Николай Николаевич Шпанов. Заговорщики. Преступление Роман Книга первая Преступление --------------------------------------------------------------------- Книга: Ник.Шпанов. "Заговорщики". Роман Издательство "Воениздат", Москва, 1951 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 6 сентября 2002 года --------------------------------------------------------------------- Роман "Заговорщики" представляет собою продолжение романа "Поджигатели". Переработанные автором пролог и эпилог прежних изданий романа "Поджигатели", посвященные событиям 1948-1949 годов, перенесены в роман "Заговорщики". Содержание Книга первая ПРЕСТУПЛЕНИЕ Часть первая Часть вторая Часть третья КНИГА ПЕРВАЯ ПРЕСТУПЛЕНИЕ  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  ...говорят, Америка ведущая страна. Безусловно, но только в каком отношении? По количеству преступлений! Теодор Драйзер 1 Было десять минут седьмого, когда негры-рассыльные обошли служебные комнаты Белого дома. - Он ушел! Это лаконическое сообщение означало, что президент покинул свой кабинет и кресло на колесах перенесло его на личную половину Белого дома. Вероятно, время, оставшееся до обеда, Рузвельт проведет с сыновьями в бассейне для плавания. Будет плавать, возмещая вынужденную неподвижность на земле. Он держится на воде, как рыба, и наверняка станет шалить, окуная в воду кого-нибудь из сыновей или подвернувшегося под веселую руку гостя. Отдохнув после обеда, он засядет за свою коллекцию марок или займется распаковкой прибывшей сегодня из Англии посылки с новыми моделями кораблей. Впрочем, мало кого из чиновников интересовало времяпровождение президента. Услышав знакомый возглас рассыльного, каждый опешил сложить папки и поскорее покинуть стены Белого дома. С уходом президента деловая жизнь в Белом доме прекращалась. Она не замирала только в том крыле, где были расположены кабинеты ближайших сотрудников Рузвельта - адъютантов и советников. В одном из этих кабинетов советник президента Гарри Гопкинс продолжал начавшийся часа два тому назад разговор с главным адвокатом Джона Рокфеллера Младшего. Адвокат был сухощавый сорокапятилетний мужчина с хищным лицом. Такое выражение на лицах американских дельцов вырабатывается годами беспощадной биржевой войны, волчьими законами "делового мира", крючкотворством многолетних тяжб. Тщательно подвитые, торчащие кверху усы а ля Вильгельм II придавали адвокату еще более неприветливый, заносчивый вид. Звали этого человека Дин Гудерхем Ачес. Хотя мистер Ачес и назывался адвокатом Рокфеллера, но по характеру деятельности и широте предоставленных ему полномочий правильнее было бы именовать его министром иностранных дел и юстиции нефтяного короля Соединенных Штатов. Дин Ачес нередко представлял своего патрона, являясь подчас чем-то вроде его второго "я". Это происходило в тех случаях, когда нужно было провести какое-нибудь особенно сложное и грязное дело. Бывали у Рокфеллера и такие дела, от которых больше пахло кровью, чем нефтью. Обильно разбавленное кровью южноамериканцев, арабов или малайцев "черное золото" нефтяного монарха стало бы багровым, если бы не тонкий адвокатский фильтр. Кровь и грязь оседали в душе Ачеса. Дин Ачес представлял особу своего доверителя и там, где нужно было найти обходные, неофициальные пути для переговоров с высокопоставленными чиновниками правительственного аппарата, министрами или конгрессменами. Наконец, Ачес служил связующим звеном между мистером Рокфеллером и ближайшим окружением президента. Такая связь нередко оказывалась нужной для того, чтобы договориться с Белым домом о политическом курсе или об отдельных мероприятиях правительства Штатов, затрагивающих интересы монополистической группы Рокфеллера. Дом Морганов, приведший к власти Франклина Рузвельта, мог послать доверенного прямо в Белый дом и в форме деликатнейшего совета продиктовать свою непреклонную волю. Ванденгейм, хотя и не был в числе официальных друзей и сторонников Рузвельта и даже состоял в рядах соперничающей с демократами республиканской партии, но он просто, без церемоний ломился к тому из советников президента, который казался ему подходящим для проведения той или иной комбинации. Положение же Рокфеллера не позволяло ему ни того, ни другого. Он не мог опуститься до разговоров с каким-нибудь советником или даже подчас министром. Он не мог и прямо прийти к президенту, рискуя не найти удовлетворительного решения интересовавших его вопросов. Такой исход встречи означал бы войну. А война далеко не всегда была выгоднейшим способом достижения цели. Нынешняя ситуация была особенно трудной. Предстоявшие в будущем году президентские выборы совпали с большими осложнениями в Европе и в Азии. Необходимо было заблаговременно поставить все точки над "и", обусловить такой внешнеполитический курс Штатов, при котором интересы Рокфеллера не могли бы потерпеть ущерба от политики правительства, ведущейся в угоду интересам Моргана. Гопкинс предпочел бы избежать и этого разговора, и свидания с Ачесом вообще. Но, учитывая интересы Рузвельта, он не мог позволить себе отклонить настойчивое требование Ачеса встретиться и притом безотлагательно. С первых же слов Ачеса Гопкинс понял, что тот явился не для прощупывания почвы, а ради того, чтобы при его, Гопкинса, посредстве довести до сведения Рузвельта условия, на которых нефть, уран и стратегическое сырье Рокфеллера готовы не противопоставлять себя банкам и промышленности Моргана в борьбе за создание мировой империи США. А только под таким знаменем мог прийти к власти новый президент. Если Франклин Рузвельт способен впредь согласовать противоречивые интересы Рокфеллера и Моргана на пути к этой общей цели, не исключено, что он пройдет на третий срок своего президентства. То, что подобное третье избрание противоречит всем традициям Штатов, не играет никакой роли. Для хозяев страны существует одна традиция - их выгода. Беседа велась без свидетелей. Дин Ачес не стеснялся циничной ясности мыслей и слов. - ...Рузвельт не имеет права допускать, чтобы Морган ставил под угрозу миллиарды, вложенные Рокфеллером в Германию, - говорил Ачес. - Вы обязаны убедить президента: эти миллиарды - вожжи, при помощи которых Америка управляет колесницей Гитлера! - Не Америка управляет Гитлером, а Рокфеллер, - возразил Гопкинс. - Это не одно и то же. - По-вашему, конечно, синонимом Америки является Морган? - Я не адвокат Моргана. - Но любой уличный мальчишка знает, при помощи чьих денег вы пришли в Белый дом. - Я никому не стоил ни цента. - Не наивничайте. - Вы называете наивностью нежелание дать Рокфеллеру бесконтрольное право командовать Гитлером? По-вашему, пусть лопает Польшу, пусть лопает Россию, пусть лопает всех, кого хочет слопать... При последних словах Гопкинса Ачес сердито крикнул, перебив его: - Да, да, да! Пусть лопает все, что не станет ему поперек глотки. Лишь бы не поперхнулся и только бы от этого была польза нашему делу. - Какие там "наши" дела! - Мы с вами не дети, Гарри. Я битых два часа пытаюсь вам втолковать с цифрами в руках, что преуспеяние Рокфеллера - преуспеяние Штатов. - Право Рокфеллера пустить ко дну всех других - в этом вы видите главную пользу Штатов? - спокойно возразил Гопкинс. - ФДР не мальчик. Он отлично понимает, что в наше время игра на внутренних противоречиях опасна, она просто преступна. Можете сколько угодно грызться, но там, где дело выходит за пределы Штатов, итти нужно вместе. - Может быть, именно поэтому Морган и толкает Гитлера на Ближний Восток? По-вашему, предлагать Гитлеру британскую нефть - это честная игра? - Тут Ачес внезапно умолк и рассмеялся. - Умоляю вас, не стройте такой мины. Я не из тех пижонов, Гарри, которые способны принять вашу наивность за чистую монету. Мы ведь знаем все: вы продаете Моргану Рур. На выполнение этой задачи вы поставили весь государственный департамент. Не пройдет! Если хотите честной игры, не держите кулак за пазухой. Руки на стол, господа! - Отлично! - воскликнул Гопкинс и тут же поморщился от боли, которую причинил ему этот резкий возглас. - Руки на стол! Это наш принцип. Попробуйте же втолковать своему боссу: теперь дело идет об обеспечении подобающего места и ведущей роли во всем мире для Штатов, для Штатов, а не для одного вашего хозяина, понимаете? Вот о чем идет речь, а не о каких-то провинциальных интригах в Венецуэле; действовать нужно только осмотрительно, согласованно, взвесив все "за" и "против", не бросаться в авантюры очертя голову и не ставить себя в зависимое положение к такому разбойнику, как Гитлер. - Что из этого следует? - А то, что ваш хозяин должен умерить свои авансы нацистской шайке... Понимаете? - Потому что Морган считает себя главным ее покровителем? - с усмешкой проговорил Ачес. - Каштаны Моргана - ему одному?.. Так, так... - Ну его к дьяволу, Моргана! - огрызнулся Гопкинс. - Вы два часа препираетесь со мной, как старая прачка. Будьте же мужчиной: речь идет о чем-то неизмеримо большем, чем нефтяные источники всего мира. - Что может быть важнее недр: нефть, сырье, уран... - Уран? - Гопкинс подозрительно покосился на собеседника. - Лечение рака и все такое... Мы друзья человечества, а не враги его, - не растерявшись, ответил адвокат. Но Гопкинса не легко было провести. Он не верил в филантропию Рокфеллера. Если Рокфеллер заинтересовался ураном, значит, пронюхал кое-что о деле, которое Гопкинс считал своим собственным секретом. Но Гарри понимал, что расспрашивать Ачеса бесполезно. Лучше пропустить это сейчас мимо ушей. Еще будет время выяснить, как могло попасть в лапы Рокфеллера дело, о котором знали только двое-трое ученых да сам Гарри. Он вернулся к прерванному разговору. - Послушайте, Дин, если вы поймете, что Морган и другие имеют право на свою долю в Европе, то ваши интересы там тоже только расширятся. Одно цепляется за другое. - В том смысле, что Морган пытается выкинуть нас с поля банковской деятельности в Европе? Да тут все цепляются друг за друга. - Я хочу сказать: мы не можем позволить втянуть нас теперь в войну в Европе только потому, что это угодно Рокфеллеру. - Мы же не мешаем развязывать войну, где кому вздумается, так пусть и "другие" нам не мешают. - Мало не мешать, Дин, - злясь, но не теряя выдержки, проговорил Гопкинс. - Необходимо действовать вместе. Понимаете: сообща... Честное слово, можно подумать, что вы даже в школе никогда не участвовали в драке заодно с другими. - Я действительно предпочитал драться в одиночку. - Ну, теперь другие времена. Этак многого не добьешься. - Мы никогда не отказывались от разумных планов, готовы действовать сообща, - тоном примирения проговорил Ачес, но тут же поспешно прибавил: - Если нас не пытаются оставить в дураках. - Ну, Дин, с такими малыми, как вы, Рокфеллер, кажется, может не бояться, а? Гопкинс, в волнении ходивший по кабинету, устало опустился в кресло. - Поскольку речь идет не о какой-нибудь южноамериканской республичке, а о мире, Дин, о целом мире, то нельзя лезть в это дело очертя голову. Только овладев всем, вы сможете поделить между собою и все сокровища. Иначе рискуете остаться и без мира и без его сокровищ. Понимаете? - Я-то все понимаю, но мне сдается, что не все понимаете вы, Гарри. - Например? - Вы не понимаете, что не выборы президента, а ситуация в Европе - вот главное на сегодня. - В этом мы сходимся. Я только не соглашусь с тем, что одно не связано с другим. На чорта вам будет выгодная ситуация в Европе, над созданием которой мы столько потеем, если в Штатах не станет умного человека, способного ее использовать. А такой человек у нас один. - Мы бросили бы свою гирю на его чашу, если бы были уверены... Ачес, не договорив, вопросительно уставился на Гопкинса. Тот неохотно спросил: - Вы хотите, чтобы я поговорил с ним? - Да. - Поговорю. - Не откладывая. - Да. - И откровенно. - Он чертовски щепетилен. - Нам миндальничать некогда. - Грубостью у него можно провалить все дело. - Тогда мы будем знать, что делать. - Пояснее, Дин. - Мы бросим гирю на другую чашу выборных весов. - При нынешнем настроении американцев это не решит дела в