дары сигнального колокола, и чей-то звонкий голос прозвучал на всю платформу: - Поезд президента! 6 Поезду президента оставалось уже немного пробежать до Улиссвилля, когда Гопкинс, вернувшись в свое купе, застал там Дугласа Макарчера, в недалеком прошлом генерала американской армии, а ныне филиппинского фельдмаршала. Макарчер был в штатском. Заутюженные концы брюк торчали вверх, как форштевни утопающих кораблей. Яркий галстук в полосах, делавших его похожим на американский флаг, резко выделялся на белизне рубашки. Макарчер был франтом. Недаром за ним утвердилась кличка "армейского денди". Он отличался манерой держаться вызывающе, говорить с подчиненными пренебрежительно, со штатскими заносчиво, с начальниками и равными тоном такой уверенности, что ни у кого нехватало решимости с ним спорить. По внешности ему нельзя было дать его пятидесяти девяти лет. Энергичные черты сухого, видимо, хорошо массируемого и всегда до глянца выбритого лица; горбатый с большими нервными крыльями хрящеватый нос, хищно загнутый книзу; большой рот с плотно сжатыми, не толстыми, но и не сухими губами. Над узким высоким лбом виднелось несколько жидких прядей седеющих волос, тщательно расчесанных так, чтобы скрыть лысину. Такова была наружность этого филиппинского фельдмаршала, тайно прибывшего для доклада президенту. В руках Макарчера был журнал. Он листал его. Но делал он это совершенно машинально. Его взгляд не отмечал при этом даже заголовков. Мысли генерала были далеко. Мысли досадные, беспокойные, совсем не свойственные этому человеку - всегда такому спокойному в силу гипертрофированной уверенности в себе. Но на этот раз, перед свиданием с президентом, когда Макарчер должен был доложить о положении на Тихом океане, всегда бывшем предметом пристального внимания Рузвельта, у генерала остался один вопрос, не решенный даже для самого себя. Дуглас Макарчер сидел в Маниле, чтобы следить за всем, что делается в юго-западной части Тихого океана. Пользуясь положением Филиппин и прикрываясь мифом, будто США не имеют своей военной разведки; используя также то, что филиппинцы легко ассимилировались там, где американец всегда оставался белой вороной, - в Китае, в Индонезии и, наконец, в Японии, - Макарчер наладил шпионаж. Лично руководя разведкой, он был уверен, что она даст свои плоды в день, когда совершится неизбежное: когда зарево войны загорится, наконец, над водами Тихого океана. Недавно агентура почти одновременно по японскому и маньчжурскому каналам принесла Макарчеру из ряда вон выходящее известие. Оно было так удивительно, что пришлось произвести двойную проверку, прежде чем признать его достоверность. Оно говорило о том, что уже в течение нескольких лет (не менее чем с 1936 года, а по непроверенным данным даже с 1934) в пункте, именуемом Пинфань, в двадцати километрах от центра японской диверсионно-разведывательной деятельности в Маньчжурии - Харбина, функционирует секретное учреждение под начальством врача-бактериолога Исии Сиро. Там производится изучение техники и практики бактериологической войны, изготовление средств такой войны и испытание этих средств на живых объектах - людях и животных. Пока в числе средств, испытываемых японцами, разведка установила носителя сапа, сибирской язвы, ящура и еще какой-то болезни скота, а для людей - бактерии брюшного тифа, дизентерии и блох, зараженных чумой. Судя по сведениям, можно было предположить, что распространению чумы в тылу противника японцы придают особое значение. Они поспешно налаживают массовое изготовление блошиного "препарата". Средством распространения инфекции чумы должны явиться специальные фарфоровые авиационные бомбы. Брюшной тиф и дизентерию понесут своим течением реки, идущие к врагу. Заразить скот можно засылкой через границу больных экземпляров животных. Когда эти сведения подтвердились, Макарчер серьезно задумался: что делать с открытием? Он слишком хорошо знал постановку дела в американском военном ведомстве: стоит передать сообщение в Вашингтон, и через несколько недель им будут владеть все разведки мира, обладающие средствами, чтобы перекупить секрет у чиновников Пентагона. А было ли это в интересах Макарчера, в интересах дяди Сэма?.. Если взглянуть на вещи здраво, то местоположение института Исии показывало, что бактериологическое нападение японцев нацелено прежде всего на Китай и на Советский Союз. Значит, разоблачение военно-бактериологических замыслов японцев было бы сейчас равносильно усилению позиций русских на их восточной границе. А американские политики предпочитают, полагал Макарчер, чтобы тогда, когда перед Красной Армией появятся танки Гитлера, восточная граница Советов оказалась под непрерывной угрозой, а может быть, и просто-напросто подверглась бы нападению японцев. Но, с другой стороны, не была исключена угроза бактериологического нападения японцев на Соединенные Штаты. Где гарантия, что разведка Макарчера не прозевала сейчас или не прозевает в будущем перенесения филиалов господина Исии на острова Тихого океана с целью воздушной заброски этих прелестей в Штаты? А разве исключена возможность в одну неделю оборудовать любую авиаматку так, что она сумеет при помощи своих самолетов превратить все побережье Штатов в район повальной чумы или чего-нибудь в этом роде?.. Вообще, при коварстве японцев, от них можно ждать любой гадости. Если смотреть на вещи с этой невеселой стороны, то едва ли можно найти оправдание тому, чтобы скрывать открытие от высшего командования американской армии... Так выглядело дело с позиций, которые можно назвать служебными. Но, кроме этих позиций, к размышлениям над которыми его обязывали погоны генерала американской армии, хотя временно и снятые, у Макарчера была и другая точка зрения. Она имела мало общего с его официальным положением американского генерала и филиппинского фельдмаршала. Источником этой частной точки зрения являлась прочная личная связь Макарчера с деловыми кругами Штатов, доставшаяся ему в наследство от покойной первой жены - Луизы Кромвель, падчерицы миллионера Стотсбери. Теперь, когда приподнялась завеса над страшной "тайной Исии", генерал Макарчер не мог не подумать о том, какое влияние ее разоблачение могло бы оказать на дела коммерсанта Макарчера. Интересы этого дельца являлись интересами компаний, в которые были вложены его средства. Было совершенно естественно для такого человека, как Макарчер, что, служа на Филиппинах, он много средств вложил в филиппинские дела. А, в свою очередь, эти дела, как правило, были наполовину японскими делами. Если считать японо-американскую войну неизбежностью, то, пожалуй, разумно было теперь же открыть "дело Исии". Это нанесло бы удар военным приготовлениям японцев, способствовало бы оттяжке войны. У Макарчера было бы время вытащить хвост из филиппинских дел. Но... была ли предстоящая японо-американская война непременным условием гибели его капиталов, вложенных в японские дела? Разве война между генералом Макарчером и японскими генералами означала бы войну между дельцом Макарчером и японскими дельцами? Разве нельзя было бы и с японцами достичь такой же договоренности, какой достигли некоторые американские компании с немцами - о сохранении деловых связей на случай войны и о сбережении до послевоенных дней всех прибылей, причитающихся обеим сторонам от сделок военного времени? Японцы достаточно деловые люди. С ними можно договориться. Обладание "тайной Исии" намного повысило бы удельный вес Макарчера в сделках с ними. Пригрозив им разоблачением этой тайны, можно было бы добиться сговорчивости, о какой не может мечтать ни один другой американец... Все это Макарчер многократно и тщательно обдумывал еще у себя, в апартаментах пятого этажа отеля "Манила". Оттуда открывается великолепная панорама на простор манильской бухты и на ее "Гибралтар" - укрепленный Коррехидор. Любуясь ими, Макарчер имел время сопоставить все "за" и "против": сказать или не сказать, разоблачить или скрыть?.. Или, быть может, только подождать, посмотреть, что будет?.. Многие ли американцы держат в руках такие ключи, какие бог вложил ему: "тайна Исии" и пушки Коррехидора!.. "Тайна Исии" и капиталы Луизы Кромвель!.. Зачем размахивать такими ключами на показ всем дурням, когда можно подержать их пока в кармане?.. Вылетая из Манилы, Макарчер решил ничего не говорить никому, пока не побеседует с президентом. Рузвельт должен сам решить этот вопрос. Но по мере того, как время от времени, под ровный гул моторов, к Макарчеру возвращалась мысль об этом деле, уверенность в том, что президент примет правильное решение, делалась все меньше. Что, если Рузвельт возьмет да и использует это открытие для какого-нибудь широкого политического жеста, хотя бы для утверждения своей репутации сторонника мира? Нельзя ведь не считаться с тем, что Штаты накануне президентских выборов. Рузвельту придется бросить на чашу выборных весов очень многое. Не так-то легко ему одержать верх над шайкой чересчур жадных дельцов, которым Тридцать второй стоит поперек горла... И разумно ли с точки зрения Макарчера-политика давать лишний козырь в руки президента, связанного с Морганом, когда сам генерал тесно связан деловыми нитями с Рокфеллером? Ведь Тихий океан и его острова - это прежде всего нефть, недра... Быть может, правильнее будет сказать об этом деле президенту после выборов?.. А если президентом будет тогда уже не Рузвельт?.. Ну, что же, все зависит от того, кто займет его место. Быть может, создастся такая ситуация, что Макарчеру придется и промолчать... А время?.. Кому дано знать, когда и в каком направлении джапы нанесут свой первый удар?.. Так на кого же работает время?.. Имеет ли Макарчер право молчать?.. Положительно ему осточертели эти японские блохи. Пусть будет как будет. Сегодня он увидит президента и... Макарчер ударил себя журналом по колену, потому что не мог сказать, что же последует за этим "и": "он скажет Рузвельту" или "он не скажет"?.. При появлении Гопкинса Макарчер отбросил журнал и вопросительно посмотрел на вошедшего. - Он скоро примет вас, - негромко проговорил Гопкинс и с болезненной гримасой опустился в кресло. Бывая у Рузвельта, Гопкинс всегда крепился, разыгрывал если не вполне здорового человека, то во всяком случае не настолько больного, чтобы каждое лишнее движение доставляло ему страдание. Но, оставаясь без свидетелей или с людьми, которых не считал нужным стесняться, он переставал скрывать боли, непрестанно терзавшие его желудок. По звонку Гопкинса вошел слуга, неся уже приготовленный резиновый мешок со льдом. Гопкинс откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. После довольно долгого молчания, Гопкинс, не поднимая век, спросил: - Слушайте, Мак... ведь это вы разогнали ветеранов в Вашингтоне, и я слышал, вам удалось купить их вожака... Кажется, его звали Уотерс? - Это было несложно, - без смущения ответил Макарчер. - Они подыхали от голода. За возможность кормить своих щенят этот Уотерс дал покончить с пресловутым походом ветеранов ценою некоторых потерь с их стороны. - А с вашей? - Не помню. - Трудно себе представить, чтобы вы, Мак, могли что-нибудь забыть, - с недоверием сказал Гопкинс. - При вашей слоновой памяти. - Я могу наизусть повторить вам любую главу Цезаря или свой доклад министерству, сделанный десять лет назад, но расходовать память на чужие дела... - Макарчер пренебрежительно пожал плечами. - Разве дело с Уотерсом не было вашим делом? - Финансовой стороной его ведала секретная служба. Гопкинс лениво поднял руку в протестующем жесте: - Я имел в виду потери в людях. - О, я думал, вас интересуют доллары!.. Нет, людей я не потерял. Кажется, нескольким солдатам набили шишки камнями - вот и все. - Кто навел вас тогда на мысль сговориться с их предводителем? Ведь раньше вы никогда не занимались усмирением голодных. - Лично я - никогда. Но первыми звуками, какие я запомнил в моей жизни, были сигналы горна. Вы забыли; я родился в форте Литл-Рок. Лучший военно-политический урок для меня заключался в том, что некий капитан филиппинской армии повстанцев по имени Мануэль