нные обозы, запряженные быками, спускались в нашу долину. Я продавал запыленным погонщикам пиво, замшевые штаны, табак, покупал также шкуры оленей и антилоп у индейцев, но большую часть времени просиживал в тени. В июне река наполнилась водой от таяния снегов в Скалистых горах, и все, путешествовавшие в этом краю, пользовались нашим канатным паромом. Однажды мне пришлось переправлять обоз с бычьими упряжками; для первого рейса загнали на борт семь пар быков. Ярма их связываются длинной цепью, за которую они тянут фургон. Я стал за колесо, отвязали швартовые канаты, и мы отчалили. Рядом со мной стоял погонщик упряжки, француз-креол, словоохотливый, легко возбудимый, нервный - как большинство его сородичей. Посредине реки, где глубже всего и течение самое быстрое, передняя пара быков попятилась на следующую, та на пару позади себя и так далее, пока все они не сбились в кучу в задней части парома. От этого нос парома вышел целиком из воды; через погрузившийся в воду конец палубы вода полилась в трюм, и под действием возросшего веса нос стал задираться все выше и выше, так что под конец быки уже не могли устоять на ногах и начали соскальзывать с парома. - Oh, mon Dieu [Боже мой (франц.)], - закричал погонщик, коверкая язык, - она будет потонуть; она в цепи запутается. Вернитесь, мсье, вернитесь на берег! Но я ничего не мог сделать, паром не шел ни вперед, ни назад и продолжал все глубже погружаться в воду, грозно бурлившую под ногами. Быки наконец соскользнули всей кучей и барахтались, сопя и брыкаясь в воде, которая часто покрывала их целиком. Но, как ни странно, их отнесло вниз к отмели, и они благополучно выбрались из воды, несмотря на цепь, которой были связаны их ярма. Освободившись от груза, паром качнулся в противоположную сторону, как бы нырнул в реку, и сильное течение понесло его вниз. "Oh mon Dieu! Oh sacre [Боже мой! Черт возьми (франц.)], - кричал француз. - Спасите меня, мсье. Я не умею плавать". Он побежал ко мне с распростертыми руками. Я отскочил назад, избегая опасных объятий и упал. Струившаяся по палубе вода потащила меня за собой. Я не очень боялся этого, зная, что течение отнесет меня на отмель, к которой прибило быков. Я оглянулся на француза. Паром теперь погрузился глубоко под воду, и француз взобрался на средний столб продольной стяжной цепи, который уже тоже выступал из воды всего фута на два. Я как сейчас вижу его на верхушке столба с глазами как блюдца от страха, с торчащими к небу кончиками воинственных усов и слышу, как он, крестясь, то молится и выкрикивает проклятия, то призывает оставшихся на берегу товарищей спасти его из мутного потока. Зрелище было до того забавное, что я начал смеяться и едва мог от смеха держаться на воде. - Держись, французик! - кричали начальник обоза и другие погонщики. - Только держись, и ты выберешься цел и невредим! Он погрозил им кулаком. - Я идет книзу. Я тонет. Вы проклятый погоняй быков, - отвечал он. - А вы говорит держись. Oh, sacre! Oh misere! Oh, mon Dieu! [Черт возьми. O горе! Боже мой! (франц.)] Я не сомневаюсь, что он мог бы отпустить столб и погрузиться под воду, если бы паром осел еще глубже, но как раз этот момент лопнул канат и паром поднялся кверху настолько, что его палуба едва выступала из воды, и поплыл течению за мной. Француз спрыгнул вниз на палубу и затанцевал на ее скользкой поверхности; он орал и хохотал от радости, щелкал пальцами в знак насмешки над теми, кто смеялся над ним, и кричал: "Adieu, adieu, messieurs [Прощайте, прощайте, господа! (франц.)], я отправлюсь в Сент-Луис, к своей милой". Паром прибило к берегу немного ниже по течению; мы без труда отбуксировали его назад и починили канат. Но француз не захотел переправляться на пароме со своими быками; он отправился со следующим рейсом, когда погрузили фургоны, прихватив при этом доску взамен спасательного пояса на случай аварии. В теплые летние ночи мы с Нэтаки спали на свежем воздухе на краю обрывистого берега реки. О, эти белые, залитые луной, восхитительные ночи! Такие восхитительные, полные тихого покоя, что мы, наслаждаясь их изумительной красотой, не могли заснуть до позднего часа, когда следовало уже давно крепко спать. Крикнет сова. "Это призрак какого-нибудь несчастного, - скажет Нэтаки. - За совершенное им зло тень его превращена в сову, и он должен долго страдать, бояться Солнца, тоскливо кричать по ночам, пока наконец ему не будет позволено присоединиться к другим теням нашего племени, которые отправились на Песчаные Холмы". Завоет волк. "Почему так горестно, братец? Кажется, что они всегда оплакивают что-то, отнятое у них или потерянное. Интересно, найдут ли они когда-нибудь утраченное?" Река текла и журчала под берегом, а ниже за поворотом глухо ревела на порогах. Бобр или, может быть, большая рыба всплескивала на серебристой поверхности воды, и Нэтаки прижималась ко мне, вздрагивала. "Это жители глубоких вод, - шептала она. - Хотела бы я знать, почему им назначено жить там внизу, в глубоких темных холодных местах, а не на суше, на ярком солнце? Как ты думаешь, счастливы они, живут ли они в тепле и довольстве, как мы?" На такие вопросы я отвечал как мог. "Козел любит высокие, холодные, голые скалы в горах, антилопы - теплые, низкие, открытые прерии. Несомненно, жители глубин любят реку, не то бы они жили на суше, как мы". Как-то ночью, услышав крик большой совы на острове Нэтаки сказала: - Подумай, как несчастна эта тень. Даже если ей будет позволено отправиться на Песчаные Холмы, она все-таки будет несчастна. Все они там несчастны, люди, ушедшие от нас; они живут там ненастоящей призрачной жизнью. Поэтому я и не хочу умирать. Там так холодно, безрадостно, и твоя тень не могла бы быть со мной. Тени белых не могут войти в жилище мертвых черноногих. Я ничего не ответил, и немного спустя она продолжала: - Скажи мне, правда ли то, что Черные Платья рассказывают о будущей жизни; может ли быть, чтобы хорошие люди, индейцы и белые, отправились наверх на небо и вечно жили там счастливо с Создателем мира? Я не мог не поддержать ее. - То, что они говорят, написано в их старинной книге. Они в это верят. - Да, - сказала она, - они верят в это, и я тоже. Я рада, что верю в это. Туда открыт доступ и индейцу; мы можем продолжать быть вместе, когда эта наша жизнь кончится. Как и раньше, мне нечего было ответить ей, но я подумал о словах старика, делавшего церковное вино: И много узлов он распутал в пути, Но узел судьбы... и концов не найти. Лето шло, и забота о пище стала для пикуни очень серьезной. Нам говорили, что страдают и северные племена черноногих. Агент по делам черноногих в своем ежегодном отчете министерству внутренних дел жаловался на варварство своих подопечных, на их языческое поклонение чужим богам, но ничего не говорил об их телесных нуждах. "У меня нет ничего для вас, - говорил он вождям. - Ведите ваших людей туда, где бизоны, и следуйте за стадами". Настал август. пикуни передвинулись вниз по реке ближе к нам, и в то время как охотники разъезжали по прерии за антилопами, вожди совещались с Ягодой, обсуждая планы на зиму. В конце концов было решено перейти в район реки Джудит, где, как они думали, бизонов еще много и где, конечно, не меньше, чем раньше, вапити, оленей, бобров и волков. В сентябре выступили из форта и мы - Ягода, Женщина Кроу, Нэтаки и я, и через неделю расположились лагерем на реке Джудит, всего в одной-двух милях выше устья Уорм-Спринг-Крика. В Форт-Бентоне мы наняли еще двух рабочих, с их помощью скоро сколотили бревенчатые домики и сложили несколько грубых каминов. Мы расположились в самой середине большой тополевой рощи, защищенной от северных ветров. Рядом текла река, в то время изобиловавшая крупной жирной форелью. Как было условлено, туда пришли и ставили свои палатки пикуни; часть племени бладов перекочевала с севера и присоединилась к нам. Около форта сошлось много охотников, и хотя в непосредственной близости от нас бизонов было мало, но на расстоянии одного дня пути на восток они паслись большими стадами. Что касается оленей и вапити, то местность прямо кишела ими. В верхнем течении Уорм-Спринг-Крика стояла скотоводческая ферма, возникшая в предыдущем году. Управлял этой фермой человек по фамилии Брукс, а принадлежала она крупной фирме, ведшей большую торговлю в Хелине, Форт-Бентоне и форте Маклеод; она также владела торговым пунктом при управлении агента по делам черноногих; из этого района пикуни ушли на поиски дичи. Кажется, в то время это была единственная скотоводческая ферма во всей обширной области между горами Хайвуд и рекой Йеллоустон. Впоследствии эта поросшая густыми травами область кормила сотни таких ферм. А потом пришли овцы и опустошили эти пастбища. Охотники старого времени заплакали бы, увидев нынешние голые прерии и холмы. Я не хочу никогда больше их видеть, предпочитаю помнить прерии такими, какими видел их в последний раз, до того, как весь край опустошили стада быков и овец белых. Подумать только, сколько столетий эти волнистые прерии давали пропитание бродившим по ним бесчисленным стадам бизонов и антилоп и сколько столетий еще так могло бы продолжаться, если бы не жадность белых. Я так же, как и индейцы, считаю, что белый человек - ужасный разрушитель. Он превращает покрытые травой прерии в бурые пустыни; леса исчезают перед ним, и только почерневшие пни показывают, где некогда находились зеленые прелестные рощи. Да что, белый человек даже иссушает реки и срывает горы. А с ним приходят преступление, голод и нужда, каких до него никогда не знали. Выгодно ли это? Справедливо ли, что множество людей должно расплачиваться за жадность многочисленных пришельцев? Только один раз за зиму я выбрал время для охоты, так как большую часть времени Ягода находился в разъездах. Мы с Нэтаки однажды отправились охотиться на бизонов вместе лагерем Хвоста Красной Птицы, приветливого мужчины лет тридцати пяти - сорока. Палаток в нашем лагере было мало, но народу много, и мы передвигались налегке. Мы обнаружили бизонов к концу первого дня и разбили лагерь у истоков Армелс-Крика. Никогда я не встречал такого количества бизонов, как здесь. С ближнего холмика мы увидели, что прерия просто черна от них до самых обрывов у берегов Миссури и на восток до холмов у рек Биг-Крукед-Крик и Масселшелл, видневшихся вдали. К югу прерия упиралась в горы Мокасин, а на западе, в той стороне, откуда мы пришли, тоже паслись стада бизонов. - Ха! - воскликнул Хвост Красной Птицы, подъехавший ко мне. - Кто говорил, что бизоны почти исчезли? Все как прежде! Никогда не видел такого обилия. - Не забудь, что мы пришли издалека, чтобы встретить их, - возразил я, - и что в прерии на запад и далеко на север отсюда их нет совсем. - А, это правда, но так долго не продлится. Они, должно быть, временно все перешли на восток, как было уже однажды по рассказам отцов. Они вернутся назад. Конечно, доброе Солнце нас не забудет. У меня не хватило духу разрушить надежды Хвоста Красной Птицы, рассказать о тех обширных районах на восток и на юг, где уже больше нет бизонов, где даже антилопы фактически истреблены. Хвост Красной Птицы предводительствовал отрядом, и охотники подчинялись его приказам. Мы подъехали к холму очень рано; осмотрев местность и расположение стад, он решил, что нужно устроить погоню за одним стадом, находившимся на юго-западе от нас, так как оно побежит против ветра в ту же сторону и не потревожит пасущиеся там и сям большие стада. Мы вернулись в лагерь, чтобы позавтракать и подождать, пока люди не оседлают своих лучших лошадей и не будут готовы к выезду. День выдался теплый, на земле лежал снег, но дул мягкий чинук; поэтому Нэтаки поехала с нами, как и большинство других женщин. Благоприятные условия местности позволили нам въехать в край стада, раньше чем поднялась тревога. Стадо понеслось, как и предсказывал Хвост Красной Птицы, на юго-запад против ветра и вверх по пологому склону одного из гребней предгорий. Это было для нас выгодно, так как бизоны не могут бежать быстро на подъем. Зато при беге с холма вниз они легко уходят от самой резвой лошади. Весь вес бизона сосредоточен в передней половине тела; их маленькие короткие задние ноги недостаточно сильны, чтобы придать значительную скорость ненормально широкой груди, громадной голове и тяжелому горбу, когда