- сказала она ему, - я принесу тебе пить и есть.
   Она поспешила назад в свою  палатку, взяла сушеного мяса  и мех с  водой,
сунула  их под плащ и  вернулась к  раненому. Он напился и  поел принесенной
пищи. Бессердечная  промыла  и  перевязала  рану.  Она снова  покинула  его,
приказав  лежать тихо,  и обещала  вернуться ночью  и  взять его  к  себе  в
палатку, где  она  будет ходить за ним, пока  он  не  поправится.  У себя  в
палатке  она устроила  для  него угол,  отгородив  одну  из постелей большой
шкурой бизона. Она прикрыла, кроме того, частично отверстие для выхода  дыма
и  повесила  шкуру поперек  входа, так  что внутри палатки свету было  мало.
Заходившие  к ней иногда женщины не могли  бы никак заподозрить,  что  здесь
кто-то спрятан,  в особенности  враг, - в палатке,  в которую  три  лета  не
входил ни один мужчина.
   Ночь  была  темная.  Внизу,  в  лесу  у  реки,  совсем  не   было  света.
Бессердечная должна была идти, протянув вперед  руки, чтобы не  натолкнуться
на деревья, но она так хорошо знала эти места, что без труда отыскала ивовую
рощицу и того, кому она пришла помочь.
   - Встань, - сказала  она тихо, - встань и следуй за мной. Молодой человек
попытался подняться, но снова тяжело упал на землю.
   - Я не могу стоять, - сказал он, - нет силы в ногах.
   - Ты не можешь идти! - воскликнула  Бессердечная. - Я не подумала, что ты
не сможешь идти. Что же мне делать? Что делать?
   -  Ты позволишь  мне отнести его за тебя, - сказал кто-то стоявший близко
позади нее, - я отнесу его, куда ты поведешь.
   С криком удивления Бессердечная обернулась. Она не могла видеть в темноте
лицо говорившего, только смутно различала фигуру,  но она узнала  голос. Она
теперь не боялась.
   - Тогда подыми его, - сказала она, - и следуй за мной.
   Она  сама подняла раненого и положила  его  на спину подошедшего, а затем
повела  его  из  лесу,  по  прерии,  через отверстие в  тыне, в котором  она
вытащила одно бревно, и дальше в  свою палатку. Никого кругом не было,  и их
не  видели. Внутри горел огонь, но девушке  не нужен был свет, чтобы узнать,
кто ей помог. Человек этот был Высокий Вапити.
   -  Положим его  сюда,  -  сказала  она, приподымая шкуру, висевшую  перед
приготовленным ложем.
   Они  осторожно  уложили  больного на  ложе. Несколько  мгновений  Высокий
Вапити простоял, глядя на девушку, но она молчала и не глядела на него.
   - Я  ухожу, - сказал  он, - но каждую ночь  я буду приходить с мясом  для
тебя и для твоего любовника.
   Девушка не отвечала, и он ушел. Но как только он ушел,  Бессердечная села
и расплакалась. Больной приподнялся и спросил:
   - Что с тобой? Почему ты плачешь?
   - Разве ты не слышал? - ответила она. - Он сказал, что ты мой любовник.
   - Я знаю тебя, - ответил он, - тебя прозвали Бессердечной, но это ложь. У
тебя есть сердце. Хотел бы я, чтобы оно принадлежало мне.
   -  Не  надо, - крикнула девушка, - не говори  этого. Я буду  заботиться о
тебе, кормить тебя. Я буду ходить за тобой, как родная мать.
   Когда настала ночь, Бессердечная несколько раз выходила в проход палатки,
каждый раз оставалась там все дольше и возвращалась только затем, чтобы дать
больному  воды  или немного поесть.  Наконец, когда она в темноте  сидела  у
входа, пришел Высокий Вапити и, нащупав подходящее место, повесил кусок мяса
так, чтобы собаки не могли его достать.
   Войди, - сказала она ему, - войди и поговори с раненым.
   После этой ночи Высокий Вапити каждую ночь немного сидел у арикара, и они
разговаривали  о вещах,  которыми интересуются мужчины. Пока  арикара жил  в
палатке, Бессердечная никогда не разговаривала с ним, только говорила "ешь",
ставя перед ним еду. День ото  дня раненый становился крепче. Однажды ночью,
после ухода Высокого Вапити, раненый сказал:
   - Я уже в состоянии  отправиться  в путь.  Завтра  ночью двинусь домой. Я
хочу знать, почему ты пожалела меня, почему спасла меня от смерти?
   - Так слушай, - сказала девушка, - я сделала это потому, что война - зло,
потому, что мне тебя  было жалко. Многие женщины здесь и  многие еще в твоей
деревне плачут  потому что  потеряли в этой ссоре своих  любимых. Я  одна из
всех женщин говорила, просила  вождей заключить  с  вами мир. Все  остальные
женщины  радовались  моим словам,  но боялись и не  смели сами  говорить.  Я
говорила и не боялась, потому что нет никого, кто мог бы мне велеть молчать.
Я  помогла  тебе,  теперь и ты  помоги мне, помоги своим женщинам, всем нам.
Когда  ты вернешься домой, расскажи,  что  здесь для тебя сделали, и убеждай
своих заключить мир.
   - Я сделаю это, - сказал арикара, - когда они узнают все, что ты для меня
сделала, вожди  послушают  меня. Я уверен, что они будут рады прекратить эту
войну.
   На  следующую  ночь  Высокий  Вапити,  войдя  в  палатку, застал  арикара
сидящим. Рядом с ним лежало его оружие и мешочек с едой.
   -  Я  ждал  тебя, -  сказал арикара, -  я  выздоровел и  хочу этой  ночью
отправиться  домой. Согласен ли  ты  вывести меня за  тын?  Если  кто-нибудь
заговорит с нами, ты сможешь ответить им, и они не  заподозрят, что мимо них
прошел враг.
   - Конечно, я пойду с тобой, - ответил Высокий Вапити.
   Тогда арикара встал, надел на плечи лук, колчан, мешочек с пищей и поднял
с  земли  свой  щит. Бессердечная  сидела  тихо на  противоположной  стороне
палатки и смотрела прямо на огонь. Высокий Вапити повернулся к ней:
   - А ты? - спросил он, - ты тоже готова?
   Она не ответила и накрыла лицо плащом.
   - Я ухожу один, - сказал арикара, - пора выходить.
   Они вышли, прошли по деревне сквозь тын и, перейдя долину, вошли в лес  и
там остановились.
   - Ты прошел со мной достаточно, - начал арикара, - отсюда я пойду  дальше
один.  Ты  был добр ко мне. Я этого не забуду. Когда я  приду домой, я  буду
много говорить  о необходимости мира между нашими племенами. Я надеюсь,  что
мы скоро снова встретимся как друзья.
   - Постой, -  сказал Высокий Вапити, когда тот повернулся, чтобы уйти, - я
хочу задать тебе один вопрос. Почем ты не берешь с собой Бессердечную?
   - Я  бы  взял ее,  если бы она согласилась, - ответил арикара,  - но  эта
девушка не для меня. Я  скажу тебе  правду: она была  для меня матерью -  не
больше  и  не меньше. -  А ты, - продолжал он, - ты  когда-нибудь  просил ее
стать твоей женой? Нет? Тогда иди, иди сейчас же и спроси ее.
   - Бесполезно, - сказал Высокий Вапити грустно, - Многие уже просили ее, и
она им всем отказывала.
   -  Когда  я  лежал  больной  в  ее палатке,  я видел многое,  - продолжал
арикара, - я видел, как  она смотрела  на  тебя, когда ты беседовал со мной;
глаза  ее  в это  время  были прекрасны.  И  я  видел, как она беспокоилась,
выходила  и  входила, входила и выходила, когда ты запаздывал. Когда женщина
так себя ведет, это значит, что она тебя любит. Пойди и спроси ее.
   Они расстались, и Высокий  Вапити вернулся  в деревню.  "Не может быть, -
думал он, - чтобы этот юноша был прав. Нет, не может быть. Разве я  не ходил
вокруг нее  столько зим и  лет? И ни разу она на меня  не взглянула, ни разу
мне  не улыбнулась". Думая об  этом, он все  шел и шел и очутился у  входа в
палатку. Изнутри слабо доносился чей-то плач. Он  не был уверен,  что слышит
плач, звуки были слишком тихие.  Он подошел, бесшумно и осторожно  отодвинул
прикрывающую  вход  шкуру.  Бессердечная  сидела  там,  где он  ее  видел  в
последний раз,  перед угасающим  огнем, накрыв голову плащом,  и плакала. Он
прокрался  через  вход  и сел рядом  с  ней,  совсем  рядом,  но  не  посмел
прикоснуться к ней.
   - Доброе Сердце, - сказал он, - Большое Сердце, не плачь.
   Но услышав  его слова, она стала плакать еще сильнее, а он очень смутился
и  не знал, что делать. Подождав минутку,  он  придвинулся  ближе и обнял ее
одной рукой. Она не отодвинулась; тогда он откинул плащ с ее лица.
   - Скажи мне, - попросил он, - почему ты плачешь.
   - Потому что я так одинока.
   -  А! Значит, ты  его действительно любишь. Может  быть еще не  поздно. Я
смогу, пожалуй, догнать его. Пойти и позвать его вернуться к тебе?
   - Что  ты  хочешь  сказать?  - воскликнула Бессердечная,  глядя на него с
удивлением. - О ком ты говоришь?
   - О том, кто сейчас ушел, об арикара, - ответил Высокий Вапити.
   Но  он пододвинулся еще  ближе,  рука его обхватила ее еще крепче, и  она
прижалась к нему.
   - Видел ли кто  когда-нибудь такого  слепца?  - сказала она. -  Я  открою
тебе, что у меня на душе. Я не постыжусь, не побоюсь сказать это. Я плакала,
потому  что думала,  что ты не  вернешься. Все  эти зимы  и  лета  я  ждала,
надеялась, что ты меня полюбишь, а ты все молчал.
   - Как  же я мог заговорить?  - спросил он.  - Ты на меня и не глядела, не
подавала никакого знака.
   -  Это ты должен был заговорить,  - ответила она, - да и сейчас ничего не
сказал.
   -  Ну,  так я теперь скажу.  Ты  согласна, чтобы я стал твоим мужем?  Она
обвила его руками и поцеловала его. Это был ясный ответ.
   Утром, как  всякий  женатый человек, Высокий  Вапити  вышел из палатки и,
стоя у входа, стал громко приглашать на  пир своего  отца и  друзей. Все они
пришли,  и все были  рады, что у него такая  хорошая жена. Отпускали шутки о
молодоженах, заставляя молодую женщину закрывать лицо  плащом. Но  она  была
так счастлива, что скоро отбрасывала его и смеялась вместе с остальными.
   Через несколько дней от арикара пришла группа людей, среди  которых был и
раненый юноша,  с предложением мира, Тогда стала известна история о том, как
Бессердечная взяла к себе молодого арикара и вернула ему жизнь. Услышав это,
женщины  стали  молить  богов быть  добрыми к  ней и даровать ей  и  ее мужу
долголетие.  Затем  был объявлен  мир между обоими племенами, и  его  весело
отпраздновали.
   Вот, сын мой, я кончила".
   -  Так,  о чем была речь? - спросил Эштон, очнувшись и протягивая руку за
трубкой и табаком.
   - А, - ответил я, - это история о девушке и мужчине. И я начал переводить
ему эту историю.
   Когда я кончил, он несколько минут сидел молча, обдумывая что-то, и потом
заметил:
   - То, что вы рассказали, показывает  мне этот народ с новой и неожиданной
точки  зрения.  Я  не  думал,  что  любовь и  самопожертвование,  о  которых
рассказывается в этой истории, вообще  свойственны этим  людям. Право, очень
приятно  услышать,  что иногда встречаются  женщины, верные  и постоянные  в
любви.
   Он  сказал  это с  горечью. Я мог  бы ему кое-что сказать, но ограничился
тем, что ответил:
   - Смотрите,  что  делается  кругом,  друг мой! Вы  увидите многое у этого
народа, заслуживающее похвалы.


        ГЛАВА XX
   НАПАДЕНИЕ НА ОХОТНИКОВ

   Дня через два  наш лагерь  перешел на реку Марайас, в долину против устья
Блэк-Кули.  Вдоль реки везде в изобилии росли ягоды ирги (канадской рябины),
и  женщины собирали их очень  много для сушки на зиму. Эштон  еще ни разу не
стрелял из своего нового ружья, и однажды днем я уговорил его отправиться на
охоту. Мне с трудом удалось вытащить его из  дому. По-видимому, его ничто не
интересовало, и большую часть времени он проводил на своем ложе и все курил,
курил, рассеянно набивал трубку и  опять курил.  Женщины были правы. Никогда
не  Смеется  жестоко горевал о  чем-то. Я хотел бы найти какой-нибудь способ
заставить его забыть об этом неизвестном мне горе.
   Мы сели на лошадей, переехали через реку и  направились на север, держась
поближе  к  лощине   Блэк-Кули,  чтобы  иногда  наведываться  в  нее.   Дичи
встречалось не очень много,  так как  охотники отогнали большую часть стад к
холмам  Суитграсс-Хиллс.  Но  все  же тут  и там  нам попадались антилопы  и
небольшие группы  бизонов,  иногда  отдельные  старые самцы. Мы отъехали  на
пять-шесть  миль  и  спустились в  лощину,  чтобы  напоить лошадей из  лужи,
которую  увидели внизу. Лужа представляла собой узкую  полоску воды, Длинной
ярдов в пятьдесят. Меня удивило, что многие из окаймлявших восточную сторону
лужи ив срезаны бобрами. На западной стороне лужи  поднимался глиняный откос
в Двадцать-тридцать футов длиной, доходивший до обрыва, у основания которого
виднелась  глубокая темная низкая пещера, где жили бобры. Судя  по различной
величине следов, здесь жило целое семейство. Никогда, ни раньше, ни позже, я
не  находил  этих  животных  в  таком  месте.  Между  этой  лужей  и  рекой,
находившейся  в  нескольких  милях  оттуда,  воды  не  было.  Лужа  казалась
недостаточно глубокой, чтобы покрывать бобров. Но что самое необычное  - они
жили в пещере, вход  в  которую находился на некотором расстоянии от лужи  и
выше  ее.  Неподалеку  валялось три или  четыре  старых жерди от  палатки. Я
попытался промерить жердью глубину пещеры, но  это мне не удалось.  Я все же
установил,  что  свод спускается постепенно  к  полу  так низко, что в самую
глубину не может  пролезть  зверь крупнее  лисицы.  А лисица,  даже  крупная
рыжая, будет долго ходить голодная, прежде чем рискнет попробовать бобрового
мяса.
