Алексей Степанович Сергеев. "Стерегущий" роман ИЗДАТЕЛЬСТВО ЦК ВЛКСМ "МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ" 1957 Литературная редакция В. Д. ПУШКОВА Художник И. УШАКОВ Глава 1 ЛЕЙТЕНАНТ СЕРГЕЕВ Привычка осталась с детства: заболеешь - укрывайся сразу двумя шерстяными одеялами, подоткнувшись ими с боков. Вестовой поставил на столик самое необходимое при морской простуде - бутылку рома. Так учил лейтенанта Сергеева его дедушка: "Сто лет не пей, а при болезни рому выпей". Александр Семенович через силу, как лекарство, выпил одну за другой две рюмки крепкого напитка, подтянул одеяло до самых глаз и сразу же согрелся. Потом его бросило в жар, и стало казаться, что койку качает, как в мертвую зыбь. От выпитого ли рома, или от жара мысли слегка стали путаться, выхватывая из памяти отдельные штрихи прошлой жизни... Давным-давно не был Сашутка в этих маленьких горенках с крашеными полами, с мебелью в чехлах из корабельной парусины, с незабываемыми запахами за десятки лет обжитого уюта и домовитости. Чем тут только не пахло! Тут и аромат сухих грибов, да не каких-нибудь, а отборнейших красных и белых, и разных ягод, которых в городе, как говорит бабушка, ни за какие деньги не сыщешь... Ну, а здесь, дома, ягод не продают, для себя собирают. Ешь на здоровье... А не съешь, можно варенье сварить, засушить или залить водкой, чтобы наливка на зиму была. Когда сам дедушка ее пригубит, а когда гости приедут чужого попробовать. "Гости, прости господи, - говорит бабушка, - разорение..." "Ну вот и дома... Дома!" - думает Сашутка, пропуская мимо ушей бабушкин голос, и слышит, как в сонной тишине однообразно, тикают часы, а откуда-то из подпола доносится песня сверчка, а вот, пугаясь собственных шорохов, выкатились на воровской промысел юркие мыши... Спаленка у Сашутки маленькая, но сколько дорогих детскому сердцу, родных и значительных вещей вместила она! Комод с пузатыми, как виолончель, наружными стенками притиснул к углу детскую кроватку с пологом и сеткой. Напротив комода книжный шкаф. Чуть отступя от него, ближе к окну, клеенчатое кресло с наброшенной бисерной вышивкой, с растопыренными налокотниками, на которые можно положить голову и даже вздремнуть полулежа. А перед креслом, боком к окну, в промежутке между двумя полосами портьеры, связанной еще прабабушкой, письменный стол из персидского ореха с семью ящиками. Портьера на окне, как узор; в тонкие кружева ее любит заглядывать лунная голубая ночь. Кроватка с сеткой и пологом родовая, знаменитая. В ней спит не только Сашутка, но когда-то спал и его отец, про которого матрос Никитин, оставшийся после флота вольнонаемным вестовым у дедушки, крикнул как-то, полвека назад, вбежав в дедушкину спальню: "Вставайте, ваше высокоблагородие! Их благородие мичман Сенечка из Севастополя приехали". Дедушка тогда в первый раз увидел сына офицером, при всех "Георгиях", честно заслуженных на севастопольских бастионах, и только поэтому простил своего вестового. А то бы припомнил старый матрос, как вбегать в офицерскую спальню без стука! Знать надо: даже когда на палубе крикнут "Аврал! Свистать всех наверх!", и то сначала к офицеру в дверь постучать следует, прежде чем войти. Дедушка знал и умел соблюдать морские порядки. Но еще строже относилась к соблюдению морских правил бабушка, истолковывая их всегда на свой лад. - У кого форменка чистая, - поучала она внука, - на того и бог во все глаза смотрит, от морской болезни и от бури спасает. Видит, что моряк правильный, чего с него взыщешь? Кто неаккуратный, или фуражка на голове пнем надета, чисто, прости господи, как воронье гнездо, с того, конечно, можно и голову снять. Зачем такому моряку голова, если он сам как пугало на огороде: что ни надень, все ладно, а люди смеются. Солнышко по утрам еще стояло невысоко, как в спаленку входила бабушка в черной кружевной наколке на серебряных волосах. Она заставляла Сашутку вставать, не шалить около медного рукомойника с ледяной, прямо из колодца, водой, помогала чистить зубы сыпучим порошком с прохладным запахом мяты; потом одевала в красную канаусовую* рубашечку с серебряным кавказским кушачком или в синюю форменку. И все это делала с наставительными присказками. Век их не переслушаешь - русские ведь, свои, лучшие в мире! В плавучей жизни потом, когда взгрустнется вдали от родины, куда как пригодятся! (* Канаус - плотная шелковая ткань.) Чай пили вдвоем с бабушкой за круглым столом. Это "по-нарочному" называлось "чаем". Прямо в самоваре был заварен кофе с цикорием с собственной грядки дедушки, к которой он никого не подпускал, пока не снимал всего цикория. - Боже ж мой, - умильно вздыхала бабушка, - пей - не выпьешь, еще и другим добрым людям останется... да вот что-то добрых людей на свете мало. Никитин чинно стоял у двери, - вдруг дедушка выйдет в столовую. Бабушка споласкивала Сашину чашечку в фарфоровой полоскательнице, на которой были нарисованы корабли с распущенными парусами, голубые берега с голубыми голландками, торопливо бегущими на берег встречать, кого бог пошлет: кому отца, кому мужа, кому жениха, а кому старый сундук с вещами, завещанным милым, умершим на чужбине. Саша брал из рук бабушки чашечку и ставил на свою клеенку, где мама нарисовала для него лодочки, а папа - огромный черный пароход с красной каймой вокруг борта, уверяя, что это русский сторожевой корабль, дозорный, стерегущий родные берега, страшный для врагов родины. Врагов, правда, на папином рисунке пока не видно, потому что они боятся корабля, но они всегда есть кругом. - Так уж мир построен, - говорит бабушка. - Везде есть враги. - Смотри не разбей чашечку, - предупреждала она, оглядывая принесенные Никитиным топленые сливки в маленьком сливочнике. Щупала рукой, теплы ли калачики, гревшиеся на спиртовой машинке, смотрела, на месте ли масло, соль. Если чего не хватало, прикрикивала на старого матроса: принеси то, принеси другое. Сашутка сидел чинно, как в корабельной кают-компании, про которую папа не раз говорил: "Уметь надо держать себя в кают-компании. Оскандалишься - и-и, брат мой, на свет потом не смотри! На всю жизнь потерял лицо! И говорить с тобою никто не станет, не то что водиться. Вот оно что такое кают-компания!" Видел Сашутка: все слушаются бабушку, даже Никитин. Что она ни скажет, что ни сделает, все хорошо. И сам слушался. Дымится кофе со сливками, во рту хрустит поджаренная корочка калачика, а бабушка подвязывает ему салфетку приговаривая: - Рот не набивай, не набивай. Это только на кораблях воры-ревизоры да в лавках купцы-удальцы карманы свои набивают. А ты стерегущий, вон дерзкий какой, либо в отца, либо в дедушку... Ну, наелся или еще будешь, пронзительный? Сашутка, слезая со своего креслица с полным ртом, продолжал жевать. - Я не пронзительный, я решительный, - наконец выговаривал он. - Не торопись, не торопись, решительный, - предупреждала бабушка, обтирая ему губы салфеточкой и отвязывая клеенчатый передничек. Похлопывая рукой по животику, шутила: - Ишь, как туго! Видать, серединочка полная. Ну, иди теперь на дворике погулять! На крылечке холодок. Вылез на солнышко старый кот Мурзик, соображает, что было, чего нет. Полагавшееся ему молоко он уже выпил, второго могут дать и не дать. Забудут! Нет теперь у людей прежней доброты: холодный погреб с молоком и тот стали от своего кота запирать. Посредине двора горластые петухи, наскакивая друг на друга, сводят свои вековые счеты. Поднимая переполох в птичьем царстве, щенок Рыжка гоняется за индюками и курами. - Ну и глупыш! - кричит ему Сашутка. На крыльцо выходит отец в морской тужурке с блестящими погонами и георгиевским крестиком в петлице. - Как дела, моряк? - спрашивает он у сына. Бабушка сидит за своим бесконечным вязанием, а Рыжка продолжает веселую собачью игру: облаивает и пугает все, что есть живого на дворе. - Кушать подано, - степенно говорит Никитин, появляясь на крыльце. После беготни с Рыжкой Сашутку заставляют вымыть руки. Теперь за столом к завтраку собралась вся семья. Дедушка, посапывая, берет графинчик и, наливая, говорит: - Вот она, живая-мертвая вода, сказка народа о веселье... А когда рюмка пустеет, крякает и продолжает потвердевшим голосом: - Всегда пей, Сашок: и когда болен и когда здоров. Не верь бабьим разговорам, что это вред, - и иронически, с вызовом поглядывает на бабушку. Та обиженно поджимает губы. - Удивляюсь, Семен Семенович, все-то вы ребенка плохому учите! - Не я, а вы! - внезапно свирепеет дедушка. - Помешались на своем Сеченове с лягушками... Физиологички! Воспитательницы! На дедушку не сердятся. Он кричит не от сердца, а любя всех. Он сам знает это и тут же старается деликатно извиниться перед бабушкой. - Что за чудесные грибки вы в этом году насолили. Ешь, не нарадуешься, - говорит он, закусывая рыжиками. - Кушайте на здоровье, - отвечает бабушка. Дедушка отодвигает графинчик с водкой, пьет херес, аккуратно управляется с котлетою вилкой. - Ешь, стремительный, котлету, - предлагает он внуку. Но котлета Сашутке не нравится. После тарелки борща его уже разморило. Сидеть за столом не хочется, клонит ко сну. Мама пристально смотрит на него, смеется. - Вы его лучше принцем Сонулей зовите, дедушка, а стремительным назовем Рыжку. Тот моим птицам покоя не дает, гоняется за ними, как миноносец. Сашутка заразительно хохочет, бросается к бабушке и, пряча свое лицо в ее платье, чтобы удержать смех, выкрикивает: - Глупыш Рыжка, глупыш, а не миноносец! Мама встает, кладет Сашутке на плечо душистую руку, хочет поцеловать, но сын еще глубже прячет лицо в складки бабушкиного платья. Тогда отец подхватывает его на руки и, счастливого, смеющегося, брыкающегося, передает в материнские объятия... Александр Семенович проснулся, чувствуя себя совершенно здоровым, сильным и крепким. Воспоминания детства и привидевшийся сон освежили душу и тело. Лейтенант с пренебрежением отодвинул подальше к стенке стоявшую на ночном столике ненужную сейчас бутылку с ромом и стал одеваться. "Пожалуй, зря вчера послал за доктором Акинфиевым, - подумал он. - Приедет доктор, поднимет на смех. Скажет, насморка лейтенант испугался, и пропишет мятные капли, пять капель на ведро воды". Пока приводил себя в порядок, взбудораженная светлыми сновидениями память снова вернула его мысли к детству. Пройдя в кабинет, Сергеев вынул из письменного стола тетрадь в коричневом переплете. Это был его дневник, который он вел лет до двенадцати. Нетвердой детской рукой, но тщательно и любовно на первой странице были записаны прочитанные или слышанные где-то чужие мысли, показавшиеся ему в те далекие годы яркими и нужными для жизни: "Труд, труд, труд - вот три вечных сокровища... Если есть мужество, дело тяжелым не будет... Герой умирает однажды, трус - тысячу раз". Следующую страницу занимал рисунок: солдат, идущий в атаку с ружьем наперевес, и внизу запись: "Секрет военных успехов Румянцева - в его близости к армии. Даже состоя в высших военных званиях фельдмаршала и главнокомандующего, лучшей для себя похвалой он считал, что рядовые его войск называли его "прямым солдатом". Последние два слова были густо подчеркнуты синим карандашом. Должно быть, писавший и перечитывавший их мальчик глубоко задумался над этим солдатским отзывом, вникая в его смысл. С третьей страницы почерк становится более мелким и торопливым: "Все хвалят Белинского и советуют его читать, а я его не понимаю. Иногда мне кажется, что я просто глуп, а потом думаю: Белинский пишет не о том, чем я интересуюсь, но о вещах более серьезных. Иногда все же написанное Белинским кажется мне доступным и так и царапнет сердце. Например, написанное им о Ломоносове: "...