бизон бежит в гору. Нэтаки ехала верхом на кобылке добродушного вида и более чем смирной, которую ей предоставил для этой поездки один наш друг из племени бладов. Всю дорогу от Джудит Нэтаки работала плеткой и давала кобылке всякие укоризненные прозвища, чтобы заставить ее идти вровень с моей более резвой и бойкой лошадью. Но как только мы приблизились к стаду и охотники врезались в него, поведение кобылки резко изменилось. Она стала на дыбы, - Нэтаки сдерживала ее, натягивая поводья, - заплясала боком, изогнув шею и насторожив уши, а затем, крепко закусив удила, бросилась в погоню так же бешено, как и любая другая обученная охотничья лошадь. Собственно, она и была хорошо обученной для погони за бизонами охотничьей лошадью, но владелец не подумал предупредить нас об этом. Лошадь Нэтаки оказалась более резвой, чем моя, и я забеспокоился, увидев, как она понесла Нэтаки в море бешено мчавшихся со сверкающими глазами мохнатых бизонов. Тщетно я понукал свою лошадь, она не могла нагнать Нэтаки, и мои предостерегающие возгласы терялись в громе и топоте тысяч копыт. Вскоре я заметил, что Нэтаки не пытается сдержать кобылу, а, наоборот, нахлестывает ее. Один раз она оглянулась на меня и засмеялась, глаза ее сияли возбуждением. Мы продолжали скакать вверх по склону, примерно с милю, затем рассыпавшееся стадо оторвалось от нас и понеслось вниз по другой стороне гребня. - Что это тебе вздумалось, - спросил я, когда мы остановили наших взмыленных, тяжело дышащих лошадей. - Зачем ты это сделала? Я так боялся, что ты упадешь с лошади и тебя может зацепить рогом какой-нибудь раненый бизон. - Видишь, - ответила она, - сначала я тоже испугалась, но так интересно скакать за ними. Ты только подумай, я хлестнула четырех бизонов своей плеткой! Мне хотелось только мчаться за ними все дальше и дальше, я не думала ни о норах барсуков, ни о возможности упасть, ни о чем. Скажи мне, ты убил? - Ни одного. Я не выстрелил ни разу. Я ничего не замечал, ничего не видел, кроме нее в гуще стада, и был более чем рад, когда погоня окончилась. Оглянувшись на склон гребня, мы увидели охотников и их жен, уже занятых работой над тушами убитых бизонов, усыпавших снег. Но мы-то остались без мяса. Неудобно было возвращаться в лагерь без мяса; поэтому Нэтаки и я проехали мили две в том направлении, куда ушло стадо, а затем свернули в горы. Наверху среди сосен попадались олени, а на открытых полянах паслись или отдыхали вапити, и мне посчастливилось убить жирную бездетную самку. Мы развели огонь, изжарили часть печени и кусок желудка и, наскоро поев, поехали обратно в лагерь, захватив столько мяса, сколько удалось навьючить на обеих лошадей. ГЛАВА XXXII УКРОЩЕНИЕ КОЧЕВНИКОВ На следующий день отряд опять устроил погоню. Утро обещало успех. Солнце ярко светило и грело, поблизости паслось большое стадо бизонов, все мы выехали из лагеря в превосходном настроении. Я поменялся лошадьми с женой; хотя моя была в погоне несколько хуже кобылы Нэтаки, но хорошо чувствовала удила. Нэтаки могла легко сдерживать ее. Въехав в стадо, я уже не обращал ни на кого внимания, а старался выбрать жирных коров, настигнуть их и убить. Я не нуждался ни в мясе, ни в шкурах, но с нами ехали охотники на плохих лошадях, и я намеревался отдать им тех бизонов, которых застрелю. Я продолжал гнать кобылку даже когда она стала заметно уставать, и мне удалось уложить семь голов. Когда я наконец остановился, рядом не было никого. Оглянувшись, я увидел две группы индейцев; из самой большой, ближайшей ко мне, неслись горестные причитания женщин над умершим. Скоро и я узнал причину всего этого: погиб молодой Мастер Стрел. Два Лука сломал ногу. Громадный старый самец, раненый и обезумевший от боли, вонзил рога в лошадь Мастера Стрел, вырвал ей бок и сшиб седока, упавшего на спины бежавших следом других бизонов; оттуда он скатился на землю и его буквально растоптало бешено несущееся стадо. Лошадь Двух Луков попала ногой в нору барсука и сбросила седока на землю с такой силой, что он сейчас лежал без сознания с переломом правой ноги выше колена. Некоторые из лошадей тащили волокуши. Мертвеца и раненого уложили на волокуши, и родственники отвезли их в лагерь. Охотники торопливо освежевали убитых бизонов, некоторые взяли только языки и филеи и затем тоже поехали назад к палаткам, в молчании, подавленные. В этот вечер не было ни угощений, ни гостей, ни песен. Вместо этого слышалось причитание женщин; мужчины с серьезными лицами сидели у очагов, курили и думали о ненадежности существования, изредка с похвалой упоминая о покойном товарище и высказывая сожаление о его безвременном конце. Мастера Стрел похоронили наутро, привязав тело в развилке ветвей большого тополя, и мы стали готовиться к переносу лагеря, на что ушел остаток дня; нужно было нарезать и высушить мясо, чтобы уменьшить вес грузов, снять мездру с многочисленных шкур и сложить их во вьюки. В лагере не было никого, кто умел бы лечить перелом ноги, но мы сделали шины и перевязали сломанную ногу Двух Луков как умели. На следующее утро лагерь снялся рано и двинулся к дому. Все спешили уйти из этого злополучного места, кончить несчастливую охоту, пока не случилось еще какой-нибудь беды. Раненого уложили возможно удобнее на ложе, привязанное к жердям волокуши. Во второй половине дня началась метель с сильным морозом; вокруг нас несло и крутило тучи мелкого снега. Несколько человек решило заночевать в первой же рощице, какая встретится, но остальные заявили, что не остановятся, а будут продолжать ехать всю ночь, пока не прибудут домой. Они боялись остановиться; опасение, что их постигнет какое-нибудь ужасное несчастье, казалось страшнее слепящего снега и жестокого мороза, посылаемых Создателем холода. Злые духи, рассуждали они, кружатся около, они уже причинили смерть и страдания, и никто не будет в безопасности, пока не кончится охота и не будут сделаны жертвоприношения богам. Хвост Красной Птицы был в числе тех, кто предпочел ехать дальше. Мы с Нэтаки могли бы остановиться и вместе с каким-нибудь из семейств, свернувших в лесистую лощину, переждать в палатке, пока пройдет буря, но Нэтаки заявила, что совсем не холодно и что ей не терпится вернуться в наш удобный домик к жаркому камину. - Мы сможем добраться к полуночи, - говорила она, - подумай только, как приятно будет поесть у камина, а потом спать в большой теплой постели. Ты за меня не бойся, я выдержу. Ужасная ночь. Луну большую часть времени скрывали низко летевшие тучи и сыпавшийся снег. Мы просто уцепились в седла, отдав поводья, и положились на лошадей, надеясь, что они будут держаться пути, который прокладывал Хвост Красной Птицы. Мы не могли бы править, если бы и захотели, так как руки у нас онемели от холода и приходилось прятать их под плащами и одеялами, в которые мы закутались. Я ехал вплотную за Нэтаки, а она позади предводителя отряда, семья Хвоста Красной Птицы следовала за нами. Иногда, оглядываясь, я видел семью предводителя, но чаще их скрывал слепивший глаза снег. Хвост Красной Птицы и многие мужчины часто соскакивали с лошадей и шли или бежали рядом, тщетно пытаясь согреться, но женщины оставались в седле и дрожали; некоторые из них обморозили руки и лица. Когда до дому оставалось еще миль шесть-восемь, Хвост Красной Птицы, шедший впереди своей лошади, провалился в занесенный снегом ручей. Вода доходила ему до пояса; она мгновенно замерзла на его леггинсах, как только он выкарабкался из ямы Но он не жаловался и продолжал упорно шагать по глубоким сугробам, пока мы не пришли наконец домой. Я еле слез с лошади, так я одеревенел, закоченел и замерз. Мне пришлось снять Нэтаки с седла и внести ее в дом. Был уже второй час: мы пробыли в пути около семнадцати часов! Я разбудил одного из рабочих, чтобы он принял лошадей, и мы легли в постель, укрывшись несколькими шкурами и одеялами, от дрожи у нас стучали зубы. Но если вы когда-нибудь основательно замерзнете, то попробуйте согреться этим способом. Вы согреетесь под одеялами гораздо скорее, чем сидя у камина и глотая горячие напитки. Когда мы проснулись, было уже около полудня. Стало известно, что из нашего отряда пропала женщина. Как-то, где-то в эту страшную ночь она свалилась со своей лошади, и Создатель холода взял ее. Тела ее не нашли. Я рассказал Ягоде про то, что мы претерпели в этом походе. - Ведь я предупреждал тебя, - заметил он, - чтобы ты не ездил. Человек, который может зимой оставаться у камина и бросает его, чтобы охотиться в прерии, несомненно тронутый. Да, сэр он чистейшей воды чистокровный дурак. В сентябре на реке Кат-Банк нашли убитым человека по имени Чарлз Уолмсли, ехавшего из форта Маклеод в Форт-Бентон; Кат-Банк находится на полпути между этими фортами. Его фургон, сбруя и другие вещи были свалены в реку. Подозрение в конце концов пало на некоего Черепаху и его товарища Всадника, индейцев из племени блад, которые израсходовали несколько сот канадских долларов в Форт-Бентоне на ружья и разные другие предметы, дорогие сердцу индейца. Они жили в занятой бладами части лагеря близ Форта, и шериф графства, узнав, где находятся заподозренные в убийстве, выехал чтобы арестовать их; он взял с собой только помощника Джеффа Толбота. Может быть, на границе и встречались люди храбрее шерифа Джона Дж. Хили, но я их не видал. Хили занимал пост шерифа не знаю уже сколько сроков подряд, и ему принадлежал издававшийся в Форт-Бентоне "Рекорд", первая газета, начавшая выходить в прериях Монтаны. До этого он торговал с индейцами как один из главных организаторов Хуп-Апа и северной торговли. Хили и Толбот приехали на нашу ферму вечером, перед заходом солнца, и, как только задали корму лошадям, рассказали нам, зачем прибыли. Ягода покачал головой. - Будь я на вашем месте, - сказал он, - я бы не пытался арестовать их здесь. У Черепахи куча родственников и друзей. Я думаю, они будут драться. Вы бы лучше вернулись назад и взяли в форте несколько солдат на подмогу. - Плевать мне на него, хотя бы у него была тысяча родственников! - воскликнул Хили. - Я приехал сюда за этими индейцами и повезу их назад с собой, живых или мертвых. - Ладно, - отозвался Ягода, - если вы обязательно должны попробовать арестовать их, то мы будем с вами. Но затея эта мне совсем не нравится. - Нет, сэр, - возразил Хили. - Вы не можете себе позволь вмешиваться в это дело. Индейцы вас уложат и перейдут сами на новое место. Пошли, Джефф. Хили и Толбот ушли, и мы минут пятнадцать провели в жестоком напряжении. Вооружив рабочих, Ягода и я взяли оружие сами и стояли, ожидая, что придется идти туда на помощь, хотя и знали, что случись что-нибудь, мы явимся слишком поздно. И потом, что могли поделать несколько человек против большого лагеря разгневанных индейцев. В то время как я разговаривал с Ягодой, вдруг показались Хили и Толбот со своими индейцами, надежно закованными в ручные кандалы. Одного они приковали цепью к среднему столбу в лавке, другого к бревенчатой стене на кухне. - Вот! - воскликнул Хили, - готово. Ну, и устал же я. Нет ли у вас чего-нибудь для голодного? Я просто помираю от голода. Хили хорошо говорил на языке черноногих. Когда он и Толбот вошли в лагерь и спросили Бегущего Кролика, вождя бладов, их провели в его палатку. Хили быстро изложил свое дело. Старый вождь сказал, что пошлет за подозреваемыми, и Хили сможет поговорить с ними. - Но, - добавил он, - я ни за что не отвечаю, если вы попытаетесь наложить на этих юношей руки и забрать их. Моя молодежь - народ буйный. Я не властен над ними. Женщин, посланных позвать Черепаху и Всадника в палатку вождя, предупредили, чтобы они ничего не говорили, не объясняли, зачем их зовут. Черепаха и Всадник вошли и уселись, ничего не подозревая. За ними вошло еще несколько человек любопытных, узнать, по какому поводу вождя посетили белые. Хили быстро объяснил, в чем дело. - Я ничего об этом убийстве не знаю, - заявил Черепаха, - и я с тобой не поеду. Не поеду. Я буду драться. У меня здесь много друзей - они мне помогут. Едва он кончил говорить, как Хили, очень сильный век, схватил Черепаху и защелкнул на его руках кандалы. Толбот сделал то же со Всадником. Оба индейца в бешенство; сидевшие тут же индейцы стали кричать в страшном возбуждении: "Вы их не возьмете". "Мы их не пустим". "Снимите с них железки, не то вам не