   Перед  спуском  в  лощину  мы  видели  нескольких  бизонов,  пасшихся  на
противоположной стороне.  Пока мы бродили около лужи, они появились на верху
склона, перешли на рысь и наконец в галоп, спеша к воде.
   - Ну-ка, - сказал я Эштону, - испробуйте свое ружье.  Подстрелите  вон ту
молодую корову, третью от головного бизона.
   Ярдах  в ста от нас бизоны  повернули,  чтобы  попасть на дно лощины выше
обрывистого места. Когда  намеченное животное оказалось к  нам боком,  Эштон
взбросил ружье  и мгновенно,  почти  не прицеливаясь, всадил бизону пулю как
раз  в нужное  место,  у лопатки.  Кровь хлынула  из  ноздрей  бизона  почти
одновременно со звуком выстрела; он  пробежал  галопом небольшое расстояние,
внезапно остановился и опустился на землю.
   - Отличный выстрел, - заметил я.  - Очевидно,  вам уже раньше приходилось
иметь дело с ружьем.
   - Да, -  сказал он, - я много стрелял в  свое время  в горах Адирондак, в
Мэне и Новой Шотландии.
   Мы повели наших  лошадей к  упавшему  бизону;  я выпустил  кровь и  начал
вырезывать филей. Эштон, стоя рядом, смотрел, как я это делаю.
   - Больше  не буду убивать их, - сказал  он скорее себе самому, чем мне, -
как-то нехорошо отнимать жизнь у такого великолепного животного.
   - Ну, - заметил я, - у нас в  палатке нет ни куска свежего мяса. Не знаю,
что бы сказали наши женщины, если бы мы вернулись без мяса.
   -  Конечно, - согласился  он, - мы должны есть. Но мне не хочется убивать
этих благородных животных. Я что-то  совсем потерял удовольствие от охоты. Я
теперь  буду давать  на время  свое ружье  кому-нибудь  из  индейцев,  и  он
доставит нам мою долю мяса. Думаю, это можно устроить?
   Я  ответил,  что, вероятно,  он сможет договориться о чем-нибудь  в  этом
духе. Но я не сказал ему, что позабочусь о том, чтобы он отправился на охоту
и сам достал мяса, я хотел расшевелить его, пробудить  ото сна, в который он
погружен. Нет ничего  лучшего для душевного  покоя, как избыток утомительной
работы или физических упражнений.
   Когда  мы вернулись  домой с  филеем, языком и некоторыми другими частями
туши, которые я вырезал  и поспешно  засунул  в  мешок, специально  для  них
захваченный, я подробно рассказал про отличный выстрел  моего друга. Женщины
очень хвалили его; я переводил все, что они говорили, а Женщина Кроу сказала
ему, что не  будь она, так сказать, его мать, она охотно стала бы его женой,
так  как  тогда она бы, наверное, получала  в  изобилии мясо и шкуры.  Эштон
улыбнулся, но ничего не ответил.
   На ужин в тот вечер  нам подали  блюдо, на которое  друг мой косился, как
когда-то косился и  я,  увидев его  в первый раз. Но потом, отведав его,  он
съел все и оглянулся кругом, не  дадут ли еще, как когда-то оглядывался и я.
В мешочке среди прочего я привез несколько футов кишок, которые были покрыты
мягким белоснежным  салом. Нэтаки основательно промыла их, а затем, вывернув
так,  чтобы нежное  сало оказалось  внутри, начинила  мелкоизрубленным мясом
почечной части.  Прочно  завязав  оба  конца  длинной,  похожей  на  колбасу
заготовки, она  положила ее  жариться на  угли. Чтобы колбаса  не пригорела,
Нэтаки  все время  переворачивала и передвигала  ее. После двадцатиминутного
поджаривания на углях колбасу на  пять или десять минут опустили в котелок с
кипящей водой. Теперь  ее можно было подавать. По моему  мнению и по  мнению
всех,  кто пробовал  это блюдо, такой способ приготовления  мяса  лучше всех
других,  так как в прочно завязанной кишке сохраняются все  соки. Черноногие
называют  это блюдо кишка-кроу, так как приготовлению  его они научились  от
этого племени.  Остается  только  какому  нибудь  предприимчивому городскому
ресторатору  дать  блюду  английское  название и открыть  заведение, где это
блюдо  будет  главным  в меню.  Ручаюсь,  что любители  вкусно поесть начнут
сбегаться к нему толпами со всего города.
   Одним или двумя днями позже, продолжая приводить в исполнение свой план -
заставлять Эштона чаще выезжать, я сделал вид, что заболел, а Нэтаки сказала
ему (я служил переводчиком), что мясо все кончилось и если  он не отправится
на охоту и не убьет какую-нибудь дичь, то нам придется лечь спать голодными.
Он обратился  ко  мне,  чтобы  я нашел ему  замену, предлагая  дать  ружье и
патроны  и заплатить охотнику, и Нэтаки отправилась искать кого-нибудь. Но я
объяснил ей, что нужно делать, и она скоро вернулась  с выражением  крайнего
огорчения на лице и сообщила, что  нельзя никого  найти: все,  кто  могли бы
пойти, уже отправились охотиться.
   -  Ну что ж, - сказал наш друг,  -  раз  так,  то мне нет нужды ехать  на
охоту. Я куплю мяса у них, когда они вернутся.
   Я подумал, что мой маленький  план в  конце концов провалится,  но Нэтаки
пришла на помощь, как только я сказал ей, что Эштон решил сделать.
   - Скажи ему, - заявила она, - я никогда не думала, что он хочет опозорить
наш дом.  Если он купит мясо, весь лагерь будет  смеяться  и издеваться надо
мной, говорить,  что  у меня  муж бездельник, не может даже настрелять дичи,
чтобы снабдить мясом свой дом. Другу приходится покупать мясо, чтобы все они
не голодали.
   Услышав это, Эштон тотчас же вскочил на ноги.
   - Где моя  лошадь? - спросил он. - Если  они так смотрят на  это,  то  я,
конечно, должен отправиться на охоту. Пошлите за лошадью.
   Я проводил  его и моего друга  Хорьковый Хвост,  посоветовав ему  сделать
большой крюк, чтобы  на это  потребовался целый  день. И действительно, день
охоты получился у них долгий; вернулись  они  после захода  солнца. Я  также
попросил индейца потерять  пистоны - в таком  месте, где он  без труда снова
найдет их. Эштону пришлось стрелять дичь самому, и они привезли очень  много
мяса. Эштон очень устал, ему хотелось есть и  пить, и в  этот  вечер, вместо
того чтобы курить без конца, он  только один раз набил трубку после  ужина и
лег спать. С  этого дня  в течение некоторого периода ему пришлось взять  на
себя всю охоту. Я  то болел,  то  ушибал  ногу, то у меня пропадала лошадь -
выезжать  на  охоту я не мог. И просто поразительно,  сколько у  нас уходило
мяса: Нэтаки  каждый  день  уносила его  целые груды  в раздавала  в  лагере
нуждающимся, вдовам и другим, у кого некому было охотиться. Но  я не сидел в
лагере. Как  только  Эштон  и  его  товарищи  по  охоте  Хорьковый Хвост или
кто-нибудь другой уезжали,  я  уходил  по  ягоды вместе с  Женщинами или  же
седлал с  Нэтаки лошадей  и  отправился  с  ней на  прогулку  куда-нибудь  в
сторону, противоположную  той, куда  отправились  охотники. Но хотя теперь у
Эштона было много  дела, он, как мне казалось, не становился веселее. Все же
положение изменилось  к  лучшему, так как  у  него оставалось меньше времени
раздумывать: обычно в восемь или девять часов он уже крепко спал.
   Дважды  лагерь переходил на новые места, оба раза  на несколько миль ниже
по течению реки. Сезон  ягод почти  прошел, и женщины начали поговаривать  о
возвращении  в Форт-Бентон; они уже  собрали и насушили  достаточно ягод. Мы
находились в отъезде почти шесть недель, и  я тоже  собирался вернуться, так
как был уверен, что Ягода уже там и ждет  нас. В один из вечеров мы обсудили
положение  и решили  отправиться домой через  день.  Было ли  предопределено
судьбой,  чтобы я утром  перед нашим отправлением послал  Эштона в последний
раз на охоту? Если бы я этого не сделал... но я послал  его. Со  временем вы
узнаете,  к чему  это  привело.  Он мог  бы и не ехать на  охоту, у нас было
вдоволь мяса. Я послал его и этим изменил все течение его жизни. Останься он
в то утро в лагере, он, может быть жил бы и поныне. Оглядываясь назад, я  не
знаю, винить себя или нет.
   Эштон и Хорьковый  Хвост  уехали.  Женщины начали укладываться;  вытащили
сыромятные кожаные сумки и стали наполнять их запасами ягод и сушеного мяса.
Около полудня, когда я как раз сделал знак  Нэтаки, что хочу есть,  вдруг на
северном склоне долины появились  мчавшиеся вниз к нам верховые. Весь лагерь
возбужденно загудел.  Один-два  всадника размахивали  плащами,  подавая знак
"враги". Мужчины и юноши  схватили уздечки  и  бросились бегом  за лошадьми.
Маленькая группа конных спустилась  в лагерь и через несколько секунд ко мне
подъехал Эштон. Впереди него на седле  сидела девушка, которую он бросил  на
протянутые к нему руки Нэтаки.  Эштон был  страшно  взволнован, темные глаза
его прямо сияли. Он повторял раз за разом:
   - Трусы! Ах, какие трусы! Но двоих я убил, свалил двоих.
   Девушка плакала и причитала:
   - Моя мать, мой отец, - повторяла она все время, - оба умерли, оба убиты.
   В лагере  поднялась суматоха.  Мужчины седлали  лошадей орали,  чтобы  им
подали оружие, садились и выезжали в прерию. Поток всадников все усиливался.
Эштон  слез с лошади  и  я увидел, что  на левой ноге штаны его промокли  от
крови.  Он вошел хромая в палатку, я последовал за ним и раздел его. Как раз
пониже верхнего  сустава  бедра зияла длинная открытая борозда,  прорезанная
пулей.
   "Вот как  было  дело, - рассказывал  он мне, в то время как я промывал  и
перевязывал рану. - Мы с Хорьковым Хвостом в двух или  трех милях от  лагеря
нагнали группу охотников и  дальше поехали вместе  с ними. С  несколькими из
них  ехали их жены,  я полагаю для того,  чтобы  помочь  освежевать туши,  и
уложить  мясо  убитых  животных.  Немного  позже  мы  увидели хорошее  стадо
бизонов,  приблизились  к ним  и устроили погоню, во время которой наш отряд
убил штук  двадцать животных. Мы разделывали туши, когда  бог  знает  откуда
появилось  человек  пятьдесят  всадников и  начали в нас  стрелять. Нас было
всего семь или  восемь человек,  недостаточно сильный отряд, чтобы  отразить
нападение, но мы  несколько сдерживали врага, пока женщины садились на своих
лошадей, а потом все бросились домой - то есть все, кроме двух-трех мужчин и
одной женщины, убитых первыми выстрелами. Я убил одного из врагов перед тем,
как  сел  на  лошадь,  и еще одного немного позже. И  очень рад, что убил; я
хотел бы убить их всех.
   Они преследовали нас довольно долго, примерно на протяжении двух миль, но
нам в конце концов удалось их остановить или,  может быть,  они решили,  что
лучше не рисковать приближаться к нашему лагерю. Один из них меня поцарапал.
Ну,  ему уже больше не стрелять. Я в него  попал.  Он  плюхнулся  на  землю.
Девушка? Они подстрелили  ее  лошадь, но  я успел подхватить ее и  посадил к
себе.  После того  я уже  не мог пользоваться ружьем,  не  то я  бы  показал
результаты  получше.  Вот что  я  вам  скажу  - если  бы  не  эти несчастные
оскальпированные трупы, валяющиеся там в  прерии, я бы  сказал, что  получил
огромное удовольствие".


        ГЛАВА XXI
   НИКОГДА НЕ СМЕЕТСЯ УЕЗЖАЕТ НА ВОСТОК

   Из-за того что нога  у Эштона плохо  сгибалась и болела, мы на  несколько
дней отложили  отъезд  из лагеря. Один  из пикуни,  раненный в стычке,  умер
ночью. Напавший  на  охотников  отряд оказался  ассинибойнским; он потерял в
общем семь человек; пикуни,  преследовавшие  ассинибойнов  из нашего лагеря,
настигли и убили еще двоих отставших.
   Нэтаки  стала покровительницей и  опекуншей  сироты. У  девочки  были две
тетки, сестры убитой матери, но они вышли замуж за черноногих и жили  далеко
на севере. В лагере пикуни у нее не  осталось никаких родственников. Девочке
-  робкой, тихой, тоненькой -  было тринадцать или четырнадцать  лет. Сейчас
она  держалась  еще  тише,  чей обычно,  не разговаривала ни  с  кем, только
отвечала на все вопросы  и большую часть времени потихоньку плакала. Женщина
Кроу подарила ей шаль.
   Когда  девочка  вышла  одетая   в  чистое  ситцевое  платье  с  аккуратно
заплетенными и  перевязанными темно-красной лентой волосами, она понравилась
даже Эштону с его изысканным вкусом.
   - Очень славненькая девушка! - заметил он, - бедняжка! Что с ней будет?
   - Ну, - напомнил я  ему, - ведь это не цивилизованное общество. Ее примет
радушно и будет кормить любая семья в лагере.
   Так действительно  и  получилось.  В  нашу палатку  приходили  женщины  и
предлагали, чтобы девочка жила с ними
   Каждая говорила,  что она очень  дружила с  ее  матерью, и потому  хочет,
чтобы  ее дом стал домом осиротевшей девочки.  Нэтаки отвечала им неизменно,
что девочка свободна и может уйти или остаться, и тогда сирота заявляла, что
все они  очень добры, но она предпочитает  пока что оставаться там,  где она
живет сейчас.
