А вслух сказала: - У меня ведь тоже сегодня новости. С завтрашнего дня я работаю в госпитале Красного Креста... Хирургической сестрой. Опустошив бокал, он ответил: - Буду иметь в виду. Когда меня ранят, попрошусь в вашу палату. - Не прогадаете. Я стану лечить вас тибетской медициной, которой уже начала увлекаться здесь. Ручаюсь, что после каждого ранения вы будете здоровы не позже, чем через неделю. - А если мне оторвут голову? - Тогда моя голова будет думать за вас. Устраивает вас это? Слегка прищуренный взгляд лейтенанта скользнул по ее лицу и фигуре. - Не совсем. Ведь тогда скажут, что я потерял голову из-за вас. Она смущенно рассмеялась, но брови ее высоко взметнулись, точно испугавшись чего-то. Жгучая и радостная тревога снова охватила ее. Чтобы прервать томительное для обоих молчание, она сказала с наигранным безразличием: - Никогда не думала, что в Красном Кресте такая роскошь. Блестящие палаты, белоснежные постели, везде стекло, фарфор, никель. А на двери одной палаты медная доска с надписью: "Дар фирмы Гинзбург". Говорят, здешний миллионер? - Поставщик угля для нашей эскадры. - Вот как!.. Что же он только на четыре койки расщедрился? Небольшая жертва на алтарь отечества для такого туза. Она говорила о Красном Кресте и о Гинзбурге, а сама все больше и больше волновалась, чувствуя, что и сердце и мысли ее все безраздельнее тянутся к этому человеку, который пришел к ней сейчас, может быть, последний раз в жизни. От этой мысли глаза ее увлажнились и руки стали дрожать. "Вот и пришла любовь... пусть пока безответная, но все же любовь", - подумала она с радостной болью в сердце, захваченная этим чувством врасплох. Сергеев смотрел на нее с застенчивой, вопросительной улыбкой. Он видел слезинки в уголках ее полуопущенных глаз, и у него все сильнее нарастало желание властно привлечь молодую женщину к себе и после страстного, молчаливого поцелуя сказать ей, как много тепла и света внесла она в его жизнь. "Послезавтра, когда выполню поручение адмирала и вернусь в Порт-Артур, приду и скажу ей все", - решил он, понимая и разумом и всем своим существом, что не ошибся ни в ней, ни в себе, что приблизилось то настоящее, глубокое и большое, о чем он мечтал. Часы пробили полночь. Он посмотрел на них, хотел встать, попрощаться, но в это мгновение Таисия Петровна сказала тихо: - Простите, что я так некстати молчу. Хоть я и моложе вас, но мне в своем неудачном замужестве пришлось видеть так много пошлого, что с трудом верится в чистого человека. И так мучительно ощущать в себе эту ненужную накипь прошлого... Не знаю, поймете ли вы меня? Она говорила, волнуясь, с каким-то надрывом, но мягкий свет ее глаз говорил о другом: о том, что она видит в нем свое счастье, ждет от него ответа и обещает ему ни в чем никогда не обмануть его ожиданий. Сергеев встал и, отводя взгляд от ее пылающего, взволнованного лица, помолчав, сказал: - Тася... милая!.. Ждите меня послезавтра... в это же время! Бережно взял ее руку, поцеловал, торопливо оделся и вышел на улицу. Глава 10 СЫНЫ РОССИИ В небольшом душном помещении, рядом с машинным отделением, было жарко и тесно. Пахло разогревшимся маслом, краской, лаком. Матросы, кто сидя вдоль узенького стола на узеньких, в одну доску, скамейках, кто примостившись на корточках вдоль железных стен, вполголоса переговаривались. Кое-кто закусывал черным хлебом, запивая его кипятком из жестяных кружек. Команда "Стерегущего", переукомплектованная новыми матросами, еще только приглядывалась друг к другу. Но на миноносце в числе новых людей появились два матроса, настолько приметных, что уже через день решительно все знали их и дружески окликали по имени: Платон и Федя. Оба были балагуры, весельчаки, с ясными открытыми лицами, быстрыми глазами. В их проворных руках горело всякое дело, и оба с величайшей старательностью несли свою службу. Сейчас Платон Николаев тихонько вытренькивал на балалайке немудрящий мотив, а Федя Апришко тоненьким голосом подпевал ему частушки: Шли япошки на Тигровку, батюшки, Но нарвались на дюймовку, матушки... Лезет Того прямо в драку, батюшки, Бьет матросик наш макаку, матушки... - С чего бы это японец так залютовал на нас? - произнес кочегар второй статьи Батманов. - Жили, казалось, мирно, японец к себе в порта на зимовку наши военные корабли пускал, а тут на вот тебе: бац! бац! - и война. - Неправильная эта война, вот что, - раздумчиво сказал Платон, прекращая свою игру на балалайке. - Жили были здесь китаезы. Весь народ кто чем занимался. Скажем, здешние свинцовщики: лили из свинца своим рыбакам грузила, охотникам дробь, бабам из того же свинца делали для души божественное: бурханчики там, будды разные, ровно наши богомазы суздальские - иконы. Ну и пущай бы жили. Кому какое дело? Ихняя земля. Ан нам понадобилась!.. Не вы, мол, сами делать будете, что вам желательно, а мы вам. Ситец наш лучше, чугун крепче, сахар слаще. И пошло, и пошло. Вон из Питера господинчик такой прикатил, инженер Гиппиус по фамилии. Ему миноносцы, которые из Питера пришли, собирать надо, а он слесарно-литейную мастерскую сразу открыл, из чугуна-железа то же, что здешние свинцовщики, стал делать только в два раза дешевше, потому что машина у него и разные приспособления, так что людей ему почти и не надо. В Питере, говорят, у него заводишко тоже есть, и все ему мало! Сколько мастеровых китайских без дела оставил, сколько хлеба у них изо рта вынул! Разве все это правильно? А теперь японскому купцу самому приспичило сесть на шею китайцам заместо Гиппиуса. Вот и война!.. Паны дерутся, а у хлопцев чубы трещат. - Зря не бреши, языком не греши, - хмуро произнес хозяин трюмных отсеков Булдаков. - Япошек ты, что ли, перепугался? Пренебрежительно пожав плечами, он принялся степенно прихлебывать чай. - Нет, не боюсь я японцев, - возразил Булдакову Платон. - Японец супротив нас не выстоит. В силу нашу я верю. А думку, верно, имею. Чего мне с им драться? Заграбастали наши баре чужое, другие баре у них хотят отнять. Выходит, в укрыватели краденого мне идти надо? Попер бы японец или кто другой ко мне в Новгородскую губернию за моей избой-имуществом, я бы ему показал кузькину мать. А так почто воюешь? Не за правду. Нет веры в это дело. А присягу свою я сполню, ты не бойсь. Не бойсь, - задумчиво и словно угрожая кому-то, повторил он. Сигнальщик Кружко сидел среди группы матросов. Гордый общим вниманием, он рассказывал, как познакомился в Народном доме с приглянувшейся ему девушкой. - Стоит у стенки, из бачка воду пьет, а сама беленькая, аккуратненькая, глазки синие, щечки алые, поцелуйные. Сразу закинула мне якорь в самое сердце. Ну я, конечно, не выдержал, развел пары... - Эй, кто это там заливает? - послышался озорной голос кочегара второй статьи Коростина. - Васька Кружко?.. Ладно, у меня на берегу тоже одна поцелуйная осталась. Только ничего у нас с ею не шьется. - Да брось, дай досказать, - набросились на Коростина. Примолкший было Кружко снова стал рассказывать: - Двинул я прямо к девушке. Дивится на меня весь народ в зале и она в том числе. А мне жалко? Смотрите, пожалуйста! Говорю беленькой: "Нам с вами на один курс лечь не приходится?.. А то будем знакомы. Меня зовут Вася. А вас?" - "Нюра", - отвечает и почала болтать... Кружко замолчал на полуслове и досадливо дернул плечом. Даже себе не хотелось признаться, что на самом деле все было не так. Когда он заговорил с беленькой, слабая улыбка осветила ее лицо, но вместо ответа девушка только переметнула косу с одного плеча на другое и быстро ушла. Так и остался он стоять у холодного железного столба, пунцовый от выказанного ему пренебрежения. - Ну, дальше что сболтнешь? - заинтересовались минный машинист Тонкий и матрос первой статьи Гаврилюк. - Дальше, дальше! - засмеялся Кружко. - Известно, что дальше. Тонкий насмешливо улыбнулся, Гаврилюк сказал: - Припечатано. Только девки, брат, товар дорогой. Если не заплатишь, как надо, из лавки задарма не вынесешь. - Эх, Кружко, Кружко, - как-то обидно засмеялся Тонкий. - Не Кружко ты, а кружка дырявая. Матросы громко захохотали. Кружко покраснел, ответил не сразу. Было видно, что он немного опешил. Он вынул кисет и, переложив его с руки на руку, достал оттуда маленькую костяную трубку, набил табаком, закурил. - Каркала одна ворона, а другая перекаркала, - наконец нерешительно сказал он. - Тебя, черта, перекаркаешь, - с укоризной в голосе произнес Гаврилюк. - Не бреши зря на девушек. Гаврилюк не любил пустой болтовни. Он был невысок, но мускулист и широкоплеч, выделяясь среди матросов какой-то особенной легкостью и веселой подвижностью. Полтора года назад пригнали его в Кронштадт, в 8-й Балтийский флотский экипаж, и оттуда - на Дальний Восток. Но крепкая невидимая нить все еще связывала его с далекой, любимой Украиной, с ее Днепром, с ее приднепровскими городами, степями, с веселым селом Бровары, где он родился и вырос. И было похоже, что здесь, в Порт-Артуре, находится только какая-то часть его, а весь он продолжает жить в необъятной России, не забывая ни Киева, ни Кронштадта, ни Петербурга, где он впервые ощутил свою связь со всей родиной и где через полгода службы у молодого матроса стали возникать неведомые ему прежде мысли и чувства. Первые месяцы своей жизни во флоте он принимал легко, без кручины и опасений, пока вдруг из неведомой глубины души не стало подниматься наверх ощущение какого-то беспокойства, какой-то обиды. Внешне спокойный и жизнерадостный, он выполнял свои матросские обязанности по-прежнему, покорно и терпеливо, перенося незаслуженные оскорбления от боцмана и офицеров, но, оставаясь один и размышляя о жизни, все чаще и чаще думал, что "многое на свете устроено не так, как бы нужно, - неверно, неправильно". В чем именно эта неправильность, Гаврилюк еще ясно не понимал, хотя из смутного беспокойства уже вырастало настойчивое желание, чтобы с ним обращались, как с человеком, без ненужных грубостей и обид, чтобы у него было больше досуга, лучше пища, чтобы за свой честный матросский труд он мог иметь отдых и развлечения, когда сходил на берег. Желание эго росло и крепло, и постепенно отдельные недочеты и трудности матросской жизни стали связываться в его голове с недостатками всей государственной машины. На "Стерегущий" он пришел уже с прочным мировоззрением. Он все яснее и яснее понимал, что интересы царя, его крупных и мелких чиновников, его помещиков и купцов не сходятся и не могут сойтись с интересами трудового народа. ...