вымпелов: на внешнем рейде эскадренные броненосцы и крейсеры, в гавани миноносцы и прочие корабли. Держа перед собой привезенный Хиросо план, Масадзиро стал давать командирам указания. Миноносцы должны все вместе прибыть к внешнему рейду и там рассыпаться. Каждый командир обязан направить свой миноносец к определенному для него русскому кораблю, указанному на карте, и выпустить в него мину. Нападение должно быть одновременным на все суда русской эскадры... - Интересно знать: русские надели на суда минные сети? - сделал озабоченное лицо командир "Акебоно". Масадзиро вопросительно посмотрел на Хиросо. - Едва ли! - пренебрежительно махнул тот рукой. - Лично я несколько часов тому назад заграждений не заметил. Однако, несмотря на его уверения, Масадзиро распорядился, чтобы все мины, выпускаемые в русскую эскадру, были снабжены режущими сетку аппаратами. После этого он вручил каждому командиру карту. Когда все уяснили себе план Того и получили дополнительные к карте устные разъяснения и советы Хиросо, Масадзиро торжественно сказал: - Война - это высшее и благороднейшее занятие самурая. Я думаю, русские и в мыслях не имеют, что мы уже начинаем. И хорошо! Совсем не нужно заранее объявлять войну. Это совершенно непонятный, глупый обычай. Я уверен, что сегодня вы уничтожите весь их флот. Отдайте все силы святому делу. Уходя отсюда, оставьте мысли о своих личных делах, о своих семьях. Умирая за родину, вы прибавите новый цветок к своему семейному дереву... Пусть каждый из нас будет готов превратиться в прах во славу божественного тэнно. Глава 7 КОВАРСТВО И БЕСПЕЧНОСТЬ Командир истребителя "Ассасиво" совместно с "Оборо" должен был напасть на "Цесаревича". Нисколько не сомневаясь в успехе, он обошел свой миноносец, оглядывая людей. Все были спокойны. Сигнальщик на носу зорко всматривался в неясные дали, время от времени докладывая стоявшему рядом младшему офицеру, что на море все спокойно. Начальник второго отряда истребителей, очутившись в каюте "Икадзучи", разрешил себе всего только две чашечки подогретой саке. Он знал ей меру и цену, но в том, что было необходимо для его организма, никогда и ни при каких условиях себе не отказывал. Сразу повеселев, он пошел проведать экипаж. Его встретили обветренные довольные лица, блестящие глаза. Ему без слов было ясно, что ответственное поручение божественного тэнно будет образцово выполнено каждым моряком экипажа. Довольный всем виденным, он поднялся на палубу. Мимо, обгоняя "Икадзучи", проходил "Инадзума". "Инадзума" первый должен напасть на "Диану", а затем я, - размышлял начальник второго отряда. - Справиться с "Дианой" будет не трудно. На ней дрянной офицерский состав, самый распущенный во всей порт-артурской эскадре". И, совершенно потеряв всякое чувство страха, он решил выпить еще две чашечки саке. После этого умиленно вспомнил, что дней десять назад барон Шибузава, выступая на собрании в клубе банкиров, сказал: "Если Россия будет упорствовать в нежелании идти на уступки, если она заденет честь нашей страны, тогда даже мы, миролюбивые банкиры, не будем в силах дальше сохранить терпение. Мы выступим с мечом в руке". И сейчас, словно отвечая барону, начальник второго отряда горделиво бросил в пространство: - Занимайтесь своим мирным трудом. Мы, военные, сами справимся с Россией. Десять больших японских миноносцев, принадлежавших к первому, второму и третьему отрядам истребителей, держали курс на северо-запад. Двигаясь средним ходом, они шли вместе, с открытыми ходовыми огнями, все ближе и ближе подходя к Порт-Артуру. С головного истребителя "Сиракумо" в десять часов двадцать минут по носу с правого борта увидели луч света. Он то появлялся, то исчезал, прорезывая темноту в разных направлениях, словно играл с нею. Масадзиро решил, что это прожекторы русских судов из Порт-Артура просматривают море, и продолжал идти тем же курсом. Спустя двадцать минут в небе вновь заиграли два луча света. Чуть замедлив скорость, чтобы определить, что за лучи, с "Сиракумо" разглядели два русских сторожевых миноносца, быстро двигавшихся навстречу японской флотилии. Уклонившись от них вправо, японцы частью закрыли, частью погасили кормовые огни, и шедшие в кильватер друг другу миноносцы второго отряда, лишившись ориентировки, сразу же потеряли свое место, и строй их нарушился. Нескольких секунд было достаточно, чтобы истребитель "Оборо" столкнулся со своим головным "Икадзучи" и получил повреждение носовой части корабля. Потеряв ориентацию, японская флотилия двигалась медленно, словно вслепую, на ощупь. Только около одиннадцати часов ночи удалось открыть огонь Ляотешаньского маяка, по которому флотилия и определила свое местонахождение. Японцы стали перестраиваться. Неожиданно в небе выросли огромные голубые столбы прожекторных огней. Сверкнули четыре раскаленных глаза, настойчиво оглядывавших море. Бродя по волнам, лучи шарили, ощупывали. Два из них неслись прямо к "Сиракумо". Казалось, они сейчас схватят его. Но нет, световые клещи их захлопнулись далеко сзади; только на миг прожекторный луч ударил по трубам, чуть осветив их. "Сиракумо" резко рванул влево, скользнул в темноту. Прожекторные лучи продолжали рыскать по морю. Минутами они бывали совсем рядом с миноносцами, которые с трудом прорывались сквозь их световую сеть. Казалось, русские играют с японской флотилией, заманивают ее в засаду. Командиры миноносцев совсем изнемогали от непрерывных резких поворотов то вправо, то влево, когда прожекторы внезапно прекратили свою работу. Тьма снова сгустилась. Истребители осторожно пробирались вдоль ляотешаньских берегов. Здесь при малейшей ошибке рулевых можно было легко сесть на мель или зайти в пространство, простреливаемое русскими береговыми орудиями. Только четкая светлая полоска, отделявшая море от суши, помогала Масадзиро разбираться в непроглядной темноте. Напрягая зрение, он каким-то внутренним чутьем все явственнее угадывал берег. Ежесекундно он направлял на него бинокль, и ему уже начинало казаться, что на невидимой земле еле различимым силуэтом возникает Порт-Артур. Волнуясь и сомневаясь, он опустил бинокль и поглядывал на чуть светившийся циферблат часов, потом через определенные промежутки времени поворачивал "Сиракумо" на несколько градусов влево или вправо и зажигал кормовые огни. И тогда вслед за "Сиракумо" все миноносцы разом меняли свой курс. Порт-Артур открылся для Масадзиро совсем не в том месте, где он ожидал. В чернильной тьме сверкнул, потом исчез огонек. За ним другой, третий. Быстро стал приближаться ярко светивший огонь маяка, стоявшего в проходе с одного рейда на другой. Слева растянулась сеть сверкающих крапинок. Это был порт. Блестевшие, словно светлячки, точки указывали местонахождение русской эскадры. Огни маяка, города, эскадры становились все заметнее, крупнее, переливчато дрожали, щедро дробились на морской глади. Масадзиро побаивался, что японскую флотилию встретят сокрушительные залпы береговых батарей. Но русские орудия молчали. В порту, точно напоказ выставившем обилие огней, продолжалась привычная мирная жизнь с непрекращавшейся даже ночью работой угольных шаланд у военных судов. За судами ленточкой ацетиленовых фонарей обозначилась набережная. Тогда Масадзиро, покашливая и хмурясь от волнения, нащупал ручки машинного телеграфа, передвинул их на "самый полный". "Сиракумо" порывисто задрожал. Под форштевнем, шипя, встал высокий пенистый бурун. Следуя примеру "Сиракумо", остальные миноносцы также перешли на полный ход. Взволнованные инженер-механики и кочегары старались выжать из котлов всю мощность, развивая в машинах огромную скорость. Выскальзывая из кипевших бурунов, истребители бешено мчались вперед. Слепящий поток брызг бил в лица строившихся на палубах матросов. Через несколько минут исступленного движения вперед десять больших миноносцев соединенного отряда, держа направление на маячившие перед ними огни эскадры, бросились в атаку на русские корабли. Наступил момент, когда каждый командир должен был обнаружить ожидаемую от него смелость, быстроту ориентировки. Беспрепятственно проскочив на внешний рейд, "Сиракумо" остановился. Масадзиро несколько побаивался за молодых командиров, впервые участвовавших в боевых действиях и не имевших должной тренировки. Надо было лично убедиться, все ли истребители прорвались в порт-артурский бассейн и вошли в соприкосновение с неприятелем. Он успокоился лишь после того, как приложил к глазам бинокль, узнавая свои суда одно за другим. Вот вынесся вперед "Акацуки", быстро приближавшийся к какому-то трехтрубному броненосцу. Пробирался к "Цесаревичу" юркий "Ассасиво". Со всех сторон окружали "Ретвизана", словно закутавшегося в темноту, "Икадзучи", "Усугомо", "Сазанами" и "Синонимо". Но его наблюдения были прерваны русским пушечным выстрелом. За первым последовал другой, третий. На крейсерах, стоявших концевыми, вспыхнули боевые фонари, как бы помогая врагу лучше увидеть цель. Масадзиро ощутил непередаваемое волнение. Зашелестело дыхание войны. Он стал лицом к лицу со своей судьбой. Японец с ненавистью глядел на черный корпус "Ретвизана", похожий на огромное здание. Внезапно заплясало ослепительное сияние и его боевых фонарей. Как выхваченный из ножен клинок, оно разрубило сверкающим блеском ночную тьму, замахнулось над "Сиракумо". Предназначенные "Ретвизану" две мины "Сиракумо" пустил на авось. В ответ, гулко шлепая по воде, совсем близко начали рваться снаряды. "Сиракумо" вздрогнул всем корпусом, с трудом выпрямился. Вслед за взрывом сейчас же послышался настойчиво-назойливый звук воды, упорно заливавшей палубу. Он делался все слышнее и слышнее. Командир "Сиракумо" пришел в себя после того, как ему облили голову холодной водой и дали понюхать какую-то едкую соль. Первым делом он взглянул на часы. Они показывали четверть первого. Значит, он был без сознания минут двадцать. Что же за это время произошло? - Что со мной? - спросил он у хлопотавшего около него фельдшера. - Должно быть, сильная контузия, - ответил тот. Когда Масадзиро поднялся на ноги, от головы до пят его пронизал острый зигзаг боли. Преодолевая ее, он сделал несколько шагов. Он никогда не думал, что это может быть так трудно. Едва разогнувшись, он застыл на месте, вытер рукавом пальто выступивший на лице обильный пот. Так простоял он несколько мгновений и только сейчас по-настоящему оценил происходившее вокруг. Истребители делали совсем не то, что было предусмотрено инструкцией. Их командиры портили хорошо задуманный план: вместо согласованного его осуществления каждый командир действовал порознь, вразброд, по-волчьи... Масадзиро обошел свой корабль. Палуба была исковеркана снарядами. Машина "Сиракумо" едва работала, его скорость была очень мала. Он тяжело осел, накренившись на левый борт. Как боевая единица "Сиракумо" уже не существовал. Он оставался на воде только для того, чтобы кто-нибудь из русских прикончил его, так как вымпел японского флота все еще развевался над грот-мачтой истребителя. Невдалеке Масадзиро увидел "Синониме", плывшего с "Сиракумо" в одном направлении. "Синонимо" шел малой скоростью, заставлявшей думать, что он тоже серьезно поврежден. Обходя "Синонимо" и обгоняя "Сиракумо", на всех парах неслись обратно от Порт-Артура японские миноносцы. Они поспешно уходили от предательски раненного ими противника, ужасного сейчас в своей ответной ярости, которая, казалось, все нарастала и нарастала. Дежуривший на "Петропавловске" Леонтий Иванов считался одним из лучших сигнальщиков Тихоокеанской эскадры. Про него говорили, что он на двадцать верст кругом видит. Был он из той породы приморской молодежи, что выросла среди портовых грузов, у бортов огромных пароходов, степенно и важно стоявших на причалах Одессы, Херсона, Николаева. Звуки моря были для него колыбельной песнью, шум гаваней - музыкой детства. Ребенком прятался он в катакомбы смоленых канатов, тугими "бухтами" наваленных у одесской эстакады, деля там с другими такими же сорванцами только что добытые из полуразбитых ящиков кокосовые орехи, апельсины, бананы и коринку. Подростком рыбачил он на плоскодонной неуклюжей