   Когда  я рассказал  Эштону, о  чем  просят  посетительницы,  он,  видимо,
удивился и признался, что немного сомневался о справедливости моего мнения о
доброте  и благотворительности индейцев. Он  долго  сидел и  курил, молча  о
чем-то размышляя, а затем скорее в шутку, чем всерьез, попросил меня сказать
девочке,  что  он  спас  ее  от  ассинибойнов  и  потому  считает  ее  своей
собственностью - он в некотором роде  теперь ее отец. Но для нее это не было
шуткой. Она приняла его слова очень серьезно и ответила:
   - Я знаю, теперь он мой вождь. Я согласна.
   Неожиданный ответ явно удивил Эштона и заставил его призадуматься.
   Примерно  через неделю мы уложились и двинулись  в форт  в  сопровождении
дяди Нэтаки, который должен был отвести  обратно  в табун наших лошадей, так
как  мы не могли  держать  их  в  форте. Нам следовало задержаться в  лагере
подольше, так как у Эштона от езды снова открылась рана. Когда мы  прибыли в
форт, Эштон недели две почти не вставал со своего ложа, и молоденькая сирота
ухаживала  за ним и была  очень довольна, если ей удавалось избавить  его от
лишнего шага.
   Чтобы как-то  скоротать  время, Эштон  начал учить ее  простым английским
словам и коротким фразам.  Смешно было иногда слышать, как она путает слова,
говоря, например, "корова, он вода пьет". Но мы не смеялись, потому что если
бы мы рассмеялись, уроки сразу кончились  бы. Немало многообещающих учеников
индейцев перестали учиться из-за неосмотрительных насмешек учителя.
   Ягода вернулся в  форт дня через  два после нашего приезда, и  мы  с  ним
начали планировать зимнюю торговлю  и составлять списки необходимых товаров.
Будем  ли мы торговать  в  лагере или построим торговый пункт и где именно -
зависело целиком от зимних планов индейцев. Эштон  собирался зимовать с нами
там,  куда мы отправимся, но однажды получил письмо, изменившее его расчеты.
Он не сказал нам ничего, кроме того,  что  ему необходимо  скоро вернуться в
Штаты.  Собственно говоря, он  ни разу  не заикнулся  ни о своих делах, ни о
своем семействе. Мы  только  знали,  что  он  оказался  человеком  с  добрым
характером, хорошим товарищем на которого можно целиком положиться.
   - Надеюсь я не очень любопытен, - сказал мне Ягода, - но я все-таки хотел
бы знать, что  мучит нашего друга, о чем он всегда скорбит и что  заставляет
его вернуться. Совершенно ясно, что ему ехать не хочется.
   Я чувствовал  то  же,  что  и Ягода, но так  же, как и  он не мог  ничего
сказать Эштону.
   До  закрытия  навигации должно было прийти еще несколько  пароходов, и он
все  откладывал свой  отъезд.  Как-то  вечером,  когда  мы  все собрались  в
передней  комнате,  разговор зашел о  его предстоящем отъезде. Эштон сказал,
что вернется как только сможет; если не зимой, то весной с первым пароходом.
   - Теперь, - продолжал он, - передайте моей девочке следующее: скажите ей,
что я хочу взять ее с собой и поместить там в школу, где  будет много других
хороших  девочек где добрые женщины в черных платьях будут о ней заботиться,
учить ее читать, писать, шить и многим другим хорошим полезным вещам.
   Это предложение  очень удивило Ягоду  и меня,  а  когда  его перевели, то
женщины просто растерялись от изумления. Наступило  длительное молчание. Все
мы ждали, чтобы заговорила  девочка; все мы были уверены, что  она откажется
покинуть  нас.  Мы  удивились еще больше,  когда  она наконец ответила,  что
поедет. Потом она подбежала к Нэтаки, спрятала лицо в ее колени и заплакала.
Мы, мужчины, взяли свои шляпы и вышли из дому.
   -  Я  уже довольно  давно обдумывал  это, -  сказал нам  Эштон, когда  мы
уселись на  берегу реки и  раскурили трубки. -  Мне интересно увидеть, какое
действие окажет на  девочку получение  действительно отличного образования и
как она его применит. Как по-вашему, это удачный план?
   - Один  только бог знает, - ответил Ягода, - образование может сделать ее
очень  несчастной.  Это  непременно случится  если  белые  будут  продолжать
избегать общения с ней и презирать ее  за то, что  она индианка, несмотря на
хорошее  образование  и  развитие  всяческих  талантов.  С  другой  стороны,
образование  может  превратить  ее  в  благородную, приносящую людям  пользу
женщину. Во всяком случае, я советую попробовать.
   - Но, Ягода! - воскликнул я, - белые не презирают индейцев. Я уверен, что
те из них, кого можно назвать настоящими людьми, глубоко уважают индейцев.
   Он признал, что такие обращались с ним всегда хорошо и с уважением.
   -  Итак,  - закончил Эштон,  -  девочка поедет со  мной. Я  отвезу  ее  в
Сент-Луис и помещу в  хорошее учебное  заведение. У нее будет все, что можно
купить за деньги. Кроме того, я составлю завещание  и  обеспечу ее на случай
моей  смерти.  Я предпочитаю, чтобы то,  что я оставлю, получила  она, а  не
кто-нибудь другой.
   Однажды рано утром мы пошли на набережную проводить их. Накануне вечером,
пока укладывали немногие вещи,  которые  мы  могли дать  девочке, она горько
плакала.  Нэтаки  сказала,  что  ей  незачем  уезжать,  если  она  не  хочет
расставаться с нами, что Никогда  не Смеется и не подумает  поступить против
ее воли. Девочка отвечала, что сделает, как он хочет.
   -  Он спас меня,  - говорила она, - и я принадлежу ему.  Я  знаю,  что он
хочет мне добра.
   На пароходе уже развели пары, прогудел гудок, и пассажиры пошли садиться.
Девочка стояла очень тихо, с сухими глазами. Она поднялась следом за Эштоном
по сходням  с  накинутой на голову  шалью, частично закрывавшей  лицо, и они
вышли на верхнюю палубу. Пароход отошел на середину реки, медленно повернул,
затем быстро исчез за изгибом берега.
   Мы в задумчивости отправились домой.
   - Не  нравится мне все это,  - сказала Женщина Кроу. - что у нас общего с
обычаями и ученостью белых?  Солнце дало нам  прерии, горы и реки, бизонов и
оленей. Вот и все, что нам нужно.
   - Ты говоришь правду, - поддержала ее старая миссис  Ягода, - но все-таки
я  рада, что  мой сын  уезжал на  юг, в далекую страну белых, потому что то,
чему  он  там  научился,  полезно.  Он  умеет  писать,  как  они,  и  читать
написанное. Он торговец и умеет купить и продать. Он выше вождей, потому что
они приходят к нему за советом.
   - Мне  кажется, -  заметил я,  - что следовало  отправить вместе  с  ними
Нэтаки.
   - Вы  только послушайте  его! - воскликнула она и, схватив меня за плечо,
столкнула  с тропы. - Как будто он сам не может учить меня. Но он  не хочет,
хотя я просила его об этом сотни раз.
   Нэтаки всегда огорчалась, что не умеет  говорить по-английски. Я не  учил
ее, так как с первой  встречи  понял, что  она никогда  не  сможет  овладеть
произношением некоторых наших согласных в особенности б, ф, л, р - эти звуки
совершенно чужды языку черноногих.  Чем слышать, как она неправильно говорит
на нашем языке, я предпочел, чтобы она на нем совсем не  говорила. К тому же
я умел говорить на ее языке и с течением времени пользовался им все более  и
более бегло и считал,  что  нам достаточно общества  друг друга. Я не думал,
что нам когда-нибудь придется часто бывать в  обществе белых, особенно белых
женщин.  Большинство  последних, живших в  пограничных  районах,  ненавидело
индианок,  особенно жен  белых;  в равной степени  они  ненавидели  и белых,
женатых на индианках, и не  упускали  случая показать свое отношение ко всем
им.
   Ягода очень  остро  сознавал  это и временами  бывал просто  болен  из-за
оскорблений,  которые ему  наносили.  Один единственный  раз,  вскоре  после
отъезда  Эштона с  опекаемой им девочкой, он  рассказал  мне  об одном таком
случае.  Мне  кажется,  что  история  эта  во многих отношениях  своеобразна
патетична. Она так врезалась мне в  память, что я могу повторить его рассказ
слово в слово.
   "Когда я был  еще ребенком, -  сказал  он,  - мой отец,  как я вспоминаю,
часто упоминал  о принадлежавшей  ему  ферме  в  Миссури. Оставив  службу  в
Американской пушной компании, он стал независимым торговцем и почти ежегодно
ездил в Сент-Луис для сбыта мехов. Постепенно его пребывание становилось все
продолжительнее, и наконец  он совсем прекратил занятие торговлей  и остался
на юге,  на своей ферме, лишь изредка навещая нас. Несмотря  на молодость, я
чувствовал сильное желание самому стать торговцем и усердно работал у тех, к
кому  отец  помещал   меня,  начиная  с  майора  Доусона,  служившего  здесь
начальником фактории Компании.  Хоть это и нескромно, но могу сказать, что я
делал довольно быстрые успехи, более быстрые, чем рассчитывал мой отец и  он
намеревался со временем отправить меня учиться дальше в школу, в Штатах.
   Случилось  наконец так, что отец, уехав,  не возвращался два года подряд.
Мои друзья решили сами взяться за это дело и отправить меня в знакомую школу
в Сент-Джо (в штате Миссури). Они набили мне  карман деньгами  и посадили на
пароходик, который отошел в первых числах сентября.  Стоимость  проезда вниз
по реке  составляла,  кстати,  триста  долларов, но  меня  всю дорогу  везли
зайцем. Путешествие было долгое  и скучное, особенно в нижнем  течении реки,
где она текла медленно и пароход задерживали встречные  ветры. Мы прибыли  в
Сент-Джо поздней  осенью,  и я сейчас же отправился  в  выбранное  для  меня
место, школу-пансионат, куда принимали также и приходящих учеников. Тут-то и
начались  неприятности.  Хотя  несколько  товарищей  по школе  любили меня и
относились ко мне  хорошо, но большинство обижало  меня  и  насмехалось надо
мной, называя  "подлым  индейцем" и другими  оскорбительными  прозвищами.  Я
терпел это, сколько мог, до тех пор, собственно  говоря, пока они  не начали
называть  меня трусом. Называть  трусом  меня, когда я  уже  побывал  в двух
настоящих битвах, где были убитые, и сам тоже стрелял в бою!  Ну,  когда они
назвали меня  трусом,  я засучил  рукава и дал  троим  или  четверым хорошую
взбучку,  хотя  совсем не  привык к  дракам  такого рода. После  этого  меня
оставили в покое, но все равно продолжали ненавидеть.
   Я не писал отцу, где я, так как у меня созрел план устроить ему маленький
сюрприз.  Когда   подошли  рождественские  каникулы,  я  отправился  к  нему
погостить. Часть пути я проехал в поезде, и это мне показалось замечательным
событием. Потом пересел  в дилижанс, и однажды вечером меня высадили милях в
двух от отцовского  дома. Я  пошел пешком, расспрашивая дорогу, и в сумерках
увидел  этот  дом,  очень славный, чистенький, выбеленный  домик, окруженный
хорошими фруктовыми и другими деревьями. Кто-то шел в мою сторону по дороге,
я всмотрелся - отец! Когда он  узнал  меня, то  пустился бегом, обхватил мои
плечи, поцеловал и сказал, что любит меня больше всех остальных. Я не понял,
что значит  "больше всех остальных", но скоро я узнал, что он хотел сказать.
Он задал  мне  множество вопросов - как  я добрался, как поживает моя мать и
все его  друзья; потом несколько минут он  постоял  молча, опираясь  на  мое
плечо, и наконец сказал:
   -  Мой мальчик, я надеялся, что ты никогда  не  узнаешь то, что  я должен
тебе сказать, во всяком случае  узнаешь  не раньше, чем я умру. Но  сейчас я
должен сказать тебе все: вон там,  в этом доме,  живет женщина, на которой я
женился,  и у нас есть  дети, мальчик  и девочка. Я могу ввести тебя  туда и
представить  только как  друга, как сына старинного моего друга  из Монтаны.
Мне стыдно, но приходится это говорить. Ты пойдешь ко мне?
   - Да, - ответил я, - я пойду с тобой.
   И мы пошли в дом.
   Жена  его, очень милая  женщина, и дети,  оба моложе меня, были  добры ко
мне. Они мне понравились  против моей воли,  но в то же время мне было очень
грустно. Ночью, отправившись спать в свою комнату, я плакал.
   Мы с отцом много раз  беседовали наедине, и  он все  повторял,  что любит
меня больше всех остальных,  что я  для него на первом месте.  Конечно, я не
мог оставаться  там долго, положение мое было  слишком тягостно. В последний
раз, когда  мы с ним  разговаривали, он спросил, собираюсь  ли  я рассказать
матери о том, что узнал. Я ответил, что не  намерен ничего рассказывать. Так
мы расстались, и я  вернулся в  школу. И сейчас моя мать ничего  не знает об
этой его  другой жизни.  Он приезжает и живет с нами, иногда целое лето. Она
его любит, и  я уверен, что если бы она узнала, что  он сделал, то это убило
бы ее. И  узнай  об этом та  женщина, ее бы это тоже  убило. Но  ведь он мой
отец, и я же люблю его. Я не могу не любить его, что бы он ни сделал".
   Могу добавить, что  старый джентльмен остался верен своему слову. Пока он
был в состоянии путешествовать, он продолжал навещать в Монтане сына и жену.
Когда он умер, то оказалось, что в завещании, составленном за  несколько лет
до того,  как  Ягода побывал  у  него, большая  часть  отцовского  имущества
отдавалась  первому  любимому  сыну. Отец Ягоды  был образованный  человек и
интересовался  всем,   что  касалось   Запада.   Он  поступил  на  службу  в
Американскую пушную  компанию,  когда  она только организовалась, в 1822 или
1823 году, и стал одним из видных начальников фактории. В течение многих лет
он вел  дневник,  куда  вносил  ежедневно  события своей жизни, в том  числе
многие  наблюдения над  индейцами, которых  встречал,  записывал их обычаи и
предания. Он подготовлял эти материалы к печати, но они сгорели при  пожаре,
уничтожившем его дом. Многие из нас сожалеют об этой потере.


        ГЛАВА XXII
   ВОЕННЫЙ ПОХОД ЧУДАКА

   Пора было нам, пожалуй, заняться еще чем-нибудь, кроме прогулок по форту.