Квесон отдал свою саблю не кому-либо иному, а моему отцу генералу Артуру Макарчеру. А теперь этот самый мистер Квесон - президент Филиппин. - Вы полагаете, что Уотерс тоже сделал карьеру, после того как продал вам ветеранов? - Чорт его знает! Возможно, что и он председательствует в каком-нибудь профсоюзе, не знаю. Это меня не занимает. - Расскажите-ка, что творится у вас там, на островах? - спросил Гопкинс с интересом, который на этот раз был неподдельным. - У каждого государства есть своя ахиллесова пята, и стоит мне задуматься о Филиппинах, как начинает казаться, что наша ахиллесова пята именно там, на этих островах. - У себя в Маниле я этого не ощущаю, - с уверенностью заявил Макарчер. - Забыли, как происходило их присоединение к Штатам? - Я знаю об этом не столько по учебнику истории, сколько по рассказам отца, - тоном, в котором звучало откровенное презрение к официальной американской версии, произнес Макарчер. Это не смутило Гопкинса. - Я говорю именно об этой - не канонической, а фактической стороне дела. Мне всегда мерещится смута на ваших островах. Число филиппинцев, которые думают, что счастье их страны вовсе не в том, чтобы быть нашей колонией, с каждым годом не уменьшается, а увеличивается. Не верно? - Может быть, и верно, если не рассматривать факты с надлежащих позиций. Гопкинс вопросительно посмотрел на генерала: - Какие же позиции вы называете надлежащими? - Мои, - твердо произнес Макарчер, но тут же поспешно добавил: - Американские. Меня не беспокоит то, что происходит внутри этого островного котла. У меня хватит сил завинтить его крышку. - Знаете: "Самая непрочная власть та, которая думает, что может держаться на острие штыка". - И тем не менее я вынужден повторить слова покойного отца, ставшие для меня заповедью: "Филиппинцы нуждаются в военном режиме, приколотом к их спинам американским штыком". Гопкинс покачал головой: - Времена изменились, Мак... К тому же приближаются выборы. Не завидую президенту, который вслух повторил бы сентенцию вашего отца. - Как известно, - с усмешкою проговорил Макарчер, - президент Мак-Кинли тоже чурался подобных слов, как чорт ладана. Тем не менее именно этому "антиимпериалисту" принадлежит замечательная речь. Вспомните-ка... - И Макарчер со свойственной ему точностью памяти, так, словно читал по открытой книге, воспроизвел достопамятную речь Мак-Кинли в конгрессе. Президент США утверждал, что он не мог принять никакого решения относительно Филиппин, пока на него не снизошло просветление "свыше": "Я каждый вечер до самой полуночи расхаживал по Белому дому и не стыжусь признаться вам, джентльмены, что не раз опускался на колени и молил всемогущего бога о просветлении и руководстве. В одну ночь мне пришли в голову следующие мысли - я сам не знаю как: 1. Мы не можем возвратить Филиппинские острова Испании - это было бы трусливым и бесчестным поступком. 2 Мы не можем передать Филиппины Франции или Германии, нашим торговым соперникам на Востоке, - это была бы плохая и невыгодная для нас экономическая политика. 3. Мы не можем предоставить филиппинцев самим себе, так как они не подготовлены для самоуправления и самостоятельность Филиппин привела бы вскоре к такой анархии и к таким злоупотреблениям, которые были бы хуже испанской войны. 4. Для нас не остается ничего иного, как взять все Филиппинские острова, воспитать, поднять и цивилизовать филиппинцев и привить им христианские идеалы, ибо они наши собратья по человечеству, за которых также умер Христос. После этого я лег в постель и заснул крепким сном". Закончив цитировать, Макарчер громко рассмеялся, но, внезапно оборвав смех, наставительно произнес: - Мало кто у нас помнит ночь на четвертое февраля тысяча восемьсот девяносто восьмого года под Манилой... Советую вам припомнить это событие и быть уверенным: если нужно, такая ночь повторится в тысяча девятьсот сорок шестом году. Это может вам гарантировать высшее командование Филиппин... Он вынул необыкновенно длинную папиросу и стал неспеша ее раскуривать, словно ни секунды не сомневался в том, что собеседник будет терпеливо ждать, пока он не заговорит снова. И, как это ни странно было для Гопкинса с его нетерпением и нетерпимостью, с его привычкой не считаться ни с кем, кроме Рузвельта, Гарри действительно ждал. Макарчер заговорил, но речь его на этот раз была краткой. - Вот, собственно говоря, и вся суть вопроса о так называемой "независимости" Филиппин. Он умолк и затянулся с таким видом, как будто разговор был окончен. В действительности его разбирало любопытство узнать, что ответил бы на его последние слова президент. Никто не мог бы этого сказать лучше Гопкинса. Но Макарчер не задал прямого вопроса. А Гопкинс не проявил никакого желания говорить. Он полулежал со льдом на животе и казался равнодушным ко всему на свете. Подумав, Макарчер сказал: - Знаете, какую трудно поправимую ошибку совершили тогда наши? - В чем? - не открывая глаз и еле шевельнув губами, спросил Гопкинс. - В деле с Филиппинами. Гопкинс подождал с минуту. - Ну?.. - Не сунули себе в карман Формозу вместе с Филиппинами. Гопкинс приподнял веки и удивленно посмотрел на генерала. - Филиппины - это Филиппины, а Формоза... Он пожал плечами и снова опустил веки. Макарчер зло засмеялся: - Мы напрасно позволили джапам проглотить этот кусок. - Когда-нибудь он застрянет у них в горле. - Чорта с два! - Рано или поздно китайцы отберут его обратно. - Только для того... чтобы он стал нашим. - Опасные идеи, Мак... - Формоза должна стать американским Сингапуром. Она даст нам в руки ключи Китая. Мы никогда, слышите, Гарри, никогда не сможем помириться с этой ошибкой! Рано или поздно мы должны будем ее исправить... хотя бы руками китайцев. - Не понял. - Пусть это будет началом: "Формоза для формозцев!" Прогнать оттуда джапов... - Чтобы сесть самим? - Непременно. Держа в руках Формозу, мы всегда будем хозяевами юга Китая. - В этом есть что-то здравое, - пробормотал Гопкинс. - Но из-за Формозы мы не стали бы воевать с джапами. - Не мы. Пусть воюют китайцы... А там... - Макарчер выпустил тонкую струйку дыма, послав ее к самому потолку купе. - Там... - Он покосился на Гопкинса и как бы вскользь проговорил: - Если бы это дело поручили мне... - Вы втянули бы нас чорт знает в какую передрягу, - раздраженным тоном проворчал Гопкинс. - Перестаньте, Мак. Мы никогда на это не пойдем, прежде чем будет решен главный вопрос на Тихом океане - мы или японцы? - А тогда? - Ну, тогда все будет выглядеть совсем иначе. Тогда мы, вероятно, охотно развяжем вам руки. - Если же дела пойдут так, как вы думаете... - Я ничего не думаю, Мак, решительно ничего! Макарчер усмехнулся: - Хорошо. Если дела пойдут так, как думаю я, первым шагом будет Формоза... - История пойдет закономерно, - задумчиво проговорил Гопкинс, - мы должны оказаться воспреемниками всего, что вывалится из рук Англии и Японии, вообще всех. - Тогда мы возьмем себе Сингапур и Гонконг. Быть может, речь пойдет об Австралии и Новой Зеландии. Когда развалится Британская империя, а она развалится как дважды два, мы поможем ей в этом. Самостоятельное существование Австралии и Новой Зеландии - абсурд. Обеспечить им место в мире сможем только мы, американцы. Мы знаем, что нам нужно на Тихом океане. Эта вода будет нашей водой, Гарри, только нашей. Мы никого не пустим туда, после того как к чортовой матери разгромим японцев... и англичан. - Вон как! - иронически проговорил Гопкинс. Макарчер утвердительно кивнул головой, выпуская струю дыма, потом грубо повторил: - К чортовой матери! Мы будем полными дураками, если не сумеем подготовить этот разгром, доведя джапов до полусумасшествия войной в Китае. Понимаете, Гарри, мы поможем китайцам до тех пор кусать японцев, пока у тех не появится пена у рта. Я готов собственными руками стрелять в дураков, которые еще пытаются пищать, будто Япония не главная наша беда. Да, правда, где-то там, в далекой перспективе, я вижу дело поважнее, покрупнее, чем драка с Японией, - я имею в виду ликвидацию красной опасности в корне, раз и навсегда. Но все это потом. Сначала Япония, и еще раз Япония. Китайцы должны вымотать ей кишки. А она китайцам. Угроза овладения Азией проклятыми островитянами должна быть предотвращена раз и навсегда. Англия - это тоже не так сложно. Азия должна быть нашей. Но только очень близорукие люди могут думать, что нашей задачей является полное уничтожение Японии. Понимаете? - Пока не очень, - меланхолически ответил Гопкинс. - Жаль. Это так просто: Япония должна стать нашим опорным пунктом для разгрома Советов. - Не слишком ли много разгромов и не слишком ли много баз, а? - Ровно столько, сколько нужно, чтобы получить то, что мы хотим. Мы никогда не займем принадлежащего нам места, если вздумаем месить тесто своими руками. Японские офицеры и унтер-офицеры составят костяк той многомиллионной китайской армии, которая одна только и сможет занять позиции по нашей границе с Советами. Гопкинс рассмеялся и тотчас сделал болезненную гримасу: - Милый Дуглас, вы что-то напутали: у нас нет ни одной мили общей границы с русскими! - А будет десять тысяч! - теряя равновесие, крикнул Макарчер. - Вся китайско-советская граница, вся китайско-монгольская граница. - Э, да вы, оказывается, самый отчаянный мечтатель, какого я видел! - насмешливо проговорил Гопкинс. - Не знал за вами такой черты. - К сожалению, Гарри, вы мало меня знаете. - Вы полагаете? - А нам нужно понять друг друга. - Макарчер склонился к Гопкинсу, продолжавшему полулежать с закрытыми глазами, и насколько мог дружески проговорил: - Вдвоем мы могли бы доказать хозяину... И, не договорив, стал ждать, что скажет Гопкинс. Но тот хранил молчание. Макарчер внимательно вглядывался в подергивающееся судорогой боли лицо Гопкинса. Можно было подумать, что генерал взвешивает: стоит ли говорить с этим полутрупом, который не сегодня-завтра уйдет в лучший мир и перестанет быть вторым "я" президента? Поезд остановился. Макарчер прочел название станции: - Улиссвилль. - Не подходите к окну, - поспешно сказал Гопкинс. - Вас могут увидеть журналисты. - А-а, - протянул Макарчер. - Хозяин будет говорить? - Положение с фермерами паршиво, а выборы на носу. - Он опять выставит свою кандидатуру? - спросил Макарчер. - Пока ни в коем случае! - А как же с переизбранием?.. Нужно же, чтобы американцы знали, что могут голосовать и за него. - Своевременно узнают. Может быть, в последний момент. - Почему не теперь? Ведь остальные кандидаты уже объявлены. - Формально выставить свою кандидатуру значило бы для ФДР превратиться из президента в кандидаты! Это только помешало бы его работе. - Значит, в последний момент? - в сомнении спросил Макарчер. - И безусловно будет избран, - уверенно ответил Гопкинс. - Никто не может предложить американцам ничего более реального. - Чем обещания Рузвельта? - Зависит от того, как обещать. И кроме того, никто не может обвинить нас в том, что если бы не сопротивление дураков, мы успели бы многое выполнить... из того, что обещали. - Посоветуйте хозяину на этот раз поднажать на морскую программу. - Об этом его просить не приходится. - Морские дрожжи все еще бродят? - Он попрежнему держит под подушкой Мехена. - Избиратель не может не понимать, что строительство хорошей серии больших кораблей - хлеб для сотен тысяч безработных. - Но, увы, и налогоплательщик понимает, что этот хлеб будет куплен за его счет, - со вздохом сказал Гопкинс. - А кроме того, средний американец знает, что судостроительные компании нахапают в сто раз больше, чем достанется тем, кто будет своими руками строить корабли. Народ умнеет не по дням, а по часам. Тут вам не Филиппины, Мак. - Не воображайте, что у нас там одни идиоты. Квесону приходится довольно туго. - И если бы не ваши штыки?.. Макарчер ответил неопределенным пожатием плеч. Гопкинс спросил: - А как у вас работает Айк? Казалось, вопрос удивил Макарчера. После некоторого молчания он, в свою очередь, спросил: - Вы имеете в виду Эйзенхаммера? - Да. Собеседники не могли пожаловаться на простодушие, но в этот момент оба они мысленно бранили себя. Гопкинс был недоволен тем, что у него вырвался этот вопрос, совершенно некстати выдавший генералу его, Гопкинса, интерес к подполковнику Эйзенхаммеру - военному советнику филиппинского "фельдмаршала". Макарчер же досадовал на себя: только сейчас ему пришло в голову то, о чем он должен был давно догадываться: ведь Дуайт Эйзенхаммер, которого он сам сделал на Филиппинах из капитана полковником, был человеком президента, посланным в Манилу для того, чтобы Рузвельт мог знать каждый шаг его, Макарчера. Это внезапное открытие неприятно поразило генерала Эйзенхаммер был в курсе многих его дел. Не мог ли он разнюхать кое-что и о "тайне Исии"? Если так, то значит тайна вовсе уже и не тайна для ФДР. Какие выводы нужно из этого сделать?.. Сказать или не сказать?.. Макарчер решил прощупать Гопкинса. - Может быть... - начал было он, но вдруг умолк, прислушавшись к происходящему на платформе Улиссвилля. Чем дальше он слушал, тем озабоченней становилось выражение его лица. Глубокая морщина прорезала его лоб сверху донизу. - Что за чертовщина! - сердито проворчал он, сделав было движение к окну. Но Гопкинс испуганно удержал его. - Не лезьте на передний план! - Вы только послушайте! - с возмущением воскликнул Макарчер, жестом предлагая Гопкинсу соблюдать тишину. 