олине реки. Лошадей можно тогда кормить сочной корой тополей, и они сохранят отличное состояние. Из-за переноса лагеря враг, в приближении которого совет был уверен, вероятно, не сможет обнаружить наши следы, особенно если обещанная приметами буря наступит скоро. К десяти часам последняя палатка была снята и уложена, и мы потянулись на юго-восток к намеченной цели. В полдень пошел снег. Вечером мы стали лагерем в Крик-ин-зе-миддл (Речка Посередине), названной так потому, что истоки ее находятся на полпути от гор Бэр-По к горам Литтл-Роки. Первые путешественники называли ее Кау-Крик (Коровья речка). На следующее утро продолжал падать легкий снежок и сильно похолодало. Тем не менее мы снова снялись и двинулись дальше; еще засветло мы пришли к реке. Здесь мы намеревались оставаться довольно долго; охотники разъехались, кто ближе, кто дальше, по обеим сторонам долины и в прерии, расставляя западни для волков. В то время стрихнин еще не вошел во всеобщее употребление. Западни делались просто из нескольких шестов длиной в шесть-восемь футов, поставленных под углом примерно в сорок пять градусов и поддерживаемых двумя подпорками. На шесты накладывали несколько центнеров больших камней. Когда волк хватал приманку в глубине западни, тяжелая крыша обрушивалась и придавливала его. Ягода и Гнедой Конь всячески поощряли ловлю волков, так как в Штатах появился большой спрос на волчьи шкуры. Там из них делали полости для саней. Шкуры первого сорта продавались в Форт-Бентоне по четыре-пять долларов за штуку. Буря не очень разыгралась, и через несколько дней снова дул теплый чинук. Не появился также и ожидавшийся военный отряд. Дела моих друзей торговцев шли так хорошо, что им приходилось каждые две-три недели ездить снова за товарами или, когда можно было, присоединяться к партиям индейцев, отправлявшихся посетить Форт-Бентон. Я много слышал об одном белом; его звали Хью Монро, или, на языке черноногих, Просыпающийся Волк - Макво-ай-пво-атс. Однажды во второй половине дня мне сказали что он со своим многочисленным семейством прибыл в лагерь, и немного спустя мы встретились с ним на пиру, заданном Большим Озером. Вечером я пригласил его к себе в палатку и долго разговаривал с ним за ужином; мы ели хлеб, мясо и бобы и выкурили множество трубок. С течением времени мы с ним крепко подружились. Просыпающийся Волк несмотря на старость, был одним из самых живых и деятельных людей, каких мне пришлось встречать. Это был голубоглазый блондин, приблизительно пяти с половиной футов росту, с твердо очерченным, квадратным подбородком и сильно выдающимся носом; черты его изобличали его действительный характер - смелый и решительный. Отец Просыпающегося Волка, Хью Монро, был полковником английской армии, мать происходила из Ла-Рошей, знатной французской эмигрантской семьи монреальских банкиров, владевших крупными поместьями в этом краю. Хью-младший родился в имении в Тририверс; он недолго ходил в церковную школу, только пока не научился читать и писать. Все каникулы и много дней, когда он пропускал занятия, Хью проводил в большом лесу, окружавшем имение. Любовь к природе, к приключениям, к жизни в первобытных условиях была у него в крови. Хью появился на свет в июле 1798 года. В 1813 году, всего пятнадцати лет от роду, он убедил родителей разрешить ему поступить на службу Компании Гудзонова залива, и весной того же года отправился на Запад с флотилией каноэ. Отец дал ему хорошее английское гладкоствольное ружье, мать пару знаменитых дуэльных пистолетов Ла-Рош и молитвенник. Духовник семьи подарил Хью четки и крест и велел молиться почаще. Флотилия плыла все лето и осенью прибыла на озеро Виннипег; там они зазимовали. Весной, как только озеро очистилось ото льда, путешествие возобновилось, и наконец в один из июльских дней Монро увидел Маунтин Форт, новую факторию Компании, построенную на южной берегу реки Саскачеван, недалеко от подножия Скалистых гор. Вокруг форта стояли лагерем тысячи черноногих, ожидая начала продажи привезенных флотилией товаров или надеясь получить в кредит пороху и пуль, кремневых ружей, капканов и табаку на предстоящий охотничий сезон. У Компании еще не было переводчика, знающего язык черноногих, речь их переводилась сначала на язык кри, а затем уже на английский. Многие из собственно черноногих, северные черноногие, хорошо говорили на языке кри, но более южные племена союза черноногих, блады и пикуни, не понимали кри. Начальник фактории, несомненно заметив у Монро необычные способности, сразу поручил ему жить и кочевать с пикуни, чтобы изучить их язык и проследить также за тем, чтобы они будущим летом вернулись со своими мехами на Маунтин-Форт. Поступили известия, что американские купцы, следуя по пути Льюиса и Кларка, с каждым годом продвигаются все дальше и дальше на запад и достигли устья реки Йеллоустон, приблизительной восточной границы обширной территории, которую черноногие считают своими охотничьими землями. Компания опасалась конкуренции американцев. Монро должен был как только сможет мешать им. "Наконец наступил день нашего выхода, - рассказывал мне Монро, - и я выступил в поход вместе с вождями и знахарями во главе длинного каравана. Тут были жители 800 палаток пикуни, около 8000 человек. Им принадлежало несколько тысяч лошадей. Какое это было грандиозное зрелище - длинная колонна всадников, волокуши и вьючные лошади и просто незанятые лошади, идущие по прериям. Да, это было грандиозное, вызывавшее восхищение зрелище. Весь долгий день мы все ехали и ехали на юг и примерно часа за два до захода солнца подъехали к краю долины, в которой текла красивая речка, окаймленная тополями. Мы спешились на верху холма и разостлали свои плащи, намереваясь посидеть на них, пока караван не спустится мимо нас в долину, чтобы расставить палатки. Один знахарь вынул большую каменную трубку, набил ее и стал пытаться разжечь, пользуясь кремнем, огнивом и куском трута, но ему почему-то не удавалось высечь искру. Я сделал ему знак передать трубку мне и, вытащив из кармана увеличительное стекло, навел его на фокус: табак зажегся, и я несколько раз затянулся через длинный чубук. Все сидевшие вокруг как один вскочили на ноги и бросились ко мне, крича и жестикулируя, будто они все сошли с ума. Я тоже вскочил, страшно испуганный, думая, что они сейчас что-нибудь со мной сделают, может быть, убьют меня, - но за что, я не понимал. Сам вождь стремительно выхватил у меня из рук трубку и начал курить ее и молиться. Но он успел затянуться только раз или два, как кто-то другой схватил ее, а у него ее взял еще кто-то. Другие оборачивались и говорили речи проходящей колонне. Мужчины и женщины соскакивали с лошадей и присоединялись к нашей кучке. Матери теснились около меня и терли об меня своих детей, произнося при этом горячие молитвы. Я различил слово, которое успел уже узнать "На-тос" - Солнце, и внезапно мне стал ясен смысл всей суматохи: они думали, что я обладаю большой магической силой, что я призвал само Солнце зажечь трубку и оно исполнило мою просьбу. Мой жест, когда я держал руку со стеклом над трубкой, означал обращение к их богу. Возможно, что они не заметили увеличительного стекла или, если и заметили, то приняли его за тайное магическое средство или амулет Как бы то ни было, но я вдруг стал значительным лицом. С этого времени ко мне относились с величайшим вниманием и лаской. Когда я вечером вошел в палатку Одинокого Ходока, вождя племени (я был его гостем), - меня встретило глухое рычание, раздавшееся с обеих сторон входа. Я ужаснулся увидев двух почти взрослых медведей-гризли, казалось готовых броситься на меня. Я остановился и замер на месте, но волосы мои, кажется, начали становиться дыбом; у меня было ощущение, что все мое тело сжимается. Мне недолго пришлось пробыть в таком напряжении. Одинокий Ходок отозвал своих любимцев, и они немедленно улеглись, положив морды между лапами, а я прошел к указанному мне месту, первому ложу по левую руку вождя. Прошло порядочно времени, пока я привык к медведям, и в конце концов у меня с ними установились сносные отношения. Они перестали рычать на меня, когда я входил в палатку или выходил из нее, но не позволяли прикоснуться к ним; если я делал такую попытку, они взъерошивали шерсть и готовились драться. Весной однажды ночью медведи исчезли и больше их никто не видел. Одинокий Ходок был безутешен; много дней он ходил на поиски и звал их, но тщетно. Говорят, что медведя-гризли нельзя приручить, но эти два гризли во всяком случае казались достаточно ручными; по-видимому, они по-настоящему любили своего хозяина, который кормил их сам. Их никогда не привязывали, и когда наш лагерь переходил на новые места, они шли следом за волокушами его семейства вместе с собаками. Спали они всегда там, где я их впервые увидел, - по обе стороны от входа. Есть ли среди нас, охотников нашего времени, исследователей-любителей, хоть один, кто не радовался бы, найдя спрятанное далеко в глубине леса озерко или же скрытый в недоступных твердынях гор ледник, когда он твердо знает, что их не видел еще ни один белый, или же, взобравшись на еще не покоренный и безымянный пик, сам давал бы ему имя, какое захочет, которое впоследствии принимают все и печатают на картах правительственного картографической бюро? Представьте же себе, что должен был чувствовать юный Просыпающийся Волк, спускаясь на юг по широким прериям в тени гигантских гор, расположенных между Саскачеваном и Миссури; юноша знал, что он первый представитель своей расы, который видит все это. Его наслаждение было еще глубже от того, что он путешествовал с совершенно первобытным народом, среди которого многие еще пользовались каменными наконечниками стрел и копий и каменными ножами; с народом, языка и обычаев которого не понимал ни один белый, а он, Просыпающийся Волк, должен был со временем изучить. Ах, если бы нам выпало это счастье! Мы опоздали родиться! Монро часто вспоминал об этом первом путешествии с пикуни, как о самом счастливом времени своей жизни. Передвигаясь небольшими переходами, иногда обходя подножия гор, а затем снова пересекая в сорока-пятидесяти милях от них широкие прерии, индейцы пришли ко времени листопада к реке Груды Скал (называемой белыми река Сан). Здесь они пробыли три месяца, а остаток зимы провели на Желтой реке (Джудит). Пикуни пересекли путь, которым шли Льюис и Кларк, и снова оказались в обширной области, по которой не проходил еще ни один белый. С наступлением весны они двинулись еще дальше на юг к реке Масселшелл, потом вниз по ней до слияния ее с Миссури, пересекли эту большую реку и продолжали кочевать в западном направлении вдоль подножия гор Литтл-Роки, а оттуда мимо гор Бэр-По до реки Марайас и ее притоков. Давно уже было решено, что до лета черноногие не вернутся в Маунтин-Форт. Ружья и пистолеты были уже бесполезны, так как были расстреляны до последнего все заряды пороха и пули. Но какое это имело значение? Разве у них не было луков и больших пучков стрел? Что в конце концов из товаров белого торговца было абсолютно необходимо для их благополучия и счастья? Ничего. Даже табак не был им нужен, потому что весной они посадили на берегах Джудит на большом участке свой собственный На-вак-о-сис, урожай которого соберут в свое время. Один за другим предметы одежды молодого Просыпающегося Волка износились и были выброшены. Женщины его палатки выделывали шкуры оленей и горных баранов; Одинокий Ходок сам кроил и шил из них рубашки и леггинсы, которые Просыпающийся Волк стал носить взамен выброшенного. Женщинам не дозволялось шить мужскую одежду. Вскоре он был полностью одет в индейскую одежду, вплоть до пояса и набедренной повязки; его волосы отросли так, что спадали волнами ему на плечи. Он начал подумывать о том, чтобы заплести их в косы. Ап-а-ки, робкая молодая дочь вождя, шила ему обувь - летние тонкие мокасины на сыромятной подошве, красиво вышитые окрашенными иглами иглошерста; зимние - из толстой, мягкой, теплой шкуры бизона. Как-то он рассказал мне историю этой девушки и своего маленького романа. Монро был человек умеренных привычек во всем, но в тот новогодний вечер он выпил столько хорошего, горячего, приправленного пряностями шотландского виски, что обнажил свои сокровенные мысли, а я не сомневаюсь, что это были в основном мысли о давно уже умершей любимой. "Я не мог не обратить