Однажды утром Ягода оседлал лошадь и поехал в лагерь на Марайас поговорить с
вождями.  Вернулся  он  дня   через  два,  более  чем  довольный  результами
совещания, так как индейцы  решили провести  зиму  на реке Марайас. Мы могли
использовать торговый пункт, построенный два года тому назад. Там требовался
кое-какой  ремонт, но к  середине сентября мы уже  устроились  на  пункте  с
хорошим запасом  товаров. Труднее всего  при переезде было  добиться,  чтобы
погонщики быков не  напились пьяными. Из них Виски Лайонс  был в этом смысле
хуже всех встречавшихся мне погонщиков. Его никогда не оказывалось на месте,
чтобы  помочь  при  погрузке  в фургоны, а когда  мы были готовы  тронуться,
приходилось разыскивать его, привязывать под мышки на веревку и вымачивать в
реке,  пока  не придет  в  себя.  Еще  один  "капитан" Джордж, специалист по
гулянке с  песнями,  обладал  большим запасом  занятных песенок, которые  он
распевал, когда напивался.
   Я часто  задумывался над  тем,  куда  девались  погонщики  мулов  старого
времени, тратившие так легко и весело свои деньги при первом удобном случае.
Я ни  разу  не слыхал об их смерти.  Я ни разу не  видал их  после появления
железных  дорог  и  прекращения навигации в  верховьях  Миссури. Они  просто
исчезли.
   Нам   было   почти  нечего  делать,  пока  не  начнут  поступать   зимние
первосортные   шкуры   бизонов.   Пикуни  ушли  на   реку  Милк,  за   холмы
Суитграсс-Хиллс, и собирались вернуться на зимовку,  только когда их загонят
холода.  Отдельные индейцы  все время  приходили  и  уходили; кто приносил с
собой шкуры бобров для обмена на порох, пули, табак и виски, а кто приходил,
чтобы  получить  те  же товары  в  кредит.  Нам  не  хватало  Гнедого  Коня,
отправившегося  вниз по Миссури,  куда-то ниже устья Джудит, чтобы  устроить
там лесопилку и торговать с гро-вантрами.  С ним мы всегда хорошо  проводили
время.  Когда  в  торговле  бывал  застой, Ягода чувствовал себя плохо, не в
своей тарелке. Он был нервный, подвижный человек  и не мог жить спокойно без
дела.  Мне случалось  видеть, как  он валил быка,  чтобы подковать его, хотя
подковывать этого быка не требовалось, или чинил старое  колесо от  фургона,
которое  никогда не понадобится. Но самым огромным  из  его развлечений было
занятие медициной.  Один  в военный врач подарил  ему большой ящик с хорошим
набором  медикаментов  и  инструментов;   ящик  вмещал   десятки  бутылей  с
лекарствами, отделения  полные ножей, пил,  зондов  и  разных  других орудий
пытки,  перевязочный  материал,  пластыри,   шины  -   обширный  ассортимент
предметов. Если кто из  нас  заболевал, мы по  возможности скрывали от Ягоды
свою болезнь, опасаясь, что он залечит нас до смерти.
   Однажды  наш друг Четыре Медведя, лагерный глашатай, человек, державшийся
с  большим достоинством, зашел  к  нам  и пожаловался, что  очень плохо себя
чувствует. Ягода сразу заинтересовался им.
   - Я  думаю, - заявил он, поставив диагноз, - что здесь в  ящике  есть как
раз нужное лекарство. Все будет в  порядке после приема Зейдлицкого порошка.
Конечно, это как раз то, что ему нужно. Я дам ему двойную дозу.
   Он  высыпал  порошки из  двух  белых  бумажек в  стакан  воды  и заставил
пациента  проглотить  ее. Тут  он сообразил,  что  забыл всыпать  порошки  в
зеленых бумажках.
   - Ну, - сказал он, - еще не поздно поправить дело,  - я растворю их тоже,
в другом стакане воды. Думаю, они отлично смешаются у него в желудке.
   Действительно. Четыре Медведя проглотил и эти порошки и мгновенно по лицу
его  разлилось  выражение удивления и  страха. Он начал задыхаться, согнулся
пополам, схватился за живот, потом упал и стал кататься  по полу;  пенящаяся
смесь била фонтаном  из его рта и ноздрей, как вода  из плафона сельтерской,
когда нажмешь рычажок. К счастью,  мучения  его длились недолго.  Как только
глашатай оказался  в состоянии подняться,  он  вскочил на ноги и  помчался к
долине  в свою палатку. Мы не  видели  его затем больше месяца. После  этого
индейцы уже редко обращались  к Ягоде  за  врачебной  помощью. Если же они и
обращались  к нему,  то  требовали,  чтобы он сам  принял  дозу прописанного
лекарства,  не  соглашаясь притронуться  к  нему раньше; при этом они стояли
кругом и следили, какое действие оно произведет,
   Если  Ягода  просто  не мог придумать,  чем бы заняться, то у  меня  дело
обстояло  иначе. Мне не хватало дня. Нэтаки  и  я  ездили охотиться в речные
долины  на  оленей  или  в прерию  на антилоп.  Бизоны, конечно, встречались
повсюду, а ниже по реке в десяти-двенадцати милях от нашего торгового пункта
водилось  довольно много горных баранов.  Beчера проходили так же интересно,
как и дни. Что может быть приятнее, чем сидеть в обществе женщин перед грубо
сложенным  очагом,  пламя  и  раскаленные  угли  которого  освещают  мрачные
бревенчатые  стены  комнаты и  так  хорошо  подходят  к  странным  историям,
рассказываемым индианками с такой верой и благоговением. Мои истертые старые
записные  книжки  содержат очерки тех счастливых дней. Когда  я просматриваю
их,  все  прошлое  встает снова  передо мной так  живо,  как будто  все  это
случилось вчера или на прошлой неделе. Вот,  например, история, рассказанная
однажды вечером Женщиной  Кроу. История эта может быть заинтересует вас  так
же, как заинтересовала меня. Она назвала ее "Историей о трех ударах ножа".
   "Во всей деревне не было никого беднее Белого Полога и ее молодого внука.
Муж ее давно умер, зятя убили  сиу, дочь ее однажды, работая на их маленьком
поле,  внезапно упала на землю и  перестала дышать. Мальчик был  еще слишком
мал,  чтобы ходить на охоту, и они жили  небольшими запасами маиса, какие им
удавалось собрать, и  кусками мяса, которые им давали добрые люди. Случались
дни, когда они ложились спать голодные, так как и самые лучшие друзья иногда
забывали позаботиться о них, а  Белый Полог  былa  слишком горда, чтобы идти
просить. Когда им случалось голодать, внук говорил:
   - Ничего, бабушка, подожди пока я подрасту. Я тогда убью столько  дичи на
мясо, что ты с ним не  справишься. Мальчика звали Видит Черным.  Это имя дал
ему при его  рождении один старый знахарь. Но так звала его  только бабушка.
Ему дали прозвище Чудак,  так как держался  он непохоже на других мальчиков.
Он никогда не играл с другими детьми, не смеялся, не плакал и почти ни с кем
не разговаривал, за  исключением  своей  бабушки. Казалось,  он  все время о
чем-то мечтает. Он мог просидеть на берегу  реки или нa  холме около деревни
полдня, глядя прямо  перед  собой вдаль,  как будто  видел там что-то  очень
интересное,  настолько  интересное, что совсем  не замечал  проходивших мимо
людей. Он приносил в палатку странные непозволительные вещи; один раз принес
человеческий череп и подсунул  его под  один из  концов своего ложа. Старуха
как-то, убирая постель, нашла этот череп и так испугалась,  что упала тут же
и на некоторое время умерла [упала в обморок]. Когда она  вернулась к жизни,
то попросила  внука отнести череп  назад на то место, где он его нашел, и он
тут  же исполнил просьбу старухи, потому что был хорошим мальчиком  и всегда
ее слушался. Когда она спросила, зачем он взял череп, мальчик ответил:
   -  Я ищу могучий талисман. Я думал,  что если буду спать  рядом с ним, то
мне может присниться вещий сон.
   Иногда мальчик  уходил  из деревни на  всю ночь. Когда бабушка спрашивала
его, где он был, он отвечал, что ходил спать в прерию или вниз к реке в лес,
или на песчаную  отмель, в  надежде,  что духи или звери, бродящие в темноте
смилостивятся над ним и дадут ему магическую силу, которую он ищет.
   В  то  время когда другие  мальчики его возраста  еще проводили  время  в
играх, он  делал луки и стрелы. Он смотрел на работу обрабатывавших кремни и
стал так же искусен, как и  они, в  выделке острых тонких  наконечников  для
стрел. Он рано  начал охотиться, сначала на кроликов в зарослях шиповника. А
однажды он принес  домой по частям хорошую оленью тушу; он  подстрелил оленя
на  тропе,  по которой животные ходили на  водопой и обратно. После этого он
уже редко охотился на кроликов, но часто приносил оленей, а время от времени
шкуру и мясо бизона.  Чтобы  убить бизона, он подкрадывался к нему в  лощине
или у реки, куда бизоны ходили пить. Все же бабушка и внук оставались  очень
бедными.  Всех  принадлежавших  семье  лошадей давным-давно отдали  лекарям,
пытавшимся вылечить его деда. Без лошади Чудак не мог отправиться на большую
охоту и привезти  большой груз мяса,  которого  бы  хватило на время  дурных
погод  или на  долгую осаду, какие  устраивали сиу.  Летом  часто появлялись
большие отряды  сиу и бродили вблизи деревни  целый  месяц и даже больше,  в
надежде заставить племя  голодать, чтобы  потом напасть на  людей, когда они
наконец будут вынуждены выйти на охоту.
   Проходили  годы.  Мальчик подрос, стал высоким, сильным и очень красивым.
Он  уже вступил в тот  возраст, когда  мог  бы  идти  на  войну, сражаться с
врагами   и  угонять  их  лошадей.  Но  военные  отряды  не  позволяли   ему
присоединяться к ним.
   - Он  спит с черепом, -  говорили  они,  - уходит спать туда, где  бродят
духи, - наверное, с ним что-то неладное. навлечет на нас неудачу.
   Конечно, юношу это очень обижало и огорчало. И бушка его тоже огорчалась.
Потом он стал сердиться.
   - Я заставлю их взять свои слова обратно, - говорил он старухе. - Я сам в
одиночку  отправлюсь  против  врага,  и  наступит  время,  когда  они  будут
проситься идти в поход со мной. Сделай мне лодку, и я спущусь на ней по реке
в лагерь сиу.
   Белый Полог  пошла к реке и нарезала ивовых прутьев.  Она перекрещивала и
переплетала их, сгибая в нужную форму, затем, натянув на  остов, привязала к
нему свежую шкуру большого бизона, и лодка была готова. Нет, она не походила
на лодки белых.  Плоскодонная и круглая, она была похожа  на лохань, в какой
белые  стирают одежду. Кто не привык к такой  лодке,  чувствует  себя  в ней
беспомощным;  если  он не перевернется,  пытаясь  грести,  то  сумеет только
заставить  лодку вертеться, как  детский  волчок,  и  она  будет  плыть куда
течение и ветер захотят погнать ее.
   Наступило  полнолуние;  и однажды после захода солнца, когда взошла луна,
Чудак влез  в лодку и оттолкнул ее  от  берега. Никто, кроме его бабушки, не
видел, как он отплыл. Никто больше в деревне не знал, что он уезжает.
   - Будь  осторожен, - сказала бабушка, - помни  всегда об опасностях, и не
пробуй ничего делать, если ты не уверен, что сумеешь.
   - Не бойся, - откликнулся он, - я вернусь.  Я  наверное  вернусь. Сон мой
сказал мне, что я вернусь.
   Бедная  старуха села  на берегу, покрыла  голову плащом  и заплакала. Она
плакала об умерших любимых и  о юноше, который, может  быть, присоединится к
ним и  оставит  ее  на  старости  лет одинокой. Она  чувствовала  себя очень
несчастной.
   Чудак плыл по течению в ярком  лунном  свете, вниз  по  широкой, глубокой
реке;  он не греб, а  только старался держаться лицом  по течению и обходить
коряги и  песчаные  мели. Вокруг него играли  и плескались бобры, и он  стал
молиться им:
   -  Смилуйтесь,  - говорил он, - наделите  меня своей  хитростью,  чтобы я
сумел избегнуть опасности.
   В  тени обрывистого  берега, где вода  кипела и  кружилась  в водовороте,
что-то неясное всплыло на поверхность, медленно погрузилось и исчезло. Он не
мог как следует рассмотреть, что это. Может быть, он увидел одно из существ,
вселяющих глубокие, темные  места.  Он стал молиться им тоже и бросил в воду
приношение.
   - Не  делайте мне вреда, -  сказал он, - дайте мне пройти благополучно по
вашим водам.
   Казалось,  все животные  долины собрались  на берегах;  они паслись, пили
воду,  детеныши  вапити и оленей  бегали  и играли нa отмелях.  У  края воды
сопели и рыли лапами песок большие медведи,  волки и койоты  смотрели сверху
на Чудака, когда лодка проходила под низкими обрывами.  Но звери не обращали
на  него внимания,  потому  что не  было  ветра, и они  не знали, что близко
проходит  враг.  Так прошла  ночь,  и  на  рассвете Чудак подошел к  берегу,
вытащил лодку в густой ивняк и загладил следы, которые оставил на песке.
   Так, плывя  по течению ночью и прячась днем, Чудак продолжал спускаться в
страну  сиу. Каждое утро,  пристав к  берегу, он шел  к опушке  леса, иногда
взбираясь на  склон  холма поблизости и тщательно  осматривая долину вверх и
вниз  по реке, отыскивая  признаки  близости  людей, но  ничего не  находил.
Наконец на  пятое утро он обнаружил большой лагерь  в обширной низине, прямо
против себя на другом  берегу  реки. Вдоль реки  по берегу тянулась  длинная
полоса  тополей;  позади нее в прерии стояли  палатки.  В лагере  он заметил
много лошадей на  привязи.  Люди  как раз  выходили из  палаток и отвязывали
лошадей пастись.
   -  Мои духи сильны, - сказал  он сам себе, - я благополучно  спустился по
реке, и вот я вижу то, что искал.