вдруг на берегах Ледовитого моря, подобно северному сиянию, блеснул Ломоносов. Ослепительно и прекрасно было это явление! Оно доказывало собою, что человек есть человек во всяком состоянии и климате, что гений умеет торжествовать над всеми препятствиями, какие ни противопоставляет ему враждебная судьба, что, наконец, РУССКИЙ способен ко всему великому и прекрасному..." Рукою деда - рядом и ниже - было приписано: "Правильно, внучек: русские способны на все великое. Не уставай никогда защищать Россию словом и делом. Запомни, что думали и говорили русские о защите своей родины: "Кто с мечом к нам войдет, от меча и погибнет. На том стоит и стоять будет русская земля". Не забывай, внучек, никогда, что ты русский, и береги наше доброе имя. Это про него сказал Александр Васильевич Суворов, когда написал: "Доброе имя должно быть у каждого честного человека. Лично я видел это доброе имя в славе своего отечества. Мои успехи имели исключительною целью его благоденствие". Дальше в тетрадь была вклеена нарисованная мамой акварель: сосновый лес, сбегающий с гористого берега к морю. Славянскою вязью она написала: Уж и есть за что, Русь могучая, Полюбить тебя, Назвать матерью. Сергеев спрятал дневник в ящик письменного стола и достал оттуда альбом с пожелтевшими от времени домашними фотографиями. На карточках лица были чуть-чуть другими, не такими, как помнились в жизни, но мысли, цепляясь за них, вдруг опять широко развернули жизненный свиток прошлого... Полукруглый главный подъезд университета всегда был закрыт. Входить надо было в боковую дверь. В обширном вестибюле, очень теплом и светлом, тянулся ряд студенческих шинельных. Прямо наверх поднималась широкая лестница с огромными часами на стене, расходившаяся с площадки вправо и влево. Парадная лестница вела в колонный актовый зал и в церковь. Налево ютилась высокая ясеневая дверь с медной дощечкой: "Дмитрий Иванович Менделеев". Между дверью и лестницей величаво прохаживался представительный, степенный швейцар, державший себя с большим достоинством. Снисходительно взглянув сверху вниз, он спрашивал: "Вам кого, ваше благородие?" - и, получив ответ, показывал рукой: "Налево извольте!" Саша звонил. Открывалась дверь. За нею стоял служитель при лаборатории Дмитрия Ивановича - Алексей, небольшого роста в казенном форменном сюртуке с синим воротником. Служитель мрачновато улыбался, чуть сторонился и, произнося "пожжалте", помогал снять пальто. Пока Сергеев обдергивал перед зеркалом морскую курточку, из коридора вбегала в прихожую Оленька, бойкая девочка лет десяти. Саша чинно расшаркивался. Оленька грациозно протягивала ему обе руки и делала изумленные глаза. - Неужели вы? А говорили, что вы на "Гайдамаке" в кругосветное плаванье ушли. Нет? Боже, как мы счастливы. Ну, идемте скорее, мама без вас соскучилась. Потом Саша целовал душистую руку Феозвы Никитичны. Растягивая слова, она медленно спрашивала: - Ну как, все благополучно? Не очень шалили у себя в училище? Оленька игриво грозила ему пальцем. Сергеев охотно ходил сюда. Здесь жила та, которую он втайне называл феей. Жизнь при ней казалась ему неизмеримо прекрасней, чем без нее, и так весело было ощущение многоцветного бытия. Во втором этаже над квартирою Менделеева были расположены аудитории. Одна за другой они выходили в длинный коридор, верстой протянувшийся во всю длину университетского здания. Когда в коридор пробирались Саша Сергеев, Володя Менделеев, Алеша Крылов и Алеша Трирогов, аудитории были уже закрыты, и мальчики приподнимались на носках, чтобы заглянуть в дверь, за которой таилось знание. В широкие окна коридора глядели сумерки. В физическом кабинете начинали зажигать лампы. В коридоре, как ночной мотылек, появлялась Оленька: - Где вы пропали? Папа зовет чай пить. Володя, заговорщицки подталкивая в бок Сашу, говорил, скашивая глаза на Трирогова: - Ей-богу, без меня сестрица минуты прожить не может. Алешка, чуешь? Трирогов краснел, но глаза его загорались радостью, а Сергеев, тоже влюбленный в Оленьку, мучился ревностью и тоскливо думал, как он одинок, невыносимо одинок и несчастлив. Все свои симпатии к семье Менделеевых Саша перенес теперь на Володю. Их дружба крепла. Они дали друг другу слово не разлучаться и служить вместе на одном корабле. В октябре 1889 года Оленька и Трирогов обвенчались. После венчального обряда все спустились в актовый зал поздравлять молодых. В толпе ловко и проворно засновала рать лакеев, разнося шампанское в бокалах, фрукты и конфеты, и все двинулись к Трироговым с приветственными возгласами. На Сергеева набежала печаль, как мгновенная белая пена, но не было ни больно, ни страшно, ни жаль решительно ничего. Издали взглянув еще раз на Олю, он мысленно прошептал: "Что ж, будь счастливой, любимая", - и ушел, не подойдя с поздравлением к Трироговым. Но дружба с ее братом не порвалась, хотя в первые годы службы Владимиру Дмитриевичу повезло больше, чем его другу. Когда оба они в конце 1893 года получили назначение на один корабль, отправляемый на Дальний Восток, молодой Менделеев уже возвратился из кругосветного плавания, побывав в Индии, Японии, Китае, Корее и Владивостоке. И Дмитрий Иванович, давно имевший уже вторую семью, и Феозва Никитична, одиноко жившая на своей даче в Ораниенбауме, были одинаково рады тому, что Володя и Саша опять будут вместе. Дмитрий Иванович так трогательно заботился о старшем сыне, что Сергеев перед отплытием на Дальний Восток особенно остро ощутил отсутствие родной семьи и снова стал думать о близких людях, ушедших из жизни навсегда. Особенно часто он вспоминал бабушку. Должно быть, это были отзвуки на впечатления, полученные в последние дни пребывания в отчем доме... Страницы альбома подходили к концу. Сергеев видел себя уже офицером русского флота, но вот снова встретился маленький снимок веселого мальчугана в матросском костюмчике. Отец, мать и он должны были ехать тогда в Архангельск. Папу переводили на новую службу. А с неделю назад над бабушкиным балконом поселились какие-то незнакомые, чистые, как мечты, птицы. Бабушка сказала, что они, наверное, летят с севера, может быть из того же Архангельска, что им нужно набраться сил для дальнего заморского пути, и кормила их, насыпая крупу и крошки на дощечку, специально прибитую для этого под окном. Когда на дощечке было пусто, птицы стучали клювиками в стекла окна, а иногда влетали на балкон и проносились через него с требовательным чириканьем. Каждый день водила бабушка Сашутку в лес. Густая тень лежала на тропинке, на мягкой, в осеннем цветении траве. Солнце с трудом пробивалось в гущу, высвечивая листья лип и кленов. Упрямо поднимались кверху, расправляя могучие кроны, дубы и вязы, тополя и яворы. По-солдатски надежно загораживали вход в чащу вытянувшиеся во фронт сосны. Бабушка знала в лесу все: и куда лучше идти и как называются различные травы, цветы, деревья... В лесу они собирали сосновые шишки, и бабушка учила: - Эти не бери, старые, пустые. Люди тоже есть такие. Живут, живут и не знают, для чего живут, для чего жили. Брось, брось, видишь пустая, прошлогодняя, семена из нее уже повысыпались. Бабушка пренебрежительно отбрасывала в сторону не понравившуюся ей шелуху, и сама легко наклонялась, быстро собирая плотные, коричневые шишки. - Эти хорошие. Видишь, семян сколько. Высокие сосны из них повырастут, как раз для мачт. А пока подрастать станут, будут шуметь, шептаться промеж себя о своем, о заветном, и не вспомнят, что ходили тут бабушка с внуком, и не загрустят, не поплачут, что обоих давно уж на свете нет. А придет время, и самих их срубят и мачтами на кораблях поставят. Всколыхнутся около них белые паруса, вздутые ветром, и помчат сосны корабль в сторону чужедальнюю, тоскуя о земле родной, навеки покинутой... Последний раз приезжал Саша Сергеев погостить туда уже из корпуса. Все лето жил, как в чудесном сне, но перед самым отъездом в Питер простудился на рыбной ловле. Доктор сказал, что ехать пока и думать нельзя. Захолодало сразу же после успения. Ранняя осень давала переменчивые дождливые дни. То надвигались тучи, и лил густой теплый дождик, то они проплывали к морю, и небо делалось ясно-синим, словно летом. Днем через белые пушистые облака не раз и не два проглядывало солнце, освещая далекие горизонты, омытые дождем кусты и деревья, наново зеленевшие невспаханные поля и вытоптанный луг. К покрову снова приехал доктор, осмотрел Сашу, разрешил ехать. Остался ужинать. Пил с дедушкой ром и вспоминал с ним парусный флот, жалея об уходящей его красоте. Дедушка, грозно поглядывая на Сашу, говорил: - Какие теперь моряки! Чего доброго, они через полсотни лет не по воде - по воздуху плавать начнут! Никитин, подав Саше тарелку с голубцами, тяжело вздохнул: - Ешьте, в вашем Питере таких не дают! И Саша ощутил в его голосе ласку и грусть. После ужина бабушка играла на клавесинах "Уймитесь, волнения страсти" и марш из "Фауста", а потом прикладывала к глазам платок. Когда надо было ложиться спать, половину окна у себя в комнате Саша оставил открытой. Всю ночь шел дождь, мелкий, неугомонный, и Саша под его звуки вписал в свой дневник, что ему жаль уезжать отсюда, но он едет, потому что нужен отчизне, которой готов отдать все, что имеет, даже жизнь. День спозаранку выдался серый. Шумел ветер, сбивая с мокрых ветвей остатки желтых и красных листьев. Тепловатая сырость перенасытила воздух. Влага оседала на Сашином форменном пальто, на поднятом верхе экипажа, на лошадиных наглазниках. Над ожидающим экипажем с противным карканьем пролетали и кружились вороны, на кожаный верх с легким капельным стуком падали с соседней сосны намокшие шишки. Лошади застоялись, кучер стал объезжать их вокруг двора. У ворот дорогу перебежала черная кошка. Кучер полоснул по воздуху кнутом, яростно выругался. - Плохая примета - пути не будет! Вышедший на крыльцо Никитин грозно нахмурил лицо, закричал на кучера: - Ты что ж это при господах ругаешься? Линьков захотел? - И, обращаясь к Саше, другим, мягким голосом сказал: - Насчет кучеровой кошки не обращайте внимания. Суеверие сухопутной необразованности! А когда все уже попрощались и оставалось только сесть в экипаж, бабушка еще раз обняла Сашу на крыльце и, прижимая его голову к шерстяной кофточке собственной вязки, опечаленно шептала: - Ну вот и прощай, Саша, Сашуточка! Живи!.. Приди на могилку когда мою поклониться, родные ведь мы! И долго, долго махала ему вслед... Сергеев задумался: перед ним, едва умещаясь на странице альбома, блестел глянцем снимок красавца корабля. Накануне ухода "Памяти Азова" из Кронштадта Сергеев был вахтенным начальником. С моря дул сильный ветер, на рейде качало. Стоявший над морем туман то рассеивался, то густел и оседал на лице, на руках, на одежде мелкими капельками воды. Деревянная палуба мостика, по которому взад и вперед расхаживал Сергеев, была мокрой, словно после дождя. Володя Менделеев был свободен от вахты. Исполнилась, наконец, заветная мечта друзей вместе на одном корабле отправиться в дальнее плавание. Неожиданно на корабль приехали проститься с Володей сначала Дмитрий Иванович из Петербурга, потом Феозва Никитична из Ораниенбаума. Они прошли в каюту сына и пробыли там часа два, но Сергеев не мог побыть с ними, потому что вахта его не кончилась. И только когда Менделеевы уезжали, Сергееву удалось проводить их до трапа по палубе. Прощаясь, Феозва Никитична растроганно произнесла: - Дайте, голубчик, и вас я благословлю на путь дальний, на жизнь новую, неизвестную... И было в ее голосе столько затаенного горя и рвущейся наружу теплоты, что к горлу Сергеева подступил ком. Он растерянно взглянул на Дмитрия Ивановича, на Володю и, поспешно сдернув фуражку, припал к теплой женской руке. - Ну, поцелуемся и мы, - сказал Дмитрий Иванович, придерживая рукою поднятый воротник пальто, отбиваемый назад резким ветром, и, когда целовал, прошептал Сергееву на ухо: - Прошу, поберегите Володю. Из-за девицы беспутной совсем полоумный стал. Потом наступило молчание. Каждый из стоявших у трапа словно думал о чем-то своем, опустив глаза или смотря в сторону, и чувствовалось, что все ждут чего-то внешнего, постороннего, что помогло бы возвратить нарушенное душевное равновесие. Ветер крепчал. Волны, подымавшиеся все выше и выше, с шумом разбивались о борта корабля. Остановившийся около Володи вестовой передал ему записку старшего штурмана: "Владимир Дмитриевич, по моим наблюдениям, надвигается