поздоровится". - Слушайте! - Хили предостерегающе поднял руку. - Вы меня знаете. Я думаю, вы знаете, что я вас не боюсь. Я должен забрать этих двоих с собой. И я заберу их. Если кто попытается помешать мне, то умру не я один. Вы знаете, как я стреляю, так вот, кое-кто из вас умрет раньше меня. Он не вынул револьвера. Он холодно и пристально смотрел им в глаза, а когда он бывал в гневе, взгляд его заставлял дрожать злоумышленников. - Идем! - бросил он Черепахе. И индеец как оглушенный машинально встал и последовал за ним. Толбот и второй индеец вышли вслед. В эту ночь все мы почти не спали. Поздно вечером пришел молодой пикуни и сообщил, что блады собираются освободить своих друзей. Одни предлагают напасть на торговый пункт, другие говорят, что лучше подстеречь шерифов на дороге. - Пойди и объяви бладам: я надеюсь, что они попытаются напасть, - сказал Хили. - У нас есть крупнокалиберные винчестеры, шестизарядные револьверы и вдоволь патронов. Мы здорово позабавимся. А первые две пули получат Черепаха и Всадник. Арестованных благополучно доставили в Хелину. На суде Всадник выступил свидетелем обвинения. Черепаха убил Уолмсли выстрелом в спину, когда тот готовил ужин. Убийцу приговорили к пожизненному заключению; он умер через два года в Детройтской тюрьме. После этого случая не было ни одного убийства белых индейцами из племени черноногих. Зима стояла довольно суровая. Индейцы убивали не так много бизонов, как могли бы, будь стада ближе к лагерю. Все же они выдубили немало шкур, и у них скопилось много сырых. Однажды вечером из Форт-Бентона прибыл отряд солдат под командой лейтенанта Крауза. Больно было видеть, как женщины и дети побежали прятаться в кустах, с широко раскрытыми от страха глазами. Они не забыли устроенное Бэкером побоище. Мужчины ничего не говорили, но схватили оружие и стали у своих палаток, готовые, если понадобится, сражаться, но вскоре увидели, что отряд остановился и готовится разбить лагерь. Значит, решили индейцы, войны не будет, и позвали своих жен и малышей. Но солдаты прибыли с поручением почти столь же страшным, как сражение. Они пришли, чтобы конвоировать пикуни назад в их резервацию, где уже не было ни бизонов, ни вообще какой-бы то ни было дичи, и чтобы драться с индейцами, если те откажутся идти. Индейцы собрали совет. - Почему, - спрашивал Белый Теленок с посеревшим от сдерживаемого гнева лицом, - почему это делается? По какому праву? Мы на нашей собственной земле. Она всегда была нашей. Кто смеет говорить, что мы должны покинуть ее? Лейтенант Крауз объяснил, что он только орудие, неохотно выполняющее распоряжение начальства, которое в свою очередь получило приказ самого Великого отца перевести пикуни обратно на территорию их агентства. На них де поступила жалоба. Скотоводы утверждают, что пикуни убивают скот, и потребовали отправить индейцев домой. Великий отец удовлетворил просьбу скотоводов. Лейтенант казался мягким, добрым человеком; ему не нравилось поручение, с которым его прислали. - Слушай! - начал Белый Теленок. - Много лет тому назад люди Великого отца приехали на пароходе в устье реки Джудит и там заключили договор с нашим племенем. Договор был сделан на бумаге, которую подписали эти люди и наши вожди. Я был тогда еще молод, но сообразителен и хорошо помню написанное в этой бумаге письмо белого человека. Там говорилось, что вся страна к северу от реки Масселшелл и по Миссури до самого устья реки Милк, вплоть до границы с Канадой, и на восток от Скалистых гор до линии, идущей на север от устья реки Милк, - вся эта страна, стояло в бумаге, - наша. С того времени белые не покупали и не просили у нас ни куска этой земли. Как же они могут теперь утверждать, что мы не имеем права здесь охотиться? Нас обвиняют в убийстве скота. Мы этого не делаем. Зачем нам убивать скот, когда у нас есть жирные бизоны, и олени, и вапити, и другая дичь? Мы не хотим возвращаться на территорию агентства. У того, кто в нем сидит, нет ничего для нас. В том районе нет дичи. Если мы уйдем туда, то будем умирать с голоду. Страшная вещь - страдать от того, что нечего есть. Пожалей наших маленьких детей, женщин и стариков. Отправляйся назад в свой форт и оставь нас в покое. Вставали и произносили речи и другие, и просьбы индейцев позволить им остаться в области, где есть дичь, звучали поистине трогательно. Они заставили увлажниться глаза многих белых. Я хорошо заметил, что голос лейтенанта дрожал, когда он ответил, что не в его власти сделать то, чего они хотят; просил пикуни не отягощать его задачу отказом отправься в резервацию. Затем Крауз встал и покинул совет, попросив поскорее известить его о том, что будет решено. Принятие решения потребовало не много времени. - Конечно, - говорил Белый Теленок, - мы могли бы убить этих солдат, но другие, в гораздо большем числе, заменят их. Они перебьют наших женщин и детей, даже новорожденных младенцев, как это сделали раньше солдаты белых на реке Марайас. Нет, мы не можем сражаться с ними. Отправимся назад на территорию агентства и попытаемся как-нибудь добыть себе пищу. Дня через два индейцы разобрали палатки; мы уложили выделанные бизоньи шкуры и всякие вещи в фургоны и покинули лагерь. Все двинулись на север под конвоем солдат. Дело происходило в марте, и лошади индейцев за зиму так исхудали и ослабели, что могли проходить в день только двенадцать-пятнадцать миль; сотни лошадей издохли в пути. Несмотря на тяжело нагруженные фургоны, мы двигались быстрее индейцев и прибыли в Форт-Бентон раньше их. Всего мы закупили за зиму восемьсот шкур бизона, три тысячи шкур оленей, вапити и антилоп и не помню сколько бобровых и волчьих. От Форт-Бентона индейцы медленно продвинулись к форту Конрад, где мы остались, а оттуда побрели на территорию агентства; женщины начали дубить сырые шкуры. Продажей выделанных шкур индейцы некоторое время спасались от настоящего голода. Вот правдивое объяснение этого несправедливого и жестокого обращения с пикуни: как уже говорилось, владельцам единственной скотоводческой фермы на Биг-Спринг-Крике принадлежал также и торговый пункт на территории агентства; они хотели, чтобы индейцы вернулись туда, зная, что приобретут у них несколько сот бизоньих шкур. Поэтому они выдвинули дутое обвинение пикуни в убийстве принадлежащего ферме скота, и так как владельцы имели сильное влияние в Вашингтоне, то жалобу приняли и поверили ей. Шкуры бизонов владельцы фермы действительно получили и уговорили невинного новичка, видевшего, что торговля идет хорошо, купить торговый пункт на территории агентства. Новичок купил кота в мешке, так как к середине лета пикуни не имели для продажи ни одной выделанной шкуры, и вообще ничего, на что можно было бы купить фунт чаю. Огромная область, лежащая между реками Миссури и Масселшелл и от Миссури до Марайас, по праву и сейчас принадлежит черноногим. Договор 1855 года закреплял ее за ними, но земля отобрана у них двумя административными распоряжениями, от второго июля 1873 года и от девятнадцатого августа 1874 года. Если бы за это дело взялся хороший адвокат, он, несомненно, мог бы восстановить их права и получить при этом отличный гонорар. [Рассуждения Шульца о "хорошем адвокате" очень наивны. Захват индейских земель был для капиталистического общества закономерным процессом, уничтожавшим на своем пути целые народы, и при существующем в Америке политическом строе никакой самый лучший адвокат не может восстановить права индейцев на их земли.] ГЛАВА XXXIII ИНДЕЙЦЫ КРИ И РЕД-РИВЕР Мы снова дома, в форте Конрад. Нэтаки и я любили это место больше всех остальных, где нам довелось жить. Река, журчащая и лепечущая под окном, прелестные зеленые рощи в поросших травой речных низинах, пологий склон долины, комната, грубо построенная из толстых бревен, прохладная летом, теплая зимой, освещенная пылающим в камине огнем - больше этого, казалось, нечего желать. - Не будем больше никогда уезжать отсюда, - сказала Нэтаки, - будем жить здесь спокойно и уютно. Но я ответил, как когда-то, что мы не можем всегда поступать, как хочется, что через несколько недель или месяцев придется, может быть, снова пуститься в путь за бизонами. Ягода совершил в мае обзорную поездку по области, где водятся бизоны; когда он вернулся, мы стали готовиться к устройству торгового пункта на Миссури в месте под названием Керрол, примерно в ста пятидесяти милях ниже Форт-Бентона. Стил и Броадуотер, компаньоны, владевшие большим транспортным предприятием "Даймонд Р", построили этот пункт несколько лет тому назад, намереваясь перевозить отсюда доставляемые пароходами грузы прямо в Хелину, но по ряду причин из этого проекта ничего не вышло, и возведенные ими строения уже давно сползли в наступающую на берег реку. Мы выбрали это место потому, что оно расположено к югу от гор Литтл-Роки и к северу от гор Сноуи; от него шли хорошие колесные дороги и, главное, казалось, что оно находится в самом центре той области, где оставались еще бизоны. Мы послали надежного индейца на север в Канаду известить черноногих и бладов о нашем намерении, и они согласились спуститься вниз по реке в этот район, как только смогут. То же сказали наши ближайшие соседи пикуни. Мы рассчитывали на большую торговлю и, как оказалось, не ошиблись. Около первого июля (1880 года) мы сели в Форт-Бентоне на пароход "Ред Клауд" - Ягода, Женщина Кроу, Нэтаки и я. С нами ехал также француз-полукровка Эли Гардипи, лучший ружейный стрелок, лучший охотник на бизонов и вообще лучший из всех охотников, которых я знал. Он был шести футов двух дюймов ростом, несколько худ. Я никогда не видел человека, который мог бы идти или бежать наравне с ним - Гардипи обладал легкими и мускулами необычайной выносливости. В устье Джудит мы увидели бизонов; они покрывали речные долины, река казалась черной от переплывающих ее стад - одни направлялись на север, другие на юг. Мы увидели также стада оленей, вапити и антилоп, а на голых скалах и холмах много горных баранов. Зрелище всей этой дичи радовало глаз и вызывало изумление "новичков"-пассажиров. Они ринулись за своими ружьями, дробовиками и игрушечными пистолетами, но капитан парохода запретил стрелять. Впрочем, он сказал Гардипи, что хотел бы поесть жареного седла горного барана, и разрешил убить одного. Вскоре мы увидели прекрасного крупного самца, стоявшего у вершины холма и глядевшего на нас. Баран находился не менее чем в трехстах ярдах от парохода, но через мгновение раздался треск выстрела из ружья Гардипи; баран сорвался сверху, покатился и с громким всплеском свалился в реку. Капитан дал задний ход большому кормовому колесу и стал ждать, пока туша не подплывет к борту: здесь матросы вытащили ее на палубу. Пожалуй, более трудного выстрела мне не приходилось видеть. Новички собрались вокруг Гардипи и уставились на него, открыв рты от изумления. Мы прибыли в Керрол к концу дня. На борту было много тонн наших товаров; матросы с поразительной быстротой выгрузили все на берег. Обоз Ягоды с бычьими упряжками прибыл раньше нас сухим путем, и рабочие уже выстроили вместительный двухкомнатный бревенчатый дом; одна из комнат предназначалась для кухни, другая для столовой. Мы немедленно заняли дом, и женщины приготовили хороший обед. К середине сентября форт уже хорошо подготовился к зиме; построили большую бревенчатую лавку со складом размером 40X125 футов, коптильню для копчения языков бизона и спальные помещения. Исполняя свое обещание пришли с севера черноногие и блады, а немного позже прибыло около двух тысяч канадских кри, предводительствуемых вождем Большим Медведем. Пришло также много индейцев ред-ривер, французов и англичан-полукровок со своими неуклюжими скрипучими повозками на двух колесах без железных ободьев. Очевидно, нам не грозил недостаток покупателей. Торговец-конкурент открыл еще до нас небольшую лавку ярдах в двухстах выше по реке. Он никогда раньше не занимался торговлей с индейцами, но хвастал своими коммерческими успехами в Штатах и говорил, что скоро отберет у нас всю торговлю, хотя у него и не такой большой запас товаров. Когда на противоположном берегу реки появились черноногие, он переправился к ним и пригласил вождей к себе на обед. Они все сели к нему в лодку и переехали через реку, но, как только ступили на берег, прямиком отправились на наш пункт, где черноногих ждала