   Днем  он  поспал,  чувствуя себя  здесь в полной безопасности, так  как у
врагов не было  лодок, вода же в реке стояла очень высоко, и они не могли бы
переправиться. Он стал строить планы на ночь. "Я переправлюсь на ту сторону,
- подумал он, - когда погаснут огни в палатках, захвачу несколько лошадей  и
поеду  домой  как  можно  быстрее".  Весь   конец  дня  он  носился  с  этой
понравившейся  ему  мыслью,  а  потом  ему  пришла  другая, которую  он стал
обдумывать.  Всякий   может  проникнуть  в  лагерь,   захватить  лошадей   и
ускользнуть с ними. Сделать это легко. Люди его племени отказались брать его
с собой в набеги. Он хотел совершить что-нибудь великое, показать им, что он
храбрее любого  из них.  Что ему сделать, чтобы  доказать это? Что он  может
сделать?  Он обдумывал многое,  строил разные  планы, и  не  мог ни  на  что
решиться. К вечеру он снова заснул, и тут ему помог сон, указавший путь, как
создать себе славное имя.
   Вот  что  он сделал.  Послушай, какую хитрость внушил ему  сон. Ночью  он
переправился через  реку, наложил в лодку  камней и прорезал  в днище дырку,
чтобы лодка наполни лась водой и  затонула. Потом он  пошел в  лес и закопал
свои вещи рядом с большим упавшим  тополем; он зарыл свою одежду,  мокасины,
оружие, не оставив на себе ничего, крою пояса и набедренной повязки. Наконец
он распустил  заплетенные  косички, вымыл голову,  чтобы распрямить завитки.
потом  спутал и  посыпал  волосы пылью.  Он  намазал  лицо  грязью и  пылью,
запачкал  набедренную  повязку, исцарапал себе ноги о куст  шиповника. Когда
Чудак  покончил со всем этим, то вид у  него был дикий и жалкий. Он вышел из
леса и  направился вниз по течению, к нижнему концу долины. Там он оставался
до конца ночи.
   Когда  взошло  солнце  и  народ  зашевелился,  Чудак  встал  и  пошел  по
направлению к лагерю, иногда останавливаясь  и оглядываясь, иногда бегом или
же медленным шагом,  глядя на землю.  Так он подошел  к палаткам  и  большой
толпе народа,  которая  стояла и смотрела на  него. Он сделал  вид,  что  не
замечает  ее  и  продолжал  идти  прямо  вперед.  Люди  расступились,  чтобы
пропустить его, и последовали за ним. Он остановился перед какой-то палаткой
у костра, на котором жарилось мясо и сел. Женщины, присматривавшие за мясом,
разбежались.  Вокруг  него  собрались  люди,  они  стояли  и  разговаривали.
Очевидно,  они считали его сумасшедшим. К  нему  подошел мужчина и задал ему
много вопросов на языке жестов.  Он не  отвечал и только иногда указывал  на
реку. У  мужчины был шрам на левой щеке.  Чудак понимал,  что это вождь.  Он
слышал,  как в  народе говорили,  что  этот человек  страшен в  бою. Немного
спустя подошла старуха поставила перед Чудаком жареное мясо. Он схватил мясо
и стал есть  так, как будто  уже много дней голодает.  Он ел  много и долго.
Народ большей частью разошелся по палаткам. Человек со  шрамом на лице опять
стал говорить  с ним  знаками, но  не получая ответа, взял  Чудака  за руку,
заставил встать и повел к себе в палатку. Там он  показал ему ложе, объяснил
знаками,  что  оно  его, что  он будет  жить в этой палатке. Юноша продолжал
делать вид, что не понимает, но остался в палатке; иногда он выходил из нее,
но  всегда  возвращался обратно. Ему  делали  подарки,  дали  ему  мокасины,
леггинсы, замшевую рубашку, плащ из  шкуры бизона. Он  надел все  это и стал
ходить в одежде. Через несколько дней он стал расхаживать по лагерю, и народ
почти не обращал на него внимания. Они привыкли видеть его тут.
   Вскоре Чудак выяснил, что вождь со шрамом на лице очень жестокий человек.
У него было пять  жен - первая старше его  и очень уродливая. Остальные были
славненькие  молодые женщины,  одна очень  хорошенькая.  Старая  жена  дурно
обращалась с остальными, заставляла их работать все дни напролет. Иногда она
их  била. Когда она жаловалась вождю, тот тоже бил их или хватал двух женщин
и  стукал головами.  Женщинам  жилось  очень плохо. Юноша не мог удержаться,
чтобы  не  заглядываться  на  самую  молодую  из  жен,  такую  хорошенькую и
грустную.  Он всегда ходил  неподалеку  от того  места, где она  работала, и
часто  встречался  с  ней  в  лесу, когда она собирала  дрова,  и тогда  они
улыбались друг  другу. Прошло  много  дней, и он как-то вечером  застал ее в
лесу одну.  Теперь настал его час; он  быстро рассказал  ей знаками, кто он,
что он не сумасшедший и одиночкой  отправился в  военный поход,  сказал, что
любит  ее и  огорчается,  видя,  как с ней  дурно обращаются. Юноша спросил,
согласна ли  она уйти с ним  и стать его женой. Она не отвечала, но подошла,
прижалась к нему  и поцеловала его. Тут они  услышали, что  кто-то  идет,  и
расстались.
   На следующий день  они опять встретились в  лесу  и спрятались  в  густой
заросли ив. Здесь Чудак и женщина стали составлять план побега. С трудом они
дождались наступления ночи.
   Когда  огонь  погас  и вождь  со  своей старой  женой захрапели,  Чудак и
молодая  женщина тихонько  вылезли из  палатки  и  пошли  к реке.  Здесь они
связали два бревна  и положили  на  них  свою  одежду поверх небольшой кучки
веток  кустарника,  которую  набросали на плот. Юноша откопал свою одежду  и
оружие и их тоже уложил на плот поверх  всего. Затем с одним только ножом он
вернулся в  палатку, оставив женщину у  плота. Он вполз в палатку, прополз к
ложу вождя, занес нож и воткнул его  глубоко прямо в сердце вождя, потом еще
и  еще  раз.  Тот  не  крикнул, но  дернул ногами, и спавшая  рядом  старуха
проснулась. Чудак  сразу схватил  ее  за горло  и стал душить,  пока она  не
затихла.  Затем он оскальпировал вождя, взял  его оружие и побежал обратно к
плоту. Женщина ждала  его; оба вошли  в воду, толкая  перед  собой связанные
бревна; выйдя на глубокое место, они поплыли,  держась  одной рукой за плот.
Так они переправились через реку, оделись и пустились пешком в далекий путь,
направляясь  в деревню арикара. Позади них, на  том  берегу, с  которого они
пришли, все было тихо; то, что произошло, еще не обнаружилось.
   Как гордилась своим внуком старуха Белый Полог, когда он вернулся домой с
хорошенькой женой со скальпом и оружием грозного вождя. Он добыл себе славу,
со временем  он сам станет  вождем. И он стал вождем, главным вождем  своего
племени. Никто больше не называл его Чудаком. Он принял имя Три Удара Ножом,
и все с гордостью  называли его этим именем.  Он и его добрая жена дожили до
глубокой старости, У них родилось много детей, и они жили счастливо".


        ГЛАВА XXIII
   ПИКУНИ ПРИХОДЯТ В ФОРТ

   - Вставай! - скомандовала Нэтаки, схватив меня за руку и едва не стащив с
постели. - Вставай! Так хорошо на дворе!
   - Зачем ты меня разбудила? - спросил я. - Мне снился такой хороший сон.
   - Конечно, хороший, и ты еще вдобавок разговаривал во сне. Поэтому я тебя
и разбудила. Я не хочу, чтобы она тебе снилась. Скажи скорее,  что за сон ты
видел и что она тебе сказала.
   - Ну, раз ты настаиваешь... она сказала, она сказала, она сказала...
   - Ну, скорей! Что она сказала?
   -  Она  сказала:  "Пора вставать  и  умываться.  Я  уже  приготовила тебе
завтрак, и мы сегодня едем на охоту".
   - Ах,  как  он умеет  лгать! - воскликнула она,  поворачиваясь к  Женщине
Кроу. - Совсем не я ему снилась; ведь он разговаривал на своем языке.
   Я настаивал на том, что говорю правду.
   - Во-первых, - говорил я, - есть  только одна "она" - это ты. А если бы и
была  другая, то ее тень не могла бы добраться сюда,  чтобы посетить меня во
сне, так как она не смогла бы найти дорогу.
   Это  рассуждение  показалась  убедительным  и  прекратило  с  спор.  Утро
выдалось в самом  деле прелестное. Ночью ударил  сильный  мороз, на траве  в
тени форта еще лежал белый иней, но солнце светило в чистом небе, дул теплый
юго-западный ветер - все предвещало превосходный осенний день.
   Мы позавтракали,  оседлали лошадей и  поехали, переправившись через реку,
вверх по склону долины и дальше в прерию. Нэтаки запела одну из песен женщин
своего племени.
   - Тише! - сказал я ей. - Так не охотятся. Ты распугаешь всю дичь.
   -  А я этого не боюсь, - возразила  она. - Не все равно?  У  нас еще есть
сушеное мясо. Я не могу не петь.  Такое великолепное  утро просто заставляет
меня петь.
   Действительно, не  все ли равно.  Я  радовался, видя ее такой счастливой,
видя как искрятся ее глаза, слыша ее смех и пение. Пасшаяся невдалеке группа
антилоп умчалась от нас через гребень, из соседней лощины выбежало небольшое
стадо бизонов и понеслось галопом на запад. Показался одинокий койот, он сел
на задние лапы и уставился на нас.
   - Хайя, братец,  - сказала Нэтаки, обращаясь к нему,  - ты тоже счастлив?
Конечно, счастлив, - продолжала она, - мех у него густой  и  теплый,  он  не
боится приближающихся холодов, а еды  у него  вдоволь, всегда вдоволь. Часть
добычи  он  убивает  сам,  а кроме того, всегда может полакомиться остатками
животных,  убитых  его большими родственниками. Старик наградил  его и волка
большой сообразительностью.
   Мы  все  ехали  вперед без  цели  по прерии,  разговаривая  и  смеясь. Мы
чувствовали  себя счастливыми,  очень  счастливыми,  как и  полагается  двум
молодым  людям, которые любят друг  друга к не знают никакой  заботы. Часто,
взобравшись на какую-нибудь небольшую возвышенность, мы слезали с лошадей  и
пускали их пастись,  пока я курил и осматривал местность в  подзорную трубу.
Нэтаки  тоже  любила  наблюдать  за  животными  в  трубу, смотреть, как  они
отдыхают или щиплют  траву, как прыгают, скачут и гоняются друг за другом от
избытка сил. У меня  была хотя  и старая,  но сильная труба, в нее удавалось
даже разглядеть мертвые старые кратеры и темные провалы на поверхности луны.
Но мне ни разу не удалось уговорить Нэтаки навести трубу на этот объект. Она
считала  ночное  светило  не  мертвым  старым  небесным  телом,  а  реальной
священной  особой  -  женой  Солнца,   которую  глаза   смертных  не  должны
рассматривать и изучать.
   Во второй половине дня мы решили, что пора уже добыть мясо и возвращаться
домой.  Только  мы собрались сесть на  лошадей и поехать  по  направлению  к
лощине на запад от нас, где паслось несколько бизонов, как увидели далеко на
севере  столбы  поднимающейся  пыли  и  поближе  несколько  небольших  групп
бизонов, разбегающихся в разные стороны, но преимущественно по направлению к
нам. Несколько мгновений  спустя появились всадники,  а позади них на  верху
длинного гребня показалась колонна верховых и лошадей без всадников.
   - Ага! - сказал я, - пе-куа-ни идут в форт.
   - Моя мать здесь. Поедем, встретим их, - предложила Нэтаки.
   Несколько напуганных бизонов бежали почти по прямой месту, где мы стояли.
Я  велел ей отвести лошадей  назад,  где их не будет видно,  а сам спустился
вниз, чтобы  видеть поверх гребня, что  делается. Вскоре  тридцать или сорок
бизонов  приблизились  уже на расстояние  выстрела.  Я прицелился  в большую
корову и первым выстрелом перебил ей  левую переднюю  ногу. Корова тотчас же
отстала  от остальных,  а  второй выстрел  уложил ее. Корова оказалась очень
жирной,  а шкура отличного качества; может быть, не совеем  полномерная,  но
очень темная и блестящая.
   Я собирался разрезать спину животного,  намереваясь взять только филей  и
язык, но подошла  Нэтаки и настояла, чтобы я снял  шкуру как  полагается,  с
головой и хвостом. Она хотела, чтобы я разделал все мясо и забрал его.
   - Мы дадим шкуру  моей матери, - сказала она, - и попросим  ее  уложить в
нее мясо для нас.
   Конечно,  я  сделал  так,  как  мне  было  велено. Разделка  туши  заняла
некоторое  время. Пока я работал,  Нэтаки поднялась на  вершину  гребня,  но
скоро вернулась и сообщила, что племя ставит палатки недалеко от того места,
где мы их увидали, и что хорошо бы остаться и переночевать с ними.
   - Ладно, - ответил я, - мы поедем туда и остановимся у Хорькового Хвоста.
Возьмем немного мяса, а  остальную часть туши и шкуру оставим  твоей матери,
чтобы она забрала все завтра утром.
   Но оказалось, что так сделать нельзя.
   - Или волки сожрут  все мясо ночью, - возразила Нэтаки,  - или кто-нибудь
найдет и  заберет его  рано  утром.  Нет, мы должны уложить его  и отвезти в
лагерь.
   Я набросил шкуру на лошадь Нэтаки, покрыв коня целиком, вместе  с седлом,
от головы до хвоста. Затем повесил большую часть мяса поперек седла и накрыл
все,  завернув и  сложив  несколько  раз шкуру.  Остаток мяса я уложил в два
больших  мешка  и  привязал  позади  своего  седла.  Затем  я  помог  Нэтаки
взобраться  и усесться на  верху  вьюка. Когда я  сел  на  свою  лошадь,  мы
направились к лагерю и  въехали в него по тропке  между  палатками. Со  всех
сторон нас встречали радостными приветствиями и улыбками, слышались шутки  о
молодой  паре  охотников.  Мы  слезли с  лошадей  перед палаткой  Хорькового
Хвоста.  Моя добрая теща  выбежала навстречу  дочери;  они нежно  обнялись и
поцеловались. Теща все повторяла:
   - Моя дочь! Моя дочь! Приехала!
   Добрая  женщина улыбалась,  глядя на меня,  но  не поздоровалась со мной.
