орудию приставлены. Мальчишкой Бондарь боялся ходить в погреб за молоком. И сейчас, при виде затопленного погреба, сердце его сжалось, как в детстве. - Нырнем, что ли, в иордань, Тихон Порфирьевич? - со скорбным юмором спросил он у Максименко, показывая глазами на закипавшую воронками темную воду. - С превеликим удовольствием, Николай Осипович. Я ж мастак дно ногами щупать. С реки Оки... Кто из нас поперед батьки в пекло: ты или я? - Хоть я. Бушлат только сниму! - Бондарь протяжно вздохнул и с величественным спокойствием, неожиданным после недвусмысленного вздоха, сказал: - Положить надо бушлат, где посуше. Обогреемся ужо в Порт-Артуре! Ух! У нас вода в Буге потепльше. Бондарь и Максименко стали по очереди опускаться с головой в воду и подавать снаряды Гаврилюку. Отойдя к погребу, от завершения судьбы своей ушли на некоторое время Бондарь и Максименко, но нашло судьбу свою само орудие. Снаряд крейсера повредил его, разбросал в стороны Лкузина и прислугу. Орудие, охнув, как человек, нагнулось вниз, перестало действовать. Когда Лкузин пришел в себя, он не сразу сообразил, что лежит около борта. Когда же вспомнил все происшедшее с ним, то порывисто вскочил и бросился к своему орудию Он заботливо осматривал его, надеясь на чудо: может, только заклепалось на минутку? Надеясь, знал, что чудес не бывает, но все-таки ждал, вот-вот орудие возвратится к жизни. Он даже стал протирать на стволе царапину, словно это она мешала орудию стрелять. Новый японский залп сбил орудие со станины, а газы взрыва снова отбросили от орудия комендора, опять раненного осколками. Вскоре что-то грохнуло сбоку, а потом впереди "Стерегущего", и над его кормою встали гигантские столбы огня, пара, воды, пены. Раздался визг разрываемой стали, послышалось змеиное шипение лопнувших где-то паропроводных труб. Совершенно неожиданно Кудревича словно толкнула в грудь могучая рука, а затем такая же другая ударила изо всех сил по затылку. Мичман почувствовал, как по лицу потекла кровь. Он попробовал унять ее платком, но не удалось, тонкая ткань сразу промокла насквозь, набухла. Кровь текла и текла из раны, заливая оба глаза, мешая видеть. - Есть тут кто? - крикнул он. - А ну, помогите! Астахов, услышав странно изменившийся голос вахтенного начальника, оторвался от орудия. Кудревич без фуражки, снесенной вихрями разрывов, поминутно прикладывал к голове взмокшие от крови комья платков. Кровь красной лужицей натекала у его ног на палубу. - Ваше благородие, я тут, - остановился около него Астахов. - Кто это? Астахов? Принеси-ка, братец, мне из каюты графин с водой, глаза промыть. Вместо каюты Астахов бросился в камбуз. Здесь был полный беспорядок. От затушенной плиты еще струилось тепло, но котлы с нее свалились и валялись неподобранными рядом с рассыпавшимися эмалированными кружками. Астахов подобрал с полу чистую кастрюлю, нацедил в нее воды из вделанного в плиту бака, понес Кудревичу, стал сливать на руки: - Ни черта не бачу!- шумно возмущался мичман, видевший окружающее только в те моменты, пока промывал глаза. Помог Алексеев, игравший сейчас роль фельдшера. Он принес банку с йодом и несколько бинтов. "Черт! - негодовал Кудревич. - Как же я сегодня Лелечке покажусь?.. Ничего, - быстро решил он, - сойду на берег, сейчас же в околоток. Забинтуюсь так, что чалма у меня на голове станет, как у раджи сингапурского. А потом к Лелечке... Видали такие украшения?.." От этих мыслей мичману стало весело. Особенно радовало, что глаза целы, что он опять видит. Это было дивное чувство. До сих пор он и не думал, как это ужасно - быть слепым. И, радуясь вновь обретенному зрению, мичман отправился поглядеть, что произошло на миноносце. Но опять быстро, какими-то рывками, замечал упущения комендоров, беззлобно ругался и говорил, что надо делать. Он передвигался от орудия к орудию, с места на место, а мысли его возвращались то к Лелечке, то к Горской. Лелечка стояла перед его глазами. Он видел себя на берегу под фортом номер пять рядом с нею, у самой воды; видел ее милые, весело смотрящие на него глаза. Он целовал ее пахнущее свежестью лицо, чувствовал, как ее локоны щекотали ему лоб. "Но, пожалуй, прежде чем ехать к Франкам, я заверну к Горской. Вот удивится моей чалме! "Что у вас?" - спросит. А я ей: "Как всегда, одно настоящее. Настоящее - это миг, но правы и вы, Лидушенька: мгновения превращаются в воспоминания. Сегодня я расшил свою жизнь множеством ярких воспоминаний. Это отзвучавшие выстрелы и разрывы, все голоса моря и боя. И жаль мне только, что ваши радостные шаги мне навстречу пройдут мимо жизни моей так же безвозвратно, как шаги Лелечки Галевич..." Мичман остановился у кормового орудия, как будто лишь для того, чтобы услышать над своей головой оглушительный взрыв. Что-то ударило его в грудь. Он удивился, ибо ощущение было такое, словно на него обрушилось что-то страшно тяжелое и широкое, не похожее ни на осколок, ни вообще ни на что из того, что могло быть на "Стерегущем". Скорее всего это было толстое дерево или пятипудовая штанга. Она сбила его с ног, как былинку. Он упал на орудие и потом уже медленно свалился с его ствола на палубу лицом вниз. Глава 13 СМЕРТЬ КОМАНДИРА По мере того как японские корабли, пользуясь превосходством сил, все безнаказаннее обстреливали "Стерегущего", к Сергееву со всех сторон начали стекаться донесения о повреждениях, причиненных врагом. Они были очень тяжелы. Артиллерия наполовину вышла из строя. Оставшаяся в строю команда несла потери убитыми и тяжело раненными. Легко раненные продолжали сражаться, пренебрегая своими ранами и даже не перевязывая их. Сведения, поминутно поступавшие через наряжаемых офицерами ординарцев, уже не только тревожили, но прямо таки угнетали командира, досадно отвлекая его от ведения боя, заставляя переключать внимание на устранение и ликвидацию повреждений. От быстрых и порывистых движений Сергеева у него из-под повязки снова закапала кровь, не успел он туже завязать бинт, как после взрыва, раздавшегося над мостиком, его ударило по ногам. Он взмахнул руками и рухнул на палубу. Когда пришел в себя, стал медленно подниматься, мучительно напрягая мышцы, но встать не мог. Он был ранен в оба колена, из них обильно лилась кровь. К командиру бросился минно-машинный квартирмейстер Юрьев. Он стал оказывать первую помощь: разрезал голенища, перевязал одну рану, на вторую не хватило бинтов. Сергеев, закусив губы, глухо стонал. От этих звуков, свидетельствовавших, помимо его воли, о телесной слабости, ему было стыдно перед квартирмейстером. Вдруг подумалось: полегчает, если облить ноги студеной водой. Он сказал об этом Юрьеву, сейчас же опустившему за борт два брезентовых ведра. Соль и холод морской воды жгуче обожгли неперевязанную рану, но показалось, что стало лучше. Сергеев снова сделал попытку встать и снова упал. И тогда в его встревоженную душу вдруг проникло сознание близкого конца. Мысль, что он, командир своего первого корабля, ничем не может помочь ему, была невероятно тягостной. Сергеев чувствовал себя виноватым перед "Стерегущим", как перед живым существом, доверившимся и обманутым в своем доверии. Лежа на мостике, он видел миноносец по всем направлениям. Зрелище разрушения было ужасно. "Стерегущий" не был кораблем, за которым ежечасно любовно ухаживают. От его строгой красоты и воинского щегольства ничего не осталось. Палуба, еще утром настолько чисто прибранная - хоть хлеб клади, сейчас представляла груду безобразно разорванного, разбитого и расщепленного хлама. Всюду по засмоленным пазам палубы маленькими ручейками стекала за борт кровь. Сергеев взглянул на часы: половина восьмого - значит, сражение тянется полтора часа. "Решительный", наверное, уже добрался до Порт-Артура и доложил адмиралу Макарову, что происходит в море. Вероятно, Макаров уже выводит эскадру. Необходимо продержаться до ее появления. Потеря крови обессиливала Сергеева, мысли его обрывались и путались, пока их вдруг не заслонила одна, простая и страшная: он уже не мог командовать "Стерегущим". Это потрясло его больше, чем все случившееся с ним за последние четверть часа. Теперь ему казалось, что боль, рвавшая его тело, происходит не от полученных ран, а именно оттого, что он лишился возможности выполнить до конца лежавшие на нем командирские обязанности. Он долго не мог решиться приказать Головизнину остаться на мостике и руководить боем. Когда он, наконец, сказал: - Лейтенант Головизнин, принимайте на себя командование, - его голос едва шелестел. Головизнин вынужден был наклониться над ним, чтобы выслушать последние приказания. Командир говорил медленно, с паузами, которых не замечал: - По состоянию "Стерегущего" можно ожидать, что враги сделают попытку взять его корпус на буксир как трофей. Если умру, "Стерегущего" врагу не отдавать. Пусть последний из людей, оставшихся в живых, откроет кингстоны. Русский флаг можно сбить выстрелами, можно вырвать из рук убитого, но добровольно русский флаг там, где поднят, врагу не сдается. Сила этих простых слов как бы воодушевляла Сергеева. Он говорил, и с каждым словом голос его креп, все больше звучал решительностью и убежденностью. - Скажите это каждому матросу... Юрьев, Кружко! Слышали, что я сказал? "Стерегущего" врагу не сдавать! - Есть врагу не сдавать! - Юрьев старался говорить отрывисто и твердо, как навсегда было положено разговаривать матросам с офицерами, но голос его дрожал от жалости к командиру. - Александр Семенович, мы перенесли бы вас в безопасное место? - переглянулся Головизнин с Юрьевым, сам страдая при виде мучений раненого. Но Сергеев отказался. Он хотел быть здесь: на боевой рубке, на своем командирском посту. Вынужденный снять с себя командирскую власть, он словно перестал воспринимать ощущения и темпы боя, обязывавшие к быстроте, решениям, действиям. Зато сейчас в нем возникла настоятельная потребность внушить всему экипажу уверенность в конечном торжестве "Стерегущего" над врагом, добытом хотя бы ценою жизни. В том, что это торжество придет, у него не было ни колебаний, ни сомнений. Была лишь теплая человеческая жалость к защитникам "Стерегущего", из которых, конечно, уцелеют немногие, если к месту боя не подоспеет вовремя русская подмога. Приподнявшись на локтях и повернув голову к неприятелю, Сергеев смотрел на продолжавшийся бой, оценивая шансы "Стерегущего" продержаться до прибытия русских кораблей. Матросы, с обветренными лицами, воспаленными глазами, бледные, но решительные, зорко вглядывались в японские суда, беспрерывно стреляли по ним из винтовок. Ожесточившийся враг отвечал неослабевающей артиллерийской пальбой. Вражеские борта вспыхивали огнем, обволакивались клубами дыма, доносился зловещий вой разодранного в клочья воздуха - и через мгновение грохот разрыва. Весь корпус "Стерегущего" сотрясался от неприятельских ударов. На палубе слышался треск чего-то рушащегося, чей-то страшный крик от неожиданной боли, протяжный стон, близкий и хватающий за душу. То там, то здесь падали люди. Одни поднимались, другие оставались лежать неподвижно. Кто же защитит "Стерегущего", когда упадет последний матрос? Боль и потеря крови обессиливали Сергеева. Им овладела боязнь, что он не скажет последнего слова матросам, если будет медлить. - Юрьев! - слабо позвал он из последних сил. - Пришли мне хозяина трюмных отсеков. - Их нет. Даве только убило, - как бы нехотя ответил Юрьев, отворачиваясь в сторону. - Алексея Иваныча? - произнес Сергеев со вздохом. - Ну прощай, Иваныч, а я хотел тебе "Стерегущего" доверить. Он приказал взять его на руки и пронести вдоль всего миноносца; обнял шеи пригнувшихся к нему моряков. Юрьев и Кружко, сплетя руки, осторожно подняли его и понесли. Сергеев чувствовал себя обязанным сказать каждому из оставшихся в строю людей: "Нет ничего позорнее и ужаснее, как допустить на родной корабль врага-победителя. Родина доверила миноносец командиру и экипажу, их доблести и мужеству. Оправдаем доверие нашей великой отчизны!" Сергеев хотел, чтобы все прониклись его мыслями, как проникся ими он сам. Каждому матросу, встречавшему его на пути, командир