7 С платформы, где происходил митинг фермеров перед президентским вагоном, до Макарчера отчетливо доносились чьи-то слова: - ...Мы, люди американского захолустья, чрезвычайно тронуты, мистер президент, тем, что вы заглянули сюда. Вы рассказали нам о сыне нашего народа - генерале Улиссе Гранте. Многие из стоящих здесь ничего о нем не знали... Рузвельт благодушно перебил оратора: - Это следует отнести к их плохой памяти: нет такого учебника истории, где не говорилось бы о генерале и президенте Штатов - Улиссе Гранте. Кто-то на платформе вздохнул так громко, что было слышно в купе Гопкинса. Над толпою пронесся смешок. - Если бы вы знали, мистер президент, сколько из стоящих здесь ребят забыли, каким концом карандаша следует водить по бумаге. - Толпа подтвердила эти слова одобрительным гулом. - Нам был очень интересен и полезен ваш рассказ, мистер президент. - Макарчеру почудилось в тоне оратора злая ирония. Генерал с трудом заставлял себя, не двигаясь, сидеть в кресле. - Отныне мы будем гордиться тем, что живем в местах, где сражался такой американец, как Грант. Тут проливали кровь наши предки за честь и свободу Штатов, за конституцию Вашингтона и Линкольна, за лучшее будущее для своих детей и для детей своих врагов - южан. - Это вы очень хорошо сказали, мой дорогой друг, - послышался одобрительный голос Рузвельта. - Очень хорошо! Именно так оно и было: кровь солдат Гранта лилась за счастье не только для Севера, но и для Юга. За счастье всех американцев, без различия их происхождения и цвета кожи. Это была великая битва за дело демократии и прогресса. Рузвельт умолк, очевидно вызывая оратора на продолжение речи. - Мы хотим вам верить, мистер президент, как, вероятно, верили солдаты Гранту, что дерутся за свою свободу и свободу братьев негров, за дело демократии и прогресса. Но... - Зачем он дает говорить этому нахалу? - возмущенным шопотом спросил Макарчер. - "Мы хотим вам верить"! Если хозяин не одернет его, я сам... - Сидите смирно, Дуглас! - спокойно отрезал Гопкинс. - Хозяин знает, что делает. Оратор на платформе продолжал: - ...но нам хочется знать, почему дети этих героев и мы, дети их детей, не имеем теперь ни демократии, ни хоть какого-нибудь прогресса в нашей жизни? - Разве мы не имеем всего, что гарантировала нам конституция? - спросил Рузвельт. - О ком вы говорите, мистер президент, - о вас или о нас? - Разве не все мы, сыны своей страны, равны перед конституцией и богом? - спросил Рузвельт. Теперь голос оратора, отвечавшего ему, прозвучал почти нескрываемой насмешкой: - Нам хотелось бы, мистер президент, рассудить свои дела без участия бога. - Вы атеист? Последовал твердый ответ: - Да, сэр. - Думаете ли вы, что это хорошо? - Да, сэр. - И не боитесь, что когда-нибудь раскаетесь в своем неверии? - Нет, сэр. - Быть может... на смертном одре? - Нет, сэр. - Уж не солдат ли вы... судя по ответам? - весело спросил Рузвельт с очевидным намерением переменить тему. - Солдат, сэр. - Быть может, даже ветеран войны в Европе? - Даже двух войн в Европе, сэр, - весело, в тон президенту ответил его собеседник. - Была только одна мировая война. - Ее назвали мировой потому, что в ней участвовало несколько государств Европы и Америки? - Разумеется. - Так не является ли мировой войной и та война, что идет сейчас в Испании при участии людей со всех концов мира?.. Макарчер негромко свистнул: - Так вот он из каких! Между тем Рузвельт недовольно сказал: - Соединенные Штаты в этой войне не участвуют. - Когда я воевал в Испании, мне казалось другое. - Вот как?.. А в чем же вы видели участие Штатов? - В американском пособничестве Франко. - Я вас не понимаю, друг мой! - драматически воскликнул Рузвельт. - А между тем это так просто, мистер президент. Разве не правительство США наложило эмбарго на вывоз оружия в республиканскую Испанию? - Было бы несправедливо давать оружие республиканцам и не давать националистам. - Какой же Франко националист? Он просто изменник и мятежник, сэр. - Готов с вами согласиться, - мягко сказал Рузвельт, - и от души сожалею, что вы потерпели неудачу в борьбе против него. - Дрались-то мы не так уж плохо, да очень трудно было драться голыми руками против пулеметов и пушек. Кстати говоря: против американских пулеметов и пушек... Мы там не раз спрашивали себя: "Как же это так? На вывоз оружия в Испанию на пожен запрет, а американские пулеметы - вот они, стреляют по нашей добровольческой бригаде Линкольна". Спасибо товарищам, которые были в курсе дела. Они объяснили: на вывоз оружия в Германию и Италию эмбарго не наложено. А оттуда прямая дорога к Франко. Толпа, повидимому, стояла недвижима и молчалива - был слышен малейший шорох на платформе. Потом раздался негромкий голос Рузвельта: - Это новость для меня, то, что вы говорите... Очень сожалею, что я не знал об этом раньше... Но нет сомнения: бог покарает тех, кто использовал наше доверие и обманным образом снабжал Франко оружием. Да, я верю: их преступление будет наказано господом, - с пафосом произнес Рузвельт. - Откровенно говоря, мы не очень в этом уверены. Хорошо тренированный голос Рузвельта задрожал, как у трагика на сцене: - Вы не вериге в высшую справедливость? - У бедных людей нет времени на слишком частое общение с небом, сэр. - А разве есть что-либо более важное и отрадное в жизни, чем обращение к богу?.. Мне странно и... страшно это слышать от американца. В голосе президента прозвучал такой укор, что толпа реагировала одобрительным рокотом, особенно с той стороны, где теснились женщины. Макарчер с иронической улыбкой посмотрел на Гопкинса, но тот, казалось, проявлял очень мало интереса к происходившему. Макарчеру даже показалось, что Гопкинс дремлет. Во всяком случае, веки его были опущены и руки в сонной неподвижности лежали скрещенными на мешке со льдом. Макарчера рассердило это равнодушие. Чтобы нарушить покой Гопкинса, он спросил: - Как это вам удалось: наложив эмбарго на вывоз оружия к республиканцам, не запретить давать его противной стороне? Гопкинс поднял веки и несколько мгновений непонимающе смотрел на генерала. Тому пришлось повторить вопрос. - Мы здесь совершенно ни при чем, - нехотя ответил Гопкинс. - Тем не менее это факт: наше оружие и боеприпасы поступают к Франко. - Видите ли, друг мой, - все с прежней неохотой проговорил Гопкинс, - коммунисты действительно поставили этот вопрос. Они даже пытались поднять публичный скандал, требовали наложения эмбарго на вывоз оружия в Германию и Италию на том основании, что эти страны держат свои войска на Пиренейском полуострове. Но хозяин спросил тогда Хэлла: есть ли основания считать Германию и Италию находящимися в состоянии войны с Испанией? Хэлл запросил Риббентропа и Чиано: полагают ли они, что их страны находятся в войне с Испанской республикой? Те ответили отрицательно. Хэлл и решил, что наложение запрета на немецкие и итальянские заказы было бы преждевременным. А кому немцы перепродавали наше оружие - какое нам до этого дело?.. - Верное решение, - безапелляционно заявил Макарчер и снова сосредоточил внимание на том, что происходило на платформе. Тон оппонента Рузвельта повышался с каждым новым словом: - ...Мы имеем право знать, почему нам так трудно зарабатывать свой кусок хлеба? Почему миллионы наших братьев, белых и черных, на фермах и в городах, слоняются в тщетных поисках работы? - А разве Новый курс не сократил числа безработных почти вдвое? - возразил Рузвельт. - Разве доход рабочего класса Соединенных Штатов не увеличился по крайней мере на семьдесят миллионов долларов в день? Это не пустяки, мой друг. Рузвельт произнес это так мягко, почти ласково, что сочувствие толпы, как думал Макарчер, должно было вот-вот склониться на сторону президента, но тут его оппонент воскликнул: - Семьдесят миллионов, говорите вы? Хорошая цифра, мистер президент! Если не считать того, что ценности, производимые людьми, которым бросили семьдесят миллионов, стоят по крайней мере семьсот. А в чьи карманы идут остальные шестьсот тридцать миллионов? - Полагаю, мой друг, - мягко возразил Рузвельт, - что присутствующих больше интересует вопрос о продуктах сельского хозяйства, чем заработок городских рабочих. - Хорошо, мистер президент, - произнес оратор. - Поговорим о сельском хозяйстве. Почему эти фермеры получают за свой хлеб ровно десятую долю того, что он стоит на рынке? Почему девять десятых идут в карманы хлебных монополий? Почему за счет хлеба, которого нехватает детям фермеров, господа с хлебной биржи делают себе золотые ванны, вставляют бриллианты в каблуки своих дам? Почему при малейшей попытке самих фермеров организоваться, чтобы продать взращенный их руками хлеб по мало-мальски сносной цене, земельные компании тотчас лишают их земли, скупщики сбивают цены и хлеб сжигают в топках паровозов? Говорят, что Штатами правят шестьдесят богатейших семейств Америки. Правда ли это, сэр? - Предвыборный прием, дружище, - сказал Рузвельт и рассмеялся. Но на этот раз в его смехе не было обычной непринужденности. - Каждый американец знает, что страною управляет правительство, ответственное перед конгрессом, избранным свободным голосованием. - Мы не против свободного голосования, мистер президент. Но нам не нравится то, что в каждом штате делают политические боссы. Мы просили бы вас прихлопнуть эту лавочку, сэр. Пожалуй, достаточно того, что мы знаем о Томе Пендергасте. Так кажется нам, простым американцам. Вы - наш президент, которого мы все очень уважаем, не правда ли, друзья? Повидимому при этих словах оратор обернулся к толпе, так как послышались одобрительные возгласы: - Уважаем! Конечно, уважаем! Да здравствует Рузвельт! Оратор с деланым добродушием продолжал: - Вы, как самый уважаемый из президентов, каких знала Америка в нашем веке, разумеется, не меньше нас заинтересованы в том, чтобы в стране был порядок. За какую же программу мы должны голосовать в наступающей кампании, когда вы или другой претендент выставит свою кандидатуру на пост нашего президента? Воцарилось краткое молчание. Потом послышался спокойный и снова, как всегда, приветливый голос Рузвельта. - Наверно, есть еще вопросы, интересующие вас? Говорите же. Я сразу отвечу на все. Раздалось одновременно несколько голосов. Потом заговорил кто-то один. Потом опять сразу несколько человек. Это было так не похоже на обычные встречи Рузвельта с избирателями, что даже Гопкинс беспокойно заерзал в кресле. Дверь купе приотворилась, и запыхавшаяся секретарша президента передала Гопкинсу записку. Тот быстро развернул ее и пробежал наспех набросанную рукою Рузвельта строчку: "Придумайте повод для отправления поезда". Было очевидно, что Рузвельт хочет покончить с неудачным митингом без необходимости отвечать на посыпавшиеся со всех сторон вопросы раздраженных фермеров. Гопкинс отбросил