Даже то, что она находилась близко от меня, не говоря уже о том, что она мне
улыбалась, было  нарушением строгого правила этикета  черноногих,  о котором
уже говорил: теща и зять никогда  не должны встречаться и разговаривать друг
с другом. Что касается меня,  то  я нарушил это приличие при  первом удобном
случае. Я  подошел  к  теще, когда ей  некуда  было уйти и  она не  могла не
выслушать меня, и сказал ей, что у нас все будет совсем по-иному, так  как у
белых нет такого обычая.
   -  Где бы мы ни оказались, -  продолжал я, - вы должны  приходить к нам и
жить с  нами, когда захотите, а я буду входить туда, где вы находитесь, если
обстоятельства этого потребуют.
   Я уверен,  что  ей  приятно было  это  слышать,  так  же  как и Нэтаки. С
течением времени моя теща привыкла в общем к новому порядку вещей, но всегда
старалась  уклониться от прямого обращения ко мне. Часто,  когда я спрашивал
ее о чем-нибудь, она поворачивалась к дочери и говорила:
   - Скажи ему, что случилось это так и т.д.


        ГЛАВА XXIV
   МАГИЧЕСКАЯ СИЛА СКУНСОВОЙ ШКУРЫ

   Мы  остановились  у  Хорькового  Хвоста;  жена  его  разостлала  для  нас
множество  новых  выделанных  шкур  бизона.  Приходили и  уходили гости, нас
позвали в  несколько палаток прийти  покурить.  Во  второй половине  вечера,
когда  кончились  ужины и  хождение в гости, неразлучные Хорьковый  Хвост  и
Говорит  с Бизоном  сидели вместе со  мной, как  бывало много  раз  вечерами
прежде.  Когда  мы собирались вместе, то независимо  от того,  у кого из нас
были мы в гостях, дело не ограничивалось выкуриванием трех трубок и вежливым
прощанием  после  этого. Мы  сидели  вместе  часами,  курили, если хотелось,
разговаривали  или  молчали, по настроению.  Женщины подали  нам пеммикан  с
ягодами, очень вкусный.
   - Друг,  - сказал Говорит  с  Бизоном,  когда мы поели,  набили  трубки и
закурили, - у меня есть для тебя подарок.
   - А, я всегда рад подарку.
   - Да, - продолжал он, - а я от этого подарка рад буду избавиться. Я хочу,
чтобы  ты забрал его  завтра  утром,  пока  ичего не  случилось  такого, что
помешает  тебе  вообще получить  его. Это шкура скунса. Слушай,  я  расскажу
тебе,  какие неприятности  я перенес из-за этой шкуры. Сперва  расскажу, как
она ко мне попала.
   Однажды утром жена сказала мне, чтобы я убил несколько горных баранов; ей
нужны  были шкуры на платье. Я сказал, что этих животных трудно добыть и что
ей следовало бы сшить платье из шкур антилоп, из которых при хорошей выделке
тоже получается отличная мягкая кожа. Нет,  она заявила,  что шкура антилопы
не годится: она  неровная,  на шее толста, на  брюхе слишком тонка.  Годятся
только шкуры  горных баранов, потому что они как раз такие, как нужно, нигде
не толще и не тоньше, чем следует. Я попытался вывернуться, заявив, что если
они  ей уж  так  нужны, то я попрошу ее отправиться со  мной на охоту, чтобы
помочь  мне укладывать добычу. Я думал: когда я скажу  это, она решит, что и
шкуры антилоп сгодятся. Я ошибся.
   - Разумеется, я поеду с тобой, - ответила она, - Поедем завтра утром.
   Я решил сделать вид, что болен. Но проснувшись  утром,  я совсем забыл об
охоте, встал, умылся  и основательно поел. Когда  я вспомнил об охоте,  было
уже поздно притворяться!  Нельзя  же заставить  ее поверить, что  муж болен,
когда он просил ее два раза поджарить мяса. Мы выехали и отъехали на лошадях
насколько  можно  было  далеко  вверх  по  северному  склону  западной  горы
Суитграсс.  Затем,  привязав  лошадей,  пошли  дальше  пешком.   Приходилось
взбираться  на довольно крутой  склон.  Местами сосны росли так  густо,  что
приходилось с трудом пробираться между ними. Мой товарищ  по охоте все время
отставал. "Идем, идем", - повторял  я, а  она откликалась: "Подожди, подожди
меня!" Когда она  нагоняла меня, то дышала, как лошадь после скачек,  и с ее
подбородка  буквально  капал  пот.  "Приятное  занятие  -  охота  на  горных
баранов",  - сказал  я.  И  она  ответила:  "Правда. Смотри  как  мы  высоко
забрались, как далеко нам видны прерии к северу отсюда".
   После  этого  я  уже  больше  не  дразнил  ее;  она  держалась  стойко  и
карабкалась изо всех  сил. Я пошел медленнее, и она шла за мной по пятам. Мы
приблизились  к  вершине.  Ты видел вершину горы  - это  таинственное место.
Когда Старик создал мир, то раскрасил помещенные  им здесь  скалы в красивые
цвета, красный, коричневый, желтый и белый. Одни говорят, что это счастливое
место для охоты, другие,  что если здесь подстрелишь какое-нибудь  животное,
то с тобой случится несчастье. Взбираясь на гору, я думал об этом; наконец я
остановился  и  заговорил  с  женой.  Я  сказал,  что  нам,  пожалуй,  лучше
вернуться, так  как если  я  убью  здесь  барана, то с нами  может случиться
несчастье. Но она только смеялась и говорила, что я поглупел.
   - Ладно, - возразил  я, -  раз уж  тебе непременно  хочется смеяться,  то
смейся, но прикрывай рот рукой, иначе ты распугаешь всех животных на горе.
   Мы продолжали взбираться на гору и немного спустя приблизились к вершине.
Глядя на нее  из-за  сосен,  я  увидел  группу горных  баранов  -  не меньше
двадцати, все самки и детеныши и только один двухлетний самец. Я тщательно в
него прицелился  - он  стоял  очень  близко боком ко мне  - и так  как рядом
оказался сук, то  я опер  на него ружье. Я прицелился очень хорошо,  прямо в
сердце, и выстрелил. Не знаю, куда полетела пуля, но в барана она не попала,
так  как мы  не нашли шерсти или крови  ни  там, где он стоял,  ни дальше по
следу.  После   выстрела  дым  повис  передо  мной  облачком,  а  когда  оно
рассеялось, я увидел, как  животные скрылись в лесу ниже по склону. Я  очень
удивился, что даже не попал в барана, хотя целился долго и тщательно.
   - Должно быть,  ты  его  ранил, - сказала  жена,  - пойдем.  Вероятно, мы
найдем его мертвым, где-нибудь далеко.
   Мы пошли по следу, вниз в лес. Идти  по  следу было легко, так как копыта
этого барана оставляли отпечатки, расставленные шире, чем у остальных. Но мы
не видели никаких признаков того, что он ранен. Я и жена снова взобрались на
вершину и  сели на  краю голых скал, под низкой сосной. Я думал, что,  может
быть, подойдут еще горные бараны, если мы подождем здесь немного. Но  они не
появлялись,  хотя  мы  просидели  в  ожидании  далеко  за  полдень.  Мы  уже
собирались  уходить,  когда  появился крупный  скунс.  Он  пробирался  между
камней, принюхивался,  втягивая носом  воздух, иногда взбирался  на  большой
камень,  чтобы осмотреться. Скунс был очень  красив, шерсть  его блестела на
солнце.  Вскоре  он  приблизился,  и,  когда  снова взобрался на  камень,  я
застрелил  его. Он  свалился с  камня  и  почти не  дергался. Я  велел  жене
осторожно  снять с него шкуру.  Я знал,  что  шкура тебе понадобится,  чтобы
присоединить ее к тем,  которые  ты  добыл прошлой зимой.  Жена сказала, что
выделает ее так,  чтобы шкура вышла очень мягкой, и мы ее тебе подарим.  Вот
тут-то и начались неприятности. Нож соскользнул,  и жена порезала себе руку,
не успев снять шкуру и наполовину; пришлось мне заканчивать работу. Потом мы
отправились домой. Когда мы дошли до наших лошадей, я привязал шкуру сзади к
седлу и сел верхом. Лошадь  стояла  носом против ветра, но  когда я повернул
ее, она впервые почуяла запах  скунса и  так испугалась, что взбесилась. Она
захрапела  и  сделала большой скачок вниз по  склону;  когда  она  коснулась
земли,  то я  от  толчка упал  спиной  прямо  на кучу камней.  Я  думал, что
сломался пополам. Лошадь продолжала нестись скачками, брыкаясь и всхрапывая,
налетела прямо  на кучу  больших камней,  попала  передней ногой между них и
сломала ее. Как только я отдышался и смог ходить, и жена отыскала мое ружье,
я вынужден был спуститься и пристрелить лошадь.  Домой  мы вернулись поздно,
потому что ехали вдвоем на  другой лошади, на которую пришлось еще навьючить
мое седло  и прочие вещи. Одно мы  теперь знали: убить какое-нибудь животное
на цветных скалах значило навлечь на себя несчастье. Возможно, если бы я еще
убил и самок горных баранов,  то действительно сломал бы  себе  спину, когда
лошадь меня сбросила.
   Только  через  несколько  дней  я  оправился  от  ушибов,  полученных при
падении.  Жена моя не  могла выделать  шкуру скунса  из-за пореза  на руке и
поручила это одной вдове. На следующий день старуха принесла шкуру обратно.
   -  Возьмите  ее, -  сказала  она,  -  мне  всю  ночь  было  нехорошо; мне
приснилось, что прибежал скунс и пытается укусить меня. У этой  шкуры дурная
сила. Я ее не буду дубить.
   Ты  знаешь  старую Женщину Бобра?  Да?  Так вот, мы отдали  шкуру ей. Она
сказала,  что  не боится  скунсов, что  ее магия сильнее скунсовой,  забрала
шкуру к  себе в  палатку и взялась за работу: счистила мясо, намазала  шкуру
печенью  и мозгами,  скатала  и  отложила  на два-три дня.  Когда шкура  как
следует  пропиталась  смесью,  Женщина  Бобр  очистила  ее  и стала  сушить,
перекинув через шнур  из сухожилий, и тут Женщина  Бобр внезапно на короткое
время упала мертвой [в обморок]. Когда старуха вернулась к жизни, рот ее был
перекошен на одну  сторону,  и она  едва могла говорить. В  таком  состоянии
Женщина Бобр пробыла почти четыре ночи. Разумеется, шкура  вернулась к  нам.
Порез на  руке у жены зажил, она принялась за работу и окончила дубление без
всяких приключений.
   Позавчера мы  отправились  сюда. Жена уложила  шкуру с другими вещами  на
лошадь, которая несла шкуры покрова палатки. Вечером, когда мы располагались
лагерем на ночь, оказалось,  что  шкура исчезла.  Все  остальное,  что  жена
уложила  в этот вьюк, оказалось  на  месте,  пропала только  шкура. Пока  мы
рассуждали, как  это могло случиться,  подъехал  какой-то молодой  человек и
швырнул нам шкуру.
   - Я нашел ее на тропе, - сказал он.
   Ты  видишь,  у этой шкуры большая  дурная магическая сила. Я говорил, что
собираюсь подарить шкуру тебе, и вот я дарю  ее. Я также сообщил тебе, какое
зло она причинила. Я не  буду  осуждать тебя, если ты бросишь шкуру в  огонь
или как-нибудь иначе с ней разделаешься. Прошу тебя только  избавить  нас от
нее".
   Конечно, я  взял шкуру.  Впоследствии она  пошла  для изготовления  очень
красивого мехового ковра:  середину его занимала  медвежья шкура, а кайму  -
шкуры шести скунсов.
   Наутро,  задолго до  того, как начали разбирать  палатки, мы с Нэтаки уже
сидели  в седле и направлялись домой. Ночью было очень тепло.  Вскоре  после
нашего  отъезда  из лагеря  с севера задул слабый  ветер,  холодный и сырой,
несший  сильный запах горящей травы.  Мы  хорошо  знали,  что  это означает:
запах, напоминающий запах дыма, всегда предвещает бурю с севера.
   - Делающий холод - близко, - сказала Нэтаки, - поспешим!
   Оглянувшись, мы увидели, что  холмы Суитграсс-Хиллс  окутаны густым белым
туманом, который разливался к югу с невероятной быстротой.  Скоро нас настиг
и окружил  такой  густой туман, что мы не могли видеть на  сто ярдов вперед.
Пот на лошадях моментально замерз. Воздух  наполнился  мельчайшими частицами
изморози.  Уши щипало, и мы  завязали их платками. Бесполезно было  пытаться
разглядеть  дорогу  к реке. Мы  отпустили поводья и  продолжали ехать. Домой
приехали еще до полудня. Ветер все усиливался, туман  исчез, но вместо  него
повалил снег. Настала зима.
   Вскоре  начали поступать бизоньи  шкуры первого  сорта. У нас теперь было
много дела; мы выменивали  шкуры на товары  и  спиртное. Мы пользовались при
торговле для удобства медными марками; каждая марка заменяла доллар. Индеец,
принесший шкуры бизона на  продажу, важно  входил в лавку; за  ним следовала
его жена или несколько жен, несших шкуры. Как  правило, он стоял в некотором
отдалении,  молчаливый  и прямой, завернувшись в  плащ или одеяло,  частично
закрывавшее его лицо, пока мы рассматривали шкуры и отсчитывали марки.
   Если только он не нуждался в ружье или другой  дорогой веши в  этом роде,
он обычно давал женам часть своей выручки, а  остальное  тратил сам, покупая
то, что ему понравится: табак обязательно, обычно и спиртное.
   Когда  начинало  темнеть,  торговля  затихала.  Большинство  предпочитало
приходить менять свои  меха и шкуры бизонов по утрам. Я не знавал ни  одного
торговца, который бы не имел  особых, пользовавшихся преимуществами, друзей,
и мы не  составляли  исключения из  этого  правила.  Друзья  эти, иногда  по
нескольку   человек,  приходили  и  сидели  с  нами  по  вечерам,  курили  и
рассказывали разные истории. Мы с интересом слушали их рассказы и любопытные
суждения о различных вещах.


        ГЛАВА XXV
   КОНЕЦ ОЛЕНЕНКА

   Бывали дни, когда дул теплый чинук  и нас прямо тянуло из форта в прерию.
Нэтаки и я седлали лошадей и уезжали далеко; мы возвращались домой  голодные
и усталые, готовые сразу после ужина  лечь и крепко спать всю  долгую зимнюю
ночь.