говорил кратко: - Спасибо за службу... Умри, но "Стерегущего" врагу не отдавай! Сергеев не дожидался ответа, но у всех он видел понимающие, сочувствующие глаза, суровые и решительные. Лкузин, когда мимо него пронесли командира, посмотрел на Гаврилюка и быстро сказал: - Если бы мое большое стреляло, "Стерегущего" ни в жизнь бы не взять. Ну, да и так, однако, не одолеют. - Спасибо, братцы, за службу, - обратился к ним Сергеев. - Знаю, что будете биться до конца. К носовому отделению из-за неразобранных обломков пробраться не было возможности, а там открылись свежезаделанные пробоины. Кочегары Игнатов и Осинин сами перелезли через обломки навстречу Сергееву и, разом обратившись к нему, сказали, что вода хлещет и хлещет и совсем затопила патронные погреба. Эта новость обезоружила лейтенанта, отняла у него последние силы. Когда его поднесли к заряжавшим винтовки Ливицкому и Майорову, он едва мог коротко и трудно вымолвить: - Старший минер, "Стерегущего" не сдавать! Ливицкий молча отдал честь. Майоров поглядел на Сергеева. "Не будет у врага отечества русского верха над нами, не будет, и никогда тому не бывать!" - мысленно воскликнул он вслед лейтенанту. Юрьев устал нести командира. Кроме того, их группа обращала на себя внимание японцев. По ним с неприятельских бортов стреляли уже из ружей, и Юрьев начинал тревожиться, как бы их не зацепила шальная пуля. Но тревога быстро прошла. Юрьеву казалось, что обнимавшая его шею командирская рука защищает его от вражеских пуль и снарядов. Теперь беспокойство было не о себе, о командире, и оно все возрастало. Он слышал, как слабел голос лейтенанта, по его движениям чувствовал, как угасала в нем едва тлевшая жизнь. Обход миноносца заканчивался. Сергеев устало откинулся на руках Юрьева и Кружко, сознавая, что его жизненный и морской путь пройден, и приказал отнести себя к дымовым трубам. Его все сильнее и сильнее охватывала темная, бездумная усталость, преддверье смертного забытья, оскорбляемого сейчас лишь нечеловеческими страданиями. Последним усилием угасающей воли он заставил себя забыть о ранениях и несколько мгновений смотрел вокруг нежно и спокойно, ясно сознавая, что навсегда прощается с тем, что недавно было "его" кораблем. Он смотрел и ввысь слегка прищуренными глазами, но не видел, чего искал, - родных цветов русского неба. С моря назойливо дул в лицо холодный, пронзительный ветер. Сергеев ежился и чувствовал, как по спине между лопатками струится кровь. Должно быть, в спине засел осколок. Колебавшийся у борта горизонт то вскакивал кверху, то уходил вниз. Дымки неприятельских орудий вспыхивали ломаной линией. Потеряв над собой волю, Сергеев застонал протяжно и безнадежно. Стоны рвались один за другим, и не было сил остановить их. Он сжимал зубы, когда боль пронизывала все его существо. И тут на помощь ему пришла память. Она увела его от настоящего в прошлое. Он увидел себя четырехлетним ребенком, горько плачущим от неожиданной царапины, чуть сочившей кровь, страшную, как все необычное. С ним рядом стояла бабушка. Она заговаривала ему кровь, окуная пораненную ручонку в лесной ручеек, и ее слова журчали, как маленькие каскады воды, задержанной в своем беге детскими пальцами. Сейчас Сергеев никак не мог вспомнить слов бабушкиных целительных заговоров, но нежное звучание ручейка ожило с потрясающей силой, словно он слышал его только несколько минут назад. Прислушиваясь к нему, Сергеев неотрывно глядел на метавшихся у бортов "Стерегущего" чаек, напуганных пальбою, и вдруг стал повторять: "Вьются и падают белые птицы, вьются и падают белые птицы..." И эти внезапно пришедшие на ум слова казались как раз бабушкиными. И от этих слов, в которые он вкладывал особый смысл, важный и понятный только ему одному, Сергееву становилось легче. Боль затихала, но беспамятство овладевало все чаще и чаще... - Бабушка, передай Тасе, что я не могу прийти к ней, - прошептал он в предсмертном бреду. - Мой "Стерегущий"... В этот миг корабль сильно качнуло. Пенные гребешки волн неожиданно подобрались так высоко, что мимолетная струйка змеисто пролилась по палубе, подбежала, играючи, к Сергееву, вильнула в сторону и сейчас же исчезла, как испуганный уж, в журчавшей в пазах воде. Холодная ласка родной стихии потрясла очнувшегося Сергеева, как прощальный привет. Он поднял руку, чтобы поймать струйку, но рука с мягким стуком упала бессильно. Глава 14 ЛЕЙТЕНАНТ ГОЛОВИЗНИН Командование "Стерегущим" лейтенант Головизнин принял с сознанием огромной ответственности. Он был готов к ней и не боялся ее, но сейчас, когда враг действовал количественно превосходящими силами, лейтенант ощущал недостаток боевого опыта, отсутствие умения сражаться так, чтобы с малыми средствами добиться победы. Правда, ему довелось уже побывать в боях, но то была не война, а нечто вроде карательной экспедиции, производившейся десантным корпусом европейских и японских войск. Флот и армия европейцев почти не встречали сопротивления регулярных войск Китая. Готовясь к военной службе, Головизнин даже не предполагал, что армия и флот могут быть использованы для грабительских низменных целей, ради которых, несомненно, и была проведена "китайская кампания". Он любил море, как любят его все русские, хотел быть и стал моряком, но смысл морской службы для себя видел не в морских боях: своею специальностью он избрал штурманское дело. Его влекли величавые просторы морей, стихия одинаково великая и в покое и в возмущении, уклад морской жизни, счастливая возможность жить в себе самом, принося в то же время пользу отечеству. Он мечтал о плаваниях в Антарктику, о новых открытиях. Ни в своем боевом опыте, ни в своих мирных устремлениях не мог он почерпнуть никаких указаний, что должен делать командир корабля в таких условиях, как сейчас. Сам же он делал то, что знал: вел "Стерегущего", израненного, со вмятыми, изрешеченными снарядами бортами, со сбитыми, исковерканными трубами, в Порт-Артур верным курсом и кратчайшим направлением. Японские миноносцы шли параллельно "Стерегущему". Обладая более быстрым ходом, они поочередно забегали вперед и, останавливаясь, поджидали "Стерегущего", чтобы пропустить его сквозь огненный строй перекрестных выстрелов. Русский миноносец плыл в адском коридоре среди огня и дыма идущей рядом японской флотилии, непрерывно поблескивавшей орудийными вспышками. Теперь все донесения о ходе боя и состоянии материальной части получал Головизнин. Он принимал их молча, с сумрачным и решительным видом человека, приготовившегося ко всему худшему. Без четверти девять из артиллерии миноносца действовали только две сорокасемимиллиметровки, но комендоры при них были ранены. Каждый из них достреливал последний десяток снарядов. Еще до того, как на мостик явился Кружко, лейтенант знал, что скоро стрелять будет нечем. Он слухом уловил, что одно из орудий стало стрелять реже и реже. Вскоре, сделав, должно быть, последний выстрел, замолкло и второе. Находившийся при орудии Астахов озабоченно оглядывался по сторонам и что-то говорил Бондарю, сердито жестикулируя. Но Кружко пришел сказать не то, что уже знал Головизнин, а доложить, что резко обозначился крен на левый борт. Старший офицер видел, что сложность обстановки понятна всей команде. Все чаще и чаще ловил он на себе напряженные, спрашивающие взгляды матросов и хорошо сознавал, что если у матросов будет уверенность в счастливом исходе боя, то все препятствия, встававшие на пути "Стерегущего", будут ими преодолены. Но как внушить им эту уверенность? - Узнай у минеров, есть мины? - распорядился Головизнин. Ворожцов со всех ног бросился к старшему минеру. Останавливаясь около Ливицкого и едва переводя дыхание, он прерывисто заговорил: - Сколько мин у вас осталось, старший офицер спрашивает? - Две! - сердито буркнул Ливицкий. - Ну-у? - с деланой веселостью удивился Ворожцов. - Значит, на всю японскую шпану не хватит? - Если тебя вместо мины послать, тогда хватит, - хмуро пошутил Тонкий. Вернувшемуся Ворожцову стыдно было докладывать, что мин только две. - Может, и найдутся еще где, - нерешительно сказал он. - А ты сначала узнай досконально, сколько их, а потом и лезь докладывать! - вскипел рулевой Худяков. Он уже давно заметил, что остававшиеся позади "Стерегущего" минные крейсеры "Акаси" и "Сума" остановились и били по нему не с ходу, а стоя, что повышало эффективность их огня и позволяло брать все более и более верный прицел. Опытный Худяков не хуже Головизнина разбирался в обстановке и тоже находил, что японцев следовало бы шугануть минами, а тут на тебе: их только две! И он гневно смотрел на Ворожцова, словно тот был виноват в этом. Головизнин приказал Ливицкому зарядить оба аппарата. - Слушай, парень, христом-богом тебя прошу, стреляй аккуратней, - сказал Ливицкий Степанову, вкладывая в свою простую фразу ласку и угрозу. - Сам видишь: мины две, а японских бандур тьма-тьмущая! - А разве мне вовсе жить не завидно? - вполголоса огрызнулся Степанов, нагибаясь к своему аппарату. Астахов, прекративший стрельбу, потому что у него действительно кончились снаряды, решил сам поразведать, нельзя ли выудить что-либо из натронных погребов. По дороге к ним он задержался у правого носового орудия, вокруг которого все еще суетился Васильев. Шагнув к нему, Астахов увидел лицо, не похожее на то, которое привык видеть. Оно словно осунулось и постарело. - Васильев! - воскликнул он заискивающе и вместе с тем повелительно, как человек, имеющий заднюю мысль. - У тебя, часом, с пяток снарядов не осталось? Будь друг, займи. Ей-ей, отдам! - На том свете угольками? - съязвил Васильев и послал в воздух хлесткое ругательство. По тону его и оттого, что Васильев сразу не отказал, Астахов понял, что снаряды у него есть. - Васильев, - горячо заговорил он, - не будь жадюга, будь человек. Я заслужу перед тобой. Только в Артур дотопаем, сейчас тебе полбутылки. Пей в свое удовольствие. Мое слово верное. - А пропади ты пропадом, анафема! - плачущим голосом закричал Васильев. - Что мне твоя полбутылка, когда я, может, сам забил бы японские крейсеры, кабы орудие мое не заело! Бери остатний ящик, бери, пользуйся горем чужим, каторжник. Бондарь, помоги их полублагородию кровь-кровиночку мою к себе перекачать. И Васильев демонстративно отвернулся в сторону, делая вид, что его больше ничего не интересует и говорить больше не о чем. - Беда как расстроился человек, - сочувственно сказал Бондарь, поднимая вместе с Астаховым тяжелый ящик со снарядами. - Как тут не расстроиться! - так же сочувственно пособолезновал Астахов. - У его, сердечного, все равно что у голодного изо рта кусок хлеба вынули. Ты, Бондарь, пока я заряжать буду, доложи старшему офицеру насчет стрельбы. Мичмана-то Кудревича убило, командовать некому. А хороший человек был, царствие ему небесное. Только молодой и горячий. - Вечная ему память, - проникновенно и грустно произнес Бондарь. - Астахов, знаешь что?.. Ты сам доложись старшему, а я пойду в пороховые. Может, потралю чего. Я же нырял туда. Ящики там есть, сам видел. Между тем Головизнин приказал передать Анастасову свое решение идти в атаку, чтобы инженер-механик, когда будет сигнал, выжал из машин все, что они могут дать. Потом послал Ворожцова предупредить минеров и Астахова, чтобы они стреляли лишь по его приказу. По взволнованно-напряженным матросским лицам Головизнин видел, что все матросы понимают, что другого решения быть не может. Когда после сигнала в машину "Стерегущий" ринулся вперед, многие сняли бескозырки и держали их в руках, как на молитве. Расстояние между "Стерегущим" и крейсером "Сума" быстро сокращалось. Все слышнее журчала вода впереди. Нельзя было терять ни мгновения. Ливицкий припал к минному аппарату, точно обнял его. Астахов замер у заряженного орудия, прикидывая глазом дистанцию. Кружко и Ворожцов застыли в натужном внимании. В томительном ожидании промчалось несколько секунд. - Астахов, пли! - высоким, сорвавшимся от неожиданности и волнения тоном скомандовал Головизнин. У орудия Астахова ярко вспыхнул огненный язык, бурое облако вихрем закрутилось перед дулом. Звонким