шаланде, потом коптил и солил "баламут" в Очакове. Черное море с детства просолило и прокоптило и его самого насквозь морскими брызгами, запахами, ветрами и солнцем; наделило удалью, смекалкой и выносливостью. И когда пришел Леонтию положенный срок, забрали его в Балтийский флот, ибо был он моряк от рождения и создан для службы только на море. Но скоро из пасмурного Кронштадта жизнь перебросила его по двенадцати морям и двум океанам к проливу Ляотешань, в Порт-Артур. Здесь-то и получил Иванов свою специальность сигнальщика. В совершенстве изучил он это нелегкое дело, овладев безошибочно всем, что было потребно для сигналов. Красиво и быстро орудовал он флагами, флажками и фонарями, стремительно и верно передавая смысл приказов с обычного языка на условный морской. Но подлинную славу Леонтию доставили его поразительное внимание и исключительная зоркость, ценившиеся во флоте очень высоко, так как сигнальщик - глаза военного корабля и должен видеть сквозь ночную темь, пелену тумана, завесу ярких солнечных лучей. Этим редким даром природы он был наделен со всей щедростью. Неоднократно было проверено: стоит появиться на горизонте самой крошечной точке - Иванов мгновенно ее разглядит и доложит. Сам командующий эскадрой адмирал Старк знал Иванова в лицо и даже сегодня, всего с полчаса назад, отбывая с "Петропавловска" на Адмиральскую пристань, как-то непонятно сказал вытянувшемуся у трапа сигнальщику: - А, это ты, черт остроглазый! Ну смотри, смотри в оба, как бы преждевременно чего не случилось. И пока адмирал спускался по трапу к своему катеру, Иванов слышал, как тот вполголоса повторял: - Преждевременно, преждевременно... Ах ты, путаник! После командующего эскадрой Леонтий проводил с "Петропавловска" еще трех адмиралов и человек пять старших офицеров. И опять слышал, как командир порта Греве, ожидая своей очереди ступить на трап, громко сказал: - Н-да!.. Для наместника это последняя новость, а кое-кто об этом "преждевременно" уже прочирикал повсюду. В Порт-Артуре все дамы знают. Когда все присутствовавшие на заседании съехали с "Петропавловска" на берег, Иванов снова принялся внимательно всматриваться в горизонт. У входа на рейд мелькали какие-то неясные тени, мерцали слабые огоньки. Потом чуткое ухо Леонтия уловило ряд знакомых звуков. Сначала он услышал вкрадчивую скороговорку миноносцев, резавших воду на полном ходу, потом всплески и бормотанье воды, бурлившей за их кормою, и, наконец, ему удалось разглядеть позывные огни. "Наши! - решил Иванов. - Не иначе, как "Стерегущий" и "Беспощадный" домой сыпят". Он продолжал поглядывать то на горизонт, то на рейд, исполосованный серебристой паутиной, сотканной из света корабельных фонарей. Сонная вода отражала легкие снопы электрических лучей. Чуть колеблясь, как разнежившаяся кошка, она играла с ними, то зажимая в сгибах волны, то снова отпуская на простор. От Адмиральской пристани, ритмично шлепая веслами, плыла шестерка. С соседнего "Севастополя" донесся резкий окрик недремлющего сигнальщика: "Кто гребет?" - Мимо! "Решительный"! - прокричали с шестерки, и снова стало тихо. Вскоре на створах рейда блеснули позывные огни - белый с красным. - Что за черт? Когда же это "Стерегущий" с моря успел вертануться? - удивился он. Его удивление еще больше возросло, когда вслед за юркнувшими на рейд двумя миноносцами через несколько минут полным ходом промчалась еще пара. Леонтий поспешил доложить о виденном вахтенному начальнику. - У тебя, часом, в глазах не двоится?.. В околотке давно был? - спросил вахтенный, намекая на известное ему пристрастие Иванова к посещению корабельного лазарета. А ведь там, не секрет, санитары-дружки и манерку спирту поднесут и припрятанной жареной картошечкой из офицерского камбуза угостят в знак уважения к заслугам прославленного сигнальщика. С обидой в голосе на неуместное подозрение Иванов повторил: - На рейд вошло несколько миноносцев. - Ну ладно, - примирительным тоном произнес лейтенант. - Посматривай дальше, а мы примем меры. То, что на рейде творится что-то неладное, скоро сделалось очевидным, но сегодня на кораблях отсутствовали почти все господа офицеры, за исключением некоторых инженер-механиков и артиллеристов. Со слов всезнающих офицерских вестовых матросам было известно, что "Старчиха", супруга командующего эскадрой, праздновала свои именины. За ее именинным пирогом, должно быть, сейчас и сидело все морское начальство: от взысканных царскими милостями и чинами адмиралов, уже отягченных годами, до жизнерадостных молодых лейтенантов и мичманов. Что ж, пусть себе сидят!.. Не схожи пути матросские и офицерские, мало что по ним ходят люди, которых народ одинаково называет моряками. И хотя не было в эту ночь на боевых кораблях высшего начальства, не прекращалась на них жизнь военная, жизнь морская. Зорко следили сигнальщики за темным горизонтом, зорко стерегли свои корабли, добросовестно делились сомнениями с вахтенными начальникам". "Паллада" первая осветила рейд своими шестью прожекторами. Прямо на крейсер неслось несколько миноносцев. Вахтенный начальник приказал бить боевую тревогу, хотя приближавшиеся корабли несли на себе открытые ходовые огни русских миноносцев и по своему типу и окраске труб были сходны с русскими. Лейтенант решил, что это, наверное, происходит последний этап "учения отражения минной атаки", затеянного с утра командующим эскадрой, и крепко подосадовал, что ему самостоятельно приходится что-то предпринимать. В эту минуту у башенного орудия послышался тревожный оклик комендора: - Ваш-бродь! Японцы! Надо стрелять! - Отставить! Миноносцы свои, - спокойно ответил лейтенант. Но тут же услышал грохот выстрела, произведенного комендором вопреки его приказанию, и заметил в воде след мины. Страшный удар встряхнул "Палладу". Это шедшая почти по поверхности воды мина попала в левый борт крейсера и взорвалась где-то внизу, в двухъярусной угольной яме. Рядом с угольной ямой находился погреб семидесятимиллиметровых патронов. Лейтенант и матросы бросились к месту взрыва. Через сорванную с петель дверь элеватора вырывалось пламя, обжигавшее лицо и глаза. Мысли всех были заняты одним - сбить огонь, не дать ему распространиться по крейсеру. Пожар разгорался. "Паллада" все больше и больше окутывалась клубами дыма. - Давай воду качай! - послышался оглушительный бас боцмана. Матрос Голованов, ловко направляя водяную струю из пожарного шланга в центр огня, смело полез в едкую гущу дыма. Боцман все увереннее и быстрее бросал отрывистые команды: - А ну, дать воду из второго рожка! Пускай оба шланга! После того как пожар был ликвидирован, несколько минных кондукторов и квартирмейстеров по приказу лейтенанта бросились в трюмы разыскивать повреждения, сделанные японской миной. Помимо огромной пробоины, в подводной части обнаружились глубокие вмятины, расхождения швов и разрывы, дававшие течь. Во многих местах выскочили заклепки: оттуда высокими фонтанчиками била чернильно-черная вода. Перемешавшись с намытым из всех уголков мусором, она катилась по изуродованному днищу крейсера грязным бурливым потоком. Прибежали из своих кают младшие инженер-механики. В трюмные помещения вызвали матросов. Минный машинист Тонкий работал наряду со всеми, слегка досадуя, что ему, специалисту минного дела, пришлось стать на тяжелую матросскую работу. Однако ложное самолюбие скоро покинуло его. Чувство общей ответственности за жизнь родного корабля заставило всех моряков, находившихся на дне "Паллады", работать с непостижимой готовностью и удивительной слаженностью. Сизые от стужи, стоя по колено в ледяной воде, они спешно заделывали иззябшими, посиневшими руками повреждения, причиненные миной. Знакомые, озабоченные лица их с крепко стиснутыми зубами выглядели буднично-просто, но в движениях и позах чувствовалось нечеловеческое напряжение. Эта картина матросского труда в минуты общей опасности была потрясающа, и Тонкий, уже не думая о себе, стараясь не отставать в быстрых, ритмичных движениях от других, с любовью и восхищением поглядывал на своих товарищей, ставших ему теперь как-то по-новому близкими и понятными. Кто-то опять привел в действие все прожекторы "Паллады". Их феерические, яркие лучи стремительно выхватывали из мрака японские миноносцы. Ослепленные неприятельские суда беспорядочно чертили по рейду ажурно-кружевные полосы бурунов, мешая один другому и грозя врезаться в борт друг друга. Вахтенный начальник "Ретвизана" лейтенант Развозов был в явной немилости у командующего эскадрой и, в свою очередь, недолюбливал его. Чтобы сегодня не приносить лично поздравлений "Старчихе", как непочтительно окрестили матросы жену адмирала, Развозов нарочно сменился очередью на вахту с другим офицером, стремившимся к адмиральскому пирогу. Январская ночь была холодна и неуютна, лейтенант часто и не по-уставному прикладывался к походной фляжке с коньяком, вспоминая стоянку "Боярина" в Насеи-Бэ, знакомство там с французской актрисой Лодо, свои встречи с нею. Потом его мысли перебежали к адмиралу Старку, теперешнему покровителю актрисы, и он насмешливо и самодовольно ухмыльнулся. Всего несколько дней назад ему снова удалось добиться минутной благосклонности Лодо. Правда, это стоило ему целого месячного жалования плюс несколько сот карточного выигрыша, зато принесло какое-то странное и немного злорадное удовлетворение. Быть удачливым соперником самого командующего эскадрой - это выпадает на долю не всем! Но актриса в своем новом положении явно зазналась! Интересуется больше монетами, чем поцелуями. Японский консул - азиат, а тоже увлекся ею. Сколько раз видели его выходящим из квартиры француженки. Жандармский ротмистр князь Микеладзе даже пошутил как-то, что, если бы Лодо не была так красива, он бы заподозрил ее в шпионаже в пользу Японии. Внезапно лейтенант услышал взрыв, громыхнувший где-то вблизи. Взрыв как бы прошел снизу через толщу воды и рассыпался по всему рейду с таким скрежетом и лязгом, словно обвалилась гора железа. Лейтенант инстинктивно схватился за поручни. На соседней "Палладе" вспыхнули прожекторы. В их свете стоявшие на палубе "Ретвизана" люди заметили два японских миноносца, мчавшихся прямо на броненосец. Через несколько мгновений к гулу первого взрыва примешался грохот еще одного, но иного типа и другой силы. Новый взрыв подбросил кверху водяные пласты, спокойно лежавшие вокруг корабля. Низвергаясь каскадами с высоты, они тяжело обрушивались на "Ретвизан", заставляя огромный броненосец трястись и скрипеть. И странно было слышать этот металлический скрип, слабый и необычный, как будто великан вдруг стал разговаривать жалким, писклявым голоском. В сравнении с этим скрипом поминутный треск лопавшихся электрических лампочек казался оглушительным. Прибежавшие со шкафута матросы доложили, что японская мина взорвалась в левой носовой части, в помещении подводных аппаратов Пока Развозов слушал не совсем связный доклад растерявшихся матросов, на всем корабле, мигнув несколько раз, погасло электрическое освещение. "Ретвизан" начал быстро крениться на левую сторону. В наступившей темноте стал слышен шум воды, вливавшейся в броненосец через сделанную миной пробоину. Овладев собою, Развозов приказал бить водяную тревогу. С каждой минутой обнаруживались повреждения, одно опаснее другого. От взрыва борт прогнулся внутрь на полтора фута. Шпангоуты* в местах прорыва были помяты, скручены в сторону. Минный аппарат и его привод переломаны в куски, аппарат правого борта погнут, его фундамент срезан. Турбина повреждена, мотор затоплен. (* Шпангоут - ребро корпуса корабля.) Инженер-механики ввели в строй аварийное оборудование, бросились спешно восстанавливать электричество, разводить пары. Вода все прибывала, заполняя неповрежденные взрывом отделения. От вливавшейся воды нос броненосца садился ниже и ниже. Пустили в ход керосиновые помпы, чадившие синим дымом, но откачка воды шла слабо. Тогда инженер-механики приступили к затоплению правых патронных погребов. "Ретвизан", уже накренившийся до одиннадцати градусов, медленно стал выпрямляться. Как только было достигнуто относительное равновесие