знакомая им радушная встреча. Трудно себе представить более огорченного человека, чем этот торговец. Еще до того как кончилась зима, он перенес и другие огорчения. Мы позаботились о том, чтобы он не скучал. Северные черноногие дружили с кри, в некоторой степени племена эти связаны смешанными браками. Оба племени всю зиму стояли лагерем бок о бок в речных долинах около нас. Однако блады находились с ними не в таких дружественных отношениях и охотились к югу от реки у подножия гор Сноуи. Вожди племен бладов и кри заключили своего рода перемирие, договорившись, что по крайней мере на эту зиму между племенами не будет столкновений. Но пикуни не хотели встречаться со своими исконными врагами и охотились в местности на западе от нас, время от времени высылая военный отряд, чтобы убить несколько кри и угнать у них табуны. Кри с нами не торговали. Нэтаки и Женщина Кроу пришли в сильное негодование, когда увидели подъезжающих с севера кри. - По какому праву, - спрашивала Женщина Кроу, - они здесь. Солдаты должны были бы прогнать этих кри назад в их заросшие кустарником болота. Неправильно разрешать кри убивать бизонов и прочую принадлежащую нашему племени дичь. - Это собаки, питающиеся собачьим мясом! - воскликнула Нэтаки. - Если ты собираешься пригласить их вождей на обед, то ищи кого-нибудь, кто приготовит еду, потому что я готовить не буду. И Нэтаки сдержала свое слово. Увидев, как она к этому относится, я отыскал семейство английских полукровок, которое взяло на себя обслуживание компании. Нэтаки потеряла в войне против кри брата и дядю, и я не мог винить ее за такое отношение к этому племени. Однако пикуни всегда побеждали кри, так как были храбрее, лучше вооружены и лучше ездили верхом. Некогда пикуни сразились с кри там, где сейчас стоит город Летбридж, в провинции Альберта; в этой битве было убито двести сорок человек кри, еще много утонуло при попытке спастись вплавь по реке. Не могу объяснить почему, но и я чувствовал глубокую неприязнь к кри; может быть, потому, что враги Нэтаки, естественно, были и моими врагами. Мне стыдно признаться я ненавидел и презирал кри, внешний их вид, ухватки, даже язык. Я скоро выучил слова на языке кри, обозначающие различные предметы торговли, но ни за что не применял этих названий, делая вид, что не понимаю, и заставлял кри или требовать нужное на языке черноногих, который большинство кри знало, или же при помощи языка жестов. Их вождь Большой Медведь был низкорослый, широкоплечий человек с грубыми чертами лица и маленькими глазками; волос на его голове, казалось, никогда не касался гребень. Я никак не мог узнать, почему он стал вождем. Он, видимо, не обладал даже средним умом, а его военные заслуги не шли в сравнение с заслугами среднего воина из черноногих. Еще больше, чем кри, мне были неприятны их сводные братья французы-полукровки от индианок кри, племя ред-ривер. Луи Риэль! Как хорошо и все же как мало я знал этого вождя восстания ред-риверов Канады в 1885 году. Риэль был красивый мужчина, хотя его блестящие черные глаза глядели не совсем уверенно, даже немного бегали; и у него были такие вежливые манеры. Еще за тридцать-сорок ярдов от вас он снимал свое широкополое сомбреро широким жестом и подходил к вам с поклонами и улыбками, наполняя воздух высокопарными комплиментами. Он получил хорошее образование; иезуиты готовили его в священники, но кое-какие проступки помешали его посвящению. Я думаю, что именно образованность была причиной поражения Риэля, так как он переоценил себя и свою силу. Все-таки я не мог решить, действительно ли он верил в свое дело и в то, что он может исправить несправедливое зло, как он выражался, причиненное его угнетенному и обманутому племени, или же он затеял всю эту драку, рассчитывая, что канадское правительство откупится от него и он будет потом жить в богатстве. Возможно также, что в оценке самого себя, своего племени и своего положения сказывалась неуравновешенность Риэля. Он появился у нас с приходом ред-риверов из северных прерий и скоро стал пользоваться расположением Ягоды благодаря исключительному умению гладко и убедительно говорить. Он хотел получить у нас в кредит товары, чтобы торговать в своем лагере, и мы их ему дали. В течение почти двух лет он имел у нас открытый счет. Счет и сейчас открыт, так как он уехал, исчез в одну ночь, и остался должен семьсот долларов. - Так, - сказал Ягода, - пожалуй, мы с ним в расчете: он поклонился нам приблизительно семьсот раз, и я считаю, что такие величественные и низкие поклоны стоят примерно доллар за штуку. Никто из ред-риверов, кроме Риэля, не имел ни малейшего представления о силе канадцев и стоявших за ними англичан. Но он-то знал все, так как бывал на востоке в Оттаве, Монреале и Квебеке и чтением приобрел общие знания обо всем мире. Но здесь, близ нашего торгового пункта, он устраивал одно собрание за другим и взвинчивал свое племя до состояния предельного энтузиазма, уверяя что канадцев-англичан мало, что они неопытны, и индейцы всего за несколько недель смогут покорить врагов силой оружия. Когда индейцы спрашивали наше мнение, мы говорили, что нет ни малейшего шанса победить канадцев, и то же самое говорил живший с ред-риверами католический священник отец Скаллин. Он был прислан епископом Эдмонтонским, чтобы заботиться о духовных нуждах различных племен. Скаллин бегло говорил на языках кри и черноногих и на канадско-французском наречии. Я сомневаюсь, чтобы Риэлю удалось вызвать восстание ред-риверов, если бы в стране сохранились бизоны. Но когда индейцы уже не могли больше существовать охотой на бизонов и начали голодать, они впали в отчаяние, и произошел взрыв. Восстание началось через четыре года после того, как мы впервые обсуждали эти вопросы на берегах Миссури. Все они, вместе взятые - кри и ред-риверы, - не смогли проявить себя в бою так, как это сделала бы горстка черноногих. Риэля судили, приговорили к казни и повесили как изменника. Ред-риверы, прибывшие с севера, - дети англичан и шотландцев, совершенно не походили на французов-полукровок: торговать и встречаться с ними было просто удовольствием. Женщины этих ред-риверов большей частью голубоглазые, розовощекие блондинки, а мужчины рослые, мускулистые, крепкие, воплощение мужественности - на них приятно было смотреть. Но, позвольте! Я не должен огульно осуждать полукровок-француженок. Я вспоминаю, что некоторые из них казались чрезвычайно милыми, даже в темных, иностранных нарядах, в которые они одевались. Помню, например, некую Шели, муж которой, француз, погиб во время погони на бизонов. Бизоны продолжали пастись поблизости от нас, и число их, видимо, не уменьшалось, несмотря на то, что ежедневно на охоту выезжала целая орда. Один раз я поехал с несколькими ред-риверами. Мы вскоре завидели стадо, как только выехали за край долины. Мои спутники, скрытые от бизонов крутым бугром, спешились, сняли шляпы и, став на колени, начали креститься. Какой-то почтенный старец произнес длинную молитву об успехе охоты и о том, чтобы ничего дурного не приключилось ни с ними, ни с лошадьми во время погони. Потом они вскочили в седло и понеслись, бешенно нахлестывая лошадей и проклиная их самыми ужасными проклятиями, какие только знали. Кое-кто, кому не хватало слов на родном языке, орал проклятия на ломаном английском. - Поль, - сказал я одному из ред-риверов, когда погоня кончилась, - а если бы ты погиб во время погони, куда бы отправилась твоя душа? - Как куда? Конечно, к доброму богу. - Но после молитвы ты проклинал свою лошадь. Ты произносил ужасные проклятия. - А!.. Но ведь это говорилось в пылу погони, чтобы поганая скотина скакала быстрее. Добрый бог несомненно знает, что я не хотел его оскорбить. Моя - как это называется - душа отправилась бы в хорошее место. Чтобы обслуживать бладов и большой лагерь ред-риверов, мы устроили поздней осенью филиал нашего торгового пункта на Флат-Уиллоу-Крике, притоке Масселшелл. Я ездил туда несколько раз в течение зимы, проезжая мимо больших стад бизонов и антилоп; один раз я видел табун диких лошадей, гораздо более диких, чем бизоны, среди которых они бродили. У подножия гор Сноуи, с которых берет начало Флат-Уиллоу, водились огромные стада вапити и оленей, и мы скупали их шкуры в большом количестве. Редко какая семья кри и ред-риверов владела больше чем полудюжиной лошадей. Многие кри при перенесении лагеря на новое место бывали вынуждены идти пешком, навьючивая свое скромное имущество на собак. Однако эти индейцы не были лентяями; они убивали бизонов и дубили множество шкур, которые выменивали на виски, чай и табак; одежду покупали редко. ГЛАВА XXXIV ПОСЛЕДНИЕ БИЗОНЫ С наступлением весны черноногие и блады двинулись назад в Канаду, чтобы получить от правительства полагающиеся им по договору деньги. Они намеревались осенью вернуться, но сейчас перешли границу и направились на север. Кри и ред-риверы остались около форта. За этот сезон мы наторговали четыре тысячи шкур бизона и почти столько же шкур оленей, вапити и антилоп. За шкуры бизона мы выручили 28000 долларов, за шкуры других животных и, кроме того, бобровые и волчьи меха еще около 5000 долларов. Это был наш рекордный сезон, самый выдающийся на памяти Ягоды. Замечательно, что это произошло в то время, когда бизоны уже были почти полностью истреблены. Мы ожидали, что проживем лето, как обычно, спокойно, но тут пришли заказы на пеммикан и сушеное мясо от фирм, ведущих торговлю с индейцами на территории агентства Сиу, в Дакоте, и от торговавших на Северо-западной территории Канады. Во всех письмах говорилось одно и то же: "Бизоны исчезли, пошлите нам для торговли столько тонн мяса и пеммикана, сколько сможете". Кри и их сводные братья были очень довольны, когда мы сказали, что купим все, что они нам доставят, и не теряя времени принялись охотиться. В ход пошло всякое мясо - худые самки бизона, старые самцы, возможно, и покалеченные лошади. Мясо сушилось широкими, тонкими пластами, запаковывалось в тюки, перевязанные сыромятными ремнями. Пеммикан изготовляется из истолченного в порошок сушеного мяса, смешанного с салом и жиром, извлеченным из костей животных. Пеммикан паковался в плоские продолговатые мешки из сырой кожи. Это покрытие, высыхая, садится, туго сжимая наполняющую его массу; такой мешок приобретал плотность и вес камня. Я уже не помню сколько этого товара мы запасли за лето - сушеного мяса буквально десятки кубических ярдов, а пеммикана сотни мешков; все это мы продали с хорошей прибылью. Однажды в середине лета к нам в дом явился высокий стройный человек; лицом и черными остроконечными, закрученными кверху усами он напомнил мне портреты старинных испанских дворян. Изъяснялся он на английском, чистом английском языке, гораздо лучшем, чем язык, которым говорили все белые в этих местах, лучшем, чем язык многих офицеров армии, окончивших военную академию в Уэст-Пойнте. Представляясь, он назвал себя Вильямом Джексоном. Имя показалось мне знакомым, но я не мог сообразить, где я его слышал, пока он не сказал, что иногда его называют Сик-си-ка-кван - Черноногий Человек. Тогда я вспомнил. Сколько раз старик Монро говорил о нем, о своем любимом внуке, о его храбрости и добром сердце. Я с радостью пожал его руку и сказал: - Я давно хотел встретиться с вами, Сик-си-ка-кван. Ваш дед мне много о вас рассказывал. Мы с ним крепко подружились и дружили до самой его смерти. Никто не заставит меня поверить, что наследственность не имеет значения. Возьмите, например, Джексона. Со стороны матери он происходит от Монро, известной своей храбростью шотландской семьи, и Ла-Рошей, знатного французского семейства, представители которого давно эмигрировали в Америку. Отец его Томас Джексон принимал участие в войнах 1832 года с семинолами и другими индейцами; прадеды его с обеих сторон сражались за независимость Штатов. Не удивительно, что он сделал военное дело своей профессией и еще юношей вступил разведчиком в армию Соединенных Штатов. В то время, когда Джексон появился в нашей лавке в Керроле, он торговал с индейцами, кочевавшими около гор Джудит. Мне не хотелось расставаться с ним. Я почти не надеялся увидеть его снова, но несколько лет спустя встретил его в резервации, куда "новички" с их копеечным подходом к делам загнали всех "мужей скво", как нас называли. Снова