на нее внимания, - сказал он, - в первый же вечер моего пребывания в палатке ее отца. Она была года на три моложе меня, но уже сформировавшаяся девушка, высокого роста, тоненькая, но с хорошей фигурой, красивым лицом и прекрасными глазами, с длинными волосами, с быстрыми и изящными движениями; на нее было приятно смотреть. Я привык глядеть на нее, когда думал, что никто этого не замечает; скоро я убедился, что мне больше нравится оставаться в палатке, где я мог по крайней мере быть близко к ней, чем отправляться на охоту или в разведку с мужчинами. Меня все больше радовало наступление вечера, когда я мог занять свое место в палатке напротив нее Так проходили дни, недели, месяцы. Я учился языку пикуни легко и быстро, но я никогда не заговаривал с ней, а она со мной, потому что, как вы знаете, черноногие считают неприличным, чтобы юноши и девушки разговаривали друг с другом. Однажды вечером в палатку пришел человек, начавший расхваливать одного юношу, с которым я часто охотился. Он говорил о храбрости юноши, о его доброте, богатстве и кончил тем, что этот молодой человек дарит Одинокому Ходоку тридцать лошадей и желает поставить собственную палатку вместе с Ап-а-ки. Я взглянул на девушку и перехватил ее взгляд; что это был за взгляд! В нем выражались одновременно страх, отчаяние и еще что-то; я не смел верить себе, что правильно истолковываю это что-то. Вождь заговорил. - Скажи своему другу, - сказал он, - что все, что ты о нем говоришь, правда. Я знаю, что он настоящий мужчина, хороший, добрый, храбрый, великодушный молодой человек, но, несмотря на все это, я не могу отдать ему свою дочь. Снова я взглянул на Ап-а-ки, а она на меня. Теперь она улыбалась, в глазах ее светилось счастье и то самое особенное выражение, которое я заметил перед этим. Но хотя она улыбалась, я не мог улыбнуться, так как слова Одинокого Ходока убили во мне всякую надежду, какую я мог питать на то, что когда-нибудь она станет моей. Я слышал, как он отказался от тридцати лошадей. На что же мог надеяться я, когда мне не принадлежала даже та лошадь, на которой я ездил? Я, получавший на службе только 20 фунтов в год, из которых еще нужно вычесть стоимость разных покупаемых мною вещей. Разумеется, девушка эта не для меня. И что хуже всего, в ее глазах, когда она глядела на меня, было это особенное выражение; как я ни был молод и неопытен в отношениях с женщинами, я понял, что она любит меня, как и я ее. Я страдал. После этого вечера Ап-а-ки уже не опускала глаз, когда я ловил ее взгляд на себе, а отвечала мне открытым, бесстрашным, любящим взглядом. Мы знали теперь, что любим друг друга. Время шло. Однажды вечером она вошла в палатку, когда я выходил из нее, и наши руки встретились в пожатии. Так мы стояли мгновение, нежно, но крепко сжимая друг другу руки. Я дрожал. Я чувствовал, как дрожат мускулы ее руки. Кто-то крикнул: "Опустите полог; палатка полна дыма". Я вышел шатаясь и сел на землю. Несколько часов я просидел так, пытаясь придумать какой-нибудь способ добиться осуществления своего желания, но не мог составить никакого пригодного плана действий и, чувствуя себя глубоко несчастным, лег спать. Немного позже, может быть недели две спустя, я встретил ее на тропинке; она несла домой вязанку дров. Мы остановились и мгновение молча смотрели друг на друга; затем я произнес ее имя. Дрова с треском посыпались на землю; мы обнялись и поцеловались, не обращая внимания на то, что кто-нибудь, может быть, нас видит. - Я не могу больше этого выносить, - сказал я наконец. - Идем сейчас, сейчас же, к твоему отцу, и я поговорю с ним. - Да, - прошептала она, - да. Соберемся с духом и пойдем к нему. Он всегда был добр ко мне, может быть, он будет сейчас великодушен. Позабыв о вязанке дров, мы взялись за руки и пошли. Мы остановились перед Одиноким Ходоком на теневой стороне палатки, где он сидел и курил свою длинную трубку. - У меня нет тридцати лошадей, - сказал я, - нет даже одной, но я люблю твою дочь, и она любит меня. Прошу тебя, отдай ее за меня. Вождь улыбнулся. - А почему, как ты думаешь, я отказался от тридцати лошадей? - спросил он, и раньше, чем я успел ответить, продолжал. - Потому что я хотел, чтобы моим зятем был ты. Я хочу белого зятя, потому что он хитрее, много мудрее индейца, а мне нужен советчик. Мы не слепы, я и мои женщины. Мы уже давно видели, что этот день приближается, ждали, что ты заговоришь. Это произошло; теперь остается сказать только: будь добр к ней. В тот же день для нас поставили небольшую палатку и положили в нее шкуры бизонов, кожаные сумки с сушеным мясом и ягодами, дали нам один из двух своих медных чайников, дубленые кожи, вьючные седла, веревки - все, что должно иметься в палатке. Далеко не последним делом было то, что Одинокий Ходок сказал мне, чтобы я выбрал себе тридцать лошадей из его большого стада. Вечером мы поселились в своем доме и были счастливы". Старик прервал свой рассказ и сидел, молча вспоминая прежние дни. - Я знаю, что вы чувствовали, - сказал я, - потому что мы испытывали то же самое. - Знаю, - продолжал он, - видя мир, довольство и счастье в этой палатке, я не мог удержаться, чтобы не рассказать вам о днях своей юности. Когда он ушел, я пересказал Нэтаки все, что он говорил. Это произвело на нее большое впечатление, так как, когда я кончил, на ее глазах были слезы. Она все повторяла: "Как мне его жаль! Как он одинок!" На другой день вечером, когда он вошел и сел на свое обычное место, Нэтаки подошла к нему и поцеловала его поцеловала дважды: - Я целую вас, - сказала она прерывающимся голосом, - потому что мой муж передал мне все, что вы ему рассказали вчера вечером; потому что,.. - но больше она ничего не смогла сказать. Просыпающийся Волк наклонил голову; я видел, как вздымается его грудь, как слезы скатываются по его гладко выбритым щекам. Кажется, и у меня в горле был какой-то комок. Но вот он выпрямился, нежно положил руки на голову маленькой женщины и сказал: - Молю бога, чтобы он дал вам долгую жизнь и чтобы вы были всегда так же счастливы, как сейчас. Монро пробыл на службе Компании Гудзонова залива много лет; у него была большая семья: мальчики и девочки; большинство из них живы и сейчас. Старшему, Джону, около семидесяти пяти лет, но он еще настолько молод, что каждую осень взбирается на Скалистые горы вблизи своего дома, убивает несколько горных баранов и вапити, ловит капканом бобров. Старый Монро никогда не бывал больше в родительском доме; не видел своих родителей с того дня, когда расстался с ними на пристани в Монреале. Он собирался как-нибудь поехать к ним ненадолго погостить, но все откладывал поездку, потом пришли письма двухлетней давности, сообщавшие, что и мать, и отец умерли. Пришло также письмо от адвоката, который писал, что родители завещали Монро значительное состояние и он должен приехать в Монреаль и подписать ряд документов, чтобы вступить во владение. В это время начальник фактории Маунтин-Форт уезжал в Англию в отпуск. По простоте своей Монро доверчиво выдал ему полномочие на ведение этого дела. Начальник фактории не вернулся, и в силу документов, им подписанных, Монро утратил наследство. Но это его мало беспокоило. Разве у него не было палатки, семьи, хороших лошадей и обширной земли, буквально кишевшей дикими животными, по которой он мог странствовать? Чего еще можно желать? Расставшись с Компанией Гудзонова залива, Монро временами работал на Американскую пушную компанию, а большей частью странствовал как "независимый траппер" от Саскачевана до Йеллоустона и от Скалистых гор до озера Виннипег. Истоки южного Саскачевана были его излюбленными охотничьими угодьями. В начале 50-х годов он привел в эти места знаменитого иезуитского патера Де-Смета; у красивых озер, расположенных к югу от горы Чиф-Маунтин, они воздвигли громадный деревянный крест и назвали оба эти водных пространства озерами Сент-Мэри. На следующую зиму, после того как сыновья Монро Джон и Франсуа женились, вся семья в трех палатках стояла лагерем в этих местах. Однажды ночью на них напал большой военный отряд ассинибойнов. Дочери Лиззи, Амелия и Мэри умели стрелять, все вместе храбро сопротивлялись нападению. Незадолго рассвета они прогнали индейцев, потерявших пять человек. Одного из них застрелила Лиззи, как раз когда он собирался вытащить жерди, загораживавшие выход из загона для лошадей. В эту зиму они убили свыше трехсот волков и, кроме того, добыли меха бобров, куниц и скунсов. Их устройство для ловли волков было настолько оригинально и в то же время просто, что стоит о нем рассказать. На берегах выходного протока озер Монро построили длинный сарай с основанием размером двенадцать на шестнадцать футов; стенки сарая имели большой уклон внутрь и подымались вверх до высоты в семь футов; на верху пирамиды было устроено отверстие шириной примерно в два с половиной фута и длиной в восемь футов. В этот сарай забрасывались целиком олени, четверти бизоньих туш, всякое бывшее под рукой мясо. Волки, чуя запах крови и мяса и видя его ясно через промежутки в четыре-шесть дюймов между бревнами, в конце концов взбирались наверх и спрыгивали вниз через отверстие. Но выпрыгнуть назад они уже не могли, и утро заставало их в сарае, где они беспокойно кружились, совершенно сбитые с толку. Порох и пули были драгоценностью в те времена; поэтому трапперы убивали волков из лука стрелами и, открыв устроенную в одном конце дверь, давали попавшим в сарай с волками койотам уйти. Трупы убитых волков, сняв шкуры, выбрасывали тотчас же в реку, чтобы по близости не оставалось ничего подозрительного для зверей. Милый старый Просыпающийся Волк! Он вечно оплакивал упадок индейцев, в частности пикуни. - Посмотрели бы вы на них, какие они были давным-давно, - говорил он, - какой это был гордый и смелый народ. А сейчас, - это проклятое виски! Нет больше великих вождей, знахари утратили свое могущество. Читатель помнит, что старик был католиком. Но я знаю - он глубоко верил в то, что составляло религию черноногих; считал, что молитвы и тайные чары знахарей имеют силу. Он часто вспоминал о страшном могуществе человека по имени Старое Солнце. "Был один человек, - рассказывал он, - который, несомненно, беседовал с богами и владел отчасти их таинственным могуществом. Иногда темной ночью, когда все затихнет и успокоится, он приглашал нескольких из нас в свою палатку. Когда все рассаживались, жены его засыпали огонь золой и внутри палатки становилось так же темно, как снаружи. Он начинал молиться. Сначала Солнцу, верховной силе, потом Ай-со-пвом-стан - создателю ветров, затем Сис-тсе-ком - грому и Пу-пом - молнии. Он молился, призывая их прийти и исполнить его волю; и сначала полы палатки начинали колебаться от первого дуновения приближающегося ветра, затем ветер становился постепенно все сильнее, пока наконец палатка не начинала шататься под его порывами, шесты - гнуться и скрипеть. Начинал греметь гром, еле слышный, отдаленный, и вспыхивали слабые зарницы; гроза все приближалась, пока не начинало казаться, что она у нас над головами. Раскаты грома оглушали нас, вспышки молний ослепляли, все мы сидели, оцепенев от страха. Тогда этот удивительный человек приказывал грозе уйти, ветер стихал, гром и молния удалялись с ворчанием и вспышками все дальше, пока мы не переставали слышать и видеть их". Старик твердо верил, что все это он слышал и видел. Ни я, ни вы не сможем объяснить этого. Разве что хитрый старый волшебник гипнотизировал свою аудиторию. ГЛАВА XVII ДРУЖЕСКОЕ ПОСЕЩЕНИЕ НАС ПЛЕМЕНЕМ КРОУ В те времена, о которых я пишу, черноногие не были поражены, как сейчас, различными формами туберкулеза. Отдельные случаи этой болезни все же наблюдались. Жена Четырех Рогов, молодого человека из клана Короткие Шкуры, была больна туберкулезом, и ей становилось все хуже и хуже. Так как палатка этой молодой пары стояла совсем близко от нашей, мы, естественно, часто их видели. Четыре Рога был очень высокий, хорошо сложенный мужчина лет двадцати восьми - тридцати, с приятными чертами лица; его жена была красивая, чистая и аккуратная женщина, но болезненное исхудание сильно сказалось на ее когда-то хорошей фигуре. Муж славился как знаменитый участник набегов и неутомимый охотник. Взятые у врагов и заботливо выведенные им лошади составляли большой табун. В его палатке всегда лежали кипы отличных бизоньих шкур и мехов