Наверху пробили склянки. - Братцы, кто знает, откуда склянки завелись? - спросил матрос Повалихин, с глубоким вниманием подкручивая про запас толстую козью ножку. - Часы такие раньше были, - наставительно сказал Аксионенко, - песочные. Из одного края стеклянной банки в другой песок в них пересыпался. Как ссыпется весь вниз, тут тебе вахтенный и ударит в колокол, а часы опять перевернет песком вверх, чтобы опять песок обратно сыпался. Вот тебе и все склянки. - А красиво бьют, - мечтательно произнес Повалихин. - Для того и бьют, что красиво, - снисходительно бросил Аксионенко. - Матросу без красоты жить невозможно. - А вот, братцы, в Корее водяные часы есть, - торопливо заговорил минный машинист Сапожников, - тоже красиво бьют. Наслушался их, когда в Сеуле наше посольство охранял. Эх, и пышно в Корее посольства живут! Королева у корейцев, жена короля, значит, - американка, Эмилия Браун, дочь миссионера, и около нее все послы вертятся: американский, английский, французский, германский. А наш Павлов - нет. Не любит его американская королева. Несколько лет назад, видишь, когда король был еще императором, у него была первая жена, корейка. Ее японские солдаты во дворце зарубили, а наши русские, которые к дворцовой охране были прикомандированы, защищали ее, и самого императора от японцев отбили. Ну вот, американская королева и злится, что русские про Корею много настоящего знают. И про то знают, что не настоящая она королева, а просто так - американская девица... Эх, братцы, до чего же Корея хороша! А какие там женщины красивые! - потянулся он своим могучим телом. - Вот бы нам себе Корею забрать... - Еще чего захотел, лешак вятский? - послышался резкий голос кочегара Хиринского. - Пойдешь ее забирать, а корейские мужики на тебя с вилами! Пропорют тебе живот - и за дело: не суйся в чужую землю! - Хиринский покачал головой и наотмашь махнул рукой, словно отстраняя кого-то. - Земля к земле идет, когда сами народы ихние этого хочут, - решительно закончил он. - Ну, вот и видать, что ты музыкант, - с насмешливым осуждением, но явно не к месту произнес кочегар Игнатий Игнатов. - Привык на дудке своей тянуть похоронную. - Ты мой кларнет оставь, - резко оборвал его Хиринский. - Ну скажи, к чему об этом приплел? Я про что говорю?.. Зачем нам лезть в чужую страну, помирать на чужой земле? - А я о чем? - простодушно удивился Игнатов. - Нет лучше, как помереть дома, - воодушевился он. - Пожил, прожил, сколько полагается, сделал все, чтобы тебе и людям хорошо было, и помер на своем месте. Где родился, там и пригодился. Правду я сказал или нет? - Игнат, иди-ка чайку хлебни с нами. Горяченький, - позвал кочегара Федя Апришко, протягивая своему другу по вахтам ванильную сушку. - Заместо сахара, - пояснил он. - Полтавцам везде сладко жить, - подшутил над Апришко минер Ситков. - У нас в Оренбурге когда есть пшеница, когда и нет, а у них в Полтаве у всех: и блины, и галушки, и сало, и кавуны. - У всех, да не у каждого, - вступился в разговор Новиков, к спокойному звучному голосу которого прислушались почти все матросы. Трюмный машинист был не очень словоохотлив, но когда говорил, пустых шуток или хвастливых фраз в пылу спора от него еще не слышал никто. Слова его всегда были серьезны, приятны своей простотой и обилием мыслей и чувств, одинаково близких всем этим людям, бывшим крестьянам и рабочим, еще не забывшим своей прежней жизни в различных краях необъятной России. - Кабы было по-твоему, - продолжал Новиков, смотря в упор на минера, - не стали бы крестьяне в их губернии бунтовать против помещиков. Работал там мой земляк, из-под Томска, в экономии герцога Мекленбург-Стрелецкого. Скотником туда нанялся. Всего нагляделся. - Знаю ту экономию. Богатейшая. Ейный хозяин - свояк царский, чи шо, - кивнул Апришко. - И заводы там у него винокуренные да сахарные. - У таких людей всего вдоволь, - хмуро усмехнулся Новиков. - Коров в экономии, рассказывал мне земляк, было поболее сотни. Сытые, породистые, по два, по три ведра молока в день давали. Только что же вы думаете? Не допустили моего земляка до них, а дали ему десятка два коровенок, самых захудалых и тощих. - Соврал тот парень тебе, - перебил трюмного машиниста Игнатов. - Откуда у богатея такие коровы. У справного крестьянина и то таких не бывает. Искать - не найти. Новиков обвел внимательным взглядом матросов и, выдержав небольшую паузу, спокойно ответил: - Богатство, браток, через бедноту наживается. Землишки-то ведь у наших крестьян, что в Полтавщине, что в прочих губерниях, - курицы выпустить некуда. Вся, почитай, у помещиков. Ну и вот, как земский да податной начальники станут по деревням с бедняков недоимки взыскивать, всю худобу-скотину на разживу казне ведут со дворов. А управляющий экономии тут как тут. Скупит таких коровенок да на нагул поставит. Зимой их бардой да жомом с заводов кормит, а весной выпас на зеленях. - Зеленя - это, брат, великое дело, - согласился оживленно земляк Апришко кочегар Коростин. - Корова до зеленей, как баба до цветов, рвется. А в нашей Полтавской губернии зеленя рано подымаются, особливо ежели под кустиком снежку накопилось. Одна беда - села у нас агромадные, дворов на триста и более, а всю наилучшую землю кругом помещики захватили. Обижаются мужички. Оттого и бунты там были. И отец и братья мои в них участвовали. Обо всем мне в Кронштадт писали. В великом посту, на четвертой, кажись, неделе, крестьяне все экономии помещичьи миром порушили: и земли их захватили и коров к себе на дворы угнали. Да разве с богатыми сладишь?.. Нагнали вскорости в села казаков да драгун и давай пороть подряд всех крестьян. К нам в экономию аж из самого Екатеринослава пригнали две роты. - В иных уездах и того хуже вышло: из винтовок по мужичкам стреляли, многих на месте уложили, - хрипло откашлявшись, добавил сигнальщик Иванов. Разговор о земле и крестьянских бунтах, видимо, взволновал всех матросов. Минер Ситков нервно одергивал ворот форменки, точно борясь с внезапным приступом удушья. Апришко опустил низко голову и, сжав мословатые пальцы в кулак, злобно стучал по скамье, словно угрожая кому-то. Все чаще и громче слышались возгласы кочегаров: - Везде с землей непорядок. Замучили мужиков... - Ежели бы по справедливости жить, отдать бы фабричным все фабрики, а землю мужикам. Платили бы в казну подати, сколько нужно, а остальное себе. А так от помещиков и царю мало выгоды: пустой земли везде много, а бедноте работать на ней не дают. - Н-да, без мужицкой сохи какая в ней польза? Разве только для кладбища. - Да, не с япошками бы нам воевать, а с крестьянскими мироедами, сподручней бы вышло дело, - внезапно сказал Гаврилюк, все это время мрачно молчавший. Между густыми бровями его залегла глубокая складка, придав лицу несвойственную ему угрюмость, но глаза смотрели на товарищей с уверенностью в своей правоте, с бесстрашным вызовом, как будто ожидая их общего согласия с невольно сорвавшейся, давно продуманной и прочувствованной дерзкой фразой. Новиков пытливо оглядел его, задумчиво усмехнулся и, покосившись исподлобья на приумолкнувших моряков, спокойно возразил: - А может, после этой войны народу вольготнее будет? Тогда ведь, пожалуй, народу стоит и муку принять. В одной умной книжке ясно было написано: отцов война сгубит, а детям и внукам новые, светлые времена уготовит. - Что верно, то верно. Оружие-то после войны в руках народа останется, - радостно поддержал минного машиниста Апришко. - Хоть и вконец обнищает мужик, а умней, сильней станет. - Ну, разболтались. Грозилась мышь океан переплыть, да потопла, - насмешливо оборвал их Игнатий Игнатов. - Все. Припечатано, - беззлобно засмеялся Гаврилюк и, оглянувшись на вошедшего в кубрик Лемешко, дружелюбно позвал его: - Марк Григорьевич, подь сода. Чаю хочешь? Лемешко отрицательно мотнул головой, напился воды и снова вышел. - Что за человек? - спросил Апришко, провожая его глазами. - Лемешко-то? - понизив голос, переспросил Гаврилюк. - Ученый человек, в Кронштадте инженер-механиков наукам разным обучал. Насчет вольной личности у него забота была, так вокруг его квартиры в Кронштадте каждый день то городовой, то жандарм гулял. А потом дознались, что он с царскими порядками не согласен. Конечно, сам августейший да князь Ухтомский из кронштадтского штаба дунули на него - и попал Лемешко на "Стерегущий". - Н-да, дела, - неопределенно промолвил Апришко. За рабочий день все устали, глаза слипались. Матросы, позевывая, все чаще и чаще принимались тереть их своими заскорузлыми руками. Но разговоры кое-где все еще не затихли. Подвесив койку и аккуратно устраивая на ней байковое одеяло, матрос первой статьи Красников вполголоса говорил сигнальщику Кружко: - Слушай, браток, откуда у тебя такая фамилия - Кружко? Молдаванская или другая?.. Ты кто? - Хохол я, малоросс, что ли, как исправники украинцев кличут, - поправился Кружко. - Весь наш род в Таврии жил, от запорожцев пошел, которые на Крым подались, своих сродственников из султанского плена выручать. А родился я в Старой Руссе Новгородской губернии; родители там своими занятиями года на три задержались. Вот и уродился я по паспорту "старорусский", по происхождению "малорусский", а по естеству своему просто русский, как, скажем, окрест нас люди, которые по-русски говорят. - Слушай, браток, - спросил Красников, - ты про беленькую-то зря сболтнул, или правда есть? - Про свои-то дела сболтнул, Константин Михалыч, - чистосердечно признался Кружко. - А девушка одна есть - настоящая, всамомделишная. Нюрой звать. За нею два минера наших, Ливицкий и Тонкий, ухаживают, замужества добиваются, а она от них обоих отмахивается. И без мужиков, говорит, хорошо на свете жить. Не нашла я еще в вас судьбы своей. - Ты тоже к ней присватался, что ли? - Нет, - продолжал откровенничать Кружко, - нравится она мне, нравится - это верно, потому что тяжело на свете человеку без привязанности жить, а жениться мне еще рано. Хочу по белу свету погулять, по синю морю поплавать, и выходит, что у меня с девушками курсы разные и фарватеры не одни. Ну ладно, спи. Мне на вахту скоро. Выйдя на палубу, Лемешко не сразу освоился с темнотой. Он подошел к борту и, придерживаясь за поручни, наклонился к воде. Она была похожа на черный мрамор, отливала каким-то ровным блеском. На душе было смутно и беспокойно. В тишине, пронизанной свистом ветра, до боли в ушах колотилось сердце. Тишина, опять тишина, мрачная и угнетающая... А дома, в Кронштадте, наверное, шум, поднятый Верусей, звонкий смех и выкрики Лемешко-второго, радующегося своему купанию. Жена, конечно, и не подозревает, что ее Марк, талантливый химик, подающий надежды молодой ученый, стоит, неизвестно зачем, на верхней части железной коробки, именуемой "Стерегущим", и плывет, неизвестно куда, выполняя чьи-то решения, ни смысл, ни цели которых ему неведомы; что ему, взрослому человеку, хочется плакать, как горько обиженному ребенку, от острой душевной боли... Сиротливо стучало сердце, тоскуя о любимой работе и еще больше того - о жене и сыне... Вспомнилось, как после работы с Менделеевым над пироколлодием Дмитрий Иванович посоветовал ему заняться проблемой газификации угля. - Будущность угля, без сомнения, громадна, - сказал Менделеев. - К нему еще должны обратиться людская изобретательность и наука. Тут же престарелый ученый вспомнил о своем родном городе - Тобольске. - Замечательный город, - похвалил он, вздохнув. - А главное - теплый. Спишь - и жарко. А вот сейчас топим, топим наши петербургские хоромы, и все холодно. Напрасно жжем дрова и уголь... Со временем, я надеюсь, угля из земли вынимать не будут, а там же, в земле, сумеют превратить его в горючие газы и сразу же по трубам станут распределять на далекие расстояния. Вот бы пожить и нам в это светлое время!.. Недурно бы, а?.. - и Дмитрий Иванович задумчиво усмехнулся. Возникли в памяти Марка Григорьевича и другие слова Менделеева, острием своим направленные против войны и военных захватов. - Для чего России новые завоевания, новые территории за тридевять земель, когда и свои старые, близкие, толком не изучены, не освоены? - сказал он как-то Лемешко в своем кабинете, рассматривая новую карту Российской империи. - Взгляните на эту карту: какие бескрайные просторы! Разве не тянет узнать, какие сокровища скрывают их недра?.. А вот эти желтые пятна - пустыни, стоялые коричневые болота... Разве не следует приложить к ним руку, пропустив болотную воду в пески, чтобы были там не бесплодные пустыри, а цветущие сады, хлебородные, тучные нивы?.. Иногда мне страшно смотреть на карту, столько фантазий и фантастических видений порождает она во мне. И я молча злюсь на себя, да заодно и на других людей, за нежелание и бессилие переустроить землю и водные вместилища - реки и болота, как этого требуют сегодняшние интересы русского человека. Но верю я, верю твердо: найдутся со временем в России титаны, способные покорить природу человеческой воле. Рано или поздно расселятся люди на преображенных землях, не помышляя ни о каких чужих территориях, занимаясь лишь мирным трудом, науками и искусствами у себя дома, в своей отчизне! Стоя на палубе, Лемешко поеживался от свежего ветра и поминутно протирал глаза от летевших прямо в лицо ледяных брызг. "Стерегущий" развивал ход, и временами казалось, что он несется прямо на огромные горы, внезапно возникавшие из моря. "Да, глупо все получилось. Заниматься бы мне наукой, не думать ни о какой политике, и все было бы хорошо, - подумал Лемешко. - Не пришлось бы мне теперь мучиться страхом перед неведомым, перед ожиданием встречи с японской эскадрой, в битве с которой может погибнуть все". Тоска становилась все глубже, все острее. - Что со мной? Неужели я