выстрелом подал голос оживший "Стерегущий". В свою очередь, борта японских кораблей замигали вспышками орудий. Наверху над "Стерегущим" оглушительно лопнуло. Мелким градом посыпались вниз осколки, поднимая на волне задорно подскакивавшие фонтанчики. Неожиданно мокрый Бондарь притащил еще ящик снарядов. У орудия Астахова стало весело. Собравшиеся тут Васильев, Майоров, Бондарь, Максименко помогали Астахову заряжать и стрелять. Матросские лица разгорелись, языки развязались. Каждый снаряд они провожали шутками. - Торопись, Астахов, пока япошка от нас не сбежал! Поддай ему пару! Вот это работа, будет помнить! - кричали вошедшие в азарт комендоры. Между тем японцы, убедившись, что правый борт молчит, обнаглели. "Сазанами" подошел совсем близко, его снаряды все чаще впивались в "Стерегущего", разворачивали обшивку корпуса, разбивали палубные надстройки. Назойливый натиск "Сазанами" приводил Головизнина в бешенство. Расстояние до "Сазанами" было незначительно, "Сума" тоже, должно быть, не подозревал, что у "Стерегущего" сохранились мины. Момент действовать ими показался Головизнину весьма удобным. Он приказал Кружко передать на правый минный аппарат, чтобы приготовились к стрельбе по "Сазанами". Вторую мину он решил пустить в крейсер. - На правом! - окликнул он и, дождавшись ответного "есть на правом", скомандовал: - Правый, готовьсь! - Потом быстро придвинулся к машинному телефону и поставил "самый полный вперед". Худяков налег на рулевое колесо, направляя "Стерегущего" на крейсер "Сума". Грозный, но необычный вид имел "Стерегущий", устремившийся в атаку. Черный дым валил из единственной уцелевшей трубы. Исковерканные борта зияли пробоинами, в трюмах булькала вода, палуба курилась копотью притушенных пожаров, машина стучала натужно и громко. Почувствовав рывок "Стерегущего" вперед, Ливицкий и Степанов с захолонувшим сердцем ожидали команды "пли". Они задерживали даже дыхание, чтобы оно не мешало им слушать. И в это мгновение крейсер произвел по "Стерегущему" несколько выстрелов, перебив на русском миноносце рулевое управление. "Стерегущий" покатился влево. То, что произошло, Головизнин осознал только через несколько секунд, в течение которых он увидел выражение отчаяния на лицах минеров, испуга и непонимания на лице Худякова. Как раз в тот момент, когда снаряды "Сума" разрушили рулевое управление, Ливицкий и Степанов выполнили его команду "пли". Взрыв, тряхнувший "Стерегущего", дал неверное направление обеим минам. Они проскользнули мимо вражеских бортов, не причинив им вреда. Головизнин судорожно взялся за ручку машинного телеграфа. Она поддалась легко, непривычно легко, но звонка не последовало: связь была прервана. Испуганный возглас Ворожцова, а затем оглушительный взрыв заставили Головизнина повернуться назад. Заволакивая небо, из машинного люка валил густой белый дым, пронизанный искрами плохо сгоревшего угля. Потом "Стерегущий" окутался паром, с размаху лишился хода, зарылся носом в жемчужную пену. Газы шимозы заполнили помещение кочегарки... Упали Комаров и еще два кочегара. Остальные едва стояли на ногах. Алексеев и Артамонов поочередно обливали друг другу головы из ведра и, видимо, освежались, так как выглядели бодрее и лучше других. Новый разорвавшийся в кочегарном отделении снаряд разбил два смежных котла и перебил все паровые трубы, ведущие в машину. Миноносец вздрогнул, остановился. Белый горячий пар стал быстро распространяться во все стороны. Матросы бросились к выходу. Послышался резкий крик Зимина: - Братцы, выходи наверх, будем сражаться вместе со строевыми. Погибать - так погибать геройской смертью! Очутившись на палубе, машинная команда сбилась вместе. Все жадно дышали свежим воздухом. - Дыши, дыши, братцы, - мрачно шутил Зимин. - Все равно перед смертью не надышишься. Поднявшись последним, Анастасов пошел к команде, размахнув широкие руки, как бы желая всех охватить ими. - Братцы, ну чего вы тут стоите? Идите назад к машине. Сейчас исправлять будем! - Исправлять?! - истерически воскликнул Хиринский. - Чего исправлять, когда нет больше машины, одни заклепки остались. - Ваш-бродь, дайте людям немного отдышаться, - сказал Алексеев. - Вот отдышимся и пойдем на место. Сам за этим погляжу. - Ну, дышите, дышите, - согласился инженер-механик и пошел к старшему офицеру. Около передней трубы он увидел Сергеева. Командир лежал лицом кверху. Кто-то прикрыл ему глаза и лоб офицерской фуражкой. Анастасов поднес руку к козырьку, отдавая честь своему командиру, и грустно понурился, опуская глаза. Низовой ветер крутил и разносил по палубе искры и хлопья жирной, глянцевито поблескивавшей на солнце сажи. "Ну, вот и траур по вас, Александр Семенович", - грустно подумал Анастасов. Поднявшись на мостик, инженер-механик коротко, скупыми словами доложил старшему офицеру о выбытии из строя машины и свои соображения, что исправить ее на плаву едва ли возможно. Конечно, попытка будет сделана, но... Анастасов беспомощно развел руками. Головизнин смотрел мимо Анастасова и прислушивался, не застучит ли вновь машина. Она молчала. И старший офицер вдруг с ненавистью подумал, что именно из-за нее всем придется погибнуть. В эту минуту он ненавидел, как личных врагов, отказавшиеся работать котлы и механизмы, словно издевавшиеся сейчас над его беспомощностью. Именно эта беспомощность, ставившая его, живого, мыслящего человека, в полную зависимость от мертвой машины, приводила лейтенанта в бешенство. Машина оказалась нужнее для спасения "Стерегущего", чем он. Но это были уже мысли о поражении, от них нужно было избавиться. Головизнин стал стрелять в копошившихся на палубе "Сазанами" людей из своего кольта и был рад, когда оттуда немедленно ответили артиллерийским огнем. Ему казалось, что стреляют по нему, и он был доволен, что, несмотря на ливень пуль и осколков, находится на самом опасном месте, где и подобает быть командиру. К стрельбе "Сазанами" присоединился "Акебоно". Они били с близкой дистанции. Снаряды были так горячи, что их осколки летели к "Стерегущему", окруженные облачками пара, и оттого, что этих облачков было неисчислимое количество, Головизнину казалось, что осколки скоро засыплют "Стерегущего" от ватерлинии до стеньги*. (* Стеньга - дерево, служащее продолжением мачты.) "Ну вот и конец, вот и конец", - мысленно шептал себе Головизнин, перебирая и не находя на миноносце ничего, что позволило бы считать его по-прежнему боевым кораблем. Все, что было у "Стерегущего", все его жизненные нервы: артиллерия, подвижность, устойчивость, маневренность - все было поражено насмерть. Его беспомощно колыхавшийся на морской волне корпус, изрешеченный вражескими снарядами, остались защищать от всей японской эскадры с тяжелыми орудиями два десятка русских людей с ружьями. Миноносец был обречен на гибель вместе с защищавшими, его моряками. И вместе с тем Головизнин видел, что люди "Стерегущего" этой обреченности не ощущают, что дух их непоколеблен. "Мы не побеждены, - говорил себе старший офицер. - Наши сигнальщики видят зорче японских, наши минеры лучше их, наши комендоры стреляют более метко. У нас плохое материальное оснащение, котлы и машины, никуда не годится уголь, который я сам грузил, вместо того чтобы выбросить его за борт. Но мы не побеждены, а раздавлены силой, организованной лучше нашей, превосходящей нас количественно. Живые будут сражаться, а раненых нужно спасать", - решил Головизнин, отрываясь от своих мыслей, и приказал подобрать тяжело раненных, которые не в состоянии были сами двигаться. Старший офицер лично осмотрел единственный уцелевший от пожара вельбот. Но и он оказался полуразбитым, к спуску на воду непригодным; сносить в него раненых нечего было и думать. Тогда, поднеся мегафон к губам, Головизнин скомандовал во всю силу своего голоса, чтобы раненым надели пояса. - Разобрать пояса! Спасаться! - кричал он. - Помогай, кто может, раненым! А когда новый взрыв качнул "Стерегущего" так, что с палубы покатились в воду и тяжело и легко раненные, Головизнин скомандовал: - Всем оставить судно! Его голос зазвенел, как хрусталь, готовый разбиться. Старший офицер сам поймал себя на этом, и ему стало неловко за потерю самообладания. Он оправдал себя тем, что подумал: если уйдут матросы, на "Стерегущем" останется его временный командир. На раненых пояса надели, но уцелевшая команда явно пренебрегала ими. - Чего уж там, вашскобродь, - с укоризной в голосе произнес Батманов. - Где это видано, раненых за борт бросать? Живыми вместе жили и ранеными вместе помрем. Мокрый, с черным от угольной пыли и пороховой копоти лицом, по которому была размазана кровь, кочегар сутулился, хватался за ногу, говорил неохотно. Видно было, что думал он сейчас не о том, чтобы поддерживать разговор со старшим офицером, но о чем-то своем, более важном. - Верно, верно, - поддержали Батманова минер Черемухин и кочегар Коростин. Они тоже были без спасательных поясов и держали в руках винтовки с примкнутыми штыками. Коростин, горя волнением юности и желанием сказать, что он на все готов, так сильно отодвинул в сторону Черемухина, что звякнули их столкнувшиеся винтовки. Ломким голосом он произнес: - Вы, ваше благородие, не сомневайтесь. Зачем нам пояса одевать? На "Стерегущем" до Артура доплывем. А нет, так вчера еще в Артуре в чистые рубахи переоделись. Сами понимаем, что в море разное случается. Не маленькие чать. Подошел квартирмейстер Бабкин. Перебив Коростина, он сказал: - Я так своим умом располагаю: адмирал Макаров японцам "Стерегущего" на поругание не оставит. Головизнин пасмурно улыбнулся. - Ну, братцы, - сказал он, - давайте тогда в целях предосторожности уничтожим все, что может быть полезным японцам. Он отдал нужные распоряжения. Сигнальщик Иванов принес денежный ящик. Головизнин открыл его. Сверх тощей кипы ассигнаций и грудки золота и серебра положил шифры и другие секретные документы, со стуком прихлопнул крышку, запер, бросил в море сначала ящик, потом ключ. Ворожцов выбросил сигнальную карту. Она не тонула. Кружко вытащил ее багром. Ругаясь на излишние, по их мнению, предосторожности, Кружко и Коростин принялись привязывать к сигнальным картам и книгам попадавшиеся под руку грузы. Сигнальщик Иванов, все еще по привычке зорко следивший за морем, неожиданно прокричал: - Вижу катер с японца! И шлюпки. К нам гребут! И тотчас все увидели, как, сверкая лопастями весел, к "Стерегущему" потянулись от японских кораблей шлюпки с вооруженными людьми, а между ними, ловко лавируя, несся паровой катер. С дистанции, превосходившей досягаемость ружейного обстрела, катер открыл стрельбу. С носа его шла непрерывная трескотня, будто там залегла добрая сотня стрелков. - Чем он стреляет? - недоуменно спросил лейтенант у Анастасова. - Должно быть, пулемет, - ответил инженер-механик. Катер, проворно метавшийся между шлюпками, напомнил Головизнину увертливую ящерицу. Но эта ящерица была вредна, она несла смерть. Стоявший на носу катера пулемет напряженно бил по русскому кораблю с короткими передышками. Его низкий и хлесткий огонь то обстреливал бак "Стерегущего", то строчил по его палубе. Пулемет на носу катера был новшеством. Старший офицер оценил его по достоинству. Своим огнем пулемет расчищал путь шлюпкам. По их курсу Головизнин понял, что японцы собираются пристать к носу "Стерегущего". Лейтенант сделал попытку самолично унять неистовавшего пулеметчика и несколько раз выстрелил по нему из кольта. Пулемет не умолкал. Головизнин подумал, что ему надо взять винтовку, и в это время услышал, что кто-то стреляет рядом с ним. Это был Гаврилюк. Прикрывшись трупом Лкузина, как за валом, он выпускал по катеру пулю за пулей. Потом к Гаврилюку примостился комендор Майоров, тоже державший в руках дымившуюся винтовку. Старший офицер слышал, как Майоров сказал Гаврилюку: - Давай в минуту снимать японца, а то забьет совсем "Стерегущего". - Припечатано, - ответил Гаврилюк, ведя мушку на пулемет. Матрос и комендор выстрелили одновременно. Пулемет затих. Катер вильнул, сделал циркуляцию и оказался позади шлюпок. Головизнин нагнулся, поднял выпавшую из