для обмена на все, что понадобится или приглянется его жене. Не было ничего, чего бы он для нее пожалел; она была для него всем, как и он для нее. Когда она заболела, он пригласил лекаря и заплатил ему за визит тремя лошадьми. Однако лекарства и молитвы не принесли облегчения; попробовали позвать другого лекаря, дали ему в уплату пять лошадей, но и он не помог. Один за другим все лекари племени перебывали у пациента, но теперь конец был уже близок. Отличный табун лошадей уменьшился до какой-нибудь дюжины. Шкуры бизонов, меха, дорогие одеяла, украшения - все было отдано лекарям. Как-то поздно вечером в нашу палатку вбежал посланный. - Четыре Рога, - сказал он, - зовет вас. Он просит вас обоих поспешить. Мы застали бедную женщину задыхающейся. Четыре Рога сидел около нее на ложе, закрыв лицо руками. Старая женщина, накинув плащ на голову, подкладывала дрова в огонь. Я налил в стакан большую порцию виски и добавил в него сахару и горячей воды. Нэтаки подала стакан страдалице. От виски она оживилась. Вскоре ей стало легче дышать; тогда она сказала мне очень медленно, с перерывами: - Никогда, за всю свою жизнь я не сделала ничего дурного. Я не лгала, не крала, не делала того, что навлекает позор на родителей женщины и на нее. И все же боги покинули меня и смерть моя близка. У вас, как и у нас, есть боги. Я слыхала о них. Творец, его сын и мать сына. Прошу тебя, помолись им. Может быть, они смилостивятся и вернут мне здоровье. Боюсь, я не смогу объяснить, что я почувствовал, услышав эту простую просьбу. Я хотел бы удовлетворить ее, но знал, что не могу. Как может молиться тот, кто сам не верует. Я мысленно искал какого-нибудь повода для отказа; искал, что сказать, как объяснить, что я не способен молиться. Я поднял глаза и увидел, что Нэтаки серьезно, внимательно смотрит на меня. Мы с ней не раз говорили о религии, о религии белых, и она знала, что во все это я не верю. Тем не менее я видел, что она ждет от меня выполнения просьбы умирающей. Я сделал отрицательный жест: нет. Тотчас же она пододвинулась к страдалице и сказала: - Я помолюсь за тебя этим богам. Давно, когда я была девочкой, один Черный Плащ [католический священник - прим. перев.] и мой дядя научили меня. И она начала "Ап-ай-сту-токи, кин-а-ан-он" и т.д. Это было "Отче наш". Какой-то исполненный рвения иезуит, возможно сам отец Де-Смет, перевел эту молитву на язык черноногих, и хорошо перевел. Но как раз когда кончилась молитва, изо рта женщины хлынула темная струя, последнее смертельное кровотечение. - Пусть то, что убивает тебя, - закричал Четыре Рога, - убьет и меня! Я скоро последую за тобой на Песчаные Холмы. [Песчаные Холмы - страна мертвых, по поверьям индейцев прерий.] И наклонившись над ней, он стал пить кровь, бежавшую из уст любимой. Последним усилием она обхватила своими худыми руками его шею и умерла. Это было ужасное зрелище. - Идем, - сказал я спустя немного, нежно поднимая его, - идем со мной, ко мне в палатку. Пусть женщины исполнят сейчас свою работу. Бросив на умершую последний долгий взгляд, он поднялся и пошел за мной. Я отвел ему ложе гостя и подал кружку виски, которую он проглотил разом. Немного погодя я дал ему еще кружку. Утомленный долгим бдением, сраженный крепким напитком, он лег, и я накрыл его шкурой. Он проспал крепким сном до после полудня следующего дня. К этому времени Нэтаки и другие женщины закутали тело умершей в бизоньи шкуры и одеяла и привязали ее к ветвям дерева где-то внизу, около реки. Не знаю, был ли Четыре Рога болен той болезнью уже давно, или же заразился здесь, на смертном одре жены, но он умер этой же ужасной смертью приблизительно через шесть недель. Если существуют Песчаные Холмы, будем надеяться, что его тень встретила там ее тень и что мрак этой обители теней для соединившихся стал светлее. Дядя, о котором упомянула Нэтаки, был француз-креол, один из первых служащих Американской пушной компании. Он женился на сестре матери Нэтаки и был очень добр к своим родственникам. Нэтаки провела две зимы в его доме в Форт-Бентоне и много времени прожила в его палатке, когда он кочевал вместе с племенем жены. Сам глубоко верующий католик, он старался распространить католическое учение среди народа, который он теперь считал своим. Я не стал бы ничего говорить ей о произнесенной ею молитве, но дня через два, вечером, она сама начала этот разговор, спросив меня, почему я не исполнил просьбы ее умирающей подруги. - Как же я мог это сделать, не веря, как я тебе говорил, в то, что Черные Плащи и прочие рассказывают нам? - спросил я в свою очередь. - Уж конечно, - сказала она, - если могу верить я, не умея ни говорить на вашем языке, ни читать священное писание Черных Плащей, то ты должен был бы верить, раз ты все это понимаешь. - В этом самом писании, - объяснил я, - создатель говорит, что мы не должны иметь других богов, кроме него, и что он накажет тебя каким-нибудь ужасным образом, если ты будешь молиться другим, а не ему. Поэтому, если ты молишься ему, ты не должна больше молиться Солнцу и вообще ничему другому. - А все-таки, - заявила Нэтаки решительно, - я буду молиться и ему и нашим богам. Это писание к нам не относится, только к белым. Мы бедные, мы как слепцы, идущие ощупью по высоким скалам. Нам нужна помощь всех богов, каких только мы найдем. - Ты права, - сказал я, - нам действительно нужна помощь. Молись им всем, и так как я не могу сам, молись за меня. - Ах, - вздохнула она, - как будто я и так всегда не молюсь! Вот Солнце, ты видишь его каждый день. Какое оно доброе, оно дает нам свет и тепло. Разве ты можешь не верить в него? - Да, - ответил я, - в него я верю; оно - жизнь земли. Это ей было приятно, и она занялась своей работой довольная, напевая песню. В феврале пикуни посетила депутация от племени кроу, которое зимовало на реке Тонг, к югу от нашего лагеря. Они принесли нашему вождю в подарок от вождя кроу табак и другие предметы и предложили от их племени заключить прочный мир с пикуни. Во главе депутации был Пожиратель Камней, наполовину кроу, наполовину черноногий. Его мать девушкой была взята в плен племенем кроу и со временем стала женой сына захватившего ее воина. Пожиратель Камней, разумеется, в совершенстве владел обоими языками. Посланных приняли хорошо и они гостили у самых видных членов племени. Предложение их требовало зрелого размышления; пока вожди и главные воины обсуждали его, гостей угощали, предоставляя им лучшее, что было в лагере. Сам Пожиратель Камней был моим гостем, и у нас с ним по вечерам у огня было много интересных бесед. - Счастлива ли твоя мать, живя у кроу? - спросил я его однажды вечером. - И кем ты сам себя чувствуешь; пикуни, кроу или и тем и другим? "Вот как обстоит дело, - ответил он. - Моя мать любит моего отца, и я люблю его, он всегда был добр к нам. Вообще мы вполне счастливы. Но бывают времена, когда возвращается военный отряд со скальпами пикуни или захваченными у них лошадьми, громко хвастая своей победой и обзывая пикуни трусливыми собаками. Тогда мы сильно горюем. И часто гордые молодые кроу смеются надо мной, шутят на мой счет и осыпают ругательными прозвищами. Да, временами мы бываем очень несчастны. Мать уже давно уговаривает отца переговорить с вождями и побудить их заключить мир с ее племенем. Я тоже давно уже говорю ему все что могу в пользу этого плана. Но большинство племен всегда возражает. Какой-нибудь из вождей встанет и скажет: - Пикуни убили моего сына. Я хочу мести, а не мира. Другие начнут говорить, выкрикивать, что они потеряли брата, отца, дядю или племянника в войне против пикуни и что они и думать не могут о заключении мира. Не так давно мой отец опять созвал совет для рассмотрения этого вопроса и как всегда встретил сопротивление многих из старейшин. Последний из выступавших сказал ему: - Нам надоело, что нас созывают разговаривать о заключении мира с пикуни. Если тебе так хочется быть с ними в дружбе, так отправляйся и живи с ними. Сделайся сам пикуни. - И сделаюсь! - крикнул отец, рассердившись. - И сделаюсь. Я стану пикуни и буду сражаться вместе с ними против их врагов. - Сказав это, он встал и отправился домой, а я последовал за ним. Мой отец тоже бесстрашный на войне, добрый и великодушный; его все любят, за исключением немногих, которые завидуют его положению. Когда стало известно, что он сказал в совете, к нему начал приходить народ и просить его взять свои слова обратно. Стали ходить также к другим вождям и настаивать на объявлении мира, при условии, что пикуни на это согласны. - Хватит с нас этой войны, - говорили они. - Посмотрите, сколько вдов и сирот она наделала. У нас есть своя большая страна, полная бизонов, у пикуни есть своя. Оба племени могут жить, не убивая друг друга. Так в конце концов отец добился своего, и нас послали к вам. Я надеюсь, что мы вернемся с табаком пикуни". Пожирателя Камней позвали на пир, и вскоре после этого ко мне зашел выкурить трубку Просыпающийся Волк. Я попросил его рассказать мне о войнах между этими двумя племенами. - Ага, - сказал он, засмеявшись жестким смехом, - я был в одном из боев. Тяжелый это был день для нас. Начну с начала. Черноногие - северный народ. Когда-то они жили в стране озера Слейв-Лейк (озеро Рабов). Кри дали это название озеру потому, что обращали в рабство захваченных врагов. Постепенно черноногие начали кочевать на юг и дошли до здешних изобилующих дичью обширных прерий, где зимы мягкие. Тут они встретились с разными племенами - кроу, ассинибойнами, шошонами [шошоны - группа племен плато] и разными горными племенами - кутене, пан-д'орей и стони. Черноногие гнали все эти племена впереди себя, овладевая их страной. Временами они бывали в мире с этими племенами, но большей частью воевали с ними. В 1832 году черноногие заключили мирный договор с кроу в форте Юнион. Мир этот продержался только два года. В 1855 году опять при заключении договора в устье реки Джудит - так называемого договора Стивенса - между Соединенными Штатами и рядом племен - черноногие, кроу, гро-вантры, пан-д'орей, кутене, не-персе и другие согласились прекратить войны между собой и не нарушать границ охотничьих угодий чужих племен. Границей, разделяющей территории черноногих и кроу была назначена река Масселшелл. Летом 1857 года кроу нарушили это соглашение, совершив набег на лагерь племени блад; в этом набеге кроу убили двух человек и угнали много лошадей. Старая вражда разгорелась снова. Три племени союза черноногих - блады, пикуни и собственно черноногие - воевали сообща против врагов. Осенью 1858 года я со своей семьей присоединился к пикуни в Форт-Бентоне, и мы направились на зимовку к югу от Миссури. Мы некоторое время простояли лагерем на реке Джудит, а затем решили перекочевать на Масселшелл, малыми переходами спуститься по ней и вернуться на Миссури по восточному склону гор Сноуи. На второй день около полудня мы вышли к водоразделу между двумя реками. Колонна наша растянулась в этот день вдоль тропы на четыре-пять миль. Большинство охотников шло позади, далеко к востоку и западу от колонны; они свежевали бизонов и других убитых животных; впереди, примерно в одной миле от нас, ехала наша разведка, человек тридцать-сорок. День был жаркий, лошадей и всадников разморило. Весь большой лагерь медленно подвигался по тропе растянувшись, как я уже говорил, на большом расстоянии. Разведка далеко впереди не подавала никаких сигналов, что она заметила что-нибудь подозрительное. Старики дремали в седлах; молодежь там и сям распевала военные или охотничьи песни. Матери баюкали младенцев, сосавших грудь. Все были довольны и спокойны. Разведка скрылась из виду, спустившись по южному склону долины, а голова нашей колонны приближалась к вершине холма. Вдруг из большой сосновой рощи вправо от нас вылетело не меньше двухсот верховых кроу, и они напали на нас. Все повернули назад, женщины и старики бешено понукали лошадей, теряя по дороге волокуши и жерди палаток, вопя о помощи, призывая богов защитить их. Те воины, какие оказались в этой части колонны, делали что могли, чтобы остановить натиск кроу и прикрыть отступление слабых и беззащитных. Разведка, услышав выстрелы и крики, повернула обратно, сзади скакали к нам еще воины. Но несмотря на упорное сопротивление, кроу смяли все впереди себя на протяжении примерно двух миль, усеяв тропу телами мертвых и умирающих - мужчин, женщин, детей, даже