пришла зима; кри и ред-риверы все еще жили около нас, но бизонов было уже не так много, как в предыдущую зиму. Область, где они паслись, тоже уменьшилась и простиралась теперь к востоку от устья реки Джудит до Раунд-Бьютт, на северном берегу Миссури, на расстояние в сто двадцать пять миль; ширина этой области в сторону от реки составляла не более сорока миль. На юг от Миссури, в районе между ней и рекой Йеллоустон, паслись гораздо более многочисленные стада бизонов, но здесь много было и охотников. С востока стада теснили ассинибойны и сиу-янктонаи, с юга кроу и орда белых охотников за шкурами, появившихся в области с постройкой Северной тихоокеанской железной дороги, сооружавшейся в то время вдоль Йеллоустона. Среди стад бродили наши кри и ред-риверы. Больше всего истребляли бизонов белые охотники. В эту зиму они собрали в районе вдоль реки Йеллоустон свыше ста тысяч шкур бизонов, которые продавались владельцам кожевенных заводов Востока примерно по два доллара за штуку. Мы приобрели две тысячи семьсот бизоньих шкур и около тысячи шкур оленей, антилоп и вапити; все остальные торговцы, вместе взятые, закупили приблизительно столько же. Большую часть полученных нами шкур охотники сняли с бизонов, убитых в начале зимы. Позже, в середине зимы, охотникам приходилось заезжать все дальше и дальше в поисках дичи. Не было уже никаких сомнений в том, что охота на бизонов идет к концу. В феврале у нас истощился запас одеял для торговли, и я отправился на торговый пункт в устье реки Джудит, взяв с собой Нэтаки. Лед на Джудит был уже крепкий, и мы поехали по реке; каждый сидел на отдельных саночках ред-риверов, запряженных лошадью. Приятно было скользить по гладкому льду, по знакомой реке. Было не очень холодно, безветренно, снег не падал. В первый день мы доехали до Дофин-Рэпидс и заночевали в домике временно отсутствовавших лесных охотников. Они оставили записку на грубо сколоченном столе. В записке стояло: "Будти как дома, куда пойдети, закройти двер". Мы устроились "как дома". Нэтаки изготовила на огне хороший обед, и мы долго сидели перед веселым огнем в удобнейших креслах. Кресло состояло просто из сырых бизоньих шкур, натянутых на деревянные рамы, но им пользовались, когда шкуры еще только высыхали, и оно получило превосходную форму: каждая часть тела получала как раз нужную опору. На другой день мы приехали на место, а на следующий день отправились домой с грузом одеял. Около четырех часов дня показалось стадо бизонов, бегущих через реку на юг; из оврагов у реки слышались выстрелы. Немного спустя стал виден большой лагерь индейцев в походе; они спускались гуськом в долину реки под нами. Сначала я забеспокоился, так как боялся, что это могут быть ассинибойны, которые недавно убили лесного охотника. Я остановил лошадь и спросил у Нэтаки, что нам лучше делать: гнать вперед возможно скорее или остановиться и заночевать с индейцами. Она внимательно вгляделась в них; они уже начали ставить палатки. Как раз в этот момент начали поднимать и натягивать на шесты раскрашенную палаточную кожу. - Ой! - воскликнула Нэтаки, задохнувшись от радости, - ведь это наши! Смотри! Они поставили священную палатку бизона. Скорее! Едем к ним. Действительно, это была группа пикуни, предводительствуемая Хвостом Красной Птицы, у которого мы и заночевали. Они так же были рады видеть нас, как мы радовались встрече с ними. Мы легли спать далеко за полночь, когда кончились дрова в палатке. - Дело идет к концу, - сказал мне Хвост Красной Птицы. - Этой зимой пришлось ходить на охоту очень далеко: по peкe Милк, на Волчьи горы (Литтл-Роки), а теперь сюда, на Большую реку (Миссури), а мяса мы добывали в обрез, только чтобы поесть, Друг, боюсь, что это наша последняя охота на бизонов. Я рассказал ему, что делается на юге и на востоке отсюда, что нигде нет бизонов, если не считать малочисленных стад между этими местами и рекой Йеллоустон, да и то стада здесь насчитывают не более сотни голов. - Ты уверен, - спросил он, - что белые осмотрели всю страну, которая, по их словам, лежит между двумя солеными озерами (океанами)? Не пропустили ли они какую-нибудь большую область, где собрались наши бизоны, откуда они могут еще вернуться? - Нет такого места во всей стране, - ответил я, - на севере, на юге, на востоке или на западе, где бы не прошли белые, где бы они не проходили и сейчас, и никто из них не встречал бизонов. Не верь, как верят многие из ваших, что белые угнали бизонов, чтобы лишить вас средств к существованию. И белые хотят убивать бизонов, чтобы получить их шкуры и мясо, так же, как и вы. - Если так обстоит дело, - сказал он с глубоким вздохом, - то меня и всех наших ждут несчастье и смерть. Мы умрем от голода. На следующий день, когда мы ехали домой, я увидел одинокого молодого бизона - почти годовалого. Он стоял унылый, заброшенный, на клочке, поросшем райграсом, над рекой, Я застрелил его и снял с него шкуру, целиком с рогами и копытами. Позже Женщина Кроу выдубила ее и украсила внутреннюю сторону кожи яркой вышивкой из игл иглошерста. Это был мой последний бизон. Во второй половине дня мы спугнули стадо голов в семьдесят пять, которое подошло к замерзшей реке в поисках воды. Бизоны ринулись через речную долину и вверх по склону в прерии. Это было последнее стадо бизонов, которое видели мы с Нэтаки. Моя маленькая жена и я уже давно тосковали по дому. Хотя мы любили великую реку, ее прелестную долину и фантастические "бедленды", но не любили народ, временно живший здесь. Нэтаки и я постоянно говорили и мечтали о нашем доме на реке Марайас; и вот, в майское утро мы сели на борт первого парохода, отходившего в эту навигацию в Форт-Бентон, а оттуда в форт Конрад. Так Нэтаки и я распрощались навсегда с жизнью в прериях, с охотой на бизонов и торговлей с индейцами. Скоро за нами последовал и Ягода, оставив за себя на торговом пункте человека. Торговый пункт просуществовал - в убыток - еще год, закупив всего триста шкур, главным образом самцов бизонов, в последнюю зиму, зиму 1882- 1883 годов. ГЛАВА XXXV "ЗИМА СМЕРТИ" Летние дни текли безмятежно. Мать Ягоды и Женщина Кроу развели небольшой огород в том месте, где сливаются Драй-Форк и Марайас, и поливали его водой, которую носили с реки. Их маис, тыквы и бобы, все, что местные жители выращивали задолго до того, как Колумб впервые увидел Америку, росли буйно. Старухи соорудили укрытие у самого цветущего огорода - крышу из веток кустарника на четырех столбах. Здесь мы с Нэтаки провели много приятных послеобеденных часов, слушая их своеобразные рассказы и еще более своеобразные песни, которые они иногда пели. Ранней весной Ягода опять вспахал землю плугами на быках и засеял долину овсом и пшеницей. Как ни странно, хотя год был опять засушливый, посевы поднялись и созрели. Мы убрали и сложили хлеб в копны, но продать урожай нам не пришлось. Свиньи подрывали наши копны, скот и лошади вырывались из загона и топтали их - все пошло прахом. Фермеры мы были никуда не годные. Все лето время от времени к нам приходили пикуни и рассказывали душераздирающие истории о том, что творится в резервации, на территории агентства. Недельного рациона, говорили они, хватает на один день. Никакой дичи нет. Агент не дает ничего. Пикуни, жившие около нас и вдоль реки, с трудом добывали охотой оленей и антилоп, чтобы хоть как-то прожить, но оставшиеся в резервации страдали от недоедания. Там жили те, кто не мог уйти. У них не было лошадей; лошади или подыхали от кожной болезни, распространившейся по табунам, или их пришлось продать торговцам, чтобы купить провизию. В октябре Нэтаки и я поехали в агентство, чтобы посмотреть, как обстоит дело, В сумерки мы приехали в главный лагерь, расположенный у забора управления агентства, ниже по реке. На ночь остановились у старого вождя - Палаточного Шеста. - Оставь наши продовольственные сумки на седлах, - сказал я Нэтаки, - посмотрим, что они едят. Старик и жена приняли нас сердечно. - Живо, - приказал он женщинам, - приготовьте еду для наших друзей. Они, должно быть, проголодались за время долгой поездки. Палаточный Шест говорил так, как будто в палатке было полно провизии. Он радостно улыбался и потирал руки, разговаривая с нами. Но жены его не улыбались и не торопились. Они вынули из кожаной сумки три маленьких картофелины и поставили их вариться; из другой сумки они вынули двух форелей по четверть фунта весом и сварили их тоже. Немного спустя, они поставили еду перед нами. - Это все, что у нас есть, - сказала одна из жен дрогнувшим голосом, смахивая слезы, - все, что у нас есть. Мы очень бедны. При этих словах Палаточный Шест уже не мог сдержаться. - Правда, - заговорил он, запинаясь, - у нас ничего нет. Бизонов больше нет. Великий отец посылает нам мало пищи - ее хватает на один день. Мы очень голодны. Конечно, бывает рыба, запрещенная богами, нечистая. Приходится все-таки есть ее, но она не дает силы. Несомненно, нас ждет наказание за то, что мы едим ее. Видимо, боги покинули нас. Нэтаки вышла и принесла наши продовольственные сумки; она передала женщинам три или четыре банки бобов, мясные консервы с маисом, сахар, кофе и муку. Как просветлели их лица! Как они болтали и смеялись, приготовляя хороший обед, и потом, когда ели! Нам доставляло удовольствие смотреть на них. На другой день мы съездили в несколько лагерей. Положение всюду было такое же. Не то, чтобы это был настоящий голод, но что-то очень близкое к нему. Настолько близкое, что у самых крепких мужчин и женщин заметны были признаки недоедания. Люди просили у меня помощи, и я раздал то, что привез с собой. Но, конечно, все это было каплей в море по сравнению с их нуждами. В одном из лагерей уже долгое время жила мать Нэтаки, ухаживавшая за больным родственником; незадолго до нашего приезда он умер. Мы забрали ее из этого голодного края и отправились обратно в форт. Поговорив с Ягодой, я решил написать подробный отчет обо всем, что видел в резервации, и послал эту статью для опубликования в одну нью-йоркскую газету. [Во главе резерваций были поставлены уполномоченные Управления по делам индейцев, так называемые агенты. Иногда среди агентов попадались хорошие люди, искренне стремившиеся облегчить участь индейцев, но в условиях, когда дискриминация и угнетение индейцев были национальной политикой США, эти хорошие агенты мало что могли сделать, и при первой возможности их заменяли послушными исполнителями воли правительства и земельных компаний.] Я хотел, чтобы американцы знали, как обращаются с их беспомощными подопечными. Я знал, что найдутся добрые люди, которые займутся этим делом и позаботятся о том, чтобы индейцам послали продовольствие, сохранили бы им жизнь. Мою статью не напечатали. Я подписывался на эту газету и несколько месяцев после отправки рукописи заказным письмом просматривал регулярно печатные столбцы. Увы! Я не знал, как сильно политика влияет на замещение даже такого невысокого поста, как место агента по делам индейцев. Я отослал свою статью газете, которая была главной опорой правительства. Конечно, она не захотела ее печатать, и я махнул рукой на эту затею. И Ягода, и я советовали индейцам убить своего агента - может быть, это заставит общество обратить внимание на их нужды. Но они боялись; они помнили об избиении, устроенном Бэкером. Теперь я знаю, куда мне нужно было отправить эту статью. Оттуда ее бы распространили по всей стране; но я был молод, легко терялся при неудаче, а положение в лагерях все ухудшалось и ухудшалось. В ту зиму от настоящего голода умерло не так много индейцев. Наступило лето. Агент выдал индейцам для посадки немного картофеля. Кое-кто действительно посадил его, но другие так изголодались, что съели выданное им. Ранней весной индейцы сдирали лубяной слой с сосен и тополей и выкапывали "pomme blanche" ["белое яблоко" (франц.)], клубни, напоминающие турнепс, и это ели. Затем наступил сезон рыбной ловли; индейцы начали ловить форель. Кое-как прожили лето, и снова настала зима, голодная зима, зима смерти, как ее потом назвали. Все события после этой зимы датировались, считая от нее. В своем ежегодном летнем отчете агент пространно писал о языческих обрядах племени, но мало говорил о его нуждах. Он писал о сотнях акров, засаженных картофелем и турнепсом, - индейцы посадили всего, может быть, пять акров. Он