вашу пользу. Американцы за Рузвельта. - Тогда напомните ему, что американские президенты не бессмертны! - угрожающе выпалил Ачес. Гопкинс приподнялся было в кресле с гневно сжатыми кулаками, но тут же в бессилии упал обратно. Задыхаясь, проговорил: - Ваше счастье, что мы одни... - Я же адвокат, Гарри, - с недоброй усмешкой заметил Ачес. - Ваше счастье... - Хорошо, можете не напоминать об этом ФДР, достаточно того, что вы будете помнить о судьбе Гоу. - И прежде чем успел прийти в себя ошеломленный Гопкинс, Ачес поспешно предложил: - Вернемся к делу? Гопкинс пробормотал что-то невнятное. - Вы должны сказать президенту, - продолжал Ачес, - что, по нашему мнению, главенство в мире обеспечено той державе, которая господствует в Тихом океане. - Это ему понравится. - Тем скорее он поймет, что все разговоры о независимости Филиппин нужно оставить. То-есть болтать-то можно что угодно, но мысль о самостоятельности островов - бред. Филиппины - ключ. Владея им, мы владеем Тихим океаном. Океан требует флота. Мы за флот. - Это ему тоже понравится. - Тем лучше. Мы за то, чтобы корабли понесли американский флаг туда, где сейчас полощутся вылинявшие тряпки святого Георга. - И это ему понравится, - монотонно ответил Гопкинс. - Тем лучше. С американским флагом укрепятся и американские порядки. От этого не станет хуже и вашему Моргану. Дальше: океан - путь на Восток, Восток - это Китай. - И Япония, - поправил Гопкинс. - О джапах - отдельно. Сначала Китай: дать там по рукам англичанам. - Хозяин будет в восторге. - Тем лучше. Англичанам должны дать тумака джапы. Гопкинс рассмеялся. - Для этого джапам понадобится усиление армии и флота. Усиление армии - стратегическое сырье. Стратегическое сырье - Рокфеллер. Готовый флот требует нефти. Нефть - тоже Рокфеллер... - Мы с вами - не дети, Гарри. В конце концов мы готовы со своей стороны сделать все, чтобы запах нефти не казался вам таким отвратительным. Мы ценим ваш ум, вашу энергию, ваши связи... - Оставьте в покое мой ум и мои связи, - раздраженно произнес Гопкинс. - Они уже оплачиваются. - Морганом? - Нет, президентом. - За счет Моргана. - Нет, за счет федерального казначейства. - Значит, и за наш счет. - Безусловно. - Вы циник, Гарри. Тем лучше: мы можем повысить ставку. Это не значит, что вы должны отказаться от денег Моргана, то-есть я хотел сказать: от денег казначейства. - К делу, Дин! - Я хотел бы, чтобы за те деньги, которые вам платит федеральное казначейство из нашей доли налогов, вы внушили Тридцать второму... - Я не гипнотизер. - Тогда просто расскажите ему: чем дальше джапы влезут в Китай, тем лучше. Двоякая выгода, Гарри: слабеет Китай, слабеет и Япония. - И усиливаются позиции России в Азии. - Ни в коем случае! До этого дело не должно дойти. Чтобы этого не случилось, ослабленным Японии и Китаю понадобится доппинг. Доппинг - это... - Опять сырье и нефть Рокфеллера. - И кредиты банков Моргана. - Разумно. - Если в Китае произойдет что-нибудь подобное инциденту с "Пенеем", надо еще раз проглотить пилюлю, хотя она и довольно горькая. - Это не понравится хозяину. - Тем хуже! В большой игре не стоит обращать внимания на булавочные уколы. - Президент заботится о достоинстве звезд и полос. - Значит, ему должно понравиться: пусть японцы потопят сегодня еще пять американских "Пенеев", чтобы укрепить нашу возможность завтра пустить ко дну весь японский флот. Гопкинс в сомнении покачал головой: - ФДР может ответить: я хочу потопить японский флот, не потеряв ни одной канонерской лодки. - А вы скажете ему, что в наших интересах потерять пять, десять, даже пятьдесят канонерок. Чем больше, тем лучше... для Моргана. - А для вас? - Мы большие альтруисты, Гарри. - Вам прямая дорога в монахи, Дин. - Я и то собираюсь. - Как было бы хорошо! - Вам? - Я был бы избавлен от разговоров с вами. - В сутане иезуита я допек бы вас вдвойне. Сейчас я дьявольски сдержан... Но вернемся к делу. По японским следам мы должны пробраться в Синьцзян и Индонезию... - Уже и в Индонезию? - с деланым удивлением спросил Гопкинс. - Рано или поздно джапы должны разинуть на нее пасть. Пусть разевают. Потом придем туда мы. - Что там есть, кроме нефти? - Все, что нужно нам и Моргану. - Дальше. - Упаси бог Тридцать второго повторять ошибки его предшественников. Тафт и Теодор Рузвельт были крикливыми крохоборами. Они наделали кучу ошибок. Нам приходится их исправлять. В наше время требовать часть - значит не получить ничего. "Требуйте все, чтобы получить что-нибудь", - сказал Христос. Гопкинс покачал головой: - Если бы Иисус был жив, он привлек бы вас за клевету. Ачес со смехом ответил: - Не беда. Всякий американский судья оправдал бы нас: это единственно здравая позиция. Изречение должно войти в американское издание евангелия. - Ладно, сойдемся на том, что "формула Христа" не противоречит нашим интересам, - согласился Гопкинс. - Тем лучше... Было бы опасно повторить ошибку Вильсона в отношении России. Нужно не приглашать батальон гангстеров к участию в дележе России, а взять ее себе целиком - вот единственно здравая и приемлемая для нас схема. - А как же Гитлер? - Взломщик! - безапелляционно заявил Ачес. - Тип для грязной работы. Повесим, как только откроет нам ворота России. - Это едва ли понравится хозяину. - То, что Гитлер прикончит Россию, или то, что мы его повесим? - спросил Ачес. Гопкинс уклонился от прямого ответа. Только сказал: - ФДР не выносит ефрейтора и боится коммунистов. Ачес поднялся с кресла. - Мы можем быть уверены, что эти предварительные соображения будут переданы ФДР? - Да. Голос адвоката сделался вкрадчивым: - Гарри, дружище, а вы не могли бы устроить мне свидание с ним, чтобы я сам мог внести полную ясность? Гопкинс демонстративно смерил Ачеса взглядом с ног до головы и с наслаждением проговорил: - Не выйдет! ФДР дьявольски чистоплотен. - Заметив, как густо покраснел Ачес и задрожали кончики его усов, Гопкинс смягчил тон: - Если вас не устраивает откровенность, могу привести вполне официальную причину отказа: на-днях мы отправляемся в небольшую предвыборную экскурсию на юго-запад. Оттуда прямо в Уорм-Спрингс. Вот!.. Вы не обиделись, Дин? Ачес презрительно выпятил губы. - Дорогой Гарри, на вас?.. И, не прощаясь, вышел из комнаты. 2 Пятна последнего снега еще смутно белели кое-где у корней деревьев. Пар от просыхающей земли заволакивал лес прозрачной дымкой. Было знобко Руппу казалось, что Клара иногда вздрагивает, и ему было неловко, - будто в этом был виноват он. А, пожалуй, Рупп и был немного виноват: кто же, как не он, затеял эту беседу с функционерами-подпольщиками? Кто дал ему право пригласить сюда вдову Франца? Разве сам он не мог провести это собрание? Ему казалось, что передача директивы, пришедшей из тюрьмы, от самого Тельмана, - такое многозначительное событие! Хотелось, чтобы товарищи услышали слова вождя из уст старого партийца - Клары, лично знавшей Тельмана. Она работала с ним, наконец, она была вдовой и сподвижницей такого человека, как Франц Лемке... Все, что говорила Клара, звучало особенно многозначительно. Молодежь, - а все пятеро пришедших на беседу в лесу были молоды, - слушала, затаив дыхание. Рупп уже был знаком с директивой Тельмана. Он больше смотрел на Клару, чем слушал ее. Вглядывался в ее исхудавшее лицо и думал о Лемке. С сыновней нежностью мысленно гладил ее уже совсем-совсем седые волосы. Клара говорила негромко. Так, чтобы только было слышно пяти близко подсевшим к ней товарищам. Подробно обрисовав политическое положение, создавшееся внутри Германии и за ее пределами в результате гитлеровской политики развязывания войны, Клара решила перейти к теме, ради которой они тут и сошлись, - к разъяснению лаконичной записки, полученной от Тельмана подпольем компартии. - Товарищ Эрнст Тельман, - проговорила она, и при этих словах все пятеро ее слушателей поднялись и сняли фуражки. Клара тоже встала и, прикрыв рукою задрожавшие веки, несколько мгновений помолчала. - Товарищ Тельман, - продолжала она, - вынужден быть лаконичным. В своей записке он говорит: "Политическое положение угрожающе для германского народа, для будущего Германии. Нужна мобилизация сил партии на разъяснение немцам необходимости всеми средствами бороться с агрессией Гитлера. Эта агрессия приведет к потере Германией национальной самостоятельности. За спиною Гитлера стоят иностранные подстрекатели. Гитлер действует на американские деньги. Внимание в сторону Америки. Проработайте статью Сталина "К международному положению", примерно 24-25-й годы. Сделайте выводы. Очень важно. Да здравствует германский народ! Слава нашей партии! Тельман". Волнение, охватившее Клару при чтении этой уже знакомой записки, заставило ее снова сделать паузу. - Товарищи, вы получили от него, - Клара указала на Руппа, не называя его по имени, - текст статьи, о которой идет речь, и наш комментарий. Вчитайтесь внимательно. Нет лучшего учителя, чем история. Нет лучших уроков для народа, чем анализ истории, даваемый Лениным и Сталиным... Быть может, надолго, на срок, который мы едва можем охватить взглядом, немецкому народу дан последний шанс прийти в себя, отогнать от себя кровавый туман фашистской лжи, сделать последнее большое усилие, чтобы свернуть с пути, на который его влекут безумцы и палачи, - с пути к плахе на путь к свободе и прогрессу... Сумерки сгущались. Тени деревьев уже не рассекали полосами влажную землю. Сумрак скомкал все силуэты. Рупп тревожно озирался. Тихонько, так, чтобы не помешать Кларе, он поднялся и пошел на опушку. Трудно было предположить, что полиция может пронюхать о собрании, но осторожность оставалась осторожностью: Рупп решил оставаться на опушке, пока не закончится беседа. Ему не был слышен голос Клары. Поэтому он не мог понять, почему она говорит так долго. А Клара с увлечением рассказывала молодым товарищам о том, что они должны разъяснить каждому немцу. Она говорила, что гитлеризм превосходит своей звериной дикостью и средневековой жестокостью все виды реакции, какие знала до тех пор история Германии. Но появление гитлеризма вовсе не было необъяснимым наваждением, плодом внезапного затмения сознания целого народа, околдованного кликушеством какого-то маниака. Фашизм никогда не смог бы достичь такой власти в Германии, если бы не пришел в результате длинной цепи побед реакции над умом и волей немецкого народа. Реакция брала верх над революцией во все решающие моменты германской истории. Революционный подъем народа ни разу не дал решающей победы. Всякий раз народ подпадал под влияние реакции и шел к катастрофе. Теперь, на великом историческом распутье, немецкий народ должен окинуть трезвым взглядом весь пройденный путь и понять всю гибельность своих ошибок. Немцы должны отказаться от ведущих в тупик философских абстракций Канта и Гегеля. Нужно понять, что вся философия была поставлена с головы на ноги гигантами революционной мысли Марксом и Энгельсом. Это они создали немецкую революционную философию, они начали борьбу за революционно-демократическое объединение германской нации, за освобождение трудящихся от невыносимого гнета эксплуатации. Всякий немец должен отдать себе отчет в величайших революционных заслугах Маркса и Энгельса. Они начали борьбу за истинную свободу Германии, за прогресс и культуру немецкого народа, за создание подлинно народной Германии в лучшем смысле этого слова; они были зачинателями революционной борьбы за уничтожение "германской империи прусской нации". Реакционные традиции немецкого общества не могли не оказать пагубного воздействия и на рабочий класс Германии. От Лассаля ведет свою родословную пресловутый немецкий "национальный социализм". Немецкие реформисты не случайно ухватились за Лассаля и сделали его своим идеологом. Правые социал-демократы Германии повинны в том, что германскому империализму долго удавалось разыгрывать из себя невинного простачка - прямодушного, честного и трудолюбивого, якобы по вине империалистов других наций оказавшегося обделенным при разделе мира. Это правые социал-демократы повинны в том, что немецкий народ принимал за чистую монету