хедриг Кутберт; его мать - пуританка чистой воды, сам он - простой и бесхитростный парень, отважный и деятельный, но не слишком скор на выдумку; руки лучше, чем голова, может быть обращен на путь истинный, но из-за своей привязанности к... (Здесь Клеверхауз посмотрел на Мортона, захлопнул книгу и переменил тон.) Верный и преданный - эти слова для меня значат многое. Можете о нем не заботиться, с ним все обойдется благополучно. - И с такою душой, как ваша, - сказал Мортон, - вам не претит прибегать к средствам мелочной слежки за неизвестными вам людьми? - Уж не думаете ли вы, что мы сами занимаемся этим? - высокомерно спросил Клеверхауз. - Это священники ради собственных целей собирают для себя материалы, чтобы управлять своей паствой, они отлично знают всякую паршивую овцу в своем стаде. А знаете ли вы, что я уже целых три года располагаю сведениями о вас? - В самом деле? - спросил Мортон. - Не разрешите ли ознакомиться с ними? - Охотно, - сказал Клеверхауз, - теперь это не имеет значения, ведь вы не сможете отомстить священнику, поскольку вам, вероятно, придется покинуть на некоторое время Шотландию. Это было произнесено тоном полного безразличия. Услышав слова, возвещавшие ему изгнание, Мортон невольно содрогнулся в душе, но, прежде чем он успел собраться с мыслями, Клеверхауз начал читать: "Генри Мортон, сын Сайлеса Мортона, полковника кавалерии шотландского парламента, племянник и прямой наследник Мортона из Милнвуда; образование получил поверхностное, но умен и решителен не по летам; отличается во всех телесных упражнениях; относится с безразличием к формам религии, однако склоняется, очевидно, к пресвитерианству; разделяет далеко идущие и опасные взгляды на свободу мысли и слова, представляя собой нечто среднее между свободомыслящим и фанатиком. Вызывает восхищение и пользуется влиянием среди сверстников; скромный, тихий, сдержанный, но в душе исключительно смел и непреклонен. Он..." Здесь следуют три красных креста, мистер Мортон, что значит: трижды опасен. Теперь вы видите, насколько важною персоною вас считают... Но что нужно от меня этому парню? В этот момент к ним приблизился всадник и вручил Клеверхаузу письмо. Пробежав его быстро глазами, он презрительно усмехнулся и велел гонцу передать своему господину, что пленные должны быть отправлены в Эдинбург и что другого ответа не будет. Когда всадник отъехал, Клеверхауз, скривив губы, сказал, обращаясь к Мортону: - Вот еще один из ваших союзников, что покинули вас, или, было бы правильнее сказать, союзников вашего приятеля Берли. Послушайте, каков молодец: "Дорогой сэр (право, не знаю, когда мы настолько с ним сдружились), не соблаговолит ли ваше превосходительство принять мои скромные поздравления... - да, скажу вам, - по случаю победы, осенившей знамена армии его величества короля. Учтите, что мои люди готовы преследовать и перехватывать беглецов и уже взяли некоторое количество пленных", и так далее. Подписано: Бэзил Олифант... Ведь вам знакомо имя этого человека, не так ли? - Это какой-то родственник леди Маргарет Белленден, сколько я знаю, - ответил Мортон. - Да, - сказал Грэм, - и наследник по мужской линии из рода ее отца, хотя он им, как говорится, десятая вода на киселе; и, кроме того, воздыхатель прекрасной Эдит, хотя и отвергнутый, как личность малодостойная. Но самое главное - он преданный и восторженный поклонник поместья Тиллитудлем и всего, что к нему относится. - Он избрал плохой способ сблизиться с семьей Белленден, вступив в сношения с нашей злосчастной партией, - сказал Мортон, подавляя готовый вырваться вздох. - О, этот бесценный Бэзил, мистер Мортон, сума переметная, кто-кто, а он, поверьте мне, вывернется, - сказал Клеверхауз. - Он разошелся с правительством, потому что не ему присудили владения покойного графа Торвуда, которые его милость из своего собственного имущества