чьих-то рук винтовку и пошел на бак. Он не успел дойти. Содрогнувшись от боли, он упал с винтовкой в руках. Его мертвое тело мгновение поддерживали дубовые поручни борта, потом оно съехало на палубу. Из простреленного виска старшего офицера струилась кровь, и уже привыкшие к ней в этом бою матросы, тоже торопившиеся с винтовками на бак, вылили на нее несколько ведер морской воды, чтобы не скользить в рукопашной схватке. Из четырех офицеров на "Стерегущем" в живых остался только один - Анастасов. После взрыва машины он чувствовал себя, как человек, внезапно отрешенный от дел и потерявший точку опоры. Первым, кого он увидел, очутившись на палубе, был кочегар первой статьи Хиринский. Иван Хиринский был послан старшиной Хасановым из кочегарки доложить старшему офицеру, что перебиты трубки котлов, но на верхней палубе кочегара ранило в спину и ноги. Теперь Иван упрямо двигался к мостику, где подтягиваясь руками, где ползя на четвереньках, но влезть на мостик по разбитому трапу не мог. Уцепившись за нижнюю ступеньку, он неистово кричал: - Человек за бортом!.. Живо пары!.. Чего ждете? У развороченной снарядом, но еще дымившейся трубы Анастасов заметил Тонкого. Минный машинист, взглянув на дико кричавшего Хиринского, вяло спросил у инженер-механика каким-то тусклым, усталым голосом: - Не помрем, ваше благородие? А?.. - Иногда, братец, лучше умереть, чем остаться в живых, - спокойно ответил Анастасов. Впервые в жизни инженер-механик почувствовал себя освобожденным от всех забот, кроме заботы подороже отдать свою жизнь. Все необычное теперь стало казаться естественным: и то, что у клюза ничком лежит Головизнин, раскинув белые, сведенные судорогой руки, и что палуба покрыта трупами вперемежку с исковерканным железом, и что сейчас в том маленьком особом мире, какой представлял собою "Стерегущий", вместо порядка и созидания, к которым привык инженер, царили хаос и разрушение. И вслед за пришедшим безразличием Анастасов перестал ощущать всякий страх перед возможным, близким концом. С чувством ненависти к врагу он смотрел на "Акебоно", тихим ходом приближавшегося к "Стерегущему". На японском корабле командирский мостик и задняя мачта были искромсаны, борта пробиты, на палубе валялись кучи убитых, но "Акебоно" двигался, у него был ход, жизнь. Он шел медленно, словно крадучись; непрерывно стреляя, подплывал ближе и ближе. Простым глазом был виден у большого орудия пожилой офицер, в упор расстреливавший стоявшего на месте "Стерегущего" и его команду, ружьями отбивавшуюся от пушек. Шли только короткие секунды, но инженер-механик уже чувствовал, как становился воином. Он разрядил в японца весь свой кольт, пулю за пулей, и бросил оружие за борт. Оно было не нужно: ни одного патрона для него не осталось. - Не ждал гостинца. Обмяк, - подмигнул Апришко, когда стрелявший японец упал. - Найдем для них и получше подарки, - мотнул головой Кружко. Нагнувшись, он поднял с палубы винтовку, перезарядил, подал Анастасову. - Берите, ваш-бродь... Против кольта она куда дюжее и бьет способнее. Винтовка показалась тяжелой. Ложе ее было мокрым и липким. Анастасов протер его рукавом шинели. Сзади хлопнул выстрел так близко, что инженер повернулся посмотреть, кто стреляет. Это был Гаврилюк. Примостившись за трупом Лкузина, он едва уловимым движением наводил винтовку на каждого, кто показывался у борта "Акебоно", потом тщательно и уверенно вел мушку по намеченной цели. Все его ухватки свидетельствовали, что он отборный стрелок. Казалось, что Гаврилюк стреляет, как в тире, для своего удовольствия, забавляясь и перед кем-то рисуясь. Выстрелив, громко говорил мертвому комендору, словно тот слышал его: - Припечатано, Селиверст! Не повставают! Лемешко, контуженный во время взрыва машины, через какое-то время пришел в себя, открыл глаза и поднялся на ноги. С трудом отдавая себе отчет, что случилось, он вылез на палубу и сначала не узнал "Стерегущего". Мостика уже не было. На его месте был исковерканный металл: железо, медь, бронза. Расплавившиеся поручни, компас, рупоры превратились в чудовищную паутину каких-то ниток, еще красных, в иных местах от жары, в других черных от дыма и невесть откуда взявшейся золы. Меткий вражеский залп все снес, все превратил в прах, словно само небо свалилось на эту маленькую палубу миноносца. С трудом владея руками, висевшими словно плети, Лемешко потянулся к винтовке, лежавшей около убитого матроса. В сознании внезапно промелькнул образ сына, потом жены и самых близких друзей. Эти короткие проблески прошлого вернули ему часть сил, помогли взять себя в руки. Лемешко почувствовал, что он должен драться за жизнь - свою и товарищей, за право вернуться к своей семье. Он поднял винтовку, усилием воли переборол в руках слабость и, подбежав к борту, стал посылать в приближавшегося врага пулю за пулей. Когда за спиной его что-то грохнуло, он увидел желтый, блестящий туман, яркий, как заходящее солнце; хотел закричать "ура" и, не чувствуя ни боли, ни страха, сделал последний выстрел, после чего камнем упал на палубу и машинально пополз по ней ближе к товарищам. Жесткая и липкая, она обдирала ему локти, пачкала руки. Глаза Лемешко были закрыты, он тщательно старался приподнять веки, они не размыкались как это бывало с ним в детстве, когда он видел страшные сны, хотел и не мог проснуться. Рядом снова раздался грохот. Волна горячего воздуха подхватила Лемешко с палубы и, перенеся через борт, бросила вместе с осколками чугуна и железа в море. Узлы боя стягивались все туже. Смерть грозила теперь защитникам "Стерегущего" на каждом шагу. Когда Анастасова поразил осколок снаряда, инженер-механик упал и несколько секунд лежал без движения. И в эти мгновения он вспомнил мать. Чувство нежности к ней затопило его. Отзвуком прошлого промчались в памяти задушевные разговоры с нею, ничего-то в жизни не знавшей и все же пытавшейся учить его жизни, опираясь на собственный опыт, короткий, ненужный и грустный. "Страданье - учитель людей... Счастье в покорности..." "Нет, мама, не так! В жизни надо идти напролом, наперекор всем стихиям... Но разве могла это делать ты, мечтавшая о всеобщем счастье, желавшая его другим и забывавшая о нем для себя?" Сознание постепенно затуманивалось. Но вот показалось, что к горячему лбу прикоснулась знакомая, ласковая рука, не раз утешавшая Володю в его детских и юношеских печалях. - Мама, - сказал он тихо, едва шевеля губами, - ты не сердишься, что я оставляю тебя одну? Нет?.. Ответа Анастасов не дождался. Вдруг стало темно. Должно быть, мать погасила лампу, чтобы не мешать сыновнему сну... Увидев свалившегося на палубу последнего офицера, Тонкий бросился было к нему на помощь, но сейчас же отошел прочь. - Ну вот, отвоевался наш инженер-механик, - произнес минный машинист прыгающими губам, поворачиваясь к Гаврилюку, прекратившему на минуту стрельбу. - Не повезло ему: целый флот по своим чертежам построить мог, а видишь, как дело повернулось. - Японцы гребут! - вдруг неистово заорал Кружко. Матросы увидели, как от японских кораблей отваливали шлюпки, наполненные вооруженными людьми. Взмахивая веслами, они ходко шли к "Стерегущему". На приближающихся японцев Тонкий смотрел сторожко, прицеливающимся взглядом, и в его глазах загорался мрачный огонь окончательного решения. Ливицкого он нашел у правого крыла мостика. - Ну, старший минер, - сказал Тонкий, - офицеров всех поубивало, а япошки, видишь, плывут... Взберутся к нам с носа и кормы - и пропал "Стерегущий". Подняв глаза, старший минер увидел, что Тонкий дрожит от усталости и контузий мелкой, непрекращающейся дрожью. Сердито буркнул: - Что ты от меня хочешь? - Насчет командования будем решать, минер. "Стерегущего" спасать надо, - ответил Тонкий. - Сделаем с тобой так: ребят, которые живы, с целыми руками, подберем и ударим по япошатам с обоих бортов. Я буду щитить палубу от кормы, а ты с носа. Отобьем врага, сбросим в море, можно будет и о машине подумать. Авось как-никак и налажу. Минный машинист отошел. На палубе в этот момент кое-где занимались, а кое-где и горели выброшенные взрывами куски угля, и ярко пылали обрывки машинной обтирки, пропитанной маслом. Пожар заливался водой из ведер, которыми орудовал настолько задымленный матрос, что лица его Ливицкий признать не мог. Матрос работал с трудом: воды не хватало, огонь разгорался сильнее и сильнее. Вдруг на тушение пожара самоотверженно поднялись, поддерживая друг друга, тяжело раненные Зацепилин и Повалихин. С трудом наклоняясь, они растаскивали голыми руками полыхавшее пламя и сбрасывали его в воду. - Ай, молодцы, вот молодцы! - восхитился Ливицкий. - И дерутся весело, и на смерть идут бойко. Неожиданно Повалихин упал лицом прямо в огонь. Зацепилин нагнулся к товарищу, пытаясь поднять, но силы изменили ему и он свалился рядом. - Держись, братцы! Держись, пензяки! - закричал Ливицкий, бросаясь на помощь. Он не добежал до них. Опять что-то рухнуло и упало ему на голову. Силу удара Ливицкий ощутил чуть позднее, когда заныла рваная рана на лбу, около виска, у которого бешено, оглушительными толчками билась кровь. И стоило лишь минеру схватиться за висок, как кровь немедленно побежала вниз, к подбородку, слепя и обессиливая. Он стирал ее с лица, ужасаясь обилию и тягостно думая, зачем людям война, для чего они на войне дерутся: только ли для того, чтобы друг другу кровь пускать, или для чего большего?.. Ответа он себе не дал: сознание покинуло его раньше, чем он успел собрать свои мысли. Глава 15 ЛИЦОМ К ЛИЦУ Плывя к "Стерегущему" на шлюпке, Кабаяси Ону с улыбкой сказал своему соседу, морскому пехотинцу: - Сегодня я накормлю русских постным обедом. Они будут довольны. Но тут же он досадливо вспомнил, что сказанное не его собственные слова. Их произнес янки-борец в конюшне порт-артурского цирка перед своей борьбой с неизвестным русским мичманом. Глупо вел себя тогда янки. Если не хватило сил против русского, можно было дать ему подножку, незаметную, с подрезом, как в джиу-джитсу. Суеверно поморщившись оттого, что так неудачно вспомнил американца, потерпевшего от русского поражение, Кабаяси Ону успокаивался по мере приближения к русскому миноносцу. Не корабль, а исковерканное железо, пригодное, разве лишь для того, чтобы его сфотографировать газетному корреспонденту. Тем не менее со "Стерегущего" шлюпку с Кабаяси Ону встретили ружейными выстрелами. Трое морских пехотинцев на шлюпке были убиты; унтер-офицер ранен. Показывая образец ловкости, Кабаяси Ону по багру, зацепленному за поручни, влез на "Стерегущий" прежде всех. Он сразу же бросился к фок-мачте и стал перебирать руками спускавшиеся с нее концы. Он тянул их то вверх, то вниз, но флаг не спускался. Задрав голову, он увидел, что флаг прибит гвоздями. Но разве Кабаяси Ону не поклялся, что снимет его? Привычно ловкими змеиными движениями, которыми он так недавно восхищал в цирке Боровского порт-артурскую публику, японец полез на мачту. Но не было на мачте ни сочленений, как на бамбуке ни упоров, на которые можно было опереться. Ноги скользили, срывались. Кабаяси Ону полез к флагу "Стерегущего" медленно, как паук, проверяющий щупальцами незнакомую и от этого страшную поверхность. За карабкавшимся к флагу японцем уже давно следили тревожные глаза Игнатия Игнатова и Ворожцова. - Подожди, я срежу его! - гневно схватился за винтовку Игнатов. - Храбрый, сволочь. Наперед всех залез. - Ты-ы? - пренебрежительно протянул Ворожцов. - Отставить! По уставу за флаги сигнальщики отвечают. Смерив глазами расстояние между собою и Кабаяси Ону, Ворожцов вихрем бросился к японцу: - Ты что же, гад, делаешь! Бросив винтовку и высоко подскочив, Ворожцов ухватил японца за ногу и принялся стаскивать его. Кабаяси Ону свалился с мачты и сейчас же упруго вскочил. С уверенной точностью, которой его тщательно и настойчиво обучали мастера джиу-джитсу, он пригнулся, готовясь к прыжку, и увертливо достал нож. Потом, выпрямившись, как взметывается кверху внезапно потревоженная змея, Кабаяси Ону сделал неожиданный прыжок и всей своей тяжестью упал на Ворожцова. Сигнальщик пошатнулся, но