шовинистическую пропаганду империалистов, выступавших в тоге борцов за права обделенного историей германского народа. Ни история, ни народ Германии были тут ни при чем. Речь шла о немецких капиталистах, опоздавших к дележу. Обманом и силой, при помощи правых социал-демократов - изменников делу рабочего класса, германским империалистам удалось погнать немецкий народ на бойню войны 1914-1918 годов. Они рассчитывали вырвать кусок из пасти французского, британского и американского империализма. Эта попытка окончилась для них провалом. Были пролиты реки крови, были пущены на ветер миллиарды марок, а своей цели империалисты не добились. Но немецкий народ мог бы использовать это крушение реакции для завоевания себе свободы, для нанесения германскому империализму смертельного удара и для его уничтожения. Однако и на этот раз немецкие социал-предатели сыграли позорную и трагическую роль в судьбе Германии. Они помогли реакции снова взять судьбу страны и народа в свои руки. При попустительстве и при помощи все тех же социал-демократов буржуазия смогла призвать себе на помощь фашизм. - Из материалов, которые вы сегодня получили, - сказала Клара, - вы увидите, что фашизм не только военно-техническая категория. Фашизм - это боевая организация буржуазии, опирающаяся на активную поддержку социал-предателей. По существу, правые лидеры социал-демократии представляют собою умеренное крыло фашизма. Нет основания предположить, что фашизм добьется решающего успеха без активной поддержки социал-демократии. Эти организации не отрицают, а дополняют друг друга. Фашизм есть не оформленный, но фактически существующий и действующий политический блок этих двух организаций, возникший в обстановке послевоенного кризиса капитализма. Этот блок рассчитан на борьбу с пролетарской революцией. Буржуазия не может удержаться у власти без наличия такого блока. Поэтому... Клара не успела досказать. Из темноты вынырнул Рупп: - Полицейская цепь движется от деревни!.. Его слова услышали все, но никто не шевельнулся. Клара спокойно проговорила: - Ну что же, товарищи, расстанемся до следующего раза. Повторяю: долг коммунистов - объяснить народу, что война с Советским Союзом, которую стремятся развязать гитлеровцы, антинародная война... Расходитесь по одному. Если кто-нибудь увидит, что ему не избежать встречи с полицией, уничтожьте материал... До свидания, товарищи. - А... вы? - спросил кто-то из товарищей. Клара улыбнулась: - Я тут как дома. Это мой район... Идите. Товарищи быстро исчезли в сумраке леса. Один Рупп стоял в нерешительности. - Не теряй времени, - ласково сказала Клара. - Да, конечно... - без всякой уверенности, но стараясь казаться спокойным, ответил Рупп. - Куда я должен итти? - Ты не знаешь дороги? - В ее голосе прозвучало беспокойство. - Я впервые в этой местности. Только покажите мне направление. Клара вместо ответа жестом приказала ему следовать за собою и быстро зашагала по лесу как человек, хорошо знающий местность. Но ее учащенное дыхание, голос, немного дрожащий, когда она задавала Руппу вопросы, - все говорило об ее волнении. Такой Рупп видел ее впервые. И снова в нем поднялось сознание виновности в том, что она здесь, что она вынуждена теперь бежать от полиции да вдобавок еще спасать его. Ему было невыносимо стыдно. Он не мог решить, что лучше: оставаться с нею, чтобы защитить в случае надобности, или уйти. Если бы он только знал, что так будет лучше, он готов был тотчас же отстать, броситься в сторону, в темную чащу. Но тут же он понял, что это еще больше затруднит Клару - она ни за что не бросит его. И он послушно шел за нею, едва различая в темноте ее седую голову. А Клара двигалась все быстрей и, наконец, побежала. Деревья становились реже. В просвете мелькнул огонек. Клара остановилась, тяжело переводя дыхание. - Ты останешься здесь... - Она сделала несколько шагов в одну сторону, в другую, что-то разыскивая. - Ложись в эту яму. Тут тебя не найдут. Никуда не двигайся. К тебе придут... Пароль: "Ты немец, Франц?" Твой отзыв: "Как и всякий другой". Рупп почувствовал на своих щеках прикосновение ее дрожащих ладоней. Они были большие, загрубевшие от работы, но такие ласковые и теплые. Клара нагнула его голову и поцеловала в лоб. Прежде чем Рупп опомнился, ее шаги уже замерли на опушке. Он сделал было шаг вслед, хотел во что бы то ни стало увидеть хотя бы ее тень, но тьма леса была непроницаема. Он остановился. Ощупью нашел укрытие, о котором говорила Клара. Это была довольно глубокая яма, по бокам которой торчали корни деревьев, Рупп залез в нее. Сырая земля, осыпавшись с края, попала за воротник куртки. Рупп не сразу почувствовал, как холодна земля, однако чем дальше, тем крепче его пробирал озноб. Вокруг было подавляюще тихо. Лишь где-то далеко раздавался лай. Но это был не озлобленный рык полицейской овчарки, а мирный брех деревенской собаки. Рупп с трудом заставлял себя подчиниться стоявшим в ушах словам Клары: "Никуда не двигайся..." Ослушался ли бы он, если бы это сказал ему Лемке? Никогда! Значит, и сейчас он должен был сидеть тут, хотя зубы его временами непроизвольно отбивали дробь от пробиравшегося в кости озноба. Рупп пробовал заснуть, но это не удавалось. Земля казалась ледяной. Сырость пропитала всю одежду. Чтобы заставить себя забыть о холоде, Рупп перебирал в памяти слова последней записки Тельмана, думал о нем, о тюрьме, о тяжелой участи, выпавшей на долю вождя... Рупп поглядывал на небо, пытаясь по звездам определить томительно медленное движение времени. Но он был плохим астрономом - звезды ему ничего не говорили. Гораздо больше сказал крик петуха, послышавшийся с той же стороны, откуда брехала собака. Рупп решил, что там расположена деревня или, по крайней мере, ферма. Между тем время все-таки двигалось вместе со звездами. И Руппу показалось, что его прошло бесконечно много, когда неподалеку раздался, наконец, шум шагов. Так как голова Руппа находилась ниже уровня земли, то шаги показались ему более громкими, чем были на самом деле. Первым движением Руппа было выскочить из ямы и бежать. Но приказ Клары стоял в ушах: "Никуда не двигайся..." По мере приближения шаги делались не громче, а все менее слышными. Но они безусловно приближались. Наконец замерли совсем близко. Некоторое время длилось настороженное молчание, потом послышалось совсем тихое: - Ты здесь? Рупп удивился: девичий голос! Он хотел было откликнуться, но вспомнил о пароле и промолчал. Между тем после короткого молчания девушка проговорила снова: - Откликнись! - И уже с раздражением: - Отзовись же, Франц! Немец ты или нет? Пересиливая сопротивление застывших губ, Рупп проговорил: - Как и всякий другой. Чужим показался ему и собственный голос и эти слова, похожие на шамканье старика. Тень склонилась над ямой и закрыла весь мир. - Продрог? - с непонятной Руппу веселостью спросила девушка. - Держи! Он машинально протянул руки и принял небольшую корзинку. - Ну-ка, подвинься. Девушка скользнула в яму. Привыкшие к темноте глаза Руппа видели, как проворные руки пришелицы ловко распаковали корзинку. Через минуту к его застывшим ладоням прикоснулся горячий металл стаканчика. - Пей! Первый глоток молока, как пламенем, обжег горло Руппа. Но он с жадностью сделал второй и третий. Закоченевшие пальцы крепко сжимали стаканчик. - Вот хлеб, - приветливо сказала девушка. Но Рупп, казалось, не слышал. Он глотал горячее молоко и, как на чудо, смотрел на девушку. А она спокойно уселась, поджав ноги, и смотрела, как он пьет. Потом неторопливо, по-хозяйски завинтила пустой термос и поставила его в угол ямы. Рупп, кажется, только тогда до конца понял, как он прозяб, когда выпил молока. Он все еще не в силах был шевельнуть ни ногой, ни рукой. Повидимому, девушка поняла его состояние. Она участливо спросила: - Очень озяб? Рупп кивнул головой и тут же увидел, что она расстегивает пальто. Вообразив, что девушка хочет отдать ему свою одежду, он предупреждающе вытянул руки. Но она и не думала снимать пальто. Расстегнув все пуговицы, она вплотную придвинулась к Руппу и обвила его полами пальто. Заметив его испуганное, отстраняющееся движение, шепнула: - Погоди... Я согрею тебя. Тепло ее тела обессилило Руппа. Его руки сами обвились вокруг ее стана. Он приник к ней, прижавшись щекою к ее теплой щеке. У самого уха он услышал тихий смех. Этот звук показался Руппу таким ласковым, и тепло ее тела было таким родным, что он закрыл глаза и без сопротивления отдался наслаждению мгновенно надвинувшегося сна. Когда Рупп открыл глаза, было уже светло. У самого уха слышалось спокойное дыхание, и в поле зрения был кусочек румяной щеки, светлый завиток волос... Рупп замер в благоговейном страхе. Он боялся пошевелиться, боялся дышать. Руки девушки были попрежнему сомкнуты на его плечах и крепко держали полы пальто. А он страшился разжать затекшие пальцы своих рук, лежавших на ее поясе. Но его удивленное восхищение длилось недолго. Девушка тоже открыла глаза. Ему показалось, что она изумленно смотрит на него, словно не понимая, что произошло. Потом, вспомнив все, беззаботно рассмеялась и стала спокойно собирать рассыпавшуюся косу. Просто спросила: - Согрелся? Он не нашел ответа. Молча смотрел на нее. - Видно, еще не отошел, - с улыбкой сказала она, и только сейчас он отдал себе отчет в том, что она белокура, что у нее большой сочный рот, что вокруг ее несколько вздернутого носика рассыпаны мелкие-мелкие веснушки. Только сейчас Рупп разобрал, что у нее смеющиеся голубые глаза. Девушка поднялась, деловито застегнула пальто и одним сильным движением выскочила из ямы. Нагнувшись над ее краем, показала рукою на тянувшуюся в глубь леса прогалину, объяснила, как следует итти, чтобы не наткнуться на фермы, где может оказаться полиция. Потом снова улыбнулась широкой приветливой улыбкой. - Прощай. - Разве мы никогда не увидимся? - Где же? - Как тебя зовут? - Густа... - Густа... - повторил Рупп. - А тебя Франц? После секунды колебания он твердо ответил: - Франц. - Что ж, - она посмотрела в сторону, - может быть, и увидимся. На работе... Подай мне корзинку. Рупп поймал руку Густы и прижался к ней губами. Девушка испуганно отдернула руку. - И тебе не стыдно? - Нет, - твердо ответил он. - Ты очень хороший товарищ, Густа. Она с минуту колебалась, словно собираясь что-то сказать, но, видимо, раздумала и быстро пошла прочь. Он смотрел ей вслед. На губах его осталось ощущение шероховатого прикосновения обветренной кожи девичьей руки. Рука Густы была такая же загрубевшая, как у Клары, но от нее совсем иначе пахло... Совсем иначе... 3 Оторвав взгляд от окна, Рузвельт отыскал на странице место, где остановился, и стал читать дальше: "...