корабля, комендоры "Ретзизана", не дожидаясь офицерских приказаний, по собственной инициативе открыли по неприятельским миноносцам огонь всех орудий. Работа экипажа была успешной, жизнь корабля восстанавливалась. Снова вспыхнуло электричество. При его свете под пробоину стали подводить подкильный парус. Матросы подводили пластырь с исключительным упорством и находчивостью. Молчаливые, черные от копоти люди упорно возились, что-то пригоняя, часто и сильно стуча молотками и зубилами. Они выжимали из своих мускулов всю энергию, все силы. Люди боролись за свой броненосец, за жизнь и честь корабля, - ему предстояло сражаться, - и не было шва и заклепки, которых не ощупали бы заботливо-внимательные руки. К Развозову прибежал матрос: только что на китайской шампуньке приехал командир "Ретвизана" и требует вахтенного начальника к себе. Лейтенант нашел командира на юте. Лицо Щенсновича было спокойно и холодно; только едва заметное напряжение голоса выдавало его волнение да глаза растерянно бегали по сторонам. - Что тут у вас стряслось? - хмуро спросил командир у вахтенного начальника, остановив, наконец, на нем глаза. Развозов пространно и сбивчиво доложил ему. - Тэк-с... Сюрприз! - протянул Щенснович и нарочито медленным шагом отправился осматривать повреждения, полученные кораблем. Навстречу командиру поспешил с рапортом инженер-механик. Он доложил, что при взрыве в помещении подводных аппаратов из шести человек находившейся там минной прислуги погибло пять. К удивлению всех, спасся минно-машинный унтер-офицер, спавший на подвесной койке против входного люка. При затоплении отделения он был вынесен водой на жилую палубу... Внезапно заработала машина, под кормою корабля дрогнул винт. Появившийся сигнальщик отрапортовал, что подкильный парус подведен. Не глядя на офицеров, Щенснович резко, но не особенно твердым голосом приказал идти на внутренний рейд. Инженер-механик и Развозов переглянулись. До полной воды оставалось еще часа три. Плыть по мелководью было рискованно, можно было застрять на мели. Выполняя приказание, "Ретвизан" медленно двинулся. Не прошло и получаса, как он остановился, плотно сев на мель. Капризное и сильное течение завернуло ему корму к Тигровому полуострову. Командир "Цесаревича" Григорович, покинув свой броненосец ради семейного торжества у Марии Ивановны Старк, во все время пребывания у высокопоставленной именинницы ощущал внутреннее недовольство собою. Его томило предчувствие какой-то беды. Оно было назойливо и упорно. Поздравив именинницу и побыв в гостиной, сколько было нужно для соблюдения приличий, Григорович заторопился на броненосец. Выйдя из подъезда, он сел в колясочку первого же бросившегося к нему рикши. Потом подосадовал: будет медленно везти, надо было взять извозчичий экипаж. Но рикша бежал не хуже извозчичьей лошади. До Адмиральской пристани он докатил за десять минут. Между тем, съезжая с "Цесаревича", Григорович распорядился выслать вельбот к половине двенадцатого. Теперь надо было ждать, - вельбот еще не пришел. Кругом стояла та береговая ночная тишина, когда различаешь каждый звук отдельно, как бы много их ни было. Чуткое ухо моряка ловило беспрерывные шумы корабельных машин, словно где-то шло множество пароходов. Эти далекие шумы, оставляемые в обычной обстановке без внимания, казались сейчас подозрительными. В подплывший, наконец, вельбот Григорович перепрыгнул прежде, чем тот остановился у причала. - Поторапливайся, поторапливайся! - понукал он гребцов. Возраставшее нетерпение поднимало голос Григоровича до сердитого крика. В одиннадцать часов тридцать три минуты вахтенный начальник "Цесаревича", увидев возвращавшийся командирский вельбот, приказал спустить правый трап, осветить его электричеством. В это же время он вдруг заметил два миноносца, приближавшихся к "Цесаревичу" с левой стороны без огней. - Черт их знает! - пробормотал он досадливо. - Значит, минное учение не отменили. Берут нас адмиралы на пушку! Ну, нет, меня не проведешь! И мичман пробил сигнал отражения атаки, открыл боевое освещение. Артиллеристы бросились к орудиям, застыли у них в настороженной готовности. Шагнувший на площадку трапа командир при первых звуках тревоги бегом бросился наверх, но у самого борта вынужден был остановиться. Сердце билось неровными толчками. Едва отдышавшись, вытирая вспотевшее лицо перчаткой, Григорович увидел в воде приближавшуюся мину. Стиснув зубы, чтобы криком не выдать волнения, Григорович в одну долю мгновения пережил столько, что иному, казалось бы хватило на всю жизнь... Хорошо освещенный вспыхнувшими прожекторами, японский истребитель "Акацуки" стремительно удалялся, но его мина уже сделала свое дело, подорвав броненосец у левых кормовых башен. Григорович отдал приказ стрелять. Засвистали дудки, заскрежетал металл поворачиваемых орудийных башен. Грозно загремели пушки. Освещаемый боевыми фонарями "Ретвизана", от него круто оторвался и неожиданно бросился в атаку на "Цесаревича" "Сиракумо". Попытка оказалась для него роковой. "Цесаревич" зорко сторожил все движения неприятеля. "Сиракумо" был пойман его прожектором, выведен из строя несколькими выстрелами. Подорванный броненосец кренило из стороны в сторону. Вода, властелином которой он был до взрыва, теперь становилась подлинным хозяином "Цесаревича". Она деловито затопляла поочередно отделения: рулевое, кормовое, минные аппараты, лазарет, кают-компанию. Накал электричества стал слабеть. Помигав несколько секунд, оно погасло совсем. Звуки боевой тревоги застали трюмного инженер-механика Федорова, когда он уже засыпал в своей каюте. Они не сразу достигли сознания: начало сна было сладостно, крепко. Инженер-механик вскочил с койки только после того, как страшный удар потряс корпус "Цесаревича". Поспешно одеваясь, Федоров уже чувствовал необычный крен броненосца, но, только поднявшись на палубу, увидел, насколько серьезно положение. Кренометр показывал четырнадцать градусов, но его стрелка поднималась выше и выше. Командира инженер-механик нашел у орудийной башни. Григорович стоял с бледным и встревоженным лицом. - Японцы, кажется, испортили нам канализацию, - попробовал он пошутить, но когда Федоров мрачно заявил, что броненосец вот-вот перевернется, безнадежно развел руками и разрешил инженер-механнику действовать, как тот найдет нужным, лишь бы спасти корабль. Для машиниста "Цесаревича" Афиногена Жукова сегодняшний день мало чем отличался от других. Служба, да еще матросская, известно, всегда нелегкая, тяжести ее лучше не замечать. Прошел день - и ладно. Но все же в сегодняшнем дне было и необычное. Пока шла его вахта, Жуков видел, как на внутренний рейд вошел и стал, независимо попыхивая все уменьшавшимся дымком, английский пароход "Фули", тот самый, что не раз привозил наместнику разное добро, какое матросам и в снах не снилось. Но на этот раз "Фули" ничего не привез. К нему вереницей потянулись бесчисленные шампуньки, перегруженные до отказа японцами и японским барахлом. Позже, у "Фитиля", где собрались покурить свободные от вахты матросы, все видевшие отъезд японцев пришли к общему мнению, что генерал Стессель выселяет из крепости чужих, ненужных людей. На том команда и успокоилась. Но Афиноген Жуков такого простого решения не принял. Стессель Стесселем, он генерал сухопутный и всякую фантазию произвести себе может, а вот почему гичка с "Фули" катала по рейду какого-то бородатого японца, который, словно балуясь, чесал себе палочкой ладонь?.. Чего искал бородатый, Жуков уразуметь так и не мог, и это его беспокоило. С этим беспокойством он ходил до самого вечера. Пробитая на "Цесаревиче" ночью боевая тревога особого волнения у Жукова не вызвала: звонят и звонят, должно быть, учение. Но когда он выбежал на палубу, освещенную лучами прожекторов, пересекавшимися по всем направлениям, и корпус броненосца содрогнулся от взрыва мины, ему почему-то вдруг снова вспомнилась гичка с японцем. Прожекторы работали на всех судах эскадры. В призрачных их лучах по палубе "Цесаревича" бегал инженер-механик Федоров, торопливо отдавая резкие распоряжения. Его бледное, ставшее необычно строгим лицо мелькало то там, то здесь, и всюду слышался его надорванный, сбиваемый быстрым движением голос. Федоров перехватил Жукова, когда тот приближался к группе матросов, толпившихся у двенадцатидюймовой башни. Инженер приказал Жукову пробраться в носовой коридор, задраить там, если окажутся открытыми, горловины и быстро выйти на палубу, так как единственный шанс на спасение корабля - немедленно затопить эту часть броненосца. Жуков был человек толковый, он сразу схватил, что от него требуется. "Что же? Если народу нужно, можно и пострадать", - решил он. Откозырнув инженер-механику, он по дороге скрутил толстую цигарку, ничего не оставив в папиросной коробке с картинкой Кармен, под которой лежал последний запас махорки. Чтобы не потерять созданную ценность, он засунул ее за ухо. "Выкурю контрабандой за работой. Стенки коридора надежные - не прогорят". Железное помещение коридора показалось ему похожим на склеп. Тускло мерцали электрические лампочки. При слабом их свете машинист с трудом рассмотрел скоб-трап и узкую горловину, которыми ему предстояло выбраться обратно. Соображая, как приступить к выполнению приказа, Жуков не сразу понял, что произошло, когда погасло электричество. - Выключили зачем-то, балбесы, - решил он, закуривая цигарку, но не приступая к работе в надежде, что шалости электричества - пустяк и оно вот-вот зажжется опять. Но свет медлил. Переждав несколько бесконечно долгих напрасных минут, Жуков в полной темноте стал ощупывать пальцами шершавые железные стенки броненосца. Он и не подозревал, как много на них заклепок то с круглыми, то с шестигранными головками. Затем внимание Жукова привлек шум воды. Она появилась бурливыми потоками и сразу же стала заливать ноги до колен. Звуки воды были похожи сначала на лепет ручья, вливавшегося в речку у Колокны, родной его деревни, а потом на захлебывания лопнувшего водопровода. Жуков мог двигаться только вдоль стенки, шаря по ней руками, чтобы не сбиться с направления к незадраенным горловинам. Идти стало трудно. Напор воды усиливался. Жуков с трудом держался на ногах. В темноте он ничего не мог делать и начал беспокоиться. Инстинкт самосохранения заставил его повернуть назад, чтобы отыскать ранее подмеченный им скоб-трап, но он не находил его. Вода стала уже по горло. Собрав все силы, разгребая руками воду, он брел, придерживаясь стенки, отыскивая на ней спасительную лесенку скоб-трапа. Скоро он смертельно устал. Тело его застывало от холода. В ногах и на лице начались судороги. - Вот так и помрешь здесь, - подумал вслух Жуков. Нечаянно сорвавшееся тревожное слово загасло в журчании воды, и человек вдруг почувствовал себя обреченным. Невыразимых усилий стоило не закричать от тоски и ужаса. Беззвучно шевеля губами, он то и дело повторял: - Никола-угодник, где же скоб-трап? - Но чрезмерного напряжения нервов хватило ненадолго, и тогда Афиноген закричал пронзительно и громко: - Братва!.. Выручай!.. Это был крик о помощи, чтобы сверху открыли люки. Прокричав раза два, машинист подождал немного. Ответа не было. Вода словно подмыла его ноги. Он уже не стоял, а плыл, работая руками и барахтаясь в воде. Намокшая одежда тянула книзу. Жуков, с трудом загребая одной рукой, другой бил по воде, поддерживая равновесие. Попытался, но не смог сбросить сапоги, ставшие вдруг стопудовыми. Онемевшие руки гребли и гребли, но порой уже отказывались служить. Тогда Жуков с внезапно вернувшимся хладнокровием поплыл к месту, где, по его расчетам, должен был находиться скоб-трап. Невероятная усталость тягуче сковывала мускулы, гасила мысли. Жуков изнемогал. Тогда он, полный злого презрения к надвинувшейся гибели, перестал грести. Ледяная вода коснулась губ... Незаметно, бесцельно ушла жизнь Афиногена Жукова, но под стремительным натиском напряженного общего труда вновь заработали все машины, опять появился свет. Хлопотливые матросские руки отклепали якорный канат. "Цесаревич" дал ход и, управляясь машинами, так как рулевые приводы не действовали, пошел