младенцев. Они не взяли ни одного пленного, но стреляли, били палицами и кололи копьями, стараясь бить наповал, скальпируя свои жертвы. Наконец пикуни собрались в кучу, создав какое-то подобие порядка, и кроу отступили и поскакали на юг, распевая победные песни, вызывающе с триумфом размахивая захваченными скальпами. Наши пережили такую панику, были так подавлены ужасным несчастием, что просто стояли и смотрели на отступающего врага, вместо того чтобы преследовать его и стараться отомстить ему. Тут же в долине мы поставили палатки и начали искать убитых и пропавших. К ночи все тела были разысканы и похоронены. Чуть не в каждой палатке скорбевшие по убитым обрезали волосы, наносили себе раны на ногах, плакали и причитали, часами повторяя имена погибших любимых. Да, это был лагерь траура. Много недель и месяцев с наступлением вечера нельзя было без жалости слушать причитания скорбевших по убитым, сидевших в темноте за пределами круга палаток. Прошло много времени, пока опять стали слышны пение и смех и приглашения на угощение. В тот день я оказался впереди с разведкой, и когда мы поскакали назад, делал вместе с с ними все, чтобы задержать кроу. Но они настолько превосходили нас численно, так деморализовали нас неожиданной и свирепой атакой, что мы были почти бессильны, пока не подоспели сзади наши люди. Больше половины разведки было перебито. Я был ранен стрелой в левое бедро. Всего было убито 113 пикуни, тогда как мы застрелили только семь человек. Нечего и говорить, что после этого большая часть военных отрядов, покидавших лагерь пикуни, направлялась в страну кроу, а с севера приходили отряды братьев пикуни - черноногих и бладов, - чтобы не давать покоя общему врагу. В течение двух-трех лет они убили столько членов племени крoy и угнали такое число лошадиных табунов, что с лихвой отплатили за свои потери в том побоище и за понесенные позже, в последующих схватках, так как, конечно, не всегда наши военные отряды выходили из набегов без потерь. Весной 1867 года племя гро-вантров, в то время воевавшее с союзом племен черноногих, заключило договор с кроу, и все они в большом числе собрались на реке Милк, чтобы отпраздновать это событие. Отряд молодых гро-вантров, возвращавшихся из набега на кри, принес известие, что видел лагерь пикуни в Раздельных Холмах, или, как их называют белые, в Сайпресс-Хиллс. Это было важное известие. У кроу были длинные счеты со старинными врагами. Такое настроение било и у гро-вантров. Хотя они долгое время находились под покровительством черноногих, которые сражались за гро-вантров и защищали их от смертельных врагов, ассинибойнов и янкто-наи [янкто-наи - одно из семи племен дакота, входивших в Конфедерацию племен дакота "Семь костров племенных советов"], но гро-вантрам чуждо чувство благодарности, и они поссорились из-за пустяков со своими благодетелями. Теперь они собирались отомстить! Что могли пикуни сделать против объединенных сил? Ничего. Союзники собирались убить мужчин пикуни, взять в плен их женщин, захватить богатое разнообразное имущество лагеря. Они были так уверены в успехе, что велели своим женщинам сопровождать их, чтобы разобрать предполагаемую добычу и позаботиться о ней. Военный отряд молодых гро-вантров видел лагерь пикуни с далекого холма, но не заметил, что сейчас же за холмом к западу от лагеря, всего в полумиле от него, стояли лагерем все блады, около пяти тысяч человек, то есть приблизительно тысяча воинов. Нет, этого отряд не видел, и вот однажды утром кроу и гро-вантры неторопливо подъехали по прерии к лагерю пикуни, разодетые в военные наряды, с развевающимися по ветру перьями военных головных уборов и с украшениями из орлиных перьев на щитах. С ними ехали женщины, весело болтая, заранее радуясь громадной добыче которая станет сегодня их собственностью. Вышедший рано из лагеря пикуни охотник, отправлявшийся с женой за мясом убитых накануне животных, обнаружил врагов еще примерно в одной миле от лагеря и поспешил обратно, чтобы поднять тревогу; одну из своих женщин он отослал вызвать бладов. Все бросились к лошадям, к оружию, кое-кто успел даже надеть рубашку или головной убор из военного наряда. К счастью, это было рано утром, и большая часть табунов лошадей, пригнанных к лагерю, чтобы идти на водопой, паслась неподалеку. Если кто не находил сразу своих лошадей, то ловил и седлал первую хорошую, какую найдет. И вышло так, что когда атакующий отряд вылетел из-за небольшого бугра у края лагеря с востока, его встретила такая подавляющая сила из решительных, сидевших на хороших лошадях воинов, что отряд повернул и бежал, произведя лишь несколько выстрелов. Нападавших охватила паника; они думали только о том, как бы уйти. Лошади у воинов кроу и гро-вантров были лучше, чем у их женщин, и они бросили своих беззащитных жен на милость врага, стремясь только спастись. Как только пикуни и напавший на них отряд сошлись, началось ужасное избиение. Большое Озеро, Собачка, Три Солнца и другие вожди кричали все время своим людям, чтобы они щадили женщин, но нескольких все же убили, раньше чем приказы дошли до воинов. Беглецам мужчинам не было пощады: их нагоняли и пристреливали или раздробляли черепа палицами. Тревога была такой внезапной, что у многих пикуни не было времени выбрать резвую лошадь; они садились на первую попавшуюся, которую смогли изловить, и эти лошади скоро отстали. Другие всадники продолжали преследование много миль, убивая всех, кого настигали; наконец лошади их уже не могли скакать, а руки, державшие палицы, онемели оттого, что столько времени наносили бесчисленные удары. Немногие из обратившегося в бегство отряда оказывали какое-нибудь сопротивление; люди даже не оборачивались, чтобы взглянуть назад, но, пригнувшись к седлу, хлестали лошадь плеткой, пока не падали сраженные пулей или палицей. На протяжении нескольких миль тропа была усеяна мертвыми и умирающими, и по ней мчались женщины с воплями ужаса - женщины, которых они взяли с собой присмотреть за добычей. "Пускай удирают! - кричал со смехом Большое Озеро, - пускай удирают! Мы поступим с ними, как Старик поступил с кроликами; оставим нескольких на развод чтобы их порода не вымерла совсем". Сосчитали убитых. Только пятеро черноногих лишились жизни, несколько человек было ранено. Но на тропе, по которой утром кроу и гро-вантры так уверенно шли на нас, лежали триста шестьдесят убитых. Ко многим из них победители даже не притронулись, так как им надоело резать и снимать скальпы. Но оружие и во многих случаях военные наряды и украшения победители забрали. Затем оба лагеря перешли несколько на запад, предоставив поле битвы волкам и койотам. Как вы знаете, гро-вантры запросили мира и теперь снова находятся под покровительством нашего племени. А сейчас вот пришли посланные от кроу. Что ж, поживем, увидим. И пожелав нам спокойного сна, Просыпающийся Волк - я не могу назвать его Монро - отправился домой. Когда Ягода жил в лагере или где-нибудь недалеко от него, пикуни не решали никакого дела, не посоветовавшись с ним, и всегда принимали его совет. Он был по существу их вождем; вожди племени уважали его, полагались на него, и он неизменно советовал то, что было в их интересах. И на этот раз его пригласили присутствовать на совете, рассматривавшем предложение кроу; пошел туда и я, так сказать под его прикрытием. Я хотел послушать речи. Делегация кроу, разумеется, отсутствовала. Палатка Большого Озера была полна вождей и старейшин, включая и молодых начальников различных групп Общества Друзей. Среди последних я заметил и своего врага, Олененка, который мрачно взглянул на меня, когда я вошел. Он начинал уже действовать мне на нервы. Сказать по правде, я с нетерпением ожидал того дня, когда мы с ним посчитаемся, так как чувствовал неизвестно на чем основанную уверенность, что мне суждено когда-нибудь отправить его тень на Песчаные Холмы. Большое Озеро набил свою каменную трубку, один из знахарей зажег ее и произнес короткую молитву; затем трубку стали передавать по кругу. Первым выступил Три Солнца, сказав, что он и его клан, Одинокие Ходоки, относятся благоприятно к заключению мирного договора со старинным врагом племени. Как только он кончил говорить, Олененок произнес страстную речь. Ему полагалось говорить одним из последних, так как старшие и занимающие более высокое положение должны выступать прежде молодых, но он выскочил вперед. Тем не менее его молча выслушали. Черноногие всегда держатся с достоинством и пропускают без замечаний нарушения племенных обычаев и этикета. Однако в конце концов нарушителя заставляют всячески расплачиваться за свое дурнoe поведение. Олененок сказал, что он выступает от имени Носящих Ворона, группы большого Общества Друзей, и что она не хочет мира с кроу. "Кто эти кроу, как не убийцы наших отцов и братьев, похитители наших табунов? Как только зазеленеет трава, - закончил он, - я и мои друзья отправимся в набег против племени реки Вапити (Йеллоустон), и набеги наши будут повторяться до конца лета". Один за другим выступали ораторы; многие из них высказывались за мирный договор, некоторые - большей частью из молодежи - выражали то же мнение, что и Олененок. Особенно запомнилась мне речь древнего старика, слепого, седого знахаря. "О дети мои, - начал он, - о дети мои! Слушайте меня, слушайте со вниманием. Когда я был молод, как некоторые из вас, я чувствовал себя счастливее всего, когда бывал в набегах на неприятелей, убивал их, угонял их лошадей. Я разбогател. Мои жены родили мне четырех красавцев сыновей. Палатка моя всегда была полна хорошей пищи, отличных мехов. Мальчики мои выросли, и как я ими гордился! Они были так сильны, ловки, отлично ездили верхом, были хорошими стрелками. И они были так ласковы со мной и со своим матерями. "Больше ты не охоться, - приказывали они, - ты стареешь. Сиди здесь у очага в палатке, кури и мечтай, а мы о тебе позаботимся". Я был доволен, благодарен им. Я предвидел много счастливых зим впереди, когда я состарюсь. Хайя! Один за другим мои красавцы сыновья отправлялись на войну, и один за другим не возвращались. Двух из моих жен тоже убили враги. Еще одна умерла, а та, которая жива, стара и слаба. Я слеп и беспомощен; оба мы зависим в еде и одежде от своих друзей; им мы обязаны местом у очага в палатке. Поистине, это очень тяжелое положение. Но не будь войны - ай! Не будь войны, я жил бы сейчас в собственной палатке со своими детьми, внуками и женщинами, все мы были бы счастливы и довольны. То, что произошло, повторится. Вы, выступавшие против мира, подумайте как следует и возьмите свои слова обратно. То, что война сделала со мной, она, наверное, сделает и со многими из вас". Когда старик кончил, почти все в палатке закричали в знак одобрения "а!" "а!" (да). Затем Большое Озеро сказал несколько слов. - Я собирался произнести речь за мир, - сказал он, - но наш слепой друг высказал все это лучше, чем мог бы сказать я. Его слова - мои слова. Послушаем нашего друга, вождя-торговца. - Я скажу, как и ты, - поддержал его Ягода, - речь старика - моя речь. Лучше лагерь мира и изобилия, чем горе вдов и сирот. Давайте заключим мир. - Пусть будет мир! - сказал Большое Озеро. - Только шестеро выступали против мира, подавляющее большинство за то, чтобы был мир... Я скажу посланным кроу, что мы встретим их племя в Форт-Бентоне в месяц ягоды-ирги [канадская рябина] и там заключим дружбу. Я сказал. Идите. Мы разошлись в разные стороны. Я пошел в свою палатку, где застал Пожирателя Камней, беседовавшего с Нэтаки. Я сразу увидел, что она чем-то взволнована. Как только я рассказал нашему другу о решении совета, она начала: - Слушай, что мы обнаружили. Его мать, - она указала на Пожирателя Камней, - двоюродная сестра моей матери, моя родственница. Он мне родственник. Как странно, он пришел в нашу палатку как чужой, а мы установили, что он нашей крови, из нашей семьи. И ты говоришь, что мы должны встретиться с кроу, когда созреет ирга. Как я рада, как рада! Как будет рада моя мать увидеть ту, которую мы считали умершей. Мы будем добры к ней. Мы заставим ее забыть все, что она выстрадала. Я протянул руку, и мы с Пожирателем Камней обменялись рукопожатием. - Друг и родственник, - сказал я, - я рад этому известию. И я действительно был рад. Мне очень нравился этот молодой человек, рассказавший нам так бесхитростно и