пузырь со льдом и выбежал из купе. Макарчер осторожно приблизился к окну и, прикрывшись краем шторы, посмотрел на платформу. Впереди всех фермеров стоял человек, чья речь привела генерала в такое раздражение. Приглядевшись к нему, Макарчер нахмурился, лицо его отразило напряжение памяти. Наконец он с облегчением свистнул и пробормотал: "Я знаю этого парня. Это он пытался тогда помешать моему сговору с Уотерсом, а потом, когда мы того все-таки купили, этот парень, говорят, и изобличил его... Коммунист... коммунист..." Макарчер старательно тер лоб, силясь вспомнить имя оратора. Потом быстро набросал на полях журнала: "Во что бы то ни стало узнайте имя парня в рубашке с синими клетками. Мак" - и, вызвав звонком слугу, послал журнал Гопкинсу. Через две-три минуты Макарчер услышал, как Рузвельт дружески проговорил: - Сейчас я отвечу на ваши вопросы, мистер... мистер... - Стил, мистер президент, - охотно ответил оратор. - Айк Стил. - Вы, я вижу, не из здешних мест, Айк? - Да, я тут не всегда живу, сэр, это верно. - Мастеровой, приехали с тракторами? - дружески продолжал Рузвельт. - С сельскохозяйственными машинами, сэр, - ответил Стил. - Прекрасное дело, дружище Айк... Надеюсь, что еще застану вас здесь на обратном пути, и чувствую, что мы станем друзьями. В этот момент из соседнего окна вагона высунулся Гопкинс. - Сдается мне, что на ваши вопросы мог бы прекрасно ответить наш общий друг, - ваш и мой, - мистер Браудер, - крикнул он Стилу. Тот помедлил с ответом. - Я не могу верить Браудеру, если его хвалите вы, сэр. Гопкинс рассмеялся его словам: - Вы что-то имеете против него, мистер Айк! Стил нахмурился. - Он чересчур охотно и слишком ловко оправдывает все, что вы делаете, сэр. В особенности против нас, коммунистов... - закончил Стил. Неожиданно, без всякого предупреждения или сигнала, вагон президента поплыл мимо удивленных фермеров. Гопкинс крикнул фермерам: - Президент желает вам всего хорошего... Вслед поезду раздалось несколько жидких хлопков. У окошка вагона сидел Рузвельт и пытался взглядом отыскать на удаляющейся платформе фигуру Стила. У президента был вид до крайности удивленного человека. - Они вели себя так, словно здесь каждый день бывают президенты, - раздраженно сказал Гопкинс. Рузвельт не обернулся. Через несколько минут он задумчиво проговорил: - Мне кажется, что почва уходит из-под нас, как люк из-под ног приговоренного. Гопкинс подошел обеспокоенный. Рузвельт редко говорил таким тоном. Гопкинс стоял перед ним с таким же ошеломленным выражением, с каким сам Рузвельт за несколько минут до того смотрел на Стила. - Кто укажет мне способ остановить время?.. Гопкинсу показалось, что президент разговаривает с самим собой. В больших, обычно таких веселых глазах Рузвельта отражалось настоящее отчаяние. Гопкинс смотрел на это лицо, с каждой секундой делавшееся старше на целое десятилетие. Гопкинсу стало страшно. Ступая на цыпочках, он попятился к двери. 8 Ванденгейм не заметил, как, отхлебывая маленькими глотками, опустошил третий стаканчик крепкого коктейля. Он только обратил внимание на то, что стаканчик Рузвельта оставался нетронутым. Разговаривая, президент медленно, словно машинально, помешивал свой коктейль соломинкой. Президент говорил о пустяках. Он отлично знал, что эти пустяки не только не интересны посетителю, но выводят его из себя. Не давая Ванденгейму заговорить, он настойчиво, не торопясь, рассказывал длинную историю о том, как с детства мечтал поохотиться на перепелов и как ему все не удавалось осуществить свое желание, пока, наконец, он не решился отбросить все дела и уехать на охоту. И именно тут появились первые симптомы тяжелой болезни, навсегда лишившей его возможности помышлять об охоте. - Это было бы неплохою темой для карикатуристов республиканской прессы: президент, пытающийся гоняться за перепелами в кресле на колесах... Рузвельт собирался перейти к следующему рассказу, но тут Ванденгейм понял, что единственная цель этих рассказов - оттянуть разговор. А ради этого разговора он проделал молниеносный перелет к Улиссвиллю. Джону стало ясно, почему свидание было назначено в таком захолустье и почему было указано такое время свидания, что не опоздать к нему можно было только ценою ночного полета. И теперь еще эти рассказы о перепелах! Все стало ясно Ванденгейму: Рузвельт хотел избежать свидания и разговора с ним. Стоило Джону сделать это открытие, как все его благие намерения - держаться так, как подобало в обществе президента, чтобы мирно уладить претензии, накопившиеся у Джона и его единомышленников к правительству и к демократической партии, - все улетучилось. Джон намеренно не пошел на свидание с вице-президентом Уилки, не стал разговаривать ни с одним министром-республиканцем. Он хотел найти общий язык с президентом-демократом. Джону казалось, что здравый смысл дельца вынуждает его в предстоящих выборах дать в избирательный фонд Рузвельта вдесятеро больше, чем он мог бы бросить на избрание любого другого кандидата-республиканца. Джону казалось, что он понял, наконец, истинный смысл политики Франклина Рузвельта и разгадал этого человека, который хочет базироваться не только на поддержке Моргана, но ищет возможности опереться и на другую базу - на Рокфеллера и на него, Джона. Так почему же Рузвельт не хочет поговорить с Ванденгеймом откровенно? Не может же он не понимать, что, явившись инициатором и творцом двуединой политики руководящих партий Америки, он тем самым более чем когда-либо поставил вопрос о своем переизбрании на третий срок в зависимость от республиканцев. Что за странную игру ведет Рузвельт, отделываясь пустяками от разговора с таким республиканцем, как он, Джон Ванденгейм? Джон решил итти напролом. Один за другим задавал он Рузвельту вопросы, игравшие такую большую роль не только для него, Джона, но и для всех, чьи интересы завязались в плотный узел вокруг современного положения в Европе. Однако всякий раз, когда Джон пытался прямо поставить вопрос, Рузвельт ускользал от ответа. Невозможно было понять, согласен ли он с интерпретацией, которую дает его словам Ванденгейм, или протестует против нее. Стоило Джону немного отвлечься, поддавшись на предложение приготовить новый стаканчик коктейля, как нить разговора оказалась им упущенной. Ею снова овладел Рузвельт. И на этот раз уже не выпускал ее, не давал Ванденгейму возможности вставить ни одного слова. Тому оставалось только пить свой коктейль. Джон делал это с мрачностью, обличавшей его недовольство. Но оно не оказывало на хозяина ни малейшего действия: речь снова шла о перепелах. Рузвельт с таким видом поглядывал на проносившиеся за окнами вагона поля, словно именно оттуда, сквозь шум колес, до него доносился свист перепелов, навевавший охотничьи воспоминания. Ванденгейм опустошил стакан и, не ожидая приглашения, наполнил его чистым джином. Ему хотелось залить овладевавший им гнев. Но чем больше он пил, чем сильнее багровело его лицо и наливались кровью глаза, тем веселее звучал голос президента. Рузвельта заставило умолкнуть лишь появление Макинтайра. Врач вошел без стука, как свой человек. Не обращая внимания на Ванденгейма, он почтительно, но одновременно очень внушительно заявил: - Ванна, сэр! Рузвельт развел руки, как бы взывая к сочувствию Ванденгейма. - Видите, Джон!.. Однако недопустимо, чтобы мы расстались, не поговорив откровенно. Я хочу знать, что вы думаете, и вы должны знать, что я думаю... - Рузвельт потянулся к телефону, и Ванденгейм решил, что ему придется подождать в каком-нибудь купе, пока закончится ванна президента. Но то, что он услышал, заставило его сердито сдвинуть брови и сжать подлокотники в усилии сдержать готовое вырваться наружу бешенство. Президент предложил Гопкинсу зайти за Ванденгеймом и продолжить с ним разговор... вместо самого Рузвельта. - Все, что вам скажет Гарри, сказал бы вам я, и все, что хотел бы сказать вам я, скажет Гарри, - бросив трубку, обратился Рузвельт к Ванденгейму и радушно протянул Джону руку. Джон мрачно шагал по коридору вагона следом за понуро волочащим ноги Гопкинсом. "Что же, - думал Джон, - и этот будет кормить меня сказками о перепелах? К чорту! Гопкинс не президент. Ему-то я уж выложу все, что думаю о подобном способе вести дела". Он вошел в купе Гопкинса, готовый вступить в сражение с этой гримасничающей от боли тенью президента. Джон не питал никаких иллюзий насчет приема, который может ему оказать Гопкинс - откровенный и непримиримый враг всех противников Рузвельта. Однако то, что произошло в первые же минуты этой встречи, резко изменило все течение разговора. Гопкинс сразу же сказал Ванденгейму, что осведомлен о цели его приезда и готов помочь в любом деле, которое пойдет на пользу Америке и ее президенту. При этих словах он наполнил до краев два больших бокала и с видом завзятого кутилы чокнулся с Джоном. Хотя Джон был уверен, что Гопкинс не может знать ни намерений, ни мыслей, с которыми Джон пришел сюда, он с готовностью поднял свой бокал. Что же, может быть, это и хорошо, что, прежде чем поставить точки над "и" с самим президентом, он потолкует с его вторым "я". Джон решил начать с вопросов, от которых с такой ловкостью ускользал Рузвельт. - Известно ли президенту, что не только американские вложения в Германии почти удвоились за последнее десятилетие? Немецкие промышленники охотно идут на переплетение их интересов с нашими и за пределами Германии. Гопкинс ответил на наивность наивностью: - О каких отраслях хозяйства вы говорите? - Нефть, химия, недра... Гопкинс согласно кивнул головой: - Кое-что мы об этом слышали. Нам кажется, что в наших интересах всячески поощрять деловые связи Штатов с Европой. Только... - он на мгновение умолк, испытующе посмотрев в глаза собеседнику, - мы не знаем, что вы будете делать с этими связями и со своими вложениями, если Гитлер зайдет дальше, чем мы предполагаем, - возьмет да и бросится на нас? Ванденгейм пренебрежительно махнул рукой: - Он никогда не пойдет на это первым. - Но на это могут пойти его союзники - японцы. Тогда Гитлер будет автоматически втянут в войну с нами. - Этого не будет! - энергично воскликнул Джон. - Мы сумеем удержать его от подобной глупости, а японцев удерживайте вы. Наступила пауза. Гопкинс молчал. Нельзя было понять, одобряет он подобную мысль или осуждает. "Чорт возьми, кажется и этот намерен играть со мною в прятки?" - подумал Ванденгейм и безапелляционно заявил: - Все, что я знаю о намерениях нацистов, а я знаю о них вполне достаточно, позволяет мне утверждать: Гитлер бросится на Россию. Это цель всех его приготовлений. А раз так, мы можем спать спокойно. - Сталин не из тех, кто позволит Гитлеру легко сорвать плод, - возразил Гопкинс. - Тем лучше, - радостно воскликнул Ванденгейм. - Значит, военная конъюнктура - на десять лет... Гопкинс нервно повел плечами, почти тем же движением, как это делал президент, и проговорил тоном проповедника: - Не стройте из себя вандала, Джон. Мне не хочется верить, что американец способен желать войны... Война не то средство, которым мы хотели бы решать наши споры. Война - это кровь, это гибель миллионов людей. - Это не наши, а их споры; не наша, а их кровь - там, в Европе, - махнул рукой Ванденгейм. - Какое нам с вами дело?! Пусть они истребляют друг друга. Нам от этого хуже не будет... - А если водоворот втянет и нас? - От нас зависит, дать себя втянуть в войну или нет. - Вы говорите о возможности войны так, словно дело идет о том, будет ли лето достаточно теплым, чтобы поехать на купанья, - негромко, но внушительно произнес Гопкинс. - Хорошо, что наша беседа происходит без записи и свидетелей, а то нам жарко пришлось бы на ближайшей пресс-конференции. Мысль о том, что их разговор действительно не стенографируется и, по существу говоря, можно говорить о чем угодно, подбодрила Ванденгейма. Уж не для того ли Гопкинс и напомнил об этом, чтобы вызвать его на откровенность? Джон заговорил о том, что ему казалось самым важным: - Что бы вы сказали, если бы я с полной серьезностью предложил проект слияния наших партий? К чему эта игра, отнимающая