оздавать для нас совершенные образцы. Мне думается, что нам, русским, надлежит создать собственную кораблестроительную промышленность. Один богатейший человек, любящий Россию, правда по-своему, но, безусловно, желающий ей пользы, предложил мне позондировать почву: не возьмет ли на себя передовое русское общество организацию крупного кораблестроительного завода?.. Верещагин умолк и вопросительно посмотрел на Макарова, как бы передавая ему слово. - В моей поддержке этого ценного начинания можете не сомневаться, - сказал адмирал. - Но обстановка на Дальнем Востоке и особенно в Порт-Артуре сейчас такова, что вопрос о "Русском Кораблестроительном Товариществе" придется решать, очевидно, уже после войны. А общественной инициативе прежде всего надо проявить себя в угольном деле. Необходимо как можно скорее устранить Гинзбурга, снабжающего японцев английским углем, а нас скверным формозским. Если само государство не хочет взять в свои руки угольные копи, то хозяином их должно стать русское общество. Макаров говорил, не напрягая голоса, но в словах его выражалось то главное, над чем не раз серьезно задумывались все честные русские люди, знавшие обстановку на Дальнем Востоке. Галевич выпрямился, слегка подался грудью вперед и, обведя всех тревожно-внимательным взглядом, сказал негромко: - Так как война неизбежна и, по-моему, разразится не позже, чем через месяц-два, вопрос об угле, поставленный Степаном Осиповичем, приобретает для нашего флота особое значение. Менделеев, прикрывая глаза рукой, что было его привычкой, когда он серьезно над чем-нибудь думал, внезапно спросил глуховатым баском: - А какие у вас основания, батенька, говорить так уверенно, что война с Японией неизбежна? Дипломаты, насколько я знаю, уладили уже все вопросы. - Нам в Порт-Артуре виднее, - спокойно возразил Галевич. - Но есть косвенные симптомы и здесь, в Петербурге. Сегодня мне, например, сообщили, что японский морской атташе Хиросо экстренно выехал за границу через Гельсингфорс. Должно быть, повез в Японию нужные сведения. - Такео Хиросо? - переспросил Макаров. - Знаю такого. Давно. Офицер умный и талантливый. Воображаю, какую блестящую информацию составил он для японского генерального штаба о нашей военной готовности. - О-о господи! - почти простонал Менделеев, вздыхая и тряся головой. - С нищетой, темнотой, безграмотностью народной надо бы воевать правительству нашему, а не с японцами. В своем государстве порядок не можем навести, куцых реформ боимся, а лезем на другой конец света, бряцаем оружием... Какая глупость! Стрелки стенных часов показывали полночь. Глава 4 ЦАРЬ РЕШАЕТ... Заседание особого совещания по делам Дальнего Востока было назначено на два часа. До начала его царь считал нужным переговорить с военным министром, как следует относиться к домогательствам Японии к корейскому правительству об открытии для иностранной торговли портов Фуцзяна и Мозампо, которые когда-то посетил он сам; и нельзя ли на гнусный тон самураев ответить переброскою одной-двух наиболее крепких русских дивизий в Манчжурию, чтобы японцы поняли, что самодержавное правительство России, которым так пренебрегает Япония, готово ко всяким неожиданностям. Этими единственными соображениями руководствовался царь, когда он вызвал генерала Куропаткина к двенадцатичасовому завтраку. Но вчерашний вечер спутал все расчеты Николая. Несколько дней назад в российскую столицу прибыл из Парижа французский финансист господин Госкье, в банкирском доме которого держала свои собственные капиталы мать царя. Француз приехал с отчетом, из которого усматривалось прекрасное и вполне успешное ведение порученных ему денежных дел. Вдовствующая императрица приняла его как личного гостя, с истинно царским радушием. Госкье привез новые советы по размещению денежных средств российского царствующего дома в надвигающемся 1904 году. Самым выгодным делом банкир считал вложение нескольких миллионов рублей в золотом исчислении в корейские предприятия, которые легко создать в форме анонимных акционерных обществ для эксплуатации лесных массивов Кореи и ее горных богатств. Особые выгоды от таких предприятий Госкье видел в том, что в их основные средства можно было переместить по очень высокой оценке все устаревшее оборудование русских фабрик и заводов, которое в течение всего двух-трех лет было бы оплачено корейским промышленным сырьем по чрезвычайно низким ценам. Вместо вывезенного в Корею старого оборудования Россия сможет тогда закупить новое, первоклассное, на лучших машиностроительных заводах Франции и Бельгии, с рассрочкою платежа на 10-15 лет. Экономический эффект этих мероприятий, по заверениям банкира, будет поразительным не только для России, но и в международном масштабе. Поднимется курс русского рубля, повсеместно оживится обрабатывающая промышленность, повысится покупательная способность населения, появится спрос на предметы широкого потребления, торговля предъявит требования на кредит и банковские услуги. Все эти блестящие прогнозы царь лично выслушивал вчера от Госкье, сидя у царицы-матери в Аничковом дворце. Госкье, высокий элегантный старик с изысканными манерами человека, привыкшего держать себя во всех кругах общества так, чтобы всем служить недосягаемым образцом сверхлюбезного обращения, говорил интересно и убедительно. На благосклонный вопрос царя, бывал ли он когда-нибудь в Корее, ответил, что никогда не стал бы столь убежденным деловым другом Кореи, если бы не побывал в ней этим летом сам. Обаятельно улыбаясь, банкир рассказал о своих впечатлениях от Кореи, в самых восторженных выражениях хваля ее природу, красоту ландшафта, климат, естественные богатства, население, обычаи и нравы. Царь милостиво слушал его не прерывая. То, что говорил француз, соответствовало и его мыслям об этой стране, и он думал, что тысячу раз был прав статс-секретарь Безобразов, настойчиво советовавший ему включить Корею в состав империи, как отваливающийся обломок разрушающегося богдыханского Китая. Поэтому Николай решил перед приемом Куропаткина повидаться еще раз с Безобразовым и сегодня же окончательно сформулировать свое отношение к корейскому вопросу. Безобразов был вызван в Зимний дворец к одиннадцати часам; царь не хотел частной встречи своего статс-секретаря и военного министра, зная, что за последнее время отношения этих двух людей дошли до взаимной ненависти на почве различного понимания интересов России на Дальнем Востоке. День царя, как всегда, начался с посещения "примерочной". Этим словом, так странно звучавшим в стенах дворца, называлась просторная комната, где в шкафах, тянувшихся вдоль длинных стен, находились формы различных русских и иностранных полков, в списках которых числился царь. Каждое утро Николай, долго колеблясь, решал, какой мундир ему сегодня надеть, вкладывая в этот пустяковый вопрос политическое содержание. Ему казалось, что надетая форма - выражение царского благоволения к подданным, а оно должно быть умеренным. Помимо того, некоторые полки, по той или иной причине, нередко попадали в опалу. С утра Николай был не в духе. Алисе опять показалось, что она беременна, и поэтому она просила отменить все высочайшие приемы и придворные балы. Кроме того, министр двора барон Фредерикс вручил ему вчера письмо балерины Кшесинской. Прекапризная особа!.. Дай ей обязательно особняк на одной из набережных, лучше всего на Английской. А где его взять, когда на набережных ни одного свободного места?.. От всех этих мыслей настроение его еще больше ухудшилось. Но в "примерочной" царя ожидала приятная неожиданность: его встретил подобострастным поклоном "дядюшка" - не то камердинер, не то доверенное лицо германского императора. Вильгельм прислал "дядюшку" с ответственным и почетным заданием: обучить самодержца всероссийского, "дорогого кузена", надевать медные доспехи, лосины и вообще всю кирасирскую форму немецкого полка имени русского царя Николая II. Дядюшка Штрюмпель был известен при всех императорских дворах Европы и пользовался расположением многих императоров, особенно связанных родственными узами с германским царствующим домом. Обучение этих монархов умению носить формы германских полков, шефами которых назначал их Вильгельм Гогенцоллерн, было специальной обязанностью дядюшки Штрюмпеля. Выполнял он ее блестяще. Об этом свидетельствовали многочисленные ордена, пожалованные ему благодарными учениками, правителями Австро-Венгрии, Греции, Португалии, Румынии и Болгарии. Русскому монарху бывалый Штрюмпель с первой же встречи понравился своей расторопностью, ловкостью, готовностью подать в одну минуту при одевании как раз то, что нужно. Оказалось, что с ним можно приятно поболтать, не выбирая слова, не думая о необходимости держать язык за зубами - так он, по мнению царя, был прост и душевно наивен. Сегодня пожилой немец с ласковым добродушием помогал Николаю облачаться в малиновую, русского покроя рубаху с золотыми пуговками по вороту и груди и поверх нее в просторный темно-зеленый кафтан с золотым галуном - форму лейб-гвардии стрелкового императорской фамилии батальона, сегодняшний выбор самодержца. На хорошем английском языке дядюшка Штрюмпель рассказывал царю последние новости, вычитанные им вчера в заграничных газетах, полученных без просмотра русской цензурой через германское посольство. - Между прочим, "Таймс" сообщают, - ровно звучал ничего не выражающий голос, - что в Токио состоялась демонстрация против России в связи с расширением сферы деятельности Восточно-Китайской железной дороги. Японию возмущает, что общество намерено построить ветку к реке Ялу и с разрешения корейского правительства продолжить ее до столицы Кореи Сеула и даже до порта Чемульпо. - Демонстрация?.. Против России? - удивленно насторожился царь. - Не верится что-то. Вероятно, несколько горячих студенческих голов собралось против дома барона Розена в Токио и показывали ему кукиши в карманах... - Метко сказано! Ах, как метко!.. - восхитился Штрюмпель. - Конечно, так и было на самом деле... Но вот несколькими строками ниже есть сообщение, что против России выступает единодушно и полностью вся японская печать, льющая на государство вашего величества сплошной поток ругательств, инсинуаций и клеветы. Просто непонятно, для чего это она делает!.. - Наоборот, вполне понятно. Япония шумит, чтобы склонить Вилли* на союз с нею. Недавно все это точь-в-точь - до смешного похоже - она выделывала против Англии, пока не добилась от нее сокращения английских аппетитов в Китае и присоединения к английским владениям только порта Вэй-Хай-Вей, а не всего Шаньдуня. (* Вильгельм II.) - Какое мудрое объяснение! Я преклоняюсь перед вашим величеством, - продолжал восхищаться дядюшка. Застегивая крючки кафтана царя и выправляя на груди золоченые клюшки, он неожиданно добавил: - Помню, как раз в день взятия Киао-Чао германским флотом я имел честь одевать в такой же мундир моего государя. Император очень любит русские формы и этим особенно хотел отметить знаменательный для Германии день. Когда его величество был уже в русском мундире, он милостиво изволил сказать мне, что был бы очень рад увидеть ваше величество соседом его величества не только в Европе, но и в Китае. - Значит, Вилли был доволен приобретением Киао-Чао? - Вполне. Настолько, что спустя несколько времени после завоевания этого порта поднес его как подарок своей супруге императрице в день ее рождения, пошутив, что это не совсем обычный именинный крендель. За парадным обедом в присутствии дипломатических особ император еще раз высказался в том смысле, что, поскольку ваше величество изволит становиться твердой ногой на берегах Тихого океана, флот вашего величества делается старшим братом германского флота в китайских водах. - Так Вилли этого хочет? - спросил Николай, оглядывая себя в зеркало. - О, да. Император любит повторять, что ваше величество - великий адмирал Тихоокеанского флота и что истории только и остается утвердить это мнение. - Интересно, думал ли когда-нибудь Вилли о Корее? - сказал Николай, отходя от зеркала и вдыхая в себя воздух примерочной - смесь плохо проветренных запахов