устоял. Ударом кулака он отбросил нож японца, направленный ему в грудь, и зажал врага между локтями. Не выпуская его из железных тисков, он подошел вместе с ним к борту и со страшною силою швырнул в море. В тот же миг тяжелый удар обрушился ему на голову, и сразу же все завертелось, окуталось тьмой. Видать, пришла "Стерегущему" смертельная опасность, надо было сигналить аврал. Он быстро схватился за дудку и почувствовал, как падает куда-то вниз, чему не видно ни дна, ни края. "Никак, клеть сорвалась", - забеспокоился он, вспомнив родные донецкие штольни, памятные ему на всю жизнь. От стремительного движения клети у Ворожцова шумело в ушах, останавливалось сердце. - Как глубоко... пожалуй, не долетишь до дна, - зашептал он уже в предсмертном бреду и, теряя последнюю искру жизни, умолк навеки. Цепляясь за борта баграми и абордажными топорами с крючьями на концах, которые забрасывали всюду, где крюки могли за что-нибудь зацепиться, японские матросы и морские пехотинцы лезли на носовую часть палубы. Тонкий, два Игнатовых, Харламов и Апришко частым огнем сбили в воду японцев, пытавшихся взобраться на "Стерегущий" с кормы. Стреляя, Тонкий нет-нет, да и оглядывался, что делается на носу. Он видел, как с носа "Стерегущего" враг стал просачиваться вдоль бортов миноносца направо и налево. И хоть схватки с врагом закипали всюду, где одновременно могли задержаться пять-шесть человек, ожесточенно размахивавших во все стороны оружием, все же матросы "Стерегущего" пятились под неприятельским натиском. - Теснят что-то наших, - озабоченно сказал Тонкий стоявшему рядом с ним Майорову. - А Ливицкий куда-то пропал. Майоров уловил в его словах гнетущую тревогу за судьбу "Стерегущего" и сам беспокойно оглянулся назад. В это мгновение Тонкий схватил его за рукав: - Смотри, что делается! Неужели сдрейфили! Майоров тоже увидел, как часть матросов с винтовками в руках бросилась к баку и стала скрываться в машинном отделении. Но он сказал: - Не такие люди, чтобы дрейфить. Чести матросской не порушат. Свое что-нибудь удумали. - Ладно, пускай оттуда бьют, лишь бы били! - жестко бросил Тонкий. - А япошат в море, видно, мне сунуть придется. Негоже им на "Стерегущем" быть, пока на нем хоть один живой русский есть! Майоров, подняв голову, с удивлением поглядел на Тонкого, а когда увидел его глаза, сразу почувствовал, что человек говорит не на ветер. Тонкий круто повернулся и пошел на бак. - Держи левее, а то скосят! - крикнул ему вдогонку Майоров. Тонкий слышал, что ему крикнули, но пошел прямо. Всем существом своим он ощущал сейчас необходимость навести на миноносце боевой порядок, объединить остававшихся в живых людей для беспощадного отпора врагу в рукопашном бою, где каждый дерется и сам за себя и за каждого локтевого с ним. Он шел выпрямившись. Жужжавшие вокруг пули не могли заставить его ни пригнуть голову, ни вобрать ее в плечи. Между второй и третьей трубой навстречу ему стали высовываться в самых неожиданных местах фигурки японцев в коротеньких шубейках с меховыми воротниками. Он первым бросился на вставшего перед ним японца, пытавшегося выстрелить в него. Страшным ударом приклада отбросил врага на леерное ограждение. Потом выстрелил в одну из японских фигурок и быстро прицелился в другую. В этот миг он услышал за собой крики и в пол-оборота увидел, как на помощь ему с винтовками наперевес спешили Майоров, Бондарь и еще несколько матросов. Тогда неистово закричав: "Бей их до одного!" - он перехватил ружье на руку и пырнул штыком морского пехотинца, только что швырнувшего мимо него абордажный топор. Продолжая кричать "бей их до одного", - других слов Тонкий сейчас сыскать не мог, - он поспешил туда, где виднелись спины своих матросов, то нагибавшихся вперед, то отскакивавших назад, то взбрасывавших высоко вверх руки с зажатыми в ник винтовками. Эти люди яростно отбивались штыками и прикладами, сокрушая лезших на "Стерегущего" врагов. Число их таяло. Упоение успехом несло Тонкого на высокой и стремительной волне, подстегивало в нем решительность, отвагу и удаль. Время для него спуталось: минуты то мелькали мгновениями, то тянулись часами. То он долго не мог поймать на мушку ни одного японца, то вмиг выпускал всю обойму, снимая выстрелами по нескольку человек, срывавшихся в воду вместе со своими баграми и абордажными крючьями. В кормовой кочегарке, после того как один из японских снарядов разорвался в угольной яме, образовалась пробоина против котла Э 3. Кочегары Хасанов и Осинин быстро задраили пробоину, но в угольной яме, где, кроме угля, были дрова и пакля, вспыхнул пожар. Трюмному машинисту Василию Новикову, подоспевшему на помощь товарищам, удалось пустить в дело помпу, и огонь своевременно был потушен. Машинные квартирмейстеры Бухарев и Бабкин сейчас же отправились осматривать повреждения котлов: не удастся ли возвратить жизнь кораблю? Бухарева особенно беспокоила вода, кое-где уже подступавшая через мелкие пробоины к топкам. Закончив осмотр, оба они сошлись вместе и безнадежно посмотрели друг на друга. - Э-эх, Рассеюшка наша, сколько муки за тебя народ принимает! - вполголоса произнес Бухарев. Отводя от товарища глаза в сторону, он говорил, понижая голос, все тише и тише: - Грусть берет, Михал Федорыч, в рассуждении будущего. Семейный я, мальчонки у меня подрастают. Трое. Глаз отцовский во как им нужен. Мать, она что! Мальчишке, скажем, оплеуху надо влепить за баловство, а она приголубит. "Дитятко, мол, мое..." Мальчонке доблесть внушать нужно, а мать ему сайки печет... Смотришь, вместо заправского матроса какая-нибудь цибулька и выросла. Бабкин поглядел на Бухарева с сомнением. - В резон не возьму, Иван Михайлович, почему такая забота вас одолела. Мальчонки мальчонками, им своя мысль дадена, живи и действуй. Казна им обязательно способие за вас отпустит, возьмут их в фельдшерскую или пиротехническую школу, и амба. Тут дело ясное. А вот насчет "Стерегущего" к какому мы с вами рассуждению придем?.. Если не сейчас, так через час японцы нас на буксир возьмут. Бухареву казалось, что Бабкин говорит не то, что ему, Бухареву, в данный момент нужно. "Стерегущего", конечно, из головы не выкинешь, только племя свое в смертный час тоже не забудешь. Жена моря не любит, сыновей обязательно из морского в штатское сословие произведет. Где это Бабкину понять, если в роду у него и духа морского не было, а Бухаревы - все военные моряки: дед в Севастополе на Малаховом кургане убит вместе с Нахимовым, отец вместе с Макаровым турецкие мониторы взрывал. И сам он, Бухарев, от своей морской судьбы не отказывается, хоть и не рядовым матросом числится, а в звании машинного квартирмейстера первой статьи состоит. Чего уж тут с Бабкиным о семейных делах рассуждать, если моряка только моряк понимает. И Бухарев замолчал, притаил свои мысли, но они уже шли по другому курсу: "Если даже японцы и возьмут "Стерегущего" на буксир, далеко не уйдут. Нагонит их Макаров и отобьет "Стерегущего". Не такой человек адмирал, чтобы на третий день своего приезда позволить японцам похвастаться хоть самым малым успехом над русскими. Надо, значит, додержаться до прихода Макарова, отбиваясь от неприятеля ружьями... Ну, а если бог попустит несчастье, часто он, старикан, чудит, то..." - Мое рассуждение насчет "Стерегущего" такое: в остатную минуту, если она придет, откроем в машинном кингстоны. Слово мое свято. - Это уж, конечно, - согласился Бабкин, крепче сжимая винтовку, на которую опирался, и посмотрел на Бухарева внимательно, приязненно и даже весело, всем сердцем ощущая, что нашел в нем единомышленника, одинаково с ним понимающего необходимость предстоящего шага. Батманов, только что возвратившийся в машинное отделение с верхней палубы, возился у плохо захлопнутой двери, поминутно хватаясь за раненую ногу. Звеня железом, он громоздил друг на друга бесформенные обломки металла, складывая из них баррикаду. Кочегары Осинин и Кузьма Игнатов, которого в отличие от другого Игнатова команда звала не по фамилии, а просто Кузьмой, безразлично присматривались к его работе и, осторожно придерживая заряженные винтовки, отрывисто разговаривали между собой. От холодного металла руки Батманова застывали, пальцы сводило судорогой. Он с самого утра работал с металлом: давеча заделывал пробоину, сейчас закладывал дверь. Работа у него не спорилась. Иззябшее, израненное тело настоятельно требовало покоя. Кузьма, приглядевшись к морщившемуся от боли Батманову, вдруг крикнул, вытаскивая из кармана смятое и мокрое полотенце: - Эй ты, башкир уфимский, на, завяжись! У тебя кровь из ноги хлещет! Батманов недоуменно посмотрел на него, провел рукой по своему мокрому насквозь бушлату, потрогал набрякшую кровью штанину. - Верно, - удивился он. - Где это меня наградили? Должно, у вельбота, когда со старшим офицером стоял. То-то я смотрю, мне вдруг на японцев наступать несподручно сделалось, сюда стрелять потянуло. В его голосе слышалась явная досада. Он отодвинулся в сторону от неоконченной баррикады и ловко поймал брошенное ему Кузьмой полотенце. - Утиральник? - удивился он, рассматривая полотенце, вышитое узорами из петухов, клюющих зерна, инициалами "И. К." и украшенное кружевом. - Откеда взял такое? - В Уфе мне зазнобушка одна вышивала, когда на службу шел. Наказывала: "Вытирайте свое светлое личико, Кузьма Захарыч, если заплачете когда, меня вспоминаючи. А вернетесь, над иконой венчальной повесим. Буквы на нем наши одинаковые..." Ирина Коновалова ее зовут, а меня Кузьма Игнатов. Значит, что вышитое "К. И." одинаково нам с нею приходится. - Ну, спасибо, земляк, - дрогнувшим голосом сказал Батманов, перетягивая на ноге полотенце мертвым матросским узлом. - Видать, крепко я ранен, силенок у меня что-то не стало. - И Батманов улыбнулся Кузьме слабой, извиняющейся улыбкой, словно ему было стыдно, что он растерял свои силы. - Ничего, ничего, - ободряюще сказал Кузьма. - Ты покрепче перетяни ногу-то утиральником, тогда обойдется. Кость в тебе, видать, цела. Осинин строго и осуждающе поглядел на них: "Нашли время лясы точить, словно в лазарете сидят! Какие тут разговоры, если "Стерегущему" конец приходит!" Всего несколько минут назад пронзила его горячая пуля в ногу и от взрыва шимозы лопнула барабанная перепонка уха. От сверлящей боли в голове, от недоуменного ожидания, что будет дальше, хотелось кричать о помощи, бежать к Алексееву, у которого были йод и бинты, вообще делать, что делают люди, попавшие в бедственное состояние, а вот он молчит и, стиснув зубы, сидит с винтовкой в руках. И, гордый своим терпением, выносливостью, он выжидающе оглянулся на возвратившихся из обхода Бабкина и Бухарева. - Эка чего нагородил! - усмехнулся Бухарев, увидев баррикаду Батманова. - Помрешь тут, так и душе вылететь некуда. - Через котлы душа ваша в рай попадет, - буркнул Хасанов. - А твоя через что? - Мне рай без надобности, грехов много - не пускают. - Ну, братцы-кочегарцы, что делать будем? - спросил Бабкин. - Кто его знает, - ответил один только Кузьма, недоуменно пожав плечом. Разговор не клеился. Его вели просто так, для видимости. Произносимое слово никак не вязалось с тем, что прочно уже засело у всех в мыслях: умереть вместе со "Стерегущим". Глава 16 БЕЗ ОФИЦЕРОВ Приняв участие в тушении пожара трюмный машинист Новиков поднялся на верхнюю палубу, чтобы доложить о положении в машинном отделении Анастасову, но инженер-механика в живых уже не было. На палубе в это время шел бой с японцами, сумевшими в разных местах взобраться с помощью абордажных крючьев и багров на корабль. Заметив, как поредели ряды защитников "Стерегущего", Новиков вспомнил, что в машинном отделении есть еще люди, и, свалив ударами приклада двух преградивших ему дорогу морских пехотинцев, заторопился назад. - Открыть дверь! - гаркнул он, как только очутился у машинного отделения. Повелительный возглас был так решителен, что Кузьма Игнатов поспешил выполнить приказание. - Гузки себе у котлов греете? Думаете, офицеров поубивало, и начальства на вас нет? - разъяренно выкрикнул Новиков, останавливаясь у входа. - Живо на палубу! - Ты что... сказился? Небось