шторм. Посоветуйте вашим многоуважаемым родителям переждать его в Кронштадте, иначе их на переходе от Котлина до устья Невы здорово потреплет". Володя молча передал записку отцу. Дмитрий Иванович прочел, воскликнул: - Феозва Никитична! Едем, едем скорее. Мы не посейдоны, чтобы укрощать бури, а люди еще не научились этого делать. Менделеев ступил на трап. Там его подхватили под локти фалрепные* и, передавая с рук на руки, помогли перебраться на мотавшийся у трапа паровой катер. Володя сам помог матери спуститься вниз. (* Фалреп - трос, заменяющий поручни у выходного трапа; фалрепный - матрос, посылаемый с вахты подать фалреп.) Потом отсвистали фалрепных наверх, и Сергеев долго смотрел в бинокль на прыгающий в волнах катерок, деловито попыхивавший то черным, то белым дымком. Деликатное покашливание вестового заставило Сергеева оборвать свои воспоминания. Он отложил в сторону альбом с фотографиями и оглянулся на приоткрытую дверь. - Якись адмирал с барыней до вашего благородия заихалы, - вполголоса доложил матрос. Сергеев торопливо провел платком по глазам, одернул тужурку и вышел в гостиную. - Михаил Павлович! - изумленно воскликнул он, увидев адмирала Моласа, приветливо улыбавшегося ему. - Вас ли я вижу? - Если видите, то к вашему удовольствию не только меня, - ответил Молас, кивая на свою спутницу. Рядом с ним стояла высокая, статная женщина с тонким, строгим лицом и таким же строгим выражением глаз. Александр Семенович почтительно и выжидающе поклонился ей. - Знакомьтесь, - сказал адмирал, - Таисия Петровна Кадникова - ассистент доктора Акинфиева. Михал Михалыч просил передать, что вашу вчерашнюю цидулку получил, но сможет заехать лишь в конце дня. Половина Петербурга больна "испанкой", и он врачует теперь своих пациентов, имевших несчастье заболеть раньше вас. Чтобы не оставить вас без неотложной помощи, Михал Михалыч, пользуясь тем, что я от него направился прямо к вам, попросил Таисию Петровну пока заменить его. - Бесконечно признателен, - еще раз поклонился лейтенант, пожимая протянутую ему узкую женскую руку в черной лайковой перчатке. - Боюсь только, что я уже совершенно здоров. - Вчера были больны, а сегодня здоровы? Сомнительно. Болезнь в одну ночь не проходит, - чуть усмехнувшись, произнесла Таисия Петровна. Голос ее, звучный, низковатого тембра, лейтенанту понравился, но тон позабавил: суховатая, назидательная солидность не вязалась со слишком моложавым, даже юным обликом говорившей. - Сегодняшняя ночь была для меня подведением итогов очень долгого пути, - слегка подтрунивая над собой, оправдывался Сергеев. - Пути-и, - неопределенно протянула Таисия Петровна, пристально оглядывая его чуть прищуренными глазами, и лейтенант вдруг заметил, как красив у молодой женщины извив черной брови, как чист и изящен рисунок ее лба и носа. - Откуда же и куда путь? - От могил моих предков... в будущее. - О боже мой, какой огромный конец! - засмеялся Молас. - Тут действительно хватит времени и заболеть и поправиться несколько раз. - Александр Семенович, к вам можно? Примите старика в свою компанию! - послышался в дверях веселый возглас, и в гостиную быстро вошел лейтенант Семенов. - Вы что же это? Хворать вздумали? Следуете моде?.. Здравия желаю, Таисия Петровна, - с картинной учтивостью поклонился Семенов. - Боже мой! Ваше превосходительство! Какими судьбами? - Самыми обыкновенными. Сел в Артуре в экспресс и через тринадцать суток в столице. - Как доехали? - одновременно осведомились Сергеев и Семенов. - Массу драгоценного времени потерял. Мне теперь каждая минута дорога, а тут вынужденное безделье. И все думалось: вот бы вместо этого сверхмощного паровоза ракетный двигатель. Сел в Артуре, скажем, в десять, а в двенадцать сходи в Петербурге. - Нет еще такого ни в Европе, ни в Америке, - скривил губы в усмешке Семенов. - Мысли же из заграничных утопических романов - для ракетных двигателей сырье несовершенное. - Зачем же оглядываться на заграницу? - возразил Сергеев. - Я, например, знаю человека здесь, в Петербурге, который уже разрабатывает идею ракетного двигателя... - Кто именно? Какой-нибудь дилетант? Святой фантазер? У нас на Руси всегда так: кому не положено, тот и изобретает. - А ведь почти угадал, - засмеялся Сергеев. - Действительно, фантазер в генеральских чинах... Профессор Артиллерийской академии Дмитрий Константинович Чернов. - Ну, вот видите, - торжествующе проговорил Семенов и поправил у себя на груди адъютантские аксельбанты. - По должности этим бы следовало заняться, ну, скажем, командиру воздухоплавательной роты Кованько, а занялся почему-то артиллерист. - Тем лучше. Чернов человек свежей, оригинальной мысли, с хорошим русским размахом... Нет, вы подумайте только, какой диапазон интересов: улучшение стали и ракетный двигатель! - А это всегда так, - словно защищая Чернова от Семенова, заговорил Молас. - Уровень качества - уровень культуры. Кому же, как не людям глубокой мысли и незакисших мозгов искать и находить пути к повышению качества? Кому же, как не им, думать об улучшении всего существующего? Я вот в прошлом году был за границей и катался там в автоматических экипажах Даймлера и Бенца. Экипажи везут не лошади, а газовые и бензиновые моторы. Эти автомобили существуют там лет пятнадцать, а в России о них никто и не думает еще. Пора, пора готовиться к прогрессу. Если не самые предметы, то пусть хоть проекты на них будут готовы. Рожденная народной мудростью русская поговорка, применимая ко всему, говорит: готовь летом сани, а телегу зимой. Молчавшая Таисия Петровна неожиданно подала голос: - Ну хорошо. Допустим, накопится целая папка проектов таких салазок и тележек. А дальше что? - Как что? - изумился адмирал. - Прогрессивные промышленные деятели организуют акционерное общество для эксплуатации изобретения, изобретение начнет распространяться среди населения и так далее. Люди науки почувствуют заинтересованность населения в их работе. Научные открытия будут следовать друг за другом все чаще и чаще. - Ну, нет, - пылко возразила Таисия Петровна. - Жизнь показывает не то. Акционерные общества работают отнюдь не на благо народа. Умнейший человек, живший когда-либо в Англии, написал, что крупная промышленность окончательно отделяет от рабочего науку и заставляет ее служить капиталу. - Долой прогресс и науку! - в комическом ужасе воскликнул Семенов, делая вид, что затыкает себе уши растопыренными пальцами. Не обратив внимания на его восклицание, Таисия Петровна продолжала: - Наука станет двигателем прогресса только в том случае, если ее перестанут отгораживать от народа, когда сам народ создаст материальные условия для претворения проектов в действительность. - Браво, браво, Таисия Петровна! - иронически поклонился молодой женщине Молас. - Вижу, что вы в Медицинском институте не только трупы препарируете, но и политикой занимаетесь. Отойдите-ка лучше от этого в сторону. Ничего из ваших революционных устремлений не выйдет. - И не читайте "Исторических писем" Лаврова, - издевательски посоветовал Семенов. - А я уже прочла их, - тем же тоном ответила молодая женщина, - и вынесла из чтения много для себя поучительного. Но Лавров последнего, а главное, самого нужного слова не сказал. Нужные слова сказаны другими. - Например? - заинтересованно спросил адмирал. - Их сказал Маркс. - О-о! Вы и его читали? - удивился Молас, сердито насупив брови. Вошел вестовой Сергеева, о чем-то пошептался с ним. Сергеев утвердительно кивнул головой и, когда вестовой скрылся в дверях, радушно пригласил всех в столовую перекусить, чем бог послал. Таисия Петровна стала отказываться. Ее едва уговорили остаться. Завтрак был непритязательный, но вкусный и сытный: судак в маринаде, яичница-глазунья каждому на отдельной сковородке, жареная украинская колбаса с тушеной капустой. Молас ел молча, чуть посапывая. Семенов, пропуская под каждое блюдо по нескольку рюмок английской горькой, скоро воодушевился и стал весело рассказывать забавные случаи из своей адъютантской службы. Пить кофе перешли в кабинет. Таисия Петровна с любопытством оглядывала небольшую комнату. По стенам, сплошь убранным коврами и драгоценными восточными вышивками, было развешано в продуманном беспорядке холодное оружие. - Это ваша коллекция? - с легким изумлением спросила она. Ей в первый раз привелось видеть такое множество воинского снаряжения. - Ну уж и коллекция! - усмехнулся Сергеев. - Коллекция предполагает разнообразие собранного в мировых просторах, а тут только клинки отечественного производства, и то не всего, а главным образом Златоуста. - За что же такая честь Златоусту? - спросил Семенов, прихлебывая кофе. - Дружба с ним долголетняя у Сергеевых. Эти сабли и шашки всем нашим родом проверены и опробованы. Обратите внимание вот на этот булат, на его высокосортную сталь, высококачественную отделку металла. Сергеев снял с текинского паласа саблю с золотой рукояткой, потом с японской вышивки - палаш с узорным приспособлением из меди, в котором мог поместиться сжатый кулак, и передал оружие гостям. Семенов потыкал в стены обнаженные клинки с видом понимающего человека, трижды сгибал их о пол и, наконец, заявил, что они отличаются необычайной прочностью и гибкостью. Потом, вглядевшись в палаш, нашел на его рукоятке дату выпуска - 1822 год, - а на клинке вытравленные кислотой названия городов от Москвы до Дрездена. - Вот так географический справочник, - восхитился Семенов. - Зачем вам этот путеводитель? Сергеев не без гордости пояснил: - Это путь моего деда от Москвы до Дрездена, когда в тысяча восемьсот двенадцатом году он начал в рядах кутузовской армии гнать наполеоновские полчища, вколачивая непрошеным гостям здравые понятия о России. Этот кусок стали дед завещал своим внукам, чтобы мы сохраняли силу оружия, выкованного русскими для русских рук. Пока он вешал палаш на место, Таисия Петровна сняла с узенького, похожего на турецкую шаль коврика саблю, поразившую ее красотой выгравированных на клинке орнаментов, насеченных золотом. - Какой чудесный, причудливый узор. Что это? Сергееву был приятен вопрос молодой женщины, серьезно интересовавшейся не только вопросами общественного строя, но и строгой красотой оружия. - Узор необычный, - ответил он, - так как был вызван к жизни исключительными причинами. Видите: весь орнамент состоит из георгиевских крестов. Мой отец в Крымскую войну был юнкером флота, дрался за Севастополь с французами и англичанами и получил четыре георгиевских креста. Уже будучи полным кавалером, он продолжал сражаться, выполняя самые рискованные поручения. И тогда адмирал Нахимов сказал перед строем: "Орденский статут не дает мне возможности снова наградить юнкера флота Сергеева по заслугам, а то я украсил бы его грудь еще тремя бантами, чтобы у него был "бант бантов"..." Эти слова Нахимова стали известны России. Златоустовский завод изготовил и торжественно поднес эту саблю моему отцу... - А вот эти шашки и сабли, - повернулся он к простенку между окнами, - побывали в руках моих предков под Эрзерумом и Трапезундом. Кое-кому пришлось испытать на себе силу и страсть русского клинка. Без хвастовства скажу, - горделиво оглядел он висевшие шашки и сабли, - что в крепких руках холодное оружие становится горячим. У русских - это правило. Семенов сочувственно и понимающе кивал головой. Таисия Петровна задумчиво переводила глаза со стены на стену. - Но ближе всего мне, пожалуй, вот эти кортики, - продолжал Сергеев. - Кортики моего прадеда, деда, отца и мой первый - мичманский, надетый двадцать лет назад. Это все вехи нашей жизни во флоте. Мы ведь род старинный, морской. В ушкуйниках новогородских хаживали. На Балтийское да на Белое море в своих ладьях выплывали. С Петром Первым Азов у турок, Ниеншанц у шведов отбирали. В тысяча восемьсот девятнадцатом году на шлюпе "Восток" с Фаддеем Фаддеевичем Беллинсгаузеном в Антарктиду ходили. В тысяча восемьсот семьдесят седьмом году в экипаже "Константина" у Степана Осиповича Макарова состояли. С ним же, десять лет назад, по Тихому океану и