отказал своей собственной дочери; он был недоволен леди Маргарет, потому что она не обнаружила ни малейшего желания отдать за него свою внучку; он разошелся во взглядах с прелестной Эдит, потому что ей не нравилась его долговязая, смешная фигура. Зато он вступил в тесную дружбу с Белфуром Берли и собрал целый отряд, чтобы оказать ему помощь, в надежде, что этой помощи не понадобится, то есть что вы нас вдребезги расколете. А теперь этот подлец делает вид, будто он только и помышлял что о службе королю Карлу, и я убежден, что Тайный Совет примет его объяснения за чистую монету, так как он найдет способ приобрести в нем друзей. Кончится тем, что несколько сот этих несчастных бездомных фанатиков будет расстреляно или повешено, а этот пронырливый негодяй останется невредимым, укрывшись плащом, сшитым из его якобы нерушимой верности и богато отделанным лисьим мехом бесстыдного лицемерия. Так, беседуя, они коротали время. Клеверхауз говорил вполне искренне и обращался с Мортоном не как с пленником, но скорее как с другом и приятным попутчиком. Мортон по-прежнему ничего не знал об ожидающей его участи, но общество этого незаурядного человека, поражавшего его игрою своего живого и проницательного ума и глубоким знанием души человеческой, настолько скрасило проведенные с ним часы, что, лишь попав в плен, избавивший его от двусмысленного и опасного положения среди повстанцев и спасший от последствий их подозрительности и ненависти, он впервые с тех пор, как принял участие в общественной жизни, почувствовал себя свободным от тяжелого бремени, которое постоянно его угнетало. По отношению к своей дальнейшей судьбе он уподобился теперь тому всаднику, который бросил поводья на шею коня и, отдавшись таким образом на волю обстоятельств, освободился, по крайней мере, от необходимости пытаться их направлять. Таковы были настроения Мортона во время этой вынужденной поездки. Между тем численность их отряда непрерывно росла, так как к ним со всех сторон подходили отдельные кавалерийские группы. Почти каждая из них вела с собою несчастных, попавших в их руки. Наконец они подошли к Эдинбургу. - Наш Тайный Совет, - сказал Клеверхауз, - очевидно, чтобы подчеркнуть свой недавний страх шумными торжествами, постановил устроить нечто вроде триумфального въезда с участием нас, победителей, и наших пленных. Не будучи охотником до подобных зрелищ, я предпочитаю уклониться от своей роли и одновременно освободить вас от вашей. Сказав это, он передал команду над полком Аллану (теперь подполковнику) и, повернув коня в переулок, въехал в город вместе с Мортоном и двумя-тремя слугами. Прибыв к себе - он обычно жил в Кэнонгейте, - Клеверхауз проводил своего пленника в небольшую комнату, напомнив ему, что в соответствии с данным словом он обязан находиться здесь неотлучно. Проведя приблизительно четверть часа в размышлениях о превратностях последнего периода своей жизни, Мортон услышал доносившийся снизу, с улицы, оглушительный шум и подошел к окну. Звуки труб, грохот барабанов и литавр вместе с криками и воем толпы возвестили ему, что королевская кавалерия торжественно входит в город, как об этом говорил Клеверхауз. Городские власти в сопровождении стражи с алебардами встретили победителей у ворот и теперь двигались во главе общего шествия. Следом за ними пронесли две головы, надетые на длинные пики; перед каждой из этих забрызганных кровью голов несли руки изрубленных на куски страдальцев; те, кто их нес, издевательства ради, то и дело сближали их между собой в жесте мольбы или молитвы. Это были окровавленные останки двух проповедников, павших в битве у Босуэлского моста. Проследовала телега с помощником палача вместо возницы; на ней находились Мак-Брайер и еще двое пленных, очевидно, также священники. Они ехали с непокрытыми головами и были закованы в тяжелые кандалы, но смотрели на окружающих