сукна, кожи и нежилого помещения, какой бывает на складах готового платья. - Много раз. Император говорит, что это варварская страна и что она должна быть еще наказана за свои преступления перед богом, совершенные ею тридцать пять лет назад, когда она зверски умертвила всех европейских миссионеров. Помню, когда "Дейтше банк" и "Дисконтогезельшафт банк" ходатайствовали перед германским правительством об открытии своих отделений в Корее, император ответил, что немцам нечего делать в Корее до тех пор, пока провидение не покарает преступников. Император остался непреклонным в своем мнении и тогда, когда ему стало известно, что французские финансисты и особенно банкирский дом Госкье бросают в Корею огромные инвестиции. Николай задумчиво молчал. Направление его мыслей в какой-то мере совпадало со смыслом болтовни Штрюмпеля. Ему больше и больше начинал нравиться этот благообразный старик, произносивший английские слова с каким-то приятным немецким акцентом, весьма гармонировавшим со всем обликом "дядюшки". И царь решил вдруг пожаловать Штрюмпелю к Новому году нашейный орден Анны в знак монаршего благоволения. Болтовня со Штрюмпелем развлекла и успокоила царя. В условленный час он принял Безобразова, уже позабыв свои мысли о жене и Кшесинской, но слегка возбужденный неожиданным напоминанием о Корее, сорвавшимся с языка дядюшки. Николай ходил по ковру, останавливался, дотрагивался до разных вещиц, лежавших на волнистых бархатных скатертях, покрывавших круглые столы. Взял статуэтку датского фарфора, изображавшую тигра, лежащего со скрещенными лапами; тигр зевал, ему, видимо, было очень скучно. - Госкье сказал мне вчера, что в Корее тигры своего рода божество. Пожалуй, этот мог бы сойти у них за идола, - произнес царь внимательно вглядываясь в изящную безделушку и осторожно кладя ее на место. Статс-секретарь Безобразов держался с достоинством; только лукавый блеск глаз выдавал в нем человека, любившего весело пожить, наслаждаясь всем, что есть в жизни заманчивого. - Корейцы верят в существование души у тигров, ваше величество. Тигр у них символ мужества и доблести, они стремятся подражать тиграм. В мою бытность в Сеуле я обратил внимание на то, что на многих домах кричащими красками были намалеваны тигры необыкновенно яростного вида. Но их почитатели на них не похожи. Корейцы добродушны и мягки характером. Они законопослушны. И я готов поклясться чем угодно, что никакие революции в этой стране невозможны, какие бы агитаторы там ни появились. Корейцы уважают силу и охотно подчиняются ей. Такой порядок издавна поддерживается их сановниками. - Именно на это и рассчитывает Япония? - Так точно, ваше величество. Именно на это. Хотя нет. Пожалуй, еще и на некоторые слабости корейского императорского двора и высших сановников. Позволю себе утрудить внимание вашего величества характерной сценкой. На приеме у корейского императора в Сеуле разговорился я с каким-то придворным, усиленно расхваливавшим мне японцев. Мне показалось это странным. "Вы много чем обязаны японцам?" - спросил я его в упор, "Мы обязаны им буквально всем, - ответил он мне. - Они привозят нам по дешевке товары, дарят чиновникам подарки. Под их благодетельным руководством и управлением Корея скоро станет великой и богатой провинцией славной японской империи. Но самое важное благодеяние в том, что японцы первые научили нас парадно сервировать обеденный стол и приготовлять кушанья на европейский манер. Благодаря японцам мы стали европейцами". Безобразов замолчал и выжидательно посмотрел на царя. Николай беззвучно засмеялся. Потом, как будто совершенно некстати, спросил: - Александр Михайлович, за что вы не любите генерала Куропаткина? - Мне не за что его любить, ваше величество. Я ненавижу Японию, а он готов ей мирволить. Я помню варварское нападение японского преступника на ваше величество, а он забыл. Я говорю, двинуть в Манчжурию и в Корею один только корпус под командою, скажем, генералов Сандецкого или Сухомлинова, и с притязаниями Японии на какое-то место в концерте европейских держав навсегда будет покончено. А генерал Куропаткин бубнит что-то о выводе наших войск из Манчжурии, о необходимости соблюдения каких-то договоров, заключенных в мифологические времена с давно умершим китайским правительством. Не военный министр, а протестантский проповедник! Простите меня, ваше величество, но я не могу молчать. Я должен везде кричать о вреде уступок по отношению к Японии, которые проповедует Куропаткин и которые повлекут за собою необходимость безосновательных новых уступок. - Кричать везде не следует, - снова беззвучно засмеялся царь. - Достаточно, если вы скажете мне одному об этом, хотя бы вполголоса. Итак, насколько я понимаю, вы безоговорочно за то, чтобы Корея вошла в состав русской короны? - Ваше величество! - Безобразов актерски запнулся, как будто бы ему не хватило воздуха, и молитвенно поднял глаза кверху. - Цель моей жизни вижу я в этом. Все мои скромные силы, всю мою многотрудную жизнь готов я принести на алтарь отечества. Если только корейский самоцвет засверкает в короне вашего величества, я буду знать, что моя жертва угодна богу, что я прожил не напрасно. - Быть по сему! - пошутил царь. - Александр Михайлович, сегодня мы будем слушать еще одну записку графа Ламсдорфа. Должен сказать, что меня не удовлетворяет ни часть описательная, где граф как-то слишком объективно излагает историю наших дипломатических отношений с Японией тысяча восемьсот девяносто пятого года, ни заключительная, в которой нет никаких практических выводов, подлежащих осуществлению. Мне хотелось бы встретить в вас сегодня решительного оппонента слишком мягкой политике моего министра иностранных дел, не оправдываемой никакими деловыми соображениями. Мне кажется, что я начинаю уже любить Корею. Я уверен, что проведу на южном побережье Кореи не одно славное лето. Представляю себе, как буду гулять в приморских парках в мундире германского адмирала и ко мне будет приезжать завтракать из Киао-Чао германский император, чтобы позавидовать моему новому приобретению... А в отношении Японии следует быть беспощадным: не только вы, я сам не забыл еще попытки японцев убить меня в их стране только за то, что рано или поздно я должен был стать русским самодержцем и что интересы русского императора и микадо в Корее и Китае не совпадали и никогда не совпадут. Куропаткин ожидал аудиенции в "пикетной" комнате, где, по преданиям, любила играть в мушку Екатерина II. Двухсветная "пикетная" окнами выходила на Неву. По ее внутренним стенам, на высоте вторых окон, тянулись хоры для музыки в мраморной с позолотой балюстраде. Из того, что свидание с царем должно произойти в этой совершенно изолированной комнате, Куропаткин понял, что разговор будет строго конфиденциальный. Николай вошел быстро, поздоровался суховато. Сейчас же, словно продолжая только что прерванный разговор, отрывисто спросил: - Алексей Николаевич, почему вы так упорно боитесь войны с Японией? Есть ли для этого действительно веские основания? Или ваша позиция исходит только из естественных колебаний, столь понятных при принятии решения о начале военных действий? Волнуясь и заметно комкая слова, Куропаткин принялся излагать царю свои доводы. Николай отвернулся к окну и стал смотреть на бугристую поверхность замерзшей Невы. Через всю ширину реки на Петербургскую сторону, прямо к Петропавловской крепости, был устроен перевоз - расчищенная от снега дорога, усаженная по бокам пушистыми елками. По ней взад и вперед скользили зеленые сани-кресла, подталкиваемые сзади мужиками в красных рубахах, с коньками на валенках. - Почему они в красном? - вдруг громко возмутился царь. - Ведь знают же... Да еще около дворца!.. Надо сказать генералу Гессе, чтобы распорядился. Не могу же я сам вникать во все мелочи, есть дела и поважнее. Рассерженный и все же заинтересованный тем, что происходило на перевозе, царь слушал Куропаткина рассеянно, пропуская мимо сознания подсчеты военного министра, что война с Японией обойдется России по крайней мере в миллиард рублей золотом и не меньше пятидесяти тысяч солдатских жизней. Хотел было возразить, что это пустяки: и деньги и человеческие жизни в России найдутся. Но в этот момент его внимание привлекло то обстоятельство, что один из мужиков, бежавших по перевозу, потерял сорвавшийся с ноги конек. Стараясь удержать равновесие, мужик потянул на себя сани. Они качнулись, полозья их приподнялись вверх, сидевшая в кресле женщина в бархатной шубе накренилась в сторону. "Уронит ведь! - весь напрягся острым ожиданием Николай и как-то мгновенно решил про себя: - Если уронит, Корея будет моя!" И вслед за тем, как упали сани, раскатисто захохотал. - Опрокинул-таки, шельма! Смотрите, генерал, - весело показывал царь на ледовую дорогу, на которой лежали свалившиеся набок сани с женщиной в бархатной шубе. Куропаткин недоуменно замолк, беспомощно огляделся вокруг, поднял глаза кверху и в это мгновение увидел появившуюся на хорах Александру Федоровну. Царица делала в сторону мужа какие-то знаки, но Николай не замечал их, увлеченный происходившим на Неве зрелищем. Тогда Куропаткин, молодцевато вытягиваясь во фронт перед молодой женщиной, громко произнес: - А вот и солнышко взошло, ваше величество! Теперь пришла очередь удивляться царю: никакого солнца на улице не было, день стоял по-прежнему сумрачный, прижатый к Неве тяжелым свинцовым небом. Царь повернулся к министру. По направлению взгляда Куропаткина увидел Алису, радостно улыбнулся, быстро пошел на хоры. Царица, коротко поцеловав стоявшего перед нею ступенькой ниже Николая, весело сказала: - У нас радость, Ники. Из Москвы приехали дядя Сергий и Элиз. Будем завтракать у меня - я так соскучилась по сестре. Бедная, она опять сильно изменилась, ее гнетут мрачные предчувствия, опять говорит о монастыре... Относительно нас она видела замечательный сон: ей приснился святой Серафим. Он подошел к ней вместе со своим медведем такой радостный, благословил ее и предсказал, что если японцы осмелятся воевать с нами, они будут сокрушены, а медведь кротко лег у ног Элиз... Скорей кончай разговор и приходи к нам. - Идите, генерал, водку пить, - проговорил Николай, спустившись к насупившемуся Куропаткину. - Хозяйка на стол собрала, - щегольнул он фразою, неоднократно слышанной им еще в детстве в Гатчинском дворце, когда его отец, Александр III, звал к обеду своего неизменного телохранителя и собутыльника генерала Черевина. - Идите, идите, - с любезным простодушием повторил он. - У меня есть еще свои дела, более важные, чем ваша Япония и все к ней относящееся. Глава 5 МИЧМАН КУДРЕВИЧ Мичман Кудревич проснулся самостоятельно. Оттого что никто не тряс его за плечо и над ухом не скрипел настойчивый голос вестового, как это всегда бывало по будням в часы пробуждения, мичман вспомнил, что сегодня воскресенье и день можно провести, как заблагорассудится. Машинально поднес к губам руку - разгладить и подкрутить усы, но пальцы наткнулись на наложенный с вечера бинт, чтобы к утру усы приняли лихой вид. - Больших-Шапок! - негромко позвал мичман, пряча руку под одеяло. Сейчас же послышался топот босых ног по коридору, дверь тоненько пискнула, и у порога встал денщик подпоручика Алгасова Родион, которого офицеры прозвали в шутку Рондиньон. - Чего изволите, ваш-бродь? - спросил круглолицый, румяный парень, скаля в добродушной улыбке великолепные зубы. - А где же мой? - С барином Семен Иванычем на базар ушел. За провизией. - А подпоручик встал? - Никак нет. Письма читают. - От дамы сердца, наверно!.. Дай-ка со стола папиросу, зажги спичку и проваливай. Сделав две-три затяжки, Кудревич лениво поднялся, всунул ноги в китайские войлочные туфли и, напевая мотив модной шансонетки, подошел к окну. В Порт-Артуре уже начиналось оживление. По улице с замерзшими за ночь лужами тянулись с хворостом и гаоляном китайские волокуши, запряженные в одну лошадь. Лошади, все бесхвостые, шли ленивым, медленным шагом, опустив головы. Возчики-китайцы с длинными косами лежали поверх хвороста, наваленного охапками, устало вытянув вперед руки, на