думаешь, струсили, спрятались? - спокойно спросил Батманов. - А то нет? - запальчиво возразил Новиков. - Вон сколько железа вокруг себя наворотили, - откинул он сапогом в сторону какие-то обломки. - Ты, дядя, насчет трусов полегче, а то и по маковке заработать можно, - сердито шагнул к нему Бухарев. - Не меня бей, японца бей! - зло закричал Новиков. - Чего тут разговаривать! Марш на палубу! Сквозившая в нем решительность подействовала на всех. Каждый из находившихся здесь не уклонялся от боя, нужно было только позвать их, а Василия Новикова нельзя было не слушать, сам его вид звал вперед. Его фуражка была разодрана пулей, по правой щеке бежала струйка крови, руки, державшие за дуло винтовку, прикладом которой он только что сбил двух врагов, дрожали от возбуждения. Этот человек знал цену жизни! Бабкин наскоро рассказал, почему они с Бухаревым задержались здесь. Батманов заявил, что отсюда ему сподручнее бить японцев, но если это надо делать на палубе, пусть на палубе, ему все равно. Осинин, Хасанов и Кузьма, ни слова не говоря, взялись за винтовки. Новиков понял, что все подозрения были напрасны. Его окружали люди, не прятавшиеся от опасности, но отыскивавшие выход, как бы лучше справиться с нею. Вместе с тем он видел, что они верят ему и готовы подражать его поведению и примеру. Он торопливо соображал, не нужно ли крикнуть им "вперед", "за мною" или что-нибудь подобное, но их полная готовность и решимость идти в бой остановила его от этого. Он просто выскочил из машинного отделения, даже не повернувшись посмотреть, идут они за ним или нет. Но он слышал за собой их напряженное дыхание и лязг железа разбрасываемой ими баррикады. Первым за Новиковым двинулся Бухарев. Отставив к стенке винтовку и привычным движением послав вперед голову и ноги, он протолкнул себя в узенькую дверь и быстро выскользнул на палубу. Навстречу выскакивавшим из машинного отделения со стороны кормы по железу зашаркали пули. Квартирмейстер понял, что стреляют в него. Стало не по себе. Не то от возбуждения, не то от холода застучали зубы. Он на мгновение приостановился, ожидая следующих выстрелов, но они переместились куда-то в сторону. Потом как-то вскользь, необычайно быстро, Бухарев увидел, как в него целится морской пехотинец, чуть-чуть передвигая мушку карабина, и как проворно нагнулся, словно споткнулся Новиков, чтобы поднять с палубы винтовку. К этим стремительным, едва уловимым, обгонявшим бег времени впечатлениям у Бухарева еще добавилось удивление перед Новиковым. Движения трюмного машиниста были подобны колебаниям сгибавшейся и распрямлявшейся пружины, и весь он был какой-то порывистый и упругий. - Не бойся, не бойся! - ободряюще закричал Новиков. - Из укрытия бей! - И, приостановившись, ткнул, почти бросил квартирмейстеру заряженную винтовку. "Да я и не боюсь вовсе", - мысленно запротестовал Бухарев, инстинктивно падая за груду обломков; и только сейчас, зажав в руке принятую от Новикова винтовку, сообразил, что выскочил на палубу безоружным. И вновь подивился быстроте восприятий и находчивости трюмного машиниста. Стоявший невдалеке японец все еще продолжал целиться, ожидая, когда квартирмейстер поднимется из-за прикрытия. - Врешь! Не твоя возьмет! - бешено воскликнул Бухарев, укладывая его выстрелом. Алексей Осинин оттого, что болела раненая нога и сверлило в контуженном ухе, с выходом на палубу несколько замешкался. Ему сейчас очень хотелось жить. Жизнь была слишком заманчива, слишком хороша, и Осинин никак не мог согласиться, что она исчезнет, растворившись в вонючем дыме японских снарядов. Как только он вышел на палубу, прямо в лицо ему блеснул огонь. Потом в глаза бросился маленький японец в короткой, до поясницы, хлопчатобумажной кофте цвета хаки, с воротником собачьего меха, с металлическими застежками, поднятым до ушей. Враг стоял, прислонившись спиной к исковерканному борту со сбитыми поручнями, и, почти не целясь, стрелял из револьвера, должно быть, для большего устрашения русских и для собственного успокоения. Осинин понял: пришло время действовать. К сердцу его подкатывал зловещий холодок. Рядом с собой он увидел Бухарева. Движения квартирмейстера стали вдруг неуклюжими, мешковатыми; выплюнув сгусток крови, он отступил за прикрытие, которое неосторожно покинул в азарте боя. - Кажись, помираю я, Алексей. Одолевают япошки... Скажи Василию Новикову, чтобы кингстоны открыл. Нельзя отдавать врагу "Стерегущего", - тихим, но твердым голосом произнес Бухарев и навсегда смолк, свалившись боком на палубу. Осинин уставился на собачий воротник ненавидящими глазами, собираясь выстрелить. - Погоди! - услышал он за собою. И тут же словно кто-то всхлипнул протяжно и горько, как отплакавшийся ребенок. Осинин повернулся, не сразу признал шедшего ему в затылок матроса: бескозырка свалилась, по всему лицу струилась кровь, волосы слиплись. Внезапно, припав на колено, матрос прицелился, выстрелил, громко вскрикнул: "Припечатано!" И только по обычному словцу Осинин узнал Гаврилюка. Револьвер японца выпал из простреленной руки, но сам стрелок не свалился. - Упрямый черт! - пришел в бешенство Осинин, в свою очередь стреляя в него, и удовлетворенно тряхнул головой, когда тот скатился за борт. На корму, где на "Стерегущего" с борта лезла новая партия врагов, Осинин пошел напрямик, стреляя налево и направо. Из-за сбитой первой трубы на него неожиданно бросился тщедушный офицер, взъерошенный, как озлобившаяся собака. Офицер, нелепо подскакивавший кверху с обнаженной саблей в руках, казался каким-то ненастоящим. Широко раскрывая рот с реденькими жесткими усами над вывороченными, мясистыми, почти лиловыми губами, он угрожающе и дико что-то кричал. Осинин, вобрав голову в плечи, пошел на офицера, на ходу перехватывая винтовку. Как на учении, наставился штыком на противника, примерился глазами, куда колоть... Прошло несколько мгновений, сердце отстучало несколько ударов... Офицер взмахнул и ударил саблей, но она с лязгом скользнула по дулу винтовки и не отбила его. Офицер опять что-то крикнул, тараща глаза, налитые злобой, и в тот же миг трехгранное жало русского штыка проникло в его сердце. - Припечатано! - яростно выдохнул Осинин, подражая поговорке Гаврилюка. С силою откидываясь назад, он пытался вытащить штык и не мог: в ноге невыносимо заныла рана, рука онемела, налилась огнем. Осинин даже зубами заскрипел от страшной боли. Неожиданный огонь выстрела, произведенного в упор, опалил ему лицо. Не выпуская из рук винтовки, Осинин порывисто запрокинулся навзничь. Штык оторвался от японца. Упершийся во что-то приклад на мгновение поддержал Осинина... Качнувшись вперед и снова назад вместе с солнцем, скользнувшим в глазах выщербленным и черным, как при затмении, диском, кочегар грудью рухнул на палубу. Пришел в себя от раздражающего запаха: палуба пахла кровью. На корме стоял сплошной рев, это подбадривали себя японцы. Слабеющими руками Осинин снова поднял винтовку. Зрение уже изменяло ему, он не различал отдельных людей. Наседавшие враги казались сплошной черной стеной, из которой то и дело вырывались язычки пламени. Он тушил их выстрелами... Ливицкий тем временем постепенно приходил в себя. Боль, сжимавшая голову клещами, потихоньку стихала, рассеивался стоявший перед глазами туман. Возвращалось то состояние, когда не ощущая физических страданий, чувствуешь себя здоровым. "Живем, - удовлетворенно подумал старший минер, - можно и курнуть". Но кисет в суматохе боя потерялся, и Ливицкий смачно выругался. Неподалеку от него лежал японский офицер с колотыми ранами. Он тяжело дышал, непрерывные судороги сводили в сторону его исковерканный рот с крупными желтыми зубами. В его направленных на минера ненавидящих глазах ясно читалось желание убить русского. Ливицкий несколько мгновений смотрел на него с чувством разгоравшегося гнева, потом с усилием отвернулся в сторону: не пришибить бы гада из-за своего горячего, справедливого матросского сердца. Уйти подальше от греха, хотя бы и оправданного. Еще злые люди скажут, что добил врага раненого. И Ливицкий поспешно отодвинулся от ставшего вдруг безразличным человека в чужой военной форме. Сделав по палубе несколько шагов, минер вдруг вспомнил о главном. Ведь он же условился с Тонким, что будет защищать нос, а тот - корму "Стерегущего". А что вышло? Корабль кишмя кишит япошатами, а он, Ливицкий, зыркает глазами по сторонам, где бы куревом раздобыться. Нет, медлить было больше нельзя. "Уничтожить японца - уничтожить смерть", - подсказывал ему разум. Ливицкий двинулся вперед, и сразу все определилось. На палубе были еще живые, сражавшиеся русские. Совсем рядом в нелепой позе - не то сидя на корточках, не то полулежа на локтях - стрелял кочегар Рогулин. Когда Ливицкий обходил его, их взгляды встретились. В глазах Рогулина он увидел азарт боя, неистовый блеск решимости. У труб в таких же полулежачих позах притаились Сапожников и другие матросы. - Чего разлеглись, ребята? - окликнул он их. - Вставайте! Они быстро стали подниматься, черные от копоти, опьяневшие от кислых пороховых газов, забрызганные кровью. Ливицкий понял, что люди собрались в победный путь. Он никогда в жизни не ходил впереди людей, ведя их за собой на смерть, но ему казалось, если это случится, он крикнет им, как седоусый казачий атаман: "А ну хлопцы, за мной!" Так он и крикнул. Вытянувшись во весь рост, он шагал, прижимая к боку винтовку, далеко вынося ее штык. Он колол и стрелял, желая быть примером для других. Это поняли и японцы. Их пули рассекли ему грудь и щеку. Он упал, обливаясь кровью и хрипя. Японский боцман, быстро присев около него на корточки, ударил старшего минера по голове абордажным топором, но и сам уже встать не мог: набежавший Хасанов раздробил ему череп прикладом. Тесная кучка русских и японцев сбилась вместе. Над головами поднимались и опускались приклады и сабли. Слышались отрывистые возгласы и глухие удары, будто кого-то втаптывали в землю, а тот сопротивлялся и протяжно стонал. Предоставив сгрудившихся людей своей судьбе и обойдя труп Ливицкого, японский офицер с поднятым в руке револьвером попытался пробраться на середину "Стерегущего", но путь ему преградил Хасанов. Краткую долю секунды смотрели они друг другу в глаза. Грозным был этот миг. Знать, смерть свою увидел японец, видно, понял, что развороченный трюмный вентилятор станет его могилой. Закричав дико и пронзительно, взмахнул он револьвером, но выстрелить не успел: по самую шейку вонзил в него штык Хасанов. На выручку своему офицеру кинулись морские пехотинцы. Верным русским штыком хотел отбиваться от них старшина, но простреленные руки не повиновались. Слезы поползли по его лицу, когда он понял бессилие рук своих, но это была лишь мгновенная вспышка слабости. Ударом ноги сшиб Хасанов японца и бил его каблуками, пока горячая пуля не вывела его самого из строя навсегда. Отступая от наседавшего с обеих сторон врага, горсточка израненных моряков скрылась в офицерской кают-компании; шесть человек во главе с Василием Новиковым заперлись в машинном отделении. Сигнальщик Леонтий Иванов как пришел в кают-компанию, так и махнул на все рукой. Был "Стерегущий" справный корабль, поискать такого другого надо, а сейчас чисто склад старого железа... До чего изменчива жизнь! Еще вчера она была ясной, как море в штилевую погоду, когда на далеком горизонте небо спокойно сливается с водою, и все, что есть на воде, в бинокле и дальномере проектируется выпукло и отчетливо. А сейчас и посмотреть некуда, сиди, как зверь в клетке! Сигнальщик тоскливо поднимал глаза к потолку. Оттуда время от времени отваливалась задымленная белая краска. Она падала кусками, похожими на кору, свернувшуюся от огня. Между металлическими перекладинами потолка проглядывало черное железо, и сигнальщику чудилось, что именно эти обнажившиеся места жалобно позванивали оттого, что происходило наверху. Вся кают-компания представлялась сейчас Иванову металлической коробкой: железо на потолке, бронза в иллюминаторах и ручках дверей, медь на пороге. И, помимо желания Иванова, все в этой металлической