Я бы хотел от имени народов Соединенных Штатов выразить искреннее сочувствие русскому народу, в особенности теперь, когда Германия ринула свои вооруженные силы в глубь страны... Хотя правительство Соединенных Штатов, к сожалению, не в состоянии оказать России ту непосредственную поддержку, которую оно желало бы оказать, я хотел бы уверить русский народ... что правительство Соединенных Штатов использует все возможности обеспечить России снова полный суверенитет и полное восстановление ее великой роли в жизни Европы и современного человечества..." Рузвельт отлично знал, что в словах этих не было ни на иоту искреннего сочувствия борьбе, которую вел русский народ, не было ни подлинного доброжелательства, ни хотя бы простого примирения с тем, что произошло в России. Это была игра, которую старался вести тогдашний президент Штатов, профессор Принстонского университета, сын попа и сам душою всего лишь причетник. Большевики свели на-нет всю работу государственного департамента, добившегося того, что правительство Керенского стало, по существу, компрадором российской формации, готовым продать страну американским бизнесменам. Заслуга американских дипломатов и разведчиков в том и заключалась, что они сделали Америку монопольным покупателем России из первых рук. Если бы не большевики, Америка, наверно, была бы полным хозяином недр, железных дорог и всей промышленности России. Российская колония, думалось Вильсону, стала бы рассадником американского влияния на величайшем материке Старого Света. Сухорукий недоносок Керенский не сумел использовать пятимиллиардный поток американского золота, чтобы справиться с революцией. Напрасно Фрэнсис тратил слова и деньги. Ни кликуша Керенский, ни кабинетный писака Милюков, ни слизняк Церетели не сумели обмануть народы России. И пожали то, что должны были пожать: революция уничтожила их самих. Позвав на помощь себе Корнилова, Керенский тут же перепугался. Его ужаснул призрак русского бонапартизма, потому что адвокатик сам мечтал о лаврах узурпатора. Когда великолепные американские планы потерпели крушение из-за этой шайки политической мелкоты, что оставалось Вильсону? Только лавировать. И, вероятно, всякий другой американский президент, будучи на его месте, отправил бы съезду Советов такое же послание... Рузвельт задумался и, опустив книгу, стал машинально разглядывать плафон на потолке. Его мысли текли вспять, - к тому времени, когда Вудро Вильсон писал эти строки Четвертому съезду Советов России. Допустим, что через два года после того, как были написаны эти слова, в кресле президента Штатов оказался бы не Гардинг, а снова сам автор этих строк, допустим, что вице-президентом был бы не Кулидж, а он, Франклин Делано Рузвельт. Ведь старый проповедник пытался же протащить его на это место в двадцатом году?.. Произошла ли бы тогда интервенция в Сибири и на севере России?.. Пожалуй... произошла бы... Во имя чего это было сделано?.. Взять свою часть в России?.. "Часть"! Теперь считают, что в этом был величайший промах. От этой ориентации и произошли все ошибки. Мизерный масштаб экспедиции Гревса, привлечение к участию в деле джапов и, как результат, провал всего предприятия. Гревс был прав, не желая таскать каштаны для других. Или допустим еще одну возможность: президентом был бы он, Рузвельт. Что тогда? Оказались бы Соединенные Штаты столь же яростным и последовательным противником Советов? Ведь никаким скребком не вычистишь из истории того, что именно Соединенные Штаты последними установили отношения с СССР. Еще одна непоправимая ошибка! Россия - это сила. Нельзя оставаться зрителем ее развития. Нужно бороться с нею, уничтожить ее или, если нельзя уничтожить, то... ее хотя бы временно своим другом. С улыбкой, в которой нельзя было прочесть ответа на этот вопрос, поставленный самому себе, Рузвельт отогнул страницу с посланием Вильсона и внимательно прочитал то, что было на следующей: "Съезд выражает свою признательность американскому народу и в первую голову трудящимся и эксплуатируемым классам Северной Америки Соединенных Штатов по поводу выражения президентом Вильсоном своего сочувствия русскому народу через Съезд Советов в те дни, когда Советская Социалистическая Республика России переживает тяжелые испытания. Российская Социалистическая Советская Федеративная Республика пользуется обращением к ней президента Вильсона, чтобы выразить всем народам, гибнущим и страдающим от ужасов империалистической войны, свое горячее сочувствие и твердую уверенность, что недалеко то счастливое время, когда трудящиеся массы всех буржуазных стран свергнут иго капитала и установят социалистическое устройство общества, единственно способное обеспечить прочный и справедливый мир, а равно культуру и благосостояние всех трудящихся". Через голову Вильсона Ленин протянул руку всем американцам. И по чьей вине? По вине самого же Вильсона!.. Еще одна ошибка старого проповедника. Когда это было? Двадцать один год тому назад! Как много и как бесконечно мало изменилось с тех пор! Боже милосердный, как много камней преткновения на его пути. Как примирить непримиримое - интересы Моргана с интересами Рокфеллера? Как поделить между ними мир, когда каждый хочет захватить его целиком?.. Если представить себе, что вот завтра Гитлер, безнаказанно проглотив Чехословакию, вторгается в Польшу, и подступает к границам Советов, что же тогда - гневно крикнуть на весь мир: Соединенные Штаты не допустят, чтобы этот разбойник без предела усиливал свое варварское государство? Послать Сталину такое же письмо, какое послал Ленину Вильсон?.. Что толку? Кто поверит его словам? Да если бы даже и поверили, нельзя предоставить русским до конца бороться один на один с фашистской машиной войны, которую сами они, американцы, так последовательно толкают на восток. Если в этом единоборстве Гитлер возьмет верх, Германия окажется бесконтрольным распорядителем Европы со всеми ее рынками, со всеми капиталовложениями Моргана в ее хозяйство. И Гитлер, нет сомнения, на этом не остановится. Он будет итти дальше и дальше на восток, пока не встретится где-нибудь на Урале или возле Байкала с японцами. Тогда прощай для Америки китайский рынок, прощай вся юго-восточная Азия и, может быть, все острова Тихого океана! А что будет тогда с Ближним Востоком, с его нефтью?.. Прав был вчера Гарри, снова и снова напоминая о том, что забыть о нефти - значит провалить все дело. Кое-кто твердят, будто Америке нет никакого дела до Ближнего Востока, что ей с избытком хватает для бизнеса и надолго хватит своей собственной нефти. Морган и компания никак не желают взять в толк, что интересы Америки требуют расширения нефтяной базы. Для большой политики, которую ведет он, Рузвельт, мало знать, что запас нефти в Соединенных Штатах велик. Нужно иметь ее под рукой во всех концах света - в Техасе и в Мексике, в Ираке и в Польше, в Персии и в Индонезии. Моргановцы не хотят думать о том, что они будут делать со своими долларами без нефти и без недр Рокфеллера, когда придет срок Соединенным Штатам брать в руки вожжи мировой политики. Такое время придет, оно не может не прийти, должно прийти! Это будет спор с Англией и с Японией за пересмотр карты мира. А может быть, с той и другой сразу?.. Оставить к тому времени источники Ирана и Ирака в руках этих англичан? Отдать источники Голландской Индии джапам?.. По какому пути пойдет Индия, если японцы выкинут оттуда англичан? А Африка? Что делать с Африкой... Или, может быть, кто-нибудь попытается уверить его, будто американцам нет дела ни до Африки, ни до Азии? Что же, найдутся и такие, которые всерьез начнут толковать о том, что на дорогах истории достаточно места, что Штаты могут двигаться вперед, не столкнувшись ни с кем... Нет, он не может равнодушно смотреть, как Гитлер разевает рот на весь мир. Как можно не понимать: руками этого типа господа из Сити готовятся выбить из седла американских предпринимателей. Но не для того он, Рузвельт, намерен в третий раз сесть в президентское кресло, чтобы позволить кому бы то ни было отодвинуть Штаты на задний план. Пес, который лает, когда в пасти у него кость, не умен. Грызть кости следует молча... Гитлер жаден и глуп. Он рычит, давясь пищей. Он очертя голову лезет в драку из-за любого куска тухлятины... Мерзость! Гарри, к сожалению, тоже не совсем понимает, как опасен Гитлер. Если этот взбесившийся пес получит все чего добивается, с ним не будет сладу. Его следует держать на цепи и на голодном пайке. Быть может, ради этого придется пойти на временный союз с Россией, если... если она согласится на это. Рузвельт окончательно отложил книгу и посмотрел на указатель скорости. Поезд делал не более пятидесяти - пятидесяти пяти километров в час. Рузвельт любил ездить медленно. Лежа на диване своего салона, он с интересом следил за видами, пробегавшими за толстыми, в три дюйма, стеклами вагона. Президент прекрасно знал свою страну. Он мог без путеводителя с точностью сказать, где в любой данный момент находится поезд. Он мог с сотней подробностей, которых нельзя было найти ни в учебниках географии, ни в истории, рассказать, что и когда произошло в любом из пунктов. Он любил часами с оживлением, даже несколько хвастливо, рассказывать это своим спутникам. Те, кто часто с ним ездил, поневоле приобщались к знанию исторической географии Америки. В салоне никого, кроме Рузвельта, не было. Считалось, что в этот час он спит, выполняя строжайший наказ своего врача Макинтайра. Рузвельт полулежал с выражением полного удовлетворения на лице: одиночество не было слишком частым уделом президента. Следуя извивам железной дороги, луч солнца медленно переползал вдоль темных, мореного дуба, панелей стены. Иногда он исчезал вовсе, перехваченный высоким краем выемки или стеною леса, пробегавшего за окном. В президентском вагоне поезда было тихо. Стук колес на стыках мягко доносился сквозь толстые стальные плиты пола, утяжеленного еще листами свинца. Эта комбинация стали и свинца должна была, по мысли конструкторов, сообщить полу не только непробиваемость на случай покушения при помощи бомбы, но и придать вагону столь большой вес, что взрыв не должен был бы его перевернуть. Вагон просто осел бы на полотно. Впрочем, единственным практическим результатом этих инженерных выдумок, который пока ощущали пассажиры вагона, было то, что толстый пол отлично поглощал звуки, а тяжесть придавала вагону плавный ход. На ходу можно было писать без помех. Поезд прогрохотал по небольшому мосту. Перед взором Рузвельта поплыли крыши большой фермы, одиноко стоящей на высоком берегу ручья. Он отлично помнил эту красиво расположенную ферму. Ее голубые крыши всегда были для него живым напоминанием благополучия, о котором так жадно мечтает американский земледелец. Он, Рузвельт, не раз уже обещал сделать эту мечту реальностью. Но несколько миллионов полуголодных фермеров попрежнему быстро катились к полному разорению. Они разорялись под непосильным гнетом налогов и спекулятивной политики крупных земельных компаний, действовавших заодно с монополистами по скупке сельскохозяйственных продуктов. Рузвельт знал, что подобная политика стягивает горло американского фермера, как мертвая петля палача. Он прекрасно знал, что эта политика монополий пополняет армию безработных, и без того достигшую опять страшной цифры в восемнадцать миллионов человек. И, что скрывать, он знал, какую ужасную взрывную силу таит в себе такая армия. Только последние глупцы могли не видеть, что еще в 1933 году американский народ был на грани восстания. Еще немного, и фермеры пустились бы в атаку. Если бы тогда нашлись люди, способные объединить озлобленных фермеров с миллионами доведенных до отчаяния безработных!.. Удар тридцати миллионов человек, ведомых таким полководцем, как голод... Брр!.. И сейчас еще становится не по себе... Но что же навело его на эти невеселые воспоминания?.. Ах да, богатая ферма с голубыми крышами! Рузвельт сделал усилие, чтобы приподняться. Ему хотелось еще раз взглянуть на убегавшие крыши. Вот они, там, вправо!.. Но почему они так потускнели? Почему крест-накрест забиты окна и что означает этот повалившийся забор? Что это за обгорелые столбы на месте загона для скота? Неужели цепкая лапа кризиса схватила за горло даже таких крепких хозяев?.. Что же скажет он сегодня фермерам в Улиссвилле? Кстати об Улиссвилле: если голубые крыши, значит скоро эта станция. Рузвельт нажал кнопку звонка. - Артур, - сказал он вошедшему Приттмену, - я должен сесть у окна. Камердинер молча помог ему подняться на шинах протеза. Это была мучительная операция. Те несколько шагов, что отделяли диван от окна, стоили Рузвельту огромного напряжения - лоб его покрылся крупными каплями пота. - Ничего, ничего, Артур, - немного задыхаясь, пробормотал он. - Все в порядке... Идите... Приттмен послушно удалился. Он знал, что президент ни за что не позволит фермерам, перед которыми ему предстояло выступить с речью, заметить, что перед ними, по существу говоря, совершенный калека. В любых обстоятельствах посторонние могли видеть президента только сидящим. Если же он стоял, им предоставлялось смотреть на его массивный корпус, с формами, развитыми, как у атлета, либо на его большую голову, с высоты которой навстречу им всегда светилась приветливая улыбка сильного главы Штатов. Ноги Рузвельта в таких случаях бывали закрыты. Даже если ему нужно было встать в присутствии посторонних, его очень ловко, всего на один момент, прикрывали