трушу? - внезапно сорвался с его сухих губ отрывистый шепот. Но тут же он мысленно ответил себе: "Нет, не опасность близких боев гнетет меня, а их бессмысленность, ненужность народу... И все-таки это подлое чувство. Оно отделяет меня от них, от матросов, единственных здесь друзей моих... Я должен быть с ними, с народом, иначе мне грош цена". Он отошел от борта и спустился в машинное отделение. После свежего морского воздуха здесь казалось невыносимо душно. Стояли какие-то кислые, едкие запахи; внизу вдоль железных стенок и в полутемных углах прятались густые враждебные тени. У котлов работали Хасанов и Пономарев. В этом, втором, кочегаре Лемешко чувствовал "своего" и кое о чем уже разговаривал с ним. Пономарев тоже любил "занимательные беседы с образованным человеком", но говорил точно нехотя, тщательно обдумывая каждое слово. Скупости разговора соответствовала и внешность Пономарева. Его походка и движения были неторопливы, почти медлительны, ничем не обнаруживая скрытого в нем кипучего темперамента. В невысокой, крепко скроенной фигуре и во всем облике кочегара чувствовалась, однако, подтянутость и собранность, всегда отличающая людей, привыкших смотреть прямо в глаза правде и опасности. Присев на кучу угля около бункера, Лемешко приглядывался к работе кочегаров, рассеянно слушая, что они говорили. Пономарев и Хасанов поспешно подбрасывали в топки уголь. Вспышки пламени играли на их чумазых лицах, накладывая неровные тени. - Совсем негры мы с тобой стали, ровно в Сенегамбии, - подтолкнул Хасанова локтем Пономарев. - А негр разве не человек? - вопросом ответил Хасанов. - Опять двадцать пять. Конечно, он человек рабочий, раз собственными руками пропитание на себя и семью добывает. А нам, кочегарам, с черной рожей за бачки садиться нельзя: квартирмейстер отгонит. А где здесь в котельной помыться, когда испить и того нету. Ух, и жарко же! Душа без водицы истомилась. - У негров в Сенегамбии воды совсем нет. Сам видел, когда плыл на "Боярине". - Что говорить! Народ долготерпеливый, как мы, русские. Эх, и тряхнет он когда-нибудь своими хозяевами в пробковых шлемах. Ей-ей, правда! - Смотри, как бы раньше тебя не тряхнули, - произнес Хасанов, опасливо поглядев за спину. Потом наставительно сказал: - Ты, брат, правду про себя побереги. Правда сама себя покажет, когда придет время. А загодя лезть на рожон тоже без толку... Можешь вот у дружка спросить. Человек письменный. - Письменность на войне ни к чему. Здесь смелость нужна, - возразил Пономарев, отбросив лопату. И, шагнув к Лемешко, дружелюбно добавил: - Ученые люди, конечно, через книги до правды доходят, а вот наш брат - через жизнь горькую. Но которая правда крепче, еще неясно мне. Нет. Он замолчал и выжидательно посмотрел на Лемешко воспаленными от работы у топки глазами, точно требуя от него решительного и быстрого ответа. Тот тихо, но твердо сказал: - Самая крепкая правда та, Александр Васильевич, от которой народу жить лучше. - Народу?.. То исть, значит, рабочему и крестьянину?.. Согласен на это. Выходит, что мысли одни у нас. Хасанов, шуруя у топки, громко пробормотал: - Не мысли, а справедливый порядок должен быть в жизни - и в городе и в деревне. Мужик-то наш живет с землей, как с женой венчанной, а для барина земля - гулящая девка: хочет - продал, хочет - арендателю сдал, лишь бы удовольствие себе получить. То же и с купцом, и с чиновником, и с заводчиком: народу от них одна нищета да обида. Неправильно господа живут. Есть у меня про них такие слова, как молотки. Лучше бы их господам и не слушать. Мешку золотому служат, а не народу. - Ага, и тебя, псковской, проняло. То-то! - лукаво усмехнулся Пономарев, блеснув крепкими, белыми зубами. И, наклонившись к Лемешко, негромко спросил: - Говорят, книжки есть запрещенные: простой народ уму-разуму учат. Читал их, поди? - Читал, - ответил Лемешко, ответно улыбнувшись. - Расскажешь, про что там написано? - Поговорим при случае, если придется. Пономарев поднял лежавшую около кучи угля тяжелую кочергу и, открыв поддувало, приготовился выгребать шлак, заслышав шаги машинного квартирмейстера Аксионенко. - Хорошие люди на любом месте себя хорошо покажут, - проговорил он громко и весело, и от его слов, а еще больше того от бодрого тона, в котором звучали решимость и дружелюбие, недавняя тоска Лемешко рассеялась, как от солнца и ветра туман. Глава 11 НАВСТРЕЧУ ВРАГУ Около девяти часов вечера "Стерегущий" на траверсе острова Кеп заметил неподвижно стоявший большой японский корабль, освещавший боевым фонарем вход в Дальнинскую бухту. - Пожалуйте, приехали, - прошептал про себя Сергеев. И громко добавил, обращаясь к находившимся с ним на мостике офицерам: - Не обойдется без боя. Положение таково, что инициативу атаки выгоднее взять на себя... Распорядитесь приготовить рулевые закладки, - обратился он к Головизнину. - Если японцы станут удобно, ударьте минами по поверхности. А вы, Владимир Спиридонович, подготовьте машины на самый полный в любую секунду. Мы с вами, мичман, командуем здесь. В случае боя драться до последнего человека... Прошу по местам, господа офицеры. - Есть по местам, - одновременно подтянулись все трое, чувствуя важность момента и свою ответственность. - Действуйте быстро. "Решительный" пошел в атаку, - крикнул вдогонку Сергеев, заметив, что напарник "Стерегущего" полным ходом двинулся вперед. Но едва скорость "Решительного" была увеличена, как из труб, вследствие усилившейся тяги, стали показываться уже не случайные небольшие выброски пламени, а настоящие факелы. Это начало проявляться плохое качество подбрасываемого в топки угля. Предательские факелы сразу же были замечены японской флотилией, укрывавшейся под Дальним. Пять миноносцев немедленно открыли боевое освещение, отыскивая своими прожекторами появившиеся в море корабли. Свет прожекторов блуждал по морю так торопливо и трусливо, что Головизнин сравнил их с глазами воришек, застигнутых на месте вернувшимся хозяином и ожидающих сурового возмездия. Но "Решительный", видимо, собирался возможно дольше скрывать от японцев свое присутствие. Пользуясь тем, что основные силы врага были далеко позади, он продолжал идти прямо к японскому большому кораблю. Шум прибрежных бурунов и плеск волн скрадывали шум машин русского миноносца. Он двигался вперед плавно и настойчиво. Чтобы предотвратить выкидывание пламени из труб, он даже несколько уменьшил ход, но зарево над ним не исчезло, и следившему за ним Кудревичу казалось, что к неприятелю с неумолимой решительностью крадется неведомое морское чудище. Прижимая к глазам бинокль, мичман восторженно думал, что "Решительный", отваживаясь напасть на корабль во много раз больший, оправдывает свое название, но Кудревич завидовал, что инициативу нападения взял на себя не "Стерегущий". Японские прожекторы продолжали воровато и нервно обшаривать волны. И, словно подбадривая себя тем, что их много, с правой стороны открыли боевое освещение еще пять неприятельских миноносцев. Обе флотилии, определив по факелам из труб местонахождение русских кораблей, тронулись с места. Одна, забежав под берегом, стала теснить "Решительного" и "Стерегущего" назад в море; другая же шла на пересечение их курса с намерением обойти и окружить их со всех сторон превосходящими силами. Разгадав намерение японцев, "Решительный" и "Стерегущий" одновременно изменили курс к острову Южный Чаншаньдао с тем, чтобы немного переждать там, а затем возвращаться в Артур с донесением о результатах поиска. Обстановка пока складывалась в их пользу. Большой японский корабль вскоре прекратил освещение и затерялся во мраке. Японские же миноносцы, пройдя траверс Южного Чаншаньдао и не сумев обнаружить укрывшегося у берега неприятеля, также закрыли свои огни и скрылись из виду, уйдя к Дальнинской бухте. Русские миноносцы сблизились. Боссэ и Сергеев стали переговариваться между собою голосом. Сообща решили отстояться у Чаншаньдао с застопоренными машинами еще часа два. - Константин Владимирович, сдайте вахту старшему офицеру и пойдите немного отдохнуть. Следующая ваша вахта в пять утра, - приказал Сергеев Кудревичу. - Есть в пять утра, - откозырял мичман и весело сбежал в кают-компанию, чуть освещенную электрической лампочкой, затененной синим абажуром. Наскоро сорвав с себя шинель и фуражку, Кудревич с размаху бросился в кресло и сейчас же забылся в полудремоте. Охотно отдаваясь ей, он слышал со стороны машинного отделения какие-то таинственные шорохи, равномерный шум, точно чье-то тяжелое дыхание; слышал, как стучал руль под ударами зыби, как над головой шуршали чьи-то шаги. Как ни хотелось, уснуть не удавалось. Стоило дремоте лишь на мгновение перебороть сознание, как сейчас же, словно нарочно, сердито и неестественно громко начинал стучать руль, усиливались неизвестные шорохи. Мичман открывал слипающиеся глаза, смотрел на часы, снова впадал в дрему. Ему казалось, что он совсем не спал, когда стрелка подошла к пяти. Он надел валявшиеся рядом шинель и фуражку и вышел наверх. - Вижу предмет! - делая сильное ударение на первом "е", крикнул в пространство сигнальщик Кружко. И вслед за ним тем же самым возгласом откликнулся с правого борта сигнальщик Леонтий Иванов; а через секунду с бака донеслось восклицание Воронцова: - Вижу, дымит!.. Это в белесоватой мгле едва забрезжившего рассвета всевидящие глаза сигнальщиков заприметили какие-то корабли. Сергеев навел бинокль, сразу нашел дымы. Их было так много, что сомнениям места не оставалось: отыскалась, наконец, японская эскадра, которую Того так упорно и искусно прятал не то у Эллиота, не то у Бицзыво. "Вижу неприятеля!" - немедленно просемафорил Сергеев "Решительному". Лейтенант почувствовал себя довольным. Поставленная перед ним Макаровым задача - во что бы то ни стало открыть местопребывание врага - успешно выполнена. "Ясно вижу!" - сию же минуту ответил "Решительный". Потом на нем один за другим набрали сигналы: "Иду в Артур!.. Следовать за мной..." Оба миноносца круто повернули. "Решительный", увеличивая скорость, стремительно вырвался вперед. Сергеев увеличил скорость своего миноносца несколько неохотно. Ему хотелось подпустить японскую эскадру поближе, чтобы основательнее рассмотреть ее силы. Через несколько минут оба корабля вошли в маслянистую сетку тумана, широким косяком нависшую над всем видимым пространством моря. Туман скрывал все. Изредка "Стерегущий" терял из виду "Решительного". - Вот навязалась погодка на нашу голову! - сердито сказал Сергеев мичману. - Сейчас ветер разгонит, - отозвался Кудревич. Действительно, сильный западный ветер резкими порывами рвал слоившиеся столбы тумана в клочья. Туман редел, рассеивался, мало-помалу сменялся молочными тенями, за которыми начинали угадываться массивы Ляотешаня и Золотой горы. Затем и эти призрачные тени стали быстро таять по мере того, как поздний рассвет уверенно переходил в синее раннее утро. Оно крепло и расцветало на глазах, весело боролось с туманом и, насквозь просвечивая его, не оставляло на море ни одного темного пятна. - Те-те-те! Смотрите-ка, пожалуйста! - воскликнул вдруг Кудревич. В уползавшей дымке тумана острые глаза мичмана увидели недалеко от "Стерегущего" пять японских эскадренных истребителей, торопившихся от Порт-Артура в море. Истребители шли на большой скорости; их трубы то и дело обволакивались густыми, ржаво-темными клубами дыма, мгновенно уносимого ветром. Открывшаяся неприятельская флотилия, видимо, спешила. То были японские истребители: "Усугомо", "Синониме", "Сазанами", "Акебоно". На носу пятого, двухтрубного, плывшего головным, вместо названия был виден только знак "Э", но относящиеся к номеру цифры были закрашены неровными мазками извести. Значение этого Сергеев знал еще со времен Иносы: если какой-нибудь японский корабль во время боевой операции не выполнил безукоризненно и полностью полученного от штаба задания, он "терял свое лицо", и его лишали имени. Вернуть потерянное имя он мог только подвигом, который должен был искать... Должно быть, пятый японец был из таких несчастливцев. Корабль без имени Сергеев в первую минуту