в обход эскадры, к западу. Крен, дойдя до восемнадцати градусов, некоторое время застыл на них, а затем начал медленно уменьшаться. Мария Ивановна Старк неоднократно говорила мужу, что Грамматчиков, командир крейсера первого ранга "Аскольд", далеко не аристократ по происхождению, но в нем есть благородство любимца муз. Она утверждала, что для Грамматчикова служба во флоте - случайное занятие, настоящее же его призвание - музыка. В день своего ангела адмиральша была уверена, что протежируемый ею капитан блеснет перед гостями обычной для него виртуозностью. Но ожидания ее сбылись не вполне. Грамматчиков сыграл лишь вторую рапсодию Листа, порядочно уже всем надоевшую. В поведении командира "Аскольда" сквозила явная озабоченность, которую он плохо скрывал, несмотря на сдержанность светского человека, привыкшего управлять своим лицом. Находясь у Марии Ивановны, Грамматчиков действительно чувствовал себя не в своей тарелке. Весь сегодняшний день казался ему насквозь фальшивым. Поспешная поголовная эвакуация из Порт-Артура японского населения представлялась преддверием серьезных событий. Он решил незаметно покинуть гостиную, не оставаясь на именинный пирог. На Адмиральской пристани шлюпка, поджидавшая возвращения от Старков загулявших офицеров, была наготове. Грамматчиков прыгнул в нее. - Быстрей!.. Получишь на чай! - крикнул он, шаря в карманах, где после картежной игры уже второй день звенели легко доставшиеся золотые монеты. Лодочник поднял парус. Легкий ялик, плавно раскачиваясь по зыби, ходко пошел к "Аскольду". На палубе "Аскольда" Грамматчиков нашел все в порядке. Вахтенный офицер был на месте, сигнальщики внимательно и настороженно оглядывали морские просторы. На флагманском броненосце пробило шесть склянок. Такой же гармоничный перезвон послышался и на других судах. - Вот и конец вашей вахте, - произнес Грамматчиков, любезно обращаясь к вахтенному начальнику. - Как раз ко второй кадрили к ее высокопревосходительству поспеете. Так и быть, как только сменитесь с вахты, отпущу вас на берег ввиду сегодняшних исключительных обстоятельств. Только это строго между нами, - шутливо добавил он. Слева внезапно раздался шум корабельных машин. Вынырнув из темноты, прямо к "Аскольду" на большой скорости мчалось несколько миноносцев. Вахтенный начальник недоуменно взглянул на Грамматчикова. - Что за катавасия! - озабоченно промолвил командир крейсера. - Ведь учение минной атаки сегодня отменили. Позвольте-ка мне на минутку бинокль... Приближавшиеся к "Аскольду" четырехтрубные военные корабли с кожухом посредине показались ему русскими миноносцами обычного типа. - Наши, - облегченно вздохнул Грамматчиков, возвращая бинокль. - Крайний правый две капли воды - наш "Стерегущий". Должно быть, адмирал Витгефт решил проверить знания строевой службы, воспользовавшись тем, что сейчас на кораблях одни молодые офицеры. Действуйте, как полагается при отражении минных атак, а я посмотрю, что вы за человек в кулаке, как любил говаривать вечной памяти Тарас Бульба. Лейтенант подтянулся, приложил руку к козырьку. Его привыкшие к темноте глаза уже без бинокля различали эволюции миноносцев, подходивших к эскадре все ближе и ближе. - Спросить у миноносцев позывные! - скомандовал он. - Есть спросить у миноносцев позывные, - откликнулся сигнальщик. И сейчас же послышался его испуганный голос: - Мина с левого борта! "Кассуми" первый пустил мину в "Аскольда". Она шла в корму. Стоявший у флага часовой ясно видел, как она прошла под кормою саженях в двух. - Вижу! - предостерегающе, крикнул он, давая тревожный свисток. Офицеры на мостике уже сами увидели красные взблески минных выстрелов и разглядели в темной ночной воде светящиеся полоски мин, быстро двигающихся в разных направлениях к русским кораблям. - Да это не шутка! - встревожено воскликнул Грамматчиков. - Это японцы! В том, что это действительно были японцы, сейчас уже ни у кого не оставалось сомнений. Хотя выпустивший торпеду миноносец был до странности похож своими очертаниями на русский, зоркие глаза сигнальщиков рассмотрели у него на носу нерусские буквы. Затем, когда миноносец, повернув после выстрела, стал уходить, с него понеслись крики "банзай". Тогда, стараясь сохранить хладнокровие, Грамматчиков отдал приказ стрелять по вражеским кораблям. Но энергично начатый огонь пришлось прекратить через несколько минут. Прямо на "Аскольд" надвигалась темная громада без огней. С нее отчетливо слышались звонки машинного телеграфа, резкие выкрики команды на русском языке. При пляшущем свете прожекторов в громаде узнали "Цесаревича". Сразу было видно, что у броненосца поврежден руль и что он управляется машинами. С "Аскольда" молчаливо и напряженно смотрели на медленные, затрудненные движения "Цесаревича", имевшего огромный крен. Казалось, корабль вот-вот перевернется, и все взволнованно ожидали момента, когда это произойдет. Грамматчиков решил немедленно идти на помощь подорванному броненосцу. Стали сниматься с якоря. С томительной медленностью выходил из воды тяжелый якорь, когда японцы вновь торпедировали "Аскольд". Мина скользнула вдоль правого борта "Аскольда" саженях в четырех от него и прошла под носом крейсера. На "Аскольде" раздалось громкое, восторженное "ура!". В то же время на глазах у всего экипажа стал выравниваться "Цесаревич". - Должно быть, Федоров затопил отсеки и носовые коридоры, - вслух предположил Грамматчиков. - А все-таки давайте готовить вельботы на всякий случай. Глава 8 ИНЖЕНЕР АНАСТАСОВ Принять миноносцы в том виде, как предлагали заправилы Невского завода, инженер Анастасов не мог. Явившись к капитану первого ранга Яковлеву, командиру броненосца "Петропавловск", председателю комиссии по приемке миноносцев, молодой механик возмущенно заявил, что лучше пойдет в дисциплинарный батальон, чем подпишет акт о приемке того, что прибыло в Порт-Артур. - Миноносцы, - угрюмо пояснил Анастасов, - двух категорий. Более крупные, как видно английской постройки, привезены из Кронштадта. Вторые, так называемые русские, постройки Альберта и Гиппиуса, доставлены из Петербурга. Но те и другие - позор для военной промышленности: испорчены котлы, текут трубки. Из четырнадцати миноносцев Невского завода два - просто железный лом. Удастся ли что-нибудь собрать из остальных, соответствуют ли они кондициям, сказать невозможно, так как чертежи отсутствуют. По предложению председателя комиссии наместник распорядился послать инженер-механика Анастасова в Петербург для получения в Адмиралтействе чертежей и проверки кондиций. За два дня до отъезда Владимир Спиридонович получил от матери письмо, из которого он узнал ее новый адрес в столице. "Голубчик мой милый, - писала мать. - Я снова в Петербурге, но уже одна; не знаю, надолго ли?.. С другими сейчас "брожу вдоль улиц шумных и в храм многолюдный вхожу". И мне кажется, что пришло время исповедаться. А если не писать так парадно, то просто всплакнуть на жизнь. Но, может быть, это и лишнее: ведь ты начинаешь жизнь, а не я. Моя жизнь вся в прошлом. Вспоминаю ее в свои шестнадцать лет, когда я не ходила, а "шествовала" с гордо поднятой головой по этим же самым улицам. Я шла по Невскому проспекту, по Литейному, по Екатерининскому каналу, шла уверенно, с развевающимися косами, словно на этих плохо мощенных улицах с пышными названиями меня ожидал трон. И разве думала я тогда, что в мире есть пароход, называющийся "Сперанца", который надолго убьет во мне надежду на всякое счастье, несмотря на любовь к тебе, моему Вовочке?.." Да, двадцать лет назад инженер Анастасов, тогда просто Вовочка, жил вместе с ней в приморском городке Очакове. Хотя мама и говорила, что их семья состоит из трех человек, на самом деле во всем мире их было только двое: мама и он. Вместо третьего - папы - была только фотографическая карточка. С нее на Вовочку смотрел молодой человек в форме моряка коммерческого флота, как будто знакомый и незнакомый. У моряка красивое, гордое лицо с подкрученными кверху усами, со строгим даже на портрете взглядом слегка прищуренных глаз, устремленных вдаль. Фуражка с гербом плотно, по-морскому надвинута на лоб, от этого вид у отца суровый, решительный. Мать рассказывала Вовочке, что его папа был помощником капитана на пароходе Добровольного флота и утонул в каком-то Малаккском проливе около Сингапура, спасая гибнувших женщин с разбитой пироги, которую потопил английский пароход "Фули". Англичане не пожелали спасать туземцев, и это пришлось делать русским. О подвиге отца писали немецкие и французские газеты, и сама английская королева Виктория прислала вдове моряка двадцать пять фунтов стерлингов, вместо которых ей выдали в государственном банке, на Екатерининском канале, двести пятьдесят рублей золотом. - Смотри, смотри - это герой, - говорила мама, снимая со стены папину фотографию. Целуя ее, горько плакала. Папа глядел на них со своей карточки невозмутимо, словно то, что говорилось о нем, никак его не касалось. Он стоял на командирском мостике, на поручнях которого висели спасательные круги с надписями: по-русски - "Надежда" и латинскими буквами - "SPERANZA", что по-русски означало тоже "надежда". Потом как-то случилось, что Володю взяли в пансион, в Симферопольскую гимназию, а маме нужно было обязательно ехать в Курск. По дороге туда она завезла его в Симферополь. Ехали по Черному морю. На минутку остановились в Одессе. А потом пароход "Пушкин" шесть часов стоял в Евпатории. И, прижимаясь к маме, лежавшей с края нар третьего класса, Володя всячески сдерживал себя, чтобы не разрыдаться. - Уедем, мамусенька, из этой Евпатории в море, - шептал он с мольбою. - Знаешь, какое оно? Кругом. А мы в море на "Надежде" посредине. И "Надежда" - наш дом, и там твоя плиточка, и ты делаешь на ней что хочешь: крымские чебуреки или очаковскую камбалу. Мама заплакала, потом, улыбнувшись сквозь слезы, сказала, что обязательно возьмет Володю на каникулы на следующую пасху, а если разживется деньгами, то и в это рождество, до которого уже совсем близко. Чтобы убедиться в этом, Володя сам может взять календарь и каждый раз, как прошел день, сейчас же вычеркнуть его. Красным карандашом: чирк - и готово. Володя лег около мамы. Она подвинулась и обняла его. Они заснули обнявшись. Володя слышал у самого своего уха ее горячее дыхание. Он чувствовал себя снова счастливым, и то, что будет завтра, перестало казаться страшным. Поезд, с которым мама должна была ехать в Курск, уходил из Симферополя точно в три десять, минута в минуту. Пора было собираться. - Гимназистик ты мой, гимназистик, - со странным дрожанием звучал мамин голос, пока она вынимала из саквояжа и оделяла Володю прощальными очаковскими гостинцами. Варенье из абрикосов в пузатенькой баночке, рябиновая пастила в плоской полосатой коробочке казались родными, домодельными, и не замечалось, что на лакомствах были этикетки эйнемовских фабрик: Москва - Симферополь. Мама избегала взгляда Володи. Он тоже понимал, что им нельзя сейчас встретиться глазами, иначе оба расплачутся, и внимательно рассматривал нарисованные на этикетках гроздья винограда, ломтики лимонов, золотые медали и надпись славянской вязью: "Поставщик двора его императорского величества". Внезапно оторвав от гостинца взгляд, Володя уловил на себе пытливые взоры опечаленных маминых глаз, в которых стыли слезинки, и мужественно улыбнулся. - Ну вот, маленький, я уезжаю. Как странно. Возьми еще вот эту коробочку, - протянула она руку. - Тут леденцы "Не кашляй". Если заболит горлышко, ешь по штучке, только не сразу глотай, пусть растают во рту. Из ресторанного зала гостиницы "Лиссабон", приютившей на ночлег Володю с мамой, гудела органная музыка. Коридорный поднял мамин чемоданчик с привязанным к ручке портпледом и понес на улицу. Извозчичий экипаж был сплетен из лозы, как плетут корзинку, над ним возвышался белый, подбитый красным кумачом балдахин с фестонами. "У нас в Очакове таких нет", - подумал Володя. Поезда ждали на платформе. Зеленые, желтые и синие вагоны подкатили внезапно. Мама стала смотреть на Володю испуганно и грустно, губы под вуалькой с мушками дрожали. Порывисто