которые были намотаны вожжи. Мичман по привычке взглянул на Золотую гору. На мачте висел знак шторма. "Потреплет сегодня кого-то в море", - подумал Кудревич. Отошел от окна и выкатил ногой из-под кровати гимнастические гири. Взяв гантели в руки, он проделал тридцать движений вверх, вперед, вбок и вниз. Затем несколько раз присел, поднялся. По правилу, установленному для себя, он проделывал все эти упражнения ежедневно - утром и перед сном. Облекшись на время умывания в изрядно потрепанные тужурку и брюки, Кудревич вышел в коридор. Соседняя дверь была полуоткрыта. - Алгасик, к вам можно? - крикнул он. - Входите, входите, мичман, - послышалось оттуда. В комнате на кровати лежал совсем юный стрелковый офицер. На верхней его губе красовались едва заметные, точно тушью проведенные усики. - Здравия желаю, господин подпоручик. Хорошо почивали? - шутливо козырнул Кудревич. - Великолепно! - откликнулся Алгасов. - Пришел домой, а здесь сюрприз: письмо от отца. Одобряет папаша мою думку об академии. Даже деньги перевел, чтобы я иностранными языками занялся по-настоящему. Буду заниматься с баронессой Франк. Лицо подпоручика дышало юношеским здоровьем. В светло-серых добрых глазах светилось что-то наивное, нежное и чуть грустное. - Не хитрите, дитя мое! Уроки уроками, а сердечко?.. - спросил мичман, скрывая под усами легкую усмешку. - Знаете, золотко, любовь - дело темное. По-всякому обернуться может. Это каждый профессор вам скажет. Алгасов густо порозовел. Казалось, что юноша уже начинает сердиться на грубоватые насмешки товарища, но вместо резкой отповеди мичману он дружелюбно сообщил: - У баронессы Франк сегодня воскресные пироги. Мы званы вместе. Надеюсь, помните? - Можете не надеяться, золотко, - ответил Кудревич. - За каким псом мне идти к вашей Франк на ее шмандкухен? Вас, я понимаю, влечет туда некий предмет. А мне зачем? Да я лучше к Люсе Боровской пойду. Вместе с ее лошадками овса пожую. Для меня ведь цирк - дом родной. - Неудобно, мичман. Зовут от всей души. Помузицируете с барышнями. Баронесса около вас стариной тряхнет. Споете с ней вместе. - А вы с кем дуэты будете петь на восточной тахте? С Лелечкой Галевич?.. Нет, дорогуша! Если уж вы принимаете меня за психически тронутого, я лучше у Семена Ивановича полечусь. - Ай! К чему Семен Иванович? Вот он, люпус ин фабуля* - собственной персоной! - послышался голос доктора, и в дверях показался Сеницкий. (* Волк в басне (лат.). Соответствует нашему, - "легок на помине".) - Господа офицеры! - командно крикнул Кудревич, вытягивая руки по швам. Быстро откинув одеяло, Алгасов пружинисто соскочил с кровати и, в свою очередь, вытянулся во фронт, прижимая ладони к голым ногам, едва прикрытым ночной рубашкой. - Ну и чучела! - громко произнес Сеницкий. Голос у него был раскатистый, басовитый. Доктор перевел взгляд с забинтованных усов мичмана на полуголого Алгасова и так загрохотал смехом, что даже закашлялся. - Один другого лучше! Ложитесь скорее, фендрик, простудитесь. Сейчас вам новости расскажу. Подпоручик юркнул под одеяло. Сеницкий присел на кровать. - Люблю по-походному присесть на койку, - пробасил он певуче. - Григорий Андреевич, что мы сегодня так расшалились? - Любовь у их благородия объявилась, - съязвил Кудревич. - Их благородие сейчас в состоянии телячьего восторга. Так, Гри-Гри, так? - затормошил он Алгасова. Подпоручик отбивался от него со смехом. Немало было у него причин для веселья: письмо и деньги отца, мечты, об академии, но главное - вчерашняя улыбка Лелечки, подавшая ему надежду на что-то такое, о чем прежде он даже не смел думать. - Любовь да стихи, мечты и хи-хи - это куроедам, вот что, - презрительно поморщился Сеницкий. - Слушайте мои новости. Первая: через две недели приезжает ко мне богоданная законновенчанная супруга. Есть телеграмма из Питера - катит экспрессом, соскучилась, мол, по мне. Вторая: покрутился сейчас по базару, вижу, краб... огромнейший! - Сеницкий развел руками. - Черт его знает, где его поймали, сейчас крабам не сезон. Потом подвернулся китаец с уткой, потом еще два - с лососиной и с куропатками. А так как должен я вам отвальную сделать по поводу приезда супруги и освобождения вами комнат, то и купил я все, что мне предлагали. Погрузил на китайскую козу, поставил около нее в почетный караул Больших-Шапок. - В редакцию по пути не зашли почитать утренние телеграммы? - спросил подпоручик. - Об этом, Гри-Гри, потом. Есть еще новость. Из Питера пришло предписание собирать в Порт-Артуре миноносцы из частей, изготовленных в столице. Приняли к исполнению. Отвели место на Тигровом полуострове. Стали прибывать части. Ужас! Лом! Ржавое железо! Труха... Приемщик, командир "Петропавловска", возмутился. Взял весь груз, прибывающий для миноносцев по железной дороге, на проверку на самой станции назначения. Что же вышло? Груз шел не из Питера, а из Барнаула. Наряды из Питера подписывал контр-адмирал Абаза, а накладные из Барнаула - директор общества сибирского пароходства, сплавлявший сюда для порт-артурской эскадры части развалившихся судов с Енисея и Оби. Наместник приказал барону Франку произвести следствие, но в дело вмешался всеядный Гинзбург, заявивший, что все, что не нужно нам, он перепродаст Японии или Китаю. - Мерзавцы все: и Гинзбург и Абаза! - нервно воскликнул Кудревич. - Больших-Шапок! Где ты? - Же сюи иси*, - стал на пороге Рондиньон. (* Я здесь (франц.).) - О вездесущий, опять ты! Где же мой? - Только что упредили краба варить и утку щипать, - мешая французские слова с русскими, тоном строевого рапорта произнес денщик. - А ну, Родион, выдь на минутку! - прикрикнул Сеницкий. И, глядя вслед уходившему денщику, сказал: - Гри-Гри, честное слово, это нехорошо. - Что именно? - искренне удивился Алгасов. - Да вот французите с денщиком. Имя ему Родион, а вы Рондиньоном каким-то его называете, французским словам, как попугая, учите. Э, да что мне с вами зря говорить! - махнул рукой Сеницкий. - Мне краба преодолеть надо. - И с встревоженным видом вышел, волоча ногу. - Эпикуреец! - сказал Кудревич, когда доктор захлопнул за собой дверь. - Так вы, Гри-Гри, сегодня у Франков?.. Не забудьте тогда ногти почистить, а то оскандалитесь. Лелечка нерях не любит. - А, так вот почему у вас с ней разлад, - отпарировал подпоручик ревнивый выпад товарища. - Учту... Явлюсь во всем блеске... Рондиньон, где ты? - Же сюи иси, - послышалось из-за двери, и в комнату вошел Родион с каким-то свертком под мышкой. - Умы-умы-ваться! - протрубил Алгасов, как ротный горнист в свой рожок. - Белье чистое взденьте, ваш-бродь, - суровя брови, сказал денщик. - Суббота сегодня. Теплое оно. С-под подушки. - Ладно, вздену. Вижу, вы с мичманом заодно. Давай, давай воду. - Зубной порошок подай его благородию. На свидание идет. Улыбка его должна ослеплять любимую девушку, - продолжал издеваться Кудревич. Казалось, он ищет ссоры, но Алгасов и на этот раз дружески улыбнулся и весело подтвердил: - Да, да. Порошок и теплой воды. - Э, черт, ничем тебя не проймешь! Вот что значит любовь, - вздохнул горестно мичман. - Пришла, видно, пора влюбиться и мне... в Боровскую или в Горскую. Авось исправят характер. - Советую от души, - засмеялся Алгасов, подходя к табуретке, на которую Родион поставил кувшин с водою. Обнажившись до пояса, подпоручик быстро, но тщательно помылся, насухо вытер себя мохнатым полотенцем и надел чистую, новую рубашку. Кудревич мрачно посмотрел на него, отвернулся и молча вышел из комнаты. - Злобится он на вас, ваш-бродь, - неожиданно произнес денщик. - За что? - За барышню Лелечку, - широко улыбнулся Родион. - Больших-Шапок мне говорил: любовь у них вроде налаживалась, а вы помешали, значит. Алгасов смутился, хотел даже строго прикрикнуть на денщика, но, обезоруженный его добродушным, открытым взглядом, сказал просто и тихо: - Нет, Рондиньон, не такой он человек, чтобы злобиться на товарища. Не понять тебе наших дел, гениальный оруженосец. Шоколадные конфеты в магазине Соловья, по мнению порт-артурских дам, были изумительны. Мичман Кудревич купил их два фунта в нарядной, цветной коробке для Лидии Александровны Горской, председательницы местного театрального общества. За этой дамой, несмотря на затаенную от всех влюбленность в Лелечку Галевич, он ухаживал от скуки уже четвертый месяц подряд, с того дня, как "Ретвизан" прочно стал на якорях на внутреннем рейде Порт-Артура. Командир "Ретвизана" капитан первого ранга Щенснович даже пошутил как-то в кают-компании. - Мичман Кудревич резко изменился в Порт-Артуре. В Кронштадте он съезжал с корабля осенью, чтобы поохотиться за зайцами, а весною - за девушками. Здесь же с осени начал охотиться за всеми особами прекрасного пола, а что будет делать весной, неизвестно. - Буду пожинать плоды труда своего, - под громкий смех кают-компании ответил мичман. Но Кудревич ухаживал за Горской лишь потому, что никак не хотел признать своей неудачи у Лелечки, которая явно предпочла ему застенчивого подпоручика Алгасова. Успех у капризной красавицы Горской, хотя бы и показной, льстил самолюбию мичмана. Лидия Александровна была не только красива, кокетлива, но и своеобразно умна. Она считала себя артисткой и человеком без предрассудков, так как имела небольшой голос и охотно выступала в любительских спектаклях. Порт-артурские дамы недолюбливали Горскую и злословили по ее адресу, хотя втайне завидовали ее эффектной наружности, умению одеваться, но больше всего поголовному поклонению офицерской молодежи ее сценическим талантам. Подъезжая к ее квартире, Кудревич увидел, что по тротуару одиноко прогуливается сама Лидия Александровна. Он обогнал ее, остановил рикшу и пошел навстречу. - Вы? - приятно удивилась она, бросив на мичмана взгляд, показавшийся ему долгим и необычно нежным. Мичман увидел перед собой смеющееся лицо Горской и всю ее, нарядную, в большой шляпе, оживленную и словно сверкающую. Обаяние женской красоты вдруг захватило его. Тонкий и нежный запах ее духов кружил ему голову и щекотал нервы. - Обязательно приходите сегодня в цирк, - нараспев заговорила Лидия Александровна. - Будет бороться, наконец, Мюллер с каким-то японцем сверхъестественной силы. Мы идем целой компанией. - Есть, быть сегодня в цирке на борьбе, - с шутливой почтительностью козырнул мичман. - Но предупреждаю: смотреть буду не на борьбу, а на вас. - На меня-а? - игриво протянула Горская. - Совершенно напрасно. Все мои помыслы сегодня заняты борцами. Я обожаю борцов, как вы шансонеток. Я все глаза прогляжу на их богатырские торсы, на бицепсы, на связки мускулов, играющих под атласной кожей... - Тысячу извинений, Лидия Александровна. Но неделю назад вы уверяли, что обожаете только опереточных премьеров. - Разве?.. Забыла. Знаете ли, на меня тело и мышцы влияют непосредственнее, примитивнее, чем голос. - Она вызывающе, бесцеремонно разглядывала мичмана, забавляясь быстрой сменой переживаний, легко читавшихся на его лице. - Держу пари, что вы ни за что не угадаете, где я только что была. - Так точно, не угадал. Считаю пари проигранным. - Как скоро! Даже потешиться не дали вашей недогадливостью! Завтракала с мужем в "Саратове". Но, кроме мужа, там были князь Микеладзе и трое борцов. Вы не ревнуете? По вашему торжественному виду и коробке конфет я вижу, что вы решили нанести мне визит. Не так ли? - Когда идешь к женщине, не забудь подарки и плеть, - несколько невпопад произнес мичман, слегка опьяненный этой встречей и вместе с тем уязвленный оказанным приемом. - Глупенький, глупенький, - с искренней и от этого особенно обидной насмешкой ответила Горская. - Когда вы и подобные вам мужчины идете к женщине, вы прежде всего несете самих себя. Вспомните замечательный миф о Самсоне и Далиле. Что остается от мужской силы, если женщина захочет изничтожить ее? Головы Олоферна и Иоанна Крестителя тоже не плохенькие побрякушки у женского кушака. - Чтобы я потерял из-за женщин голову?.. Никогда! - воскликнул Кудревич. - Посмотрим! - вызывающе сверкнула она глазами, в зрачках которых еще таился насмешливый огонек. - Посмотрим! - в тон ей ответил мичман и стал вдруг откланиваться. Горская