окрестил "Номер без цифр", а затем "Замазанный нос". Сорвавшееся с языка наименование было забавно, и лейтенант с улыбкой и чуть пренебрежительно, как вообще глядят на признанных неудачников, приглядывался к двухтрубному кораблю. Последний казался на вид гораздо большим, чем был на самом деле. Сразу было трудно понять, отчего это происходило. Лейтенанту потребовалось несколько мгновений, пока он сообразил, что дело в слишком высоком полубаке, увеличивавшем контуры миноносца. Сначала это пустячное открытие словно сняло с плеч Сергеева какую-то тяжесть, мешавшую ему сосредоточиться. Но ощущение легкости было недолгим. Оно исчезло, как только Сергеев с нарастающим вниманием стал присматриваться к остальным японским судам. Они тоже чем-то смущали его, в их очертаниях было что-то неестественное и ложное. С чувством беспричинного затруднения, как человек ставший в тупик при решении легчайшей задачи, Сергеев поглядывал то на истребители, то на море, словно отыскивал в своем постоянном друге разрешения неожиданно вставших вопросов. Истребители, кроме "Номера без цифр", все четырехтрубные, все копия в копию похожие на русские миноносцы, построенные в Порт-Артуре Невским заводом, сильно дымили. Море, все более светлевшее под лучами солнца, отражало в своих волнах косматые клочья их дымов длинными полосами, зловеще похожими на черный траурный креп. И вдруг по этим полосам лейтенант заметил, что на японских истребителях дымили не все четыре трубы, а только две средние. Сергееву сразу стало понятно все. - Ну, нет! Нас фальшивыми трубами не возьмешь! - гневно воскликнул он, сопоставляя увиденное с рассказами очевидцев о гриме японцев под "Стерегущего" в памятную ночь их разбойничьего нападения на порт-артурскую эскадру. Чувствуя себя хозяином будущего, Сергеев ощутил неодолимую потребность действовать немедленно. Подчиняясь ей, он не спеша, как бы подчеркивая, что нет оснований ни для торопливости, ни для беспокойства, обошел весь миноносец, удовлетворенно убеждаясь в его полной боевой готовности. Чехлы с орудий и минных аппаратов были уже сняты. Вся команда - комендоры, минеры, кочегары - выглядела бодро, держалась молодцевато, но без того наигранного молодечества, которое всегда режет глаз своей фальшью. Все они как-то ушли в себя; у всех были одухотворенные лица, как у людей, приготовившихся к серьезному, смертельно опасному делу. Сергеев не умом - сердцем понял все это. Горделивое чувство невольного уважения к экипажу "Стерегущего" овладело им. Именно таким он и представлял еще юношей в своих думах экипаж "своего" корабля, где каждый человек на месте, где никого не надо побуждать выполнять свой долг, поднимать дух, устранять замешательство. Это были люди Ушакова и Нахимова, русские орлы с бестрепетными и бесстрашными сердцами. Это была русская сила, испытанная, уверенная в себе. Опытное ухо, командира отмечало размеренно-отчетливый ритм безукоризненно работавших машин. Находившийся при них Анастасов был знатоком своего дела. "С ним можно доплыть и до бессмертия", - тепло и шутливо подумал командир об инженер-механике. "Пришел час!" спокойно и бодро подвел итоги командир "Стерегущего" и снова приложил бинокль к глазам. "Замазанный нос" искал подвига. Он круто сделал циркуляцию и, развернувшись, стремительно пошел за "Стерегущим". Имея значительное преимущество в ходе, он заметно нагонял его. Вслед за "Замазанным носом" в сторону русских стали поворачивать и другие истребители. Пользуясь своим численным превосходством, они навязывали "Стерегущему" сражение. Лейтенант решил первые выстрелы всадить в "Замазанный нос" в ту самую минуту, когда последний станет параллельно борту "Стерегущего". - Живей заряжать! - властно прорезал настороженную тишину голос командира. - Есть живей заряжать! - по-юношески звонко и задорно отозвался голос Кудревича. Мичман с подчеркнутой торопливостью вынул часы и так, чтобы видел Сергеев, проверял по ним, сколько времени заряжают орудие. "Непременно вечером в Морском собрании расскажу, как во время боя стоял с часами в руках, - подумал он. - Тонный номер..." Улыбаясь возникавшим в его фантазии представлениям о всеобщем удивлении офицеров, он с видом авторитетного ценителя любовался, как комендоры быстро, с отменной ловкостью справлялись со своим делом. Беззвучно открывалась смазанная маслом казенная часть, ее стальной зев тут же захлопывался, глотнув изящный, похожий на сигару снаряд в блестящих, словно только что начищенных медных ободках. Нетерпеливое ожидание, когда орудия пустят врага на дно, все больше и больше овладевало им. Он жадно перебегал глазами с одного истребителя на другой, отыскивая жертву, которой первой надлежало погрузиться в морскую пучину. Подплывавший "Усугомо" показался ему подходящим. Мичман отдал приказ взять этот корабль на прицел. - Далече, ваше благородие, - не сразу и с сомнением в голосе отозвался Астахов, примеряя расстояние между собою и назначенной целью. - Трудно! - Молчать! Выполняй приказ! Смотри мне, чтобы быстро! - нетерпеливо прикрикнул на него мичман. Астахов с легкой досадой принялся переводить целик. Вместо "Усугомо" ему очень хотелось угробить наседавшего на борт "Стерегущего" японца с замазанным носом. Этот двухтрубный корабль с высоким полубаком с момента его неожиданного появления из тумана почему-то стал особенно ненавистным команде. У всех вызывал недоумение именно высокий полубак, как-то буднично и прозаично затянутый вдоль леерного ограждения, от которого боевой корабль терял воинский вид и походил на невзрачный купеческий пароход. В данную минуту, когда начинался бой, комендорам такая будничность казалась просто издевкой над тем необычным и страшным, что начинало совершаться вокруг них. Когда Астахов скрепя сердце занялся "Усугомо", комендор Васильев решил, что разделаться с ненавистным полукупцом без номера должен он. Мичман одобрил его решение. В памяти Васильева навсегда засели рассказы сигнальщиков с "Паллады" и "Ретвизана", что, подкрадываясь ночью 26 января к русским, японцы понаставили у себя на миноносцах фальшивые трубы и борта лишь для того, чтобы внешне походить на "Стерегущего". Наши сдуру и приняли вражеские миноносцы за свои, а то никогда бы японцам на порт-артурский рейд не попасть. Комендоры с "Петропавловска" разнесли бы врага в пух и прах, даже не допустив до фарватера. Ребята там отменные, дружные, все одной соленой водою крапленые! Обманной истории со "Стерегущим" Васильев забыть не мог. Поэтому он особенно тщательно целился в брезент полукупца, полуминоносца, сильно подозревая в этом брезенте какую-то новую японскую каверзу. - Взяли тогда нас, ворюги, своими увертками, теперь не возьмете, - цедил он сквозь зубы, наводя на врага орудие. Неприятель все еще продолжал производить какие-то эволюции. Затем, перестроившись в кильватерную колонну, пошел курсом, параллельным курсу обоих русских миноносцев. В бинокль было видно, как по палубам взад и вперед носились малорослые фигуры. Их суетливая беготня казалась Сергееву нарочитой и вынужденной, будто японцы излишней порывистостью преодолевали страх. Особенно торопились на "Синонимо", развившем скорость не менее тридцати узлов. Он шел в каких-нибудь пятнадцати кабельтовых от "Стерегущего", стараясь забежать вперед с очевидной целью выпустить мину. Но мешал "Замазанный нос", выполнявший маневр, явно несогласованный с другими японскими судами. Те сердились на него: то на одном, то на другом взвивались сигналы, после чего истребители перестраивались и изменяли скорость своего хода. "Замазанный нос", опередив "Стерегущего", вдруг застопорил машины. Васильев выстрелил, но снаряд упал ближе цели. Сергеев стремительно повернул "Стерегущего" и полным ходом пошел вперед на "Номер без цифр". Его предприимчивость заставила неприятельскую флотилию перестроиться в строй фронта. - Стреляют! - предостерегающе закричали на баке Кружко и Иванов. Вслед за предупреждением Сергеев увидел и тут же услышал, как на "Замазанном носе" взвилось облако дыма, сразу же сорванное ветром в сторону, как молниеносно сверкнуло пламя, мгновенно потушенное тяжелым, раскатистым звуком выстрела. С жужжанием и свистом примчался первый снаряд. Он не достиг цели: перелетел "Стерегущего" и упал за ним далеко в море. В пенистой струе, оставленной за собою русским миноносцем, поднялся громадный водяной столб и рассыпался мелким дождем. За первым вражеским выстрелом опять взметнулось вверх пламя, свернулось и развернулось полотнище дыма, грохнул второй выстрел... третий... и за ними еще и еще. Минный машинист Тонкий выбежал на палубу при первых же звуках боевой тревоги. Он занял свое место с уверенностью человека, твердо знающего, что ему предстоит делать. Сцена с часами его позабавила, настроила на смешливый лад. Он понимал, что мичман рисуется если не перед экипажем "Стерегущего", то перед самим собой. В то же время он видел, что Кудревич и сам чрезвычайно взволнован и поэтому зря покрикивает на комендоров, которые не хуже молодого офицера понимали, что нужно делать, в кого стрелять. Было досадно, что об этом нельзя сказать мичману, а ведь тому не мешало бы знать, что офицер в бою должен служить примером поведения для нижних чинов и что умение владеть собою в решительные моменты для него обязательно. Настроение Тонкого было нервное, но решительное. Он понял, что пришло время действовать в обстоятельствах исключительных, о каких и представления не имеешь в обычной житейской обстановке, когда живешь впечатлениями знакомыми и привычными, как воздух, которым дышишь не замечая. Сейчас же вокруг было неизведанное, опасное, быть может, смертельное, и это будоражило. Тонкий мысленно убеждал себя быть холодно и рассудительно спокойным, но самовнушение не действовало, его глушила особая нервная деятельность мозга, какой в себе он никогда прежде не ощущал. Минный машинист подчинился ей, как неодолимой силе. Она пронизывала все его существо, утончала и обостряла все его переживания, все движения ума и воли. Он остро подмечал все и по-новому понимал. Головной японский корабль с замазанным носом, имевший явное преимущество в ходе и артиллерии, заметно сокращал расстояние. Два других японских истребителя, погнавшихся было за "Решительным", вдруг прекратили свое преследование и также подтягивались к "Стерегущему". "Решительный" между тем, вместо того чтобы держаться вблизи "Стерегущего", положил право на борт и резко и круто повернул к берегу. Шевельнувшееся в душе Тонкого чувство обиды против уходившего напарника неожиданно сменилось догадкой: наверное, "Решительный" заманивает неприятеля под обстрел крепостных батарей, где музыка будет уже не та. Эта догадка перешла в уверенность. По команде Сергеева "Стерегущий" повторил маневр "Решительного" и стал ему в кильватер. Тонкий удовлетворенно мотнул головой: так оно и должно быть, так скомандовал бы и он сам. - Командир свое дело понимает, - произнес он, поворачиваясь к старшему минеру Ливицкому. Ливицкий ничего не ответил. Со стороны Ляотешаня он видел какие-то корабли и соображал, не русские ли это. Но от порт-артурских берегов на пересечение курса "Решительного" и "Стерегущего" шли два японских минных крейсера. Суда, развивая предельную скорость, густо дымили. Чувствовалось, что японцы выжимают из своих машин все, чтобы поскорее сблизиться с русскими. - Сволочи! Вас только не хватало! - вслух выругался Ливицкий. - Виноват, вашескобродь, - сконфузился минер, увидев проходившего мимо старшего офицера. - Ничего, я тоже так думаю, - миролюбиво произнес Головизнин, торопливо прикидывавший, сможет ли "Стерегущий" не только отбиться от наседавшей на него первой колонны миноносцев, но и уйти от приближавшихся к нему минных крейсеров. Неуклюжие серо-стальные крейсеры проявляли неожиданные быстроту и юркость, совершенно не вязавшиеся с их внешним видом. Они до смешного и как-то слишком по-домашнему походили на огромные утюги. Такими же, только миниатюрных размеров, Головизнин играл в детстве, беспощадно обрушивая их на расставленные по полу лодочки и спичечные коробки с оловянными