откинув вуальку, она поцеловала будущего инженера-кораблестроителя, круто повернулась на каблучках, схватилась за вагонные поручни, на мгновение задержалась на ступеньках, потом, отстранив поднимавшегося за нею носильщика, спрыгнула на перрон и снова обняла сына, покрывая поцелуями его лицо. Паровоз загудел и дернул вагоны. Мама вспрыгнула на ступеньку. Поезд пошел быстрее и быстрее. Отлично учился Володя Анастасов в гимназии, но знаний приобрел мало: слабоваты были педагоги и нажимали больше на латинский и греческий языки. Любознательность и врожденное влечение к изобретательству заставили мальчика самостоятельно заниматься геометрией, физикой, основами высшей математики. Накопленные знания искали применения. Володя задумал построить универсальный измерительный прибор. Понимая, что в каждом деле залог успеха - упорный труд, он снова и снова перелистывал учебники физики, читал энциклопедические словари, что-то постоянно исправлял и перечеркивал в своих объемистых записных книжках. Универсальный прибор, однако, не был изобретен. Основных знаний у гимназиста оказалось маловато. Зато подросток узнал непреодолимую власть неотвязной идеи, благородную лихорадку упрямых исканий. Анастасов был в последнем классе гимназии, когда старый приятель его отца навел юношу на мысль поступить в Морское инженерное училище в Кронштадте. За год до окончания училища Анастасов, совсем готовый корабельный инженер, занялся разработкой большой темы, подсказанной ему одним из выступлений адмирала Макарова. Ему захотелось сконструировать новый, небольшой по размерам и весу, но весьма мощный двигатель, который можно было бы ставить даже на деревянные лодки без страха проломить их. Макаров как-то сказал, что если бы на его миноносках "Чесме" и "Синопе" были менее тяжелые и более надежные котлы, через Босфор в Черное море не вошел бы ни один вражеский корабль. Анастасов принялся одевать в прочную ткань чертежа свой конструкторский замысел о торпедоносцах, новом грозном оружии нового русского флота. Работал мечтая и в мечтах видел, как во всех русских портах на морской глади стоят малые по размерам, но сильные своим оружием "торпедоносцы Анастасова". Над палубой невысокие рубки, на носу и на корме сверкающие под солнцем стальные стволы торпедометных аппаратов. Сила этих корабликов в их исключительной скорости и увертливости, в ужасающем торпедном ударе. Когда в конференц-зале Морского инженерного училища адъютант прочел приказ о производстве, а начальник пожелал всем окончившим счастливой службы во флоте, потребовалось очень немного времени, чтобы новоиспеченные офицеры явились в дежурную комнату преобразившимися. На всех теперь были серебряные погоны и фуражки с бархатным околышком. Всем было весело и немного грустно перед расставанием с училищем и друзьями. Большинство тут же решило проехать из Кронштадта в Петербург, чтобы кутнуть напоследок в "Буффе". Но у Анастасова были другие планы. В этот же день он явился к преподавателю Морской академии Алексею Николаевичу Крылову и показал ему свой проект нового корабля-торпедоносца. - Идея хороша, но только идея, - сказал Крылов, ознакомившись с проектом. - Обратите внимание главным образом на двигатель. Подумайте, нельзя ли здесь применить электричество. За границей оно теперь двигает уже целые поезда. Молодой инженер-механик взялся за работу с явной энергией. О проектах Анастасова было доложено великому князю Алексею. "Семь пудов августейшего мяса" соизволил сказать, что приятно, когда молодые люди занимаются полезными делами, но вряд ли по их проектам можно построить корабль лучше, чем заграничные. Тогда Адмиралтейство решило: для приобретения необходимого опыта и в поощрение рачения в делах службы назначить Владимира Спиридоновича Анастасова младшим инженер-механиком на броненосец "Петропавловск", направляемый в Порт-Артур. Телеграмму с дороги о своем приезде в Петербург Анастасов матери не послал. Курьерский поезд пришел на Николаевский вокзал в восемь вечера. Извозчик, взятый без торга, быстро помчал инженер-механика по Невскому и Екатерининскому каналу. Красавец проспект, весь залитый ярким светом электрических фонарей, казался после порт-артурских улиц величественным, а Екатерининский канал с газовыми фонарями, мягко горевшими зеленоватым огнем, - родным и уютным, как воспоминания ранней юности. В новой квартире матери Анастасов еще не бывал. Сани остановились на углу Офицерской и Английского проспекта, у большого дома Общества дешевых квартир. Узковатая лестница со стенами, выкрашенными серой краской, тускло освещенная керосиновой лампочкой, запертой в стеклянный ящик, подвела его к квартире Э 169. На двери висела записка, написанная рукой матери: "ПРОШУ СТУЧАТЬ. ЗВОНОК НЕ ДЕЙСТВУЕТ". Анастасов постучал. - Кто там? - откликнулись из-за двери. Инженер-механик ответил: - Я... я... Володя. Его впустила изумленно смотревшая на него незнакомая девочка лет четырнадцати, и сейчас же из комнаты послышался родной голос: - Феклуша, кто пришел? - Офицер к вам, - ответила девочка. В дверях комнаты показалась сутулая женщина с морщинистым лицом, в пенсне, с карандашом в руках. - Какой офицер? Зачем? - спросила она испуганно и поправила пенсне. Анастасов рванулся к ней, стукнулся коленом о сундук, стоявший в тесной прихожей. - Мама! Не узнала? Он увидел, как мать качнулась от его возгласа, выпустила из рук пенсне, повисшее на коротком черном шнурке. Порывисто обняла его, прильнув к груди; радостно целовала в лоб, глаза, щеки. - Господи, откуда ты взялся, сынок? Вот не думала, не гадала! Ну, раздевайся, входи. Феклуша, помоги барину пальто снять и поставь чайник. Через несколько минут Анастасов сидел на знакомом с детства пестром диванчике. Мать суетилась, накрывала стол белой скатертью, гремела посудой, расставляла дорожные припасы сына, доставала свои. Владимир Спиридонович оглядывал комнату, видел на стенах, оклеенных белыми обоями, милые сердцу старые фотографии, потускневшие акварели под стеклом. Выгибая спину и потягиваясь, к нему подошла кошка, посмотрела зелеными глазами, потом вспрыгнула на колени, повозилась, устраиваясь удобнее, и свернулась живым теплым клубком. Поглаживая ее, Анастасов сказал: - Ну, рассказывай, мам, как ты живешь. - Сейчас хорошо. Как начал ты присылать мне деньги, видишь, какими хоромами обзавелась? Две комнатки, почти центр. Восемнадцать рублей в месяц с дровами... По совету Крылова я недавно на арифмометре считать выучилась, редкую специальность приобрела, - похвасталась мать. - Теперь и он и Дмитрий Иванович Менделеев заваливают меня работой. Всяческих вычислений для формул у них ведь тьма-тьмущая, вот и зовут меня. Рублей шестьдесят от их учености в месяц набегает, а то и больше. - А девочка кто? - Феклуша?.. Дворника нашего родственница. Полы мыла в комнатах... Что это? Мурка к тебе на колени забралась? Почувствовала хозяина? Гони ее. Сейчас пить чай будем. Мать разливала чай, угощала, расспрашивала и сама говорила, говорила без конца. На часах было уже половина третьего, когда она, спохватившись, что сын с дороги утомился, постелила ему постель. Война свалилась на Анастасова через несколько дней по приезде в столицу как снег на голову. Выполнить поручение за это время он еще не сумел. В Адмиралтействе его посылали из отделения в отделение, от стола к столу, а на Невском заводе, хотя и приняли вежливо, но от выдачи каких-либо чертежей наотрез отказались, ссылаясь на то, что имеют дело исключительно с Адмиралтейством. Утром 27 января он только собрался вставать, как в прихожей грохнули дрова, принесенные дворником, послышались какие-то слова, а затем приглушенный вопль Феклуши. Через мгновение она вбежала в комнату. Лицо ее было испуганно. - Японцы на нас напали... Манихвест от царя! - закричала она, чуть не плача. - Об этом газеты на улицах продают. Анастасов сунул ей в руку гривенник и через десять минут уже читал встревоженной матери высокопарные слова царского манифеста о начале военных действий с Японией и телеграммы наместника, о вероломном нападении японской эскадры на русские корабли. - Выведены из строя лучшие броненосцы: "Цесаревич", "Ретвизан", - возмущался инженер-механик. - А ведь исправить их теперь в Порт-Артуре страшно трудно, почти невозможно. Нет доков, а главное - людей. И я вот тоже зачем-то торчу в Петербурге, хотя там присутствие мое было бы в тысячу раз полезнее. Мать тщетно пыталась сдержать волнение. - Но разве ты сейчас тоже должен вернуться в Порт-Артур? - спросила она побелевшими губами. - Мамочка! Неужели это не понятно? - лицо его пылало, глаза искрились. - Сейчас у всех нас должна быть одна цель - беззаветно служить отечеству! - Когда же ты едешь? - Сегодня узнаю в Адмиралтействе. В Адмиралтействе на этот раз Анастасова встретили приветливо. Начальник отделения капитан первого ранга сказал, что о чертежах заботиться уже нечего. Пусть миноносцы воюют такими, какими их застала война. Сейчас есть дела поважнее. В Порт-Артур направляется эшелон квалифицированных рабочих с корабельных и орудийных заводов - Балтийского, Обуховского и Ижорского. Эшелон поведут морские офицеры, к ним причислен и Анастасов. Выезжать завтра. Организация отправки поручена адмиралу Макарову. Его адъютант, лейтенант Семенов, находится сейчас здесь. К нему и следует явиться. Представившись Семенову, Анастасов получил от него назначение, прогонные деньги и совет немедленно явиться к командиру эшелона, который жил в конце Гороховой улицы. Доехать на извозчике удалось только до Садовой. Уже от Апраксина рынка пришлось свернуть влево, так как отовсюду густыми толпами шли манифестации. Сани Анастасова тянулись за ними, как в похоронной процессии, пока на Невском, около Публичной библиотеки, не застряли совсем. От арок Гостиного двора во всю ширину Садовой толпились люди. Все они кричали "ура", несшееся к затянутому тучами небу, как несмолкаемый раскат грома. Извозчик подъехал к тротуару, остановил лошадь: - Не проехать дале, ваше благородие, - беспомощно сказал он поворачиваясь. Анастасов отбросил полость, вылез из саней, стал расплачиваться. - Да здравствует русский флот! - раздался около него звонкий голос. Офицер повернул голову, едва не задев девичью барашковую шапочку. Завитки русых волос выбивались из-под спущенных наушников, серо-голубые глаза ярко и весело искрились. На их восторженный взгляд инженер-механик невольно ответил таким же и, тепло улыбнувшись, отдал честь. Но тут к нему совсем близко придвинулся пожилой чиновник с седоватой квадратной бородой. - Вы моряк, господин офицер, - громко заговорил он жестикулируя. - Мстите япошкам-самураям за их вероломство! Научите их рыцарству в бранном деле. Вы слышите мои слова? Ветер движения пронесся по толпе. Студенты, шумливая группа которых стояла поблизости от Анастасова, распознав его форму, стали дружно кричать: - Да здравствует наш флот! - Да здравствуют морские инженеры! - Русскому флоту ура! От Сенной площади к Невскому медленно двигался крестный ход с хоругвями и иконами. Толпа на проспекте росла, грудилась тысячью живых тел. Она задерживалась у Аничкова дворца, ею были залиты тротуары Невского, набережной Фонтанки, Аничков мост со вздыбленными конями. У дворца сменяли караул: вместо солдат Павловского полка в остроконечных медных киверах становились кавалергарды, огромные солдаты в медных касках, увенчанных серебряными орлами с распластанными крыльями. Толпа кричала и уходившим павловцам и пришедшим кавалергардам: "Да здравствует русская гвардия!" - и любовалась их молодцеватостью, выправкой и картинной парадностью. У чугунных ворот появились околоточные дворцовой полиции. Осмотрев толпу, один из них сказал другому: - Чистая толпа, без мастеровни. Господские сынки и попы с бабами. Ничего страшного!.. Домой Анастасов вернулся уже в сумерки. - Завтра, мамочка, завтра еду. В девять вечера, - сказал он с радостным возбуждением, не замечая, как мать отводит от него взгляд, чтобы не показать скопившихся в глазах слез. Смахнув их украдкой ребром ладони, она подошла к буфету, достала посуду, и опять они сидели вместе за чайным столом, и