о опустился над Алешиной головой. Истребитель помчался по взлетной полосе. Стрелка на приборе указывала скорость разбега. Струи дождя забрызгивали смотровое стекло, туман ограничивал видимость. Все же Горелов по всем правилам и вовремя закончил разбег, уверенно оторвал машину от земли и стал с крутым углом набирать высоту. Со всех сторон его обступила кромешная тьма. Невесомые облака прилипли к стеклу кабины. Стало темно, и Алеша опасливо подумал: "Вверх-то хорошо, а вот как я вниз дорогу сквозь облачность найду?" Он еще не знал, где цель, какая она, в каком направлении летит. Сегодня у него был самый чудной позывной из всех, какие он когда-либо получал: "Архимед-три". На высоте в десять тысяч метров он услышал по радио: -- "Архимед-три", набирайте двенадцать. Вскоре он передал: -- Есть, двенадцать. Облачность кончилась, и теперь самолет рассекал ясное, чистое голубое пространство стратосферы. Даже не верилось, что на земле туманно и слякотно и генералы, окружающие маршала, зябнут от ветра. С командного пункта передали новый курс. Послушный воле Горелова, истребитель стал менять направление полета до тех пор, пока красная черточка на компасе не совместилась с указанной цифрой. Потом от него потребовали сделать левый разворот. И опять под устойчивый свист турбины выполнил он маневр. Затем невидимый офицер, руководивший наведением, потребовал набрать еще пятьсот метров высоты, изменить курс на двенадцать градусов, снизиться на сто метров, увеличить скорость, и наконец прозвучала команда: -- Цель впереди. Атакуйте. Горелов напряженно осматривал впереди себя пространство. Под гермошлемом рычажок микрофона давил щеку. Внизу, под острыми стреловидными крыльями его машины, повсюду расстилалось бескрайнее барашковое море облаков, и сначала на этом однообразном их фоне он ничего не увидел. Стало сухо во рту и неприятно похолодело внутри при мысли, что он может прозевать цель. Горелов, вопреки всем наставлениям с КП, опустил нос истребителя, чтобы осмотреть самую близкую к нему часть неба. Тотчас же он увидел волнистый след инверсии. "Так и есть!" -- крикнул он обрадованно. Строго под ним, так что истребитель закрывал его своей тенью, шел, купаясь в солнечных лучах, остроносый двухтурбинный бомбардировщик. До рези в глазах сверкало остекление кабины. Хитрым и опытным был летчик, решивший, что только таким образом сможет уйти он от более скоростного истребителя. Еще минута, и Алексей потерял бы цель. Его машина пронеслась бы над ней, и, лишенный возможности смотреть назад, он бы неминуемо пропустил ее на белом фоне облаков. Алеша облегченно вздохнул, убрав газ, отстал от бомбардировщика, дождался, пока тот не удалился на наиболее выгодное для атаки расстояние, и передал: -- Цель атакую! -- Молодец! Возвращайтесь! -- приказал командный пункт. Он переключил радиостанцию на аэродром и получил подтверждение команды. Теперь развернуться, пробить облачность и выйти на дальнюю приводную. В тесной кабине стало отчего-то жарко. Горелов решил -- от усталости. Закончив разворот, он окунул нос самолета в белую кипень облаков. Снижаясь с небольшим углом, он твердо знал, что не раньше как через пять минут появится под нижней их кромкой чуть севернее аэродрома, а до дальнего привода -- рукой подать. Пот растекался по лицу. "Почему так жарко?" -- подумал Алеша. И вдруг турбина с резким скрежетом взвыла, и в лицо ударило острым запахом гари. Тяга резко упала, но двигатель еще теплился, еще жил. Не веря в случившееся, Алеша продолжал планировать, теряя высоту. Он не видел, что следом за истребителем тянется зловещий шлейф дыма, но приборы уже сигнализировали о случившемся. Переговорные рычажки, прильнувшие