солдатиками, изображавшие вражеские эскадры и транспорты. Только сейчас в бока чужих утюгов были врезаны стволы настоящих орудий, нацеленных по линии борта "Стерегущего". - Не иначе, как мины ходили разбрасывать под Артуром, - не то вопросительно, не то утвердительно произнес Ливицкий, довольный случаем поговорить со старшим офицером в столь необычную минуту. - А может, прямо из Японии плывут?.. Не знают еще, что адмирал Макаров здесь, вот и шляются. - Как аппарат? Готов? - сухо оборвал его лейтенант. - Так точно, - по-казенному подтянулся Ливицкий, понимая, что наступил момент, когда люди неодинаковых положений и званий переходят от частных разговоров к неотложным служебным делам, в которых один начальник, а другой подчиненный. - Тогда сделай, чтобы японцы никогда больше к Порт-Артуру не ходили. Понятно? - произнес старший офицер, смягчая тон. - Понятно! Есть японцам никогда больше к Артуру не ходить, - повторил Ливицкий преувеличенно поспешно делая одновременно шаг к минному аппарату, чтобы служебной исполнительностью показать, в свою очередь, лейтенанту, что неофициальные разговоры кончены. - Нашел с кем болты болтать, - пренебрежительно бросил Тонкий, провожая глазами уходившего к мостику Головизнина. - И то верно! Офицера, брат, сразу не раскусишь, - ответил Ливицкий. Сейчас уже всему экипажу было не трудно разгадать намерение японских кораблей. Сближавшиеся со "Стерегущим" минные крейсеры отрезали путь к Порт-Артуру. В этих замыслах врага Сергеева особенно раздражало подчеркнуто вызывающее поведение двухтрубного "Замазанного носа", явно искавшего своей гибели. Он с глупой самоуверенностью недооценивал русских. Этот нелепый корабль с высоким полубаком, на котором мелькали фигуры японцев, беспрестанно бросался наперерез курса "Стерегущего", стараясь подвести его под перекрестный огонь крейсеров и миноносцев, постепенно сжимавшихся вокруг "Стерегущего" полукольцом. - Окружают, вашескоблагородие! - стараясь заглушить шум машины, прокричал рулевой Шумаров, тоже начинавший понимать намерения японцев. - Прорвемся! - уверенно ответил Сергеев. Перевес навалившихся на "Стерегущего" вражеских сил глубокого беспокойства у рулевого, впрочем, не вызвал. Шумаров, проводивший еще в Дальнем ходовые испытания "Стерегущего", был глубоко убежден в отличном состоянии материальной части миноносца. Он думал не столько об опасности положения, сколько о том, что японцы вообще нечестно ведут военные действия. Кроме того, Шумаров, безусловно, верил находившемуся бок о бок с ним Сергееву. Спокойствие, с которым тот распоряжался, и уравновешенность его командования внушали рулевому полную уверенность в успешном исходе боя. И в поведении экипажа "Стерегущего" и в спокойных, решительных действиях его командиров Шумаров находил явное превосходство русских над японцами, несмотря на грозную многочисленность вражеских кораблей. Но мало-помалу приподнятое состояние духа стало сменяться чувством тревоги. Вслед за двухтрубным кораблем с высоким полубаком, первым начавшим стрельбу, по русскому миноносцу открыли одновременно огонь "Синониме" и "Акебоно". С неравномерными короткими интервалами в "Стерегущего" сразу с трех сторон летело несколько снарядов. Их полет сопровождался неприятным резким звуком, от которого хотелось пригнуться к палубе и неподвижно застыть на ней. Впервые в жизни Шумаров слышал такой противный визг. Он страшил его, как всякая смертельная опасность, когда с ней сталкиваешься внезапно. Несколько секунд его держало в своей власти душевное смятение, которое он всячески старался подавить, нажимая на ручки штурвала и поминутно встряхивая головой, словно отбиваясь ею от звуков боя. И было мучительно стыдно от мысли, что эту непроизвольную слабость заметит командир и примет за трусость, в то время как рулевой был полон решимости и готовности умереть за отчизну, не выпуская из рук штурвала. Беспрестанно посматривая в ожидании распоряжений на Сергеева, Шумаров постепенно приободрился. Командир держался прямо и твердо. Глаза Сергеева не бегали по сторонам, как у Сарычева или Альбриховича, столь памятных Шумарову по "Боярину". Те обычно смотрели куда-то вбок, мимо людей. Пристальный взгляд Сергеева, казалось, проникал в самое сердце рулевого, и от его светлых, спокойных и вместе с тем строгих глаз, от коротких и понятных его приказаний Шумарову самому становилось легко и спокойно. Снаряды, которыми палили "Синонимо" и "Акебоно", плохо рвались. В большинстве они целиком бултыхались в воду и тонули, не разорвавшись. Наоборот, снаряды минных крейсеров, падавшие уже в непосредственной близости от "Стерегущего", рвались легко и быстро не только в воздухе, но и при соприкосновении с водою. Их разрывы давали массу пламени, мелких осколков и особенно газов самого удушливого свойства. Об этих новых, только что изобретенных японцами специально для войны с русскими "шимозах" Шумаров еще ничего не знал. Первые попадания в "Стерегущего" начались после того, как крейсеры, еще издали отыскав прицел, зашли с правого борта и одновременно открыли огонь крупной артиллерии. Оба корабля очень картинно опоясывались разноцветными вспышками пламени, от темно-коричневых до ярко-желтых, но стреляли крейсеры почти так же плохо, как и миноносцы. Кудревич, злорадствуя, находил огонь японцев "малодейственным". Он именно так и думал, словно давал оценку стрельбы на офицерских занятиях. Он решил сегодня же донести адмиралу Макарову рапортом о своих наблюдениях. Хотя с каждого миноносца снарядов сыпалось без счета, все первые, как правило, не рвались. Лопались только седьмые или восьмые. Можно было подумать, что в первые выстрелы японцы спихивали негодную заваль на радость своим арсенальным снабженцам. Кроме того, какая же это стрельба, если что ни выстрел, то недолет или перелет! Грохнет - и бултых в воду! Мичман то и дело вытирал тыловой стороной ладони свое лицо, мокрое от всплесков воды, вспененной неразорвавшимися снарядами. - Только-то? Одни лишь брызги? Плохо же вы стреляете, господа японцы, - иронически пожимал он плечами. В эти минуты ему хотелось, чтобы его видел кто-нибудь из друзей детства, игравших с ним в "казаки-разбойники". Ведь с этих самых "казаков" и пошло начало его боевого пути. И сейчас он тоже "морской казак" - страж и защитник достоинства и чести Тихоокеанской эскадры. Да! Хорошо бы вот сейчас вместе с теми, с кем начинал он жить и мечтать, подраться плечом к плечу с настоящими морскими разбойниками, пиратами с флагами восходящего солнца на гафелях... Долговременны и сильны воспоминания детства, и часто в них черпают люди и мужество и надежду! Пальба с крейсеров усиливалась. Стреляла вся их артиллерия сразу. Такой пальбы Кудревич никогда еще не слышал. Снаряды со страшным визгом и лязгом проносились над "Стерегущим" то по одному, то целой пачкой, как хоровод ведьм. Их разрывы сопровождались тяжелым, зловещим грохотом и сотрясали воздух с такой силой, словно задира-драчун непрерывно толкал мичмана в грудь согнутым локтем. Воздушной волной Кудревича отбросило в сторону. Сильно ударившись головой и рукой о металлическую сетку ограждения, он вскрикнул от неожиданности и боли, но очень быстро овладел собою. Вспомнилась вдруг борьба с Мюллером: ковер цирковой арены, полное тело борца, страшные усилия, с которыми он клал надменного чемпиона Америки на обе лопатки, ложа с аплодирующими ему женщинами, восхищенная улыбка Горской. Припомнились в один миг все мельчайшие переживания: горделивое сознание молодости и силы, упоение достигнутым превосходством над первоклассным борцом и новое, только что зародившееся, неясное стремление к иным подвигам, к другой, более прочной славе. Это воспоминание доставило мичману глубокое удовлетворение. Теперь он гордился уже не физической своей силой, а сознанием победы своего духовного "я" - мысли, разума, воли. Открытие в себе способности стоять перед чудовищным, не изведанным еще огнем и не испытывать от этого ни страха, ни малейшей растерянности подняло его в собственных глазах на новую высоту. Перед ним как бы внезапно открылись возможности настоящего подвига, который совершаешь лишь оттого, что прислушиваешься не к голосу инстинкта, а к велениям своей совести; подвига, которого ты искренно хочешь, но вовсе не ради славы, а потому, что его давно уже ждет от тебя все лучшее, бескорыстное, чистое, что сохраняется в твоей душе с детства. Все эти мысли проскользнули в голове очень быстро. Ныла ушибленная рука. Как-то безотчетно Кудревич подул на то место, где болело сильнее всего. Это была тоже привычка детства. Сейчас она рассмешила его. Улыбаясь, он плотнее запахнул на себе шинель, глубже натянул фуражку и продолжал руководить артиллерией "Стерегущего" с азартом, все увеличивавшимся по мере того, как японцы усиливали интенсивность своего огня. Убедившись в надлежащем порядке у правого носового орудия, где Майоров стрелял, а Гаврилюк подносил снаряды, мичман побежал к Астахову. - Промазал, пудель рязанский? - крикнул он, приближаясь к Астахову, который что-то говорил в это время подносчику Игнатову, недоуменно разводившему руками. Матросы вытянулись и стояли перед Кудревичем, переминаясь с ноги на ногу, со сконфуженным видом, точно они совершили какую-то непристойность, о которой следовало молчать. Только вблизи мичман сообразил: его окрик был напрасен - Астахов еще не стрелял, а только наводил орудие на "Усугомо", выбирая момент для выстрела. Чтобы скрыть смущение, мичман с сосредоточенным видом принялся тщательно проверять прицел. Потом буркнул: - Правильно, так держать! - Отходя от орудия, замурлыкал: - "...Кто нас венчал, скажи?.." - Под напевный штраусовский мотив он думал, как интересно будет рассказать вечером собравшимся у Сидорских гостям все, что сейчас происходит, и как в особо сильных местах Лелечка патетически будет всплескивать руками от ужаса и весь вечер смотреть на него, как на героя. А вот Гри-Гри, еще ни разу не бывший в серьезном бою, рассказать за столом что-нибудь подобное не сможет. - Эх, Лелечка, Лелечка! - мечтательно бросил мичман в пространство, поглядывая на воду, где поднимались пенистые завитки и сейчас же пропадали в волнах. - Как мало прожито, как много пережито!.. Ведь не мне, а вам захотелось, чтобы поток обыденщины отшвырнул нас в разные стороны. Но разве он отбросил нас уж так далеко? Можно и окликнуть друг друга. Ушибленная рука, напоминая о себе, заныла. Мичман нервно дернул пуговицу шинели. "Можно! Но стоит ли?.. Нет! - Эта девушка решительно не господствовала, больше над его жизнью. - Пусть лучше поручик Алгасов вьет с этой горлинкой свое гнездышко. У мичмана русского флота Кудревича в жизни другие цели". Он перестал додумывать до конца свои претензии к Лелечке и Гри-Гри и, круто повернувшись на каблуках, снова поспешил к орудию Астахова. Уперев руки в бока, насмешливо бросил. - Молчим? Все молчим? Так и домолчимся до царствия небесного? Астахов смущенно улыбался. Он понимал, что мичман сердится больше для порядка и винит, в сущности, не его, Астахова, а неудачи первых выстрелов "Стерегущего". Всякому, конечно, обидно, когда снарядами рыб кормят. "Взялся стрелять, так стреляй. Понятие в этом деле надо иметь правильное!" Думая о своем, Астахов нет-нет, да и поглядывал на японцев. Никак нельзя было терять результатов длительной выдержки. "Усугомо" сейчас становился под выстрел так удачно, что не пальнуть в него было просто невозможно. Мичман тоже заметил это и бешено взмахнул ушибленной рукой: - Пли! От меткого выстрела на "Усугомо" свалилась труба и заполыхал пожар. - Ай, молодчага, вот так молодчага! - искренно и восхищенно воскликнул мичман, почувствовав глубокое уважение к Астахову. Сам он так удачно не выстрелил бы. А комендор смотрел на офицера снисходительно и даже чуть-чуть свысока хитроватым взглядом опытного артиллериста. - Как крысы боярские полегли. И не повставают, - подытожил удачный выстрел подошедший Гаврилюк. Сложив снаряды, матрос ушел с видом страшно занятого человека, независимо поглядывая на злополучный японский миноносец, на котором высоким столбом стояло