опять разговаривали, вспоминая совместную жизнь. А когда уже около полуночи сын лег, наконец, на пестрый диванчик и, по-детски свернувшись калачиком, сразу же крепко заснул, мать несколько раз поправляла ему одеяло, подушку; чуть касаясь, чтобы не разбудить, целовала в лоб; неслышными, легкими шагами бродила по комнате и шептала, шептала, то отходя от дивана, то приближаясь: - Володя! Мальчик любимый мой!.. Услышу ли я еще твои шаги рядом с моими?.. Знаешь ли ты, что я живу твоей жизнью, дышу твоим воздухом, что все, что сохранилось у меня дорогого на свете, - один ты!.. Ты для меня мое настоящее, мое прошлое и все, что останется после меня на земле... Куда же ты уходишь от меня, родной?.. И осторожно крестя и целуя сына, с надеждой оглядывалась на темную икону: - Владыка всемилостивый, спаси и сохрани!.. Провожать себя на вокзал Анастасов матери не позволил, зная, что его ожидают серьезные хлопоты по эшелону. Уже одетый в шинель, по обычаю, на минуту присел перед дальней дорогой. - Ну, мама, - мужественно улыбнулся он и встал, нежно обняв ее на прощанье. - Не скучай без меня. Еще поживем вместе. Кончится через полгода война, и ты приедешь ко мне в Порт-Артур. И снова извозчик, приведенный Феклушей, повез инженер-механика по заснеженной набережной Екатерининского канала. Была она пустынна, тиха и не очень ярко освещена. Анастасов грустно смотрел на нее и вспоминал заплаканные глаза своей матери. Таисия Петровна находилась в гостях у доктора Акинфиева, когда тот прочел вслух сообщение из вечерней "Биржевки" о разрыве дипломатических отношений с Японией. Сообщение было короткое, туманное и особенного впечатления на сидевших за чайным столом не произвело: уехал какой-то барон Курино. - Что ж, скатертью дорога! Сам из породы макак, а фамилия куриная, - пошутил старик. - Не думаю все-таки я, чтобы японцы осмелились начать войну с нами. Нет, это народ не воинственный. На Дальнем Востоке, как мне рассказывали, они все больше в прачках да парикмахерах ходят. - Ну и пусть, господь с ними. Должны же люди чем-нибудь себе хлеб зарабатывать, - отозвалась жена. - Стричь да стирать лучше, чем бряцать оружием. Кадникова весело согласилась с ней, но когда шла домой, в ее голове возникли и перемешались друг с другом десятки вопросов, сводившихся, в сущности, к одному: "А если война все же вспыхнет... что тогда она, женщина-врач, должна делать?.. В чем ее долг перед своей родиной, перед народом?" Дома она попробовала читать, но глаза только скользили по книжным строчкам, не улавливая смысла. Вспомнились разговоры с лейтенантом Сергеевым перед его отъездом на Дальний Восток. - Сила людей, - сказал он, - в сопротивлении случайностям, которые мешают им жить, как им кажется правильным, нужным. А для этого следует с детства воспитывать в себе волю. Воля - это свойство характера, ищущего настоящего дела, настоящего места в жизни. Без этого человеку остается одно: смиренно, без сопротивления и ропота подчиняться неумолимой судьбе. Вы же идете сквозь жизнь отнюдь не пассивно. Таисия Петровна вскинула на него опечаленные предстоящей разлукой глаза, но осталась безмолвной. - Да, характер у вас волевой, - повторил он, целуя на прощание ее руку. - Вот и молчите вы сейчас умно и хорошо. Это тоже свойство души глубокой и искренной. Но если вы захотите, то мы еще встретимся, Тася. В первый раз назвал он ее так дружески-просто и ласково, и это было для нее больше, чем все сказанное им при последнем свидании... Двадцать седьмого января Кадникова явилась в Главное управление Красного Креста с просьбой послать ее в Порт-Артур вместе с отрядом сестер милосердия. - Но можете ли вы завтра выехать? - спросил ее седой генерал в золотых очках. - Хоть сегодня, - ответила Кадникова. - Прекрасно, - одобрительно сказал генерал, просмотрев ее документы. - Завтра к пяти часам явитесь сюда с личными вещами. Весь отряд уже будет здесь. Отслужим напутственный молебен - и с богом! Порт-артурский отряд сестер милосердия должен был выехать вечером с тем же экстренным поездом, на котором отправляли рабочих для ремонта тихоокеанских кораблей. На Знаменской площади у Николаевского вокзала стояли толпы провожающих. Вокзал и перроны были забиты людьми и багажом. Рослые жандармы едва справлялись, наводя порядок. Всюду слышались крики и брань, везде толкались и давили друг друга. Станционное начальство не знало, что делать. Двадцать четыре сестры милосердия и сопровождавшие их начальствующие лица приехали в девяти каретах и застряли у Знаменской церкви. Проехать к вокзалу не было никакой возможности. Полицейский офицер, к которому обратились за содействием, любезно улыбался и беспомощно разводил руками: - Не имею права кричать на людей. Патриотическая манифестация. С утра толкутся. Придется подождать. Сейчас конные городовые проездку будут делать. На дебаркадер пробрались с отчаянным трудом как раз в ту минуту, когда брякнул первый звонок. Цепь жандармов, взявшись за руки, изо всех сил сдерживала толпу, стремившуюся на перрон. Когда сестры милосердия показались на перроне, послышались крики: - Покачать бы их следовало! - Ура, сестрицы! - В час добрый, сестрицы! Наконец все как-то кончилось, все нашли свои вагоны и места, уложили вещи, поблагодарили провожавших, пожали им руки. Поезд отошел под прощальные крики сотен людей и приглушенные звуки военного духового оркестра. Таисия Петровна чувствовала себя усталой и разбитой. Она взобралась на верхний диван и, лежа на нем, прислушивалась к равномерному грохоту вагонных колес. Каждый их поворот уносил ее все дальше и дальше от Петербурга, от всего того, что вчера еще было для нее жизнью, а сейчас становилось уже только воспоминанием. Через распахнувшиеся занавески светила круглая зеленоватая луна, и в ее лучах купе казалось наполненным искрящейся пылью. Несмотря на то, что свечи погасли, в купе было светло. Немного отдохнув, Таисия Петровна отодвинула занавеску, заглянула в вагонное стекло, прислушалась. Поезд замедлял ход. Подошел к станции и остановился. Но вокруг продолжалась кипучая жизнь с беспокойными шумами и звуками. Коротко и глухо вскрикивали маневрировавшие паровозы, гремели, толкая друг друга, передвигаемые ими вагоны. Изредка на паровозах открывали поддувала, из которых с натугой вырывался пар. С другой стороны вагона тоже шла своя жизнь. По рельсам двигались огромные тяжести, угадывавшиеся по дрожанию земли, по глухому, грозному стуку. Стояли долго. Когда поезд тронулся снова, Таисия Петровна утомленно закрыла глаза и скоро уснула. Но в тех вагонах, где ехали рабочие, которые должны были срочно устранить все повреждения на военных судах, пострадавших от вероломной атаки японцев, спали немногие. Балтийцы, обуховцы и ижорцы вели между собою нескончаемые разговоры о войне, о ее причинах, о будущих судьбах России. Многие из них знали друг друга давно и не стеснялись говорить откровенно и прямо. - Не пойдет у нас эта война, - говорил рабочий Обуховского завода оружейному мастеру Ижорского. - Сердца к ней у народа нет. Видали в Питере манифестации, когда царь про войну объявил? Кто их делал да "боже царя храни" пел? Чиновники, лавочники, студенты в мундирах. А простой народ где был?.. Не было его, простого народа, - ни мастеровых, ни мужиков. Рабочему люду от этой войны один прок: либо перст пополам, либо ноздря надвое. - Правильно, - соглашался ижорец, - кашу-то царь с министрами заварил, а вот расхлебывать ее мы едем. - Мне сдается, - сказал обуховец, - если мы эту дрянную кашу и расхлебаем, то, как говорится, кашку-то слопал, а чашку-то об пол. Для себя-то в другой посудине варить станем. В соседнем отделении послышался взрыв хохота. Ижорец заглянул туда. На обеих продольных скамейках, тесно сжавшись, сидели рабочие. Втиснувшись между ними, на толстом березовом обрубке примостился чертежник, пожилой, лысый со лба брюнет с негромким, вкрадчивым голосом. Ему явно хотелось показать, что он разбирается в политике лучше рабочих. - Государственную думу нам надо, - назидательно поучал он ласковым тенорком. - Ученые люди съедутся, поговорят да что-нибудь умное и надумают. Вот мы и перестанем из стороны в сторону метаться. - Толкуй, толкуй. Не больно нам нужна твоя дума. Такие же господа лысые с козлиными бородками съедутся, как и ты. Где господа да наемные чиновники с царским жалованием, там мастеровому и мужику хорошего нечего ждать, - резко возразил слесарь Лифанов, отрезая себе кусок колбасы, лежавшей на столике. Алексея Лифанова товарищи по заводу любили за его острый ум и правдивость, но еще больше за то, что видели в нем прекрасные черты русского человека, искренне болеющего за общее дело. Даже в спокойных, дружеских спорах Лифанов всегда называл себя "мы", а не "я". Чувствовалось, что он и думает так: не только о себе, но обо всех, и это располагало к нему, внушало доверие. В открытом взгляде его, как и в словах, было что-то надежное, крепкое, честное, отчего все неясное и запутанное начинало казаться простым и понятным. Лысый чертежник на мгновение опешил от язвительной его реплики, но тут же запальчиво крикнул: - Спорить с доказательством надо, по-деловому, а ты на народных выборных, как пень безголовый, клепаешь. Кто ты, мастеровой или чурка с глазами? - Нет, господин хороший, не чурка и не клепальщик, а слесарь и сварщик, - полушутливо отозвался Лифанов и, обведя веселым взглядом рабочих, дружески продолжал, обращаясь уже не к чертежнику, а ко всем: - В думе кто сидеть будет?.. Господа помещики, купчики да попы. Хотели бы они спать спокойно, да крестьянские блохи мешают. Мужику земля для трудов нужна, для устройства всей жизни народной, а господам - для плутней, чтобы эту самую землю в банке за рупь заложить да в свой кошель положить. У нас вон полгубернии пустой земли стоит, ткни в нее лопатой - сама сок пустит, да вот работать на ней не дают. Монастырская, казенная да помещичья! Сбившиеся в тесный полукруг рабочие, внимательно следившие за спором, сочувственно и тревожно зашумели, выражая согласие с Лифановым. - С землей везде горе. Это-то так, - со вздохом произнес ижорец, устало присаживаясь на корточки около нар. - Ну, а насчет думы ты все-таки зря толкуешь. - Опять двадцать пять, - досадливо протянул Лифанов. - Мы, брат, не против думы, а против тех, кто в ней сидеть будет да заместо нас решать станет, как рабочему или крестьянину жить по правде... А правда-то у нас с ними разная... Слыхал, может, в Питере был такой на все руки мастер Иван Васильевич Бабушкин?.. В юных летах мы с ним на Семянниковском заводе работали. Ну и зимой девятьсот второго пришлось встречаться... Так у него завсегда газета с собой была, "Искра" называлась. Вот где правда-то наша полностью пропечатана, не по-господски, а по-рабочему. Прочтет он, бывало, на тайной сходке статью, и ясно станет: каким людям веру давать, каких под зад пинком гнать. - Это какой же Бабушкин? - оживляясь, спросил ижорец. - Которого в прошлом году арестовали? - Он самый. Мудрый человек. Голова! А ты за хозяйского прихлебателя стоишь, - кивнул Лифанов в сторону чертежника, - Смотри, мастеровой, доболтаешься! - сокрушенно, со скрытой угрозой покачал головой чертежник. - И откуда в тебе злость эта самая развелась? - Ветром надуло на заводе, - отозвался насмешливо Лифанов. И, помолчав, добавил с суровыми нотками в голосе: - У твоих-то, которых ты в думу прочишь, руки-то будут белые, а наша работа черная. Цвет на цвет не выходит! День проходил за днем. Поезд то набирал, то сбавлял скорость, уходя все дальше на восток. В Харбине стояли утомительно долго. Таисия Петровна нехотя набросила на себя пальто и вышла на платформу. Длинный зал первого класса был набит беженцами из Порт-Артура, ожидавшими поездов на Россию. Кадникова прислушивалась к разноголосому говору. Больше всего говорили о двадцать седьмом января. Все возмущались, что на рейдах не была выставлена надлежащая охрана, пары в котлах не были разведены, а минные сети спущены только на нескольких кораблях. Какой-то подпоручик, сидя в буфете за столом и беспрерывно требуя водки, графинчик за графинчиком, с пафосом говорил, что