   Как-то в погожий день мы катались верхом и около  двух или трех часов дня
выехали  к  реке в пяти-шести  милях  от  форта и направились домой вниз  по
долине. Проезжая  по тропе  через тополевую рощу, мы  встретили моего врага,
Олененка,  отправлявшегося за бобрами, так как к седлу у него было привязано
несколько  капканов. Проезжая  мимо нас, он бросил игривый взгляд на Нэтаки,
которая ехала впереди и свирепо  покосился на меня. Должен признаться, что я
раза два  пригнулся к седлу, делая вид, что поправляю ремень стремени,  но в
действительности  тайком  из-под  руки  посмотрел  назад.  Я  боялся  его  и
почувствовал облегчение, увидев, что  он исчез  за  поворотом  тропинки,  ни
разу, насколько я мог судить, не оглянувшись на нас.
   Проехав  через рощу,  мы  пересекли  открытую  низину,  за  ней  лесок  и
оказались в  широкой голой  долине. Когда  мы отъехали на  150-200  ярдов от
последней рощи, позади нас грянул выстрел;  слева от меня просвистела пуля и
далеко  впереди ударилась в землю, подняв пыль. Нэтаки вскрикнула, хлестнула
лошадь и крикнула мне, чтобы я ехал  с ней.  Остальную часть пути до дома мы
проделали очень быстро.
   Когда раздался выстрел, я оглянулся и увидел редкое облачко дыма  впереди
ивовой заросли, но  человека  не  было видно. Стрелял, конечно, Олененок. Он
сделал как раз  то, что  всегда предсказывал - напал на меня сзади. Пытаться
выманить его из рощи было бы безумием.
   Нэтаки  почти  не  могла говорить  от  ужаса  и гнева.  Я тоже сердился и
поклялся, что убью Олененка  при  первой  встрече.  Ягода спокойно  выслушал
меня,  но  ничего не сказал; говорил  он только  после ужина, когда  все  мы
успокоились.
   - Видишь ли,  -  начал он,  -  у  этого типа  в лагере  есть  влиятельные
родственники, и  хотя  они отлично знают, что его следует  убить, они тем не
менее обязаны будут мстить за его смерть.
   - Так что же? Я не должен ничего делать, и в один прекрасный день он меня
подстрелит из засады, как кролика?
   - Нет,  -  ответил он,  -  мы должны убить его, но  сделать это надо так,
чтобы  нас  не заподозрили.  Потерпи  пока,  и  мы найдем  способ,  как  это
устроить.
   С  того дня  Олененок больше не приезжал в  форт. Если что-нибудь  бывало
нужно, он посылал кого-нибудь за покупкой. Когда мы с Нэтаки отправлялись на
прогулку, то выезжали  в прерию, избегая лощин и леса  в  долине. Иногда  по
вечерам  мы  с Ягодой пытались  придумать какой-нибудь способ раз и навсегда
избавиться от  моего  врага, но ничего  из этого  не выходило. Если бы я мог
подстеречь его  или выстрелить  ему в спину, как он пытался застрелить меня,
то  я  сделал бы  это  с  радостью: нужно всегда  бороться с чертом  его  же
оружием.
   Однажды в начале марта Олененок пропал из лагеря. Накануне утром он уехал
с другими охотниками  в  прерию, на север от реки,  чтобы настрелять дичи на
мясо.  Охотники потом разделились, но  в конце дня некоторые  из них видели,
как  Олененок  свежевал  бизона  на  холме.  Ночью  лошадь  его вернулась  и
присоединилась к  своему  табуну;  она была оседлана, поводья волочились  по
земле. Родственники Олененка отправились на поиски, продолжавшиеся несколько
дней. Его нашли наконец далеко от туши бизона, которую он разрезал на куски,
сняв  с  нее  шкуру.  Он  лежал в  лощине  с  проломленной головой.  Жены  и
родственницы Олененка  похоронили  его, и  не  очень  горевали  по  нем.  Он
обращался  с женами жестоко и  они  радовались, что избавились от него. Мясо
убитого  бизона Олененок тщательно разделал  и приготовил к навьючиванию  на
лошадь. Думали, что  Олененок отъехал  от  разделанной туши, чтобы убить еще
какое-нибудь животное, и лошадь сбросила его или, может быть, упала вместе с
ним и лягнула его, пытаясь подняться.
   Нэтаки и я обрадовались, узнав о его смерти. Она услышала об этом первая,
прибежала ко мне взволнованная с горящими глазами и крепко обняла меня.
   -  Радуйся,  - кричала она, - наш враг  умер. Нашли  его  тело;  мы можем
теперь ездить, куда захотим, без страха.
   Однажды вечером к нам  в гости пришел мой старый друг, которого я называл
здесь по-разному, то Медвежья Голова, то Скунс (он принял  первое  имя после
удачного сражения). Он оставался у нас долго, когда уже  все остальные ушли,
и молча курил, чем-то очень озабоченный. И Ягода и я заметили это.
   - Вероятно, ему нужно  новое ружье, - сказал я, а может быть,  одеяло или
новое платье для жены. Что бы ему ни требовалось, я подарю ему это сам.
   Нам уже хотелось спать. Ягода налил стопку и подал ему.
   - Ну-ка, - сказал он, - расскажи нам, о чем ты задумался?
   - Я убил его, - ответил он, - я убил его, отнес его  тело в  лощину и там
бросил.
   Вот так известие! Мы сразу поняли, о ком он говорит; конечно, речь шла об
Олененке. "Ах!" - воскликнули мы оба и замолкли, ожидая продолжения.
   - Я подъехал  к тому месту, где  он увязывал мясо, и слез с лошади, чтобы
подтянуть подпругу. Мы стали разговаривать, и он рассказал мне,  что стрелял
в тебя.
   - Не знаю,  - сказал он, - как это я промахнулся, я целился тщательно. Но
это еще  не конец. Я еще убью белого, а его  жена будет моей женой, хоть она
меня и ненавидит.
   Услышав  это, я взбесился. "Убей его, - шептало  мне  что-то, - убей его,
иначе  он  убьет твоего  друга, который  был  так  добр к  тебе".  Он  стоял
нагнувшись, увязывая последние куски мяса. Я поднял ружье и ударил его прямо
по макушке. Он упал вперед, и тень его отлетела. Я рад, что сделал это.
   Он поднялся и собрался уходить.
   - Друг, - сказал я,  взяв его руку и крепко пожимая ее, - все мое - твое.
Что мне тебе подарить?
   -  Ничего, -  ответил он, - ничего.  Я не беден. Но  если я  когда-нибудь
окажусь в беде, то приду к тебе и попрошу помочь мне.
   Он вышел. Мы заперли за ним дверь и заложили засовы.
   - Будь я проклят, если  я когда-нибудь слыхал, чтобы  индеец сделал такое
ради белого! - воскликнул Ягода. - Вот такого друга стоит иметь.
   По  понятным соображениям мы держали про себя все, что узнали,  хотя  мне
стоило немалого  труда удержаться  от  рассказа об  этом.  Только  много лет
спустя  я  наконец  рассказал  историю  убийства Олененка  Нэтаки,  а  когда
наступило такое время, что  нашему другу  понадобилась действительно помощь,
он ее получил.
   В эту зиму у нас работал  Длинноволосый Джим, погонщик быков, мужчина лет
сорока.  Он отрастил  волосы не меньше  двух  футов  длиной; они  спускались
темными  очень красивыми крупными  волнами  на спину и на  плечи.  В  пути с
обозом или работая на открытом воздухе на ветру он носил волосы заплетенными
в косу, но в  лагере он просто схватывал их шелковой повязкой вокруг головы.
Джим очень гордился своими волосами, всегда тщательно мыл и расчесывал их.
   Джим,  как  он рассказывал,  совершил несколько поездок  в Санта-Фе и  по
трансконтинентальному пути, а в Монтану попал  из Коринна. По его словам, он
был отличный боксер  и  удачливый игрок, но  эти преимущества,  говорил  он,
сводились на нет тем обстоятельством, что ему ужасно не везло в любви. "Я  в
молодости любил четырех  женщин,  - рассказал он нам, - и разрази  меня бог,
если мне досталась хоть одна".
   "Один  раз я почти достиг цели, -  продолжал он. - Она была рыжая  вдова,
державшая  пансион  в Каунсил-Блафс.  Однажды  вечером  наш обоз  вкатился в
Каунсил-Блафс;  поставив быков в  загон,  все  погонщики  отправились  в  ее
пансион ужинать. Как только она попалась  мне на глаза, я сказал  себе: "Вот
это  женщина   -   красота!"   Мала   ростом,   худенькая,  веснушчатая,   с
прехорошеньким вздернутым нахальным носиком.
   - Кто это? - спросил я сидевшего рядом парня.
   - Вдова, - говорит он, - она содержит эту лавочку.
   Раз так, кончено. Я пошел к начальнику  обоза, заявил, что ухожу, получил
расчет  и  перетащил  постельные  принадлежности  и  спальный  мешок  в   ее
заведение. На следующий  день вечером я поймал ее одну, когда она  сидела на
ступеньках, и подошел прямо к ней.
   -  Миссис  Уэстбридж,  - говорю  я, -  честное слово, я  в вас  влюбился.
Пойдете за меня замуж?
   -  Выдумал тоже! - воскликнула она.  - Вы  только  послушайте  его. Чужой
мужчина! Брысь, убирайтесь отсюда!
   Вскочила, бросилась в дом, забежала в кухню, захлопнула и заперла на ключ
дверь.
   Но  мне-то она не сказала, чтобы я убирался вон из дому, я продолжал жить
в пансионе и задавал ей тот  же  вопрос, как только бывал подходящий случай,
иногда  два  раза в  день.  Она уже перестала убегать,  относилась  к  этому
добродушно, но каждый  раз отвечала мне  наотрез "нет".  Я ничуть  не  терял
надежды.
   Вот так дело тянулось недели две, и  раз вечером я опять  спросил ее  - в
двадцать первый раз, -  а это число у  меня счастливое, и я твердо знал, что
оно меня вывезет. Так и вышло.
   - Да, сэр, мистер Джим как там вас, - говорит она сразу, - я выйду за вас
на определенных условиях. Вы должны остричь волосы.
   - Есть.
   - И выбросить ваши шестизарядные и длинный нож.
   - Есть.
   - И бросить играть в карты.
   - Есть.
   - И помогать мне держать этот пансион.
   Да,  я  согласился на все,  и  она обещала, что  мы поженимся в ближайшее
воскресенье. Я потребовал поцелуй, она  хлопнула меня  по щеке  и убежала на
кухню.
   - Ничего, -  говорю я себе, усаживаясь  на  ступень  я подожду,  пока она
выйдет, и поймаю ее.
   И вот,  сэр, сижу я, спокойный и счастливый, и подходит ко мне невзрачный
одноногий калека я спрашивает:
   - Здесь живет миссис Уэстбридж?
   - Здесь, - говорю я, - а что вам от нее нужно?
   - Да так, ничего, - говорит он, - она моя жена.
   Я признаюсь, что, может быть, хлопнул бы его, хоть он был калека, если бы
она как  раз в этот момент не вышла. Когда  она его  увидела, то  всплеснула
руками и закричала:
   -  Боже мой! Откуда ты? Я думала, ты умер. Мне  сказали, что  ты умер. Ты
уверен, что это ты?
   - Да, Сарочка,  - говорит  он,  - это  точно  я. Вернее,  то что от  меня
осталось. В донесении говорилось "убит или пропал без вести", но я уцелел. Я
за тобой охочусь уже давно. Это долго рассказывать...
   Я не  стал слушать дальше. Пошел к себе в  комнату  и сел. Немного спустя
она приходит,
   - Видите, как получается, - говорит она. - Я должна о  нем заботиться. Вы
хороший  человек,  Джим.  Я  восхищаюсь  вашей  смелой  настойчивостью:  все
спрашивали  меня и спрашивали  и  не хотели  принимать отказа. Но теперь так
получилось, что если вы меня любите, то прошу вас, уходите.
   Я тут  же уложил мешок и выступил в поход. Нет, с женщинами мне всегда не
везло. После этого происшествия мне ни разу не представился случай атаковать
другую женщину".
   Джим очень интересовался Нэтаки и мной.
   - Господи, - говорил он, - послушайте только, как она смеется. Вот уж кто
счастлив! Хотел бы я, чтобы у мен была такая славная жена.
   Джим  много времени проводил в  лавке  и часто обходил  лагерь в  поисках
прекрасной  девы,  которую  мог  бы  покорить.  Он был  очень  смешон, когда
улыбался им, отвешивая поклоны, и говорил что-то по-английски, чего никто из
них не понимал. Девушки смущенно отворачивались. Мужчины смотрели на все это
с  мрачным выражением  или смеялись  и отпускали шутки. Они прозвали его Тот
Кто Не Может Жениться - на языке черноногих это очень обидное прозвище.
   Главное  препятствие  заключалось в  том, что  он  носил  огромные усы  и
бакенбарды.  Черноногие относятся  с отвращением  к волосам,  за исключением
волос на голове. Один мой старый знакомый никогда не застегивал рубашку,  ни
зимой, ни летом. Грудь  у  него  была  покрыта шерстью, как волчья спина.  Я
видел, как черноногие просто содрогались, глядя на него.
   Для Джима  наступил  счастливый день.  Ягода,  приехав  из  Форт-Бентона,
привез ему письмо с важными известиями. Женщина в Миссури, которую он знал с
детства, согласилась  выйти за него замуж. Он немедленно через Коринн выехал
в Штаты.  Несколько месяцев спустя мы  получили  от  него  письмо.  "Дорогие
друзья, - писал он, - она умерла, накануне моего  приезда. Я очень  огорчен.
Тут есть еще одна, но у нее четверо детей, и она за мной гоняется. Завтра  я
отправляюсь Санта-Фе. Ведь вот, как мне не везет, а?" С той же почтой пришло
письмо от Эштона. Он писал из  Генуи, из Италии, что предполагает приехать к
нам весной, писал также, что получает хорошие письма об успехах опекаемой им
девушки.  Немного  позже  пришло  письмо  Нэтаки  от  самой  девочки,  очень
трогательное,  написанное печатными буквами.  Вот  его  содержание,  включая
приписки, данные  монахинями:  "Я умею читать, я умею писать. Сестры  ко мне
добры. У меня красивые платья. Когда я сплю, то вижу  во сне палатки и наших
и слышу запах как-сим-и [полынь]. Я тебя люблю. Диана Эштон".