под гермошлемом к шее, были холодными, как змеи. Приборная доска стала серой, стрелки начали двоиться. -- Дым! -- прошептал он странно сухими губами. С земли голос Ефимкова рассержено спросил: -- "Архимед-три", почему молчите? Прием. -- Я -- "Архимед-три", -- отозвался Алеша, стараясь победить неожиданно охрипший голос. -- Самолет горит. Иду с выключенным двигателем. Обеспечьте полосу. Прием. Несколько секунд длилось молчание. Турбина замерла на шести километрах высоты, дым немного рассеялся, но в кабине стало еще жарче. -- "Архимед-три", Алеша! -- донесся с земли испуганный голос комдива. -- Немедленно катапультируйся! -- Не могу. Буду садиться, -- быстро ответил Горелов и удивился, что голос его прозвучал твердо. В ушах -- новый окрик комдива: -- Немедленно покидай машину! Алеша не ответил. Считается, что секунда минимальное время. Вспыхнула, и уже ее нет. Но это, когда жизнь идет размеренным чередом. А если человеку угрожает опасность, о многом подумает он за одну-две секунды. Нет, это приказание он ни за что не может сейчас выполнить. Да, он знает, что при пожаре летный устав требует немедленно покинуть самолет. Он знает, что на земле, на его родном аэродроме, находится маршал, утверждавший этот устав и этот параграф. Но в своей тревоге за его судьбу и Ефимков, и генералы, и маршал едва ли подумали о том, что представилось ему в один миг. Алеша похолодел, вспомнив, что пролетает сейчас над большим городом. Он его не видел, но знал твердо, что под короткими металлическими крыльями самолета, скрытые непроницаемым пологом тумана, лежат улицы и площади. Сейчас утро. В сырое низкое небо фабричные трубы выбрасывают черный дым, мальчишки и девчонки шагают по тротуарам с портфелями в школу. Трамваи увозят рабочих первой смены. На кухнях готовятся завтраки -- заботливые жены провожают на службу мужей, воспитательницы детских садов выводят на улицу малышей, студенты перед началом первой лекции спорят о новых стихах. Тихое обычное утро. И никто, кроме него, лейтенанта Горелова, не может даже вообразить, что летящая в воздухе неуправляемая машина обрушится на мирные крыши и огромный взрыв потрясет город. -- Ни за что! -- самому себе крикнул Алеша. В кабине уже пекло. Алеша слышал в наушниках требовательный голос комдива, приказывавшего выбрасываться, но затуманенное сознание решительно противилось. Мысли бежали нестройно. -- Неужели погибну? -- шептал он хриплым от жара голосом. -- Нет, не может этого быть! Все труднее и труднее становилось дышать, размывы зеленых кругов мельтешили перед глазами. Горло душили холодные спазмы. "А еще космонавт, температуры такой не выдерживаешь, -- оборвал он себя насмешливо. Он вдруг вспомнил о матери. -- Она не переживет!" "Ну, так что же? -- спросил его кто-то чужой. -- Возьми и нажми на пиропатрон. Машина упадет на город, а ты будешь жить". "Нет! -- возразил Алеша этому чужому. -- Только с машиной!" Он раскрыл слипающиеся глаза и увидел на приборе три тысячи метров. "Город уже позади", -- подумал он облегченно. Высоты -- три тысячи. Дальше нельзя было пикировать с таким крутым углом. Напрягая силы, он потянул на себя странно отяжелевшую ручку управления. Проклятая слабость! Только бы ей не сдаваться. Смутные, уже редеющие облака мчались за фонарем кабины. Тысяча метров, восемьсот, пятьсот... Алеша увидел внизу расплывающиеся, подрагивающие очертания аэродрома и чуть не вскрикнул от радости. Как это здорово получилось! Он выскочил из облаков совсем близко от летного поля. Вот впереди и серая лента бетонной полосы, и красное кирпичное здание штаба, и даже маленький домик дежурного вена, окруженный ЗИМами. "Нет, я не погибну. Жить!" -- закричал