Охотскому морю плавали на броненосцах, крейсерах, канонерских лодках, оберегая наш Дальний Восток от вражеских поползновений. С интересом слушая пылкую, отрывистую речь Сергеева, Таисия Петровна рассматривала его все более внимательно и пытливо. Наружность морского офицера казалась ей привлекательной. Волевой взгляд, упрямая, тонкая линия рта над русой бородой, резко очерченные скулы и слишком ранние морщины на широком лбу. Энергичное, сосредоточенное лицо, говорящее о натуре мыслящей и незаурядной. "Но неужели его удовлетворяет такая жизнь - жизнь военного моряка? - подумала она с грустью. - Неужели все эти кортики, сабли и палаши заслонили от него большой, живой мир?.." К ее изумлению, Сергеев, точно прочтя ее мысли, сказал задумчиво: - Портит нас море. Мечтателями делает. А ведь жизнь такова, что нашему брату, военному, учиться воевать надо, а не мечтать. Взгляды их встретились, и Таисия Петровна невольно вся вспыхнула от странного совпадения его дум с ее безмолвным вопросом. Когда Семенов и адмирал Молас поднялись, чтобы уходить, она, сама не зная почему, сказала: - А ведь мне, как врачу, придется все же вас выслушать и прописать кое-какие лекарства, иначе доктор Акинфиев разбранит меня за невнимание к его пациенту. - Согласен на все, если вы еще посидите со мной за чашкой кофе. Хоть и здоров, но приму все ваши лекарства, - шутливо отозвался Сергеев. Когда остались вдвоем, он сам подогрел для нее на спиртовом кофейнике новую порцию кофе, и разговор их вдруг принял простой, задушевный, почти интимный характер, точно они были знакомы уже много лет, а не встретились в его холостой квартире первый раз в жизни. - Давно вы замужем? - спросил он ее. - Так давно, что успела уже разойтись... хотя не прожила с мужем и года, - ответила она полушутливо, полупечально, нисколько не рассердившись на его не совсем тактичный для первого знакомства вопрос. - Гм-м... Грустная история! - пробормотал он растерянно, досадуя на свое неуместное любопытство. - Почему грустная? - спросила она с легким вызовом. - Разве вы думаете, что люди, вступившие неудачно в брак, должны вечно жить вместе в наказание за глупость, которую они совершили? - Напротив, развод в таких случаях - лучший выход, - ответил он мягко, точно не замечая ее колкости. - Но грустно то, что люди так часто и так жестоко ошибаются в своих лучших чувствах. Бесследно это не проходит для них. - Такова жизнь, - вздохнула Таисия Петровна. - Метерлинк вот думает, что это оттого, что люди лишь случайные, слабо мерцающие искры, бесцельно брошенные на произвол равнодушной ночи. Но врачу, поклоннице Пирогова и Сеченова, подобная метафизика ничего не объясняет. Беда моя в том, что я была слишком неопытна и молода, чтобы верно разобраться в человеке. Сама во всем виновата. Случайным резким движением она опрокинула свою чашечку с кофе. Сергеев вскочил, чтобы помочь, но она быстро подобрала черепки и, сконфуженно улыбаясь, положила их перед собой на столик. - Видите, какая я неловкая!.. Хорошо еще, что я не хирург. Многих бы, наверное, зарезала, - рассмеялась она, справившись со смущением. А он смотрел на ее ярко порозовевшее лицо, на ее блестящие, ставшие по-детски тревожными глаза и, невольно любуясь ею, подумал: "Умная, милая женщина... Разведенная... может быть, даже обманутая. Но какая же она, в сущности, еще девочка! Сколько ей лет?" И на этот раз мысли их странно совпали. Стирая с края стола салфеткой разлитый кофе, Таисия Петровна, смеясь, сказала: - В двадцать четыре года я такой же увалень, как в первом классе гимназии. Простите меня. - Со мной это тоже бывает. Конфликт человеческих чувств с бездушными вещами, - пошутил весело Сергеев. Не желая звать вестового, он вышел из кабинета, принес новую, точно такую же чашечку с японским рисунком и налил в нее свежего кофе. Карие глаза Кадниковой следили за ним задумчиво и пытливо. - Почему так бывает, - спросила она внезапно, - встретились мы с вами первый раз в жизни, а вы для меня уже почти родной человек?.. Скажите, может быть, вам неприятна моя излишняя откровенность? - Напротив. Я сам человек достаточно искренний и радуюсь, если встречаю это в других. - Да? - произнесла она с прежней задумчивостью. - Но ведь можно быть искренним и не быть откровенным. Разве это одно и то же? - Пожалуй, что нет. Таисия Петровна молча выпила кофе, слегка отодвинулась от стола и сидела так несколько минут, притихшая и взволнованная, охваченная противоречивыми чувствами, которые вызвал в ней этот короткий, прямой разговор с мало знакомым ей лейтенантом. Она упрекала себя за болтливость, за глупую доверчивость и в то же время была довольна, что держится с ним именно так. Сергеев искоса смотрел на нее, по-прежнему любовался ею и тоже молчал. Внезапно она встала со стула, легким движением поправила платье и резко, по-мужски, протянула руку. - Прощайте... Мне пора... Может быть, больше никогда не увидимся. - Этого бы я не хотел, - сказал он просто. - И, кроме того, вы же должны прописать мне лекарства, иначе доктор Акинфиев вас разбранит за невнимание к его больному, - смеясь, повторил он ее слова. Она ничего не ответила. Крепко пожала руку и вышла. Глава 2 БЕСПОКОЙНЫЙ АДМИРАЛ В кабинете адмирала Макарова сидел начальник штаба князь Ухтомский. Адъютант положил перед Степаном Осиповичем корректуру его "Морского сборника". - Пойдет в ближайшем номере, ваше превосходительство, под названием "Броненосцы, или безбронные суда", - произнес он почтительно, с довольной улыбкой. Макаров прочитал несколько строк. - Воображаю, какой шум поднимется на Дворцовой площади!.. Но что ж делать? - сказал он, помедлив. - Долг наш смелее брать из жизни все новое. - Все ли? - иронически спросил Ухтомский, относившийся в душе к своему начальнику как к удачливому выскочке из простонародья. - Ну, конечно, то, что полезно, - ответил адмирал, продолжая внимательно просматривать корректуру. - Н-да, князь... для того чтобы чему-нибудь научиться, недостаточно присутствовать при событии, надо суметь извлечь из него нужное, основное. По этому поводу адмирал Лазарев так отозвался об одном много плававшем, но тупом офицере. Показав ему на свой сундук, он сказал: "Вот этот сундук сделал три кругосветных путешествия, а так сундуком и остался". Порозовевший от такого ответа Ухтомский поспешил перевести разговор на другую тему. - Привыкли мы уже к определенным типам кораблей, - отозвался он неуверенно, отводя глаза в сторону. - Да, пожалуй, для ваших новинок и конструкторов не найдем. - Что-о? - живо переспросил Макаров. - Это в России-то не найдем конструкторов? Да ведь почти в каждом русском таится самобытная сила искания. Нет только подходящих условий, чтобы развернуться вовсю. А разворачиваться надо. Особенно в деле кораблестроения. Мы же прекрасно понимаем, что нас ожидает завтра. Сговор Японии с европейскими островитянами принимает весьма осязаемые формы. - Значит, надо строить маленькие корабли? - произнес Ухтомский. - Миноносцы?.. - Обязательно. Быстрые, увертливые, стремительные. Семенов одобрительно склонил голову. Князь Ухтомский ядовито заметил: - Да-а... но повоевать, Степан Осипович, за ваши легкие миноносцы вам все же придется. Около августейшего генерал-адмирала упорные люди сидят. Без боя не отступят. - Что ж, повоюем! - ответил Макаров со спокойствием человека, уверенного в своей правоте. - Желаю успеха! - откланялся с затаенной усмешкой начальник штаба, направляясь со своими бумагами к двери. - Ну как, Владимир Иванович, есть еще кто? - спросил Макаров, когда Ухтомский вышел. - Так точно. Какой-то очень настойчивый негоциант*. (* Негоциант - оптовый купец, коммерсант.) - Ну, что делать, зовите. Вошел плотный мужчина, небольшого роста, во фраке. Оглянулся неуверенно на пустое кресло и торопливо затараторил: - Ваше превосходительство, я к вам за правдой. Нужно оградить граждан наших окраин от организованного произвола и грабежа. - Да вы успокойтесь. Сядьте. В чем, собственно, дело? Мужчина грузно сел в кресло, откашлялся. - Дело мое и маленькое и большое. Под Юзовкою у меня были угольные копи. Не буду говорить как, но на них я потерял миллионное состояние и, по пословице "чем ушибся, тем и лечись", отправился в тысяча девятисотом году на Дальний Восток; посетил Порт-Артур, Дальний, Корею. Там, на далекой окраине, я убедился, что государство наше страдает многими вековыми болезнями, которые являются национальной катастрофой. Он поперхнулся на трудном слове и взволнованно вытер платком вспотевший лоб. - Болезни эти, - продолжал он после глубокого вздоха, - казнокрадство, хищения, продажность - охватывают всех, начиная от тайных советников до регистраторов, ибо каждый хочет питаться, но питаться не для удовлетворения голода, а в силу традиций - до пресыщения, до разврата. Ну, это дело пятое. Шут с ним. С этим мириться можно. Плохо то, что не дают хода лучшим силам государства, способным на частную инициативу, на деятельный, а не канцелярский патриотизм. - Тэк-с, - протянул Макаров, подбирая бороду в руки и пряча в нее улыбающееся лицо. А негоциант торопился выкладывать свои сумбурные, сбивчивые мысли: - Корея и Манчжурия - это ведь не башкирские земли, не Черноморское побережье, которыми мы вольны распоряжаться у себя дома, разделывая их по-своему. Манчжурия как-никак все же часть - и очень большая - иностранной территории, а Корея - независимое государство. - Как, кстати, в этих краях сейчас? Спокойно? - как бы невзначай перебил Макаров. - На Ляодуне особых событий нет, ну, а в северной части Манчжурии китайское население неспокойно. Недовольство замечается во всех слоях. Досужие люди уверяют, что для ведения весьма странных дел на Дальнем Востоке стихийно возник малый департамент, не значащийся в списках никакого министерства. Чиновников этого департамента, как и строителей железной дороги, китайцы называют "машинка-капитан", производя этот титул от слова "мошенник". - Я вижу, золотые россыпи у вас там. - Для некоторых - да. Все крупные строительные работы на железной дороге, в Дальнем и в Порт-Артуре сдаются за крупные взятки китайскому подрядчику Тифонтаю. - А это что за фигура? - Самая загадочная. Бывший китайский генерал. Несомненный японский шпион. Владелец на Ляодуне опиекурилен и публичных домов. Строит в Порт-Артуре все крепостные сооружения, а в Дальнем - и порт и доки. Самолично рубит головы китайцам. Закупает в России цемент, но русский цемент достигает Дальнего Востока с подменными коносаментами* и направляется в Японию, а японский низкопробный цемент сбывается нам под русскими этикетками... (* Коносамент - накладная с обозначением количества, рода и веса груза.) - Тэк-с. Чем же, собственно, я могу быть вам полезным? - Я, ваше превосходительство, прошу вас помочь мне стать вместо Гинзбурга поставщиком угля для Тихоокеанского флота. Гинзбург ведь поставляет флоту не английский и даже не русский, а японский уголь. Разве это терпимо? Разве это патриотично? "Уголь, уголь... - подумал Макаров. - Темный хлеб машин, извлекаемый из пасти копей. Сколько людей около него копошится! Одни честно, по-трудовому, а другие жульнически". - Подлец Гинзбург, - вслух проговорил он. - Презрение к нему осталось у меня навсегда еще с тысяча восемьсот девяносто пятого года, когда я имел честь командовать Тихоокеанской эскадрой. Насчет вашего предложения могу посоветовать пока одно. Вопросами угля у нас занимается Адмиралтейство. Обратитесь к нему. Оно потребует от вас докладной записки. Ознакомьте меня с нею, тогда я буду говорить с вами определенно. - Интересный субъект, - сказал адмирал Семенову, когда за негоциантом захлопнулась дверь. - Жуликов, аферистов, казнокрадов клеймит. Но мне думается, что это тоже один из дальневосточных жучков-короедов, накинувшихся на лесные концессии на Ялу. Поставь его вместо Гинзбурга, таким же мерзавцем окажется, если не хуже. Пожилой матрос в синей форменке с боцманскими лычками на покатых плечах принял тяжелое меховое пальто, пушистую бобровую шапку с бархатным верхом, почтительно