столько времени и средств у всех нас? А я, мне кажется, нашел бы средства осуществить такой проект. Гопкинс посмотрел на него так, словно перед ним сидел сумасшедший. - Вы... серьезно? - И в ответ на утвердительный кивок Ванденгейма: - Воображаете, что мы можем позволить себе такую роскошь? - На лице Гопкинса отразилось смешение гнева и крайнего отчаяния. Ванденгейм в испуге даже отстранился от Гопкинса, но тот без стеснения потянул его к себе за рукав пиджака. - К чорту дурацкие фантазии, Джон! Осуществить такое слияние значило бы ввести в действие против нас все скрытые силы протеста. Те силы, которые сейчас идут по одному из этих русел, - он поочередно ткнул пальцем в грудь Ванденгейма и себя. - Мир между нами значил бы открытую войну против всех нас... Запомните хорошенько то, что я вам сейчас скажу: боритесь с нами, боритесь так яростно, как только можете! Но упаси вас бог свалить хозяина. Он или революция - таков выбор для нас всех. Поняли? Ванденгейм не принадлежал к числу людей, легко теряющихся, но сейчас он сидел с таким видом, словно из-под него вытаскивают стул. - Валите на нас, что угодно, - продолжал между тем Гопкинс. - Слава богу, что вы обладаете средствами для этого. Что будет со всеми нами, если вместо вас этим делом займутся те, кто кричал сегодня с платформы: "Отлайте нам то, что произвели наши руки!" Представьте себе, что мы отдали бы им то, что создано ими. Что останется тогда вам? Лицо Ванденгейма налилось кровью. Забыв, что он разговаривает не с Долласом, а с советником президента, он зарычал: - К чертям эти глупости, Гарри! Посадить мне на шею десятки, сотни тысяч паразитов?! Я делаю доллары не для того, чтобы затыкать ими глотки рабочих. Я не хочу, чтобы из-за вашей филантропии сотни тысяч, миллионы бездельников разевали рты на мой хлеб. Да, у меня миллионы. Да, у меня миллиарды! Да, я богат. Но какой чорт вам сказал, что я не смогу стать еще богаче, если не буду кормить нахлебников, которые сегодня в Улиссвилле требовали вашей проклятой справедливости. В течение этой речи Гопкинс успел совершенно успокоиться. Его черты приобрели выражение расчетливой деловитости и официальной сдержанности. Теперь он смотрел на беснующегося собеседника с выражением снисхождения. Как только ему удалось вставить реплику, Гопкинс проговорил тоном доброго учителя, поучающего не в меру расходившегося ученика. - Неужели вы не понимаете? Когда я говорю "Рузвельт или революция", я ни на иоту не изменяю тому, что говорил вам прежде. Американский народ дошел до той грани, когда ему нельзя не дать хотя бы суррогата справедливости, о котором так любит болтать наш общий друг Синклер. Будьте умницей, Джон, приберите к рукам искусство, займитесь философией... - Меня тошнит от философии! Но Гопкинс только рассмеялся в ответ и, не меняя тона, продолжал поучать: - Можете не любить ее, но найдите средства еще и еще раз доказывать ста сорока миллионам простых американцев, что великая справедливость вовсе не в том, чтобы у вас не было золотых ванн, а в том, чтобы эти простые американцы имели эмалированные или хотя бы цинковые ванны. Глаза Гопкинса делались все более злыми. Он поднял пустой бокал, постучал его краем по бутылке и, прищурившись, прислушался к тонкому долгому звуку, издаваемому хрусталем. Не глядя на собеседника, медленно процедил сквозь зубы: - И их женам пока вовсе не нужны каблуки с бриллиантами. Дайте им цветные стеклышки. Иначе у вас отберут ваши бриллианты. Поняли? - Я хочу, чтобы их было не сто сорок миллионов, а по крайней мере вдвое меньше. Ровно столько, сколько нужно для того, чтобы двигать мою машину... ни одним человеком больше. - Это утопия, Джон. Глупейшая утопия, которая когда-либо владела человеческими умами. - А война! При нынешних средствах истребления мы можем перемолоть миллионы, десятки миллионов ненужных нам людей. Черты Гопкинса застыли. Он проговорил: - Не то, Джон, не то! Это не к лицу тому, кто хочет говорить об овладении всем миром. Имейте в виду, что только в том случае, если массы будут верить хозяевам, верить вам и бояться вас, вам удастся поднять их на действия, необходимые для распространения вашей власти. Всякая масса, в том числе и американская, пойдет за вами, если будет уверена, что действует во имя цивилизации, во имя той самой справедливости, которой она так яростно добивается для себя самой... - Гопкинс задумался, потом продолжал: - Никогда не забывайте, Джон, что массе нужны идеалы. - При этих словах Гопкинс положил руку на плечо собеседника. - Помните мои слова, Джои: если Советам удастся осуществить еще хотя бы две своих пятилетки, - а это им, повидимому, удастся, - они будут продолжать такими же темпами улучшать положение масс в своей стране. Если нам, при нашей системе, не удастся продвинуть жизнь вперед, то не найдется таких говорунов ни в нашей партии, ни в вашей, которые сумели бы отговорить американцев испробовать у себя то, что так здорово получается у русских... В этом все дело. - Вы считаете, что в нашем распоряжении всего десять лет... - Вы понимаете все чересчур буквально. - Гопкинс посмотрел на часы и спросил, словно невзначай: - Вы здорово завязли в Германии? Ванденгейм был уверен, что Гопкинс знает все не хуже его самого, но с деланой откровенностью выложил: - От вас никаких секретов, Гарри: моя группа имеет там около четырех миллиардов прямых вложений и... и интересы еще кое в каких делах... миллиардов на шесть. - Значит... десять? - Примерно... - А Рокфеллер и другие? - Раза в полтора-два больше... - А немцы - у нас? - Только интересы, никаких вложений. - Умно играют... Не боитесь? - с усмешкой спросил Гопкинс. Вместо ответа Ванденгейм поднял большой красный кулак и крепко сжал его. Он как бы говорил: "Вот они где". Однако, поглядев в глаза собеседнику, он понял, что тот не принадлежит к числу людей, которые легко верят на слово. А Джону хотелось, чтобы Гопкинс верил. Не только тому, что Джон говорил сейчас здесь, а поверил бы накрепко, навсегда тому, что Джон хочет итти вместе с ними, если... ему отведут в этом походе надлежащее место. Он хотел быть тут, в этом штабе, откуда Америка будет править миром. Совсем близко придвинувшись к Гопкинсу и дыша ему в ухо, заговорил негромко, будто доверяя ему самое сокровенное: - Не в немцах дело, Гарри. Они нам не страшны. Пусть бы завтра, сегодня ночью, через час они затеяли войну со всей Европой - мы ничего не теряем. Да что я говорю - с Европой, - пусть воюют со всем миром!.. Гопкинс проговорил, не отнимая от губ бокала с вином: - Может быть, вы ничего не имеете против того, чтобы они воевали и с нами? При этом бесцветные глаза Гопкинса следили за каждой чертой собеседника, за малейшим движением его лица. Ванденгейм не стал объяснять Гопкинсу сложный механизм секретных договоров, делавших обе стороны - американскую и немецкую - равными участниками в прибылях промышленников обеих стран при любой военной ситуации. Ванденгейм был уверен, что Гопкинс отлично знает, в чем дело. Джон полагал, что не может быть такого положения, чтобы самые архисекретные сделки капиталистов оставались тайной для Белого дома. Его обитатели сами являются ведь не последними участниками предприятий, заинтересованных в этих сделках. - Гораздо больше Германии меня беспокоит Россия, - сказал Джон. - Да, да, я говорю именно то, что хочу сказать: Россия! - Надеюсь, там-то у вас нет вложений? - спросил Гопкинс. - Если бы вы были дельцом, то не стали бы спрашивать, - сердито проговорил Ванденгейм. - Я сказал бы: есть, и дьявольски большие. - Вкладывать деньги в Россию! - Гопкинс всплеснул руками. Ванденгейм с досадою отмахнулся: - Дела давно минувших дней... Тогда все были уверены, что большевики не продержатся и пяти лет... Бакинская нефть, разведки на Алтае... Гопкинс рассмеялся: - Значит, одна бумага! А я думал, серьезно. - Что может быть серьезней такой бумаги, Гарри? - Скупили-то все наверняка по центу за доллар. - Иногда и дешевле, - не без хвастовства заявил Ванденгейм. - Тогда беда еще не так велика... - А вы представляете себе, какие возможности мы теряем в России? Об этом стоит подумать, Гарри. Очень стоит... Джон долго еще говорил о выгодах, которые американский капитал мог бы извлечь из России, но нельзя было понять, слушает ли его Гопкинс. Держа недопитый бокал против лица, тот клевал носом. Он оживился только тогда, когда Ванденгейм заговорил о Китае, и окончательно пришел в себя, когда дело дошло до Японии. - Неужели вы не считаете сколько-нибудь целесообразным поощрить Японию к движению на северо-запад? - говорил Ванденгейм. Гопкинс ответил неопределенно: - Это дело Грю. - Чем ближе джапы подберутся к границам Советов... - Вы, видно, забыли о договоре взаимной помощи, фактически о союзном договоре между Советами и Монголией. - Те же Советы... - Тем хуже... Попытки Японии проникнуть в СССР этим путем, а заметим в скобках: это самая прямая дорога к Транссибирской магистрали, - подобная попытка вызвала бы яростную реакцию Москвы. - Значит, драка? - восторженно крикнул Ванденгейм. - Разве это не то самое, к чему мы стремимся? Гопкинс перебил: - Вы говорите так, словно упрочение Японии вам чертовски наруку. - Что угодно, только не упрочение Советов. - А кто вам сказал, что из такого поединка победителями непременно вышли бы джапы? - При нашей-то поддержке?! На столе загудел сигнал телефона. Гопкинс потянулся за трубкой. Выслушав, не торопясь, опустил ее на рычаг и обернулся к гостю: - Президент вызывает меня. - И только насладившись видом обиженно вытянувшейся физиономии Ванденгейма, добавил: - И вас тоже. 9 Рузвельт окинул обоих внимательным взглядом и, лукаво подмигнув Гопкинсу, сказал: - Не больше одной бутылки, а?.. Нет, Гарри, так не годится. Не только вашими омарами, но и выпивкой будет распоряжаться Макинтайр. - Он обернулся к Ванденгейму: - Когда Гарри выпивает больше бутылки, я не отвечаю ни за одно его слово. Баста! Считайте, что ничего от нас не слышали. Пока меня тут мучил врач, я кое-что приготовил для вас. Рузвельт потянулся к лежавшей на столе книге, обернутой в кожаную суперобложку. Гопкинс засмеялся и в тон Рузвельту бросил: - Это, - Гопкинс поднял со стола книгу и показал Ванденгейму те места, где светлая кожа футляра потемнела от частых прикосновений, - наше евангелие, Джон. Хотите вы или не хотите, но вам придется выслушать несколько изречений. Рузвельт с напускным гневом взял из рук Гопкинса книгу и раздельно прочел: - "У Вильгельма одна мысль - иметь флот, который был бы больше и сильнее английского, но это поистине чистое сумасшествие, и он увидит, как это невозможно и ненужно". И пояснил Ванденгейму: - Это писала жена императора Вильгельма второго, Виктория, своей матери, английской королеве Виктории... По-вашему, это верно? Будто мечтать о флоте более могущественном, чем британский, - пустое занятие? Не понимая, к чему клонит президент, Ванденгейм осторожно промолчал. Тогда Рузвельт сказал: - Купите эту книгу, - он показал титульный лист: "Капитан Альфред Тайер Мехен. Влияние морской силы на историю". - Прочтите ее внимательно. Вы поймете, почему мне так чертовски хочется, чтобы вы приложили свои силы к флоту. Там найдут себе сбыт и сталь и нефть, Джон. Я попросил бы моих друзей в правительстве, чтобы они создали наиболее благоприятные условия для приложения вашей энергии в судостроении. Я имею в виду военное судостроение. Надо строить авианосцы, то, чего не было во времена Мехена. Понимаете, боевой флот и авиация сразу. Штаты должны иметь самый большой авианосный флот. Мне кажется, Джон, что это должно решать. Тот, кто будет владеть воздухом над головою вражеского флота, будет хозяином океанов. Это так, поверьте мне. - Рузвельт, насколько позволяла его относительная подвижность, нагнулся к Ванденгейму и продолжал, понизив голос: - Вы хотите, Джон, чтобы дела Америки и ваши шли так, как вам хочется? Тогда займитесь этим делом. Если конгресс не будет упрямиться, как строптивый мул, и утвердит морскую программу, нам с вами не придется больше слышать таких глупых разговоров, как