протянула ему руку. Кудревич, стоя, поднес ее к губам. - Не забудьте про сегодняшний цирк, - напомнила она. И, когда мичман был уже далеко, крикнула вдогонку: - Вам надо многое позабыть и многому научиться, мальчик! Кудревич явился в цирк к концу первого отделения. В центральной шестиместной ложе он увидел Горскую и Галевич в обществе генерала Фока и супругов Франк. Ускорив шаг, он направился к входу в конюшню, у которого в свободной ложе сидела улыбавшаяся наездница Люся Боровская, дочь директора цирка. - Смотрите, какой мичман подсел к нашей директрисе, - на ломаном английском языке сказал гимнаст на бамбуке Кабаяси Ону чемпиону двух стран Мюллеру. - Красивый юноша и усы красивые. Мадемуазель Люся улыбается ему так же ласково, как вам. Настоящая женщина. - Я накормлю этого мичмана постным обедом, - зловеще пообещал чемпион. - Следует, - сказал японец. - Пусть поглодает крабий панцирь, если мясо краба не для него предназначено. Щеголеватый арбитр с ровным пробором на лоснившейся голове вышел на арену. Объявив звонким голосом о начале борьбы, он скомандовал: "Парад, алле!" Борцы под звуки марша с фанфарами гуськом обошли арену и остановились вдоль барьера. "Бокеруан - Франция, Рацциони - Италия, Мюллер - Германия и Соединенные штаты Америки", - представлял арбитр борцов одного за другим. Пересевший на свое место Кудревич видел, как Горская и Галевич вслед за галеркой оживленно аплодировали наполовину обнаженным борцам. И то, что Лелечка была в это время чем-то похожа на свою многоопытную в любовных делах соседку, показалось мичману оскорбительным. - Смотрите, каким безумным успехом пользуются борцы! Не только у дам, но и у скромных девушек, - сказал он своему соседу лейтенанту. Бессрочная борьба Мюллер - Таваками стояла последней в отделении. В ноги Кудревича, обутые в шевровые легкие ботинки, несло холодом. Он решил пренебречь схваткой Италии с Францией и выкурить папиросу в буфете. Там готовились к антракту: расставляли на стойке крабы в горчичном соусе, бутерброды с паюсной и свежей икрой, с увесистыми ломтями ветчины. Выставленная снедь заслуживала внимания. Бокал токайского показался мичману тоже совершенно необходимым. Он пил его не торопясь, маленькими глотками, когда влетевший в буфет лакей восторженно заорал: - Ну и валяет японец Таваками американского немца, сейчас кончит! - и немедленно скрылся. Кудревич поспешил на свое место. Вино бросилось в голову, согрело. В манеже все показалось ему более ярким, нарядным. Лелечка Галевич в каракулевом саке, в черном бархатном токе с белым султанчиком выглядела такой обаятельной, так живо напомнила ему мимолетный его успех у нее, что взбудораженное сердце мичмана зажглось снова ревностью к Алгасову. Мичман не мог оторвать от Лелечки глаз, пока гром аплодисментов не привел его в себя. Опустив взгляд на арену, он увидел, как Мюллер, зверски выкатив глаза, прижимал к ковру обеими лопатками распластанного и безвольного Таваками. Музыка замолкла, было слышно шипение углей в дуговых лампах. Таваками, свесив руки вдоль туловища, шел в конюшню, понурившись. Арбитр торжественным голосом объявил, в какое время и каким приемом чемпион Америки и Германии Мюллер победил непобедимого чемпиона Японии Таваками. Мюллер раскланивался, тяжело и возбужденно дыша. Его ноги, похожие на уличные чугунные тумбы, обтянутые нежно-розовым трико, заметно дрожали. Отдав последний поклон, он требовательно посмотрел на арбитра. Поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, арбитр объявил, что непобедимый чемпион двух материков, борец тяжелого веса господин Мюллер вызывает на борьбу всех и каждого, кто желает померяться с ним силами сегодня, завтра, когда угодно. "Непобедимый чемпион" держался заносчиво, презрительно посматривая вокруг заплывшими жиром глазами. Его взгляд упал на Кудревича и несколько мгновений с вызовом задержался на нем. Нагло уставившись на мичмана, Мюллер сделал приглашающее движение на арену. Кудревич остался невозмутимым. Борец пренебрежительно отвернулся в сторону. Ни к кому не обращаясь в отдельности, намеренно громко, чтобы слышали все в манеже, пролаял еще срывавшимся после борьбы голосом: - Смелый, сильный джентльмен нет в русский флот... Шэйм!* (* Позор! (англ.).) Сорвавшись с места и не глядя на Мюллера, мичман стремительно направился в конюшню. Ему сразу же попался навстречу директор цирка. Схватив его за лацкан фрака, Кудревич притянул к себе голову Боровского и зашептал ему что-то на ухо часто-часто. Директор внезапно заулыбался. Через несколько мгновений выйдя в манеж, он громогласно объявил публике, что дирекцией цирка только что принят вызов "чемпиону двух материков" от неизвестного джентльмена на вольную русскую борьбу с любыми иностранными вариациями. Борьба состоится завтра. Джентльмен будет бороться в маске, которую снимет только в случае поражения. Мюллер удивленно слушал. А разобрав, повернулся к директорской ложе, где все еще продолжала сидеть Люся Боровская, и высокомерно сказал сквозь зубы: - Очень карашо! Посмотреть будем, как трещаль, его кости. - И, повернувшись в сторону Кудревича, сделал рукою вращательное движение, показывавшее, что он хватает его за шиворот, крутит со страшной быстротой в воздухе и затем бросает оземь. В день борьбы мичман Кудревич приехал в цирк в черной маске, сшитой из шелка по особому фасону. Маска скрывала его волосы и лицо до самой шеи. Протолкаться через манеж было трудно из-за большого скопления публики, которая толпилась в проходах, разыскивая свои места. Число их Боровский предусмотрительно увеличил, наклеив на скамейках дополнительные ярлычки. Зрители рассаживались, поругивая тесноту, уминаясь, пристраиваясь поудобнее. Кудревичу пришлось пройти через конюшню. Его провели в кабинет директора, маленькое помещение с кислым запахом, сплошь увешанное афишами и литографиями, изображавшими артистов и цирковые номера. В углах "кабинета" стояли козлы с разложенными на них дамскими седлами. Довольный дополнительным сбором, Боровский был необычайно любезен. Все лучшие билеты были распроданы еще до обеда, оставшиеся брали с боя, у кассы была давка. Приезд Кудревича директор от Мюллера скрыл. Борец целый день был в грозном настроении и все стращал кого-то на ломаном английском языке с немецким акцентом: - Я накормлю его постным обедом! В кабинет вошла Люся Боровская. Увидев Кудревича в маске, всплеснула руками, звонко расхохоталась: - Иезус-Мария, какой смешной чертушка! Потом ее поразили его странно сверкавшие в прорезях маски глаза, настороженные, ушедшие в себя. "Трусит", - решила она и громко спросила: - Как вы решились? Мюллер ведь очень сильный. И тяжелый. В нем шесть пудов веса. - Что же, я свиные туши и по семь пудов в трюм бросал, - усмехнулся под маской мичман. Голос Кудревича звучал глуховато, но уверенно. "Нет, не боится", - подумала Боровская и тут же решила держать крупное пари за мичмана. Послав ему воздушный поцелуй и обещающую улыбку, шаловливо спросила: - После победы ужинаем вместе, не правда ли? - И упорхнула легко и грациозно, как делала это ежедневно, выбегая в манеж на вызовы публики, не отпускавшей ее с арены. Перед началом борьбы Мюллер распорядился вынести на арену свои гири и гимнастические снаряды. Известие об этом сейчас же распространилось по всей труппе, хорошо знавшей, что это значит. В тихие дни, когда на представлениях народу бывало маловато и надо было разжечь интерес к будущим, Мюллер демонстрировал на арене свою силу. Сломав пальцами несколько пятаков и пожонглировав немного двухпудовыми гирями в каждой руке, он объявлял, что завтра будет рвать мышцами цепи, а затем вызывал на борьбу с собой всех желающих. Видя сейчас Мюллера в подобном настроении, все в труппе были убеждены, что разгневанный "янки-дудл", как его звали борцы-соперники, быстро сломит неизвестного смельчака. И все, начиная от арбитра и кончая конюхами, резавшими морковь для продажи посетителям, угощавшим лошадей, охотно шли на пари с Люсей Боровской, азартно ставившей за неизвестного джентльмена трешки, пятерки и даже десятки, будучи уверенными, что Мюллер не подкачает и директрисина монетка перекочует в их пустоватые карманы. Борца знали все, ему аплодировали. Кудревича в черной маске и черном трико встретили холодновато. Пока Мюллер раскланивался с публикой, мичман окидывал глазами зрителей. Как и вчера, в центральной ложе сидели Горская и Галевич, которых сегодня ему только и хотелось видеть. Кто хоть немного был знаком с мичманом, тот не мог не признать его даже в сегодняшнем необычном наряде. Пропорционально сложенный, он весь состоял из мышц. По всему его телу каменными желваками вздымались и громоздились мускулы. Капельмейстер поднял дирижерскую палочку, взмахнул, словно разрушая какую-то преграду в воздухе. Покрывая нескладный гомон толпы, в манеже блестящим каскадом звуков разлился рубинштейновский вальс-каприс. Мюллер и мичман сошлись. Противники были осторожны. Сблизившись лбами, они топтались на месте, стараясь захватить друг у друга руки. Толстый борец дышал Кудревичу прямо в лицо, обдавал его запахом сигары и лука. Так они топтались с четверть часа, пока с галерки не понеслись крики: - А ну, Мюллер, поддай черному огонька! - Черный, шевелись! Зрители не только смотрели на борцов, они оценивали их движения, опекали, хвалили, порицали. Неожиданно для противника Мюллер упал на колени, больно ударив мичмана в живот. Тот перегнулся к затылку Мюллера. В это мгновение борец выпрямился. Отбивая макушкой подбородок Кудревича назад, он прижал мичмана к своей могучей груди. Арбитр подбежал к борцам, его свисток неистово заверещал. Сразу же, словно захлебнувшись, умолк оркестр, и наступившая тишина подчеркнула остроту момента. Кудревич быстро спохватился, напряг все мускулы тела. Пространство между ним и противником на одно мгновение стало шире. Мичману этого было достаточно, чтобы скользнуть ногами к ковру и твердо стать на нем. Нажим на его руки ослабел. Рывком он высвободил их, забросил за спину Мюллера, сплел в железное запястье. Теперь противники уже не топтались, а неподвижно стояли в тесном обхвате, который Кудревич рвал, выгибая назад спину. Затем мичман быстро пригнулся в коленях, схватил руки Мюллера, дернул их в разные стороны, вверх и вниз так сильно, что они безвольно разомкнулись, а его подбородок неожиданно лязгнул о маковку мичмана, да так и прилип к ней. Стальные объятия Кудревича не давали партнеру пошевелиться. Не выпуская обессиленного борца из рук, мичман понес свой груз к ложам, где, привстав со стульев, ему бешено аплодировали женщины, которых он сегодня хотел видеть. Под звуки гремевшего туша он положил Мюллера на барьер у ложи Галевич и Горской... Мичман был вызван к адмиралу Алексееву на другой же день. Подъезжая к его резиденции, Кудревич улыбался едко и независимо, но на душе было неприятно. В приемной наместника, у внутренней двери в кабинет, стоял жандарм с обнаженной саблей. Флаг-офицер с преувеличенной веселостью поздоровался с Кудревичем. - Н-да, хорош мальчик уродился!.. Туда, - кивнул он на дверь кабинета, - приказано не пускать. Там сейчас фитилят начальство первых рангов: читают нотации и директивы, а командиры оправдываются и дают обещания. Мне приказано от имени наместника объявить вам неудовольствие и вручить вот эту цидулку. Приказом наместника мичман списывался с "Ретвизана" на берег и направлялся впредь до особого распоряжения в город Дальний. Зеркало в желтой ясеневой раме, висевшее в прихожей, было небольшое, но верное. В нем Лелечка Галевич увидела прежде всего себя: овальное, немного бледное сегодня лицо, темно-серые глаза под чуть приподнятыми, как бы удивленными бровями, небольшой, прекрасно обрисованный рот и русые шелковистые волосы. Затем в зеркале за ее спиной отразился старый китаец Фу Эр-цай, домоправитель отчего дома, со сморщенным бесстрастным лицом. Он держал в прижатых к груди руках каракулевый сак, готовый подать его в нужную минуту. Лелечка не спеша пристраивала к волосам бархатную шляпку с белым султанчиком-эспри. Лишь с помощью второй длинной булавки удалось приладить