покосился на офицерский георгиевский крест в петлице гражданского сюртука посетителя. - Как прикажете доложить? - спросил он, открывая дверь в гостиную. - Художник Верещагин. - Василий Васильевич, боже мой, как я счастлива! - быстро вышла из соседней комнаты Макарова, сверкая белозубой улыбкой. - Садитесь сюда. Или нет, сюда, рядом со мной. Надолго к нам? Путешествуете? - Адмиральша сыпала словами, и было видно, что она искренне рада гостю. Отвечая, Верещагин разглядывал Капитолину Николаевну глазами профессионала-художника. Изящна, грациозна, несмотря на начинающуюся полноту. Темная волна волос подобрана с нарочитой небрежностью. Высокий лоб и свободный разлет бровей. Конечно, не сверкающая юностью "розоперстая Эос"*, не "властительница Принцевых островов", но все же пленительная Капочка. Сколько ей сейчас? Замуж вышла в семьдесят девятом году, девятнадцати лет, выходит, ей сейчас... (* Эос - в греческой мифологии - богиня, обоготворенная утренняя заря; у римлян - Аврора.) Окончательных итогов Верещагин подвести не успел. Макарова со звонким восклицанием сорвалась с кресла и бросилась навстречу новому посетителю. Верещагин сразу же узнал Галевича, хотя и не виделся с ним лет двадцать. Галевич на ходу целовал протянутые ему Макаровой руки; движения его были изящны, как всегда. Он тоже узнал художника. Оба дружески улыбнулись, сердечно обменялись крепким рукопожатием и приветствиями. - Такой коротенький день, и так много радостей, совершенно неожиданных, - растроганно звучал около них голос хозяйки. - Прямо не верю... Василий Васильевич! Владислав Францевич!.. Сколько лет, сколько зим пролетело над Принцевыми островами уже без нас, и вот мы опять вместе! Так и кажется, что раскроется дверь и впустит нашу дорогую Ритушу... - Вы ждете Маргариту Борисовну? - спросил Верещагин. - Жди не жди, не дождемся - она умерла, - грустно промолвила адмиральша. - Владислав Францевич, что же вы Лелечку с собой в Петербург не привезли? - укоризненно пожурила она Галевича. - Не захотела ехать. Увлечена порт-артурскими делами, - сдержанно ответил тот. - Сердечными? - блеснула глазами адмиральша. - Возраст такой, - неопределенно пожал он плечами. - Лелечка, как я понимаю, Владислав Францевич, ваша дочь? Новое, неизвестное поколение? - вмешался в разговор художник. - Ну, конечно, дочь, - ответила за него Капитолина Николаевна, - крестницей мне приходится. Если бы вы знали, какое очаровательное создание! Весною она была здесь, в Кронштадте, и обворожила решительно всех. Владислав Францевич снисходительно улыбался. Расточаемые его дочери комплименты в какой-то мере льстили и ему. - Я привез вам из Порт-Артура короб дружеских приветствий. От кого, ни за что не угадаете. Капитолина Николаевна по-детски надула губы. - Ну еще бы! Особенно, когда сами об этом предупреждаете... Все же рискну, погадаю. Лидия Александровна Сахарова? Мария Ивановна Старк? - полувопросительно протянула она. - Само собой разумеется, и от них. Но наиболее интересные от других. - Да не дразните меня, мучитель! - Слушаюсь, не буду. Вам кланяется Александр Викторович Фок. - Боже мой! - всплеснула руками Макарова. - "Сумасшедший мулла..." Что он там делает? - Фок в Порт-Артуре? - в свою очередь, удивился Верещагин. - На каком же поприще он подвизается? - Командует бригадой. Имеет в своем распоряжении четыре полка, с которыми не знает, как обращаться и чему учить их. - Ну-ну, не злословьте. Вы всегда относились к нему пристрастно. Как он выглядит? - Все так же. По-прежнему самоуверен и туп. Ведет себя не то буршем, не то фендриком, считается в Порт-Артуре завиднейшим женихом и нагло подчеркивает свои матримониальные* виды на Лелечку. (* Матримониальный - относящийся к женитьбе, к браку.) "Вот оно, где собака зарыта, отчего он Фока не любит", - подумал Верещагин. Капитолина Николаевна, пропустив мимо ушей последние слова Галевича, мечтательно полуприкрыла глаза ресницами. - Скажите, пожалуйста... Фок! Вот нашелся и еще один верноподданный властительницы Принцевых островов... Галевич с любезной улыбкой перебил ее: - Однако что же это мы все о знакомых да о знакомых, а насчет самого хозяина и не спросим. Как он поживает, как чувствует себя? - Все тот же, - капризно произнесла Макарова. - Опять у нас новые увлечения. Степан Осипович сейчас поглощен разработкой наиболее питательных морских рационов, фантастическими опытами с кастрюлями, в которых все сваренное будет сохраняться горячим чуть ли не месяц. Вообразите, он устраивал уже несколько совещаний с хлебопеками из филипповских булочных и с достославными коками наших балтийских калош. Спрашиваю: к чему это? Оказывается, в матросском хлебе, щах и солонине он видит чуть ли не дело адмиральской чести!.. Смешно! Капитолина Николаевна кокетливо поправила обеими руками прическу, с улыбкой спросила: - Что в Москве? Говорят, на Пресне целый завод какого-то заводчика Шмидта взбунтовался? Революцию нам, что ли, Москва готовит? - Мы, москвичи, провинциалы, - возразил Верещагин, поглаживая усы и бороду. - У нас самые ученые студенты и те толком не понимают, что такое революция. Нет, в нашей белокаменной тишь белостенная, китай-город. И, кажется, только я один думаю о том, что революция - это разрушение старого, отжившего, а потому мечтаю снести с Тверской улицы караван-сарай Фальц-Фейна, чтобы воздвигнуть на его месте архитектурное чудо. - Так это и будет революция? - улыбчиво спросила Макарова. - Тогда совсем не страшно... Владислав Францевич! Господа! - перебрасывая разговор на другое, обратилась она к гостям. - Не угодно ли вам взглянуть на мой сюрприз Степану Осиповичу? Он так часто рассказывал мне, каким должен быть шкаф, где он мог бы хранить свой архив, свои дневники, чертежи и альбомы, что я, наконец, заказала подобное чудище петербургскому фабриканту и перевезла сегодня утром в Кронштадт... Как, хорош шкафик? - допытывалась она, раскрывая и закрывая дверцы и объясняя назначение многочисленных отделений, устроенных в шкафу по ее указанию. Шкаф, когда его внесли в кабинет адмирала, оказался неожиданно широким. Пришлось перевешивать много правее большую карту России и другую, на которой разноцветными линиями был отмечен путь "Ермака" к острову Шпицберген и в полярные льды. Последнюю карту чертили выпускники Морского инженерного училища, поднесшие ее адмиралу несколько лет назад. В самом низу карты, где уже лохматились плохо подклеенные края, славянской вязью с красивыми заглавными буквами, выведенными зеленым с золотом, было написано: "Покорена сама природа - Всю Русь Макаров обошел, И к сердцу русского народа Ему не нужен ледокол". А на другом краю карты рукою сына Макарова, Вадима, карандашом, чтобы легко можно было стереть, если отец не одобрит, была сделана надпись: "Ермак" - счастливый ледолом: С ним шел мой папа напролом". Надпись эту адмирал, однако, не стер. Помолчав, Галевич сказал, что "сюрприз" очень хорош и что в него можно упрятать целую жизнь. Верещагин нашел, что это великолепный переплет для дневников Степана Осиповича. - Прекрасно, что шкаф такой большой: примета, что дневников будет впереди видимо-невидимо и жить адмиралу еще долго-долго. Довольная похвалами, Капитолина Николаевна все же для порядка побранила фабриканта за полное отсутствие художественной фантазии. - Здесь, например, - показала она, - могли бы быть вырезаны гирлянды дубовых листьев, обвивающие выпуклые медальоны с разными морскими эмблемами и орденскими знаками. - Пыль, думаю, забивалась бы в листья, - хозяйственно заметил Верещагин, проводя пальцем по нестертой еще со стенок пыли и рисуя на ней голову индуса в чалме. - Ну и что с этого! - чуть-чуть запальчиво промолвила адмиральша. - В шкафу ведь будет находиться не текущая жизнь, а прошедшая - история. Историю же всегда покрывает пыль, оседая на хартиях веками. Еще Пушкин об этом писал... Летописи Степана Осиповича тоже должны подчиняться законам природы. В кабинете стало вдруг шумно. В комнату вбежали с отрывистыми выкриками Вадим и несколько его приятелей по Морскому корпусу, гостивших у него на рождественских каникулах. У мальчиков горели щеки и искрились глаза. - Вадим, - укоризненно покачала головой мать, - ну, где это видано, чтобы так кричать! - Мы все с катка, - торжественно выпалил Вадим, наскоро расшаркиваясь перед гостями. - Обогнали на коньках папины сани. Он едет домой, и с ним Семенов. Сейчас мы их встретим. Ребята, аврал! - закричал он. - Свистать всех в прихожую адмирала встречать! Вадим бросился из комнаты, чуть не сбив с ног боцмана, появившегося в дверях с огромным подносом, покрытым до отказа телеграммами. - Их превосходительство идут, - громко провозгласил боцман, поправляя на подносе телеграммы, сбившиеся в сторону от толчка Вадима. Степан Осипович вошел быстро. Его лицо сияло радостной и приветливой улыбкой. - Слышал, слышал о вашем прибытии и сам поспешил посмотреть дорогих гостей, - дружески пожимал он руки Верещагину и Галевичу. - Лучшего подарка в этот день, чем ваш приезд, вы и придумать не могли. - Этот день? Подарок? - переспросил Верещагин. - Да вовремя ли мы попали? Какой день вы отмечаете сегодня? - День своего рождения, милые мои друзья! Во время поздравлений в кабинет вошла Аля, старшая дочь Макарова, хорошенькая шестнадцатилетняя девушка. Она еще не виделась с отцом и подставила ему для поцелуя щеку. - Поздравляю, папа, - сказала она довольно равнодушно. Адмирал нежно поцеловал ее в лоб. Вслед за Алей появились морские кадеты. Они влюбленными глазами смотрели на адмирала, ловя каждое его движение. Пошептавшись с товарищами, один из них подошел к Степану Осиповичу и от имени всех поздравил с днем ангела. Адмирал поблагодарил и, засмеявшись, сказал, что поздравление принимает, но по другому поводу: сегодня у него не именины, а день рождения. Мальчик сконфузился, покраснел, в замешательстве пробормотал: - Тогда позвольте поздравить, ваше превосходительство, с пятидесятилетним юбилеем... - Опять промашка вышла, ваше будущее превосходительство, - покачал головой Макаров. - День рождения, как правило, не юбилей. Но если допустить здесь натяжку и считать его юбилеем, то сегодня, в какую сторону ни поверни, у меня пятидесятипятилетний юбилей. На свете я живу уже с тысяча восемьсот сорок восьмого года. А насчет того, что ты спутал именины с рождением, не беспокойся, - ободрил он совсем растерявшегося мальчугана. - Я сам доволен, что мои именины были вчера. Если бы сегодня, нарекли бы меня во святом крещении в честь сегодняшних святых или Мигдоний, или Горгонт, или Индис. И могло бы случиться, что ты, - юмористически мигнул он сыну, - именовался бы Вадим Мигдоньевич, а эта вертушка, - повернулся он к дочери, - Александра Индисовна или Горгонтовна. Адмирал дружески потрепал по плечу кадета. - Ну как, Василий Васильевич, - обратился он к Верещагину, - нравятся вам эти новые побеги морские? На вид, по-моему, ничего. Что-то из них вырастет, какими станут? Макаров вдруг круто повернулся к боцману. - Бондаренко! А ты что стоишь здесь? - Телеграммы держу вашему превосходительству. - Ну давай их сюда... Поздравительные все, - говорил адмирал бегло просматривая телеграфные бланки. - И охота людям утруждать телеграф разными глупостями! Проволока и без них перегружена... Постоите, постойте, вот штемпель "по беспроволочному". Батюшки! Да ведь это от Александра Степановича. Ишь, как заковыривает: "Поздравляю. Надеюсь будущем году мое поздравление примете Северном полюсе. Александр Попов". Ну, спасибо на добром слове. Вот гениальнейший человечище! Подумайте, что изобрел - связь со всем миром! И просто это, как колумбово яйцо. Взял, да и сотворил чудо. Верещагин искоса разглядывал адмирала. Какой чисто русский красавец! Так и просится на полотно высоколобая голова на широких плечах, гладко лежащие волосы с проседью, окладистая, мягкая борода, а главное - лицо с выражением мужественности и силы, с глазами, в которых светится все охватывающая внимательность и тонкая, необидная ирония человека, привыкшего к общению с тысячами