самому себе Алеша. Он явно промазал, заходя на посадку. Едкий дым, снова ворвавшийся в кабину, закрыл приборную доску и смотровое стекло. Но Горелов успел выровнять истребитель. На доске обнадеживающе засияли зеленые лампочки. Значит, вышли все три колеса. Он опустил нос машины и ощутил толчок. Самолет уже мчался по бетонке. Весело гудели под твердыми резиновыми покрышками серые плиты. Если бы не привязные ремни, его бы обязательно бросило вперед и ударило о приборную панель. Но ремни выдержали неудачное торможение. Голова кружилась и гудела от звона. Алеша чувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Кабина, наполненная удушливым чадом, дышала, как раскаленная печь. "Фонарь", -- вспомнил он и нетвердой рукой открыл над собою крышку. Сырой утренний воздух плеснулся в лицо. Не освобождаясь от парашюта, Горелов выскочил из кабины на землю и отбежал от самолета. К нему со всех сторон спешили люди. Две пожарные машины уже поливали плоскости истребителя и горячее сопло из брандспойтов. Санитары разворачивали носилки, и это привело его в замешательство. Сбрасывая на землю парашют, Горелов слабо воскликнул: -- Не надо, я живой! У черного, закоптившегося от дыма крыла появился Ефимков. -- Товарищ полковник... -- начал было рапортовать Горелов, но тот остановил его решительным жестом. -- Не мне... здесь маршал. Лишь теперь увидел Алеша высокого пожилого человека в длинном плащ-пальто и, собрав все силы, стараясь, чтобы голос звучал как можно тверже, отчеканил: -- Товарищ Маршал Советского Союза. Лейтенант Горелов воздушную цель перехватил. На обратном маршруте возник пожар. Произвел посадку с выключенным двигателем. -- Молодец, -- тихо сказал маршал. -- Какой же, право, молодец! Как фамилия, говоришь? Горелов? Ну, раз ты с такой фамилией не сгорел, то любые огни и воды пройдешь. -- Так точно, товарищ маршал. Пройду! -- улыбнулся Алеша. -- У вас, лейтенант, какой класс? -- Третий, товарищ маршал. -- С этого дня вы -- военный летчик второго класса, товарищ Горелов. За мужество и отвагу объявляю вам благодарность, награждаю ценным подарком и присваиваю досрочно звание "старший лейтенант". -- Служу Советскому Союзу! -- ответил Алеша. x x x И еще прошло несколько месяцев. Осень с нудными дождями и туманами сменилась такой же кислой южной зимой. Аэродром в Соболевке не просыхал, и, когда в начале января ударил мороз и сковал вязкий грунт, все этому откровенно радовались. Шагая по летному полю, старший лейтенант Горелов наслаждался хрустом снега и холодным багрянцем солнца. После истории с вынужденной посадкой он как-то сразу повзрослел, стал собранным и строгим. Наблюдая за ним, Ефимков улыбался. Старый воздушный волк знал годами проверенную истину, что любая авария или катастрофа не проходит бесследно для летчика, оставшегося живым. Тот, на кого дохнула смерть, уже не может, как прежде, относиться к полетам. У слабых это вырабатывает острастку, боязнь резкого пилотажа, нервную дрожь при каждой неверной ноте в работе двигателя. У такого, чуть осложнись в воздухе обстановка, и ноги становятся ватными, и сердце норовит закатиться, куда ему вовсе не положено. И много, ой как много нужно после этого воспитывать такого человека, чтобы вернуть ему прежнюю выдержку и душевное равновесие. Люди же сильные и по-настоящему храбрые тоже подвергаются воздействию перенесенной ими беды. Но в противовес слабым они не мечутся и не пугаются, когда возникает какое-либо затруднение в полете. Перенесенная опасность делает их более сдержанными, более осмотрительными, освобождает от ненужного риска, учит дорожить жизнью. К этой второй категории, по твердому убеждению Кузьмы Петровича Ефимкова, и