ее надлежащим образом. Китаец привычно ловко встряхнул красиво подобранными и сшитыми каракулевыми шкурками, помог надеть их на покатые девичьи плечи. - Твоя куда ходи? Моя папа что пиши? - спросил он у девушки, выпуская ее в дверь. - Твоя Петербург пиши, моя баронессе Франк ходи, свою судьбу ищи, - игриво помахала она ему перчаткой. Постукивая фетровыми ботиками по тротуару, выложенному кирпичом в елочку, Лелечка быстро шла по Морской, запруженной толпою, в которой слышалась многоязычная европейская речь. Вдоль тротуара у ящиков с японскими мандаринами и американскими консервами из ананасов сидели на корточках китайцы-торговцы. Пренебрежительно и косо поглядывая на европейцев, они время от времени монотонно выкрикивали гортанными голосами: "Микана!", "Ананаса!" Торговцев было много. Они виднелись до самого конца улицы, упиравшейся в блестевшее под оранжевым солнцем море, где сейчас густо дымил уходивший из Порт-Артура английский пароход "Фули". Ближе к дворцу наместника все чаще и чаще стали попадаться знакомые. Лелечка то и дело наклоняли голову, охотно отвечая на приветствия козырявших ей офицеров и снимавших котелки штатских, но думала только о подпоручике Алгасове. Внезапно появившееся чувство к этому юному, застенчивому офицеру открыло ей какой-то неведомый мир, резко отличный от всего, что она знала с детства. И то, что в этом волшебном мире было нечто запретное, не вполне ясное, значение чего она еще не могла себе полностью объяснить, наполняло ее безотчетной радостью жизни, делало тело легким, как облако, уносимое ветром, и, как это эфирное облако, она теперь вся словно парила в воздухе. Углубляясь в новые свои переживания, Лелечка скользила по тротуару, будто танцуя мазурку, темпы которой только начинает набирать требовательный партнер. Но вместо Гри-Гри она увидела направлявшегося к ней генерала Фока. Небрежно-снисходительно козыряя отдававшим ему честь офицерам, он мрачно покрикивал нижним чинам, становившимся ему во фронт: - Тверже печатай! - а шедшей в строю команде бросил: - Шире шаг! Левофланговый, прижми плечо, не лови ворон! Лелечка коснулась рукой холодного лба, словно у нее закружилась голова, и зажмурила глаза. А когда открыла их, Фок стоял уже рядом. Папаха из меха тибетской козы была низко надвинута на ушедшие под густые брови небольшие глаза, смотревшие надменно и строго. Резкими тенями синели на щеках впадины под угловатыми монгольскими скулами. Жесткие волосы бакенбард, побритых на прусский образец, казались продолжением папахи. Генерал протянул девушке руку театрально-величественным жестом человека, уверенного в своем превосходстве. Прошло уже несколько месяцев с того дня, как он высказал ей на "Боярине" свои сокровенные намерения, а дело не подвинулось ни на шаг. Он не мог сделать ей и формального предложения: внезапный отъезд Галевича в Петербург спутал его планы. Однако генерал нисколько не сомневался в согласии на брак и отца и дочери. Сейчас он решил поразить ее воображение внезапностью - Я долго думал, Елена Владиславовна, прежде чем сказать вам это. Сегодня вы должны обязательно дать мне ответ, - сурово промолвил Фок, упрямо нахмурив брови и отводя от девушки глаза, внезапно блеснувшие хищным, звериным огоньком. Лелечка засмеялась. Смех ее был кокетлив и для генерала загадочен. Надменно-самоуверенный Фок был ей смешон и даже чуть жалок, и все же она потаенно гордилась, что вызывает в нем смятение чувств, радостно ощущая свою девичью привлекательность, очарование своей юной прелести. - Так как же ответ? - не унимался Фок. - Я... я подумаю, - нерешительно произнесла девушка, обрывая свой смех. - Опять думать? Еще думать? Да что вы можете придумать, кроме единственного слова "да"? - Я все-таки подумаю, - упрямо и несколько тверже повторила она, боясь оскорбить его прямым, резким отказом, который давно уже вертелся на языке. - Наш разговор напоминает мне костер из сырых осиновых дров, - рассердился генерал, - сколько ни дуй, ничего, кроме дыма, не выдуешь. Лелечка промолчала и вдруг увидела, что по улице прямо к ней торопливо идет Алгасов. - Простите, мой генерал, - зазвеневшим от радости голосом бросила она Фоку, - я должна вас оставить. Спешу. - А как же ответ? - Быть может, кому-нибудь скажу "да"! - звонко воскликнула Лелечка. Она повернулась и посмотрела куда-то вбок сияющими глазами. Фок понял, что этот взгляд не для него. Девушка быстро пошла, почти побежала навстречу приближавшемуся офицеру, и каблучки ее ботиков весело застучали по тротуару, выложенному кирпичом в елочку. Глава 6 НАЧАЛО ВОЙНЫ В первых числах января все японские пароходы курсировавшие вдоль портов Тихоокеанского побережья, прекратили свои рейсы. Зато в корейский порт Чемульпо стали прибывать огромные винтовые корабли, на гафелях которых трепыхались американские и английские флаги. Пароходы один за другим привозили зашитые в добротные циновки грузы в адрес китайского купца Тифонтая, японской фирмы Мицуями и "Русского лесопромышленного товарищества на Дальнем Востоке". Торопливость, с которой разгружались прибывшие суда, была для Чемульпо необычайной и потому казалась подозрительной. Бросалась в глаза настороженная тревожность наблюдавших за выгрузкой капитанов и их помощников, опасливо озиравшихся по сторонам. Зато, когда разгрузившиеся пароходы уходили с высоко поднятыми над водой бортами, показывавшими, что вместительные трюмы совсем пусты, капитаны стояли на своих мостиках с бесстрастными лицами, и в глазах их читалось спокойное удовлетворение. 23 января капитан английского парохода "Фули" подходил к Чемульпо с обоснованными опасениями. В потаенных гаванях Бенгальского залива, Яванского и Южно-Китайского морей, у странно пустых, будто нарочно освобожденных от посторонних наблюдателей причалов Суматры и Борнео, грузил он длинные, похожие на гробы ящики, тяжелые, как слитки металла. Минуя Формозский пролив, чтобы не встретиться там с любопытными до чужих грузов военными кораблями всех национальностей, "Фули" воровато проскользнул между Формозой и Филиппинскими островами в Тихий океан. Тут вливавшиеся в океан бирюзовые волны Формозского пролива изменили свою окраску и сделались зелеными. Дальше зеленый цвет сменился серым, а в Тихом океане вода стала совсем черной: ударил норд-ост. Тихий океан неистово раскачивал "Фули", стремясь его опрокинуть; огромные волны наваливались на одряхлевший от времени железный корпус и с грохотом отбегали, обнажая винты, яростно дробившие воздух. Но английский пароход шел уверенно и быстро. Мерно стучал его лаг, миля за милей ложилась за его кормой: груз Тифонтая нужно было доставить к сроку, иначе капитану грозила крупная неустойка. Одновременно с "Фули" в гавань Чемульпо уверенно и нагло вскочил чумазый, весь в черном дыму японский миноносец с двузначным номером на носу вместо наименования. У миноносца был высокий полубак, затянутый по леерному заграждению грязноватым брезентом, и это делало военный корабль похожим на коммерческое судно. Полуминоносец-полукупец быстро причалил к пристани, и, пока "Фули" пришвартовывался, японские матросы уже расхаживали по молу и набережной. Матросы были вооружены, держали себя развязно и, скаля, зубы, вызывающе покрикивали на сбегавшиеся отовсюду к прибывшему английскому пароходу толпы корейцев и китайских кули, спешивших наняться на разгрузку. Капитан "Фули" пережил несколько неприятных минут. Уж не его ли пароход вызвал неожиданное прибытие вооруженных японцев? Но первоначальное чувство испуга скоро прошло. Он увидел, как начали проявляться признаки жизни на русском крейсере "Варяг", стоявшем на рейде между военными кораблями других национальностей. Среди всех других судов он выделялся орудийными установками, грозным профилем белых бортов и казался самым большим и красивым. Красавец "Варяг" медленно разворачивался по ветру, словно хотел что-то предпринять. На японском миноносце раздались трели боцманских дудок, отрывистые слова команды на непонятном языке, и, подчиняясь им, японские матросы быстро покидали набережную, перепрыгивая на миноносец прямо через борт. - То-то, - удовлетворенно сжал кулаки в карманах меховой куртки капитан "Фули" и приступил к разгрузке своих трюмов. Вечером на "Фули" стало известно, что миноносец привез японского консула из Чифу. Консул отыскивал во всех близлежащих к Японии портах свободные иностранные пароходы и немедленно фрахтовал их в русские гавани Порт-Артур и Владивосток. Японский консул Мидзуно Кокичи явился на "Фули" на следующее утро. Его провели к капитану. За иллюминатором капитанской каюты тихо плескалась волна, сквозь толстое стекло было видно, как с моря в залив со стороны острова Иодольми то и дело входили и выходили неуклюжие рыболовецкие суда корейцев с четырехугольными парусами, тяжелые грузовые джонки и шаланды, как сновали по рейду юркие военные баркасы и паровые катера, тоненькими гудками требовавшие себе дорогу и уважения к национальным флагам. Над "Фули" в свободном и гордом полете пролетали вездесущие чайки; ветер колыхал над ним флаг старой Англии. Английский капитан, подвигая к Мидзуно Кокичи уже початую бутылку рома, рассказывал японскому консулу о своих скитаниях по свету. Мидзуно Кокичи, то придвигая к себе, то отодвигая стакан с недопитым ромом, казалось, внимательно слушал и вежливо кивал головой. Через иллюминатор он видел стоявший на рейде "Варяг". Окидывая крейсер опытным глазом человека, выросшего у моря, консул с огорчением думал, что в русском корабле удачно сочетались не только радующая глаз красота, но и поразительная мощность, с которой японской эскадре придется побороться всерьез. Капитан говорил, умолкал, снова начинал говорить, не задавая консулу никаких вопросов. Чувствуя вежливое нетерпение капитана, Мидзуно Кокичи решил, наконец, открыть карты. Не пойдет ли "Фули" в Порт-Артур? Идти нужно экстренно и самым быстрым ходом, чтобы немедленно взять из русского города всех японцев, которым вдруг неожиданно захотелось выбраться оттуда к себе на родину с семьями и всем скарбом. Чтобы своевременно вывезти мирных японцев из Порт-Артура, консул не постоит за ценой. Вопрос о фрахте должен быть решен сию минуту. Время не ждет. - Конечно, я не политик, точнее говоря, я не силен в политике, но привык наблюдать жизнь и думать о ней. В жизни я кое-что понимаю. Раз вы платите, я согласен. Вопрос в цене, - сказал англичанин японцу. Фрахт состоялся. Консул был необычайно щедр. Вопреки известной всем привычке японцев торговаться, он сразу же согласился на заломленную английским капитаном цену. - Но имейте в виду, - повелительно сказал консул, - я тоже еду с вами в Артур... И со мной мой лакей. Запомните: мой лакей. - Есть, сэр. С вами едет ваш лакей. Из уважения к вам ему будет предоставлена отдельная каюта. Мои помощники потеснятся. - И, кроме того, отдельная гичка в Порт-Артуре. Лакей поедет на ней собирать мои вещи, разбросанные в разных местах. - Есть, сэр. И отдельная гичка для ваших дел. Через час на английский пароход явились Мидзуно Кокичи и его лакей. У лакея была небольшая, изящно подстриженная бородка и воинская выправка. Сейчас же на "Фули" звякнул машинный телеграф, и его машины пришли в движение; за кормою забурлила вода, вздрогнул нос парохода, столкнувшись со льдиной. "Фули" приспустил свой флаг, проходя мимо "Варяга" и салютуя ему. Над рейдом Чемульпо метался ветер, срывая пену с гребней волн, и лаг "Фули" в мерной поспешности, соответствовавшей условленной плате, стал отсчитывать одну милю за другой. Утро 26 января только-только занималось, когда Мидзуно Кокичи вошел в каюту своего "лакея". - Хиросо, - сказал он лакею, - мы подходим к Порт-Артуру. - Я не сплю, - ответил Хиросо. - Я перечитываю "Ници-ници". Вы читали это воззвание? - Возвысив голос, Хиросо прочел: - "Вперед же, пехотинцы Ниппона, вперед, кавалеристы страны Восходящего солнца, бейте и гоните дикую орду, пусть наше знамя водрузится на вершинах Урала!" - Пусть наше знамя водрузится на вершинах Урала! - торжественно повторил Мидзуно Кокичи. - Японская нация сознает свою силу и перешагнет через Манчжурию и Сибирь