людей самых различных положений и званий. Адмирал заходил по кабинету, меряя его твердыми шагами, как ходят моряки по корабельным палубам. - А это что же такое? - изумился адмирал, вдруг рассмотрев у стены неизвестно откуда взявшийся шкаф. - Мой подарок тебе, дорогой друг, - кокетливо произнесла Капитолина Николаевна, ловя в глазах мужа восхищение и удовольствие. - Ай, спасибо! Вот, умница! Подарок - лучшего и не найти! - шумно радовался Степан Осипович, целуя руки жены. - Ну, благодарю, дружок! Горю желанием перенести в шкаф и детство, и отрочество, и юность, чтобы они не загромождали мне настоящего и будущего. Впрочем, поспеется. Или, - промолвил адмирал с чуть застенчивой улыбкой, - уложу в него для хорошего почина несколько кусков прошлого, свидетелями которого были и вы, мои дорогие гости. Не прерывая разговора, Макаров вынимал из письменного стола тяжелые, объемистые альбомы в темно-синих сафьяновых переплетах, раскрывал их, раскладывал на журнальном столе. - Василий Васильевич, Владислав Францевич, - позвал он. - Сохранил ведь старину. Узнаете? Склонившись над темно-синим томом, Верещагин и Галевич одновременно воскликнули: "Да ведь это Принцевы острова!.." Макаров удовлетворенно кивнул головой. - А ведь этот этюдик я рисовал, - продолжал Верещагин. - Вот вид монастыря, где училась и плакала над хорошими книгами Капитолина Николаевна. Вот вид гавани, где ей довелось плавать на "Чесме" и доплыть до командира "Константина"... - А вот и мы все, - перебил его Галевич, перелистав несколько картонных страниц с наклеенными фотографиями и акварельными рисунками. - Бог знает, какая старина!.. А вот Капочка и с ней моя Ритуша, - добавил он сорвавшимся голосом. Все приумолкли. Адмирал отошел к шкафу, с любопытством разглядывая в его стекле, задернутом изнутри синим шелком, свое изображение, маячившее расплывчато и неясно, и открыл дверцы. "Добрый подарок, добрый!" - подумал Макаров, внимательно изучая затейливое устройство полок и соображая, как и в каком порядке расположить свои дневники. Их было множество, и они делились на "дневники событий" и "дневники мыслей". Первые представляли собою большие папки с матерчатыми карманами внутри, с вплетенными листами бумаги большого формата. Помимо коротких записей обо всем, что почему-нибудь привлекало к себе внимание Степана Осиповича, здесь же наклеивались или вкладывались в карман папки всевозможные документы, дававшие представление о прошлом: вырезки из газет, иллюстрации из журналов, интересные письма, фотографии, виды, заметки о примечательных встречах и разговорах. "Дневники мыслей" велись в записных книжках, альбомах и общих тетрадях. Особенно много было записных книжек. В них Степан Осипович намечал свои замыслы и планы, поверял им свои переживания и думы... Семья Писаревских вошла в кабинет на правах старых, интимных друзей. Сначала впорхнула хорошенькая дочь Писаревских Тутушка, потом величаво прошумела платьем супруга контр-адмирала, а за ними появился и он сам, в сюртуке с пышными эполетами и распущенными по борту многочисленными орденами. После приветствий и восклицаний, изъявлений восторга и признательности завязалась беседа. Контр-адмирал Писаревский и сейчас, как всегда и на всех, производил впечатление грубой, тяжелой, неотразимой силы. Что-то неприятное было в его сумрачных глазах, в его лице и фигуре. Ростом он был невысок, могучую выпуклую грудь держал колесом, ходил увальнем, вперевалку. На большой голове кудрявились черные волосы без единой сединки, такой же нетронутой чернотой отличались его бакенбарды и пышная борода веером. В ухе носил он серебряную серьгу, которую поминутно дергал то левой, то правой рукой. Про черноморского флагмана ходила невеселая слава. Говорилось, что он крут с офицерами, жесток и неумолим к матросам, не имеет ни к кому жалости, не прощает никогда даже ничтожных проступков. - А ты все такой же, - проговорил Макаров. - И годы тебя не берут. Не растешь и не стареешь, только волосами мало-мало поистратился. И серьга в ухе по-прежнему болтается и, кажется, та же, что и на "Константине". - Точно так, твое превосходительство. Та же. Приросла к уху, должно быть. - Писаревский с улыбкой подергал серьгу. - А вот ты, Степан Осипович, поддаваться времени что-то стал. Виски вон совсем седые. Хорошо, что хоть борода черная. - Это оттого, что она моложе меня на тридцать лет, - отшутился Макаров. В эту минуту к столу с альбомами подошла Писаревская. - Степан Осипович, - сказала она. - Я случайно приобрела в Севастополе картину моего брата Руфима. Мы с мужем решили, что владеть ею достойны только вы. Мы оставили картину в прихожей, чтобы она сразу не запотела в комнатах. Гостей между тем прибывало все больше и больше. Бондаренко сам провожал всех до кабинета, где шумели оживленные голоса, прислушивался, как они затихали, пока гости здоровались друг с другом, потом, втянув голову в плечи, степенно возвращался в прихожую. - А что у тебя, Сергей Петрович, в Севастополе делается? - спросил черноморского флагмана Макаров. - Земля у нас горит под ногами, - раздраженно ответил Писаревский. - И не только в Севастополе, а на всем Черноморском побережье. Во всех портах то вспыхивают, то потухают забастовки, словно ими кто-то дирижирует... Летом командующий флотом передал мне телеграммы от двух градоначальников - одесского и николаевского: выручайте, мол! Все забастовало, все стоит. На улицах и площадях демонстрации. Правительственные учреждения, банки, почту и телеграф охраняем войсками, настроение которых загадочно. Шлите миноносцы с надежными командами. Полицейских сил недостаточно... "Можете чем помочь?" - спрашивает командующий флотом. Отвечаю: "Ровным счетом ничем". - "Но почему?" Отвечаю: "Готов хоть сейчас делать, что прикажут: стрелять, сечь, вешать. Но один в поле не воин. Матросы за мной не пойдут. Теперь, - говорю, - моряки стали другого сорта, под линьки не положишь - зарежут. Со времени этой злосчастной всеобщей стачки матросня смотрит на офицеров зверем. Офицеры на кораблях спят в каютах не раздеваясь, с револьверами в карманах". Э, да что! - махнул рукой Писаревский, - говорить не хочется! Макаров слушал контр-адмирала не перебивая. Лицо его было задумчиво; серьезною строгою мыслью светились глаза. - Барометр идет на бурю, - наконец произнес он. - Что ж, так оно и должно быть. - Будет буря, говоришь ты? - Писаревский подергал себя за серьгу. - Что ж, померяемся с ней. - Ах, Сергей, Сергей! - мягко заговорил Макаров. - Буря буре рознь. Помнишь, как мы делали анализы морской воды? Сейчас мне кажется, что как в капле морской воды отражается состав моря, так в каждой частице нашей флотской работы, во всех наших лучших помыслах и желаниях должна отражаться в какой-то мере наша общность с народом, от корней которого мы растем. Под щелканье кастаньет, которыми орудовал толстячок, похожий на ежа, под звуки окарин* Вадима и его друзей, величественно важный Бондаренко внес картину и выжидательно поглядел на адмирала: куда поставить? Макаров показал на диван. К картине подошла Писаревская, носовым платком вытерла проступившие на холсте капли воды, а затем приблизились одновременно Макаров и Верещагин. (* Окарина - итальянский музыкальный народный инструмент, металлическая или глиняная дудка, звуком напоминающая флейту.) На них глядело большое полотно: прибрежный уголок моря, кусочек песчаного берега со вбитыми рогульками для просушки рыбачьих сетей, на пригорке белая хатка с плетнем, на котором сохли опрокинутые вверх дном кувшины. Верещагин по-профессиональному сложил руку трубочкой, чтобы удобнее было просматривать краски. - Правдиво и поэтично, - сказал он. - Взгляните, какая на этом холсте игра воды, какие тона воздуха! Как передана прозрачность легкой волны у самого берега, как через нее просвечивают разноцветные камешки, играя переливами радостных красок. Такие полотна создаются с огромными затратами труда, таланта и лирической фантазии. - Да, марина* чудесная, подарок царский. Спасибо! - поклонился Макаров. (* Марина - морской пейзаж.) - Руфим почти не рисовал людей, все природу и море, - тихо промолвила Писаревская, польщенная похвалами. - Людей, мать-адмиральша, знать надо, а мы, в сущности, знакомы с ними самую малость, - вмешался в разговор ее муж, дергая свою серьгу. - Я, например, почти тридцать пять лет прожил с матросами бок о бок, а так и не знаю, кто они. В моем сознании они все сливаются в безликую массу. В одном я, безусловно, уверен: рано или поздно, на учении или параде, вышагнет из строя вот такой серый, безликий и либо пырнет меня штыком, либо разрядит в лицо винтовку. Капитолина Николаевна пригласила гостей к обеду. Как всегда, когда адмирал обедал дома, в меню преобладали блюда исконной русской кухни. За столом там и тут возникали разговоры, временами становившиеся общими. После обильного обеда кофе, ликеры и сигары для мужчин были принесены в кабинет Степана Осиповича; кофе, ликеры и конфеты для дам поданы в большой зал. Там же решили потанцевать и зажечь елку. Щеголеватый адъютант адмирала Семенов, поглаживая холеные усы, маленькими глотками пил кофе с ликером, внимательно слушая камер-юнкера Голубова. Камер-юнкеру было лет двадцать пять, он имел красивые карие глаза, округленный, убегающий назад лоб, нос, который принято называть римским, губы немного толстые, но хорошо очерченные. Голубов тесно соприкасался с Особым комитетом по делам Дальнего Востока. В отведенной ему небольшой комнатке здания Министерства иностранных дел у Конюшенного моста стояло несколько несгораемых шкафов, где он хранил документы и дела Особого комитета, а также пишущая машинка "Ундервуд", на которой он собственноручно переписывал нужные копии. С семьей Макаровых камер-юнкер был знаком года два. Аля Макарова ему нравилась. Девочка переставала быть ребенком, становилась на его глазах взрослой девушкой, почти невестой. Голубов стал ухаживать за ней и не скрывал своих намерений войти в адмиральскую семью зятем. В кабинет, заполненный клубами сигарного дыма, из зала доносились оживленные голоса, смех, женские восклицания. За столиком, у спиртового кофейника, сидели Галевич, Писаревский и Верещагин. Ближе к окну стояли с сигарами молодые офицеры. Макаров подошел в ту самую минуту, когда Голубов рассказывал о новой афере Безобразова, создававшего в Манчжурии, при поддержке князя Эспера, Ухтомского и других влиятельных лиц, общество разработки каменноугольных копей. Адмирал нервно зашагал по кабинету, затем налил себе чашечку кофе и залпом выпил одну за другой две рюмки ликера. Прихлебывая кофе, он продолжал слушать Голубова, говорившего сейчас, что лесную концессию в Корее на реке Ялу, принадлежащую владивостокскому купцу, решено превратить в анонимное акционерное общество с допущением акций общества на петербургскую и московскую фондовые биржи. Вопрос в принципе решен бесповоротно, но при распределении акций между учредителями вышла заминка, не устраненная до сих пор. Соискателями "контрольного пакета", то есть пятидесяти одного процента акций, дающих право решать все дела общества тем, в руках кого находится пресловутый "контрольный пакет", выступили известный французский банкир Госкье и порт-артурский коммерсант Гинзбург, монопольно поставляющий сейчас уголь Тихоокеанскому флоту. В особом совещании были высказаны мнения, что если "контрольный пакет" попадет в руки таких неустойчивых держателей, заинтересованных главным образом в своих барышах, то не исключена возможность продажи ими своих акций даже японскому правительству, особенно в момент биржевого ажиотажа, когда цена акций возрастет в несколько раз против номинальной. - Оставляя в стороне биржу, - заметил хмуро Галевич, - я должен сказать, что концессия на реке Ялу - такая же закваска войны с Японией, как и наше проникновение в Манчжурию. - Почему вы считаете, что это самое, как вы изволили выразиться, "проникновение" в Манчжурию - закваска войны? - спросил Писаревский, дергая серьгу. - Ведь распространение нашего влияния на