просто о своих страданиях и унижениях среди, можно сказать, совсем чужих людей. Ведь дети от брака между членами разных племен и народов почти всегда считаются родными материнской, а не отцовской родней. В честь гостей Общество Друзей устроило танцы - танцы племени Носящих Пробор, или сиу; это было великолепное грандиозное зрелище. Чтобы не отстать, кроу решили исполнить один из своих особых танцев, называвшийся, кажется, танец Собачьего Пира. Но как только о нем упомянули, пикуни внезапно утратили к танцам всякий интерес. Не потому, что они не хотели смотреть этот танец; им очень этого хотелось. Все дело было в собаке. Для пикуни собака священное животное, которое нельзя убивать и - пуще всего - употреблять в пищу. Опасаясь гнева богов, никто из пикуни не смел подарить гостям собаку, зная, что ее убьют и съедят. Я разрешил эту проблему, купив собаку у одной старухи, перед которой сделал вид, что мне нужен сторожевой пес, а затем отдал собаку кроу. Это была большая, толстая, очень старая собака, почти беззубая, полуслепая и мохнатая, как волк. Кроу отвели ее вниз в лес у реки; когда я снова увидел собаку, она висела на дереве, очищенная от шерсти и выскобленная; ее белая кожа блестела, как кожа свиньи в мясной. На следующий день им понадобился котел, чтобы варить собаку; никто не решался предоставить им для этого котел. Снова я пришел им на выручку, "одолжил" у Ягоды две пустых пяти-галлоновых банки из-под спирта и пожертвовал их. В этих банках кроу превосходно приготовили собачье мясо. У этих кроу были, пожалуй, самые красивые из виденных мною военные наряды. Каждое орлиное хвостовое перо в их головных уборах было совершенством, а спускающаяся вниз часть убора свисала до пят и волочилась по земле. Их рубашки и леггинсы были изящно обшиты по краю бахромой из хорька, прядей волос со скальпов и замши и украшены так же, как их пояса и мокасины, вышитыми рисунками из превосходно уложенных игл иглошерста ярких цветов. Дымящиеся банки с собачьим мясом принесли на ровное открытое место между лагерем и рекой и поставили около разведенного здесь перед этим костра. Два кроу забили в барабан; танец начался, огромная толпа собралась в большой круг, чтобы посмотреть на танцы. Никто не хотел подходить близко к банкам с запретной пищей. Насколько я помню спустя столько лет, песня, сопровождавшая танец, была совсем не похожа на песни черноногих, но фигура танца - прыжок вперед на одной ноге, потом на другой, со слегка наклоненным вперед корпусом, - походила на фигуры танца Носящих Пробор. Танцуя, кроу двигались взад и вперед, то направо, то опять налево через небольшие промежутки времени совершая полный круг около костра и банок, с протянутыми руками, как бы благословляя пищу. Обойдя в танце круг, они отдыхали и курили в это время трубки. Затем танец повторялся. Представление длилось около часа, затем участники его отодвинули банки от костра и приготовились насладиться их содержимым. Не прошло и двух минут, как все до единого пикуни покинули площадку. Нескольких женщин стошнило от одной мысли о еде запретной пищи. Пробыв с нами еще два-три дня, кроу стали готовиться к уходу; им самим и для их вождя надавали много подарков. Они унесли с собой фунтов десять табаку в знак того, что пикуни принимают их шаги к заключению мира, и, кроме того, красивую трубку из черного камня - подарок их главному вождю от Большого Озера. Им дали также много лошадей, хорошие одеяла, кожаные сумки с отборным сушеным мясом и наполненные пеммиканом кожи. Нэтаки велела пригнать свой маленький табун. - Мои лошади - твои лошади, - сказала она мне, - дай Пожирателю Камней вот эту вороную четырехлетку. Я исполнил ее требование. Затем она собрала кое-что для его матери: новое одеяло, синее шерстяное платье, разные краски и безделушки, наконец большой запас еды в дорогу. Пожиратель Камней, покидая нас, едва мог вымолвить слово, Наконец ему удалось выговорить: - Дни, проведенные здесь с вами, были счастливыми днями. Я уезжаю от вас, мои милые щедрые родственники, во скоро я опять встречусь с вами уже вместе с матерью. Она будет плакать от радости, когда услышит то, что вы ей велели передать, и получит эти прекрасные подарки. И они уехали по долине, через скованную льдом реку, а мы вернулись к своим обычным делам. ГЛАВА XVIII НАБЕГ КРОУ Сильный ветер-чинук в конце февраля очистил реку ото льда. Немного снега, оставшегося в лощинах, скоро растаяло. После этого холодная погода уже не возвращалась, и в марте на речных долинах зазеленела трава. Жизнь в лагере текла вообще спокойно. Однажды ночью ассинибойны украли сорок лошадей: нагнать их не удалось, хотя большой отряд шел по их следам на восток до самого холма Хэри-Кэп. Наутро после кражи мы обнаружили в центре нашего лагеря их победный знак - длинную стрелу с привязанным к ней большим скальпом, воткнутую в землю. Наши были очень этим огорчены. Фактически это было послание нам от врага примерно следующего содержания: "Мы дарим вам скальп, который мы сорвали с головы члена вашего племени. Мы захватили у вас лошадей. Мы - ассинибойны" (племя можно было опознать по своеобразной отделке стрелы). "Мы им о себе напомним, как только наступит лето", - говорила наша молодежь. Черноногие редко отправлялись в набеги в холодное время. Наоборот, ассинибойнские военные отряды, по-видимому, предпочитали самые суровые зимние месяцы для совершения экспедиций. Ассинибойны очень трусливый народ и понимали, что они меньше рискуют быть обнаженными и оказаться вынужденными сражаться в такое время, когда враг выходит из дому, только чтобы поохотиться по соседству с лагерем. Я никогда не забуду другого утра, когда несколько мгновений казалось, что мы все стоим лицом к лицу с ужасной смертью. Накануне вечером в двух или трех милях в сторону от реки было обнаружено огромное стадо бизонов, настолько большое, что говорили, будто долина Кау-Крик и холмы в обе ее стороны, насколько хватал глаз, кажутся черными от этих животных. Вскоре после восхода солнца много охотников, за которыми следом ехали женщины на лошадях тащивших волокуши, отправились, чтобы устроить погоню нa это стадо и добыть мяса. Приблизительно через час охотники на своих обученных лошадях врезались в стадо и разделили его так, что тысяча голов, или даже больше, бросилась прямо вниз по долине в сторону лагеря. За этой частью стада и направилась погоня, потому что чем ближе к лагерю происходит убой животных, тем легче убрать мясо. Испуганные животные убегали вниз по долине, упорно преследуемые охотниками. Мы, находившиеся в лагере, услышали гром копыт стада и увидели тучу поднятой бизонами пыли еще раньше, чем завидели их самих. Наши палатки стояли на нижнем конце долины, между рекой и крутым, голым, скалистым гребнем к востоку от нее. Все население - мужчины, женщины и дети - выбежало из лагеря, чтобы посмотреть на погоню; такая возможность представляется не каждый день. Право, было гораздо интереснее видеть вблизи такую погоню, чем участвовать в ней. Когда садишься верхом на охотничью лошадь и попадаешь в гущу стада, то видишь только тех бизонов, за которыми гонишься, которых застрелил или пытался застрелить. Нет времени и возможности осознать что-нибудь, кроме этого. Но зритель наблюдающий погоню, видит очень многое. Прежде всего на него производит сильное впечатление мощь громадных, мохнатых своеобразных животных, бешено проносящихся мимо него с громоподобным топотом и треском сталкивающихся рогов, заставляя землю содрогаться, как от землетрясения. А затем он видит охотников с развевающимися по ветру длинными волосами; охотники направляют своих обученных лошадей то туда, то сюда в гуще стада, намечая то жирную корову, то отборного молодого бычка, стреляют из ружей или, перегнувшись, всаживают стрелу глубоко в самые уязвимые места громадного животного; он видит, как прерию, по которой пронеслись бизоны, усеивают убитые животные, как другие, опустив голову, покачиваются, шатаются, в то время как жизнь уходит с потоками крови, струящимися изо рта и ноздрей пока наконец не рухнут на землю, обмякшей безжизненной грудой. Да, это было зрелище! Вот что мы видели в то утро стоя у своих палаток. Никто не выражал возгласами одобрения охотникам, не было ни разговоров, ни смеха. Момент был слишком торжественный. Мы видели разгул смерти; огромные сильные животные, полные неистощимой энергии, внезапно пораженные, превращались в бесчувственные груды мяса, кожи. Как это ни парадоксально, но черноногие почитали бизонов, говорили о них с благоговением, считали магическим или священным то самое животное, которое убивали для еды, шкура которого давала им кров и одежду. Табун лошадей на водопое у реки испугался шума приближающегося стада. Лошади выскочили по берегу наверх и помчались по долине, задрав головы и хвосты, прямо навстречу стаду; оно повернуло к востоку, пересекло речку и понеслось по нашему берегу. Скалистый гребень, замыкавший долину, был слишком крут, чтобы бизоны могли на него вскарабкаться, и они побежали по ровной низине прямо на наши палатки. Какая поднялась суматоха! Люди в ужасе метались, укрываясь то за одной, то за другой палаткой. Визжали женщины, плакали дети, мужчины выкрикивали советы и распоряжения. Я схватил за руку Нэтаки, побежал с ней к одному из фургонов Ягоды и подсадил ее наверх. Мгновенно фургоны Ягоды и Гнедого Коня наполнились народом, другие залезли под фургоны и толпились рядами позади них. Те, кто оказался поблизости от гребня, вскарабкались наверх между скал, кто был около речки, попрыгали в воду, но многие стояли беспомощно за своими палатками в центре лагеря. Вот уже головные бизоны стада достигли ближайшего края деревни. Они не могли податься назад, так как бегущие сзади нажимали на них, и они продолжали мчаться галопом вперед, пробегая по извилистым дорожкам между палатками, легко прыгая из стороны в сторону, чтобы обогнуть их, злобно лягая их по пути. Несмотря на свои большие размеры и неуклюжий вид, бизон быстрое и ловкое на бегу животное. Я стоял вместе со многими другими под прикрытием одного из фургонов и смотрел на коричневый живой поток, проносившийся мимо, извиваясь между палатками, как река извивается, огибая островки и отмели в своем русле. Все до одного были напуганы; мы затаили дыхание в напряженном ожидании, так как хорошо понимали, что любая мелочь - ружейный выстрел или появление впереди какого-нибудь подозрительного предмета - может вызвать смятение в стаде, а если оно повернет назад или собьется в плотную массу, то, несомненно, затопчет насмерть много людей, перевернет палатки, непоправимо разрушит большую часть лагеря. Нам казалось, что все это длится много времени, на самом деле прошло не больше одной-двух минут, пока последний бизон стада не миновал крайние палатки и не пробежал через реку на противоположный берег. Никто не пострадал, ни одна палатка не была опрокинута. Но разложенное на длинных платформах мясо, множество шкур и мехов разных животных, растянутые для сушки на колышках, вбитых в землю, либо исчезли, либо были иссечены в мелкие куски. Это было поистине такое переживание, какого не забудешь; спасибо, что мы остались живы. Представляя себе, что бы случилось, если бы мы оказались на пути мчавшегося стада, я содрогался. Я уверен, Нэтаки выразила мысли всех, когда сказала: - Как велика доброта Солнца, сохранившего нас невредимыми в этой большой опасности. На следующий день я заметил, что деревья и высокие кусты по берегам реки ярко расцвечены приношениями людей нашего племени своему богу. Они всегда брали для приношений свои лучшие вещи, самые красивые и наиболее ценимые ими украшения и наряды. Зима прошла. Ягода и Гнедой Конь выехали в Форт-Бентон со своими семьями и последними грузами, закупленными в период зимней торговли. Они отлично заработали и решили некоторое время пожить в форте. Ягода заявил, что он большие не будет перевозить грузы на прииски своим обозом на быках: он или продаст обоз, или наймет кого-нибудь в начальники обоза. У пикуни было еще много бизоньих шкур первого сорта, волчьих шкур и других мехов, которые они собирались продать в форте, но вместо того чтобы отправиться прямо туда, они решили пройти кругом, направляясь на юг, вверх по реке Джудит, оттуда к северу через Арроу-Крик и вдоль подножия горы Хайвуд. Я отправился с ними, договорившись встретиться с Ягодой в