нынче в Улиссвилле. У всех будет работа. Вся Америка поплывет сразу по двум океанам, - и он раскинул руки широким движением, словно желал раздвинуть стены салона, стоящие на пути к его мечте. - Вся Америка? - переспросил Ванденгейм. - Опять вся? И там, в этом лучшем будущем на двух или на четырех океанах, мне будут твердить о необходимости содержать миллион "простых людей", будут болтать о справедливости?! Нет, я хочу другого будущего, мистер президент, совсем другого! - Я знаю, чего вы хотите, - не давая ему договорить, перебил Рузвельт, - знаю вашу натуру - рвать налево и направо, рвать, пока есть зубы, не заботясь о том, что будет завтра. Так не годится, Джон. Думайте о будущем, поймите же, чорт побери, иначе нас сбросят за борт на пути к любому будущему. - Не хочу, не буду, - упрямо бормотал Ванденгейм, с трудом заставляя себя вдуматься в то, что говорил президент. - Не хочу никому отдавать даже часть того, что принадлежит мне целиком. Не желаю, чтобы в мою ванну лез всякий сброд, которому, для того чтобы выкупаться, достаточно сбросить остатки дырявых штанов... Рузвельт поднял руки, словно прося пощады, и воскликнул: - Стоп, Джон! Оказывается, мы с вами хотим одного и того же. А вы и не заметили?.. Но как итти к нашей общей цели? Ваш путь - это гибель. Я ищу другого пути. Справедливость, о которой я толкую, в том и заключается, чтобы каждый получил положенное ему от бога, чтобы никто не имел права сказать, будто среди бела дня у него отнимают принадлежащее ему. Отдайте не половину, а одну десятую того, что человек создал, но так, чтобы он поверил, понимаете, Джон, поверил в справедливость дележа, и все будет в порядке. - Рузвельт саркастически улыбнулся и, помолчав, сказал: - Поверьте мне, Джон, только полные дураки могли стрелять мне в спину из-за того, что им не нравится эта формула. Не выдержав взгляда президента, Джон опустил глаза и через силу ответил: - ...Я рад, что в вас тогда не попали. Рузвельт рассмеялся: - Могу вас уверить, Джон: я рад этому не меньше вашего. И не только потому, что остаться в живых всегда приятней, чем стать трупом, но и потому, что смерть мэра Чикаго - это только потеря хорошего малого. Вместо него другой будет с таким же успехом давать банкеты избирателям и боксерам. А попади преступник в меня, вы лишились бы неплохого адвоката. Постарайтесь уверить в этом кого следует. И без того багровое лицо Джона налилось кровью до синевы. - Что вы имеете в виду, сэр?! - В вашей власти сделать так, чтобы ваши деньги больше не тратились на дела, могущие обратиться против вашего же кармана. Надеюсь, что рано или поздно мне удастся убедить вас в необходимости дать Америке ту меру справедливости, которая оказала бы действие бочки масла, вылитого на поверхность волнующегося моря. - В конце концов, - примирительно заявил Джон, - я не против этого. Но пусть елей льют попы. Они получают достаточно за то, чтобы делать свое дело. - Церковь - величайший из институтов, Джон, - тоном глубочайшего уважения произнес Рузвельт. - Заботьтесь о церкви, и она позаботится о вас. - Он наставительно поднял палец: - Почему на протяжении двух тысячелетий, пережив десятки империй, существует это учреждение? Спросите себя об этом, и вы поймете: люди хотят справедливости. Тот, кто обещает им ее - полубог, а кто сумеет их уверить в том, что он им ее дал, - сам господь-бог. - Так дайте же им эту вашу справедливость: пусть размножаются, но не мешают размножаться моим долларам. Пусть едят овсянку с салом, но не суют нос ко мне на кухню и не лезут в мою постель, чтобы посмотреть, что я жру, на чем и с кем сплю! Прошло около часа. Мечтательно полуприкрыв глаза и глядя поверх головы Ванденгейма на стену, где висела большая многоцветная карта мира, Рузвельт говорил медленно, словно думая вслух. Ванденгейм слушал внимательно. Временами он ловил себя даже на том, что его рот сам собою приоткрывается от удивления. Трудно верилось тому, что все это говорил Тридцать второй, Рузвельт, "социальный ренегат"!.. Или он играет с Джоном?.. Нет, нет, так не шутят! Это разговор мужчин! Воодушевившись, Джон с жаром воскликнул: - Тогда мы поднимем желтых против России. Китай, Японию, Индию! Мы натравим их на русских, взбудораживших всю Азию. - И, задохнувшись от волнения, прохрипел под конец: - "Азия для нас!" А там увидим... - И он потянул из кармана платок, чтобы отереть вспотевший лоб. Рузвельт смотрел на него с разочарованием, близким к жалости: с этим человеком было бесполезно толковать. Он понимал все, как взбесившийся пес: рычать и хватать, хватать, хватать... Но, сделав над собою усилие, Рузвельт все же терпеливо продолжал: - Нет, Джон... не то, совсем не то... Я не понимаю такой ненависти... Но я хочу сказать: революция не знает ни белых, ни желтых. Для нее существуют угнетенные и угнетатели. Вот - лагери... Коммунизм не знает разницы рас. Коммунистическая Россия белых вместе с коммунистическим Китаем желтых и с черной Африкой впридачу могли бы, отлично понимая друг друга, наступить на горло и капиталистической Америке белых и полуфеодальной Японии желтых. Вот что страшно, Джон: единая коммунистическая Евразия против Штатов... они раздавили бы нас... - Вы... боитесь? - с удивлением спросил Ванденгейм. Рузвельт отрицательно покачал головой. - Это так... мысли вслух... Впрочем, что я вам тут рассказываю. Сейчас я покажу вам, Джон, куда вы должны устремить свое внимание. - Он взял со стола линейку и провел по карте. Конец линейки остановился на голубых просторах Тихого океана. - Вот дорога на Восток, Джон. Чертовски широкая дорога. - На дороге нужны станции. - Джон улыбнулся, впервые за весь день. - Хотя бы для заправки баков и чтобы капитан мог пропустить стаканчик-другой. - Дайте Америке флот - будут и станции. Так много станций, как только может понадобиться. Если бы во времена Мехена существовали самолеты, он наверняка учел бы и этот фактор. Но мы сделаем это за него. Арнольд недаром ест свой хлеб... Смотрите, Джон, - линейка плавным движением обошла Филиппины. - Если нам удастся убедить филиппинцев в том, что мы, как добрый сосед... - Довольно дальний сосед, - скептически заметил Гопкинс и пальцем провел по направлению от США к островам, которых все еще касалась линейка президента. - Но и довольно сильный, - подмигнул ему Рузвельт. - Если Макарчеру удастся доделать то, что он делает, мы уже через десять лет будем иметь на этом голубом пространстве такую опорную точку, что... - Рузвельт воинственно взмахнул линейкой и, не договорив, с треском швырнул ее на стол. - Вот куда вам нужно итти, Джон. Оттуда рукой подать до юго-восточной Азии, оттуда вы сможете перешагнуть в Китай, а через несколько лет, быть может, и в Японию. Он нажал звонок и бросил вошедшей секретарше: - Попросите Макарчера! Потом взял со стола одну из бутылок и, повернув ее этикеткой к гостю, спросил: - Что предпочитаете? - Если позволите, я сам, - ответил Ванденгейм и без стеснения взял другую бутылку. Он, не торопясь, наливал себе джин, когда дверь отворилась и в салон вошел Макарчер. Не выпуская из рук бутылки, Ванденгейм с интересом разглядывал генерала, пока тот здоровался с президентом. Джон не спеша поставил бутылку, вынул изо рта сигару и дружески, словно был с ним знаком, кивнул Макарчеру. Рузвельт поднял свой все еще полный стаканчик и, глядя на Макарчера, сказал: - За вас, Мак. За ваше дело! - За наше дело, президент, - по-военному четко ответил Макарчер, впившись в лицо Рузвельта прищуренными глазами. Через несколько минут Рузвельт снова поднял стакан - все тот же недопитый стакан своего коктейля, - протянув его в сторону Ванденгейма, проговорил: - За наших друзей... - Это за вас, Джон, - с усмешкой пояснил Гопкинс. Когда заметно захмелевший Ванденгейм, наконец, понял, что ему пора уходить, и когда дверь затворилась, скрыв его широкую спину, Рузвельт, задумчиво глядя ему вслед, проговорил: - Хотел бы я знать, что им от меня нужно? - И тут же, сделав такое движение рукой, будто отгонял неприятные мысли, весело крикнул Гопкинсу: - Как вы думаете, Гарри, не показать ли нам Дугласу какой-нибудь хороший фильм, а?.. Давайте смотреть "Королеву Христину". Не протестуете, друзья? Не беда, что фильм стар. Мы увидим очаровательнейшую из королев. Гопкинс стал поудобнее устраиваться в кресле, чтобы соснуть, пока будет итти трижды виденная им картина. Макарчер молчал. Ему было решительно все равно: покажут ли матч бокса, ограбление с убийством или любовную комедию. Рузвельт между тем продолжал, поглядывая на генерала: - Я вам особенно советую, Мак, последить за судьбою испанского посла... Назидательная история о том, к чему могут привести иностранца вредные реминисценции бонапартизма. Даже если им покровительствует такое очаровательное существо, как эта королева... к тому же имейте в виду, не осталось ни таких королев, ни... - он не договорил и, рассмеявшись, повернулся всем корпусом к Макарчеру. - Разве только если нарядить в женское платье вашего Квесона, а вам поручить роль испанского посла. Макарчер не понял намека. Рузвельт с силой опустил ему руку на плечо. Свет в салоне погас. По экрану на великолепном галопе неслась амазонка... Рузвельт вдруг почувствовал около уха чье-то дыхание и расслышал осторожный шопот: - Мне нужно сказать вам несколько слов. Он узнал голос Макарчера и полуобернулся: - Потом, потом... - Президент с досадою отмахнулся от угрожавшего ему делового разговора. Его внимание было снова целиком поглощено экраном. Но по мере того как бежал фильм, двигались по экрану тени вельмож, заговорщиков, крутились снежные вихри метели и стучали копыта коней, мысли президента уносились все дальше и дальше от Швеции, от красавицы королевы, от ушедшей во тьму истории и неизвестно зачем воскрешенной Парамоунтом повести о нелепой любви. Перед мысленным взором Рузвельта появлялись другие тени, другие заговорщики, другие вельможи и монархи. Короли нефти и железа, банков и железных дорог. Заговорщики прятали за пазуху не наивные кинжалы, а пачки акций и автоматы. Их страшный хоровод плясал на экране, как мрачные кони Апокалипсиса, несущиеся навстречу Рузвельту, чтобы растоптать его, смять, уничтожить. Изъязвленная маска Рокфеллера Старшего высилась над плечами Ламонта. Бесконечные толпы гангстеров с факелами и в масках бродили по закоулкам Белого дома... Рузвельт нервно повел плечами и закрыл рукою глаза. Тени Моргана и Рокфеллера!.. Приближающиеся выборы... Необеспеченность переизбрания на третий срок, если он не станет кандидатом того и другого... Провал означал бы, что на мостик взойдет новый капитан. Какой-нибудь полубезумный, ничего не понимающий в навигации Дьюи. Даже если допустить, что Дьюи удастся удержать в повиновении матросов, что офицеры не будут выброшены за борт, что груз золота останется в трюмах корабля, какой во всем этом будет прок, когда вон там, впереди, пенистые буруны у рифов? Корабль Штатов стремительно несется в этот кипящий водоворот. Один неверный поворот руля и... Ладонь президента была прижата к плотно закрытым глазам. Но даже сквозь сжатые веки ослепительно сверкала пена бурунов вокруг рифов... Смертельная угроза кораблекрушения!.. Сеанс окончился. Президент вяло протянул руку Макарчеру и остался наедине с Гопкинсом. Оба долго молчали. Наконец Гопкинс не выдержал: - Что сказал вам по секрету от меня Мак? Несколько мгновений Рузвельт смотрел на него с недоумением. Потом неохотно проговорил: - Да, он что-то хотел мне сказать, но... повидимому, так же забыл об этом, как я... Гопкинсу очень хотелось поймать взгляд президента, но глаза Рузвельта были полузакрыты, голова устало откинута на спинку кресла. Гопкинс на цыпочках покинул купе. 10 Поезд президента грохотал по рельсам далеко от Улиссвилля, когда негр Абрахам Джойс остановился у остатков изгороди, окаймлявшей когда-то крайний участок, из тех, что причислялись к Улиссвиллю. Была безлунная ночь, и в темноте не сразу можно было заметить, что Джойс не один. Мэй остановилась рядом с ним. - Дальше не пойдешь? - спросил Джойс. - Не пойду. Она произнесла это