Манчжурию было начато не путем ее завоевания, а экономическим: постройкой железной дороги, организацией крупного банка. От этого Китаю стало хорошо, да и нам не плохо: получили выход к открытому морю, к незамерзающим берегам Тихого океана. - В Петербурге или вообще в европейской России высказываемый вами взгляд вполне обоснован, - возразил Галевич, - а вот на Дальнем Востоке правоты за ним не признают. Во время войны тысяча восемьсот девяносто пятого года Япония отняла от Китая Формозу и Пескадорские острова и потребовала от него Ляодунский полуостров с Порт-Артуром, в чем, как мы знаем, ей отказали. Но притязания остались. Притязания на Манчжурию, Корею и Сахалин. - Вас просто страшат япошата, - с едкостью в голосе произнес Писаревский, - а вот мы и за неприятеля их не считаем. Просто шапками закидаем. - Страшат? - переспросил Галевич. - Да, так. Но что же тут позорного? Вы ждете легкой победы, а мы там, на Дальнем Востоке, опасаемся серьезной войны. Вы поймите: для японцев великая честь победить Россию, а для нас разгромить государство, меньшее нас в пятьдесят семь раз, - никакой. Японцы будут драться как черти. Военный дух Японии - ее сила. Сейчас это военная держава. Ее правительство дисциплинированно. Весь народ - войско. Армия и флот готовы к выступлению каждую минуту. Крылов, офицер в сюртуке морского образца, с глазами, в которых светился ум, с энергичным, приятным лицом, опушенным коротко подстриженной бородой, слушал Галевича сочувственно. Пользуясь возникшей внезапно тишиной, он сказал: - Позвольте и мне молвить словечко. Владимир Францевич во многом прав. Я только что вернулся из Порт-Артура, где по поручению морского министерства знакомился с состоянием судов порт-артурской эскадры. Но пока я скажу не о них, а о крепости. Там все не закончено и все недостроено. Сооружаются форты, а орудий для них не завозят. Строители крепостных укреплений - китайцы. Других рабочих в Порт-Артуре нет. Сколько среди настоящих китайцев находится поддельных - офицеров японского генерального штаба, один аллах ведает! Японию мы, конечно, недооцениваем, как и того факта, что она уже заключила договор с Англией и получила в Америке огромный заем. Об этом очень развязно пишут английские и американские газеты, валяющиеся, между прочим, в изобилии на столах библиотеки Морского собрания и никем, как водится, не читаемые. Поэтому в Порт-Артуре мы ходим, заломив шапки, и любуемся на свои кулаки: "сим победиша"... Ведь даже крепостные мужики в тысяча восемьсот двенадцатом году вооружались надежнее - рогатинами и вилами. - Это оттого, что война никогда не была для русских ремеслом, - заметил Верещагин. - Мы вооружаемся, когда на нас нападают. - Да... И попадаем нередко в тяжелое положение, из которого выцарапываемся с большим трудом, - с горечью проговорил Макаров. - К войне нужно быть готовым. "На земле мир и в человецех благоволение" - к этому идеалу еще не пришла наша планета. Мы должны помнить войну каждую минуту и иметь волю ее вести, если она станет необходимостью! - пылко заключил адмирал. В двери кабинета вбежала Аля; остановилась, разыскивая глазами Голубова, затем подошла к нему грациозной, плавной походкой. - С каких это пор дамы должны первые приглашать кавалеров на танцы? - с напускной строгостью упрекнула она камер-юнкера, поправляя прическу и чуть заметно улыбаясь чему-то, известному и понятному им одним. - Извольте встать, подать мне руку и отвести меня в зал. - Правильно, правильно! - поддержал ее Писаревский. - Всю молодежь немедленно в зал: занимать девиц, танцевать... А мы, старики, пойдем полюбуемся на вас. - Да, господа, это лучше, приятнее, чем заниматься здесь разговорами о войне, - подхватил Верещагин. Елка, когда мужчины вошли в зал, уже сияла гирляндами разноцветных электрических огней. На хорах музыканты играли "Приглашение к танцам" Вебера. Семенов подошел к хорам, похлопал в ладоши. Сейчас же полились звуки модной "Лесной сказки", и по паркету одна за другой поплыли вальсирующие пары. - Боже мой, смотрите, смотрите, - воскликнула одна из сидящих рядом с хозяйкой дам с сильным вырезом на обильно напудренной груди, - сам адмирал в пляс пустился! Действительно, Степан Осипович кружился с Тутушкой Писаревской. Его движения были спокойны, полны грации. Он крепко держал за талию Тутушку и все ее повороты подчинял медленному ритму своих. Их пара вальсировала по-особому степенно и плавно, приковывая к себе взгляды всех не танцующих, особенно дам, расположившихся на канапе и банкетках. После полуночи гости стали разъезжаться. Степан Осипович вернулся в кабинет, взбил в маленьком алькове подушку на кровати, поправил простыни и одеяло. Видно было, что он привык делать все это сам, без помощи слуг и близких. На письменном столе монотонно тикали часы. Адмирал прошелся по кабинету, потом принес из столовой спиртовый кофейник и заварил кофе. После стакана крепкого, горячего напитка, который всегда возвращал ему бодрость, он вдруг по-детски весело улыбнулся, подошел к шкафу и стал раскладывать свои папки, альбомы и дневники по новым полкам. Глава 3 СОВЕТ В Русско-Китайском банке операции закончились, но деловая жизнь продолжала бурлить. В главном двухсветном зале человек сто служащих подводили дневные итоги. Шуршали листы громадных бухгалтерских книг, над которыми склонились головы элегантных мужчин с безукоризненными проборами и модные прически женщин, в подавляющем большинстве молодых и миловидных. Часто и дробно щелкали счеты, резко трещали арифмометры. В кабинках кассиров звенели монеты, выбираемые из кассет, и солидно гудел перестук тяжелых мешков, в которые кассиры утрамбовывали пачки сосчитанных и обандероленных бумажных денег, подлежащих спуску в несгораемую кладовую. В изящно застекленных бюро-каютах солидные, вылощенные доверенные вместе с артельщиками придирчиво проверяли и вкладывали в плотные конверты груды векселей и кипы ценных бумаг, раскрашенных во все цвета радуги. В середине зала, отведенной для публики и отгороженной от служебных помещений добротными дубовыми барьерами с бронзовыми украшениями, сновали по всем направлениям, как муравьи, банковские мальчики в синей с серебряными пуговицами форме, разнося по назначению ордера, чеки, деловую корреспонденцию. Строго и требовательно поглядывая на мальчиков, тут же расхаживал степенными шагами "старший мальчик" - Захар, человек лет сорока, с окладистой черной бородой, под начало которого была отдана вся армия юных прислужников золотого мешка. Главный зал вентилировали только по утрам до начала операций. Сейчас в нем было душно, накурено. Табачный дым, незаметная пыль от бумаг, книг, мешков с деньгами, воздух, сохранявший в себе дыхание сотен перебывавших здесь за день клиентов, превратились в движущийся туман, поднимавшийся вверх к стеклянному потолку зала. Свет восьми вычурно-нарядных люстр, в несколько десятков электрических лампочек каждая, едва пробивал наверху слоистую толщу тумана. Внизу становилось все темнее. На столах и пюпитрах служащих стали одна за другой зажигаться настольные лампы под зелеными абажурами. Распахнув высокую дверь, легко двигавшуюся в обе стороны на массивных медных петлях, инспектор из управления филиалами сначала пропустил в зал немолодого мужчину, а потом быстро пошел впереди него. - Прошу вас сюда, - сказал он клиенту, останавливаясь у первого застекленного бюро. - Максим Максимыч, - обратился он к сидевшему в бюро доверенному, - позвольте вас познакомить с только что прибывшим из Порт-Артура к министру финансов господином Галевичем. Завтра банк закрыт. Не найдете ли вы возможным помочь господину Галевичу получить тысячу рублей, хотя уже и поздно. Галевич - высокого роста, сухой, подтянутый, с совершенно седой головой - и доверенный - маленький, лысенький, толстенький - обменялись церемонными поклонами. - С удовольствием, - любезно улыбнулся доверенный. - У вас перевод, аккредитив? - Аккредитив, - подал Галевич банковский документ на пятнадцать тысяч рублей. "Ого", - подумал доверенный, и голос его сделался медовым. - По торговым делам изволили прибыть? - Господин Галевич, - торопливо заговорил инспектор, - один из крупнейших наших клиентов. Это южный участок Китайско-Восточной железной дороги, порт Дальний и даже город Дальний. Все вопросы кредитования и финансирования этих строительств обязательно сосредоточиваются у Владислава Францевича. Не так ли? - вопросительно посмотрел он на Галевича. - Положим, не все, - возразил тот и, видимо желая прекратить разговор, суховато спросил: - Как вы полагаете, возможно ли точно узнать: примет меня послезавтра председатель правления или же свидание придется отложить? - Князя, к сожалению, сейчас нет в банке, - ответил инспектор. - Впрочем, для пущей верности я сам поднимусь в правление и лично все выясню, пока вам оформят операцию. Получив через некоторое время деньги и выяснив, что надежды на свидание в понедельник с председателем правления нет, Галевич вышел из банка. На улице его сразу же обступила толпа лихачей. - Пожалуйте, на орловском прокачу!.. Ваше степенство, у меня призовой, наилучший в столице! Ко мне, ваша светлость. Удобнее саночек не найдете, и конь - огонь! - кричали наперебой извозчики. Галевич осмотрел критическим взглядом стоящий перед ним ряд саней. Внимание его привлекли высокие, узкие саночки с меховой полостью. Запряженная в них караковая* статная лошадь нетерпеливо прядала ушами, переминаясь с ноги на ногу. (* Караковая - вороная с подпалинами лошадь.) - Это чья? - Моя-с! - В Европейскую гостиницу, - сказал Галевич, усаживаясь в сани. - Да побыстрее. - Мигом домчу, ваша светлость!.. Побере-гись! Караковая лошадь с места взяла крупной рысью. Легкий морозный ветерок приятно освежал лицо, меховая полость нежно согревала ноги. В воздухе мельтешил редкий колкий снежок... Блестевший галунами широкоплечий, высокий швейцар со степенною быстротою распахнул перед Галевичем дверь гостиницы. В занятом Верещагиным большом двухкомнатном номере уже сидели Макаров, Чернов, Менделеев и Попов. Люстра под потолком была потушена, лишь на письменном столе горела под белым абажуром настольная лампа. Мягкий свет мерцавших в камине углей придавал комнате семейный уют. Когда Галевич торопливо вошел туда, неловко стукнувшись о косяк двери, навстречу раздался веселый голос хозяина. - Милости просим, милости просим... Заждались мы вас, Владислав Францевич. Галевич сконфуженно извинился за опоздание, поздоровался и сел в кресло, стоявшее недалеко от камина. Утомленный событиями дня, он, точно в дремоте, прислушивался к оживленному голосу Верещагина. - Вот мы и собрались, наконец, люди одного поколения, почти погодки... - Не объявляйте моих годов, - усмехнулся Менделеев. - Могут дать отставку по старости. - Слушаюсь, Дмитрий Иванович. Но бояться вам нечего. От науки вас не отставят, а сами вы ее не оставите. Хотя вот мне, например, давно уж хочется сказать себе, как художнику: "сатис суперкве"*, поставив крест на все творческие замыслы. Когда-то я очень хотел создать несколько серий картин об Индии. Мало кто в нашем народе знает, как "просвещенные мореплаватели" на протяжении столетий то рублем, то ружьем покоряли богатейшую мирную страну с высокой, своеобразной культурой. У меня об этом свыше сотни этюдов. Не удалось выполнить задуманного. Выдохся, очевидно. (* Более чем достаточно (лат.).) Он сдвинул густые брови, провел по ним пальцами, словно пытаясь унять охватившую его скорбь, помолчал немного и усталым голосом продолжал: - Еще гнетет меня то, что множество моих картин навсегда останутся вне России, и вернуть их под родное небо невозможно. Там же, где они застряли, на них будут смотреть чужие глаза. Гостей поразило изменившееся лицо художника, скованное каким-то внутренним оцепенением. - "Сатис суперкве"? - с оттенком возмущения воскликнул Менделеев. - Нет, Василий Васильевич!.. Человеку простительно сказать это только тогда, когда его гроб уже внесен в соседнюю комнату и он знает, что к вечеру будет лежать в нем. Пока же