даже не намекнул на приближающееся бедствие. В течение ряда лет в своих годичных отчетах он отмечал постоянный рост ресурсов племени: по-видимому, теперь он не собирался взять свои слова обратно и показать, что он лгал. Только благодаря его напряженным усилиям черноногие поднялись на нынешнюю ступень цивилизации, "но их приверженность к языческим обрядам чрезвычайно прискорбна". Ранней осенью около пятидесяти палаток племени пришли к нашей ферме и остались у нас. Здесь еще было немного антилоп, но если охота бывала неудачной, то мы делились с ними тем, что у нас было. Никто из пришедших осенью к форту не погиб. Но там, на территории агентства, в январе и феврале положение стало ужасным. Старик Почти Собака день за днем регистрировал смерть умерших от голода - по одному, по два, по три. Женщины толпились под окнами управления, протягивали агенту исхудалых, с обвисшей кожей детей и просили дать кружку муки, рису, бобов, маиса - чего угодно, лишь бы утолить голод. Агент отмахивался от них. "Уходите, - говорил он сердито, - уходите! Нет у меня ничего для вас". Разумеется, у него ничего не было. Отпущенные на черноногих 30000 долларов исчезли - я догадываюсь куда. Часть получила клика, захватившая Управление по делам индейцев, остальное, за вычетом стоимости перевозки из расчета по 5 центов за фунт, ушло на покупку ненужных вещей. Индейцы нуждались в бобах и муке, но этого они не получали. В одном углу обнесенного забором участка управления агент держал около полусотни кур, несколько прирученных диких гусей и уток; их ежедневно обильно кормили маисом, доставленным из Сиу-Сити в Форт-Бентон на пароходе, а оттуда сухопутным путем на расстояние свыше ста миль. Маис предназначался для индейцев и принадлежал правительству; по закону агент не имел права ни покупать этот маис, ни использовать его каким бы то ни было образом для своих нужд. Тем не менее он щедро корил им своих кур, а матери индианки стояли кругом и грустно смотрели на это, тайком подбирая отдельные зернышки. Каждый день умирали люди. Маиса завезли несколько тысяч фунтов, но он был нужен курам. Сведения об этом дошли до нас только в феврале, когда к нам приехал Волчья Голова. Лошадь его находилась в таком ужасном состоянии, какого я никогда не видал. На ней местами еще сохранилось немного шерсти, кожа на спине была вся в складках и местами сильно приморожена. "Там у нас, - сказал с грустью Волчья Голова, - мало лошадей лучше этой. Большая часть табунов передохла". И он стал рассказывать нам о страданиях и смерти индейцев. Задолго до того, как он кончил, Нэтаки уже плакала; плакала и Женщина Кроу, единственный человек из нашего дома тоже присутствовавший при рассказе. Они плакали и в то же время спешно разогревали еду и кофе; поставили все на стол перед Волчьей Головой, чтобы он поел. Ни разу в жизни я не видел, чтобы еда исчезала с такой быстротой и такими огромными порциями. Через некоторое время я встал и убрал миски. - Ты доешь это после, - сказал я. Женщины стали протестовать, но я объяснил им, что голодающие иногда умирают, если им дать много еды после долгого поста. Вечером наш дом наполнился индейцами из лагеря, и Волчья Голова повторил свой рассказ о страданиях и смерти индейцев. Он называл некоторых умерших по имени, и один за другим слушатели тихонько удалялись, чтобы оплакивать утраченных родных. Сидя за палатками на замерзшей земле или на берегу реки, они причитали, повторяя без конца имена любимых. Голоса плачущих звучали так тоскливо, так терзали нервы, что хотелось пойти попросить индейцев прекратить причитания и уйти домой. Но я не мог. Это был старинный обычай народа выражать горе. По какому праву я стал бы мешать им, какое значение имели мои нервы по сравнению с их горем? Когда Волчья Голова кончил свой душераздирающий рассказ, все некоторое время сидели совершенно тихо, даже не курили, а затем начали один за другим сыпать на голову агента и вообще белых все проклятия, какие только возможны на языке черноногих. Ягода и я слушали молча; мы знали, что это к нам не относится, мы знали, что на нас индейцы смотрят, как на членов своего племени, как на своих. Но тем не менее нам было стыдно перед ними, горько, что своей жадностью, равнодушием, стремлением захватить земли белые привели этих людей и их близких к такому ужасному положению. Когда разговор начал уже прерываться паузами, Ягода стал высказывать в утешение что мог. В конце он добавил: "Мы уже несколько месяцев тому назад советовали убить этого вашего агента. Если бы вы это сделали, то возникло бы большое возбуждение там, у белых. Сюда прислали бы людей разобраться, что происходит. Зная, что вы остались без еды, белые должны отправить ее в большом количестве". Я ничего не сказал. Меня внезапно осенила мысль, которую я немедленно привел в исполнение. Я сел и написал письмо одному джентльмену в Нью-Йорк, с которым переписывался, хотя ни разу не встречал лично, и изложил ему тяжелое положение черноногих. Не могу объяснить, почему я написал ему, но вижу в этом веление судьбы, так как со временем мое письмо попало в руки человека, относившегося к этому делу с сочувствием: я получил указание отправиться в агентство и написать отчет обо всем, что там увижу. Я не знал в то время, что этот джентльмен когда-то совершил несколько поездок по Западу, и у него составилось об индейцах мнение, непохожее на мнение большинства белых. Со временем он стал, если можно так выразиться, почетным членом племен черноногих, пауни, шейеннов и других северных индейцев. Кунья Шапка, как его называют черноногие, сделал для них больше, чем всякие общества "За права индейцев", "Помощь индейцам", вместе взятые. Он избавил их от воров агентов и помог индейцам получить полное возмещение стоимости земель, которые они вынуждены были продать; [Это неточно. Индейцы получили лишь небольшую часть стоимости земель, которые они были вынуждены продать. См. предисловие.] сопровождал их делегации в Вашингтон и поддерживал их петиции в Управлении по делам индейцев. Я оседлал лошадь и поехал на территорию агентства. Собственно, не совсем на территорию, так как не хотел, чтобы у моих друзей из-за меня возникли неприятности. Индейской полиции агент приказал арестовывать всякого белого, обнаруженного в резервации. Если бы я въехал прямо на отгороженную территорию, то полицейским пришлось бы арестовать меня или уйти со службы, а я не хотел, чтобы кто-нибудь из индейцев оставил службу, так как агент давал им вдоволь еды для них самих и их семейств. Поэтому я в течение дня переезжал из лагеря в лагерь и то, что видел, разрывало мне сердце. Я заходил в палатки и садился у очага друзей, с которыми не так давно вместе угощался вареным языком и филеем бизона, жирным пеммиканом и другой вкусной едой прерий. Их жены большей частью сидели, безнадежно уставившись на огонь, а увидев меня, запахивались плотнее в свои старые вытертые плащи, чтобы скрыть изорванные, изношенные платья. А мужчины! Я не слышал ни от кого веселого громкого "Окйи!" Конечно, они произносили это приветствие, но тихим голосом, и глаза их избегали встречаться с моими, так как им было стыдно. В палатках нечего было есть, а самое большое унижение для черноногого - не иметь, чем угостить пришедшего. Но когда я заговорил об их тяжелом положении, они быстро приходили в себя и начинали рассказывать о страданиях детей и жен, об умерших; иногда при этом какая-нибудь из женщин начинала рыдать и выходила из палатки - может быть, та, которая сама потеряла ребенка. Все это было очень грустно. Покинув лагеря, стоявшие поблизости от Управления агентства, я поехал к Бэрч-Крику, южной границе резервации, где находился небольшой лагерь. Люди там оказались в немного лучшем положении. Поблизости зимовал пастбищный скот, и охотники иногда выходили ночью и убивали корову, засыпая или удаляя все следы крови и обрезки так основательно, что проезжающий мимо на следующий день никогда бы не заподозрил, что здесь произошло всего лишь за несколько часов перед тем. Убийство, клеймение новым клеймом или угон скота в области пастбищ всегда считались страшными преступлениями. Индейцы знали это и потому действовали осторожно. Скотоводы, конечно, видели, что стада их уменьшаются, но доказать ничего не могли; они только проклинали индейцев и говорили, что их следует "стереть с лица земли". Даже последний остаток некогда огромной территории черноногих, их резервация, служила предметом вожделений королей скота в течение многих лет. Как вы увидите дальше, они в конце концов завладели пастбищами, после того как тайно откормили на них, договорившись с агентами, тысячи быков для продажи на чикагском рынке. Приехав домой, я поставил на конюшню лошадь и пошел в комнату повесить гетры и шпоры, Я застал Нэтаки в постели с распухшими от слез глазами. Увидев меня, она вскочила и прижалась ко мне. - Они умерли, - крикнула она, - умерли оба! Моя дочь, моя красавица дочь и Всегда Смеется. Они так любили друг друга, и оба умерли! Оба утонули в вездесущей воде. [Мо-то-йи-ок-хи - океан. - Прим. авт.] И она рассказала мне отрывочно в промежутках между рыданиями то, что Ягода прочитал в полученной утром газете. Яхта Эштона затонула в сильную бурю, и все, кто были на борту, погибли. Я разыскал Ягоду, он молча протянул мне газету. Все было, к несчастью, правда. Никогда больше мы не увидим Эштона и Диану. Их яхта со всем, что было на ней, лежала на дне Мексиканского залива. Грустная пора наступила для всех нас. Ягода с женой отправились к себе в комнату. Старая миссис Ягода и Женщина Кроу горевали, сидя внизу у реки. Я вернулся к себе, чтобы утешить как мог Нэтаки. Рабочие сами варили себе ужин. Долго, до глубокой ночи я разговаривал со своей маленькой женой; я говорил ей все, что мог придумать, чтобы смягчить ее горе и свое собственное. Но в конце концов своего рода утешение нашла она. Я подбросил несколько поленьев в камин и откинулся на спинку стула. Она молчала уже несколько минут. - Иди сюда, - позвала она. Я подошел и сел рядом с ней; она схватила мою руку своей дрожащей рукой. - Вот, что я сейчас думала, - начала она запинаясь, но голос ее окреп, и она продолжала. - Вот, что. Они ведь умерли вместе? Да. Я думаю, когда они увидели, что должны утонуть, они крепко обнялись и сказали, если успели, друг другу несколько слов и даже поцеловались, хотя там, может быть, были другие люди. Ведь мы бы так сделали, правда? - Да. - Ну, так вот, - закончила она, - не так уж это плохо, как могло бы быть, потому что никому не пришлось горевать по погибшим. Все мы должны когда-нибудь умереть, но я думаю, что Солнце и бог белых милостивы, когда тем, кто любит друг друга так, как Эштон и Диана, даруют такую смерть. Она встала и, сняв со стены и полки маленькие подарки, сделанные ей Дианой, тщательно уложила их на дно сундука, - Я не могу вынести сейчас вида этих вещей, когда-нибудь, когда я привыкну к мысли, что ее нет, я выну их и поставлю опять на место. Нэтаки опять легла в постель и уснула, а я еще долго сидел перед угасающим огнем, размышляя о том, что она сказала. Годы шли, и я впоследствии все лучше стал сознавать, что Нэтаки была... нет, я не скажу, что я думал. Может быть, кое-кто из вас, кто умеет чувствовать, сам заполнит пропущенное. Прошло несколько лет пока подарки Дианы снова заняли свое место в нашем доме, чтобы восхищать глаз и радовать душу обитателей. Но много раз я видел, как Нэтаки тихонько вынимала из сундука портрет своей названной дочери и поглядывала на него с любовью; она уходила, чтобы грустить в одиночестве. ГЛАВА XXXVI ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ Последние стада бизонов исчезли в 1883 году. Весной 1884 года у набережной Форт-Бентона пришвартовалась большая флотилия пароходов; среди них были "Блэк Хиллс" и "Дакота", суда больших размеров и грузоподъемности. "Дакота" приходила в форт только один раз в навигацию - когда Миссури наполнялась до краев от таяния снегов в горах. Большие суда пришли в последний рейс; и не только большие; кончилась навигация и всех меньших пароходов. Железная дорога уже подошла близко. Она пересекла Дакоту и быстро ползла по прериям Монтаны. Пароходы, пришвартовывавшиеся на ночь, пожиравшие огромное количество дров, чтобы справиться с быстрым встречным течением Миссури, не могли конкурировать