негромко. Так, словно боялась быть услышанной кем-либо, кроме Джойса. Хотя можно было с уверенностью сказать, что в такое время и в этом заброшенном месте нет никого, кто мог бы ее услышать, кроме спутника. Она прибавила еще несколько слов, которые с трудом разобрал даже Джойс: что-то о грозящей ему большой опасности. - Пустяки, - сказал он, - все это совершенные пустяки. - Нет, не пустяки, - упрямо сказала она. - А я говорю, пустяки... Мы выберемся из этого. - "Пустяки"! - повторила она несколько громче прежнего, передразнивая Джойса. - Если бы все это было так просто, как ты говоришь, то ты не ездил бы теперь на тракторе, а... - едва уловимая серая полоса ее просторного рукава описала в темноте широкую кривую, как безнадежный взмах крыла, которому не суждено было никуда подняться. - Лучше на тракторе, чем под трактором, - пошутил Джойс. - Но лучше на самолете, чем на тракторе, - в тон ему ответила она. - Жизнь была бы чертовски проста, если бы человек всегда мог заниматься лучшим из того, что он умеет делать, - нравоучительно проговорил Джойс. И, подумав, прибавил: - Эдаких счастливчиков не так уж много на свете... - В темноте очень громко прозвучал его глубокий вздох. - Конечно, ты права: авиатор должен летать или хотя бы работать на аэродроме, а не таскать трактором плуги. - И вообще напрасно ты сюда приехал, - сердито сказала она, - здесь места не для негров. - А ты можешь мне показать в Штатах места для негров? - насмешливо спросил он. - И разве я мог отстать от всей компании? - Иногда нужно выбирать: компания или жизнь, - жестко произнесла Мэй. По ее тону Джойс понял, что ей хотелось, чтобы эти слова прозвучали как можно более жестко, и улыбнулся: из ее намерения ничего не получилось. Мэй выговаривала английские слова с той своеобразной мягкой певучестью, которая свойственна выговору китайцев. Он с усмешкой подумал, что в ее устах даже брань звучит, вероятно, как объяснение в любви. Между тем она тем же тоном продолжала: - Да, нужно выбирать! Джойс стоял молча, хотя ему хотелось сказать, что там, откуда он приехал, в Испании, в интернациональной бригаде, такой вопрос не вставал никогда. Оба они - Айк Стил и он, Джойс, - были авиационными людьми, но оба они сражались там в пехоте только из-за того, что у республики не было самолетов. Честное слово, если бы кому-нибудь пришло в голову поставить перед любым из них вопрос: жизнь или компания пехотинцев, бок о бок с которыми они прошли весь путь от Мадрида до французской границы, ни один из них не усомнился бы в выборе. Для чего же другого они приехали туда, как не ради того, чтобы их жизнь стала частицею жизни этой компании, а жизнь компании стала их собственной? Право, как странно говорит Мэй: выбирать между компанией и жизнью. Что же, он должен был бросить их одних - больного Айка и этого маленького итальянца Тони, приставшего к нам в тот день, когда убили певицу?.. Странная постановка вопроса - компания или жизнь... Очень странная... Приглядевшейся к темноте Мэй было видно, как Джойс повел в ее сторону белками глаз. Она положила руку на широкое плечо негра и прижалась лицом к его груди. Он погладил ее по волосам, и Мэй, как всегда, очень ясно почувствовала, как велика его рука. - Не ходи туда, - сказала Мэй. Отняла голову от его груди и молча покачала ею. Задумчиво проговорила: - Если бы ты был около самолетов, я могла бы улететь отсюда... вместе с тобой. Мы оба нашли бы работу. Ведь нужны же где-нибудь фельдшерицы... Но на тракторе никуда не уедешь. - А необходимо уехать? - Скоро они узнают о том, кто вы и зачем приехали... - Она опять грустно покачала головой. - Не узнают, - ответил Джойс. - А если и пронюхают... При этих словах Мэй в испуге отпрянула от него. - Что будет с тобой! Он попрежнему озорно сказал: - Пусть попробуют... Со мною Стил и Тони... - Стил белый, они побоятся разделаться с белым, а ты... как будто не знаешь сам... А твой Тони! - с презрением процедила она сквозь зубы. - Подвязать фартук - и будет настоящая баба. Джойс рассмеялся так громко, что через несколько мгновений эхо вернуло этот смех с противоположной стороны оврага, где начинался невидимый сейчас сосновый лес. - Тише, - сказала Мэй, - я вовсе не хочу, чтобы тебя убили. - Идем со мной. Сейчас, - решительно проговорил Джойс и потянул ее за руку. Она вырвалась. - Поговори со Стилом. Вам нужно отсюда уходить, пока вокруг ничего не знают... - Она на минуту замялась, потом закончила: - И мне тоже будет очень худо, если они узнают, что я... с тобой... - Слава богу, ты же не белая. Они не станут вешать негра из-за китаянки. - О, Хамми! Ты их еще не знаешь. Джойс ясно представил себе, как при этих словах она безнадежно махнула рукой. Ему хотелось сказать что-нибудь такое, чтобы убедить ее: не будет ничего дурного, если здешние люди узнают, что они коммунисты. - Ты же слышал, как Стил спорил сегодня с президентом, - сказала Мэй. - Что теперь о нем думают? - Люди должны знать, что есть еще на свете кое-кто, от кого можно услышать правду. - Ты глупый, - сказала она с нежностью, сквозь которую слышалась жалость к большому черному любимому человеку. - Ужасно... ужасно глупый... - И вдруг с беспокойством: - Уходите, уходите отсюда как можно скорей. Сегодняшний митинг не приведет к добру. Уж я-то знаю здешний народ... - И, наконец, голосом, полным страха: - Клан все знает, у него везде свои люди... Верь мне, Хамми, и там, и в вашем сарае наверняка есть их уши... - Уж это ты брось! - беспечно сказал он. - Я знаю, что говорю... Мама говорила мне... Он со смехом перебил ее: - Твоя мать очень хорошая женщина, но что может знать простая старуха. - Но ведь она же служит у Миллса! - убеждающе проговорила Мэй и повторила: - Я знаю, что говорю. Джойс протянул руку и крепко взял Мэй повыше локтя. Она сразу подалась к нему вся. Он охватил ее за плечи и прижал к себе. - Может быть, ты даже знаешь, кто? Она рванулась, пытаясь освободиться из его объятий, но он еще крепче сжал руки. Все ее тело напряглось, потом обмякло. Будто она сдалась, потеряв надежду освободиться. - Ну, кто? - повторил он. Мэй почудилась в его голосе такая сухая нотка, какой не приходилось в нем слышать. Она подняла глаза, тщетно пытаясь разглядеть во тьме выражение лица Джойса. И ей вдруг стало так страшно, как не было еще никогда с начала их близости. Мэй еще никогда так ясно не сознавала, что происходящее вокруг очень страшно. Только в эту минуту, когда перед нею так четко встали, с одной стороны, она и он, с другой - кто-то из сидевших сейчас в сарае, она до конца ощутила, до холода в спине, до иголочек в концах пальцев, что это значит... Она была тогда еще совсем маленькой девочкой, всего год или два тому назад приехавшей с матерью из Китая... Да, да, это было именно тогда, когда мать поступила в стряпухи на ферму Миллса... Ночь, черная, как сегодня, факелы, много пылающих факелов. В их свете белые капюшоны казались алыми, словно пропитанными кровью. Ни одной капли крови не было пролито в ту ночь - негр даже не пытался защищаться. Через пять минут после того, как они подошли к его дому, он уже висел на сосне за своим собственным сараем... Она отчетливо помнила каждую мелочь! Цвета и звуки жили в ее памяти так, как если бы все случилось сегодня... Она могла бы слово в слово повторить все, что кричала тогда девушка, цеплявшаяся за негра, когда его волокли к сосне. Мэй могла бы с точностью описать каждую черточку на лице негра и его возлюбленной, когда люди в капюшонах схватились за веревку. Мэй чересчур ясно представляла себе всю эту картину, чтобы оставаться спокойной сейчас, хотя руки Джойса были такими сильными и так крепко и уверенно держали ее. Ужас, объявший ее при этом воспоминании, сковал язык и не давал ей ответить на вопрос, настойчиво повторявшийся в темноте: - Кто? А Джойс не знал, что ему думать. В последний раз повторил: - Кто?! Не получив ответа, он разжал объятие. И тотчас почувствовал, как Мэй выскользнула. Топот ее тяжелых башмаков по плотной глине тропинки удалялся. И почему-то именно сейчас, когда она ушла, он с особенной ясностью представил себе ее всю - с головы до ног. Ему хотелось броситься за нею вдогонку, схватить и унести ее отсюда. Но он стиснул кулаки и не сделал ни шагу. Только закрыл глаза, чтобы вызвать в сознании еще более яркий образ Мэй: она стояла перед ним, и ее темные карие глаза улыбались сквозь узкий разрез век, и между ними, чуть-чуть повыше переносицы, чернела родинка. Совсем такое же маленькое пятнышко, как нарочно делают себе на лбу женщины в Индии... Джойс разжал кулаки и поднес к лицу руку, словно на ладони мог сохраниться след от прикосновения к иссиня-черным гладким волосам Мэй... Несколько времени он еще стоял, прислушиваясь к ее шагам. То, что она не ответила, убедительнее всего говорило ему: она боится того, кто сидит сейчас в сарае и вместе с другими, незаметный предатель, слушает Стила... Джойс провел широкой ладонью по лицу, отгоняя ненужные мысли: что из того, что какой-то куклуксклановец знает Стила или его, Абрахама Джойса, коммуниста, как и Стил, правда, не умеющего так складно говорить, но в случае надобности способного постоять за свои взгляды и разъяснить народу, что к чему? Что тут такого? Разве конституция Штатов не предоставляет им право говорить то, что они думают? Ведь компартия не в подполье, ведь тут не Германия! Они говорят и будут говорить то, что считают нужным сказать народу, - правду... Джойс очень жалеет о том, что тоже не выступил сегодня на платформе Улиссвилля. Он сказал бы президенту все, что думает о войне северян "за демократию и справедливость". Зачем болтают, будто они воевали за освобождение негров, за уничтожение позорного рабства в Штатах. Разве сами северяне не были согласны сохранить рабство для черных в тех штатах, где оно уже существовало? Если бы южные плантаторы были посговорчивей, негров и сейчас пороли бы и вешали среди дня, под защитой закона. Не были бы нужны белые маски. Господа из Вашингтона не делали бы вида, будто им ничего неизвестно о ночных расправах над черными... Джойс шел по тропинке, которую скорее угадывал среди поля, чем видел. Его шаги были, как всегда, широки и уверенны. Он даже, сам того не замечая, что-то насвистывал себе под нос. Словно и не было у него в голове таких невеселых мыслей, словно запах взрыхленной земли, далекий шум леса и робкое стрекотанье первых кузнечиков в пробивавшейся кое-где траве - это было все, чем он сейчас жил... Вдруг Джойс остановился и прислушался. Вокруг попрежнему царила почти полная тишина еще не проснувшейся весенней природы. Но Джойс прислушивался не к тому, что было вне его, а к собственной мысли. Он поймал эту мысль, взвесил и печально покачал головой. Да, пожалуй, Мэй права: конституция ни при чем. Тот куклуксклановец, что сидит сейчас в сарае, знает, что делает. Этим негодяям важно убедиться, что и Стил и он действительно коммунисты. Это должно быть им особенно ясно после сегодняшнего митинга. Ведь когда Гопкинс будто в шутку отослал Стила к Браудеру, он знал, что делает, очень хорошо знал. Это был сигнал всем, у кого есть охота разобраться: а не коммунист ли перед вами? Да, конечно, так оно и есть. Тот шпион, что слушает сейчас Стила в сарае, хочет только убедиться в правоте Гопкинса и донести своим: коммунисты ведут у нас агитацию, они хотят привлечь фермеров на свою сторону. Мэй права: повесят его, Джойса, или нет - второй вопрос, но обнаружь они связь между ним и батраками - они не преминут использовать это по-своему. Негр-коммунист, пойманный на таком деле, - отличный материал для этих разбойников... Джойс потоптался на месте. Вот жалость действительно, что он не может сунуть Мэй в самолет и отправить ее куда-нибудь подальше до тех пор, пока они со Стилом не закончат здесь свое дело - открыть людям глаза на истинное положение вещей в стране, объяснить им причины их собственных бедствий... Неужели же ему придется сниматься отсюда, не закончив работу, и оставить Стила одного?.. Ах, чорт возьми, а как же быть с Мэй? Значит, поставить точку на этом "личном" деле?.. Не