слуги или агенты личной охраны. Никому из непосвященных не дано было видеть нечеловеческого усилия, которое невольно отражалось на лице президента, когда нужно было поднять тяжелое тело на шины, заменявшие ему безжизненные ноги. Несколько минут Рузвельт неподвижно сидел у окна. Сквозь толстые стекла зеленоватого цвета все окружающее приобретало несколько более блеклые тона. В первое время, когда охрана прикрыла президенту вид на мир этими пуленепроницаемыми стеклами, его раздражало то, что сквозь них не видно ярких красок, которые он любил. Но со временем он привык к этой стеклянной броне, как и к остальным неудобствам жизни президента. В салон вошел Гопкинс. Рузвельт встретил его оживленным возгласом: - Смотрите, смотрите, Гарри! И показал на высившийся у подножия холма огромный транспарант с изображением красного чудовища, держащего в клешнях ленту с надписью: "Омары Кинлея". Тысячи подобных реклам мелькали вдоль полотна железной дороги. Гопкинс не мог понять, почему именно этот аляповатый щит с багровым чудищем привел президента в такой восторг. - Если бы вы знали, Гарри, - оживленно пояснил Рузвельт, - какое чертовски забавное воспоминание молодости связано у меня с омарами! - Я ем омаров только с соусом Фалька, - ответил Гопкинс унылым тоном человека, которому из-за отсутствия доброй половины желудка самая мысль об еде не доставляла ничего, кроме неприятности. - Перестаньте! - воскликнул Рузвельт. - Фальк самый отвратительный обманщик, который когда-либо занимался соусами. Он готовит их из дешевых отходов. - Кто вам сказал? - Против Фалька уже несколько раз пытались возбудить преследование: он отравляет миллионы людей. Но всякий раз этот негодяй ускользает. И не могу понять, каким образом? - Рузвельт развел руками. - Так я вам скажу: вероятно, всякий раз, когда Фальк должен попасть под суд, в его компании прибавляется еще один акционер - судья, который прекращает дело. - Если бы это было так просто... - недоверчиво произнес Рузвельт. - Не воображаете ли вы, что это слишком сложно? - желчно сказал Гопкинс. - Но чорт бы его побрал! Неужели я должен отказаться и от омаров? - Мясо омаров очень полезно, - наставительно возразил Рузвельт. - Когда я собирался открывать ресторанную линию... - Вы опять выдумываете. - Ничуть не бывало. Сейчас расскажу. Но сначала о соусах. Боюсь, что ваше пристрастие к дрянной приправе вынудит хирургов к повторной операции. - Станут они напрасно терять время! - с напускной небрежностью сказал Гопкинс. - Разве только какая-нибудь старая дева, одна на все Штаты, теперь не знает, что борьба с раком - пустое занятие. - Ну, уж непременно рак! - В тоне Рузвельта звучало ободрение, хотя он отлично знал, как называется болезнь Гопкинса. Сам тяжело больной, ясно сознающий свою неизлечимость, Рузвельт не мог свыкнуться с мыслью, что смерть сторожит его ближайшего помощника, ставшего еще нужнее после смерти Гоу. Гарри дьявольски работоспособен, его связи обширны. Он, как хороший лоцман, помогает Рузвельту вести корабль сквозь пенистые буруны политики между банковской Сциллой Моргана и нефтяной Харибдой Рокфеллера... Да, Гарри незаменимый помощник. Рузвельт отлично знал, что говорят и даже чего не говорят вслух, а только думают об его советнике. Злые языки приклеили Гопкинсу ярлык "помеси Макиавелли и Распутина из Айовы". Его считают злым гением Белого дома, закулисным интриганом. Все это знал президент. Но зато он знал и то, что Гарри - это человек, с которым он может работать спокойно. Наконец, Рузвельт был уверен: в любой момент можно вместо себя подставить Гопкинса под удары политических противников. Всякое поношение отскочит от Гарри, как старинное каменное ядро от брони из лучшей современной стали. Откуда, как пришла эта дружба двух людей, столь мало похожих друг на друга? Рузвельт был аристократ, в том смысле, как об этом принято говорить в его круге. Он всегда с гордостью произносил имена своих предков, высадившихся с "Майского цветка". Он знал, что его считают "тонко воспитанным человеком общества", и не без кокетства носил репутацию всеобщего очарователя. Как он мог сойтись с этим социалистом-ренегатом, сыном шорника, резким, подчас нарочито неучтивым Гопкинсом? Гарри был способен, забросив все дела, вдруг превратиться в оголтелого гуляку и в наказание за это надолго слечь в постель. Почему потомственный миллионер так доверился человеку, не обладавшему сколько-нибудь значительными собственными средствами, но с легкою душой разбрасывавшему чужие миллиарды? Все это считалось психологической загадкой для журналистов и досадным парадоксом, хотя никакой загадки тут не было: Гопкинс был фанатически предан Рузвельту, он был "его человеком". Когда Гопкинс, заговорив о соусах, невольно напомнил Рузвельту о своей смертельной болезни, чувство беспокойства всплыло у Рузвельта со всею силой. Президент ласково притянул Гарри к себе за рукав. Но Гопкинс махнул рукой, словно говоря: "Буду ли я есть соус Фалька или какого-нибудь другого жулика - все равно смерть". Рузвельт с возмущением воскликнул: - Гарри, дорогой, поймите: вы мне нужны! Мне и Штатам. Не зря же толкуют, что вы мой "личный министр иностранных дел"! Гопкинс криво улыбнулся. - Если вопрос стоит так серьезно, то я готов переменить поставщика соусов. - Запрещаю вам покупать их у кого бы то ни было, слышите? Моя собственная кухня будет поставлять вам приправы к еде. Макинтайр составит рецепты и... Гопкинс перебил: - Тогда уж и изготовление этих снадобий поручите Фоксу. - Блестящая мысль, Гарри! Из того, что Фокс фармацевт, вовсе не следует, что он не может приготовить вам отличный соус для омаров. Кстати, я едва не забыл об омарах. Зная, что сейчас Рузвельт ударится в воспоминания, Гопкинс болезненно поморщился. Ему жгла руки папка с бумагами, которую он держал за спиной. Необходимо было подсказать президенту кое-что очень важное. Дело не терпело отлагательства, а воспоминания Рузвельта - это на добрых полчаса. - Вы отчаянный прозаик, Гарри. Если бы нас не сближало то, что мы оба безнадежные калеки... - Надеюсь, не только это... - Но и это не последнее в нашей совместной скачке, старина! Хотя не менее важно то, что у нас чертовски разные натуры: вы способны думать об омарах только как о кусках пищи красного цвета, немного пахнущих морем и падалью, для меня омар - целое приключение. Это было лет двадцать тому назад, может быть, немного меньше. Мне пришла идея ускорить доставку даров моря из Новой Англии на Средний Запад, перевозя их в экспрессах. Этого еще никто не пробовал. Я стал размышлять над тем, какой продукт смог бы выдержать высокий тариф такой перевозки. - По-моему, устрицы... - Нет, омары! Вот что показалось мне подходящим товаром. Перевозка в холодильнике экспресса не могла сделать их слишком дорогими для любителей деликатесов в Сен-Луи. В течение года дело шло так, что я подумывал уже о расширении ассортимента, когда случилось несчастие... вот это... - Рузвельт указал на свои ноги. - Пришлось бросить все на компаньона. - Кого именно? - быстро, хотя и совершенно машинально спросил Гопкинс. - Не все ли равно? - неопределенно ответил Рузвельт. - Когда я пришел в себя от удара настолько, что вспомнил об этих омарах и справился о деле, оказалось, что оно с треском вылетело в трубу. - Как и большинство ваших дел, - скептически заметил Гопкинс. - Да... Компаньона осенила великолепная идея: "Если арендовать целую полосу берега в бухте и огородить ее так, чтобы омары не могли уходить в море, то они начнут размножаться и скоро заполнят всю бухту. Это будут наши собственные омары, совсем пол руками". Увы, в его плане оказался один маленький просчет: чтобы размножаться, омары должны уходить в море... Так лопнуло это дело... Рассказывая, Рузвельт, мечтательно смотрел в окно, весь отдаваясь воспоминаниям: - Потом мне еще раз пришла блестящая мысль, связанная с гастрономией. Я заметил, что по Албани пост-род происходит усиленное движение автомобилей, и подумал: было бы неплохо создать вдоль этой дороги цепь ресторанов. Они снабжались бы готовыми блюдами из одной центральной кухни. Я даже составил меню: холодное мясо, сандвичи, несколько сортов салатов, пиво, эль и, может быть, еще чай в термосах. Горячий - только чай, остальное в холодном виде. Такое дело могло бы отлично пойти. Но, чорт побери, я никогда не мог забыть печальной истории с омарами и так и не решился приняться за свои рестораны... - Рестораны не для вас, патрон, - желчно проговорил Гопкинс, - а вот что касается омаров, то просто удивительно, что вы, уделяющий столько внимания улучшению условий человеческого существования, не подумали об условиях, определяющих возможность размножения или вымирания омаров. - Что общего между омарами и людьми? - Те и другие поедают падаль, те и другие созданы богом на потребу нам. - Я лучшего мнения и о боге и о людях, Гарри. - Тем более достойно сожаления, что вы не занялись вопросом регулирования их размножения. - Должен сознаться, Гарри, я никогда всерьез не интересовался этими делами. - А стоило бы. - Не стану спорить, но, на мой взгляд, это чересчур большой и сложный вопрос, чтобы заниматься им между прочим. А на серьезное изучение у меня нет времени. - Для нас с вами он стоит в одном единственном аспекте: что делать с людьми, когда их станет еще больше? Впрочем, мы не знаем, что с ними делать уже сейчас! - сердито проговорил Гопкинс. - По-моему, вопрос не так уж сложен, как хотят его представить всякие шарлатаны от науки: людей на свете должно быть как раз столько, сколько нужно. - Нужно для кого? - прищурившись, спросил Рузвельт. Гопкинс прищурился, копируя собеседника: - Для нас с вами! - И пожал плечами. - Ручаюсь вам, Гарри, мальтузианство - бред кретина, забывшего лучшее, что господь-бог вложил в нашу душу: любовь к ближнему. - Что касается меня, - желчно сказал Гопкинс, - то я люблю ближнего только до тех пор, пока получаю от него какую-нибудь пользу. А я не думаю, чтобы увеличение народонаселения, хотя бы у нас в Штатах, способствовало моей или вашей пользе. - Это отвратительно, Гарри, то, что вы говорите! - крикнул Рузвельт. - У вас немыслимая каша в голове... вы ничего не понимаете в этом. Хорошо, что ни вы, ни я не успеем засесть за мемуары. - За меня не ручайтесь... - Не обольщайтесь надеждой, что я оставлю вам время на это старческое копание в отбросах своего прошлого. - Только потому, что мне не дано дожить до старости, только поэтому. - Вовсе нет, - запротестовал Рузвельт. - Я не позволю ни себе, ни вам тратить время на стариковские жалобы, пока один из нас способен на большее. Гопкинс отлично понимал, что хочет сказать Рузвельт, но ему доставляло удовольствие строить гримасу недоумения. Он любил поднимать подобные темы и часто спорил с президентом. Эрудированные доводы образованного и дальновидного Рузвельта частенько бывали Гопкинсу очень кстати, когда ему самому доводилось отстаивать точку зрения президента перед его противниками. Эти доводы особенно были нужны Гопкинсу потому, что он не находил их у себя. Гопкинс не был простаком. К тому же, будучи помощником такого изощренного политика, как Рузвельт, он не мог относиться к противникам так легкомысленно, как относился кое-кто из его друзей, в особенности все эти оголтелые ребята из шайки Ванденгейма. Гопкинс смотрел на коммунизм, как на серьезное явление в жизни общества. Он отдавал должное русским, проводившим учение Маркса и Ленина в жизнь с завидной последовательностью. Но он, разумеется, не соглашался с тем, что позиция его общественной системы - капитализма - могли быть сданы этому враждебному его миру мировоззрению. Вот тут-то ему недоставало теоретических знаний, а Рузвельт прибегал иногда к мыслям таких, казалось бы, далеких миру президента философов, как Ленин и Сталин. При грандиозном размахе их философских построений, при невиданной смелости социальных и экономических решений, предлагаемых человечеству, они никогда не отрывались от реальности. Нет, Гопкинс не был философом. Единственными уроками философии, которые он признавал, были беседы