скорее с выражением торжества, чем страха или уныния. Казалось, будто они совершенно бесчувственны и к судьбе павших товарищей, о которой наглядно говорили кровавые трофеи у них перед глазами, и к предстоящей им самим казни, предвещаемой всем, что они видели. За этими пленными, выставленными на позор и осмеяние зрителей, показался кавалерийский отряд; солдаты размахивали клинками, наполняя просторную улицу возгласами и криками, подхваченными воплями и воем беснующейся толпы, которая в любом крупном городе рада орать и неистовствовать на подобных сборищах. В хвосте, за солдатами, двигалась основная масса пленных, впереди которой находились некоторые из их вождей, подвергавшиеся всевозможным оскорблениям и издевательствам. Иные были привязаны к седлу задом наперед и ехали лицом к хвосту лошади, другие - прикованы к длинным железным брусьям, которые им самим надо было держать в руках, подобно испанским галерникам, направляющимся в тот порт, где им предстоит взойти на корабль*. Головы погибших вождей несли с улюлюканьем впереди тех, кто остался в живых, - иные на пиках и алебардах, иные в мешках, на которых были намалеваны имена павших. Таков был авангард этого жуткого шествия пленных, обреченных, по-видимому, на смерть, хотя на них и не было сан-бенито, как на еретиках, осужденных святой инквизицией на аутодафе. ______________ * Дэвид Хэкстон из Рэтилета, раненный и взятый в плен в схватке при Эрс-моссе, в которой пал знаменитый Камерон, при въезде в Эдинбург, "по приказу Тайного совета, был встречен городскими властями у Речных ворот и посажен на непокрытый круп лошади лицом к хвосту. Трех других пленных вели прикованными к одному железному брусу. Так они шли по улице, причем голову мистера Камерона несли впереди них на алебарде". (Прим. автора.) За ними шла безвестная толпа пленных повстанцев в несколько сот человек; некоторые, несмотря на постигшие их несчастья, сохраняли веру в то дело, за которое пострадали, и были готовы как будто доказать это на эшафоте, другие были мертвенно-бледны, унылы, растерянны и, видимо, задавались вопросом, разумно ли было отдавать себя делу, от которого отшатнулось само провидение; они поглядывали по сторонам, высматривая, куда бы можно было бежать и спастись от роковых последствий своей опрометчивости. Попадались среди них и такие, которые, очевидно, не были в состоянии ни составить себе мнения об этом предмете, ни испытывать надежду, уверенность или страх; истомленные жаждой и усталостью, они брели, словно быки, подгоняемые погонщиками, равнодушные ко всему, кроме того, что их мучило в данный момент, не отдавая себе отчета, гонят ли их на бойню или на пастбище. Этих несчастных с обеих сторон охраняли цепи солдат. Шествие замыкалось главными силами кавалерии. Звуки военной музыки, отражаясь от высоких домов по обеим сторонам улицы, смешивались с победными песнями, ликующими возгласами солдат и дикими воплями городской черни. Глядя на это ужасное зрелище, узнавая среди окровавленных, несчастных и измученных живых страдальцев лица, которые он часто видел во время этого кратковременного восстания, Мортон почувствовал, как у него болезненно сжалось сердце. Потрясенный и подавленный, опустился он в кресло; из этого состояния его вывел голос верного Кадди. - Спаси нас Господи, сэр, - бормотал невнятно бедняга; его зубы щелкали, как щипцы для орехов, волосы поднялись дыбом, как щетина кабана, лицо мертвенно-бледно. - Спаси нас Господи, сэр! Нам велено немедленно предстать пред Советом! О, Господи! Зачем им такой бедняга, как я? Их там столько - знатных и важных лордов! И тут еще матушка притащилась из Глазго, чтобы посмотреть, как я буду ратовать - так она это зовет - за истинную веру, то есть как я стану признаваться во всем и буду за это повешен. Но черта с два, не сделать им из меня дурака, коль я могу придумать кое-что получше! А