героями во время внезапной атаки японцев на Тихоокеанскую эскадру оказались только "Варяг" и "Кореец", погибшие в порту Чемульпо. - А что было в Порт-Артуре? - свирепо спрашивал подпоручик. - Безобразие, одно только безобразие! Таисия Петровна отпила глоток из своего стакана и отставила его в сторону. Чай был холодный и невкусный. Просить у буфетчика свежего не захотелось. Она расплатилась и вышла на вокзальную площадь. Вокруг сквера, распластавшегося перед вокзалом, сидели торговцы - китайцы с бритыми черепами и длинными косами. Там и тут стояли китайские полицейские, тоже длиннокосые, в фуражках русского образца, с длинными бамбуковыми палками, которые они то и дело опускали на головы, плечи и спины своих соплеменников. Таисии Петровне стало грустно от этого зрелища. Она уже собиралась пойти назад, на платформу, когда услышала за спиной чей-то взволнованный, приглушенный уличным шумом голос: - Видно, везде, как у нас... И кому это только надо - натравливать простой народ друг на друга?.. Цепных собак из людей делают. Срам! Кадникова оглянулась. Около нее стоял широкоплечий, статный мужчина в замасленной одежде рабочего, с короткими густыми усами, прямым крупным носом и гневно прищуренными светлыми глазами, отливавшими синевой. - Да, безрадостная картина, - откликнулась она невольно. - Кто палку взял, тот и капрал. - Ну, палка-то тоже о двух концах, - засмеялся Лифанов. - Погуляет она когда-нибудь и по начальственным спинам. В иных странах, сказывали, уже бывало такое. Обида да горе всему человека научат. Таисия Петровна посмотрела на мастерового в упор. Негромкий смех его прозвучал добродушно, но слова были жесткие, почти злые, и во взгляде холодным огнем горела угроза кому-то. "А ведь я его где-то видела, - вспомнила Кадникова. - Очевидно, он едет с нами в одном из соседних вагонов". Лицо мастерового понравилось ей, а смелая речь возбудила желание узнать его ближе, глубже. Перебрасываясь короткими фразами, они пошли вместе назад, к вокзалу, но Лифанов теперь больше спрашивал, чем отвечал, пытливо всматриваясь в нее своими большими, продолговатыми, проницательными глазами. А над вокзалом и городом по ясному, голубому небу по-прежнему плыли рассыпчатые, мелкие облака; плыли легко и плавно, как лебединые стаи по озеру, и казалось - нет им конца. Глава 9 "СТЕРЕГУЩИЙ" ПОЛУЧАЕТ ЗАДАНИЕ "Личное словесное предупреждение" о том, что вновь назначенный командующий флотом выразил желание видеть его немедленно, лейтенант Сергеев получил от флаг-адъютанта наместника, который, в свою очередь, получил его на словах от дежурного флаг-капитана адмирала Макарова. Немного подивившись сложному порядку передачи приказаний, установленному в Порт-Артуре, лейтенант отправился в морской штаб к адмиралу. - Одну минуточку, - остановил Сергеева в приемной капитан второго ранга в адъютантских аксельбантах. - Должен обратить ваше внимание, лейтенант: командующий флотом ждет вас, а вы... Трель электрического звонка оборвала капитана. Он шмыгнул в дверь и, сейчас же вернувшись, объявил тоном человека, хорошо натасканного на обслуживании начальнических кабинетов: - Адмирал просит! - Лейтенант Сергеев. Прибыл по приказанию вашего превосходительства, - почтительно застыл Сергеев, не доходя нескольких шагов до письменного стола, за которым сидел Макаров. - Ну вот и хорошо, что не задержали, - дружески приподнялся навстречу адмирал. Тон голоса был теплым, но лейтенант видел, как глаза Макарова придирчиво обежали его с ног до головы. Адмиральской требовательности Сергеев не боялся, он сам был требователен к себе, и внешний облик его, как морского офицера, был безупречен. - Рад вас видеть, Александр Семенович, лишний раз, - удовлетворенно продолжал Макаров. - Приказ о назначении вас командиром "Стерегущего" мною утвержден. Присутствующие здесь господа офицеры - командный состав вашего миноносца: лейтенант Головизнин-второй, мичман Кудревич, инженер-механик Анастасов. Николай Семенович - балтиец, штурманский офицер, три года тому назад плавал на "Корейце", получил на нем боевое крещение. Это, конечно, не все, но много. Мичман Кудревич, мне уже насплетничали, забияка, охотно кладет иностранцев на обе лопатки. Последнее неплохо в нашей стране, где прослыть заграничным умником многие считают счастьем. И что забияка - ничего. Забияки - сквернословы, пустельги нам не нужны, а забияки со светлой головой и большими мыслями куда как России требуются. "Ах, умница, милый!" - растроганно подумал Кудревич, чувствуя, как в душе его всколыхнулось от слов адмирала что-то большое и светлое. Макаров повел широкими плечами и медленно оглядел офицеров дружелюбным, внимательным взором. - Теперь речь пойдет о вас, инженер-механик. Я уже слышал о вас от профессора Алексея Николаевича Крылова. Он показывал мне последние чертежи ваших "мух-торпедоносцев". Да, на ваших корабликах можно разгромить флот любого неприятеля. К сожалению, реализация ваших чертежей отложена до конца войны. Но во мне вы всегда найдете горячего защитника ваших идей. Анастасов краснел от гордости и смущения. Похвалы боевого адмирала, признанного авторитета в вопросах кораблестроения, не только льстили его самолюбию, в них он слышал одобрение своих творческих планов конструктора и был счастлив. Макаров торжественно продолжал: - Поздравляю вас, господа офицеры, с назначением на миноносец. Вручая вам "Стерегущего", я не только таю надежду, но уверен, что вы блистательно проявите все великолепные качества русского человека. Создайте на "Стерегущем" железную дисциплину, воспитывайте в команде храбрость и самоотверженность, отвагу и разумную инициативу, основанную на знании порученного каждому дела. Еще посоветую вам, господа офицеры, неустанно учиться в условиях, максимально приближенных к боевой обстановке. Меньше отстаиваться на внутреннем рейде, меньше торчать на внешнем рейде, больше плавать, плавать при всякой погоде. Сейчас мы вынуждены бездействовать, пока "Цесаревич", "Ретвизан" и "Паллада" не возвратятся в строй. Это время мы должны использовать для выяснения, где находится японская эскадра, чтобы затем, по мере возможности, взять в свои руки инициативу и выиграть бой за обладание морем. Макаров внимательно вглядывался своими умными, совсем молодыми глазами в лица офицеров, точно пытаясь прочесть в них ответ на свои слова. И когда Кудревич поймал на себе его взгляд, он почувствовал, как легкий холодок восторга вдруг снова пробежал по его коже, заставив зябко поежиться. - Вернемтесь теперь к ближайшей задаче. На "Стерегущего" возлагается подробный осмотр побережья и островов Эллиот и Блонд с бухтой Торнтон. Цель разведки - выяснить местонахождение неприятельской миноносной базы в девяностомильном районе от Порт-Артура. С неприятельскими миноносцами без особой нужды в артиллерийский бой не вступайте, старайтесь избегать столкновений. Не забывайте, что вы и "Решительный" отправляетесь в поиск, чтобы доставить нужные сведения о враге. Сегодня вы только глаза эскадры. Анастасов, держа в руках записную книжку, заносил в нее коротко смысл наставлений адмирала. Когда Макаров подчеркнул голосом запрещение ввязываться в бой, инженер-механик быстро и в то же время почтительно спросил: - Как нам понять ваш приказ: "Без особой нужды в бой не вступать"? Насколько я помню ваши труды, вы были всегда сторонником наступательной тактики. В одной из ваших статей прямо сказано "Мое правило: если вы встретите слабейшее судно, нападайте, если равное себе - нападайте, и если сильнейшее себя - тоже нападайте". Макаров спокойно произнес: - Инициатива в бою нужна, но все зависит от обстановки. Имейте в виду: корабль, отправляющийся в разведку, должен все видеть и в то же время оставаться незамеченным. Адмирал встал, поднялись и все офицеры. Прощаясь с Сергеевым, Макаров сказал вполголоса: - Очень прошу вас, Александр Семенович, возьмите к себе на "Стерегущего" лаборанта Менделеева Лемешко. И будьте помягче с ним. Надо приласкать несчастного человека. Из штаба новый командир и офицеры "Стерегущего" вышли на улицу вместе. - Придется спешно разыскивать Кузьмина-Караваева, - озабоченно произнес Сергеев. - Где он сейчас может быть? - В Морском собрании. Наслаждается выпивкой и едой, - уверенно ответил Кудревич. - Честно говоря, и у меня под ложечкой засосало. - Что ж, в четыре часа пообедаем и мы в "Саратове". Позвольте мне, как новому начальнику, пригласить вас. - А как же с приемкой "Стерегущего"?.. - Оттуда и отправимся принимать. Пока же займемся неотложными делами, - ответил Сергеев, на ходу отдавая распоряжения, что надлежало выполнить каждому офицеру. Кузьмина-Караваева он действительно нашел в столовой Морского собрания. К предстоящей сдаче миноносца бывший командир "Стерегущего" отнесся безразлично. - Черт с ним, - заявил капитан. - Одна морока с таким кораблем, а экипаж на нем и того хуже. Отставив бокал с вином, он пожаловался Сергееву на неопытность молодых офицеров, на расхлябанность матросов, которые на всякую власть зверьем смотрят, и пожалел, что во время войны нельзя таких явных бунтовщиков закатать в дисциплинарный батальон. Сергеев спокойно выслушал его, выпил с ним несколько рюмок марсалы и, условившись о встрече на "Стерегущем", поехал на рикше в штаб. Покачиваясь на рессорах игрушечной колясочки, лейтенант раздумывал о полученном назначении. Через каких-нибудь три-четыре часа он вступит в командование боевым кораблем; пятьдесят пар незнакомых любопытных матросских глаз выжидающе взглянут на него в упор. Куда и к чему поведет он свой корабль и своих людей?.. В эту минуту навстречу ему прошагал по панели матрос, четко и лихо отдавший морскому офицеру честь, по уставу отбросив в сторону локоть. "Кто он? - подумал Сергеев. - Мой?.. Чужой?.." - И, задержав рикшу, окликнул: - Со "Стерегущего"? - Никак нет. Со "Страшного", - последовал звонкий, молодцеватый ответ. "Со "Страшного", со "Стерегущего" ли - все равно матрос! Вместе завтра с японцами биться будем", - горделиво и радостно улыбнулся лейтенант и тут же решил попросить Головизнина доложить к вечеру о личном составе миноносца, чтобы разобраться в каждом отдельном матросе, попытаться представить себе сильные и слабые стороны каждого. Эта мысль взволновала Сергеева. Он хорошо понимал, как важно для командира с первых же шагов взять правильный тон, установить контакт с экипажем, заставить поверить в свои силы и опыт, в свое знание морского военного дела. "Конечно, с первых же дней надо будет не только связаться, но и слиться с матросами, увлечь их, вызвать в сердце готовность на любой подвиг, - думал он возбужденно. - При постоянной заботе о людях, об их питании, обмундировании и отдыхе нельзя, однако, ни в чем допускать ослабления дисциплины, которая должна быть разумной и крепкой. Привычка к дисциплине - первый признак военной зрелости и культуры, а у моряков она включает в себя и гордость своим кораблем. Нельзя идти по стопам Кузьмина-Караваева". Четверть пятого весь новый офицерский состав "Стерегущего" уже сидел за обеденным столом в ресторане "Саратов". - Вот уж не думал, что в Артуре так чудесно кормят! - сказал Сергеев, накладывая себе на тарелку вторую порцию осетрины по-русски. - Хозяин "Саратова" волжанин, повар с волжских пароходов. Рыбные блюда ему особенно удаются, - степенно отозвался Головизнин. - А рыба здесь нежная, сочная. В знающих руках это пища богов. Офицеры чокнулись, поздравили друг друга с неожиданным назначением на "Стерегущий", пожелали счастливых плаваний. В Порт-Артур Сергеев прибыл уже знающим, зрелым моряком, успевшим накопить солидный опыт в Балтийском и Черном морях. Понимая, что здесь, в Желтом море, плавание будет много труднее и опаснее, он принимал "Стерегущего" придирчиво, особенно машинное отделение. Анастасов оказался на высоте. Командир видел, что инженер-механик прекрасно знает корабельные механизмы, верит в них и умеет с ними обращаться. Его замечания были коротки, деловиты, исчерпывающи. Обходя миноносец, Сергеев хмурился. Все сложное хозяйство "Стерегущего" его не радовало: миноносец был грязен, запущен. От шедшего рядом Кузьмина-Караваева