форте и разработать с ним план торговли на следующий сезон. Итак, теплым солнечным днем в конце марта лагерь снялся, и мы, перейдя реку вброд в широком мелком месте, около острова Кау-Айленд, взобрались по южному склону долины и растянулись цепочкой по прерии. Во время таких переходов Нэтаки и я часто отставали от каравана и ехали на расстоянии мили или немного дальше влево или вправо от тропы, охотясь понемногу в стороне. Нам ничто не мешало охотиться таким образом, так как добрая матушка Нэтаки и семья ее дяди брали на себя заботу о наших лошадях, вьючных и запряженных в волокуши, и гнали их вместе со своим табуном. А когда мы вечером приезжали в лагерь, то заставали свое палатку уже поставленной, ложа разостланными; вода и дрова были уже приготовлены, и неутомимая матушка сидела у огня, ожидая нас. Иногда Нэтаки ласково выговаривала ей за то, что она все это делает, но мать неизменно отвечала: - Вы, молодые, должны жить счастливо. Моя мать делала то же для меня, когда я была недолго замужем. Наступит день, когда вы, наверное, будете делать то же для своей дочери. Последнее замечание заставляло мою маленькую жену смущенно отворачиваться, и она делала вид, что чем-то очень занята. Увы! Они думали, что эта беззаботная жизнь будет продолжаться вечно. Даже мы, белые, не подозревали, как скоро исчезнут бизоны. В то прекрасное утро мы постепенно медленно отъезжали под углом к тропе на запад, пока не оказались милях в двух от нее. Еще дальше в стороне мы видели тут и там отдельных охотников, когда они проезжали по возвышенному месту; временами показывалась длинная колонна лагеря на походе. Иногда мы медлили, позволяя лошадям пощипывать траву на ходу, затем снова переводили их на галоп и скакали, пока не нагоним остальных. Нэтаки безостановочно болтала, сообщая всякие лагерные сплетни, рассказывая истории, задавая вопросы о стране, из которой я прибыл. Ей хотелось все знать об обычаях белых женщин, и хорошее, и плохое, и когда я рассказывал кое-что из того, что знал о поступках дурных женщин, она приходила в ужас и повторяла много раз подряд: - Ужасно, как им не стыдно! Ни одна женщина черноногая так бы не поступила! Около полудня мы подъехали к верхнему концу заросшей соснами лощины, идущей к далекой Джудит. Здесь в рощице бежал прозрачный холодный ручеек. Мы напились, потом отвели своих лошадей на вершину склона, откуда могли хорошо обозревать окрестности, и позавтракали хлебом и сушеным мясом. Из-за гребня напротив нас выбежала рысцой прерийная лисица, сбежала по склону в рощу к ручейку и скоро появилась на нашей стороне, принюхиваясь, очевидно, почуяв запах еды. Лисица подошла, остановившись в тридцати футах, и стала смотреть на нас и на щипавших траву лошадей; потом обошла кругом и наконец растянулась на брюхе с поднятой головой, внимательно следя за нами и часто нюхая воздух; ее тонкий, изящно очерченный нос забавно шевелился. Очевидно, она рассуждала так: "У этих животных странного вида есть какая-то еда. Подожду-ка я здесь немного и поищу тут кругом, когда они уйдут". Во всяком случае Нэтаки сказала, что маленький зверек думает именно это, а у меня были основания полагать, что в таких вещах она обычно знает, о чем говорит. "Рассказывала я тебе когда-нибудь, - спросила она, - про своего деда и его ручную лисицу? Нет? Ну, так слушай. Однажды ночью сон приказал моему деду поймать прерийную лисицу, приручить ее и быть с ней ласковым. Он долго обдумывал этот сон, советовался с другими о его смысле, но никто, как и он сам, не понимал, что это значит. На следующую ночь сон сказал ему то же, и на третью ночь, и наконец на четвертую. Четыре раза сон приказал ему сделать это. Четыре - священное число. Когда он встал на четвертое утро, он понял, что должен повиноваться велению сна. Он уже не спрашивал, почему или что означает сон, а просто, поев, отправился ловить лисицу. Лисиц было много. Через каждые несколько шагов он видел лисиц, бегущих впереди или сидящих у своих нор, в которых они исчезали при его приближении. У деда был длинный ремень от поводьев, к концу к которого он привязал кусок тоненького ремешка из замши. Он сделал скользящую петлю из ремешка. Укладывая ее кольцом вокруг входа в нору, он отходил назад насколько хватало длины ремня; затем ложился, выжидая появления животного. Если лисица высунет голову, стоит дернуть за ремень, и петля затянулась бы на ее шее или вокруг туловища. Этим способом дети ловят сусликов; он сам в дни молодости делал это и думал, что таким же манером поймает лисицу. У этих зверей бывает несколько выходов из норы, иногда даже пять или шесть. Если мой дед укладывал петлю вокруг дырки, в которую на его глазах лисица влезла, то животное обязательно выглядывало через другое отверстие и, увидев, что он лежит неподалеку, пятилось назад и больше не показывалось, как бы долго он ни выжидал. Так прошел первый день, затем второй. Вечером третьего дня он затянул петлю на одной лисице, но одним ударом своих острых зубов она пере. резала ремешок и убежала. В этот вечер он усталый возвращался домой; ему хотелось пить, он был голоден. Вдруг на склоне лощины он увидел пять лисенят, игравших у входа в нору; отец и мать сидели неподалеку, наблюдая за ними. Лисенята были совсем маленькие; они были еще так малы, что не могли быстро и ловко бегать, но медленно и неуклюже ползали, кувыркаясь один через другого. Он сел на противоположном склоне лощины и наблюдал за ними, пока не зашло солнце и не наступила ночь. Дед все себе задавал вопрос, как ему поймать одного из детенышей. Он молился, призывая бога и духа сна указать ему путь. Вернувшись в палатку, он поел, напился, набил и раскурил трубку и снова стал молиться о помощи в предстоящем деле. И вдруг, когда он сидел и молча курил, ему открылся нужный способ. Боги смилостивились над ним. Он лег и спал хорошо. - Пойди, найди мне большую лопатку бизона, - сказал он моей бабушке, после утренней еды, - потом возьмешь шкуру бизона и пойдешь со мной. Они отправились к норе лисенят. Очень близко от того места, где накануне играли детеныши, был клочок земли, поросший травой-райграсом. Дед мой начал срезать в середине и слой дерна, разрыхляя землю ножом. Бабушка помогала ему пользуясь лопаткой бизона, как белые лопатой, удаляя землю и высыпая ее на бизонью шкуру; затем она относила шкуру, наполненную землей, в сторону и рассыпала ее по дну лощины. Они работали долго, взрезая дерн и копая землю, расширяя яму, пока она не достигла такой глубины, что дед мог стоять в ней. Глаза его приходились на уровне земли; окаймлявшая яму оставшаяся трава-райграс образовала хорошее прикрытие: лисицы могли бы почуять его, но увидеть его они не могли. - Иди домой, - сказал он бабушке, когда они кончили работу. - Иди домой и принеси жертву Солнцу. Моли его, чтобы мне удалось предстоящее дело. Затем он влез в яму и стоял в ней тихо, выжидая, высматривая когда выйдут детеныши. Ждал он долго. Ему казалось, что солнце очень медленно движется в сторону гор. Было очень жарко; деду страшно хотелось пить. У него заболели ноги, но он стоял настороже неподвижно, как сама земля. Незадолго до захода солнца вышла старая лисица и обошла наполовину вокруг клочка райграса. Вдруг лисица почуяла деда и быстро убежала вверх по лощине, не смея вернуться туда, откуда подул ветер, предупредивший ее об опасности, пусть невидимой, но именно поэтому особенно страшной. Вскоре после этого один за другим вышли детеныши; они вылезли медленно и лениво, позевывая и потягиваясь, зажмуривая глаза от яркого света. Они начали играть, как накануне вечером, и вскоре сбились в кучу, борясь между собой, у края клочка райграса. Тут мой дед быстро протянул руку и схватил одного за шкуру на загривке. "Хайя, братец, - крикнул он, - попался". Выбравшись из ямы, дед закутал лисенка в полу плаща и поспешил в свою палатку. Он был счастлив. Четыре раза дух сна говорил с ним: на четвертый день дед выполнил его веление. Дед был уверен, что поимка лисицы к добру. Дед мой назвал зверька Пупокан (сон). С самого начала лисенок его не боялся. Вскоре лисенок подружился с домашними собаками. Его сразу полюбила одна старая сука, и если около палатки начинала бродить чужая собака, сука ее прогоняла. Лисица охотно поедала кусочки мяса, которые ей давал лед, и научилась лакать воду и суп. Дед запретил всем ласкать ее, кормить или звать по имени, и лисица дружелюбно относилась только к нему. Она старалась ходить за ним следом повсюду, а ночью заползала под шкуры и спала с ним рядом. Когда лагерь переходил на новое место, лисице устраивали гнездышко в волокуше, и она там лежала спокойно до конца путешествия. Забавный это был детеныш; вечно играл с дедом или домашними собаками. Если, бывало, что-нибудь лисенка испугает, то он бежал к деду, издавая отрывистый, захлебывающийся, хриплый лай, какой мы слышим по ночам в прерии за палатками. Мне так хотелось поиграть с ней, взять ее на руки, приласкать, но мать говорила мне: - Не смей, это священная лисица, и если ты к ней притронешься, с тобой случится что-нибудь ужасное. Ты можешь ослепнуть. Когда лисенок подрос, он иногда бродил по ночам вокруг палаток, пока за ним не погонится какая-нибудь собака. Тогда он мчался назад в палатку и заползал в постель к деду. Ни одна мышь не могла пробраться под шкуру прикрытия палатки, чтобы Пупокан не нашел и не убил ее; часто он притаскивал домой птицу или суслика. Около того времени, когда Пупокану исполнилось две зимы, мы стояли лагерем на Малой реке, у самых гор Бэр-По, к северу от них. Однажды ночью, когда огонь в очаге уже погас и все спали, Пупокан разбудил моего деда, так как прижался к его голове и стал лаять так, как он лаял, когда пугался. "Перестань, - сказал дед и, потянувшись, легонько шлепнул лисенка. - Перестань лаять и спи". Но Пупокан не замолчал. Наоборот, он лаял все сильнее, дрожа от возбуждения. Дед приподнялся на локте и осмотрелся. Сквозь отверстие для выхода дыма светила луна, и дед мог разглядеть предметы в палатке. На другом конце, у входа виднелось что-то, чего в палатке не бывает: темный неподвижный предмет, похожий на скорчившуюся человеческую фигуру. "Кто там? - спросил дед, - что тебе здесь нужно?" Ответа не было. Тогда дед опять заговорил: "Говори скорее, кто ты. Встань и отвечай, или я тебя застрелю". Ответа по-прежнему не было. Пупокан лаял, не переставая. Дед тихонько протянул руку за ружьем, лежавшим в изголовье, бесшумно взвел курок, прицелился и выстрелил. Со страшным криком человек - ибо предмет этот оказался человеком - вскочил и упал мертвым прямо в горячую золу и угли на очаге. Дед мой быстро оттащил убитого в сторону. Конечно, выстрел разбудил весь лагерь. Крики испуганных женщин из палатки деда заставили всех собраться к ней. Развели огонь, и в его свете стало видно, что убитый - враг из далекого племени сиу. Он был безоружен, не считая большого длинного ножа, все еще крепко зажатого в его правой руке. Очевидно, он вошел в палатку, намереваясь украсть ружье и заколол бы всякого, кто помешал бы ему. Когда лисица дала знать о его присутствии, он, вероятно подумал, что останется необнаруженным, если будет сидеть скорчившись на земле, и что разбуженные им скоро опять заснут. По-видимому, он пробрался в лагерь один; никаких следов других сиу не обнаружили, ни одна лошадь не пропала. В лагере только и было разговоров, что о лисице и о сне моего деда. Все это было проявлением большой магической силы. Как мой дед был доволен! Он принес много жертв, много молился и полюбил Пупокана еще сильнее прежнего. Зверь прожил у нас еще две зимы, а потом однажды летней ночью его укусила гремучая змея, и он вскоре умер. Женщины завернули маленькое распухшее тело в бизонью шкуру и похоронили его на платформе, построенной ими на тополе, - совсем как человека". Я подтянул подпруги. Нэтаки разложила на гладком плоском камне остатки нашего завтрака. - Поешь вдоволь, братец, - сказала она. Мы сели на лошадей и отъехали: обернувшись, мы увидели, что лисица усердно жует кусочек сушеного мяса. Позже днем мы приехали в наш лагерь, разбитый близ небольшого озера на высоком плато. Вода в озере была плохая, но, вскипятив, ее можно было пить. Топливом нам служил бизоний навоз. Вечером меня пригласили на пир, устроенный Большим Озером. В числе других солидных гостей был и Просыпающийся Волк. Молодые люди редко пировали