   Боже мой!  Как  Нэтаки  гордилась  этим  письмом. Она носила  его  всюду,
показывала друзьям  и заставляла меня  переводить его много  раз.  Она сшила
девочке  несколько  пар  красивых  мокасин  и, когда мы  весной вернулись  в
Форт-Бентон,   заставила  меня  отправить  их  пароходом  вместе  с  большим
количеством  пеммикана, сушеного мяса и  языков  и  уложить  в  посылку  еще
большой пук  полыни. Я возражал против отправки пеммикана и мяса, доказывая,
что у девочки еды вдоволь и притом самой лучшей.
   - Ну да, - сказала она презрительно, - еда белых, какая это еда.  Я знаю,
что ей хочется настоящей еды.
   B эту зиму торговля наша шла хорошо,  но потом настало беспокойное время.
Часть пикуни, блады и черноногие порвали мирные отношения с белыми. Пытаться
торговать вне Форт-Бентона стало небезопасно. Две следующие зимы мы  провели
в Форте. Весной 1870 года мы начали  опять планировать организацию торгового
сезона в каком-нибудь более менее отдаленном пункте.


        ГЛАВА XXVI
   ОБЫЧАИ СЕВЕРА

   Закон, воспрещающий продажу  спиртных  напитков индейцам  и  даже  провоз
спиртного  через  их страну, фактически был мертвой формой  с самого момента
принятия закона конгрессом. Однако  осенью 1869  года  здесь  появился новый
шериф из Соединенных  Штатов; он  арестовал нескольких торговцев,  у которых
нашел  спиртные   напитки,  конфисковал  и  обозы  и  причинял   им   всякие
неприятности. Пока  этот шериф оставался на своем посту, похоже было на  то,
что торговля наша обречена на гибель,  и Ягода придумал мудрый план: перейти
канадскую  границу   и  устроить   там  торговый  пункт.  Правда,  перевозка
запрещенных  товаров из  Форт-Бентона на север через  границу была связана с
трудностями, но приходилось идти на риск.
   Мисс Агнесса Э. Лот - автор книг "Господа севера",  "Глашатаи  империи" и
т.д., в  своих  "Рассказах о  Конной  полиции  Северо-Запада"  пишет об этом
переходе на север следующее: "В начале семидесятых годов кончилась монополия
Компании  Гудзонова  залива,  и правительство  доминиона  (Канады)  переняло
юрисдикцию  на  всей   обширной  территории,  простирающейся  подобно  некой
американской  России  от  границы  со  Штатами  до Северного  полюса.  Конец
монополии  послужил  сигналом  к  нашествию  искателей  приключений. Шулера,
контрабандисты, преступники всех мастей двинулись  от Миссури через  границу
на  канадскую   территорию,  в  предгорья  Скалистых  гор.  В   местах,  где
отсутствует белое население,  этот  сброд  не мог  заниматься своим  обычным
"вольным  промыслом".  Единственным  путем   к  богатству  служила  торговля
пушниной. А самый легкий  способ  добыть меха состоял в контрабандном  ввозе
виски  в Канаду небольшими партиями; виски разбавляли и обменивали у местных
индейцев  на пушнину. Вероятность вмешательства  властей равнялась нулю, так
как канадское правительство  находилось на расстоянии нескольких тысяч миль,
и отсутствовала всякая связь,  и  телеграфная,  и железнодорожная. Но в этой
игре были свои опасности. Страну  у предгорий населяли индейцы,  входившие в
Союз племен черноногих - бладов, пикуни и собственно черноногих -  прерийных
тигров. Контрабандисты с  реки Миссури,  ввозившие виски, убедились, что они
должны  организоваться  для  самозащиты или  расплачиваться  за свои  барыши
гибелью.  Сколько белых  перебили индейцы  в  этих драках  из-за  спирта, мы
никогда не  узнаем,  но в районе реки Олдмен и форта Маклеод есть отмеченные
приметами жуткие места, известные тем,  что в начале семидесятых годов здесь
погибло несколько групп контрабандистов.
   В результате контрабандисты с  Миссури в  подражание старинным  торговцам
пушниной  построили  себе  ряд  постоянных  фортов: Робберс-Руст,  Стенд-Оф,
Фриз-Аут  и  самый знаменитый из  них  Хуп-Хеер-Ап ["Гуляй вовсю"], название
которого  приличия ради переделали в  Хуп-Пап ["Щенок  Хуп"],  что  вызывает
невинное  представление о каком-то поэтическом  индейском прозвище.  Хуп-Ап,
как его  называли  жители  прерий, был  окружен  частоколом с бойницами  для
мушкетов, снабжен бастионами  с пушками и  набатным колоколом.  Говорят, что
укрепление  только одного этого места обошлось в 12000 долларов, и оно сразу
стало  столицей   контрабандистов,  ввозивших  виски.  С  момента  окончания
постройки в  форт впускали одновременно только несколько человек индейцев, а
остальных  обслуживали  через  бойницы.  Но  черноногих   нельзя  было  этим
остановить.  Путь,  по  которому  везли   виски   контрабандисты,  извивался
зигзагами по волнистой прерии, проходя главным образом по дну глубоких лощин
и ущелий на протяжении двухсот миль от Форт-Бентона до Форта Хуп-Ап. Тяжелые
крытые брезентом  фургоны,  влекомые упряжками  в пятнадцать-двадцать быков,
тащили спиртной груз по извилистым проходам, соединявшим ущелья. Черноногие,
пожалуй,  лучшие в  мире наездники.  На пути  встречались  места  с особенно
узкими проходами, где фургоны вязли в грязи или где быков и груз приходилось
переправлять на плотах через расползшиеся  от дождей  болота. В этих трудных
местах черноногие налетали на обозы с истинно дьявольскими воплями,  которые
могли  бы  вызвать  панику  и у  более спокойных существ, чем быки, тащившие
бочки  с  виски.  Иногда нападения  происходили  ночью;  индейцы  перерезали
привязи, и быки  разбегались в панике с ревом, как испуганное стадо бизонов.
Если  контрабандисты  пробовали  защищаться, начиналось  сражение.  Если они
отступали, индейцы захватывали добычу".
   Лица,  снабжавшие  данными  мисс Лот,  жестоко ее обманули. Никаких  драк
из-за спирта, в которых индейцы перебили бы белых, не было. Одного белого по
имени Джо Ньюфрейн  черноногие убили за  дело в  Элбоу, приблизительно в 100
милях к северу от реки Белли. Двоих, француза по  имени Полит и Джозефа Вей,
убили  на дороге  к северу  от Форт-Бентона в Роки-Спрингс, но их застрелили
ассинибойны, а  не  черноногие. Тропа  не  проходила по  глубоким  лощинам и
ущельям, а шла прямиком по открытой волнистой прерии; черноногие не нападали
на персонал обозов,  и обозные быки не разбегались  в панике. Да виски  и не
перевозили  тяжело  груженными   обозами  с   бычьими  упряжками.  Пересекая
индейские территории к югу от канадской границы, торговцы старались избежать
встречи  с  шерифом  Соединенных Штатов:  виски  перевозилось  упряжками  из
четырех лошадей,  ехавших быстро по маршруту, которого шериф скорее всего не
знал.
   Осенью 1870  года  Ягода построил форт Стенд-Оф. Позже торговцы построили
Хуп-Ап  и  форт  Кипп.  Они основали еще  несколько  второстепенных торговых
пунктов на Элбоу,  на Хай-Ривер и Шип-Крике. Всего с  1870 года до появления
Конной полиции в 1874 году в этих пунктах или в лагерях в прерии,  где белые
охотились  на волков,  жило пятьдесят шесть  человек.  Они не  были перебиты
черноногими. Когда появилась  Конная полиция, она тоже мирно ладила с Союзом
племен. Вот, что я могу сказать в пояснение к цитате из книги мисс Лот.
   Отправившись из  Форт-Бентона на север с  хорошим запасом товаров,  мы  с
Ягодой и еще несколько человек приехали  к реке Белли, милях в двадцати пяти
- тридцати от ее устья, и построили здесь Стенд-Оф, состоявший из нескольких
грубо  сколоченных  бревенчатых  домиков. Вот почему  мы дали нашему  пункту
такое  название  ["стенд-оф"  по-английски  "не  подходите близко"  -  прим.
перев.]: шериф напал на  наш  след  и догнал нас вскоре  после того,  как мы
переправились  через Северный рукав реки Милк и уже  спускались по склону  к
Сент-Мэри.
   - Ну, ребята, - объявил  он с мрачной улыбкой, - наконец-то я вас поймал.
Поворачивайте, поехали в обратный путь со мной.
   -  Кажется, мы не поедем, - сказал Ягода, - Мы уже по ту сторону границы.
Пожалуй, поворачивайте вы и отправляйтесь обратно сами.
   Последовал жаркий спор.  Топографы тогда еще  не разделили границу, но мы
знали,  что  по договору она идет по 49-ой  параллели.  Шериф догнал  нас на
водоразделе,  откуда  реки  стекают по  Арктическому  склону,  и  потому  мы
считали, что находимся в Канаде. Шериф утверждал, что это не Канада. Наконец
Ягода сказал ему, что мы назад  не  повернем, что он будет драться, так  как
уверен в своей правоте.  Шериф не  мог забрать  нас,  так  как был  один. Мы
заставили его "не подходить близко", и он огорченный повернул назад.
   В другой раз Ягода отправился за  спиртом в  Форт-Бентон, и шериф гонялся
за ним следом день и ночь. В Бентоне ничего не удалось сделать; Ягода запряг
своих  четырех  лошадей  и  поехал еще  с одним человеком  в  Хелину.  Шериф
последовал за ним и туда, но Ягода  - человек с  выдумкой.  Он отправился  к
одной фирме  и  условился,  что  она доставит ему тридцать ящиков спирта  на
берег  Миссури, в нескольких  милях ниже города. Ягода  сделал там  плот для
своих ящиков, сел на него и оттолкнулся от берега. Тем временем шериф следил
за четырьмя лошадьми и фургоном на стоялом дворе. Ночью помощник Ягоды вывел
лошадей  и двинулся в обратный  путь. Вскоре  шериф догнал  упряжку но...  с
пустым фургоном  и без  Ягоды. Шериф  повернул назад,  переночевал в Хелине,
затем снова выехал и прибыл  в Форт-Бентон приблизительно в то же время, что
и фургон. Помощник Ягоды забрал в форте  честный груз провизии и двинулся на
север. Шериф был совершенно сбит с толку.
   Между тем Ягоде пришлось туго. Управляться с  плотом, груженным спиртом и
имеющим  в общем  лишь немного больший  удельный вес,  чем  вода,  оказалось
трудным делом, а в местах с быстрым течением плот случалось заливало. Иногда
плот застревал на  мели, и  Ягоде приходилось спрыгивать и  сталкивать его в
глубокую воду. Три дня он изображал из себя бобра и фактически постился, так
как  провизия его подмокла, но к вечеру  третьего  дня он достиг  устья реки
Сан, потеряв только один ящик со спиртом. Здесь его ждала упряжка из четырех
лошадей, прибывшая из Форт-Бентона с начальником обоза. Вдвоем они тотчас же
нагрузили  фургон и  двинулись прямиком без тропы  через  прерию. Без всяких
происшествий они пересекли границу и прибыли в Стенд-Оф.
   В эту зиму торговля с бладами  и черноногими шла довольно  хорошо. Но  мы
убедились, что после  постройки Хуп-Ап  наш форт оказался  слишком далеко на
западе,  чтобы служить  центром  торговли.  Поэтому  на  следующее  лето нам
пришлось  спуститься на  несколько  миль ниже  по течению и построить  новый
торговый пункт.  Главным событием  следующей  зимы  было  убийство  Телячьей
Рубашки,  вождя бладов, ужасного человека.  Племя  боялось его: он убил семь
или восемь  человек - некоторые из  них  были его родственниками. Однажды он
вошел в лавку и, наведя пистолет на человека за прилавком, потребовал виски.
Торговец поднял свой револьвер и выстрелил; пуля попала индейцу в  грудь. Но
он  не упал и  не  пошатнулся; не стреляя, он  повернулся,  спокойно вышел в
двери и  направился  в лагерь. Услышав выстрел,  бывшие в  других местах  на
пункте люди  бросились вон. Увидев индейца с пистолетом в  руке, они решили,
что  он  кого-то  убил,  и начали стрелять. Пуля за  пулей поражала  Телячью
Рубашку,  но  он  продолжал  спокойно  идти и,  пройдя несколько ярдов, упал
мертвый. Этот  человек обладал чрезвычайной живучестью.  Тело  его бросили в
реку  через прорубь  во льду, но оно всплыло в отдушине ниже по течению; там
его и нашли. Вождь всегда говорил своим женам, чтобы в случае его смерти над
его телом пели песни. Если они будут  петь четыре дня подряд, он де  оживет.
Женщины  забрали  труп  домой  и сделали, как  им  было  велено;  они  очень
огорчились, увидев, что усилия  их  напрасны.  Все  остальные  члены племени
радовались, что этого ужасного человека не стало.
   На следующую  зиму разгорелась  ссора  между торговцами  и охотниками  на
волков; последние требовали,  чтобы  торговцы  не продавали  индейцам ружей,
пороха  и  пуль.  Охотники образовали  группу,  которую  торговцы в насмешку
прозвали  "кавалерия ис-пит-си";  люди  из  этой  группы обходили торговцев,
пытаясь добыть подписи под просьбой о запрещении торговли оружием,  угрожали
и уговаривали, но успеха почти не имели.
   У многих  из торговцев  лежали запасы товара на тысячи  долларов, когда к
нам  стала  приближаться канадская  Конная  полиция.  Большинство  торговцев
заранее получило предупреждение о  ее приближении и успело закопать спиртные
напитки или спрятать  их как-нибудь иначе. Известие  о  полиции привез отряд
охотников.  "Едут, - сказали они, - люди в красных мундирах и  везут с собой
пушку".
   Один только торговец, кажется, не получил предупреждения. Весь  его запас
товаров  подвергся конфискации,  так  как в  числе прочего  в нем  оказалось
несколько галлонов спиртного. Многие торговцы остались в Канаде и продолжали
торговать с индейцами и  новыми пришельцами, некоторые вернулись в  Монтану.
Мы отправились  с обозами последних. Так закончилась торговля на  севере. Не
могу сказать, чтобы  мы жалели  о ее  конце. Цены на  меха в  то врем сильно
колебались, а потом упали вдвое. Четыре года спус