с поездами. Железная дорога наконец вступила в область Скалистых гор. Ветка дороги прошла через Форт-Бентон, Грейт-Фоллс и Хелину в Бьютт, а магистраль пересекла хребет по перевалу Ту-Медисин. В вагонах железной дороги из Штатов прибыло множество иммигрантов, над которыми старожилы смеялись. - Чего они сюда едут, - спрашивали старожилы. - Что они будут здесь делать, эти мужчины в котелках и хрупкие женщины? Скоро все разъяснилось. Новые пришельцы селились в долинах и приобретали право пользоваться водой. Они пооткрывали магазины в городах и узловых пунктах дорог и снизили уровень цен до счета на десятки центов. Они даже аккуратно сдавали сдачу медяками. До этого катушка ниток, даже ламповый фитиль продавались за два четвертака. Старые владельцы магазинов и торговцы с их привычкой к неторопливому, не мелочному ведению дел не могли удержать свои позиции при новом порядке вещей. Они не могли изменить сложившихся в течение всей жизни привычек, и одного за другим пришельцы вытеснили их из торговли. Больше всего страдали те, кто был женат на индианках - "мужья скво", так их называли презрительно, - и, cтранно сказать, злейшими их врагами оказались не мужчины, а жены новых пришельцев. Они запрещали своим детям общаться с детьми-полукровками, а в школе положение последних было невыносимым. Белые дети били их и давали им оскорбительные прозвища. Эта ненависть к "мужьям скво" перешла и в область политики. Одного из мужей скво, разумного, приветливого, бесстрашного человека, каких я знал мало, выдвинули кандидатом на пост шерифа графства по списку партии, всегда побеждавшей на выборах. Из всех кандидатов партии только он один не прошел на выборах. Его провалили. Белые жены так приставали к своим мужьям и братьям, так бурно протестовали против избрания "мужа скво" на какой бы то ни было пост, что им удалось добиться его поражения. И "мужья скво" один за другим переехали в единственное место, где они могли жить спокойно, где не было ни одного врага ближе чем на сто миль, - в резервацию. Здесь они поселились, чтобы доживать оставшиеся дни. Одно время мужей скво было сорок два; сейчас мало кто из них остался в живых. Я хотел бы исправить распространенное мнение о мужьях скво, по крайней мере о тех, кого я сам знал, мужчинах, женившихся на индианках из племени черноногих. В дни жестокой крайней нужды индейцев, мужья скво раздавали все что могли, довольствуясь тем, что оставляли немного бекона и муки для своих семейств, а случались дни, когда в доме у иных семей не оставалось и этого, так как они все уже роздали. Иногда они голодали вместе с индейцами. Разбросанные по резервации мужья скво построили себе чистенькие домики и скотные дворы и обнесли свои сенокосы изгородями - все это служило предметным уроком для индейцев. Больше того, они помогали своим краснокожим соседям строить бревенчатые дома и конюшни, прокладывали трассы для оросительных канав, учили индейцев пахать и обращаться с сенокосилкой. И все это делалось без всякой мысли об оплате или выгодах. Если вы зайдете в дом черноногого, то почти всегда увидите чистый пол, оконные стекла без единого пятнышка, все в полном порядке, швейную машину и стол, накрытый красивым покрывалом, кровать, застланную чистыми, ярких цветов покрывалами, кухонную утварь и посуду начищенной, безупречно чистой. [Такую обстановку можно увидеть лишь в домах немногих богатых индейцев, рядовые же члены племени черноногих влачат нищенское существование.] Этому научили их не правительственные полевые инструкторши. Черноногие научились всему этому у скво, у индианок, вышедших замуж за белых. Я видел сотни домов белых - их сколько угодно в каждом городе, - настолько грязных, населенных такими неряшливыми жильцами, что приходится отворачиваться от них в полном отвращении; ничего подобного я не видел у черноногих. В дни благополучия при хорошем агенте, когда у них было много быков на продажу, черноногие покупали много мебели, даже хорошие ковры. Однажды ко мне зашел в такое время один друг, мы сидели и курили. - У тебя есть книжка с картинками мебели, - сказал он, - покажи мне лучшую кровать из тех, что в ней есть. Я взял книгу. - Вот, смотри, - указал я на рисунок, - целиком из меди, самые лучшие пружины; цена - 80 долларов. - Выпиши ее, - сказал он, - я хочу иметь такую кровать. Ведь это только цена двух быков, разве это дорого? - Есть другие кровати, - продолжал я, - такие же хорошие на вид, частью из железа, частью из меди, а стоят они много меньше. - Э! - воскликнул он. - Старик Хвостовые Перья из-за Холма купил кровать за пятьдесят долларов. Я хочу иметь самую лучшую. Не знаю, что делали бы черноногие при заключении договоров с правительством, не будь с ними мужей скво; как бы индейцы избавились без них от агентов, о которых лучше не вспоминать, так как именно мужья скво дрались за черноногих и вынесли на своих плечах всю тяжесть борьбы. Я знаю, что один из агентов приказал своей полиции убить при первой встрече одного мужа скво, который сообщил о его воровстве в Вашингтон; знаю, что другие агенты высылали мужей скво из резервации, разлучая их с семьями, за то, что эти люди слишком открыто говорили о темных махинациях агента. Но временами пост агента занимали хорошие, честные, способные люди, при которых индейцы в известной мере восстанавливали утраченное благополучие. К сожалению, такие люди не долго оставались на своем месте. При смене правительства новые власти всегда увольняли их. Но одно дело мужьям скво так и не удалось провести: они не смогли избавить резервацию от стад королей скота. Эти важные люди устанавливали "взаимопонимание" с некоторыми агентами, а иногда с весьма влиятельными политическими деятелями. Стада королей скота оставались в резервации, размножались и портили сочные пастбища. Большинство индейцев и мужей скво заботливо пасло свои маленькие стада в каком-нибудь подходящем месте, как можно ближе к дому. Но неизменно, один раз весной, один раз осенью, устраиваемый королями скота сбор стад для клеймения охватывал резервацию, как пожар. Тридцать или сорок объездчиков на резвых лошадях налетали на такое маленькое индейское стадо. Часть сгоняемого скота смешивалась с индейским скотом, но объездчики не останавливались, чтобы отделить чужой скот, им было некогда. Они гнали весь скот в отдаленный пункт, в загон для клеймения, и владелец маленького стада навсегда терял большую или меньшую часть скота. Наконец, как мне говорили, индейцы настояли перед Управлением, чтобы южную и восточную сторону резервации обнесли изгородью, рассчитывая, что чужой скот не сможет проникать на индийскую территорию, а их собственный скот останется на ней. Огораживать западную и северную стороны не было надобности, так как западную границу резервации образуют Скалистые горы, а северную - Канадская пограничная линия. Постройка изгороди обошлась в 30000 долларов а потом короли скота получили разрешение на выпас 30000 голов скота на огороженной территории. Конец черноногих едва не наступил прошлой зимой. [Писалось в 1906 году. - Прим. перев.] Управление по делам индейцев постановило, что трудоспособные будут лишены рационов. В этой голой местности нет никаких шансов получить работу, так как скотоводческие фермы немногочисленны и отстоят далеко друг от друга. Даже если человеку удастся наняться на работу на три месяца в летнее время - вещь почти невозможная, - то его заработка ни в коем случае не хватит на то, чтобы содержать семью весь год. В январе один мой друг писал мне: "Сегодня я побывал в резервации и посетил многих старых друзей. В большинстве домов продовольствия очень мало, большей частью нет ничего, и народ грустно сидит вокруг печки и пьет ягодный чай". Ягода и я ушли со старожилами в резервацию. Мы продали форт Конрад. Ягода купил дело торговца в резервации - права и товары - за триста долларов. Я вбил себе в голову сумасшедшую мысль, что хочу стать овцеводом. Отыскав хорошие источники воды и луга милях в двенадцати выше форта Конрад, я построил несколько хороших хлевов и дом, заготовил большие скирды сена. Скотоводы спалили мое хозяйство. Думаю, они поступили правильно, так как источник, который я отыскал, служил единственным водопоем на много миль кругом. Я бросил почерневшие развалины и последовал за Ягодой. Хорошо, что скотоводы спалили мой дом, ибо благодаря этому я могу сказать с чистым сердцем, что не принимал участия в опустошении некогда прекрасных прерий Монтаны. Мы с Нэтаки построили себе дом в прелестной долине, где росла высокая зеленая трава. Строился он долго. В горах, где я рубил лес для дома, так хорошо жилось в палатке под величественными соснами, что мы с трудом отрывались на два дня, чтобы доставить домой воз материала. В лесу нас отвлекало от рубки множество приятных вещей; топор стоял прислоненный к пню в течение долгих мечтательных дней, в то время как мы уходили ловить форель, выслеживали оленей или медведей, или же просто сидели у палатки, слушая шум ветра в верхушках сосен, глядя на белок, воровавших остатки нашего завтрака, или на важно выступающего случайного тетерева. - Какой здесь покой, - сказала однажды Нэтаки, - как прекрасны сосны, как прелестны хрупкие цветы, растущие в сырых тенистых местах. И все же есть что-то пугающее в больших лесах. Люди моего племени редко решаются входить в них в одиночестве. Охотники всегда отправляются в лес вдвоем или по три-четыре человека, а женщины, когда нужно рубить жерди для палатки, ходят большой компанией и всегда берут с собой мужей. - Но чего они боятся? - спросил я, - не понимаю, чего им опасаться. - По многим причинам, - ответила она. - В лесу легко может затаиться враг и убить, не рискуя сам ничем. А потом, потом говорят, что в этих обширных темных лесах живут духи. Они следуют за охотником, либо крадутся рядом с ним или впереди него. Ясно, что они тут, так как случается, они наступят на сучок и слышится треск или опавшая листва зашуршит у них под ногами. Некоторые, говорят, даже видели этих духов, выглядывающих из-за деревьев вдали. У них страшные, широкие лица с большими злыми глазами. Мне даже иногда казалось, что они идут за мной следом. Но хоть я ужасно боялась, я все же продолжала спускаться вниз к ручью за водой. Больше всего мне бывает страшно, когда ты уходишь далеко в лес и прекращаются удары твоего топора. Я останавливаюсь и прислушиваюсь; если ты снова начинаешь стучать топором, то значит все хорошо, и я продолжаю заниматься своим делом. Но если надолго наступает тишина, я начинаю бояться, сама не знаю чего; всего - неясной тени кругом в отдаленных местах, ветра, шевелящего верхушки деревьев, который как будто шепчет что-то непонятное. Ох, я так пугаюсь и крадучись пробираюсь к тебе посмотреть, там ли ты еще, не случилось ли с тобой чего-нибудь... - Постой, как же это? - прервал я ее, - никогда тебя не видел. - Да, ты меня не видел. Я иду очень тихо, очень осторожно, точь-в-точь как один из этих духов, о которых народ рассказывает, но я всегда вижу тебя. Ты, бывает, сидишь на бревне или лежишь на земле и куришь, постоянно куришь. Тогда, успокоившись, я возвращаюсь назад так же тихо, как пришла. - Но почему, когда ты приходишь ко мне, - спросил я, - почему ты не подойдешь ближе и не сядешь поговорить со мной? - Если бы я это сделала, - ответила она, - то ты еще долго сидел бы ничего не делая, покуривая и разговаривая о разных вещах, о которых ты вечно мечтаешь и думаешь. Ты разве не знаешь, что лето уже кончается? А я так хочу видеть наш дом уже построенным. Я хочу, чтобы у меня был свой дом. После такой беседы я некоторое время более усердно работал топором, а потом опять наступала реакция, опять шли дни безделья, прогулок у ручья или на суровых горных склонах. Но до того как выпал снег, наш скромный дом был уже готов и оборудован. Мы были довольны. На следующую весну после непродолжительной болезни умерла мать Нэтаки. Когда тело покойницы закутали в одеяла и бизоньи шкуры и крепко перевязали сыромятными ремнями, Нэтаки сказала мне, чтобы я приготовил гроб. На сто пятьдесят миль кругом нельзя было купить пиленого леса, но отцы-иезуиты, построившие недалеко от нас миссию, великодушно дали мне нужные доски, и я изготовил длинный ящик высотой более трех футов. Затем я спросил, где копать могилу. Нэтаки и родственники пришли