с Рузвельтом. Но и здесь он частенько проявлял такую же несговорчивость, как сегодня: - Не понимаю, что глупого в рассуждениях Мальтуса? Но допустим, что попытка избавиться от перепроизводства рабочих рук - действительно чепуха. Тогда нужно сократить производство машин-производителей. - Одна глупость страшнее другой, - воскликнул Рузвельт. - Не понимаю, что тут глупого, - сказал Гопкинс, - если вместо одного давильного автомата я посажу в сарай сотню парней. Все они будут заняты, все будут получать кусок хлеба, а я буду иметь те же пятьсот кастрюль в день, которые штампует автомат. В глазах Рузвельта мелькнула нескрываемая насмешка. Когда Гопкинс умолк, он сказал: - Значит, когда эти сто парней родят еще сто, вы должны будете дать им в руки вместо медного молотка деревянный или просто берцовую кость съеденного ими вола, чтобы работа у них шла медленней. А когда у той второй сотни родятся еще сто сыновей, вы заставите их выгибать кастрюли голыми пальцами, а закраины для донышка делать зубами? - Это уже абсурд! - А не абсурд предполагать, что три доллара, которые вы даете сегодня мастеру при автомате, можно разделить на сто парней, а потом на двести, а потом... - Вы сегодня поднимаете меня на смех. - Это все-таки лучше, чем если бы вас подняли на смех Тафт или Уилки. - Одно другого стоит, - кисло протянул Гопкинс. - Но в заключение я вам все-таки скажу, что сколько бы вы ни занимались вашей филантропией, вы не спасете от катастрофы ни Америку, ни тем более человечество. - Гопкинс подумал и очень сосредоточенно продолжал: - Я настаиваю: перспектива должна быть! - Он убеждающе потряс в воздухе кулаком. - Поймите же, патрон, она должна быть тем лучшей, чем меньше людей будет на земле. Ведь чем скорее они размножаются, тем больше возникает противоречий, тем сгущеннее атмосфера, тем страшнее смотреть в будущее. - Вы пессимист, Гарри... - Ничуть! Мне просто хочется думать логически: а к чему же мы придем, когда их будет вдвое, втрое больше? Это же чорт знает что!.. Кошмар какой-то!.. Рузвельт остановил его движением руки. - Вы недурной делец, во всяком случае, с моей точки зрения, - прибавил он с улыбкой, - но ни к чорту негодный философ, Гарри... - Он пристально посмотрел в глаза собеседнику. - Говорите прямо: вам хочется уничтожить половину человечества?.. 4 Рузвельт был человеком, не способным положить на стол даже локти. Он был из тех, кто в нормальных условиях избегал говорить неприятности. Во всех случаях и при любых обстоятельствах он стремился приобретать политических друзей, а не врагов. Вместе с тем он понимал, что в сношениях с противниками, будь то внутри Штатов или за их пределами, - особенно, если эти противники более слабы, - нужно разговаривать подчас просто грубо. Поэтому Рузвельту нужен был кто-нибудь, кто мог за него класть на стол ноги на всяких совещаниях внутри Америки и на международных конференциях и говорить с послами языком рынка. Таким человеком и был Гарри Гопкинс. Гопкинс понимал: вопрос, только что заданный ему Рузвельтом, не риторический прием. Но Гарри достаточно хорошо изучил президента, чтобы знать, что в разговоре с ним далеко не всегда следует называть вещи своими именами. Нужно предоставить ему возможность обратиться к избирателям с высокочеловечными декларациями, обещать мир всему миру, обещать людям счастливое будущее. А когда дойдет до дела, он, Гопкинс, найдет людей, руками которых можно делать любую грязную работу. Не всегда можно было прочесть мнение президента в его взгляде. Сейчас, например, Гопкинс не мог понять: действительно ли Рузвельт осудил его, или это опять только манера всегда оставаться в глазах людей чистоплотным. "Вам хочется уничтожить половину человечества?.." Что ему ответить?.. Гопкинс негромко произнес: - Я этого не сказал, но... - Но подумали! А мне не хочется, чтобы мой лучший друг строил из себя какого-то каннибала, считающего, что только война может нам помочь выйти из тупика. - Значит, тупик вы все-таки признаете! - торжествующе воскликнул Гопкинс, поймавший Рузвельта на слове, которое у того еще ни разу до сих пор не вырывалось. Но президент мгновенно отпарировал: - Не тот термин, - сказал он, - я имел в виду политический кризис и только... - Ну, так попробуйте вытащить мир из этого "кризиса", избежав войны. Буду рад выслушать хорошую лекцию по этому поводу. - К сожалению, Гарри, - и лицо Рузвельта сделалось задумчивым, - я теперь все чаще обращаюсь к русской литературе, когда мне приходится разбираться в сложностях, до которых докатилось человечество. На этот раз я передам вам мысль одного русского публициста, с которым сам познакомился недавно. Но тем свежее у меня в памяти его мысль: некий джентльмен сомневается в дальнейшей судьбе цивилизации человечества только потому, что животный страх за собственные преимущества, присвоенные за счет других людей, он переносит на общество в целом. Он думает: "Так как с прогрессом общества будут уменьшаться мои сословные преимущества, обществу в целом будет хуже. А когда меня вовсе лишат привилегий, общество окажется на грани гибели..." - Рузвельт вопросительно посмотрел на Гопкинса. - Вы поняли, Гарри?.. Не кажется ли мне, что, когда меня лишат Гайд-парка, человечество останется без крова?.. - Я далек от таких аберраций, - с цинической откровенностью проговорил Гопкинс. - Меня беспокоит судьба этого поезда, - он выразительно обвел вокруг себя рукою, - а вовсе не то, что находится там, - и он с презрением ткнул пальцем в окно вагона, на видневшиеся за толстым стеклом домики фермеров. - Тогда, мой друг, - с ласковой наставительностью проговорил Рузвельт, - вы должны прежде всего выкинуть из головы глупости, которые в ней сидят. Мальтус не подходит. Массам людей он гадок. Это не философия, а грубый обман. На него нельзя поддеть человечество. Только трусы, потерявшие голову, могут полагаться на подобные средства борьбы с разумными требованиями простого человека. Запомните, Гарри: животный страх перед массой не делает дураков умными - они остаются дураками. Пойдемте своей дорогой. Если мы не сумеем завоевать любовь американцев - конец! - Он погрозил Гопкинсу пальцем. - Запомните, Гарри: сознательный гнев масс - это революция. - С этими словами он отвернулся было к окошку, но тут же снова подался всем корпусом к Гопкинсу. - Этого вы не записывайте в своем дневнике... А теперь, что вы там мне приготовили? - И протянул руку к папке, которую держал Гопкинс. Гопкинс молча подал лист, лежавший первым. Взгляд Рузвельта быстро пробежал по строкам расшифрованной депеши. "24 марта 1939 Американский посол в Лондоне Кэннеди Государственному секретарю США Хэллу Лорд Галифакс считает, что Польша имеет большую ценность для западных держав, чем Россия. По его сведениям, русская авиация весьма слаба, устарела, оснащена самолетами малого радиуса действия; армия невелика, ее промышленная база не готова..." По мере того как Рузвельт читал, все более глубокая морщина прорезала его лоб. Закончив чтение, он еще несколько мгновений держал бумагу в руке. Словно нехотя вернул ее Гопкинсу: - Что говорит Хэлл? - Что Галифакс высказался в пользу того, чтобы провести перед Германией черту и заявить: "Если Гитлер перейдет эту черту - война". - Пусть заявляет... - неопределенно ответил Рузвельт, не поворачивая головы. И помолчав: - Уж не хочет ли Галифакс, чтобы мы присоединились к этому заявлению? Гопкинс пожал плечами. - Я их понимаю, - задумчиво проговорил президент. - Чемберлену и Даладье есть из-за чего рвать на себе волосы: Чехословакия - в брюхе Гитлера, а он пока и не думает двигаться дальше на восток... - На Россию? - Я сказал: на восток, - с ударением повторил Рузвельт и после минутной задумчивости продолжал: - Вот когда я много дал бы, чтобы с точностью знать: действительно ли так слаба Россия или это обычный просчет англичан? - Не всегда же они ошибаются. - Это становится их традицией. Вспомните, как в тридцать седьмом их пресса из кожи вон лезла, чтобы доказать слабость Китая, его неспособность сопротивляться нападению японцев. - Это понятно. Англичанам чертовски хотелось толкнуть джапов в Китай назло нам. - Но вспомните, что они пророчили: капитуляцию Китая через два месяца. А что вышло?.. Джапы увязли там так, что не могут вытащить ноги. Не получится ли того же с Германией?.. - Мы могли бы помочь ей так же, как помогали Японии, - ответил Гопкинс, но Рузвельт резко оборвал его: - Я не хочу слушать такие разговоры, Гарри! Слышите, не хочу! - Так или иначе, Хэлл готов поддержать стратегию англичан и французов. Рузвельт ничего не ответил. Гопкинс продолжал: - Их идея заключается в том, чтобы поместить Россию... вне запретной черты Галифакса. Рузвельт снова ничего не ответил. Гопкинс знал эту манеру президента: делать вид, будто не слышит того, по поводу чего не хочет высказывать свое мнение. Поэтому Гопкинс договорил: - Они полагают, что при таких условиях Гитлер нападет на Советский Союз. Рузвельт действительно не хотел отвечать. Ему нечего было ответить. Ведь именно этот вопрос он поставил перед собою не дальше получаса назад, читая послание Вильсона. Вот судьба: ответ потребовался гораздо быстрее, чем он предполагал. И вовсе не в теоретическом плане. От того, что он скажет Хэллу, зависело, быть может, куда и когда двинется Гитлер... Близкие к Рузвельту люди знали, что, называя сам себя якобы в шутку величайшим притворщиком среди всех президентов Штатов, он говорил сущую правду, тем самым стараясь скрыть ее от людей. Он как-то сказал: "Если хотите, чтобы люди не знали ваших истинных намерений, откровенно скажите, что собираетесь сделать. Они тут же начнут ломать себе голову над совершенно противоположными предположениями". Однако сам Рузвельт ни разу не последовал этому правилу, и тем не менее никто и никогда не знал того, что он думает. Президент действительно был великим мастером притворства. Почти невзначай, словно она не имела никакого отношения к делу, прозвучала его просьба, обращенная к Гопкинсу: - Дайте-ка мне вон тот бювар, Гарри. Это мои предвыборные выступления. Я хочу тут кое-что просмотреть перед встречей с фермерами Улиссвилля. Поняв, что президент хочет остаться один, Гопкинс повернулся к выходу, но Рузвельт остановил его: - Дуглас отдохнул? - Макарчер не из тех, кого утомляют перелеты. Он давно сидит у меня в ожидании вашего вызова. - Пусть заглянет, когда поезд отойдет от Улиссвилля. Да и сами заходите - послушаем, что творится на Филиппинах. Теперь это имеет не последнее значение, а будет иметь вдесятеро большее. - Вы знаете мое отношение к этому делу, патрон. - Знаю, дружище, но вы должны понять: именно обещанная филиппинцам независимость... Гопкинс быстро и решительно перебил: - На этот раз нам, видимо, придется выполнить обещание. - Через семь лет, Гарри. - И Рузвельт многозначительно повторил: - Только через семь лет! - Если это не покажется вам парадоксом, то я бы сказал: именно это меня и пугает - слишком большой срок. Рузвельт покачал головой. - Едва ли достаточный для того, чтобы бедняги научились управлять своими островами. - И более чем достаточный для того, чтобы Макарчер успел забыть о том, что он американский генерал. - Дуглас не из тех, кто способен это забыть. И кроме того, у него будет достаточно забот на десять лет вперед и после того, как "его" республика получит от нас независимость. Составленный им десятилетний план укрепления обороны Филиппин поглотит его с головой. Гопкинс недоверчиво фыркнул: - Меня поражает, патрон: вы, такой реальный в делах, становитесь совершенным фантазером, стоит вам послушать Макарчера. - Своею ненасытной жаждой конкистадора новейшей формации он мог бы заразить даже и вас. - Сомневаюсь... Начнем с того, что меня нельзя убедить, будто Япония предоставит нам этот десятилетний срок для укрепления Филиппин. - Тем хуже для Японии, Гарри, могу вас уверить, - не терпящим возражений тоном произнес Рузвельт. Но Гопкинс в сомнении покачал головой: - И все-таки... Я опасаюсь... - Пока я президент... - Я ничего и никого не боюсь, пока вы тут, - Гопкинс ударил по спинке кресла, в котором сидел Рузвельт, и повторил: - Пока тут сидите вы. Веселые искры забегали в глазах Рузвельта. Поймав руку Гопкинса, он сжал ее так крепко, что тот поморщился. - То же могу сказать и я: что может быть мне страшно, пока тут, - Рузвельт шутливо, подражая Гопкинсу, ударил по подлокотнику своего кресла, - стоите вы, Гарри! А что касается Дугласа - вы просто недостаточно хорошо его знаете. - Кто-то говорил мне об усмирении... - Перестаньте перетряхивать это грязное белье! - И Рузвельт с миной отвращения замахал обеими руками. - Короче говоря, я не боюсь, что Макарчер променяет президента Рузвельта на президента Квесона. - Но может променять его на президента Макарчера. - Если бы он и был способен на такую идиотскую попытку, она не привела бы его никуда, кроме осины. Его линчевали бы филиппинцы. Не думаю, чтобы им пришелся по вкусу президент-янки. Нет, этого я не думаю, Гарри. - По мере того как Рузвельт говорил, тон его из шутливого делался все более серьезным и с лица сбегали следы обычной приветливости. Но тут он ненадолго умолк и, снова согнав с лица выражение озабоченности, прежним, непринужденным тоном сказал: - Кстати, Гарри, когда увидите нашего "фельдмаршала", скажите ему, чтобы не показывался в окнах вагона. Пусть не ходит и в вагон-ресторан. Я не хочу, чтобы об его присутствии пронюхала пресса. А в ресторане, говорят, всегда полно этих бездельников-корреспондентов. - Где же им еще ловить новости, если вы уже второй день не собираете пресс-конференций. - Подождут! При этих словах он жестом отпустил Гопкинса и принялся перелистывать вшитые в бювар бумаги. Отыскав стенограмму своего недавнего заявления, сделанного журналистам в Гайд-парке, он остановился на словах: "...