и курили со старшими; лагерь был разделен на много компаний или кругов общества, совершенно так, как бывает в наших городах, с той только разницей, что между различными кругами не было соперничества и зависти. Мы помнится, успели выкурить только по одной трубке, как в палатку вбежал молодой человек и сказал: - Приближается многочисленный военный отряд. - А! - воскликнули все, и Большое Озеро сказал: - Скорее! Расскажи нам все. - Я охотился, - сказал молодой человек, - я привязал свою лошадь к кусту, а сам стал подползать к группе антилоп. Может быть, я недостаточно крепко привязал лошадь; она отвязалась и убежала назад по своему следу, и я вынужден был идти обратно пешком. Перед заходом солнца я вышел на вершину гребня и увидел наш лагерь; на другом гребне около реки Джудит я заметил не менее пятидесяти человек. Должно быть, они обнаружили наш лагерь по дыму очагов или еще по каким-нибудь приметам. Я подождал, пока не стемнело настолько, что меня уже не могли заметить, и поспешил сюда, Они, несомненно, сделают набег на наш лошадиный табун сегодня ночью. - Ступайте в лагерь, - сказал быстро и решительно Большое Озеро. - Скажите людям, чтобы они сейчас же шли сюда. Предупредите женщин, чтобы не кричали, не плакали и не бегали. Скорее! Я пошел домой и рассказал Нэтаки об этой новости. Я снял чехол с ружья и наполнил карманы куртки патронами. - Подожди! - сказала она, схватившись за ружейный ствол. - Что ты собираешься делать? - Да ведь Большое Озеро велел нам собраться в его палатке, - объяснил я. - Я полагаю, что у него есть какой-нибудь хороший план действий. - Да, он мудр, - согласилась она, - но ты не пойдешь туда, чтобы тебя убили воины из вражеского отряда. Оставайся здесь со мной. - Но наши лошади! Не могу же я оставаться здесь в палатке и позволить неприятелю угнать их. - Неважно. Пусть угоняет. - Но, - сказал я, - если я останусь здесь, подумай, что скажут люди. Они будут называть меня трусом, будут говорить тебе: у твоего белого сердце женщины. Почему ты не сошьешь ему несколько платьев. Это положило конец спору. Она просто села на ложе, накрыв голову шалью, и так я ее покинул. Я признаюсь, что когда я уходил, у меня не было бешеной жажды битвы. Веселый огонь на очаге палатки, покойное ложе и трубка с длинным чубуком дороги всем, кроме безрассудного юноши, который только и думает, что о войне. Большое Озеро был прирожденный мастер тактики. За несколько минут, потребовавшихся на то, чтобы собрать людей вокруг его палатки, он продумал свой план обороны и в немногих словах отдал распоряжения. Различные группы Общества Друзей были разделены на четыре отряда и получили приказ тихонько выйти из лагеря на север, на юг, на восток и на запад от него и там ожидать прихода неприятеля. Все остальные, не принадлежащие к Обществу, должны были присоединиться к любому из отрядов, по своему выбору. Не приходилось опасаться, что военный отряд в пятьдесят человек или даже в три раза больший нападет на лагерь. Они, конечно, пришли воровать лошадей, и план заключался в том, чтобы дойти до места, где пасутся табуны и там залечь, ожидая врага. Наиболее ценные лошади были, как обычно, привязаны около палаток владельцев, и неприятель, минуя табуны обыкновенных лошадей, попытается добраться до этих лучших, перерезать их привязи и увести их по одной, по две, по три. Я вышел с Бешеными Собаками и Носящими Ворона и еше с тридцатью-сорока мужчинами, которые, подобно мне, не принадлежали ни к какой организации. Мы растянулись в широкую цепь и, пройдя медленно в молчании около полумили, получили переданное по цепи распоряжение остановиться. Тогда мы сели под прикрытием кустарников полыни и "жирного дерева" [Sarcobatus vermiculatus]. На западе низко на небе стояла луна; она должна была зайти около полуночи. Было поэтому не очень темно и мы вполне отчетливо видели кустарник в сорока или пятидесяти ярдах впереди себя. Мы долго просидели так тихо. Ближайший справа от меня воин тихо подполз ко мне и сел рядом. - Ночное светило скоро скроется из виду, - прошептал он, - военный отряд уже скоро появится, если они вообще придут этой ночью. То, что он сказал, было верно, Немного спустя мы услышали неясный отдаленный звук голосов. Наступила тишина. Затем послышались осторожные шаги, шорох кустарника, тершегося об леггинсы, и показались участники набега; они продвигались, ничего не подозревая. Первым выстрелил кто-то слева от меня, а за ним вся начала стрелять рассыпным огнем. Искры дешевого черного пороха тлели и сверкали, вылетая в темноту из дул кремневых и нарезных ружей. На мгновение вспышки ослепили нас; когда мы снова смогли видеть, неприятель уже убегал. Они выпустили много зарядов в ответ, но, как мы потом установили, ни одна из их пуль не попала в наших. Вся цепь, почти как один человек, бросилась вперед с криками: "Бешеные Собаки! Носящие Ворона! Смелее, уничтожим их всех до одного". Впереди валялось пять тел, один еще был жив. Глухой удар палицы - и полулежавший человек растянулся навзничь; заходящая луна освещала его лицо. Во мгновение ока мертвые были оскальпированы, оружие их взяли первые подошедшие к ним. Отряд наш бежал вперед, изредка стреляя по смутно виднеющимся фигурам отступающих. За нами шли теперь остальные три отряда лагеря, поощряя нас криками. Но врагов уже не было ни видно, ни слышно, и наш отряд остановился. Бесполезно было продолжать искать их в темноте. Подошел Большое Озеро. - Рассыпьтесь, - сказал он, - рассыпьтесь снова и окружите лагерь. Может быть, кто-нибудь из врагов спрятался в кустарнике поближе к лагерю, и с наступлением дня мы их обнаружим, Я взял ружье на плечо и отправился домой. Нэтаки сидела и ждала меня; мать ее сидела с ней, чтобы ей не было скучно. Я рассказал все, что произошло. - Почему ты вернулся? - спросила она, когда я кончил. - Почему ты не остался с другими, как приказал Большое Озеро? - Хайя! - воскликнул я. - Вот женщины! Попробуй пойми их! Ты же просила меня вечером остаться здесь с тобой. Я вернулся, потому что устал, хочу есть и спать, а ты теперь недовольна, что я пришел. Что ж, чтоб сделать тебе удовольствие, я пойду обратно и буду сидеть со всеми остальными до утра. - Садись, сумасшедший, - сказала она, усаживая меня силой на ложе, с которого я собрался было встать. - Оставайся здесь. Вот твоя трубка, набей ее и покури, пока я изжарю мясо и приготовлю чай. - Ты глава, - сказал я ей, с удовольствием откидываясь а ивовую циновку, - пусть будет по-твоему. Увы! Безжалостный жнец, пожинающий года, верни их. Верни мне Нэтаки и мою молодость. Верни нам нашу палатку и бескрайние бурые прерии со стадами бизонов. ГЛАВА ХIX СВАДЬБА НЭТАКИ Ранним утром мы проснулись от необычного движения и суматохи в лагере. Нэтаки вышла, чтобы выяснить, в чем дело. Скоро она вернулась с новостями: напавшие на нас ночью враги оказались кроу; всего было найдено семь убитых, а врагу удалось угнать семьдесят с лишним лошадей. Большой отряд уже выступил преследовать врага, и мы и должны были сворачивать лагеря, пока отряд не вернется. Я рано встал и оделся, позавтракал и отправился в гости. Зайдя в палатку Хорькового Хвоста, я застал его за перевязкой раны на бедре, слегка задетой пулей кроу. Я просидел у него долго; другие гости в это время приходили и уходили. Они ругали кроу всеми скверными ругательствами, какие существуют на языке черноногих, но, к несчастью, или, пожалуй, можно сказать, к счастью, запас слов такого рода у них очень ограничен. Самое большое, что они могли сделать, - это обозвать врагов собачьими мордами и просить Солнце уничтожить их. Оттуда я пошел в палатку вождя, где застал в сборе множество старейшин. - Что касается меня, - говорил Большое Озеро, когда вошел, - то я буду выступать против заключения мира с кроу, пока я жив. Договоримся никогда больше не курить их табак. Научим наших детей смотреть на них, как на гремучих змей, которых нужно истреблять, где увидишь. Посетители охотно соглашались с ним, и я могу тут же добавить, что они сдержали свое слово и посылали отряд за отрядом против своих врагов с берегов Йеллоустона, пока не вмешалось правительство, положившее конец этой войне между племенами. Последний набег был сделан летом 1885 года. В течение дня много раз исполнялся танец со скальпами, в котором участвовали те, кто недавно потерял мужа, отца или другого родственника в бою против кроу. Танец этот не был похож на описываемое мрачными красками театральное зрелище свирепого торжества, триумфа по случаю смерти врага. В исполнении черноногих это было грустное зрелище. Участвующие в танце начернили лица, руки и мокасины древесным углем и надели самую скромную, простую одежду. Какой-нибудь старик держал перед собой скальп врага, привязанный к ивовому пруту, остальные выстраивались в ряд по обе стороны от него. Танцующие пели негромкую жалобную песню в минорном тоне, выражавшую - так мне во всяком случае казалось - больше скорби о потере близких, чем радости по случаю смерти врага. В этот день скальпов было семь, и одновременно в разных концах лагеря танцевало семь групп. Одну траурную группу сменяла другая, так что танец длился до самой ночи. Собственно, настоящего танца и не было: певшие песню лишь слегка наклонялись и выпрямлялись в такт ей. Преследовавший врага отряд вернулся в сумерки; ему не удалось догнать неприятелей. Были голоса за немедленное выступление в набег на землю кроу, но в лагере оставалось мало пороху и пуль, и было решено не откладывая двинуться в Форт-Бентон. Получив там хороший запас пороху и пуль, военный отряд мог бы снова повернуть на юг. Через четыре или пять дней мы стали лагерем в большой долине напротив форта. Нэтаки и я переправились через реку я прошли по извилистой тропинке к маленькому домику из сырцового кирпича. Там мы застали Ягоду, его жену, мать и добрую Женщину Кроу. Какая это была счастливая компания, - эти женщины, суетившиеся, мешавшие друг другу готовить ужин! Ягода и я, конечно, тоже чувствовали себя счастливыми. Мы мало говорили, лежали и курили, растянувшись на покрытом шкурами бизона ложе. Слова часто излишни. Мы испытывали полное довольство, и каждый из нас знал, что другой чувствует то же. Ягода взял из конторы мою почту. Она лежала на столе - несколько писем, ворох газет и журналов. Я прочел письма, но остальная почта осталась большей частью нераспечатанной - я утратил всякий интерес к тому, что делается в Штатах. Вечером мы с Ягодой пошли пройтись в форт и, конечно, заглянули в салон Кено Билля. Как обычно в это время года, город, если его можно так назвать, был полон народу - торговцев и трапперов, погонщиков быков и мулов, золотоискателей, и индейцев. Все ожидали прибытия пароходов, давно уже вышедших из Сент-Луиса. Они уже скоро должны были прийти. Вокруг всех столов в салуне Кено толпилось столько игроков, что невозможно было протиснуться, чтобы посмотреть на игру. Сам Кено с двумя помощниками стоял за стойкой, так как бочки еще не опустели, несмотря на то, что в зимние месяцы был солидный спрос на их содержимое. Осталось даже несколько бутылок пива. Я охотно уплатил за одну из них доллар сорок центов, и Ягода помог мне распить ее. По пути домой мы заглянули на минутку в Оверлэнд-отель. Тут, среди посетителей, я заметил человека, похожего на проповедника. Во всяком случае грудь его синей фланелевой рубашки украшал белый галстук; черный пиджак хотя скроенный не так, как принято у священнослужителей был все же полагающегося цвета. Я подошел к нему и сказал; - Извините, сэр, хотелось бы знать, не проповедник ли вы? - Да, - ответил он, любезно улыбаясь, - я священник методистской епископальной церкви. Прошлый год я провел в горах, проповедуя и работая на приисках, а сейчас возвращаюсь домой, в Штаты. - Так, - продолжал я, - если вы пойдете сейчас со мной, то, думаю, что для вас найдется работа. Он тотчас же встал и пошел с нами. - Могу ли я узнать, - спросил он по дороге, - какого характера обязанность мне предстоит исполнить? Крестить или венчать, или же, может быть, речь идет о больном, нуждающемся в кратком утешении? - Венчать, - ответил я, - при условии, конечно, что другая сторона согласна. При этом Ягода бесстыдно захихикал. Женщины весело болтали и смеялись, когда мы вошли, но сразу замолчали, увидев нашего спутника. Они всегда так себя вели в присутствии посторонних. Я отозвал Нэтаки в заднюю