до Европы. Японцы вышли на палубу. Рыжие берега Порт-Артура уже открывались на горизонте. "Фули" быстро приближался к маяку, стоявшему в проходе между двумя рейдами. Капитан "Фули" козырнул японцам, они ответили тем же. Хиросо отвернулся в сторону. С капитанского мостика ему хорошо была видна грязноватая палуба, покрывшаяся за ночь тоненьким слоем льда; по палубе лениво двигались фигуры матросов. - Ваш экипаж плохо работает, - сказал Хиросо капитану. - Матросы даже не радуются Порт-Артуру. - Вы правы, сэр, - почтительно ответил капитан. - Экипаж - шотландцы и индусы, и те и другие бездельники. Индусы привыкли только фантазировать о свободе, но не работать. - Когда Индия будет наша, мы научим индусов работать на нас, - зло процедил сквозь зубы Хиросо. Маяк остался позади, водное пространство рейдов сузилось, скалистые берега Порт-Артура все больше и больше сжимали водный простор Желтого моря. - Беда, если тут затонет какой-нибудь пароход, - произнес англичанин. - Тогда в Порт-Артур никому не войти и не выйти оттуда. Хиросо и Мидзуно Кокичи быстро переглянулись. Англичанин поднес к глазам бинокль. Все рельефнее и рельефнее выделялись давно привычные капитану контуры Золотой горы, крепостные сооружения, знакомые корабли русской эскадры, здания. Уже стало видно, как на широкой улице, где помещался лучший в Порт-Артуре ресторан "Саратов", хорошо известный капитану, поднялось и рассеялось ржавое облако пыли, взбитой кверху быстро проехавшей коляской. - Вот русская эскадра, - обращаясь к японцам, махнул биноклем англичанин. Но японцы уже сами глядели на нее во все глаза. Эскадра стояла на внешнем рейде без паров по диспозиции мирного времени. Броненосцы и крейсеры были расположены в шахматном порядке по четыре корабля в линии, всего шестнадцать вымпелов. Миноносцы стояли на внутреннем рейде. - Здесь ничто не изменилось, - облегченно вздохнув, произнес Мидзуно Кокичи, обращаясь к Хиросо. Экстренный рейс "Фули" был окончен. Медленно разворачиваясь, входил на внутренний рейд огромный пустой корабль, его протяжный гудок разнесся над бухтой. На мачте взлетели четыре цветистых флага. Английский пароход, становясь на причал, называл свое имя по международному коду. Потом на "Фули" раздались свистки командира и его помощников, и матросы стремительно рванулись на палубу. Заработала лебедка, загремела якорная цепь. Японцы спустились в свои каюты. Около шести утра командир итальянского крейсера "Эльба" проснулся, бросил взгляд на часы. Укутав обнаженное смуглое тело японским халатом, прошел в ванную комнату. Он еще не кончил купания, когда послышался легкий стук, и в дверь просунулась голова вестового, несшего на серебряном подносе пакетик. - Синьор, простите, чрезвычайно важное дело. Вахтенный начальник приказал мне вручить немедленно. Бореа торопливо вышел из ванной, вскрыл пакет. На чудесной корейской бумаге, единственной по своему качеству во всем мире, каллиграфическим почерком иссиня-черной китайской тушью было написано следующее письмо японского адмирала: "ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА КОРАБЛЬ "НАНИВА". РЕЙД ЧЕМУЛЬПО 26 января (8 февраля) 1904 г. Сэр, Имею честь уведомить Вас, что ввиду существующих в настоящее время враждебных действий между Японской и Российской Империями я должен атаковать военные суда Русского Правительства, стоящие в порту Чемульпо, силами, состоящими под моим командованием, в случае отказа старшего из русских морских офицеров, находящихся в Чемульпо, на мою просьбу покинуть порт Чемульпо до полудня 27января (9 февраля) 1904 г. Я почтительно прошу Вас удалиться от места сражения настолько, чтобы для корабля, состоящего под Вашей командой, не представлялось никакой опасности от сражения. Вышеуказанная атака не будет иметь места до 4 час. пополудни 27 января (9февраля) чтобы дать время привести в исполнение вышеупомянутую просьбу. Если в порту Чемульпо находится в настоящее время какой-нибудь транспорт или купеческие суда Вашей нации, то я прошу Вас передать им настоящее уведомление. Имею честь, Сэр, быть Вашим покорным слугой. С. УРИУ, контр-адмирал, командующий эскадрою Императорского Японского флота. Старшему из итальянских морских офицеров. P.S. Это уведомление будет доставлено Вам до 7 или в 7 часов пополуночи 27 января (9 февраля) 1904 г." - Джузеппе, самый полный вперед! В один момент - парадный мундир! Спустить на воду четверку! Бореа не кончил своих восклицаний, когда на французском крейсере разыгралась такая же сцена. - На шлюпке! Кто гребет? - окликнул французский часовой с "Паскаля" подходивший ял. - Письмо вашему командиру от японского адмирала. Началась война! - Ах, канальи, канальи! - возмущался командир "Паскаля", читая письмо Уриу. - Паровой катер! Живо! - крикнул он вбежавшему на звонок матросу. Приказав старшине катера держать курс на английский крейсер "Толбот", Сэнэс бросил взгляд на то место рейда, где стояли русские суда. Еще только брезжил слабый рассвет, но очертания "Варяга" были хорошо видны. Он стоял, сурово и неприступив выделяясь в сумрачном воздухе своими горделивыми линиями. Прямо против русского корабля расположились японские миноносцы, слабо освещенные электрическими лампами. Сэнэс поднялся на палубу "Толбота", когда там вызванный в ружье караул оказывал воинские почести командиру итальянской "Эльбы". - Читали письмецо? - запальчиво крикнул Сэнэс, протягивая англичанину письмо Уриу, как только все командиры вошли в салон Бэйли. - Я имел честь получить письмо японского адмирала, - выжидательно ответил тот. - Как это вам понравится? - кипятился Сэнэс. - Корея только что объявила нейтралитет, а японцы вдруг начинают распоряжаться здесь, как дома. Я предлагаю сию же минуту протестовать против неожиданного и наглого нарушения японцами международного права. - Я также, - горячо поддержал Бореа. - Ведь этим письмом Азия послала вызов Европе. - Да, да, джентльмены, - согласился, наконец, командир "Толбота", - как представители наших государств, престиж которых мы здесь оберегаем, мы должны немедленно рассмотреть содержание письма адмирала Уриу, чтобы прийти к общему решению. Но я не вижу здесь командиров "Варяга" и "Виксбурга", заинтересованных в данной ситуации не менее нас. - О-ля-ля! Мы их сейчас притащим! - воскликнул Сэнэс. - Я еду за Рудневым, а вы, дорогой друг, - обратился он к Бореа, - соблаговолите взять на себя труд доставить сюда американца. Идет? Через несколько минут катер "Паскаля" и четверка "Эльбы" вновь запрыгали по воде рейда. Командир американского стационера "Виксбурга" капитан второго ранга Маршалл сделал вид, что он очень удивлен приездом Бореа, который с места в карьер забросал его вопросами: получил ли капитан письмо Уриу, каков его взгляд на нейтралитет Кореи и известна ли ему жалоба русских командиру "Толбота" о японской стрельбе минами по "Корейцу". - Беспомощная жалоба русских на японские мины достойна удивления, - холодно ответил Маршалл. Голос его был суров и недружелюбен. - Если японские мины действовали, почему русские орудия бездействовали? На востоке о войне русских с японцами говорили столько, что все перестали ей верить. Но раз она вспыхнула, ничего не поделаешь, надо воевать. Однако за войну отвечают те, кто воюет, а не те, кто ее созерцает. Бореа помедлил немного, потом спросил: - Значит, вы со мною не едете? - Нет. Бэйли принял командиров в салоне. Он был в парадном мундире с золотым шитьем, при орденах, и это как-то особенно подчеркивало важность, необычность беседы, которую вели собравшиеся. Руднев внимательно прочитал переданное ему английским капитаном уведомление Уриу, вникая в каждое слово. - Могу сказать одно, - произнес он, возвращая письмо, - японцы поступают нечестно, скрывая от меня, что война объявлена. Ведь всем вам известно, что телеграф в Чемульпо и Сеуле находится под японским контролем. Но с двадцатого января они не пропустили ко мне ни одной депеши, хотят захватить врасплох. Та информация о войне, которую я имел честь получить от вас, является для меня совершенно неожиданной. Дверь в салон все время открывалась, в нее входил командирский вестовой, устанавливая на столе тарелки с сандвичами и бокалы. - Уокер, - раздраженно заметил ему Бэйли, - вы сделаете мне большое одолжение, если сразу внесете сюда сода-виски и перестанете появляться здесь до той поры, пока я не позову вас. Подождав, когда вестовой вышел, Бэйли как будто с усилием оторвал свой взгляд от закрывшейся двери. - Что вы намерены предпринять, господин капитан? - повернулся он к Рудневу. - Защищаться до последнего человека. - Здесь, на нейтральном рейде? - Там, где на меня нападут... В дверях вновь вынырнула фигура Уокера. - Сэр, прошу меня простить, но пришло экстренное письмо для командира русского крейсера "Варяг". Мичман, с которым оно прибыло, просит разрешения повидать своего командира. - Попросите господина офицера сюда, - приказал Бэйли. Мичман, войдя в салон, быстро оглядел всех, подошел к Бэйли и взял руку под козырек. Все командиры встали, вытянулись во фронт. - Господин капитан, - щеголяя прекрасным английским языком, произнес мичман.- Имею честь доложить вам, что я, офицер русского крейсера "Варяг", прибыл на корабль его величества короля Англии "Толбот", чтобы донести находящемуся здесь моему командиру о прибытии на его имя экстренного пакета. Прошу вас разрешить мне выполнить эту обязанность. Четким шагом, продолжая держать руку у козырька, мичман подошел к Рудневу. - Господин капитан первого ранга. По распоряжению старшего офицера крейсера спешно и без всяких чрезвычайных происшествий доставил вам экстренное письмо консула в Чемульпо. Руднев торопливо вскрыл пакет и пробежал глазами препроводительное письмо консула, немного дивясь его нескладности: "Императорский вице-консул в Чемульпо, командиру крейсера "Варяг", Э 23, 27 января 1904 года. По просьбе японского консула в Чемульпо препровождаю к вашему высокоблагородию письмо японского контр-адмирала Уриу. Вице-консул Поляновский". Руднев нетерпеливо разорвал желтоватый конверт из плотной добротной бумаги, на которой не было написано никакого адреса. Письмо адмирала было коротким: "ЕГО ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА КОРАБЛЬ "НАНИВА". 26 января (8феврая)1904 г. Сэр, Ввиду существующих в настоящее время враждебных действий между правительствами Японии и России, я почтительнейше прошу Вас покинуть порт Чемульпо с силами, состоящими под Вашей командой, до полдня 27 января (9 февраля) 1904 г. В противном случае я буду обязан открыть против Вас огонь в порту. Имею честь быть Вашим покорнейшим слугой. С. УРИУ, контр-адмирал, командующий эскадрой Императорского Японского флота. Старшему из русских офицеров". Руднев прочел письмо несколько раз про себя, потом громко огласил его. Командир "Варяга" имел совсем спокойный вид, и только неожиданно забившаяся жилка на виске говорила о его волнении. Посмотрев на свои часы, он сказал: - Сейчас половина десятого. Письмо датировано вчерашним днем. Трудно предположить, чтобы Уриу не имел возможности доставить мне свое уведомление если не вчера, то хотя бы сегодня, но значительно раньше. Вызов более чем дерзок, но я принимаю его. - Живы славные традиции великого русского народа! - экзальтированно воскликнул Бореа, с глубокой внезапно вспыхнувшей симпатией поглядывая на Руднева и мичмана. - Перед мужеством и бесстрашием русских моряков приходится лишь преклониться, - сверкая глазами, поддержал итальянца Сэнэс. - Благодарю вас, милостивые государи, за сочувствие, - поклонился Руднев. - Но позвольте предупредить вас о следующем. Сконцентрированные в Чемульпо японские суда имеют около сорока минных аппаратов. Ясно, что они в первую очередь используют против меня это грозное оружие, особенно имея в виду, что у меня таких аппаратов только шесть. Чтобы предупредить минные атаки, я вынужден немедленно открыть огонь против японцев или же прошу проводить русские корабли вашими судами до выхода из нейтральных вод, тем более, что японский транспорт все еще находится на рейде. Командиры иностранных судов ничего не ответили, вопросительно