в ужас. - Как, - воскликнула она, - хоронить мать в яме, в черной, тяжелой, холодной земле? Нет! Агент запретил хоронить мертвых на деревьях, но он ничего не говорил насчет того, что нельзя оставлять умерших в гробу на земле, наверху. Отвези ящик на склон холма, где лежат останки Красного Орла и других наших родственников, а мы потом все поедем за тобой в другом фургоне. Я сделал, как мне было сказано и, проехав вверх по долине с полмили, свернул по склону вверх к тому месту, где на небольшой горизонтальной площадке уже стояло с полдюжины грубо сколоченных гробов. Вынув ящик из фургона, я поставил его неподалеку от остальных и, работая киркой и лопатой, подготовил под него абсолютно ровное местечко. Тут подъехали остальные, друзья и родственники, среди них даже трое мужчин, тоже родственников покойной. Ни разу, ни раньше, ни позже, я не видал, чтобы мужчины присутствовали на похоронах. Они всегда остаются в палатках и горюют там об умершем. Присутствие мужчин показывало, какой большой любовью и уважением пользовалась мать Нэтаки. С момента кончины матери Нэтаки не спала, не прикасалась к еде, все время плакала. Сейчас она стала настаивать нa том, чтобы последний обряд выполнили только мы вдвоем. Мы перенесли плотно закутанное тело и уложили его в большой ящик, осторожно и бережно, а затем разместили по бокам и в ногах замшевые мешочки, маленькие сыромятные сумки с иголками, шилами, нитками и всякими вещами и безделушками, которые покойница так тщательно хранила. Я поднял и положил на место две доски, образующие крышку. Теперь плакали уже все, даже мужчины. Я приставил гвоздь к доске и забил его наполовину. Как ужасно звучали удары молотка, гулко отдаваясь в большом полупустом ящике. До этого момента я держался довольно хорошо, но холодный, резкий, оскверняющий стук молотка окончательно расстроил меня. Я отшвырнул инструмент, сел и, несмотря на все усилия сдержаться, заплакал, как и все. - Не могу, - повторял я, - не могу забивать гвозди. Нэтаки подошла ко мне, села, прислонилась к моему плечу и протянула дрожащие руки к моим. - Наша мать! - выговорила она наконец, - наша мать! Подумай, мы никогда, никогда больше ее не увидим. Почему она должна была умереть, когда еще не начала даже стариться? Один из мужчин вышел вперед. - Идите оба домой, я прибью доски. В наступающих сумерках мы с Нэтаки поехали домой, распрягли лошадей и пустили их щипать траву. Потом, войдя в затихший дом, легли спать. Позже пришла верная, как всегда, добрая Женщина Кроу; я слышал, как она разводила огонь в кухонной плите. Она внесла лампу, потом чай и несколько ломтей хлеба с мясом. Нэтаки спала. Нагнувшись ко мне, Женщина Кроу прошептала: - Будь теперь с ней еще ласковее, чем раньше, сынок. Потерять такую добрую мать! На земле не сыскать другой такой доброй. Нэтаки так будет не хватать ее. Ты должен теперь быть для нее и мужем и матерью. - Буду, - ответил я, беря ее за руку. - Ты знаешь, что буду. Тогда она вышла из комнаты и удалилась из дома так же тихо, как появилась. Много, очень много времени прошло, пока Нэтаки вернулась свойственная ей живость. Даже несколько лет спустя она иногда будила меня ночью с плачем, чтобы говорить о матери. Раз уж рельсы железнодорожной магистрали пересекли страну, которую, как сказал Большое Озеро, никогда не осквернят огненные фургоны, то мы можем, думал я, с таким же успехом ездить в них. Но понадобилось много времени, чтобы убедить Нэтаки решиться на поездку по железной дороге. Когда она серьезно заболела, я уговорил ее показаться знаменитому доктору, жившему не очень далеко в городе, человеку, много для меня сделавшему, об изумительных хирургических операциях которого я мог рассказывать без конца. Однажды утром мы сели в задний пульмановский вагон поезда и отправились в дорогу. Нэтаки сидела у открытого окна. Мы скоро въехали на мост, перекинутый через очень глубокий каньон. Нэтаки взглянула вниз, удивленно и испуганно вскрикнула и упала на пол, закрыв лицо руками. Я усадил ее на место, но она не сразу успокоилась. - Дно казалось так страшно далеко, - сказала она, - что если бы мост сломался, мы все погибли бы. Я заверил ее, что мосты не могут ломаться, что люди, строящие их, знают, сколько мост может выдержать, а это больше того, что можно нагрузить в поезд. После этой поездки она перестала бояться. Ей нравился быстрый плавный ход поезда, а ее любимым местом в хорошую погоду стало кресло на открытой задней платформе последнего вагона. Мы не пробыли в поезде и пятнадцати минут, как я вдруг сообразил, что совсем не подумал об одной вещи. Взглянув на сидевших кругом дам, одетых в хорошо сшитые из дорогих тканей платья, в роскошных шляпах, я понял, что Нэтаки в своей одежде женщина совсем другого круга. На ней было простое бумажное платье, шаль и пикейная шляпа с козырьком спереди и сзади; все это в резервации считалось очень шикарным, как когда-то в Форт-Бентоне во времена торговцев бизоньими шкурами. К моему удивлению, несколько дам в вагоне подошли к Нэтаки поговорить и держались в разговоре с ней очень мило. Мою маленькую жену очень порадовали, даже взволновали эти беседы. - Я не думала, - сказала она мне, - что белые женщины захотят со мной разговаривать; я думала, что они все ненавидят индианок. - Многие действительно ненавидят, - ответил я, - но это женщины другого класса. Есть женщины и женщины. Моя мать такая же, как разговаривавшие с тобой. Обратила ты внимание на их платья, - добавил я. - Ты должна одеваться, как они. Я рад, что мы приедем в город вечером. Ты должна одеться, как они, прежде чем мы пойдем в больницу. Поезд прибыл в город по расписанию, и я быстро повел и посадил Нэтаки в кэб, а из него мы прошли через боковой вход в отель и наверх, в номер, заказанный по телеграфу. По случаю субботнего вечера магазины еще были открыты. Я нашел в универсальном магазине продавщицу, которая поехала со мной в отель, чтобы снять мерку с Нэтаки. Через час Нэтаки уже надела блузку и юбку, и изящное дорожное пальто. Как она радовалась этим вещам, и как я гордился ею. Нет ничего, думал я, что можно считать достаточно хорошим, чтобы служить одеждой для этой верной, испытанной женщины, доброта, нежность и врожденное благородство души которой светятся в ее глазах. Обедали мы у себя в комнате. Я вдруг вспомнил, что упустил из виду одну часть туалета, шляпу, и вышел купить ее. В холле отеля я встретил знакомого художника и попросил его помочь мне выбрать эту важную принадлежность туалета. Мы пересмотрели, как мне казалось, штук пятьсот и наконец остановились на вещице из коричневого бархата с черным пером. Мы отнесли ее наверх в номер, и Нэтаки ее примерила. "Мала", - решили все; пришлось отправиться обратно за другой шляпой. Но, по-видимому, шляп большого размера не было, и я не знал, что делать. - Они не садятся как следует на голову, - объяснил я продавщице, - их нельзя надеть вот так, - при этом я приподнял свою шляпу и нахлобучил обратно. Девушка посмотрела на меня с удивлением. - Что вы, дорогой сэр! - воскликнула она. - Женщины так шляпы не носят. Они надевают их неглубоко, сверху на голову и прикалывают к прическе большими булавками, шляпными булавками. - А, вот как, понимаю, - сказал я, - тогда дайте опять ту шляпу и несколько булавок; конечно, теперь, все наладится. Но не так то просто нам это удалось. Нэтаки носила волосы заплетенными в две длинные косы связанные вместе и спускавшиеся ей на спину. Эту шляпу никак нельзя было приколоть, если не сделать ей прическу помпадур, или как там она называется, одним словом, если не собрать волосы пучком сверху, а на это она, конечно, не соглашалась. Да и я этого не хотел; мне нравились эти длинные, тяжелые косы, свисающие низко, ниже талии. - Я придумал, - сказал мой друг, которому самому пришлось немало поездить верхом - он был, собственно говоря, известный объездчик скота, - надо просто пришить кусочек резиновой тесьмы, как на сомбреро. Резину пропустим под косы, к самой голове, и готово. Магазин уже закрывался, когда я наконец добыл резинку, нитки и иголку, и Нэтаки села пришивать тесемку. Шляпа держалась. Ее с трудом можно было сбить с головы. Усталые, испытывая сильную жажду, мы с художником удалились на поиски чего-нибудь шипучего, а Нэтаки отправилась спать. Когда я вернулся, оказалось, что она и не думала спать. - Как чудесно! - воскликнула она, - здесь все, чего можно только пожелать. Просто нажимаешь черненькую штуку, и кто-нибудь является выполнять твои распоряжения, подать тебе обед, воду - все, что тебе нужно. Поворачиваешь кран, и, пожалуйста, вот вам вода. Один поворот - и молнийная лампа загорается или гаснет. Чудесно, чудесно. Я жила бы здесь отлично. - Разве это лучше, чем наша славная палатка того времени, когда мы кочевали, когда мы разбивали, бывало, лагерь на этом самом месте, где теперь стоит город, и охотились на бизонов? - О нет, нет, это не похоже на то дорогое, ушедшее, прошлое время. Но это время ушло. Раз мы вынуждены идти путем белых, как говорят вожди, то давай возьмем лучшее, что встречается нам на этом пути, а здесь ведь очень хорошо. Утром мы поехали в больницу и поднялись на лифте на верхний этаж в указанный нам кабинет. Сестры уложили Нэтаки в постель. Нэтаки сразу же в них влюбилась. Потом пришел доктор. - Вот это он, - показал я, - тот, кто меня спас. Она села в постели и обхватила его руку обеими руками. - Передай ему, - попросила она, - что я буду послушна и терпелива. Какое бы горькое лекарство он мне ни дал, я его приму, какую бы боль он мне ни причинил, я не буду кричать. Скажи ему, что я хочу поскорее поправиться, чтобы ходить и работать и быть опять счастливой и здоровой. - Ничего опасного нет, хирургический нож здесь даже не нужен, - сказал доктор. - Недельку в постели, попринимать лекарства, и она сможет отправиться домой совершенно здоровой. Приятная новость для Нэтаки. Она весело щебетала, как вольная птичка, с утра до вечера. Сестры и сиделки все время приходили поговорить и пошутить с ней, а когда не было меня, чтобы служить им переводчиком, они все-таки, по-видимому, понимали друг друга. Нэтаки как-то умела дать им понять, что она думает. В любое время дня даже вниз до холла доносился ее веселый смех. - Ни разу в жизни, - сказала старшая сестра, - я не видела такой веселой, простой, счастливой женщины. Вам повезло, сэр, что у вас такая жена. Потом наступил день, когда мы смогли снова отправиться домой. Долгое время потом Нэтаки все говорила о чудесах, которые она видела. Вера ее в черноногих лекарей мужчин и женщин исчезла, и она не колеблясь заявляла об этом. Она рассказывала о поразительном умении, с каким доктор оперировал в больнице пациентов и излечивал их; о его чудесной молнийной лампе (рентгеновской трубке), при помощи которой можно видеть сквозь кожу и мускулы кости человека, весь его скелет. Все племя заинтересовалось этими рассказами, люди приходили издалека послушать ее. После этого многие страдавшие всевозможными болезнями отправились в большую больницу к нашему доктору с полной верой в возможность излечения. Я вспоминаю, как на обратном пути мы увидели мужчину и двух женщин, накладывавших сено на телегу. Мужчина стоял наверху на сене, а женщины непрерывно подавали ему вилами громадные охапки сена, не обращая внимания на сильную жару. Моя маленькая жена удивилась и возмутилась. - Никогда не думала, - сказала она, - что белые мужчины могут так дурно обращаться со своими женщинами. Черноногие не так жестоки. Я начинаю думать, что белым женщинам живется гораздо тяжелее, чем нам. - Ты права, - отозвался я, - большинство бедных белых женщин - рабыни: им приходится вставать в три-четыре часа утра, готовить еду три раза в день, шить, чинить и стирать одежду детей, мыть полы, работать на огороде, и когда наступает ночь, у них едва хватает силы заползти в постель. Как ты думаешь, ты могла бы все это делать? - Нет, - ответила она, - не могла бы. Хотела бы я знать, не потому ли белые женщины так нас не любят, что им приходится тяжело работать, в то время, как у нас много досуга, мы можем отдыхать, ходить в гости или ездить верхом по прекрасной прерии. Конечно, наша жизнь лучше. А ты... счастлив был тот день, когда ты решил сделать меня своей маленькой женой. Шли безмятежные годы нашей жизни с Нэтаки. Наше стадо все ра