относился Горелов. Когда на другой день после аварии комдив проведал своего подчиненного в лазарете и тот стал горячо его убеждать, что он здоров и его надо немедленно выписать и включить в плановую таблицу на очередные учебные полеты, Ефимков добродушно ухмыльнулся: -- Нет, парень. Ты еще больной. -- Я? -- почти возмутился Алеша. -- Да откуда вы взяли?! -- Больной, -- жестко повторил полковник. -- Пережитым больной. Вот когда сядешь в самолет -- поймешь меня... Это, брат, не простая вещь. Горелов, хмуря лоб, вслушивался в его речь, неуверенно сказал: "Не может быть", но после первого же полета нашел на аэродроме комдива и доверительно признался: -- Правильно вы говорили, товарищ полковник. Не сразу от пережитого освободишься. -- Ну вот, -- засмеялся Ефимков, -- теперь понял, Фома-неверующий. С каждым новым полетом Горелов чувствовал себя в воздухе все спокойнее и спокойнее. К нему вернулась прежняя уверенность, но была уже она несколько иной, всегда обдуманной, взвешенной. Вот почему, глядя на Алексея, комдив думал: "Этого небо примет. Хороший из него комэск выйдет в недалеком будущем". Об аварийной посадке Горелова, о том, как спас он истребитель, писали в газетах. Даже "Красная звезда" напечатала небольшую заметку. Алексей сначала хотел на радостях послать газету матери, но сразу же спохватился: зачем? И так она каждый день думает о нем и тревожится; профессия летчика-истребителя кажется ей в десятки раз опаснее, чем это есть на самом деле. Он не послал ей газету, но вскоре получил от матери платный конверт. "Сыночек, дорогой мой, -- писала Алена Дмитриевна, -- что же ты огорчаешь меня? Почему ничего не написал о своем происшествии и мне пришлось про это узнать из газеты? Вся наша окраина только и говорит, что о твоем геройстве и о том, как сам маршал новый чин тебе дал. Это хорошо, сынок, но летай поосторожнее, чтобы больше такие приключения с тобой не случались. И еще посылаю тебе нашу верхневолжскую газету "Знамя коммуны", где пишется про тебя, и целую своего бесценного". В конверт был вложен номер местной газеты с самым подробным описанием Алешиного полета. И еще была там заметка, подписанная его друзьями Володькой Добрыниным и Леной Сторожевой. "Мы гордимся тобой, Алексей!" -- называлась заметка. Горелов недоуменно пожал плечами: они-то откуда в Верхневолжске взялись? Ведь разъезжались в далекие края. Загадка разъяснилась через неделю, когда он получил от них письмо. Оказывается, летом, во время каникул, они встретились в родном городе и поженились. "Правильно сделали, -- одобрил Горелов, -- подходящая пара". x x x Зори и закаты в любое время года заставали на Соболевском аэродроме людей в летных комбинезонах и технических куртках. Одни из них готовили боевые машины на земле, другие поднимались в воздух на стремительных скоростях, оставляя иной раз в вышине пушистые хвосты инверсии. Был среди них и Алексей Горелов. Даже видавшие виды ветераны считали теперь его своим человеком и относились с уважением, как к равному. Все шло обычным чередом, и в жизни обитателей Соболевского аэродрома нет-нет да и происходили то радостные, то грустные перемены. Жена старшего лейтенанта Иванова наперекор всем врачам встала на ноги -- никакой раковой опухоли у нее не оказалось. Сам Иванов после этого неузнаваемо переменился: и следа не осталось от его прежней мрачной подавленности. Он чертом носился по аэродрому, покрикивая на подчиненных, подгоняя работу на каждой самолетной стоянке. Его звено вышло в отличные. Лева Горышин получил звание старшего лейтенанта, а командир полка Климов носил уже подполковничьи погоны. Ушел в запас замполит Жохов, и на его место из Москвы приехал выпускник