Заявление о включении США в Англо-французский фронт против Гитлера представляет собою на сто процентов ложное измышление хроникеров..." Да, именно это было им сказано. Что же это такое - дань предвыборной агитации или искреннее заявление создателя первой в истории Штатов настоящей двухпартийной политики? Двухпартийная политика! Пресловутые "лагери" не менее пресловутых "республиканцев" и "демократов". Даже наедине с самим собою Рузвельт не стал бы называть вещи своими именами. Хотя и он сам, как и всякий мало-мальски ориентированный в американской политической жизни человек, отлично понимал, что дело вовсе не в этих двух организациях, имевших мало общего с обычным понятием политической партии. Двумя чудовищами, под знаком смертельной борьбы которых проходила вся политическая и экономическая жизнь Америки, были банковско-промышленная группа Моргана, с одной стороны, и нефтесырьевая группа Рокфеллера - с другой. Сочетание политики этих монополистических гигантов и следовало бы, собственно говоря, именовать двухпартийной политикой. До Франклина Рузвельта такое сочетание плохо удавалось американским президентам. Ставленники группы Моргана падали жертвами интриг мощного выборного аппарата рокфеллеровских "политических боссов". Ставленников Рокфеллера нокаутировал аппарат Моргана. Для народа это носило название борьбы демократов с республиканцами. Но ни один американец с конца девятнадцатого столетия уже не мог дать ясного ответа на вопрос, чем отличаются республиканцы от демократов. Зато всякий отчетливо знал, что между ними общего: та и другая "партия" была орудием политики решающих монополистических групп... Рузвельт знал, что его заявление журналистам произвело сенсацию далеко за пределами Америки. Через некоторое время государственный департамент дал знать в Европу, что в случае конфликта из-за Чехословакии Франция не должна рассчитывать ни на поставки американских военных материалов, ни на кредиты из США. И в прямой связи с его заявлением находилось то, что было провозглашено в комиссии сената по иностранным делам: "Сенат США не поставит на голосование никакого договора, никакой резолюции, никаких мер, определяющих вступление США в войну за границей, так же, как никаких соглашений, никаких совместных действий с любым иностранным правительством, которые имели бы целью войну за границей". А это тоже имело большой резонанс в Европе. Больше того! С санкции президента, в угоду изоляционистам, которых накануне выборной кампании нужно было умилостивить, Хэлл сообщил Франции, что если разразится война в Европе, французы не получат от Америки больше ни одного самолета, даже из числа уже заказанных французским правительством и даже из тех, что уже готовы для него... Да, именно так обстояло дело с Чехословакией! А как будет с Польшей? Если Гитлер действительно проглотит и Польшу, то неужели он, Рузвельт, и на этот раз получит послание, подобное тому, которое прислал после Мюнхена английский король? С идиотской торжественностью, на которую способны одни английские дипломаты, посол Великобритании вручил ему тогда это письмо. Рузвельт помнит его почти дословно - так оно было неожиданно и так не соответствовало политическому моменту: "Считаю обязанностью сказать вам, как я приветствую ваше вмешательство в последний кризис. Георг". Последний кризис!.. По лицу Рузвельта пробежала горькая усмешка: поистине глупость не мешает им совершать подлости, а подлость - быть дураками! Он захлопнул бювар и отбросил в сторону: политика! За окном промелькнули первые фермы окрестностей Улиссвилля. Влево, на холме, прямо против просеки, сбегавшей к его подошве, среди могучих сосен, был виден белый дом с колоннами. Большой красивый дом старинной усадьбы. Если бы Рузвельт не был в салоне один, он непременно рассказал бы интересную историю о том, как в этом доме, наследственном гнезде таких же американских аристократов-первопришельцев, какими были Рузвельты, генерал Улисс Грант подписал приказ о большом наступлении на южан во время гражданской войны 1861-1865 годов. Наступление шло вдоль той вон долины. Теперь там виднеются лишь прозаические оцинкованные крыши станционных построек Улиссвилля. Рузвельт мог бы рассказывать долго. Он помнил такие подробности, словно сам присутствовал при подписании этого приказа среди офицеров-северян, или, может быть, в качестве близкого друга хозяина дома. Он и вправду представлял себе все это очень ясно. Так может представлять себе события только человек, влюбленный в историю своей страны. Если говорить откровенно, ему нередко досаждала мысль о том, что у его родины нет большого прошлого. История Штатов еще слишком коротка, чтобы называться "историей" в буквальном смысле этого слова. Самое дрянное из бесчисленных немецких княжеств начинает свои летописи на несколько столетий раньше, чем на свет появилось государство Соединенных Штатов Америки. Но чем меньше прошлого было у Штатов, тем больше хотелось Рузвельту, чтобы оно было значительным. А уж если нельзя было преклоняться перед величием прошлого Штатов, то Рузвельт жил мечтою о будущем расширении их могущества далеко за пределы, ограничивавшие горизонты таких людей, как Грант и Линкольн. Если бы только они могли себе тогда представить всю силу, которую таит доктрина Монро! Если бы только кто-нибудь знал, как он, Франклин Рузвельт, благодарен этому вирджинскому эсквайру! Мысль Джеймса Монро в хороших руках может стать орудием перестройки всей политики Штатов. Быть может, даже перестройка мира пойдет под новым, еще не всеми угадываемым, но неизбежным, как судьба, водительством Америки. Нужно добиться от каждого американца, кто бы он ни был - простой фермер или сенатор, нового понимания принципов внешней политики Штатов. Нельзя вести старую политику, достигнув нынешней мощи Соединенных Штатов. Нужно осторожно, но уверенно поставить на повестку дня вопрос о том, что Британская империя одряхлела и изжила себя. В ее выродившемся организме уже нет сил, необходимых для сдерживания центробежного стремления ее составных частей. Тем более нет у нее возможностей создать центростремительные силы, необходимые для превращения этого рыхлого кома в монолит. А не создав его, не пройдешь сквозь приближающиеся бури. В Европе поднимается фашистская Германия. Куда она устремится? Если трезво смотреть на вещи, то при всем отвращении к этому гитлеровско-генеральскому гнезду нельзя иметь ничего против того, чтобы немцы дали хорошего тумака Джону Булю. Это было бы на пользу Америке. Никогда не будет поздно бросить спасательный круг англичанам. За этот круг они заплатят хорошими кусками своей империи. Но захочет ли усилившаяся Германия разговаривать с Америкой, как равный с равным? Не страшно ли ее усиление для самой Америки? Да, всякий дрессировщик знает, что зверь становится опасен с того дня, как ему дадут отведать теплой крови. Тогда он может броситься и на хозяина. Значит?.. Значит, нужно вести дела так, чтобы нацистский тигр всегда смотрел в руки укротителя. Перед зверем всегда должен быть выбор: кусок мяса или факел в морду!.. Такое положение можно сбалансировать. Разумеется, здесь есть свои трудности. Взять хотя бы проклятых джапов! Тройственный союз Германия - Япония - Италия в Штатах все еще легкомысленно принимают лишь за объединение противников Коминтерна. А это опасная комбинация, если дать ей волю. Рузвельт готов поставить сто против одного, что до этой "оси" додумались не в Берлине. Тут пахнет азиатскими мозгами. А может быть, плесенью Темзы?.. Тут мысль Рузвельта обратилась к России. Россия! Опыт России - самый опасный из всего, что когда-либо противостояло капитализму. Это уже не идея, не философские постулаты кабинетных социалистов. Это осязаемая реальность нового мира. Что можно было этому противопоставить? Только стремительное развитие самых далеко идущих обещаний рузвельтовского "Нового курса". Но все это уже всем надоело. "Новый курс" - это опять-таки барыш для Моргана и Рокфеллера. Хорошо, что простой американец еще на что-то рассчитывает, он готов голосовать за Рузвельта и в третий раз, потому что ненавидит политиков - гангстеров и возлагает надежды на зачинателя "Нового курса"... Ничего дурного не было в том, что демагоги-противники подняли крик, будто Рузвельт ведет Америку к социализму. Ничего дурного не было бы в том, если бы массы поняли это буквально. Нельзя недооценивать очарования слова "социализм" для простого народа. Но очень печально, что даже в Вашингтоне нашлись глупцы, принявшие политические маневры президента за измену классу, который господь-бог поставил во главе угла американского дома. Глупцы! Он же старается для спасения их всех от пропасти, к которой они несутся неудержимым галопом, своей ненасытной жадностью разжигая в массах ненависть к существующему порядку вещей... Рузвельту кажется, что ему удалось бы без больших потерь справиться со всем, что противостоит его классу. Не страшны Германия и Англия, пожалуй, даже Япония... С нею можно будет временно сладить, пока не будет покончено с остальными, или, наоборот, покончить с нею первой руками остальных. Если посол Грю не совершенный дурак и будет выполнять инструкции Вашингтона, Япония не бросится на Штаты. Хэлл достаточно ясно инструктировал Грю: США рекомендуют японцам получить все, что они хотят и могут взять, повернув свою экспансию на северо-запад. США не станут защищать там ничего, за что империя Ямато сочла бы нужным сражаться. Пусть она ограничится в Китае тем, что приобрела. Пусть оставит в покое остальное и обратит свое воинственное внимание туда, где естественные ресурсы дадут ей ничуть не меньше, чем в Китае. Правда, Грю ни разу не услышал от Вашингтона слова "Россия", но ведь на то он и дипломат, чтобы понимать написанное между строк. А если он и не поймет - поймут сами японцы. У них есть там кое-кто поумнее Грю... "Россия!.." Видит бог, Рузвельт никогда не произносил этого вслух!.. Рузвельт вспомнил о проплывшем на вершине холма белом доме, о генерале Гранте... Вот о чем он поговорит с фермерами Улиссвилля: величие родины, могущество Штатов! В создании такого могущества должен принять участие каждый американец, которому не может не быть дорога истерия его родины. Рузвельт любил выступать перед избирателями. В особенности, когда был уверен в расположении аудитории. А у него не было сомнений в добром отношении фермеров. Предстоящая встреча была ему приятна. Но с мыслью об Улиссвилле всплыло и воспоминание о том, что именно там в его поезд должен сесть Джон Ванденгейм. Рузвельт не любил этого грубого дельца, не признававшего околичностей там, где дело шло о наживе. Рузвельт охотно уклонился бы от свидания с Джоном, если бы эта встреча не сулила возможности сгладить углы в отношениях с рокфеллеровцами. Джон - это добрая половина Рокфеллера. Значит, нужно испить чашу, если господь-бог не сделает так, чтобы Ванденгейм опоздал к приходу поезда. Что касается Рузвельта, то он, со своей стороны, сделал все возможное, чтобы Джон опоздал: попасть в Улиссвилль к заданному часу было делом нелегким. Рузвельт взглянул на часы и нажал кнопку звонка. - Приготовимся к митингу, Артур, - сказал он бесшумно появившемуся в дверях камердинеру. 