вот и сам Клеверхауз! Господи, спаси нас и помилуй, говорю я еще раз! - Вам нужно немедленно ехать в Совет, мистер Мортон, - сказал Клеверхауз, вошедший в комнату в тот момент, когда Кадди кончал говорить. - Ваш слуга также должен отправиться с вами. Вы можете не тревожиться о своей судьбе. Впрочем, предупреждаю: вам придется увидеть нечто весьма неприятное, такое, от чего я бы вас охотно избавил. Моя карета готова. Едем? Нетрудно себе представить, что Мортон не осмелился отказаться от этого предложения, как бы мало удовольствия оно ни сулило. - Могу вам сообщить, - продолжал Клеверхауз, когда они спускались по лестнице, - что вы отделаетесь, в общем, легко, и ваш слуга тоже, лишь бы он сумел придержать язык за зубами. Услышав эти слова, Кадди пришел в восторг. - Ну нет! За меня можете не беспокоиться, - сказал он, - разве что матушка вмешается в это дело. В этот момент в плечо бедного Кадди вцепилась старая Моз, которой удалось пробраться в прихожую. - Ах, дорогой мой, голубчик мой! - воскликнула она, вешаясь Кадди на шею. - Я радостна и горда, полна скорби и смиренна, и все в одно время, ибо я вижу сына моего, идущего горделиво ратовать перед Советом устами своими за истину, как он ратовал за нее с оружием в руках на поле сражения. - Тише, матушка, тише! - нетерпеливо закричал Кадди. - Что вы, с ума сошли, что ли! Время ли говорить о таких вещах? Повторяю, не стану я ратовать ни за что. Я уже разговаривал с мистером Паундтекстом и приму декларацию, или как они там ее называют, и если мы это сделаем, то только останемся в выигрыше, он отвечает за себя и за своих прихожан, такой священник - как раз по мне. И ничего не хочу слышать о ваших проповедях, которые кончаются псалмом на Сенном рынке. - О Кадди, мальчик мой, что станет со мною, если они сгубят тебя! - воскликнула старая Моз, не зная, о чем следует заботиться больше: о спасении души своего сына или о спасении его тела. - Но только помни, дитятко мое ненаглядное, что ты сражался за веру, и не допусти, чтобы страх утратить здешнюю жизнь заставил тебя отречься от твоей благочестивой борьбы. - Ах, милая матушка, - отвечал Кадди, - сражался я более чем достаточно, с меня довольно, и, говоря по правде, я устал от этого дела. Навидался я всякого оружия и всяких доспехов: и мушкетов, и пистолетов, и курток из буйволовой кожи, и разного снаряжения, и ничего я так не хочу, как снова взяться за плуг. Не знаю, что могло бы заставить человека сражаться (то есть если он не рассердится), разве что страх, что тебя вздернут или убьют, если ты повернешься спиной. - Но, дорогой Кадди, - продолжала настаивать Моз, - а твои брачные одежды? Ах, голубчик, не оскверни своих брачных одежд! - Послушайте, матушка, разве вам невдомек, что меня дожидаются? За меня не тревожьтесь, - я знаю получше вашего, что надобно делать, потому что вы несете что-то о браке, а дело идет о том, чтобы не попасть в петлю. Сказав это, он вырвался из материнских объятий и попросил солдат, которые были к нему приставлены, доставить его возможно скорее в Совет. Клеверхауз и Мортон и без того уже его ожидали. Глава XXXVI Мой край родной, прощай! Лорд Байрон Тайный Совет Шотландии, со времени объединения королевств практически ставший верховным судилищем этой страны, являясь вместе с тем и высшим органом исполнительной власти, собрался в старинном готическом зале, примыкающем к зданию парламента в Эдинбурге. Когда генерал Грэм вошел в этот зал и занял свое место за столом среди членов Совета, все было готово к открытию заседания. - Сегодня вы доставили нам, генерал, немало дичи, - сказал председательствующий в Совете важный сановник. - Здесь и трус, чтобы признаться во всем, здесь и задорный боевой петушок, который будет отчаянно защищаться, а как, генерал, прикажете называть третьего? - Отбрасывая иносказания, я попросил бы вашу светлость назва