поглядывая друг на друга. Затем, пошептавшись о чем-то с французом и итальянцем, Бэйли сказал Рудневу: - Командиры иностранных судов считают, сэр, что они должны послать контр-адмиралу Уриу свой мотивированный протест по поводу происходящего, но во имя столь строго соблюдаемого нами всеми нейтралитета обмен мнений и окончательная формулировка протеста должны произойти в секретном, без участия воюющих сторон, совещании. Вследствие изложенного, сэр, мы покидаем вас на некоторое время, по истечении которого я буду иметь честь ознакомить вас с содержанием нашего протеста. Бэйли говорил с виноватым видом человека, ясно сознающего ненужность и нелепость совершаемого, но не имеющего мужества открыто признаться в этом. Оставшись в салоне один, Руднев вдруг почувствовал, что он голоден, и вспомнил, что ничего не ел еще со вчерашнего обеда. Фужер сода-виски и несколько сандвичей утолили его голод и прогнали усталость. Он принялся мерить шагами каюту от стены до стены, нетерпеливо ожидая, когда выйдут командиры. Никчемность этого совещания была ему сейчас совершенно ясна, и каждая минута казалась напрасно потерянной. Ему хотелось сейчас быть на "Варяге", он представлял себе, как, выйдя отсюда, с полным отрешением от всего личного поднимется на палубу своего корабля. Теперь в Рудневе не оставалось ничего от той мучительной напряженности мыслей, во власти которых он находился вчера и в этот день утром. Все стало ясным. Война! Нервная напряженность сменилась приливом холодной силы, упругостью тела, мускулов. Уверенно и точно работало сердце, разнося кровь, которую Руднев готовился отдать всю, до последней капли, за честь командовать "Варягом". - Простите, сэр, мы задержались, - услышал он голос Бэйли. - Нами составлен следующий протест, соблаговолите его выслушать: ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА КОРАБЛЬ "ТОЛБОТ". ЧЕМУЛЬПО 27 января (9 февраля) 1904 г. Сэр, Мы, нижеподписавшиеся, командующие тремя нейтральными военными судами Англии, Франции и Италии, узнав из полученного от Вас письма от 26 января (8 февраля) о предполагаемой Вами сегодня в 4 часа дня атаке русских военных судов, стоящих на рейде Чемульпо, имеем честь обратить Ваше внимание на следующее обстоятельство. Мы признаем, что так как на основании общепризнанных положений международного права порт Чемульпо является нейтральным, то никакая нация не имеет права атаковать суда других наций, находящихся в этом порту, и держава, которая преступает этот закон, является вполне ответственной за всякий вред, причиненный жизни или собственности в этом порту. Поэтому настоящим письмом мы энергично протестуем против такого нарушения нейтралитета и будем рады слышать Ваше мнение по этому предмету. БЭЙЛИ, командир корабля его Величества "Толбот" БОРЕА, командир корабля "Эльба" СЭНЭС, командир корабля "Паскаль" Сотокичи УРИУ, контр-адмиралу, командующему эскадрой Императорского Японского флота". - Как вы находите наш протест? Достаточно он энергичен? - Вполне, сэр, - ответил Руднев, скрывая едкую иронию. - Несомненно, ваш голос дойдет до слуха адмирала Уриу, и вы услышите его мнение по этому предмету. Что же касается моего мнения, то я его передам адмиралу Уриу на языке моих пушек и буду очень рад, если в громе их утонут все возражения японцев. Сигнал семафором о съемке с якоря "Кореец" принял от "Варяга" в одиннадцать часов двадцать минут. Над морем нависла дымка, солнце тускло просвечивало сквозь нее, как через немытое стекло, но погода обещала быть ясной. "Кореец" снялся при полном штиле. "Варяг" выбирал якорную цепь, и "Кореец" на некоторое время опередил его. Но "Варяг" быстро управился с якорем, настиг "Корейца". Несколько минут оба корабля шли рядом мимо иностранных судов. Оркестр на "Варяге" заиграл "Преображенский марш". На палубе иностранных судов построились во фронт их командиры, офицеры, караулы и все матросы. Командир "Эльбы" приказал своему оркестру играть русский гимн. Командир "Паскаля" крикнул своим морякам: - Салют героям, так гордо идущим на смерть! Командир американского "Виксбурга" Маршалл, поглядывая на проплывавшего мимо "Варяга", сухо сказал судовому врачу: - Отдаю должное и "Варягу" и "Корейцу". Команда их в полной мере демонстрирует мужество, хладнокровие, выдержку и даже настойчивость. Ведь они могли бы предпочесть сдачу. Но в конце концов все моральные свойства бессильны против техники. Японский крейсер "Асама" один имеет восемнадцать тяжелых орудий против пятнадцати орудий русских. Мораль ясна. Проходя мимо иностранных кораблей, "Варяг" быстро обогнал "Корейца", потом уменьшил ход. Судовой штурман, находившийся на мостике, напряженно следил за курсом. Нависшая над водой сероватая дымка скоро разошлась. Спокойное море чуть переливало светлыми тонами, будто на поверхности его тут и там лежали целые поля перламутра. Изредка вдали, среди колыхания воздуха, возникало что-то вроде марева. И вдруг в этом колыхании далекого горизонта штурман уловил своим биноклем следы дыма. Вскоре стало ясно, что это целое собрание дымов, множество их. Несомненно, двигалась неприятельская эскадра. Руднев тоже прикинул к глазам бинокль, тщетно пытаясь разобрать, с каким врагом и в какой последовательности предстояла встреча. Через некоторое время он оглянулся назад. "Кореец" уже намного отстал. Руднев недовольно застопорил крейсер. Остановились мощные машины, могучий корабль замер на месте, ритмично покачиваясь на легкой зыби взбудораженного моря. Поджидая своего соратника, он словно всматривался в неприятеля, оценивал его. Когда "Кореец" и "Варяг" снова сблизились, японская эскадра уже отлично проектировалась вся целиком. Русские суда снова вместе тронулись навстречу ей. Пройдя остров Иодольми, они могли уточнить наблюдения: их поджидала японская эскадра из шести крейсеров, шедших в строе пеленга. Восемь миноносцев держались за эскадрой. Далее к югу виднелось еще несколько судов. "Варяг" продолжал бесстрашно идти вперед. Очертания японских крейсеров росли, все выше, все ближе становились их борта. Вдруг с одного из них сорвалось белое облачко, с другого - беленький клубочек. Затем со всех бортов, перегоняя друг друга, побежали языки белесого пламени в клубах горчично-желтого и черного, как тушь, дыма. Над головой загудело. Перелет. Страшный взрыв где-то там, в воде, позади "Варяга". Совсем внезапно пламя переродилось в звуки, в оглушительный гром канонады. Ее сплошной неразборчивый рокот прорезал холодный свист. Вражеский снаряд ударил в борт. "Варяг" ухнул, осел, потом выпрямился. Канонада разрасталась. Со стороны японцев полыхали, вздрагивали и пропадали жидкие по цвету, бледные под солнечным светом мазки огня, вспухали желто-бурые, охряные и черные кусты дымаю И все это имело свой голос: рычало, ревело, клокотало. Командир "Корейца" Беляев подал первые команды стрельбы внешне спокойно, словно он выключил из своего внимания все бушевавшее вокруг канонерской лодки, но все увидели, что лицо его побледнело, и поняли, что для него секунды ожидания результатов первого выстрела самые трудные. Все разделяли это волнение, так как знали, что орудий, которыми можно разрушить броню японских крейсеров только два, и оба они на "Корейце". Потопить броненосные вражеские корабли мог только "Кореец". Но в то же время Беляев мужественно смотрел правде в лицо, не обманывая себя особыми надеждами. "Задавят нас японцы своей численностью, - думал он. - Если бы нас одних, еще полгоря, а вот зачем "Варяг" с нами гибнет? Если бы не мы, прорвался бы "Варяг", раскидал насевших шавок, порастряс кое-кому душу... У-у-у, тихоходина старосветская!" - неожиданно озлился он на "Корейца". Понимая, что недолеты снарядов "Корейца", даже вполне оправданные, только поднимают дух у японцев, Беляев приказал временно прекратить стрельбу вовсе и идти навстречу неприятелю до пределов полной эффективности огня. Для этого "Корейцу" надлежало пройти порядочное расстояние под огнем дальнобойных японских орудий. На "Варяге" офицеры и матросы держались с таким же мужеством. Машинально взглянув на часы и вовсе не запомнив, который час, Руднев отметил, однако, что вот уже полчаса идет неравный бой, а люди ведут себя, несмотря на потери, как герои. Если все будет так дальше и "Варяг" не потеряет хода, пожалуй, удастся добраться до японских кораблей, не имеющих на себе брони, и пустить кое-кого из них ко дну, хотя бы и ценою собственной гибели. В голове его блеснул смелый замысел: притянуть к себе ближе японскую эскадру, хотя бы даже за счет учащения вражеских попаданий в "Варяг". Тогда в бой смогут вступить восьмидюймовые орудия "Корейца". В эту минуту на боевую рубку торопливо поднялся старший офицер. Он доложил, что не менее пятой доли людей уже вышло из строя - убиты или ранены, - но что хуже всего: "Варяг" почти лишился возможности управляться, так как рулевые приводы порваны, румбовое полузатоплено... - Эх, Всеволод Федорович, - продолжал он. - Сокровенная мысль у меня такая: повернуть бы нам обратно в Чемульпо, перегрузить там на "Варяга" всю артиллерию "Корейца", весь его экипаж, заштопаться, исправить по возможности рулевые приводы. Часам бы к четырем управились. Потом бы взорвали "Корейца", а сами - на прорыв. Ход у нас замечательный, ни один из японских крейсеров не нагонит. По дороге постреляли бы из восьмидюймовок "Корейца", смотришь и пустили бы ракам на съедение "Асаму" или "Наниву"... Что вы на это скажете? - Скажу, что рассудили вы совершенно правильно, - ответил, подумав, Руднев. Сейчас он с особенной силой ощущал в себе чувство глубочайшей ответственности за крейсер, за находившихся на крейсере людей. Среди грохота сражений в нем не умолкал голос воинской мудрости: истина в том, что твердость духа при неудачах необходима не меньше, чем смелость при успехах. Сознание этой истины он берег, как величайший дар своего разума, сохранившего для него опыт минувших поколений. Этот же разум подсказывал ему, что спасение "Варяга" и "Корейца" в огромной степени будет зависеть от него, Руднева, от его умения, находчивости, хладнокровия. Его воля к победе должна первенствовать над всем, его власть командира должна подчинить себе все, стать более, чем всегда, сосредоточенной, убежденной, охваченной единым порывом - победить. Руднев принял окончательное решение. Он приказал поворачивать обратно в Чемульпо и, отдавая приказ, был глубоко убежден, что его решение единственно верное. "Варяг", разворачиваясь машинами, стал поворачивать вправо, сделав об этом сигнал "Корейцу". Сильное течение около острова Иодольми несло крейсер прямо на огромную отмель, на которой отчетливо были видны неровные края камней. Совсем близко от острова пришлось дать задний ход обеими машинами. Пока "Варяг", прекратив движение вперед, производил свои эволюции на одном месте, расстояние между ним и неприятелем значительно уменьшилось. Огонь всех вражеских крейсеров усилился, и попадания их участились. Напряжение боя еще более возросло, хотя пять минут назад казалось, что достигнут предел, за которым человек лишается способности дышать, думать, противодействовать давящей его неравной силе. Наконец "Варяг" повернулся, получил возможность стрелять левым бортом, орудия которого были менее повреждены. Навстречу "Варягу" шел полным ходом "Кореец", приближаясь к японской эскадре. Он все еще не открывал огня из своих восьмидюймовок, и это нервировало Руднева. И вдруг с "Корейца" слетело темное облако дыма. У четвертого, шедшего в строю пеленга, японского крейсера поднялся огромный столб воды. Руднев смотрел на "Корейца", то и дело закрывавшегося черным дымом. Сердце его колотилось. - Молодец Беляев! - услышал Руднев за собою голос старшего офицера. - Стреляют не бездымным, а обыкновенным порохом. Догадался, что клубы дыма скрывают его от японского прицела. Выстрелы "Корейца" по четвертому японскому крейсеру давали то недолет, то перелет. Но один из снарядов упал на самый крейсер. С "Варяга" было видно, как там взметнулось пламя взрыва... Громовое "ура" всего экипажа "Корейца", восторженно встретившего это удачное попадание, до Руднева, конечно, не