пламя. У семидесятипятимиллиметрового орудия тщательно целился комендор Лкузин. Придя со вчерашнего дня на "Стерегущий" прямо из экипажа, он не успел по-настоящему поесть и был зол и голоден. Ветер донес до него выкрик Кудревича насчет "пуделя". "Завсегда так с молодыми офицерами, - отчужденно подумал Лкузин. - На грош амуниции, на трешку амбиции. На месте Кузьмы Иваныча я сказал бы мичману: "Спрашивать с комендора надо что полагается, а не дурака валять..." Здоров как бык парень, а, видно, сдрейфил в бою-то". Частые выстрелы японских крейсеров, однако, отвлекли его мысли от мичмана. Скоро Лкузин с удивлением обнаружил, что когда рядом со "Стерегущим" падает снаряд, он инстинктивно съеживается, напрягая всю волю, чтобы не пригнуться и не застыть на палубе неподвижно, пока тот не разорвется. Комендор злился, поносил себя подлецом, трусом, бабой, всеми позорными прозвищами, какие мог припомнить, но ругательства не помогали. Пришла та стадия напряжения, когда разум сам по себе, тело само по себе. - Не лови, Селиверст, ворон, - услышал он за собою добродушный и густой голос Гаврилюка. - Дал бы гапонцам покрепче! От стыда, не подметил ли матрос его дрожь, Лкузин закусил губу и стал напряженно всматриваться в японские борта, выискивая место, в которое он мог бы, в присутствии Гаврилюка, ударить без промаха. Тогда тот поймет и поверит, что его знобит не от страха за свою шкуру, а оттого, что он голоден со вчерашнего дня. Лкузин вприщур примеривался к слетавшим с крейсера дымкам, и ему чудилось, что он видит и самые снаряды, один за другим летящие в его сторону, - узкие, длинные, с заостренным концом, похожие на маленькую акулу, которую в августе прошлого года он с матросами поймал во время купанья у Ляотешаня. Но у ляотешаньской акулы глаза были крошечные, неморгающие, тупо смотревшие на людей: должно быть, на суше они плохо видели. У японских акул - глаза всевидящие, нацеливающие. Вот-вот они заприметят его и Гаврилюка и грохнут уничтожающим ударом. Лкузин с волнением прислушивался к разрывам. Бывалые люди говорили: если их слышишь - значит, не про тебя были заказаны. Жди следующего. Несколько шлепнувшихся снарядов разорвалось в воде отвратительно громко. Они не причинили никакого вреда, но поднятые ими смерчи тяжелыми водопадами обрушились на палубу, обдав Лкузина и Гаврилюка холодным душем. Гаврилюк, подтрунивая, вытер рукавами шинели, как полотенцем, забрызганное лицо. - С расчетом палит гапонец. На все у него поправка: на ветер, на расстояние, только на свою дурость поправку взять не может. Невозмутимость Гаврилюка помогла Лкузину вернуть нужное хладнокровие. Самообладание, доставшееся с таким трудом, больше не покидало его. Все орудия "Стерегущего" быстро, почти безостановочно, били одно за другим. Их интенсивность, нарастая с каждой минутой, достигла предела. Кудревич без бинокля, простым глазом, видел урон, наносимый "Стерегущим" врагу. Не прошло и десяти минут с открытия огня, как японские истребители начали получать непрерывные повреждения в корпусах, котлах и артиллерии. Неприятель, должно быть, нес также большие потери в людях, потому что матросы на вражеских палубах суетливо бегали взад и вперед, напряженно наклонялись, с усилием выпрямлялись, по-видимому, сносили раненых в лазареты. "Будь, гейша, вечно весела", - стал насвистывать Кудревич и, радуясь работе своих комендоров, тут же попытался подыскать слова, какими следовало оценить ее в вахтенном журнале, умно похвалив и в то же время отметив ошибки каждого комендора в отдельности. Слова не подбирались, потому что все комендоры были, безусловно, хороши, хотя каждый работал на свой образец. Майоров, например, явно решил специализироваться на неприятельских корпусах и бил по ним почти без промаха. Коренастый, плотный, он работал у своего орудия с красивой и точной скоростью, закладывая снаряды так быстро, что ему не успевали их подносить. Астахов, на которого мичман сегодня напрасно напал, сейчас так разошелся, что просто держись! Лицо у него стало грозным. Он спешил наверстать упущенное время, торопился и поэтому иногда промазывал. Тогда на его лице отражались такие страдания и боль обиды, что Кудревичу самому становилось неловко. Сочувствуя Астахову и одновременно злясь за недостигший цели выстрел, мичман свирепо грозил кулаком и орал: "Опять пропуделял!" Астахов обиженно отворачивался. Плечи его делали движение вверх и вниз, словно он сотрясался от скорби, и сейчас же все дальнейшие его действия показывали, что он не только признает вину, но и старается ее исправить. По-прежнему любимцем мичмана оставался комендор Васильев, знакомый еще по совместной службе на "Ретвизане". Комендор был человек веселый и хорошей души, на "Ретвизане" славился своею начитанностью, неутомимостью, смекалкой и мирным мастерством - слесарным искусством. "На воле" был тульский слесарь; во флоте в свободное время мастерил чудесные матросские и боцманские ножи, а во время учебных стрельб показывал и отменное боевое мастерство, кроша мишени в щепы. И все же Майорова, Астахова и Васильева, безусловно, превосходил комендор большого орудия Лкузин. Его неподвижный волевой взгляд зорко всматривался во вражеские корабли, ловя момент, когда те выгодно станут под выстрел. Движения Лкузина были скупы и расчетливы. Как человек бывалый, он действовал у орудия со строгим расчетом, основанным на боевом опыте, и бил японцев только наверняка. Да, все это были ребята отборные, знаменитые! Таких дай бог всякому! А с каким проворством подносили снаряды, с какою предельной скоростью заряжали! Такой быстроты невозможно достигнуть ни на каком учении. Все же, чего уж скрывать, на учениях люди работали нехотя, с прохладцей, словно барщину отбывая, а тут каждый из них был самим собой, знал, что и для чего делает. Последний выстрел, сделанный Лкузиным, попал в заднее орудие "Акебоно" и, должно быть, взорвал на воздух ящик с зарядами. Со "Стерегущего" видели, как несколько фигур с истребителя, подброшенные вверх взрывом, полетели в воду. Васильев после выстрела, нацеленного им в самую середину "Синониме", увидел, как в кормовых помещениях японцев вспыхнул пожар. - Забыл поправку на скорость сделать, голова еловая, - упрекнул сам себя комендор. Астахов, бивший в миноносец, обстреливавший "Стерегущего" слева, заметил, как тот накренился на правый борт. Астахов радостно покосился на мичмана. Горделиво подумал про себя: "Не все ты, Кузьма Иванович, гусь рязанский. Ан лебедя-птицы не хуже!" Старавшийся поспеть всюду сигнальщик Ворожцов сейчас же определил, что японец кренит не иначе, как от подводной дыры в машинное отделение. - Взяло кота поперек живота, - поощрительно добавил он. - Видать, что так, - степенно согласился Кузьма Иванович. - Пущай теперь поплавает с гусиными потрохами. Снова появился Гаврилюк со снарядами. За ним прихрамывал Максименко. - Обратно промазал гапонец, - повернувшись к Максименко, громко рассмеялся Гаврилюк, услышавший над собою японский перелет. - Будь здоров, кланяйся на дне вашим. Бойчей стреляй, Лкузин, - сказал он, обращаясь к комендору, - а мы с Максименко провиант для него живо спроворим, - похлопал он ствол орудия и сейчас же отдернул руку:- Горячий, черт! Обозлился, поди, на гапонцев! Ну и злись, злись! Дело хорошее! В кормовую струю "Стерегущего" продолжали падать снаряды. Соприкасаясь с водой, они рвались и быстро шли ко дну. Подозвав Иванова, Сергеев приказал: - Позови ко мне старшего офицера и вахтенного начальника! Откозырнув, сигнальщик побежал выполнять приказ. Явившиеся офицеры, подтянувшись, вопросительно глядели на командира. - Прошу приготовить оба минных аппарата по тому красавцу, - показал он на крейсер "Акаси". Через несколько минут заждавшиеся минеры были готовы. Ливицкий нажал рукоятку одного аппарата, Степанов рукоятку другого. Два пенных следа от мин отметили их движение. На командирском мостике с нетерпением ждали результатов. - Не вышло! Далеко! - с гневной обидой в голосе воскликнул Сергеев, досадливо морщась от неудавшегося маневра. Оставаясь внешне спокойным, он произнес: - Ну что ж! Займемся уничтожением миноносцев. "Синониме", конечно, угробить необходимо, но ведь и "Акебоно" почти разбит... Немного поколебавшись, он приказал: - Откроете по "Акебоно" самый сильный. Надо доконать его сейчас же после "Синонимо"... Если нельзя раньше, - совсем развеселившись, добавил он. - Есть немедленно доконать "Акебоно" и "Синонимо"!.. - По мерзавцам - гранатой! - взмахнул рукой Кудревич, давая знак Лкузину и Майорову стрелять. Звуки двух одновременных выстрелов показались ему музыкой, но почти в тот же момент мичман услышал за собою непонятный возглас командира и повернулся. Сергеев, бледный, держался рукою за щеку, по которой текла кровь, обильно смачивая русую бороду. - Александр Семенович! - бросился мичман к нему. - Вы ранены? - Мичман Кудревич! Почему отошли от орудий? Добивать "Акебоно!" Считайте, сколько снарядов попадет в него. Когда утопите, доложите. У меня пустяки, только царапнуло. Продолжайте стрелять. - Есть стрелять! - отрапортовал мичман и, отходя к орудиям, подумал: "Еще посмотрим, кто выйдет победителем! Посмотрим!" Глава 12 В БОЮ... Увидев густо дымившую японскую флотилию, машинный содержатель Алексеев немного замешкался у светлых люков. "Эх, хорош уголек! Нам небось Гинзбург такого кардифа не дает", - с чувством зависти думал он, спускаясь в машинное отделение. Потом зависть превратилась в тревогу: значит, уголь у японцев лучше, чем у "Стерегущего"? Значит, по милости Гинзбурга "Стерегущему" созданы для боя невыгодные условия? Его растерянный взгляд упал на кочегара Пономарева. Тот стоял у котла, не сводя глаз с манометра. Время от времени он открывал топку и, озаряемый багровым пламенем, подбрасывал в котел новые порции угля. По движениям кочегара было видно, что особого рвения к своему занятию он не проявлял. - Неладно ты уголь ложишь, - сердито пожурил его Алексеев, - поаккуратнее надо бы. - Чего там аккуратнее! Кладу как умею, - равнодушно отозвался тот. - По-твоему, что? Руки я себе отмотать должен? Дело простое! - Опять язык чешешь: отмотать... простое! - вскипел Алексеев. - Уголь, брат, любит, чтобы его аппетитно ложили, по-настоящему. Кардиф, скажем, ложи пореже и потоньше, а гинзбургский - он ведь с Формозы, он любит, чтобы его клали потолще, пожирнее. Он привык за собою чужие рубли в трубу таскать. На нем да на дурости нашей Гинзбург и живет. А уголь, брат, кажный любит вкусно гореть, вот ты ему на его вкус и потрафляй. Пономарев соображал, как бы ему поядовитее ответить Алексееву, - и чего только, шкура драконья, суется не в свое дело? - но не успел. Раздирающие душу звуки боевой тревоги и шум приготовлений к бою здесь, внизу, были еще грознее, чем наверху. Там по крайней мере люди видели, что делается, смотрели опасности в глаза, могли уберечься, а здесь, у котлов, смотри не смотри, только смерть свою увидишь, какою она пожелает к тебе прийти. Боевая тревога застала в машинном отделении тринадцать человек. - Ну вот, ребята, и стали мы "боевой командой"! - возбужденно воскликнул Осинин. - Чего там "стали"! - ворчливо передразнил его Пономарев. - Как были "чумазыми", так и остались ими. В соответствии с боевым расписанием часть машинной команды, застигнутая начавшимся сражением у котлов и машин, получала наименование "боевой" и должна была бессменно находиться на своих местах до завершения боя или до возвращения миноносца на мирную стоянку. Остальные же кочегары, готовые сменить отработавших свою вахту людей, спешно вызывались наверх, чтобы находиться при орудиях или минных аппаратах. Алексеев призыв к бою воспринял как специально для него предназначенное веление судьбы. Для него, привыкшего за последнее время к пассажирским пароходам, служба в царском военном флоте была такой же постылой, как и для Пономарева, но в эту трагическую минуту Алексеев восторженно, всем своим сердцем почувствовал, что представляют теперь, в бою, эти машины, котлы, механизмы - словом, вся техника "Стерегущего". Впервые машинный содержатель получил