разило водкой, он много болтал и смеялся. Анастасов первый заметил и обратил внимание своего командира на погнутый нос корабля. Кузьмин-Караваев принялся объяснять, что несчастье произошло в ту же злополучную ночь 26 января, когда "Стерегущий", входя на рейд, черкнул тараном по борту какой-то портовый катер, возившийся с "Ретвизаном". От столкновения таран сильно погнулся вправо. - Впрочем, я полагаю, - закончил бывший командир "Стерегущего", - что большого влияния на ход это иметь не будет. - И он вопросительно посмотрел на Анастасова. Болея душой за миноносец, тот промолчал, резко подернув плечами, но с озлоблением подумал: "Испоганил, пьянчуга, корабль. Создавать что-нибудь - так "не можу", а ломать - так мастак". Окончив официальную часть сдачи, Кузьмин-Караваев пригласил всех к себе вниз, где в маленьком, тесном помещении, носившем громкое название кают-компании, жили офицеры. Потолок, обитый белой клеенкой, можно было достать рукой; четыре койки, скрытые занавесками, заменяли при надобности диваны. Освещение кают-компании было скудное: круглые иллюминаторы диаметром вершка в три; главным источником света служил палубный люк. - Каюта без уюта, - негромко сострил Кудревич. - Представляю себе, что делается тут во время качки, когда все кругом герметически закрыто. Какой тут должен быть воздух, - хмурясь, произнес Сергеев. - И не говорите, - охотно отозвался Кузьмин-Караваев, улавливая на лице Сергеева выражение брезгливости. - Не умеет Невский завод миноносцы строить. Посадить вот в эту каюту во время шторма заводских заправил Альберта да Гиппиуса и запереть часов на двенадцать, живо бы научились строить. А то смотрите, пожалуйста, офицерам на миноносце жить негде. Спать и то должны почти на виду, - ткнул он рукою на занавески, скрывавшие койки. Явно довольный, что он расстается с таким кораблем, Кузьмин-Караваев предложил распить бутылку шампанского. Пока вестовые хлопотали с фужерами и бутылкой, Кудревич поставил в стойку привезенные им винчестеры, - личное офицерское оружие, - уложил в настенный шкаф пачки патронов. - Готово! - торжественно объявил он. - Винтовочки у моей койки стоять будут. Пускай теперь "Миказа" покажется. Живо его продырявлю. - В час добрый, мичман, - торжественно поднял свой бокал Кузьмин-Караваев. Прибежавший сигнальщик торопливо доложил о прибытии новой команды. Офицеры вышли принимать ее. Стоявшая на набережной команда была весела, оживленна. Уже по первому взгляду на нее Сергеев сразу почувствовал, что экипаж ему дали хороший, люди, как видно, подобрались в нем разбитные, смелые и находчивые, и офицерам сжиться с ними будет нетрудно. Приняв от офицера, приведшего команду, поименные списки, Головизнин начал пропускать на "Стерегущий" людей, делая перекличку. Когда все сорок восемь человек прошли по трапу и распределились по местам, старший офицер вернулся в кают-компанию и занялся статистикой. Он любил размышлять над предсказаниями цифр. Его влекли к себе обобщения, аналогии, выводы. Когда он читал величавые сводки цифр народонаселения, территорий, народных богатств, то ощущал в себе порой умиление, порой задумчивость и сомнения. Все это давало ему познание бытия, намечало перспективы действий, расширяло кругозор мышления. Сейчас ему хотелось обобщить поступившие сведения о матросах, узнать, из каких мест России явились они на миноносец. Это не было праздным любопытством: статистическая сводка должна была приобщить его к жизни этих людей. Приготовив все для работы, Головизнин тщательно разлиновал листы бумаги, тонкими двойными чертами наметил рубрики, в которых должен был разместиться экипаж "Стерегущего". Он слышал, как за бортом плескалась вода, как по палубе наверху двигались люди, но постепенно так увлекся своей статистикой, что уже не отвлекался ничем, пока не закончил работы и не отодвинул от себя разлинованные листы. К этому времени в кают-компании собрались все офицеры. - Ну, как наш ноев ковчег? - добродушно засмеялся командир. Головизнин почувствовал в тоне голоса расположение к себе. Это порадовало его. Сдержанный и немногословный, Сергеев был тем образцом офицера, которому он хотел подражать. - Списки готовы, - протянул он командиру свою статистику. - Двадцать пять губерний России прислали на "Стерегущий" своих представителей. Новгородские ушкуйники, победители шведа - полтавцы, сибиряки-ермаки... Есть кому защищать отчизну. Поименный список пошел по рукам. Зоркие глаза инженер-механика уже разглядели в списке матросов знакомые еще по "Петропавловску" фамилии: машинного содержателя Алексеева, замечательного слесаря кочегара Батманова и глазастого сигнальщика Леонтия Иванова. После его одобрительной реплики по адресу этих людей Кудревич, в свою очередь, сообщил, что Гаврилюк с "Боярина" имеет не то пять, не то шесть значков "за отличную стрельбу", и, между прочим, отлично мечет ножи по любой цели, даже корабельных крыс бьет напополам. Сергеев в хозяине трюмного отсека Булдакове тоже признал своего знакомца по плаванию на крейсере первого ранга "Память Азова". - Если это тот самый Булдаков, - задумчиво сказал командир, - из которого мой друг Владимир Дмитриевич Менделеев лет десять назад хотел сделать стоящего человека, рад буду повидаться. В общем, мне кажется, команда собралась приличная. Будем поддерживать с нею дружбу. - Позвольте доложить, - привстал со своего места старший офицер, - что в отношении Лемешко и минного машиниста Тонкого присланы сомнения со стороны жандармского управления по поводу политической благонадежности. Предложением начальника жандармского управления Квантунской области князя Микеладзе признается необходимым иметь за их поведением неослабное наблюдение. Тонкий взят под подозрение за участие в батумской политической стачке рабочих в феврале тысяча девятьсот второго года, а Лемешко направлен в Квантунский экипаж по личному указанию августейшего генерал-адмирала. Князь Микеладзе обращает внимание, что против Лемешко еще не закончено следствие, начатое в 1901 году по поводу вооруженного сопротивления рабочих Обуховского завода полиции и войскам, в котором Лемешко, по-видимому, принимал участие. - История матроса второй статьи Лемешко адмиралу Степану Осиповичу известна, - ответил Сергеев. - Командующий флотом не находит в ней ничего предосудительного для Лемешко. Марк Григорьевич - ученик и последователь профессора Менделеева. Что же до Тонкого, то в отношении его тоже одни подозрения... Да ведь сейчас вся Россия взята под подозрение... Не будем говорить об этом. Моряки не жандармы! В день своего назначения командиром "Стерегущего" лейтенант Сергеев получил рано утром записку от Таисии Петровны. В Порт-Артуре он встречался с ней уже дважды, но обе встречи были очень короткие, и по-настоящему поговорить не удалось. Читая ее дружеское приглашение, Александр Семенович ясно представил себе ее лицо и голос, и почувствовал от этого глубокую, тихую радость. Эта радость усилилась после встречи с Макаровым, не покидала она лейтенанта и в штабе, и в ресторане "Саратов", и даже во время приемки миноносца, где мысли его были поглощены только делом. Таисия Петровна ждала его с нетерпением, читая книгу и поминутно заглядывая в окно. Как только она увидела колясочку рикши, остановившуюся под электрическим фонарем, сейчас же бросилась открывать дверь. Лейтенант вошел бледный, усталый, с резко обозначившимися морщинками на лбу и в уголках около глаз, но взгляд его светился удовлетворением. Вечерняя поездка по улицам города отвлекла его от забот и погасила на время тревогу. За месяц военного времени Порт-Артур почти нисколько не изменился. Так же ярко горели на главных улицах фонари, сверкали зазывным светом раскрытые двери кафе и ресторанов, спокойно сияли витрины магазинов, еще звучней и гортаннее разносились в вечернем воздухе голоса китайцев - торговцев сигарами, папиросами, американскими и японскими консервами. - Как поздно. Я уже стала бояться, что вы совсем не приедете! - воскликнула Таисия Петровна, протягивая гостю руку. - Занят был, - ответил Сергеев, радостно перехватывая ее пристальный взгляд. Она была в новой форме сестры милосердия. Белый апостольник скрывал ее волосы и уши, от этого лицо ее стало печальнее и строже и как-то особенно привлекательно. Комната была небольшая, уютная, но довольно холодная. Когда они сели за стол, сервированный для легкого ужина, Сергеев рассказал о своем назначении на "Стерегущий", о встрече с адмиралом Макаровым, о том, как принимал миноносец. Он вспоминал мельчайшие подробности, а Таисия Петровна, то радостно улыбаясь, то озабоченно хмурясь, требовала все новых и новых пояснений. Она хотела ясно представить себе, что изменилось в судьбе Сергеева, какова теперь его роль на корабле, какие опасности могут грозить ему при встрече с японской эскадрой. Александр Семенович, смеясь, уверял, что для страхов пока нет никаких оснований. Она налила лейтенанту бокал виноградного вина, чокнулась с ним, медленно выпила и выжидательно улыбнулась. - Экипаж у меня хорош, да и корабль не плохой, - добавил Сергеев. Он обратил внимание на книгу, оставшуюся на столе, и стал ее машинально перелистывать. - Начинаете интересоваться военной наукой? - произнес он, быстро пробегая глазами подчеркнутые синим карандашом строчки. Таисия Петровна задумчиво следила за его лицом. Строгий и ясный профиль его казался молодой женщине воплощением воли и мужества. - По-моему, о нравственной силе, которая заставляет людей приносить величайшие жертвы во имя победы, сказано верно и хорошо, - произнесла она, чуть-чуть кося глаза в его сторону. - Вы не согласны? - Напротив, Тася, согласен вполне. Новый командир "Стерегущего" примет это от вас как боевое напутствие, - ответил Сергеев, откладывая книгу. Серьезно-ласковый тон его голоса и то, что он снова, как при последнем прощании в Петербурге, называл ее Тасей, взволновали Кадникову. Она молча встала, прошлась по комнате, остановилась у окна и отдернула занавеску. Улицы уже погрузились в темноту. За ними, над морем, темнота превращалась в чернильную, мрачную муть, которую изредка прорезали ослепительные лучи прожектора. Ощупывая горизонт, гигантские снопы света медленно двигались из стороны в сторону. Сверкающее око их изредка останавливалось, будто что-то пристально рассматривало. Задержавшись на одном месте несколько мгновений, снопы меняли направление и продолжали по-прежнему важно и степенно бороздить небо и море. Сергеев допил свой бокал и тоже подошел к окну. В глубоком мраке море сливалось с небом. Везде была плотная, беспросветная тьма, в которой настороженному взгляду невольно чудились какие-то неясные, призрачные тени. Хотелось, чтобы прожекторы осветили их, сделали из теней реальность, понимаемую рассудком. Но лучи блуждавших по морю прожекторов становились все более бледными, немощными. Теперь это были уже не огромные снопы, а узенькие язычки света, словно лизавшие рябую поверхность моря. Скоро погасли и они. - Хорошую вы квартирку выбрали. Далеко видно, - улыбнулся Сергеев. - Да, когда смотришь отсюда, хочется блуждать по морям, посмотреть все: и Нагасаки, и Гонолулу, и Нью-Йорк, - мечтательно отозвалась Таисия Петровна. - Только не Нью-Йорк, - возразил лейтенант. - По-моему, это один из скучнейших городов мира, лишенный желания быть красивым. - Ну, тогда хоть статую Свободы, - полушутливо сказала Кадникова. В глазах лейтенанта блеснули лукавые огоньки. - Английский острослов Бернард Шоу назвал ее великим покойником, - засмеялся он, отходя от окна к столу. - Давайте лучше помянем ее отсюда и выпьем еще по бокалу. - Вы пейте... пожалуйста... А я... мне достаточно, - ответила она, наливая ему поспешно вино. Сказала и вдруг почувствовала, что вот именно сейчас к ней вплотную придвинулись переживания, которые, в сущности, и представляют ее подлинную жизнь. Ведь то, что тревожило и согревало сейчас ее сердце, она всегда считала единственно полным счастьем женщины, хотя никогда, даже в мыслях, не признавалась в этом открыто. "Родной мой!.." - подумала она с нежностью и волнением, протягивая Сергееву полный до краев бокал.