коробке привлекало его внимание, внушало тревогу: пустячный шорох в углу, незамечаемый в обыкновенных условиях; перемещавшиеся в стеклах светлых люков тени. Даже медные прутья, перехватывавшие ковровую дорожку на ступеньках лестницы, казались насторожившимися, чего-то ожидавшими. Потом через люки и лестницу стали влетать пули. Они били по настланному в кают-компании половику. Иванову казалось, что кто-то строгий и требовательный выбивает из ковров облачка пыли, оставленной в ковровых складках ленивыми руками вестовых. Солнце, нет-нет, да и врывавшееся в иллюминатор, словно заигрывало с Ивановым, перекидывая свои зайчики то на графин в деревянной подставке, то на медь порога, то на лицо. Встав, он подошел ближе к иллюминатору и прильнул к стеклу, заделанному в медный ободок с винтами и кольцами, и сейчас же от фигуры Иванова в кают-компании протянулась громоздкая тень, дрожавшая в пляске пылинок. Тогда, встав на диван, он стал смотреть через светлый люк. Глаза Иванова зорко и строго смотрели на палубу, обнимали предмет за предметом, отмечали непорядок, разрушения. Мимо люка мелькали ноги в желтых кожаных крагах и матерчатых гетрах с металлическими пуговицами. Под ногами суетившихся наверху людей змеились струйки пламени, курился дым. Время от времени обильно текла вода. Должно быть, на огонь опрокидывали ведра воды, но огонь не сдавался, распухал на глазах, и тогда сигнальщик предупреждающе крикнул: - Братцы, палуба горит! Матросы недоумевающе смотрели на Иванова. Никто не понимал, почему вдруг снова загорелась палуба, пожар на которой был ими так тщательно затушен. Испуганный голос разорвал тишину: - Братцы, а где же цинки с патронами? Кричал минер Черемухин. У него было встревоженное лицо, и он недоуменно разводил руками. Тотчас все стали осматривать свои подсумки. - У меня пять обойм, - подсчитал Харламов. - У меня три, - горестно покачал головою Аксионенко, держа их у себя на руке. - А я свои все расстрелял, - хриплым шепотом выпалил Батманов, мокрый, закопченный, весь в крови. - Мне сегодня досталось больше всех, - сердито добавил он, но в этих словах сквозила не жалоба, а гордость, которую все поняли и оценили по достоинству. - На тебе две мои, - великодушно предложил Харламов. - В Артуре сочтемся. Черемухин смущенно смотрел на товарищей. Он только что обнаружил у себя в кармане четыре обоймы и теперь досадовал на себя за сорвавшийся крик об отсутствии патронов. Ему было стыдно за свое малодушие и сейчас хотелось доказать всем, что он ничего не боится. Он беспокоился только, как бы не потерять сознания, так как руки становились вялыми и глаза застилало туманом. - Ладно, этими обоймами япошат тоже можно набить, как мух, - словно извиняясь, сказал он и с удовлетворением заметил в глазах товарищей молчаливое одобрение. Опустившись на одно колено и прислонившись к полуобгоревшему дивану, он стал тянуть зубами бинт, перевязывая себе рану. Отсюда ему хорошо были видны все находившиеся в каюте. Какие сильные, неустрашимые люди: все изранены, все истекают кровью, ни один не поддался не только панике, но даже унынию! Аксионенко от страшной боли в плече и боку не мог двигаться, но сознания не терял. Он видел, как кровь все шла и шла, но унять ее не мог. Батманов, оставив винтовку, стал хлопотать около него. Он нервно покрикивал на квартирмейстера осипшим, сорванным голосом, приказывая то повернуться, то не стонать. А когда увидел, что его крик только раздражает Аксионенко, успокоительно похлопал его по колену. - Ничего, ничего. В тебе только две пули сидят, в Артуре живо выковыряют. Страдающий от ран Аксионенко смотрел на измученные лица товарищей и завидовал им: все же они держались на ногах, тогда как он вот-вот упадет и уже больше не встанет. Он передвинулся ближе к лестнице, откуда обычно тянуло свежим воздухом, и в изнеможении прижался к ее ступенькам. И время вдруг для него застыло, словно перековалось в металл, на котором он лежал. Минуты текли медленно, томительно, бесконечно. Но с палубы, вместо свежего воздуха, несло теперь тем же запахом, который стоял в кают-компании: знакомым запахом крови и смерти. Максименко к тому, что нет патронов и горит палуба, отнесся спокойно. В эти минуты его мысль работала с отчетливой ясностью, отыскивая пути к спасению. Он не привык теряться ни в какой обстановке, жизнь приучила ко всему. Он был потомственный тульский оружейник и с малых лет привык к оружию. Его отец, оружейный мастер-кустарь, приносил на дом получаемые от владельцев маленьких заводиков оружейные детали и части, и вся семья была занята сборкой из них дешевых охотничьих берданок и револьверов "бульдогов", обладать которыми являлось мечтой каждого мальчишки в России. Семья была большая: со вдовыми и незамужними тетками и сестрами, с двоюродными холостыми и женатыми братьями. Работали в одной общей комнате. Дружно стучали молотки, визжали ножовки, скрипели напильники. Иногда тетка и сестры заводили песню, и отец подтягивал им сиплым баском. А иногда сам отец напевал что-нибудь духовное. Когда кончал, ему шутливо хлопали в ладоши, как в театре, а он добродушно посмеивался. Атмосфера товарищества и родственной душевной теплоты была в этой комнате. Зримо ощущаемы оказывались здесь узы кровного родства, скрепленного общими интересами и работой. Глядя сейчас на людей, находившихся в кают-компании, Максименко, если не думал, то чувствовал, что и здесь была общая мастерская, где весь экипаж "Стерегущего" творил нужное России дело, где крепость своего духа и одинаковое понимание долга они перековывали в величие родины. Иванов, видя сумрачные и озабоченные лица матросов, снова прильнул к иллюминатору. Сначала он ничего не мог рассмотреть в сверкающей дали, слепившей ему глаза. Когда попривык к солнцу, ему показалось, что со стороны Порт-Артура появились дымы. "Дым. Серый... У японцев - черный... Наши плывут, - быстро подвел он итоги виденному. - Дым тянет к Ляотешаню, плывут от берега, а не к берегу", - подыскивал он подкрепление своим сокровенным мыслям, и по мере того как убеждался, что норд относил растрепанный дым к Ляотешаню, губы его раздвигались в радостной улыбке. Скоро в каюте послышался его негромкий, сдержанный, как бы успокаивающий товарищей голос: - Сдается, Макаров вышел из Артура. Дымит кто-то здорово. И хотя после этого сообщения патронов в подсумках не прибавилось и количество мелькавших на палубе японских теней не уменьшилось, еще более окреп у матросов боевой дух. Не изменила и Максименко его выдержка. Оглядывая каюту, заметил он в углу ружейную стойку. А когда отдернул скрывавшую ее занавеску, увидел личное оружие офицеров - четыре винчестера и четыре пачки патронов. - Не одолеть нас японцу! - торжественно закричал он. - Братцы, держись до Макарова. Вот они, патроны! Его голос потонул в матросском "ура". В том, что судьба неожиданно послала им четыреста патронов, все увидели предвестие победы. - Пускай теперь они сунутся! - грозно потряс Батманов своей трехлинейкой. - На выручку идет Макаров! Может быть, со всем флотом! Батманову и Иванову оставили трехлинейки. Максименко, Аксионенко, Черемухин и Харламов взяли винчестеры. Максименко первым зарядил свой, показал другим, как надо заряжать. Взволнованный, со сбившимися усами, он был весел и возбужден. Хлопая ладонью по стволу винчестера, он радостно говорил: - Вот он, коханый мой, попался. Ну, держись теперь, вражья сила! Наделаем мы с тобой делов, чертям жутко станет. Глава17 "НОВИК" ИДЕТ НА ПОМОЩЬ Заснуть в ночь на 26 февраля адмиралу Макарову не удалось. Мозг будоражили впечатления последних двух дней, требовавшие немедленного решения и выводов на будущее. Впечатления были довольно противоречивы. Экипажи рвались в бой, хотя первые неудачи эскадры вызвали у матросов недоверие к некоторым офицерам, у многих же офицеров нетрудно было заметить чувство растерянности. О недоверии к офицерам, честно и не боясь, признались адмиралу опрошенные им порознь у себя в каюте несколько специалистов и матросов сверхсрочной службы. Выслушав моряков, искренно возмущавшихся невежеством некоторых своих командиров, адмирал нашел необходимым в ближайшие же дни проверить не только боевые качества офицеров, но и уровень их теоретических знаний и практических навыков. В то же время он чувствовал неловкость и раздражение: и за то, что ему предстоит произвести эту работу, и за то, что находятся люди, считающие для себя возможным служить во флоте офицерами без любви к делу, без знания дела. Потом мысли перешли на другое: удастся ли "Стерегущему" и "Решительному" отыскать местопребывание японской эскадры? Тревожное раздумье мешало сну. Скоро он понял, что не уснет сейчас, и встал. Перед тем как сесть за стол, взглянул в окно. Лунная ночь шла тихою поступью, не спеша. С неполным еще лунным светом соперничали лучи прожекторов с Золотой горы и Тигрового полуострова, освещавшие то рейды, то море. В дверь постучали. Мичман Пилсудский, прибывший из штаба адмирала Витгефта, привез экстренное сообщение, что с наблюдательных постов замечены вражеские корабли, направляющиеся к рейду Макаров отправил Пилсудского на квартиру к капитану первого ранга Матусевичу с требованием явиться в штаб и сам отправился туда же. Адмирал подъезжал к штабу, когда береговые батареи открыли огонь по появившимся на внешнем рейде японским истребителям. Явившемуся капитану Матусевичу адмирал приказал выйти с миноносцами "Выносливый", "Властный", "Бесстрашный" и "Внимательный" и отогнать в море корабли противника. Остаток ночи Степан Осипович провел в штабе. До рассвета никаких сообщений о судьбе ушедших в море шести миноносцев не поступало. Чтобы быть готовым ко всяким случайностям, адмирал решил находиться при эскадре, подняв свой флаг на крейсере "Новик". Солнце едва-едва золотило верхушки гор, когда адмирал приехал на Адмиралтейскую пристань. К его удивлению, он нашел на ней Верещагина и полковника Агапеева, одного из своих ближайших помощников. - Василий Васильевич, - искренне изумился Макаров, - что вы тут делаем в такую рань? - Наблюдаю за ходом истории. Слушал ночную пальбу береговых батарей. Просидел у окна до рассвета, ожидая, не повторится ли двадцать шестое января. А рано утром увиделся с Александром Петровичем, и полковник мне любезно разъяснил, что японцы действительно делали попытку прорваться на рейд, а наши миноносцы пошли их отгонять. Вот я и решил ввернуться в самую гущу событий. - И пришли в такую рань? Небось и кофе не пили? - Да ведь и вы явились не поздно, - в тон Макарову произнес Верещагин. - А что до кофе, то в Порт-Артуре я очутился, чтобы не в кофейнях сидеть, а быть участником боев. Верещагин и Макаров дружески посмотрели друг на друга и рассмеялись. - В порту боев много не увидите, - пошутил Макаров. - В порту больше драки происходят. Сражаются в море. - То-то вы в море все выходите... - Не иронизируйте, Василий Васильевич. С завтрашнего дня, ей-ей, каждодневно выходить будем. - Почему с завтрашнего, а не с сегодняшнего? Лучше сегодня, чем завтра, - это ведь старая истина. - Врага никак не нащупаем. Черт его знает, где Того прячется? Если "Стерегущий" мне сегодня сведений о Того не привезет, сам пойду в разведку на "Новике". - Один? - Нет, с матросами. - А сейчас вы куда? - Туда же. На "Новик". - Ну, если вы на "Новик", то и я с вами. Возьмете? - Ну, что мне с вами делать? - развел руками Макаров. - Имейте только в виду, что я намерен произвести дальнюю разведку с боем. Смотрите, как бы вам на "Новике" не пришлось пережить чего-нибудь неожиданного. - Эх, Степан Осипович, знаем мы с вами друг друга лет тридцать, а вы все такими вещами шутите. Мой "крестик" георгиевская дума мне за что-нибудь присудила?.. И разве нам с вами в Средней Азии у ворот столицы Тамерлана или Хивы, безопаснее было?.. Мне опасности не под стать бояться - я русский. - Василий Васильевич, - мягко сказал Макаров, - я вовсе не шучу. Я действительно боюсь за вас. Вы не просто русский, вы талантливый русский художник. Ваше бранное поле - жизнь, тогда как для нас, военных, бранное поле всегда либо