возможность наглядно убедиться, как велика и важна для жизни эта, созданная разумом и трудом сотен людских поколений, неутомимая, покорная человеку и в то же время нередко враждебная ему сила. Как коротко ни было знакомство, но Сергеев не мог нахвалиться рулевым Шумаровым. Сейчас, конечно, об этом нельзя было сказать вслух (во-первых, некогда, во-вторых, возгордится не вовремя), но про себя командир "Стерегущего" уже решил в реляции о бое отметить безукоризненную работу рулевого с представлением его к награждению "Георгием". Шумаров не только понимал командира с полуслова; казалось, он додумывает вместе с ним его мысли. Быстрота его соображения облегчала маневрирование миноносца. Рулевой сам понимал, что, как только японцы пристрелялись, надо дать полный вперед на всплески снарядов. Когда же всплески ложились по корме, показывая, что японцы берут "Стерегущего" в вилку, он взглядывал на командира, - не будет ли запрещения? - и лавировал так умело, что японцы, выпустив "Стерегущего" из вилки, начинали пристрелку заново. Однако, когда в бой вступили минные крейсеры, стрелявшие из орудий крупного калибра с целью не выпустить "Стерегущего" из определенного радиуса, лавировать стало трудно, почти невозможно. И тут еще прибежал присланный Анастасовым страшно возбужденный кочегар первой статьи Пономарев с сообщением, что в машине лопнул теплый ящик и котлы приходится питать из-за борта морской водой. Голос кочегара прервался, глаза смотрели с недоумением и тревожно, словно спрашивая: что же теперь делать? - Хорошо! - машинально воскликнул Сергеев и рывком повернулся на каблуках к морю. Через мгновение больше для себя, чем для Пономарева, произнес: - Скажешь инженер-механику: пусть сделает все возможное и невозможное, но чтобы машина исправно работала! Сказал и сейчас же услышал, - хотя еще за секунду эти звуки не доходили до сознания, - что машина страшно стучит, совсем как портовая землечерпалка, и понял, что в машине плохо держится пар, что она стала сдавать. С чувством озабоченности он посмотрел вниз, на палубу, словно именно с нее вычерпывала грунт выбывавшая из строя машина, стучавшая с перебоями. И вдруг этот натужный стук до того живо напомнил ему Петербург, что он даже зажмурился от яркости воспоминания. Машина "Стерегущего" сейчас стучала, как стучал каждое лето паровой копер, со скрипом и лязгом вбивавший бревна в илистое дно вечно ремонтировавшегося Крюкова канала, вблизи квартиры Сергеева. Этой ассоциации у него, пожалуй, и не возникло бы, если бы она как-то подсознательно не связывалась с мыслью о Тасе, о первой памятной встрече с ней в Петербурге и о последней - здесь, в Порт-Артуре, когда молчанием и взглядами сказано было друг другу больше, чем самыми искренними словами. Внезапно запахло гарью. Из-под палубы повалил густой дым. Должно быть, в кочегарке от попадания снаряда начался пожар. Через какую-нибудь секунду пожары стали вспыхивать всюду. У входа в жилую палубу неожиданно выросла высокая елка дыма. У носового орудия маленькие язычки огня, ползая змейками, вкрадчиво подбирались к снарядам, вынесенным из пороховых погребов на палубу. У семидесятипятимиллиметрового пламя полыхало совсем откровенно. Пожар буйно разгорался. Еще секунды - и весь миноносец будет во власти огня! - Бей пожарную! - коротко распорядился Сергеев. Сигнальщик подбросил к губам висевший на груди горн. Завыли душераздирающие звуки. Команда метнулась к шлангам. Люди поспешно надевали пожарные каски, расхватывали на бегу багры, топоры, железные и брезентовые ведра. Пламя отсвечивало на полированной меди их касок багровыми блестками. Трое матросов топтали ногами подбиравшиеся к ящикам струйки огня. Казалось, они исполняют боевой танец. Подносчики Бондарь и Максименко, полусогнувшись, отталкивали ящики в сторону: не дай бог взорвутся! Пожар усиливался. На палубе стало трудно дышать. Пламя перебрасывало через мостик. С треском занималась и вспыхивала деревянная обшивка. Борьба с пожаром затягивалась из-за беспрестанного маневрирования "Стерегущего", уклонявшегося от неприятельских снарядов. Каждый поворот корабля менял его положение в отношении ветра, а ветер, словно шаля, издевательски перебрасывал пламя с одной стороны миноносца на другую, разносил искры и копоть. Огонь поминутно вспыхивал в тех местах, где он только что был потушен. Война с огнем заставила "Стерегущего" почти прекратить артиллерийский бой. Пойдя на риск, Сергеев распорядился пустить в ход все пожарные насосы, остановив на время помпы, откачивавшие воду из трюмов. Действия "Замазанного носа" становились все решительнее. Разглядев затруднительное из-за пожаров положение "Стерегущего", он пошел вдоль него, непрерывно стреляя с правого борта. Обогнав "Стерегущего", он круто повернул и, продолжая стрелять, но уже с левого борта, полным ходом прошел мимо русского корабля в обратном направлении так близко, что Головизнин разрядил в него все пули своего кольта, а матросы свободно обстреляли его из ружей. "Замазанный нос" орудийным выстрелом перебил на "Стерегущем" отростки пожарной магистрали. Шланги перестали работать, моментально опустели. Тогда воду для тушения пожара стали доставать ведрами. Минеры Ливицкий, Степанов и Денежкин черпали ее из-за борта. Бондарь, Красинков и еще человек пять матросов, построившихся цепочкой, хватали у минеров ведра и, поспешно передавая из рук в руки, заливали горевшую еще местами палубу. - Угробили все-таки пожарик, - облегченно вздохнул Черемухин, подходя к минеру Степанову, у которого работал подручным. - А что, Константин Евстафьевич, пальнуть бы нам теперь в эту стервозу. Главное, близко стал. Мина по нему давно плачет, вот она, вся тут, - любовно похлопал Черемухин по стволу минного аппарата. - Пальнуть-то пальнуть, дело подходящее, да не выйдет оно без старшего офицера, - с сомнением в голосе откликнулся Степанов, тоже уже прикинувший, что такой, как сейчас, удобный случай выпустить мину с верным успехом редко может представиться. - А я в момент до него заявлюсь, - предложил Черемухин. - Добро! Валяй! - сказал Степанов, колыхнув широкими, грузными плечами. Головизнин отыскался в двух шагах, у помпы, снова откачивавшей воду из трюма. Выслушав доклад минера, он определил на глаз расстояние до японского корабля. Положение для минной атаки действительно было выигрышное. - Стреляйте, - сказал Головизнин. Мина Черемухина была выпущена надежной и верной рукой. "Японец", остановленный непреодолимою силою, сразу осел "а корму. Потом густо заволокся облаками пара, непроницаемой завесой скрывшего все, что делалось на корабле. Через мгновение раздался оглушительный взрыв, кверху выплеснулся столб ярко-желтого пламени с малиновым основанием. Взрыв мины сопровождался другим, более сильным: стали взрываться котлы. Размеренный стук машин сразу прекратился. Взлетели к небу какие-то предметы самых различных очертаний, падая вниз в водовороты, бешено закрутившиеся вокруг японского корабля. Сквозь рассеивавшиеся по воде клубы дыма и пара стало видно, как корабль разломился на две неравные части, и каждая из них быстро пошла ко дну под восторженный гул матросских голосов на "Стерегущем". - Пошел крабов ловить, - сказал Степанов. - Отплавался! - степенно отозвался Черемухин, скрывая за малозначащим словом гордое чувство победителя. Бой смыкался вокруг "Стерегущего" плотным кольцом. Огни на неприятельских бортах вспыхивали так часто, что образовывали одну непрерывную линию, выстрелы сливались в сплошные залпы. Миноносец получал жестокие удары. Каждая минута боя вырывала новые жертвы, палуба покрывалась ранеными и убитыми. - Эти морские разбойники пытаются во что бы то ни стало оставить сегодня наших жен вдовами, - хмуро пошутил Сергеев. - Попытка с негодными средствами, - хотел было, в свою очередь, отшутиться Головизнин, но успел произнести только половину фразы. Снаряд "Акаси" снес на "Стерегущем" прожектор, убил на месте матроса Карпухина и старшего минера Денежкина. Головизнин побледнел, начатая шутка показалась ему сейчас кощунством. Огромный, отвалившийся при ударе об орудие осколок, уже видимый на излете простым глазом, рикошетом ввалился в рубку, сшиб с ног рулевого и швырнул к ларю с флагами. Шумаров раскинулся на крышке, из его раздробленной ноги бежала на палубу кровь. В ту же минуту сбило верхушку грот-мачты. Реявший на ней флаг оторвался и, подержавшись минуту в воздухе, как парящая в полете птица, опустился в море и утонул. Сигнальщик Иванов встревожено взглянул на командира. - Подними другой стеньговый флаг! - отрывисто приказал Сергеев. Иванов приподнял крышку, пугливо и жалостливо косясь на стонавшего на ней Шумарова, достал из ларя новое полотнище. Пока осторожно опускал крышку, стараясь излишне не беспокоить раненого, кровь рулевого оросила свернутый флаг. "Вон оно дело какое! - озабоченно подумал Иванов, ловя на себе нетерпеливые командирские взгляды. - Флаг остатний, а я его в крови искупал. Как поднимешь теперь?!" К удивлению сигнальщика, гневного командирского окрика не последовало. - Поднимай! - с тихой твердостью приказал Сергеев. - Все русские флаги окроплены кровью русских. Без нашей крови в них не было бы славы. Поднимешь и прибьешь гвоздями к мачте. Видишь, что кругом делается, какие вихри кружат! Иванов бросился выполнять приказание. Он ловко взбирался на мачту и глаза всего экипажа неотрывно следили за каждым его движением. Когда же поднятый и прибитый гвоздями флаг развернулся и заполоскался по воздуху, раздалось громовое "ура" экипажа. Мичман Кудревич стоял, вытянувшись во фронт, приложив руку к фуражке. Неожиданно вспомнились слова: "Где раз был поднят русский флаг, там он никогда не опускается..." Кто их сказал именно так или почти так? Ну, конечно, Петр Великий на заре нашего флота. Восторженное состояние мичмана требовало поступков и слов задушевных, небудничных. Он посчитал нужным воздать должное Астахову, перед которым все еще чувствовал себя слегка виновным. - Молодец, что стреляешь метко! - дружелюбно произнес он. - Попривыкло ко мне орудие, - скромно ответил комендор, - хотя первый раз я сегодня с него стреляю. А оно с характером, его понимать надо, а не фыркать на него - фрр да брр!.. Кудревич почувствовал, что разговор переносится на личную почву. В голосе комендора прозвучали простодушные, почти интимные нотки, как в разговоре с близким товарищем. - Ну-ну, в час добрый, - весело сказал мичман и заторопился отойти. - Не нравится, - проводил его насмешливыми глазами Максименко. - Нет, он парень хороший, - с убеждением произнес Астахов. - Снять бы с него офицерские погоны, надеть наши лычки, справный бы с него матрос вышел. Взрывы около и на самом миноносце раздавались чаще и чаще. В узких помещениях машинного отделения стало трудно держаться на ногах. Ежеминутно "Стерегущий" со страшным креном валился то на один, то на другой борт. Это падавшие близко снаряды обрушивали на него с грохотом огромные пласты воды. Она низвергалась на миноносец со всех сторон с такою яростью и силой, что корпус его беспомощно трещал, как ореховая скорлупа. У котлов стоял невообразимый шум, словно тысячи кувалд били по чугунным наковальням. Стрелки приборов прыгали неверно и без толку, со стен сыпалась краска. То и дело с треском разлетались электрические лампочки и гасло освещение. Наконец, в довершение зол, лопнул водопровод. Быстро распространяясь повсюду, по отпотевшим стенам пополз смрадный дым неохлаждаемых угольных газов. Один за другим, надышавшиеся дымом, выбывали кочегары. Первым свалился в обмороке Зацепилин, за ним Пономарев. Они долго не приходили в сознание. У Комарова и Коростина начались судороги, такие сильные, что нельзя было держать лопат. Коростин, прислонившись к стенке, ругался. Алексеев, исправлявший водопровод, чувствовал, что вот-вот упадет. Шальной осколок сбил стопорный клапан котла. Кочегарка стала быстро наполняться паром. Анастасов приказал всем выходить. Распоряжение выполняли под страшные стоны Пономарева. Осколок, сбивший стопорный клапан, имел еще силу оторвать руку у лежавшего в беспамятстве