5 Взгляд Ванденгейма упал на ветку деревца, робко просунувшуюся сквозь проволочную решетку станционной ограды. Большие тусклоголубые глаза Джона, на белках которых год от года появлялось все больше багровых прожилок, несколько мгновений недоуменно глядели на одинокую ветку. Можно было подумать, будто ее появление здесь было чем-то примечательным. Джон подошел к ограде так медленно и настороженно, что, казалось, даже каждый его шаг был выражением удивления. Всякий, кто хорошо знал Джона и наблюдал его в течение многих лет, как это делал Фостер Доллас, с уверенностью сказал бы, что, повидимому, в этой маленькой ветке нашлось что-то, что подействовало на сознание Ванденгейма сильнее обычных явлений, в кругу которых он вращался. Железо и нефть, акции и шеры, контокорренто и онколь, конкуренты и дочерние предприятия, старшие и младшие партнеры, курсы, кризисы, демпинги - на малейшее изменение в любом из этих понятий мозг Джона реагировал с чуткостью тончайшего барометра. Он молниеносно высчитывал, как самый совершенный арифмометр, сопоставлял, наносил удары или санировал. Он давно уже перестал волноваться, взвешивая шансы прибылей и убытков. Нюхом, выработанным полувековой звериной борьбой с себе подобными, он определял завтрашнюю обстановку на бирже и, пользуясь мощью своих финансовых резервов, пытался изменить ее в свою пользу. Волчий инстинкт потомственного разбойника Джон принимал за способность к расчету. Джон счел бы сумасшедшим того, кто попытался бы открыть ему глаза на истину и сказать, что все происходящее в его жизни в действительности является не чем иным, как погоней за добычей. Джон полагал, что эта деятельность направлена к упрочению на веки веков его господства на бирже, в промышленности, в банках; его права повелевать миллионами людей, его права обращать их жизнь в существование, предназначенное для расширения без конца и предела его финансово-промышленной державы. Собственно говоря, спорить тут не приходилось. Джон действительно был распорядителем судьбы миллионов людей, добывавших для него права и преимущества, людей, создававших для него положение короля банков и копей, железных дорог и стальной промышленности, повелителя прессы. Ну, с чем тут было спорить? Какой американец не знал, что законы американского образа жизни ограничивают волю Джона не больше, чем парии ограничивают самодержавие индийского набоба. Не стоило спорить и с тем, что Джон Третий обладал личным богатством неизмеримо большим, нежели национальное достояние иного государства. Все это было именно так, как представлял себе сам Джон, как представляли себе все волки его стаи. Одно было совсем иначе, но это одно определяло сущность всего остального: самый факт подобного существования являлся отнюдь не плодом какого-то выдуманного самими ванденгеймами вечного божественного права, а лишь последствием бесправия, созданного экономикой, поставленной на голову. Нынешнее состояние общественного строя, солью которого мнили себя ванденгеймы, можно было бы сравнить с огарком свечи. Ее пламя последними рывками тянулось к потолку. Чем сильнее оно вспыхивало, тем меньше оставалось стеарина в свече, тем ближе был ее конец. Вот-вот погаснет обугленный, отвратительно чадящий фитиль - последнее воспоминание о некогда гордой, увитой золотыми нитями свадебной свече капитализма. Правда, сам Ванденгейм и другие подобные ему короли нефти и железа, повелители банков и биржи, судорожно цеплялись за прогнившие балки шатающегося здания. Они еще пытались подпереть обваливающуюся крышу миллионами трепещущих человеческих тел, приносимых в жертву богу капитала в страданиях и ужасе истребительных войн. Но какое влияние на ход жизни могли оказать эти их усилия? Разве и до них жрецы Кали и Минотавра не нагромождали гекатомбы тел в судорожном стремлении удержать власть над остававшимися в живых? Жертвы демпинга, тысячи банкротов, армии безработных и полчища голодных фермерских детей, чьи отцы производили хлеб для того, чтобы потом его сжигали в топках паровозов, чьи отцы снимали урожаи кофе, чтобы его топили в океане, чьи отцы взращивали виноград, чтобы его скармливали свиньям, - вот кто стоял по одну сторону водораздела американской жизни. Банки и заводы ванденгеймов, их виллы и яхты, любовницы и скаковые лошади, полиция и законы - по другую. Но все эти противоречия не могли вызвать у Джона того удивления, какое его взгляд выражал сейчас, когда Джон медленно, будто в нерешительности, приближался к станционной решетке. Что удивительного могло быть в тонкой веточке деревца, просунувшейся между ржавыми проволоками ограды? Она наивно тянулась навстречу тяжело шагавшему большому мужчине с красным лицом. Жидкие клочья седых волос неряшливо торчали из-под шляпы Джона, большие хрящеватые уши светились на солнце, как прозрачно-желтые морские раковины. Не каждую ли весну тянулась эта ветка к солнцу? Из года в год все выше и выше карабкалась она от одной клетки изгороди к другой, вопреки проволоке, преграждавшей ей путь, вопреки ножницам садовника, отсекавшим новые побеги. Была ли эта ветка доказательством того, что законы развития слепы и стремление этой ветки пробиться сквозь изгородь не что иное, как простая случайность? Или, наоборот, именно потому, что ножницы пресекали ее путь, эта ветка от года к году ухолила все выше, тянулась туда, где ничто не мешало ей развиваться? Она будет цвести, зеленеть и превратится в большой крепкий сук, от которого пойдут новые, молодые, такие же робкие сначала, как она сама, побеги... Впрочем, все это пустяки. Какое значение может иметь эта глупая ветка? Чем она могла остановить на себе взгляд Джона? Едва распустившимися нежно-зелеными листочками?.. Или, может быть, его привлекли вон те кончики листков, едва-едва начинающие высовываться из лопнувших почек? Чепуха! Разве в зимних садах его вилл не собрано все самое ароматное и самое зеленое, что может дать растительность земного шара?.. Однако, позвольте... когда же он последний раз видел эту зелень?.. Джон сдвинул шляпу на затылок, словно ее прикосновение ко лбу мешало вспомнить не только то, когда он видел зелень, но даже то, когда он в последний раз заходил в какой-нибудь из своих зимних садов. Вот в чем разгадка! Эти жалкие листки возбудили в нем интерес, потому что он отвык от зелени; уж бог весть сколько времени он вообще не видел ничего, кроме стен своих кабинетов. Джон шагнул к изгороди и потянул к себе ветвь, покрытую липкими листками. В безотчетном желании уничтожать раздражавшую его молодую зелень Джон охотно сгреб бы своею большой пятерней все эти ветки. Но проволочная сетка ограды мешала ему. Он сунул несколько пальцев в ячейку забора - ими невозможно было захватить ничего, кроме той единственной ветки, что просунулась между проволоками. Он несколько мгновений смотрел на нее, его ноздри раздувались, он старался втянуть в себя запах дерева, напоминавший что-то далекое. Нет, он положительно не мог себе представить, что ему напоминает этот удивительный запах листьев! Джон оборвал один маленький нежный листочек, растер его в пальцах и поднес их к носу; потом сделал то же самое с надувшейся, готовой лопнуть почкой. Можно было подумать, что острый, горьковатый запах весны поразил его: вся его фигура в течение некоторого времени выражала полнейшее недоумение. Затем он сгреб в кулак всю ветку и рывком обломил ее у самой ограды. Помахивая ею у лица, как курильщик сигарой, в задумчивости зашагал по платформе. Фостер Доллас, сидевший, сгорбившись, на станционной скамейке, исподлобья следил за патроном. Сегодня все представлялось ему нелепым. И то, что Джон, обычно такой собранный, казался растерянным, и то, что они с Джоном топтались тут, на этой маленькой станции. Точного времени прибытия президентского поезда не мог указать ни один железнодорожник. Все знали, что Рузвельт любил ездить не спеша. Он имел обыкновение останавливаться, где ему заблагорассудится, нарушая расписания, составленные администрацией Белого дома и службой охраны. Вот уже час, как по всем расчетам поезд должен был подойти к этой маленькой станции, а его не было еще даже на перегоне. И почему Рузвельт назначил свидание Ванденгейму именно здесь, где не было не только приличной гостиницы, но даже сколько-нибудь сносного бара? Улиссвилль! Откуда берутся такие названия на карте Штатов? И кто он был, этот Улисс, - англичанин или француз, король или простой фермер? Вся история давно смешалась в памяти Фостера в какое-то мутное месиво, не имевшее никакого отношения к жизни... Улисс?! Ни один американец не носил такого имени. И вот на станции, посвященной памяти какого то Улисса, должен остановиться поезд президента Соединенных Штатов. Зачем? Кто мог собраться тут для его встречи? Те несколько сотен фермеров, что толпятся за оградой? И к чему негры там, где президент собирается говорить с белыми?.. Нелепо, все нелепо... Даже то, что Ванденгейм, всегда такой властный и нетерпеливый, сегодня без конца шагает по платформе. Точно он постовой полисмен, а не один из тех, кто оплачивает избрание президентов, не один из тех, от кого зависит то, что будет с Рузвельтом через год: останется ли тот президентом Штатов или обратится в обыкновенного больного детским параличом богача, разводящего кактусы в Гайд-парке или занимающегося филантропией на своих Уорм-Спрингс. Когда Ванденгейм поравнялся со скамейкой Долласа, тот подвинулся, освобождая место. Но Ванденгейм встал перед Долласом, широко расставив ноги и заложив руки за спину. Там его пальцы продолжали нервно терзать остатки сорванной ветки. - Как вы думаете, Фосс, кому это нужно, чтобы мы с пеленок до самой смерти непрестанно стремились что-то понять в происходящем? Едва ли господь-бог создал нас только для того, чтобы мы ломали себе голову над всякой чепухой. - О чем вы, Джон? Доллас снова похлопал по доске скамьи, как бы желая сказать: если уж философствовать, то сидя. Ванденгейм грузно опустился на скамью. - Я хочу знать, - сказал он, - стоит ли тратить хоть один цент на то, чтобы философы изобретали все новые системы, одна глупее другой. Ведь если мы заранее уславливаемся, что приемлемой будет только та философия, которая исходит из положения незыблемости существующего порядка, то за каким чортом тратить силы? - А как же вы заставите человечество поверить тому, что именно так было, есть и будет? - Что было, мало меня трогает. Что есть, то есть. Меня не терзает и грядущее в веках - чорт с ними, с веками. Что будет на моем веку - вот единственное, о чем стоит думать! - Я тоже не имею в виду то время, когда вместо нас землю заселят муравьи. - Да, я где-то слышал об этом: человечество отыграло свою партию. Оно должно уступить место разумным насекомым. Они призваны освоить землю. Но на кой чорт муравьям то, что я создал? Значит, глупость эти их насекомые! - Муравьи - глупость, но не глупость мозги и души людей. В сей юдоли им необходимо утешение. - Из вас вышел бы неплохой священник, Фосс. - Бог даст, когда-нибудь, когда вам больше ничего не будет от меня нужно... - Пойдете в монастырь? - В этом нет ничего смешного, Джон, - обиженно пробормотал Доллас. - Я всегда был добрым католиком. Тут раздались у