комнату. - Этот человек, - сказал я ей, - священный (точнее "Солнечный") белый. Я попросил его освятить наш брак. - Как ты угадал мое желание! - воскликнула она. - Я всегда хотела, чтобы ты сделал это, но я боялась, стеснялась просить тебя об этом. Но это настоящий священный белый? На нем нет черного платья, нет креста. - Он принадлежит к другому обществу, - ответил я, - этих обществ тысяча, и каждое утверждает, что только оно истинное. Для нас это неважно. Идем. Итак, с помощью Ягоды в роли переводчика мы обвенчались, и проповедник отправился, унося на память об этом случае золотую монету. - Я голоден, - сказал Ягода, - зажарьте нам парочку языков бизона, женщины. Свадебный пир, как можно назвать этот ужин, состоял из жареных языков, хлеба, чая и яблочного соуса. И этим тоже мы были вполне довольны. - Видишь ли, - призналась мне позже Нэтаки, - многие белые, женившись на женщинах нашего племени по его обычаям, смотрят на них просто как на забаву и потом бросают их. Но те, которые берут жен на основании священных слов священного белого, никогда своих жен не бросают. Я знаю, что ты меня никогда не бросишь, никогда. Но другие женщины смеются надо мной, отпускают на мой счет шутки, говорят: - Сумасшедшая, ты любишь своего мужа, ты дура. Он ведь не женится на тебе по обычаю белых и оставит тебя, как только встретит другую, более хорошенькую женщину. А теперь они никогда не смогут так говорить. Никогда. Ягода и я планировали оставаться в Форт-Бентоне летом и торговать в лагерях на следующую зиму. В мае начали прибывать пароходы и набережная наполнилась сутолокой, у торговцев тоже было дел по горло, так как индейцы шли толпами, чтобы продать оставшиеся шкуры бизонов и меха. Но мы в этой торговле не участвовали, и через несколько недель нам уже не сиделось на месте. Ягода решил сделать несколько рейсов в Хелину со своим обозом на быках, хотя ему не было необходимости ехать самому: он нанял начальника обоза, или, на языке погонщиков быков, "хозяина фургонов". Женщины решили, что им нужно отправиться за ягодами. пикуни уже давно перешли реку и стояли лагерем на реке Титон, всего в нескольких милях от форта. Мы хотели присоединиться к ним, и Нэтаки послала матери просьбу пригнать наших верховых и вьючных лошадей. Недели за две до этого я как-то сидел на набережной. Ко мне подошел какой-то незнакомец и сел рядом. Мы разговорились. Я сразу увидел, что это образованный и хорошо воспитанный человек; с первого же взгляда он мне понравился. Он был высокого роста, хорошо сложен, с карими глазами и каштановыми волосами. Выражение лица у него было приятное, открытое, хотя несколько грустное. По-видимому, ничто не вызывало у него восторга. Он редко улыбался и никогда не смеялся. Часто он бывал так погружен в свои мысли о чем-то, очень близко его касавшемся - если судить по грустному выражению его глаз, - что совершенно не замечал окружающего. Я позвал его обедать в наш маленький дом, и он сразу понравился Ягоде. Он понравился и нашим женщинам, обычно державшимся в стороне и очень чопорно в присутствии чужих. Вскоре он стал проводить большую часть своего времени у нас, и весь наш дом не знал, чем бы ему угодить. Старая миссис Ягода специально для него оборудовала превосходное ложе из бизоньих шкур со спинкой из ивовых прутьев. Женщина Кроу подарила ему красивые мокасины. Нэтаки и жена Ягоды для наших маленьких ужинов доставали самое лучшее из своих запасов пеммикана, сушеного мяса и ягод. - Послушай, - сказал я однажды Нэтаки. - Я начинаю ревновать тебя к этому человеку. Вы, женщины, носитесь с ним больше, чем с Ягодой или со мной. - Он такой грустный, - ответила она, - что мы его жалеем. Что его мучит? Он потерял любимую? Я не лучше ее знал, что его мучит, но было очевидно, что у него какое-то горе. Мы никогда его не расспрашивали, даже не спросили, как его зовут, откуда он. Этим жители Запада отличаются от жителей Востока. На Западе никогда не сплетничали, не пытались разузнать чужие секреты, не спрашивали никого о его родословной. Человеку просто дружески протягивали руку и поступали с ним так, как хотели бы, чтобы поступали с ними самими. Наши женщины прозвали его Кутайими - Никогда не Смеется. Так они всегда называли его, говоря о нем между собой. Он долго не знал этого, а когда узнал, не обратил на это внимания. Он сказал Ягоде и мне, что его фамилия, - впрочем, для моего рассказа неважно, как его звали. Мы будем называть его Эштоном. Он сообщил нам также, что живет в Бостоне и что на Запад он приехал просто посмотреть, как здесь живут. Когда он узнал, что женщины и я должны отправиться в лагерь, он попросил разрешения поехать с нами. Мы, конечно, были рады. Он купил себе лошадь, седло, одеяло, ружье и разные другие веши, необходимые для этого путешествия. И вот однажды вечером мы вернулись в наш лагерь, в собственную палатку, которую мать Нэтаки снова поставила и обставила к нашему возвращению домой. Со всех сторон слышались песни и смех, дробь барабанов, приглашения на угощение. Женщины изжарили нам мяса, подали хлеб и чай, и мы с удовольствием съели этот простой ужин. Затем Эштон и я лежали на наших мягких ложах и курили; говорили мы мало. Я был абсолютно доволен. Мой друг, судя по его задумчивому и рассеянному виду, был мысленно опять на Востоке, за две тысячи миль отсюда. Женщины скоро вымыли посуду и вынули свое вышивание иглами иглошерста или бисером. - Бабушка, - попросил я, - расскажи мне какую-нибудь историю: что-нибудь из далекого прошлого твоего племени. - Хай! - воскликнула Женщина Кроу, - вы только послушайте его. Вечно он требует истории. Чтобы удовлетворить его, нам скоро придется их выдумывать, потому что почти все, что мы знаем, он уже слышал. - И подумай, какой эгоист, - сказала Нэтаки, поглядывая на меня с шутливым негодованием, - все наши истории он выслушивает, а нам своих не рассказывает. Я был вынужден признать, что моя маленькая жена права, и обещал впоследствии рассказать несколько историй. Старая миссис Ягода, подумав немного, начала историю Бессердечной. "Случилось это еще в те времена, когда моего деда не было на свете, да, задолго до него, потому что он говорил нам, что старики, от которых он слышал эту историю, рассказывали, что сами слышали ее от своих дедов. История эта поэтому, несомненно, очень древняя. Дело было весной. Народ, рассыпавшись по прерии, был занят выкапыванием белого корня ["белое яблоко" французских трапперов - proralea esculenta, - прим. авт.], как вдруг налетела страшная гроза. До дома было далеко, поэтому занимавшиеся сбором корня, зная, что все равно вымокнут - побегут ли домой или останутся на месте, - просто сели, где стояли, покрылись своими плащами и стали ждать, пока пройдет гроза. Члены одной семьи случайно все оказались близко друг от друга, когда начался дождь, и все сбились в кучу. - Какой холодный дождь, - сказала мать, - я вся дрожу. - Да, - сказал отец, - холодно. Сядьте-ка все потеснее вместе. Так они сидели, и вдруг над ними раздался удар грома, н среди них упала шаровая молния. С громким шумом она разорвалась и бросила их всех плашмя бесчувственных наземь. Они лежали - отец, мать, два сына и дочь, никто не смел прийти им на помощь, боясь, что разгневанный бог поразит и подошедших. Но когда гроза прошла, народ сбежался, чтобы помочь, чем можно, пораженным молнией. Сначала думали, что они все мертвы. Действительно, четверо были убиты, но пятая, дочь, еще дышала. Немного спустя, она села и, увидев, что случилось со всеми остальными, начала так горько плакать, что бывшие рядом женщины заплакали вместе с ней, хотя никто из них не был ей родственницей. Отец был с детства сиротой, мать тоже, и теперь бедная девушка стала одинокой. Во всем лагере у нее не было ни одного родственника. Мертвых похоронили добрые друзья, и многие из них звали девушку пойти жить к ним, но она отвечала всем отказом. - Ты должна пойти к кому-нибудь жить, - сказал ей вождь. - Никто не слыхал, чтобы молодая женщина жила самостоятельно. Ты не можешь жить одна. Где ты будешь добывать себе пищу? И подумай, что скажут люди, если этим займешься. О тебе скоро начнут говорить дурно. - Если обо мне будут дурно говорить, то с этим я ничего не могу поделать, - сказала девушка, - они будут вынуждены со временем отказаться от своих дурных речей. Я решила так поступить и сумею не голодать. Девушка продолжала жить в палатке родителей, одна в обществе своих собак. Женщины лагеря часто навещали ее, давали ей мясо и другую пищу. Но ни один мужчина, ни молодой, ни старый - никогда не входил в ее палатку и не садился у ее очага. Один или два попробовали прийти в только но одному разу, так как она прямо сказала им, что не нуждается в обществе мужчин. Поэтому юноши смотрели на нее издали и молили богов смягчить ее сердце. Она была красивая молодая женщина, старательная и неутомимая труженица. Не удивительно, что мужчины влюблялись в нее, и не удивительно, что они прозвали ее Бессердечной. Один молодой человек, Высокий Вапити, сын главного вождя, полюбил эту одинокую девушку так сильно, что почти помешался от страданий и тоски по ней. Он ни разу с ней не говорил, так как хорошо знал, что получит такой же ответ, какой она давала другим. Но он не мог удержаться от того, чтобы не ходить изо дня в день туда, где она всегда могла его видеть. Если она работала на своем клочке земли, засаженном бобами и маисом, то он сидел поблизости на краю речного берега. Если она уходила в лес за дровами, он шел гулять в эту сторону и часто встречался с ней на тропе, но она всегда проходила мимо, опустив глаза, как будто не видит его. Часто по ночам, когда весь лагерь уже крепко спал, Высокий Вапити выходил крадучись из отцовской палатки, брал кожаное ведро, раз за разом наполнял его водой из реки и поливал все грядки на огороде Бессердечной. Рискуя жизнью, он один уходил охотиться в прерии, где постоянно бродили сиу. Утром, когда Бессердечная, проснувшись, выходила из палатки, она находила висящие в темном проходе лучшие части туши и шкуру бизона или оленя. Народ толковал об этом, гадая, кто это делает. Если девушка сама и знала, то совершенно не показывала этого и всегда проходила мимо юноши, как будто и не подозревала, что такой человек существует на земле. Кое-кто из низких и дурных людей подло намекал, что неизвестный покровитель щедро вознаграждается за свои труды. Но они всегда встречали отпор, так как у девушки было много друзей, убежденных что она очень хорошая. На третье лето одинокой жизни девушки племени манданов и арикара поссорились. Начались столкновения, отряды отправлялись в походы, чтобы красть друг у друга лошадей, убивать и скальпировать всех, кого могли захватить на охоте или в пути, вдали от защиты, даваемой деревней. Положение для народа было очень тяжелое. Оба племени эти долгое время жили в дружбе. Мужчины манданы женились на женщинах арикара, у многих мужчин арикара были жены манданы. Ужасно было видеть, как в лагерь приносят скальпы, может быть, твоих родственников. Но что могли сделать женщины? Они не имели голоса в советах и боялись высказать то, что думали. Но не так вела себя Бессердечная. Каждый день она ходила по лагерю, громко разговаривая, так, что мужчины должны били все слышать, ругала их за злобность, справедливо доказывая, что оба племени так ослабеют, что не смогут сопротивляться общему врагу - сиу. Бессердечная подходила даже прямо к вождю и ругала его, и ему приходить молча отворачиваться, так как не мог же он вступать в пререкания с женщиной, да и заставить ее закрыть рот он тоже не мог: она была сама себе хозяйка. Однажды ночью большой отряд арикара сумел проделать отверстие в окружавшем деревню тыне. Они проникли через отверстие внутрь и начали выводить лошадей. Кто-то, однако, обнаружил врага к поднял тревогу. Разыгралось большое сражение, во время которого манданы выгнали врага в прерию и вниз, в лес у реки. С обеих сторон было несколько убитых; в деревне и горевали и радовались, Арикара отступили в свою деревню. К вечеру Бессердечная спустилась в лес за дровами и в густой ивовой рощице нашла одного из неприятелей, тяжело раненного молодого воина. Стрела пронзила ему пах, и он потерял много крови. Он так ослаб, что едва мог говорить и двигаться. Бессердечная воткнула в землю вокруг него много ивовых прутьев, чтобы спрятать его получше. - Не бойся,