кочегара. Зимин и Алексеев подняли Пономарева, чтобы вынести на палубу. Зацепилин остался лежать, где упал, и густое облако пара быстро покрыло его туманом от головы до пят. Пропустив вперед кочегаров, очумело выскакивавших из котельной, инженер-механик поднялся наверх. Воздух как-то особенно пахнул морем и вместе с тем пороховой гарью. Смесь этих запахов не мешала ему оставаться живительным. Кочегары втягивали его в легкие с такой жадностью, что Анастасов даже взволновался: удастся ли ему заставить людей вернуться вниз к котлам? Сам он тоже дышал часто и ненасытно, тревожно озираясь вокруг. Он никак не ожидал, что здесь, наверху, так страшно. Непривычными и ужасными были нестерпимый визг летевших снарядов, завывающий гул разрываемого ими воздуха, причудливые султаны дыма, всплески взбудораженной воды, лопающийся треск тонувшего в море металла. Казалось, чья-то дьявольская рука прочертила непреодолимую преграду между "Стерегущим" и крепостью, мешая ему идти в Порт-Артур. Анастасов на момент прикрыл глаза, как вдруг услышал озорной голос мичмана: - Как ваши тылы, инженер-механик? Не подведут ваши милые трубки? Насмешливое ухарство мичмана задело Анастасова. Захотелось ответить в таком же тоне, но инженер не успел вымолвить слова, как Кудревич уже снова затараторил: - Вы что здесь, наверху, делаете? Проветриваетесь после своего подземелья? Как? Понравилось вам мое приглашение к танцам? Анастасов улыбнулся. "Приглашением к танцам" флотская молодежь окрестила боевую тревогу. - Еще бы не понравилось... С пробоинами идем. Будет что заделывать. Инженер-механик оглядывался вокруг, словно отыскивал для себя работу. И вдруг жарко, озабоченно покраснел. Сейчас наверху самым уязвимым местом был командный мостик, усиленно обстреливаемый японцами. И на нем стояли командир и вахта, совершенно беззащитные против бушевавших здесь вихрей осколков. "Как же это я позабыл устроить вокруг мостика защиту из пенькового перлиня? Конструктор называется!" - упрекнул себя инженер-механик. Досадуя на свою оплошность, он поманил к себе пальцем минера Ситкова, скороговоркою объяснил, что надо делать. На помощь ему послал кочегара Кобеля, все еще жадно глотавшего у трубы свежий воздух. Кобель и Ситков стремглав бросились к мостику, но не добежали еще до второй трубы, как послышался взрыв. Оба покачнулись, окутанные черным дымом, и рухнули на палубу мертвыми. Спотыкаясь и скользя по палубе, загроможденной массой обломков, Анастасов побежал в машинное отделение. В глубине души, таясь от себя самого, он заранее ужасался тому, что здесь все разбито, уничтожено, исковеркано. К его удивлению, первым, кого он увидел в отделении, был Зацепилин. За ним виднелись фигуры машинного содержателя Алексеева, машинного квартирмейстера Бухарева, хозяина трюмного отсека Булдакова и нескольких кочегаров, фамилии которых в его голове прочно не задержались, но лица были хорошо знакомы. В кочегарке было еще дымно, в углах и под потолком клубились облака пара, как в деревенской бане, но главнейшие повреждения были уже устранены. Зацепилин встретил инженер-механика радостно. Он был изумлен счастливым концом своего обморока и поэтому словоохотлив. Он доложил Анастасову, что старший офицер, прибежавший в кочегарку вместе с несколькими матросами на звуки взрыва, здорово ругал его и обещал вздрючить. - За что ругал? - Как их благородие вошли, я уже прочухался. Хочу встать, ан не могу, а пар жгет лицо, жгет, силов нету! Пополз к двери, слышу ветром оттуда тянет. А навстречу их благородие. Споткнулись на меня и закричали: "Кто здесь, что здесь?.." Говорю: "Кочегар второй статьи Зацепилин". А они: "Зацепа ты, вот кто! Зачем пару напустили? Париться вздумали?" Я им все объяснил, а тут они уже сами без меня около котлов справились. Иван Семенович да Иван Михайлович, - повел он глазами на Алексеева и Бухарева, - тоже им подмогнули. Зацепилин повернулся к топке, подбросил несколько лопат угля. В его движениях проявлялась лихорадочная торопливость, неизбежная при сильном возбуждении. Такое же возбуждение ощущал сейчас и сам Анастасов. Принимаясь за осмотр повреждений "Стерегущего", он по давней привычке вынул записную книжку, чтобы занести в нее все, что нужно немедленно выполнить. Алексеев искоса поглядывал на инженер-механика. "Ровно дитя малое, - думал он. - И без книжки видать, чего японцы натворили. Чего писать? Дай бог без писанины до Артура дотопать". Анастасов уловил на себе почтительно-иронический взгляд машинного содержателя, сразу догадался, чем он вызван. Улыбаясь, повертел в руках книжку и невольно подивился автоматизму памяти, в самой необычной обстановке подсказывавшей обыкновенные привычные действия, так не вязавшиеся сейчас со всем, что происходило вокруг. Все-таки записную книжку он не спрятал. С нею в руках он проходил медленной походкой раздумывающего и все замечающего человека по своим владениям. Он осматривал повреждения одно за другим со спокойной сосредоточенностью инженера, который верит в свой ум и знания, и быстро отмечал что-то в книжке. Это была понятная ему одному регистрация наблюдений. Записывая их, он не только соображал, что надо делать немедленно, чтобы восстановить нарушенную жизнеспособность "Стерегущего". "Безусловно, прав адмирал Макаров, - проносилось в его мозгу. - Флот должен иметь достаточное число маленьких, как моя "Муха", суденышек, быстрых, увертливых, удобных для нападения. Вот когда жизнь подтверждает теорию. Да, будь мои кораблики тут сейчас, от японцев и следа не осталось бы!" Эти горделивые мысли окончательно вернули Анастасову полное самообладание. Инженер-механик пришел к заключению, что нанесенные "Стерегущему" повреждения, пожалуй, уж и не так страшны. - Алексеев, - распорядился он. - Сейчас же пустить вторую динамку через машинное отделение. Подожди, - остановил он машинного содержателя, двинувшегося выполнять его приказание. - Пустишь динамку, отыщи Булдакова. Возьмешь двух-трех квартирмейстеров, которые побойчее. У правого борта пробита и заполнена водой средняя угольная яма! Поставите помпу, быстренько подведете пластырь. Чтобы быстро мне! А то вместе купаться будем, - пошутил он. "Э, да ты дошлый!" - с уважением покосился Алексеев на записную книжку. И, отдавая честь, громко сказал: - Не извольте беспокоиться, ваше благородие. - Не извольте!.. - машинально повторил Анастасов, глядя вслед уходившему Алексееву. - А кто же беспокоиться будет? Вот в первом котле перебиты трубки, и котел выведен из строя. Думай не думай, а сделать ничего нельзя. Говорил ведь всем в Дальнем, что трубки ни к черту не годятся, хоть и английские, но старые, ненадежные. Надо свои делать. А мне Гиппиус в ответ: "Молоды еще и учить и делать. Англия обладает самой старой морской культурой в мире. Ее трубками пользуется даже японский флот..." Инженер-механик окликнул Батманова, показавшего себя на работе прекрасным слесарем. Грохот орудий наверху усилился до сплошного заглушенного воя, изредка распадаясь на отдельные группы взрывов. Оттого, что картина боя тут оставалась незримой, казалось, что скрежещет, свистит и шипит верхняя палуба "Стерегущего", и находившаяся внизу команда поглядывала вверх с опаской: а вдруг эта видимая твердь, сейчас закопченная и запотевшая и от этого привычно успокоительная, развалится? Батманов, также то и дело поглядывая вверх, внимательно слушал Анастасова, кричавшего ему в ухо во всю мочь, что нужно делать в затопленном погребе. Кочегар держал в руках железный ящик с инструментами и зажженный аварийный фонарь. Из слов Анастасова он понимал, что на его долю выпала тяжелая судьба. Но свойственное ему чувство ответственности побуждало его безропотно браться за все, что ему поручали. В это мгновение новый снаряд с минного крейсера разорвался во второй кочегарке. Против котла появилась огромная пробоина, сквозь которую в миноносец хлынула вода. - Готовь помпу! - гаркнул Анастасов, обрывая на полуслове свои наставления Батманову. - Ничего, вашбродь, мы его законопатим, конопатого! - стремглав бросился Батманов в пробитое отделение. Он на минуту остановился перед дышавшей оттуда на него холодом морской водой, сердце екнуло от страха спуститься в нее, но он переборол себя и отважно шагнул в закрутившийся перед ним мрачный водоворот. Тощий фитиль масляной лампы едва-едва освещал железные стенки кочегарки, усеянные серыми заклепками и гайками. Жиденькие желтые блики огня слабо скользили по воде, совсем черной от темноты. Батманов брел в ней, сжав зубы. Здесь, на дне "Стерегущего", была последняя частица русской земли, крайняя межа. За ней уже не было ничего и никого. Эту конечную черту русской земли нужно было защитить, отбить от японских миноносцев. Цепенея от мертвящего холода, Батманов, привыкший к людям, работавшим с ним локоть о локоть, чувствовал заброшенность и одиночество. Мысли об этом были тем более ощутимы, что холод, мрак, хлюпающая вода внезапно вызвали в памяти совсем близкие и в то же время страшно далекие дни "вольной" жизни на Одесщине. Солнечные улички прибрежного села Дофиновки, сбегавшие к морю по глиняным кручам в пахучей пене белых акаций. На одной из уличек, в зелени молодых фруктовых деревьев, недавно собственноручно построенная им веселенькая низенькая хата под черепичною крышею. Солнце, врывающееся в только что остекленные небольшие оконца и растекающееся прозрачным лаком по новому, чисто оструганному полу. Нежные и лукавые от молодости и беспричинной радости глаза жены, веселые крики и смешной топот малютки-сына, начинающего самостоятельно ходить на толстых ножках со складочками, точно перетянутыми невидимыми ниточками!.. Бороться против нахлынувшего личного было трудно, но это не помешало работе Батманова. Он вдруг подумал, что от спасения "Стерегущего" теперь зависит спасение родной земли, на которой стояла его хата, где жили его Наташа и сын. Побуждаемый этой высокой мыслью Батманов умело и ловко пустил в ход ключи, отвертки, щипцы... Из воды он вылез весь синий, но пробоина была заделана. Он дрожал и не мог владеть собою, чувствовал, что промерз до мозга костей. Все тело онемело, пальцы не сгибались, ноги болели от колен до ступней. - Ну и зябко! - ляская зубами, бросил он встретившемуся Лемешко. - Инженер-механик где? Доложиться надо. - У минеров хлопочет. Шурша заледеневшей одеждой, Батманов пошел отыскивать Анастасова. То, что Шумаров выбыл из строя, достигло сознания Кудревича не сразу. Но когда он увидел его, лежащего без движения на рундуке с флагами, в памяти вспыхнул параграф морского устава: "В случае выбытия рулевого вахтенный начальник обязан заменить его". Мичман сейчас же побежал на командирский мостик к штурвалу. Рядом с бортом тяжело шлепнулся в воду заряд мелинита*. Желтым дымом он почти отравил мичмана. Его глаза закрылись, словно кто с силой нажал на веки. Кудревич едва держался на ногах, судорожно вцепившись в медную решетку задраенного люка. Снова заныла рука и заломило голову. Немного отдышавшись, он с трудом открыл глаза. Матросы устало размазывали по запачканным от дыма и копоти лицам сердито-холодные брызги моря. (* Мелинит (или по-японски шимоза) - сплавленная пикриновая кислота, употребляющаяся для артиллерийских снарядов.) "Вот молодцы, не то что мы, неженки", - подивился мичман. Он оборвал свою мысль, с удовлетворением увидев, что на мостик заменить Шумарова уже прибежал второй рулевой Худяков и уверенно взялся за мокрый и липкий штурвал. Внезапно около мичмана появился Гаврилюк, прибежавший доложить, что нет снарядов. Мичман побежал к орудиям. Приуставший Гаврилюк едва поспевал за ним. У семидесятипятимиллиметрового Кудревич остановился. - Ну как?.. Опять молчим? - набросился он на Лкузина. - Да уж так! Пропали снарядные погреба: вода залила. Покорность, звучавшая в голосе Лкузина, никак не вязалась с выражением его лица. Мичман мельком посмотрел на комендора. - Спасать снаряды! - коротко приказал Кудревич. От орудия молча отошли Бондарь и Максименко. Оба попросту, по-русски, понимали, что именно они, а не кто-нибудь другой должны это сделать, раз они к