жизнь, либо смерть. Для меня мой долг - бой, для вас ваш долг - кисть. Я обязан предупредить вас, что пойду на рискованное дело. Где начинается море, там может кончиться жизнь. - Благодарю вас. Я давно знаю, что для вас, где кончается море, там кончается и жизнь. Но ведь и моя работа художника немыслима без знания жизни народа: его труда, его радостей, его страданий и его подвигов. - Так на "Новик"? - весело блеснул глазами Макаров. - На "Новик", - ответил Верещагин. - Какое чудесное наименование для корабля! Насколько мне помнится, так назывались в старину люди, вносившие в военное и другие дела новые начала, новые умения. Быть может, порт-артурский "Новик" тоже символ обновления Тихоокеанского флота, и ваш флаг на нем - флаг борьбы со всеми гнилыми традициями, со всем тем, на что ропщут сейчас порт-артурские моряки. - Спасибо на добром слове, - растроганно ответил адмирал. - Беру на себя смелость сказать, что из "Новика" я постараюсь сделать корабль, свято чтущий памятные заветы Гангута, Чесмы и Синопа. - И корабль, действующий, как "Константин", - подсказал полковник Агапеев. Адмирал промолчал. На "Новике" уже давно не спали. Крейсер сверкал ослепительной чистотой, палубы были выскоблены до блеска, просмоленные пазы их тщательно промыты, все медные части надраены. У парадного трапа Макарова встретил командир крейсера капитан первого ранга Эссен. На шканцах построилась команда. Горнисты протрубили "поход", матросы вскинули винтовки на караул, офицеры, салютуя, взмахнули обнаженными палашами. Адмирал, поздоровавшись с командой, стал обходить фронт, внимательно вглядываясь в матросские лица. Матросы в безупречно пригнанном обмундировании выглядели молодцевато. Пройдя по фронту, адмирал отправился в командирский салон, где для него было приготовлено помещение. - Немного прилягу, - сказал он флаг-офицеру. - Распорядитесь, чтобы командиры всех шести миноносцев, находящихся в море, немедленно по прибытии явились ко мне на "Новик" для доклада. По явке их разбудить меня сейчас же. Будите также при первой необходимости. Верещагину и Агапееву офицеры крейсера предложили чай в кают-компании. Молодежь с живым любопытством оглядывала знаменитого живописца, которого впервые имела возможность видеть так близко. Художник и Агапеев приняли приглашение. Верещагин извинился, что одет по-походному, в кожаную тужурку. Его извинения были приняты с добродушным смехом. - A la guerre, comme a la guerre!*, - любезно сказал старший офицер. (* На войне как на войне.) За столом разговор шел главным образом о подробностях вероломного нападения японцев месяц тому назад. Инженер-механик с моложавым лицом, но совершенно седыми волосами пил чай, в который подливал какую-то жидкость, похожую на коньяк, принесенную с собой в аптекарской бутылке темного цвета. Сосредоточенно глядя в стакан на свою недопитую целебную микстуру, он витиевато произнес: - Первые неудачи наши произошли оттого, что люди оказались не на высоте. Большим аршином питерское начальство и те, кто над ним, наших вельмож порт-артурских мерили. А на практике аршин оказался несоответствующим масштабу ожиданий, и, выражаясь фигурально, сатрапы наши и вице-короли предстали перед судом истории недомерками. Вот и побили их японцы. Но матросам и солдатам это не стыдно. Они еще и не начинали воевать... Сидевший рядом с Агапеевым мичман Андреев сказал: - Знаете, полковник, наша морская офицерская молодежь буквально ожила с приездом адмирала Макарова. Но удивительнее всего то, что в него сразу поверили и все матросы. Интереснейшее психологическое явление - это влияние личности командира на подчиненных. Особенно у нас, моряков. Уж если мы влюбляемся в кого-нибудь, так безоговорочно и до конца. В армии это происходит реже. - Совершенно понятно, - ответил Агапеев. - Если в сухопутной войне личность главного начальника, морально действуя на подчиненных, оказывает большое влияние на общий ход военных действий, то в морской войне личность начальника имеет несравненно большее значение. И вот почему: в сухопутной войне войска не видят главнокомандующего, он где-то далеко, вне всяких выстрелов и управляет действиями отдельных частей при помощи телефонов, телеграфов и других способов. Иное дело в морской войне. Адмирал находится на корабле в условиях, одинаковых со всеми, и это известно каждому матросу. Даже больше. Там, где адмирал, неприятель всегда сосредоточивает свой огонь, и, значит, риск для адмирала гораздо значительнее, чем для простого матроса, а это, конечно, оказывает свое влияние на нижних чинов. Ну, а слава адмирала Макарова тянется со времен корабля "Константина". Много раз показывал Степан Осипович, как нужно уметь рисковать жизнью. Полковник Агапеев излагал свои мысли не спеша, изредка останавливаясь, чтобы хлебнуть чаю. - Ну, знаете, полковник, - снова вмешался в разговор инженер-механик, - версия о том, что адмиралам грозят большие опасности, чем другим чинам экипажа, уже устарела. Адмирал Того, например, держит свой флаг на "Миказе", на котором рубка закрыта четырнадцатидюймовой броней, совершенно неуязвимой в боях на дальних и средних дистанциях. На наших кораблях адмиралов защищают боевые рубки у передней мачты: на крейсерах с броней от трех до шести дюймов, на броненосцах - от девяти до двенадцати. - Штабс-капитан, - полусердито, полушутливо обратился к инженер-механику старший офицер, - мне кажется, что аптекарский чай приносит вам больше вреда, чем пользы. К чему вы пытаетесь нас пугать? Мы все прекрасно знаем, что броня наших рубок тоньше, чем у японцев. Значит, Степан Осипович будет нести большую, чем адмирал Того, опасность и, во всяком случае, равную с нами всеми. Чего вы спорите? - Я и не спорю вовсе, - обиженно возразил инженер-механик. - Я хотел сказать, что броня на крейсерах может быть снесена снарядами от восьми дюймов, но у японцев орудий восьмидюймового и выше калибра не так уж много. - Чтоб наделать нам массу неприятностей, хватит, - сердито проворчал старший офицер. Вошедший в кают-компанию флаг-офицер от имени адмирала пригласил к нему Верещагина и Агапеева. На ходу он сообщил, что у адмирала сейчас командир миноносца "Властный", лейтенант Карцев. Вошедшие Верещагин и Агапеев обменялись поклонами с лейтенантом Карцевым, человеком с большой черной бородой и насмешливыми глазами. Макаров просил сесть и предложил Карцеву продолжать доклад, еще раз повторив, как миноносцы встретились с японцами. - Слушаюсь. Так вот, как я уже докладывал, мы вышли. Допуская возможность ежесекундного столкновения с неприятелем, миноносцы имели заряженными все пушки и минные аппараты. Но неприятель исчез, словно растворился. Должно быть, напугался крепостной артиллерии. Только под самое утро южнее Ляотешаня мы обнаружили четыре вражеских истребителя и завязали бой. "Выносливый" на полном ходу открыл огонь по головному миноносцу неприятеля, но очень быстро сам получил снаряд в машинное отделение и потерял ход. Воспользовавшись этим, противник прошел, стреляя, под кормою "Выносливого". Осколками вражеских снарядов ранены командир отряда капитан первого ранга Матусевич, мичман Заев и девять матросов. Второй миноносец противника, ведя огонь, видимо, решил таранить "Выносливого", но проскочил мимо. "Выносливый" в это время исправлял машину и энергично отстреливался, а через четверть часа присоединился к нашему отряду. Мой "Властный" в начале боя вслед за "Выносливым" атаковал четырехтрубный неприятельский миноносец, намереваясь его таранить, но маневр не удался. "Властный" проскочил за кормой противника в нескольких саженях. В те мгновения, когда мы скользили мимо врага, инженер-механик Воробьев с расстояния двадцати саженей выпустил в него две мины: миноносец был утоплен. Остальные японские миноносцы обратились в бегство, а мы до рассвета держались в море. Полагаю, что враг имеет еще потери, так как... - Ваше превосходительство, - быстро появился в салоне флаг-офицер, - прибыл раненый капитан второго ранга Боссэ с "Решительного". Просит принять, пока он в состоянии держаться на ногах. - Просите, просите, - воскликнул адмирал и, встав из-за стола, пошел навстречу командиру "Решительного". Боссэ вели под руки двое матросов. Лицо его было смертельно бледно, он едва держался на ногах. Слабым, срывающимся голосом jн доложил: - Имел бой с японцами. Ранен в голову, оглох. "Стерегущий" дерется с неприятелем. Не менее шести вымпелов. Кажется, тонет... Там же поблизости эскадра Того... Боссэ поник головой, замолчал и повис без сознания на руках у подхватившего его матроса. - Распорядитесь, - бросил адмирал короткое, отрывистое приказание флаг-офицеру, - "Новику" и "Баяну" немедленно выйти в море на помощь "Стерегущему". На "Новике" остаюсь я сам... Благодарю за службу, - поклонился он Карцеву. - Беседу мы возобновим по возвращении "Новика"... Что у вас случилось на "Решительном"? - спросил адмирал у одного из матросов, приведших Боссэ. Матрос вытянулся в струнку, покраснел. Ему никогда в жизни не приходилось говорить с адмиралом, и он забеспокоился. Но адмирал улыбнулся ему и просто сказал: - Только поскорее говори. Видишь, мне на помощь "Стерегущему" торопиться надо. Ободренный ласковым голосом Макарова, матрос, волнуясь, но все же складно рассказал, как "Решительный" на рассвете внезапно натолкнулся на японские миноносцы и крейсеры, шедшие, по-видимому, с уже заряженными орудиями. Неприятель немедленно открыл огонь, стреляя залпами. Первым же залпом на "Решительном" были повреждены паровые трубы, ранен командир. Вся машинная команда бросилась исправлять повреждения. Управлялись быстро. "Решительный" даже скорости не потерял. Так полным ходом и дошел до Порт-Артура. - Ну, а "Стерегущий" что? - спросил адмирал. - Не могу знать, ваше превосходительство, - смутился матрос. - В "Стерегущего" японец тоже дюже палил, ваше превосходительство, - сказал второй матрос. - Сначала "Стерегущий" отстал от нас. Потом сам стал сильно стрелять и потопил японский миноносец. А тут японец опять его своей артиллерией накрыл, сбил зараз ему три трубы и флаг... - Нет, зачем флаг? - перебил его первый матрос. - Флаг на месте остался. - Так то на "Стерегущем" второй подняли. А первый в воду упал. Сам видел, - настаивал матрос. - Со вторым флагом "Стерегущий" и в атаку два раза ходил. В дверях появился командир "Новика". - Ваше превосходительство, "Новик" к выходу в море готов, - отрапортовал он, вытягиваясь по-строевому. - Ну, спасибо, братцы, за службу, - сказал адмирал матросам, - спасибо за то, что сохранили "Решительный". Ну-с, Николай Оттович, будем двигаться, - повернулся адмирал к Эссену. - Ваше превосходительство, разрешите доложить, - начал Эссен. - Из опросов экипажа "Решительного" выясняется, что на море сейчас едва ли не вся эскадра Того. Не сочли ли бы вы более удобным, в целях безопасности, перейти на бронированный "Баян", чем подвергать себя риску на небронированном "Новике"? - Капитан! - вспыхнул Макаров. - Кто дал вам право давать мне подобные советы? Разгневанный Макаров поднялся на мостик. Эссен сконфуженно следовал за ним, досадливо думая: "Черт меня дернул за язык. Хочется деду быть храбрее меня, пусть будет". Поглаживая свою густую бороду, адмирал задумчиво глядел на оставшуюся на внутреннем рейде густо дымившую эскадру, на сумрачную, неприветливую панораму Порт-Артура, как бы дрожавшую в задымленном воздухе. "Как неожиданно и причудливо изменилась жизнь за какой-нибудь месяц! - подумал Макаров. - Ровно месяц тому назад был в Кронштадте, завтракал дома в семейной обстановке, собирался к Авелану, а вечером к Менделееву поздравить с семидесятилетием со дня рождения, и вот сейчас уже в Порт-Артуре... Воюем, идем выручать миноносец; свистит в ушах ветер, летят морские брызги, и маятник жизни отмеривает новые, неведомые часы. Какими-то они будут?" Расторопный сигнальщик, сверкая в радостной улыбке белозубым ртом и поглядывая на адмирала преданными глазами, подал записку Верещагина. Художник просил разрешения подняться на мостик. Адмирал приказал просить. - Жалуйте, жалуйте, Василий Васильев