так все это просто!.. Нужно посоветоваться со Стилом... Тропинка привела его к полуразрушенному сараю, предоставленному местным фермерским кооперативом "Козий брод" под жилье бригаде рабочих, прибывших с сельскохозяйственными машинами. Этот сарай был последним строением, еще кое-как сохранившимся на участке, откуда в прошлом году съехал разоренный хозяин. Несмотря на то, что Джойс вошел в сарай из полных потемок, ему не пришлось щуриться от света. Под дырявой крышей едва мигал мутный глазок фонаря "летучая мышь". Электрические провода, некогда тянувшиеся сюда от фермы, давно исчезли. Вероятно, их срезал сам хозяин, чтобы увязать остатки скарба, которым пренебрег аукционист, распродавший все остальное за долги земельной компании. В сарае было с десяток людей или немного больше. Кто примостился на обрубке дерева, кто просто на корточках на земляном полу. В середине, там, куда падал свет от фонаря, на высоком ящике сидел Стил. Он вслух читал газету. По заголовкам Джойс сразу узнал "Дейли уоркер". При появлении Джойса несколько лиц повернулось к нему. Он внимательно вгляделся в них: "Кто?" Но все они показались ему такими изможденными, усталыми, что стало стыдно своих подозрений. "Не они!" Он прислонился к притолоке и стал вместе с остальными слушать Стила. - Когда Стил окончил чтение, кто-то из сидевших спросил: - А не знаешь ли ты, механик, чем кончилось дело с Чехословакией? По газетам ничего толком не поймешь: то ли пустили волка в овчарню и на том дело кончилось, то ли самого волка признали овцой и ждут, когда он полезет на следующий двор? Старый фермер, сидевший прямо напротив Джойса, теребя свою клочковатую бороду, уныло проговорил: - Какое нам дело до чехов и Гитлера? У нас своих дел до чорта! Поговорим о своих делах... Но молодой задорный голос того, что говорил раньше, перебил: - Нет, папаша! Чешские дела - наши дела... Сегодня Гитлер у них, завтра - у нас. Да у нас и самих этого добра уже до дьявола. Вот поэтому нужно посмотреть: есть на них хоть какая-нибудь управа или им только коврики раскладывай. - И поворачиваясь к Стилу: - Нет, механик, обязательно расскажи нам про это дело. Но Стил не стал ничего рассказывать. Он повернул страницу газеты и громко прочел самоуверенную похвальбу нацистского правительства, которой звучала германская нота об учреждении протектората над Чехословакией. Сделав паузу, он еще раз раздельно и громко прочел ответ советского правительства, заканчивавшийся резким отказом признать притязания гитлеровцев: "...Ввиду изложенного Советское правительство не может признать включение в состав Германской империи Чехии, а в той или иной форме также Словакии, правомерным и отвечающим общепризнанным нормам международного права и справедливости и принципу самоопределения народов. По мнению Советского правительства действия Германского правительства не только не устраняют какой-либо опасности всеобщему миру, а, наоборот, создали и усилили такую опасность, нарушили политическую устойчивость в Средней Европе, увеличили элементы еще ранее созданного в Европе состояния тревоги и нанесли новый удар чувству безопасности народов..." Стил не спеша сложил газету. - Вот и все... - Действительно толковый ответ, - ни к кому не обращаясь задумчиво проговорил молодой фермер, но резкий голос перебил: - А ты, механик, прочел бы нам ответ нашего, американского правительства... Джойс, быстро оглянувшись на этот голос, узнал фермера Миллса. Это был небольшой коренастый человек с загорелым лицом, обросшим рыжеватою с проседью бородой, такою же круглой, как борода на портретах генерала Гранта. - А ну, читай, - строго, почти угрожающе повторил Миллс, но молодой возразил: - Хватит. Можно подумать, что мы его не знаем. - Да у меня его и нет, - примирительно заметил Стил и хлопнул ладонью по газете: - Здесь он не напечатан... Миллс вызывающе вздернул бороду. Все приняли это за сигнал к молчанию и ждали, пока он выбивал трубку о край ящика, на котором сидел Стил. Но Миллс так больше ничего и не сказал. Тогда опять спросил молодой: - Послушай-ка, Стил, а ты правду сказал нынче утром, будто сражался в Испании? Стил молча показал парню на стоявшего у двери Джойса. - Спроси у него, - сказал Стил. - И ты? - негромко воскликнул парень. Джойс кивнул головой. - Какие вы ребята!.. - Парень помолчал, в восхищении поглядывая то на того, то на другого, потом сказал: - Говорят, будто англичане действительно заставили добровольцев из интернациональных бригад покинуть Испанию. Стил утвердительно кивнул головой. - Как же вы, ребята?.. - В голосе парня прозвучала такая досада, что, казалось, дай ему в руки винтовку, и он сейчас же поехал бы занять место этих двух. - Значит, там не осталось американцев? - Никаких иностранцев на этой стороне... А на той - итальянцы и немцы, - пояснил Стил. - Плохо... очень плохо, - сказал парень. - Нельзя было вам уезжать. - Нельзя было не уехать, - возразил Стил. - Иначе дело грозило разгореться в такую войну... - Все равно, пускай любая война, - горячо воскликнул парень, - но нельзя же было предавать испанцев! Знаешь, какие это ребята? - Уж я-то знаю, - с усмешкой сказал Стил. - А что же у них теперь? - Теперь? - Стил помедлил с ответом... - Теперь вот так: у республиканцев сто тысяч бойцов, у Франко - триста; у республики - триста пушек, у Франко - три тысячи; танков пятьдесят против пяти сот; самолетов едва ли сотня против тысячи... Вот какие там дела. - Нельзя так, нельзя! - повторял парень, стиснув голову кулаками. Джойс проговорил: - И среди сотен тысяч винтовок, среди трехсот орудий и среди самолетов Франко немало таких, на которых стоит клеймо: "Сделано в США"... Эта фраза как бы поставила точку. Воцарилось долгое молчание. Из потемок дальнего угла вышел на свет низкорослый чернявый человек с лицом измятым, точно резиновый мяч, из которого выпустили воздух. С его коротких рук свисали непомерно длинные рукава комбинезона. Он протер глаза - большие темные глаза южанина, окруженные болезненной одутловатостью век. Не всякий, кто помнил день приезда певицы Тересы Сахары в окопы интернациональной бригады, узнал бы в этом желтом человеке веселого бойца-итальянца, вставшего к микрофону, когда фашистский снаряд заставил навсегда умолкнуть отважную испанку. Это был Антонио Спинелли - певец-антифашист, солдат и изгнанник. Антонио приветливо кивнул Джойсу и вытащил из-за угла сарая банджо. Может быть, это было то самое банджо, что видело окопы Каса дель Кампо, что с боями прошло развалины Университетского городка; то самое банджо, звуки которого разносились над каменными хижинами Бриуэги, чьи струны пели победу под небом Гвадалахары и звучали у французской границы, заставляя грустно качать головами черноглазых сынов Сенегала... Быть может. Антонио через головы сидящих протянул банджо Джойсу: - Спой нам, Хамми... Все обернулись к негру. А он, машинально, беря инструмент, вглядывался в лица сидящих: "Кто?" - "Джо Хилла", Хамми, - услышал Джойс и не спеша провел пальцами по струнам. А в голове занозою сидело: "Кто?" Он пел почти машинально: Вчера я видел странный сон: Пришел ко мне Джо Хилл. Как прежде, был веселый он, Как прежде, полный сил... Бас Джойса глухо звучал под дырявой крышей сарая. Он пропел последний куплет: Джо Хилл ответил: "Слух пустой, Нельзя меня убить. В сердцах рабочих - я живой, Я вечно буду жить!" Наступила тишина. Она держалась долго. Слушатели вопросительно смотрели на певца. А он пристально вглядывался в их лица. Кто-то сказал: - Спой нам еще, негр. Джойс узнал голос Миллса. Обернулся и посмотрел ему в лицо. Несколько мгновений их скрещенные взгляды, словно сцепившись, не могли разойтись. Джойс отложил банджо и отрицательно покачал головой. - Нужно спеть, - просто сказал Антонио и протянул руку к инструменту. - Гитара, конечно, удобней, но... я тоже научился играть на этом... Он провел по струнам и простуженным тенором запел: Гранаты рвали нас на куски, Мы в руках винтовки сжимали. Мы крепили своими телами Мадрид, Мы Аргандский мост защищали... Антонио еще пел, когда Миллс поднялся и, ни с кем не прощаясь, пошел к выходу. Джойс смотрел в его широкую спину, обтянутую кожей старой куртки, и думал: "Кто?" Из едва светящихся в ночи ворот сарая в черную прохладную ночь вырвалась песня. Лучистые слова итальянского говора мягко стлались над свежераспаханной американской землей. Они летели вслед быстро шагавшему прочь коренастому человеку с круглой седеющей бородой, делавшей его похожим на генерала Гранта. В темноте едва заметно маячила вытертая добела спина кожаной куртки. Джойс вышел на порог и посмотрел в непроглядную темень американской ночи: "Кто?" 11 Ванденгейм проснулся в дрянном отеле того маленького миссурийского городка, где он ночью сошел с поезда президента, пока меняли паровоз. Некоторое время Джон лежал с открытыми глазами, стараясь собрать мысли. Он долго не мог понять, почему у него такое ощущение, словно кто-то перечил ему, раздражал его в течение всей ночи. Наконец понял, что это ощущение было вызвано неудовлетворенностью, которую оставило бесполезное свидание с президентом. А может быть, Джон преувеличивает? Что-то из этого свидания все-таки получилось. Разве Рузвельт не предложил ему принять участие в создании военного флота?.. Отличное дело, чорт возьми! Рузвельт сказал: "Тут вы найдете применение и железу, и нефти, и своим способностям". Строить нужно авианосцы - самое наступательное оружие Штатов. Кажется, так... Но, чорт побери, Джон дорого дал бы за то, чтобы знать, какую цель преследовал Рузвельт, делая ему такое предложение. Не имел же он, в самом деле, в виду интересы Джона. Джон позвонил с намерением заказать кофе, но вместо прислуги в комнату вошел Фостер Доллас. - Уже? - удивленно спросил Джон. - Получив вашу телеграмму, достал самолет, - сказал Фостер таким тоном, словно хозяин позвал его в соседнюю комнату, а не вытащил из постели среди ночи и заставил совершить перелет из Улиссвилля. Фостер вопросительно уставился на Джона, но тот был занят разглядыванием собственной челюсти, вынутой из стакана, стоявшего на ночном столике. - Выкиньте к чорту эту древность, Джон, - пренебрежительно проговорил Фостер. - Теперь делают замечательные штуки, которых не замечаешь во рту. - И словно в доказательство Фостер оскалил два ряда белых зубов. Даже постучал по ним ногтем, чтобы подчеркнуть их великолепие и прочность. Но Джон не повел в его сторону глазом и мрачно проговорил: - Даже каторжник, говорят, привыкает к своим кандалам... Я уж как-нибудь доживу свой век с этой штукой... - Отерев рукавом пижамы зажатый в пальцах ряд искусственных желтых зубов, похожих на волчьи клыки, Джон ловко заправил их в рот. Эта операция на минуту поглотила внимание Долласа. Потом, хлопнув себя по лбу, он сказал: - Внизу же вас ждет сенатор Фрумэн... - Что ему нужно? - Он... прилетел со мной... - стараясь выдержать небрежность тона, как если бы такой приезд сенатора был чем-то само собою разумеющимся, сказал Доллас. - Пошлите его к чорту! - отрезал Джон. - Он хочет вас видеть, - увещевающе сказал Доллас. - Меня здесь нет. - Но я уже сказал, что вы тут. - Вы ошиблись. - Джон! Ванденгейм привстал в постели и посмотрел на Долласа вытаращенными глазами: - Тогда идите и целуйтесь с этим пендергастовским ублюдком, поняли?.. Мне с ним говорить не о чем... - И Джон решительно махнул рукой, отсылая Фостера. - К чорту и вас вместе с вашим Фрумэном. Но Долласа, видимо, нисколько не обескураживало обращение шефа. Он нетерпеливо выждал, пока Ванденгейм снова уляжется, и сказал тоном величайшей конфиденциальности: - Говорят... - и тут же умолк. Несколько мгновений Джон ждал продолжения, потом нехотя буркнул: - Ну, ладно, выкладывайте, что еще говорят? - Говорят, Фрумэн будет иметь прямое отношение к военной промышленности... - Глупости! - решительно заявил Ванденгейм. - За душой у него нет и сотой доли того, что нужно, чтобы играть там хоть какую-нибудь роль... Разве только он займется изготовлением детских ружей под елку. - Вы не так меня поняли, Джон, - виновато произнес Доллас: - Фр