мы ходим, даже опираясь на старческий посох, а главное - пока мыслим, "сатис суперкве" говорить рано. Это недостойно не только человека со знаниями и талантом, но и вообще человека дела. Нам, русским, надо особенно сопротивляться таким настроениям, ибо у нас все министры, вся знать заражены этим. Мне вот уже под семьдесят... - Дмитрий Иванович гордо тряхнул своей пушистой седой шевелюрой и вдруг раскатисто засмеялся. - Эх, вот и расшифровал свои годы!.. Но и на старости лет, завоевав себе научное имя, я не боюсь его посрамить, пускаясь в неведомое. Новые лавры тянут меня на Северный полюс, что ли? Нет, желание поработать там, где, на мой взгляд, есть пробелы. Я даже просил дать мне для этой экспедиции детище Степана Осиповича "Ермака". Верно, я не моряк, но и Норденшельд и Нансен не были моряками... А вы говорите "суперкве сатис"! - Ну и отчитали же вы меня, Дмитрий Иванович, - с некоторой натугой в голосе произнес Верещагин, отводя глаза от Менделеева, вызывающе смотревшего на него. - Но я ведь всего еще не сказал. Вы к слову придрались. Макаров слушал обоих и молчал. Все, что говорилось его друзьями, он воспринимал остро и проникновенно. Менделеев вставил в сильно обкуренный мундштучок из слоновой кости папиросу, закурил и продолжал, не глядя на Верещагина: - Вовсе не придрался. Последнее время вы совсем развинтились и кисть из рук выпустили. Что, хвалить вас за это? Старая гвардия умирает на отведенном ей месте, но не сдается... Морской путь от мурманских берегов в Берингов пролив - это не только моя заветная мысль, но и Степана Осиповича Макарова. Ссориться с ним за приоритет, надеюсь, не будем. Завоевание Ледовитого океана имеет не только научное и военное значение. Около тех льдов немало и золота и всякого иного добра. Менделеев сделал глубокую затяжку. Воспользовавшись ею, Попов сказал: - Дмитрий Иванович человек, влюбленный в горизонты, как бы далеки они от него ни были. Поспешно отведя от себя мундштук с папиросой и отмахивая рукой дым, Менделеев живо отозвался: - Что ж? Это не плохое дело - приближать к себе все прекрасное и далекое. Кстати, в каком положении находится ваш беспроволочный телеграф? Вопрос Менделеева привел Попова в большое волнение. Левая щека его слегка задрожала, лицо покрылось ярким румянцем. Вся его жизнь, устремленная к одной цели, предстала вдруг перед ним в мрачном освещении: постоянная занятость, нужда, интриги завистников... и никакой поддержки от государства. - Что же о нем говорить! - вздохнул он. - Чиновники из морского ведомства утверждают, что идеи беспроволочной связи давно уже предвосхищены заграничной наукой. Попов виновато улыбнулся и, переводя глаза на окружающих, встретил их сочувственные, понимающие взгляды. Глядя на него в упор, Чернов, пожилой человек в форме артиллерийского генерала, сказал тихо: - Александр Степанович, дорогой!.. Быть может, мне удастся сосватать ваше открытие с артиллерийским ведомством. Мне кажется, что его содействие будет более ощутимо, чем призрачное внимание Адмиралтейства. Попов хорошо знал труды генерала, но с самим Черновым ему довелось говорить впервые. В судьбе Чернова и своей он находил много общего. Двадцативосьмилетним инженером Чернов оказал ценные услуги военному ведомству в деле развития отечественной металлургии и металлообработки. Он установил особые критические точки, характеризующиеся внутренними превращениями в стали при нагревании, известные под названием "точек Чернова". Практическое значение черновского открытия было исключительно велико и впоследствии получило мировое признание. Но в момент его опубликования идеи Чернова были встречены недоверчиво, даже враждебно. Однако это не смутило тогда еще молодого инженера. - Ваше превосходительство, - сказал Попов. - Сейчас в Кронштадте стоит первая в мире мачта, через которую я передаю сигналы кораблям, находящимся на Кронштадтском рейде. Правда, все это лишь робкие опыты, а не решение проблемы в целом, но если бы морское ведомство не ограничивало мои работы весьма узкими рамками деятельности, масштабы применения моего изобретения могли бы стать мировыми. - Мужайтесь, дорогой мой, - сочувственно кивнул ему Чернов. - Путь, который вы сейчас проходите, путь общий для всех изобретателей и ученых в России, начиная с Михайлы Ломоносова. Я тоже шел по этой Владимирке энтузиастов и мучеников науки. Попов понимающе улыбнулся. Теперь о том, что мешало ему работать и мучило его, он стал говорить иронически, слегка подшучивая над собой. Макаров слушал Попова, принимая каждое его слово близко к сердцу. Разве не встречал он сам в морском министерстве такое же равнодушное отношение к своим проектам, как и Попов? Внезапно озлобясь на тупость и косность великого князя и его министерских ставленников, он едко бросил: - К сожалению, действительно, надо признать, что под адмиралтейской иглой засели и плотно сидят умственные паралитики. Но вы, Александр Степанович, не отчаивайтесь. Припомните, что ваше изобретение уже сыграло огромную роль, когда помогло спасти рыбаков с оторвавшейся льдины, облегчить положение "Апраксина". Ведь это же факты, а сила фактов вообще такова, что они пробивают путь даже сквозь толщу невежества. Продолжайте, дорогой, ваши работы. Изучайте природу открытых вами искр. Экспериментируйте, аргументируйте, совершенствуйте ваши расчеты, и, уверяю вас, вы будете признаны не только всем миром, но даже и морским министерством, - закончил Макаров, уже смеясь. - Дело вовсе не в теоретических аргументах и практических расчетах, - суховато возразил Верещагин, - а в привлечении к ответственности лиц, пренебрегающих интересами страны. - Ну вот, мы с вами и до ответственного министерства договорились, - улыбнулся Менделеев, разглаживая свою бороду. - Удивительная вещь: стоит только заговорить о чем-нибудь жизненно-существенном, как обязательно договоришься до ниспровержения основ. Осторожный стук в дверь прекратил их разговор. - Войдите, - крикнул Верещагин. Вошли два лакея. Ловко и быстро принялись сервировать стол. - Чайку попьем по-московски, - объявил Верещагин. - Смерть люблю китайским чайком на родине побаловаться. Прошу, господа, прошу, - пригласил Верещагин к столу с большим кипящим самоваром. Между вазами с вареньем, пирожными и конфетами были расставлены тарелки с бутербродами, графины с ромом и красным вином. Менделеев медленно опустился в удобное и глубокое кресло. Принимая от Верещагина стакан чаю, он сказал, обращаясь к Попову: - Да, голубчик, рук опускать не стоит. Ваше открытие потрясло весь культурный мир. Как бы ни было тяжело вам добиваться признания, но ведь дело уже сделано. - Спасибо на добром слове, дорогой Дмитрий Иванович. Верещагин торопливо подвинул Попову графин. - Александр Степанович, рому, рому в китайца. - Спасибо, возьму, - поблагодарил тот, подливая в чай душистый крепкий напиток, - Кстати, Василий Васильевич, что вы сейчас предполагаете делать? Наверное, опять из России куда-нибудь за сюжетами подадитесь? Вы ведь вечный путешественник. - Не скрою, угадали. Путешествия - это лучший способ образования. Особенно для художника. После пейзажей и бытовых зарисовок, сделанных мною недавно в Японии, мне хочется дать ряд картин из недавних ее войн с Китаем и Кореей. Пусть все увидят, что сделали японцы в тысяча восемьсот девяносто пятом году, взяв штурмом китайский Порт-Артур. Пусть запомнят подвешенных за ребра на крюки мирных китайских кули и крестьян, привязанных к стволам деревьев, замученных женщин с детьми, возле которых стоят самураи с дымящимися от крови мечами... Хочется мне яркими красками изобразить подобные "подвиги" японцев и в Корее. Например, убийство корейской императрицы, изрубленной на куски японскими солдатами, ворвавшимися ночью в ее спальню. Представьте себе низенькие, восточные комнаты, озаренные пламенем факелов, сверканье в их свете сабельных клинков, кровавые шрамы на обнаженном теле застигнутой во время сна женщины. Да, да, мне хочется, чтобы мир содрогнулся, увидев, во что выливаются столкновения народов, решивших, что им нельзя вместе дышать одним воздухом, если один из них не будет порабощен другим, более сильным. Тысячи образов встают у меня перед глазами, и все они просятся на полотна. - Ну, дай вам боже успеха в ваших делах, - произнес Чернов. - Но неужели японцы так жестоки? А вот мы со Степаном Осиповичем беседовали - и не раз - о Японии, ведь он долго там жил, и он всегда высказывался о ней положительно. - Нет, ваше превосходительство, - покачал головою Макаров, - я не из тех людей, которые видят все только в розовом свете. В Японии меня восхитила чудеснейшая природа и резкие контрасты обычаев и нравов - европейских и японских. Многое в Японии мне казалось и проще и чище, чем, скажем, в соседней с нею Америке, в которой мне приходилось бывать еще кадетом морского училища. К слову сказать, я не против японского народа, деятельного, веселого, но не терплю их чиновников и военщину. Хочется им верховодить не только у себя дома, но и в Корее, и в Китае, и даже у нас в Сибири. - Так, так, - покачал головой Чернов. - Но скажите теперь мне вот что: Порт-Артур, как известно, передан нам Китаем в арендное пользование, зачем же нам этот город Дальний, о котором так хлопочет Витте? Макаров беспомощно развел руками. - Ума не приложу. Я бы лично не стал строить новый город, а принялся бы совершенствовать и укреплять порт-артурские крепости и порт. Люди сведущие говорили мне, что Витте обманули мнимыми неудобствами последнего. Иногда у меня появляется страшная мысль. А что, если кто-нибудь из представителей наших правящих кругов, плывя в фарватере прояпонской политики, отдал распоряжение строить этот ненужный нам город с заднею мыслью помочь Японии утвердиться впоследствии на Ляодуне? Ведь Дальний уже и сейчас представляет собою первоклассный порт, оборудованный по последнему слову техники. Его портовые сооружения позволяют перегружать из морских транспортов на рельсовые пути составы товарных поездов. Короче: мы собственными руками создали базу для высадки вражеских десантов, ибо Дальний не крепость, а мирный коммерческий город. Против двенадцатидюймовых пушек вражеских броненосцев, которые будут сопровождать свои транспорты с войсками, мы сможем выставить только полевую артиллерию, ружья и штыки наших пехотных частей. Как подумаешь об этом, волосы дыбом становятся! Остается одна надежда на наш Тихоокеанский флот. На его долю ляжет обязанность разгромить вражеский десант в море, не подпустив его к бухте Виктории, на берегах которой построен Дальний. Все невольно переглянулись. - Во-от оно что! - многозначительно протянул Менделеев. - Для того чтобы строить для России, Россию нужно любить, - хмуро произнес Попов. - Россию нужно стеречь! - прозвучал твердо голос Макарова. - И на Дальнем Востоке об этом должны думать прежде всего моряки. - О России нужно позаботиться, ее надо предостеречь, - сказал Верещагин. - Да, именно предостеречь, - повторил он с нажимом, - от военных авантюр, в которые ее тянут сановные аферисты в интересах наживы и колониальных захватов в Корее и Китае. Международные хищники ищут новых рабов, грызутся из-за богатой добычи на чужих территориях. Но знает ли об этом что-нибудь русский народ? Никто и ничего, а между тем он втягивается правительством в какую-то игру, ни правила, ни цели которой ему неизвестны... Верещагин сделал паузу. Потом, приподнявшись и опершись обеими руками о стол, взволнованно продолжал: - Дорогие друзья, позвольте высказаться перед вами совершенно откровенно. Никто из нас не сторонник военных авантюр, но служить родине, защищать ее интересы всеми силами - долг каждого русского человека. Степан Осипович сказал, что судьбу России в ее возможном столкновении с Японией будет решать флот. По воспитанию я также моряк и в некоторых вопросах морского дела разбираюсь. По моему разумению, наш теперешний флот, по сравнению с флотами других государств, плох. Конструкции кораблей - заграничных марок. А чужеземные фирмы, конечно, не заинтересованы с