долетело, но Беляев, увидев, как на японском корабле вспыхнул огромный пожар, сразу почувствовал себя счастливым. Наконец-то сократилось пространство, делавшее для него японцев недосягаемыми. Тактика неприятеля, сосредоточившего весь свой огонь на "Варяге", казалась командиру "Корейца" оскорбительным пренебрежением и в какой-то мере унижала его корабль. С яростью подсчитывал он жестокие удары японцев по "Варягу", с гордостью отмечал геройское поведение русского крейсера, непрерывно стрелявшего, не подпускавшего к себе врага. Но в то же время Беляеву страстно хотелось, чтобы и орудия "Корейца" всей своей мощью ворвались в этот горячий бой, а между тем медлительность корабля вынуждала к молчанию, к бездействию. В течение первого получаса боя фарватер около "Варяга" кипел от разрывов вражеских снарядов, около же "Корейца" было совсем тихо, как в пруду. Теперь положение изменилось. С новым выстрелом, сделанным рукою бывалого артиллериста, на "Корейце" вновь загремело русское "ура", приветствуя взрыв и огонь у кормовой башни "Асамы". Командир канонерской лодки был счастлив: он знал, что пробить шестидюймовые плиты из лучшей закаленной стали, защищавшей башни японского крейсера, - это значит вывести "Асаму" из строя надолго, если не навсегда. Матросы смотрели на горевшие японские корабли как зачарованные. Следы вялости, упадка настроения как водой смыло. Опять все подтянулись, глаза стали зорче смотреть, руки увереннее действовать. Комендоры целились особенно тщательно, и не прошло пяти минут, как палуба "Корейца" вновь огласилась победными криками: на поверхности воды не стало одного вражеского миноносца, нашедшего себе место на дне моря. Отвлекшись боем, Беляев на несколько минут забыл о "Варяге". Он навел на крейсер бинокль, когда там одновременно вспыхнули два пожара. "Варяг" вдруг остановился и, имея заметный крен, стал поворачивать вправо. Сигнал Руднева "Изменяю курс вправо" Беляев увидел, уже пройдя остров Иодольми. Мелькнуло предположение, что "Варяг" получил повреждения в руле. Беляев хорошо знал, что на любом корабле, от гички до броненосца, надо молниеподобно, но спокойно отвечать на любое явление в море. Избегая соствориться с "Варягом" по отношению к неприятелю, командир "Корейца" положил руля вправо на борт и, уменьшив ход до малого, описал циркуляцию в двести семьдесят градусов в левую сторону. Затем он снова вступил в кильватер "Варяга", повернувшего на рейд, и дал полный ход. Следуя таким образом, он продолжал стрелять по наседавшей японской эскадре, прикрывая крейсер сначала огнем орудий левого восьмидюймового и кормового шестидюймового, а потом только кормовым огнем. Японцы продолжали бой, застопорив машины. Уходивших на рейд Чемульпо и продолжавших отстреливаться "Варяга" и "Корейца" теперь преследовали лишь два броненосных крейсера, которые по сигналу Уриу бросились в погоню и все время вели жестокую стрельбу... Но потопить русские корабли или хотя бы заставить их отклониться от взятого курса на рейд не удалось, хотя на палубе "Варяга" творилось что-то ужасное. Японская шрапнель поражала русскую команду. Ядра рвали людей на части. Треск стоял оглушительный. А русские среди этого кровавого побоища продолжали действовать, маневрировать, прицеливаться, стрелять из орудий, как на учении. По "Корейцу" почти не били. Все внимание было обращено на "Варяга", по уничтожении которого предполагали быстро покончить и с канонерской лодкой... И все же без четверти час русские корабли приблизились к нейтральным судам и стали подходить к якорному месту. Японские крейсеры прекратили огонь, так как их стрельба могла быть опасной для судов международной эскадры. Испросив разрешение старшего, "Кореец" стал на якорь близ острова Обсерватории, имея за собою Чемульпо, а вслед за ним в час дня отдал якорь вблизи "Толбота" полуразрушенный вражескими снарядами, почернелый от копоти "Варяг". Вскоре командирский ординарец передал офицерам приказание Руднева собраться на совещание в чудом уцелевшей кают-компании кондукторов. Когда все офицеры собрались, старший инженер-механик доложил офицерскому совету о результатах осмотра корпуса и механизмов корабля. Состояние крейсера после жестокого боя было таково, что всем стало ясно одно: "Варяг" уже не являлся боеспособным кораблем. Руднев внимательно выслушал разноречивые, сбивчивые мнения своих офицеров по поводу того, как действовать дальше. Горячие, смелые, но мало реальные речи их были ему понятны. Но Руднев смотрел на них, и ему казалось бессмысленным, невозможным предположить, что через несколько часов все они почему-то должны будут умереть, вновь схваченные чужою, заранее подготовленной и хорошо рассчитанной на безнаказанность силой. Чувство протеста и возмущения охватило его. Он резко поднялся: - Итак, господа офицеры, пора нам сказать последнее слово. Утром мы говорили: если не удастся прорваться - взорвемся. Сейчас выяснилось: первая попытка прорваться не удалась, вторая обречена на полный провал. Мы имеем полную непригодность "Варяга" к дальнейшему действию, постепенное наполнение корабля водою через пробоины, заделать которые нельзя, порчу рулевых приводов и большую убыль в людях. Вступить при таких условиях в бой с японцами - значит дать им слишком легкую возможность одержать победу над полуразрушенным крейсером. Моя душа возмущается против этого. Нам остается одно - затопить родной корабль, а самим высадиться на берег... Теперь нужно решить вопрос, как произвести эту высадку... Сказав, что он снова соберет офицеров, когда все выяснит с командирами иностранных судов, Руднев круто оборвал совещание и заторопился на "Толбот". Через короткое время к спущенному трапу "Варягам стали подваливать одна за другой шлюпки, вельботы и катера иностранных кораблей. На всех иностранных кораблях были уже подняты пары, дымили трубы: суда готовились на всякий случай к выходу в море, их командиры торопились снять с "Варяга" всех раненых и команду. Спотыкаясь на развороченных палубах крейсера, доктора и санитары разбрелись по кораблю. Все было обуглено, перевернуто, везде были лужи крови. Содрогаясь перед тем, что видели, санитары поднимали раненых, переносили их в шлюпки. Матросы укладывали вещи. Крейсер постепенно пустел. - Лихо управились, - сказал старший офицер, подойдя к стоявшему у самого трапа Рудневу. - Без десяти четыре, а на "Варяге" хоть шаром покати. Спасибо все-таки иностранцам, всех разместили, и довольно сносно. Руднев не отвечал. Совсем по-детски он влез на поручни перил и сидел на них, неотрывно глядя на рейд. Его поза, весь нахохлившийся вид чем-то смутно напоминали птицу, посаженную в клетку. - Что это?.. Никак с "Корейца" последняя четверка отвалила?.. - продолжал старший офицер и, посмотрев на часы, добавил: - Не пора ли и нам, Всеволод Федорович? Все судовые документы уложены, лежат у часового. Старший и трюмный механики и все хозяева отсеков на местах, ждут. Руднев продолжал сидеть, нервно попыхивая папиросой, прилагая все усилия, чтобы скрыть овладевшее им волнение. Со стороны "Корейца" один за другим с промежутками в две-три секунды прогремели два взрыва. Руднев соскочил, взял под козырек. Его примеру последовал старший офицер. Когда все было кончено, командир сказал: - Отжил свое "Кореец", вечная ему память! Хорошая была канонерская лодка. Кабы не тихоходность, узлов побольше - и помирать не надо. Видали, как ее корпус распался на три части?.. Пора и нам! Приказывайте открывать кингстоны. Флаги оставить на месте: "Варяг" погиб в бою!.. Снимите с поста часового. Последние боевые сборы к походу на Порт-Артур были закончены. В течение всего 26 января японские военные суда одно за другим выходили в море. Японская эскадра готовилась к внезапному открытию военных действий против России. В пять часов вечера главные силы адмирала Того подошли к острову Роунд в сорока-пяти милях от Артура. Здесь Того просемафорил миноносцам первого, второго и третьего отрядов истребителей: "Согласно полученным указаниям, атакуйте врага. Желаю полного успеха!" Миноносцы, отделившись от эскадры, полным ходом пошли к Порт-Артуру. Стоя в тесной застекленной рулевой рубке, Масадзиро, начальник 1-го отряда истребителей, покашливая, мужественно преодолевал приступы возобновившейся с утра малярии. На посеревшем от внутреннего напряжения лице натужно играли желваки, жестко хмурились брови. Масадзиро был недоволен, что быстроходных крейсеров "Ниссин" и "Кассуга", только что приобретенных при посредстве Италии у Аргентины, в составе эскадры пока еще не было. За последние дни между японскими моряками только и было разговоров об этой покупке. Говорили, что она состоялась по явно повышенным ценам с особого разрешения парламента. Передавали за достоверное, что Россия тоже торговала у Аргентины эти суда и за такую же точно сумму, но великий князь Алексей требовал от фирм, производивших продажу, крупного куртажа в свою личную пользу, вследствие чего сделка не состоялась. По последним сведениям, "Ниссин" и "Кассуга", обслуживаемые командами, составленными из английских моряков, еще в середине января ушли из Сингапура прямо в Иокосоко, где и ожидались со дня на день. Следовательно, сейчас они могли быть уже здесь. Несмотря на то, что эскадра Того основательно и тщательно подготовилась к внезапному налету на базу русского Тихоокеанского флота и сконцентрировала для этого превосходящие силы, Масадзиро не особенно верил в успех затеянного предприятия. Он давно знал русских моряков - их неустрашимость, самоотверженность, выдержку - и боялся, что перед лицом надвинувшейся на них опасности они организуют уничтожающий отпор и сами начнут преследование японской эскадры в море. Именно здесь и понадобились бы для победоносного единоборства быстроходные "Ниссин" и "Кассуга". Сигнальщик заметил, что навстречу миноносцам со стороны Порт-Артура движется какое-то судно. Масадзиро отдал нужные распоряжения. Скоро миноносцы окружили и осветили боевыми фонарями судно, оказавшееся большим коммерческим пароходом "Фули". Пароход остановился, опустил трап, с его палубы понеслись приветственные возгласы и крики "банзай". Масадзиро вплотную пристал к пароходу. По трапу быстро сбежал вниз бородатый японец. - Хэ! Хиросо! - окликнул Масадзиро. - Я самый! - сказал японец, ловко вскарабкавшись на миноносец. Озабоченно и торопливо они прошли вместе в каюту, откуда Масадзиро минут через двадцать вернулся в рубку. Тогда замелькали сигнальные огни, которыми начальник отряда вызывал к себе всех командиров флотилии. Каюта, где оставался Хиросо, заполнялась настороженными сосредоточенными людьми. Беря со стола одну за другой карты рейда и гавани Порт-Артура, штабной офицер поспешно размечал на них общее расположение русской эскадры и место каждого корабля, поминутно сверяясь с находившейся в его руках дислокацией, начерченной Хиросо еще в Порт-Артуре. Пока штабной офицер занимался своим делом, собравшиеся в каютах командиры вполголоса беседовали между собой. - Беру на себя уничтожить "Севастополь", - хищно блеснул золотом сплошь пломбированных зубов коренастый пожилой командир "Усугомо". - Заранее радуюсь смертям, которые настигнут сегодня множество русских. - Моя душа тоже искренне радуется этому, - поддержал его Такео Хиросо. - Еще недавно я опасался: удастся ли нам быстро проникнуть в секреты и чудеса европейской техники? Но теперь вижу, боязнь оказалась напрасной. Священное происхождение японского народа предопределило его несравненное превосходство в смысле ума и воли над народами других стран. - Ребенок воина является на свет при звоне оружия, ребенок нищего - при звоне милостыни о тарелку, - провел рукою по жестким волосам Асаи Масадзиро. - Япония выполнит свое священное назначение. Но задачи будущего не должны затемнять настоящих... - И он стал излагать присутствующим заранее и подробно разработанный адмиралом Того план внезапного нападения на Порт-Артур. Штабной офицер дочертил последнюю карту, опустил ее на груду уже лежавших на столе. Четырьмя линиями обозначались на карте стоявшие в шахматном порядке русские суда в составе шестнадцати