военно-политической академии молодой веселый майор Тимаков, сразу ожививший в полку партийно-политическую работу. В свободные дни Алеша не расставался с книгами. Он перечитал "Далекое близкое" Репина, книги о русских передвижниках. Все, что имелось в полковой библиотеке о первых космических полетах, уже побывало у него на дому, а книги Гагарина и Титова он брал по два раза. Горелов подолгу рассматривал снимки космонавтов, сделанные во время их тренировок в кабине космического корабля, много и часто думал об этих людях. Какие они, пилоты первых советских космических кораблей? Необыкновенные они или такие же, как и он? Гагарин и Титов обещающе улыбались с различных фотографий, но ответа на этот вопрос не давали. Сам с собой Алеша рассуждал и о космическом полете, упорно убеждал себя: "Не может быть, чтобы такой полет был мне не под силу. Если бы я оказался на их месте, тоже смог... А может, нет?.. Может, у меня не такая кровь, нервная система, мускулатура? Может это быть или нет?" То космонавты казались ему особенными, во всем его превосходящими людьми, то Алексей начинал видеть в них таких же молодых летчиков-истребителей, как и он сам. "Самое волнующее придет потом, когда люди станут летать на высоких орбитах, выходить в открытый космос", -- думал Алеша, и мечта попасть к тем, кто готовится для этого, -- острая и дерзкая мечта, -- опять волновала его. Алеша с увлечением рисовал в эти дни космические корабли, поднимающиеся к звездам, и космонавтов в их фантастическом облачении. Эти рисунки он никому не рисковал показывать. По просьбе нового замполита он расписал широкие дощатые стены в комнате отдыха дежурного звена. На одной из них в масляных красках воскресли перовские охотники, на другой -- запорожцы, сочиняющие письмо турецкому султану. Исчерпав свою приверженность к классикам, Алеша взялся за собственный сюжет, и на третьей стене появилась сложная композиция: освещенный солнечным закатом аэродром, взлетающие истребители и группа офицеров в летных комбинезонах. Один из них -- высокий, плечистый, чем-то смахивающий на Ефимкова и в то же время совсем не Ефимков -- из-под ладони, козырьком приставленного к глазам, наблюдает за полетами. Оставался небольшой простенок меж окон, выходящий на летное поле. После долгих раздумий Алеша нарисовал здесь звездное темно-синее небо и ярко-желтый космический корабль, набирающий высоту. На борту его сделал короткую надпись: "Заря". Когда все было готово, летчики и техники валом повалили в дежурный домик. Зашел и Кузьма Петрович, которого просили не заглядывать сюда, пока работа была в разгаре. Подбоченясь, встал она пороге, да так и застыл от радостного изумления. -- Батюшки вы мои! -- воскликнул он. -- Да ведь это же целая Третьяковска у нас в Соболевке открылась. Подполковник Климов, пришедший вместе с комдивом, заметил: -- Теперь этот флигель не дежурным, а охотничьим домиком будем звать. -- Почему охотничьим? -- запротестовал Ефимков. -- Космическим. У нас вошло теперь в моду длинные статьи печатать и доклады делать о том, что космонавтика от авиации произошла. Воды в них хоть отбавляй, а тут эта теорема предметно в двух сюжетах доказывается. Взлетают наши истребители, а напротив, будто подхватив и умножив их скорость, целая махина к звездам устремилась. Ей=богу, убедительно. Как-то приехал в гарнизон член Военного совета, уже немолодой седоватый генерал. Ему понравилась роспись домика, а еще больше портрет погибшего Комкова, написанный Алешей. -- Может, этого парня надо в студии Грекова показать, -- задумался член Военного совета, -- самородок же! -- Показать-то не штука. Да бесполезно, -- вздохнул Ефимков. -- Не пойдет, товарищ генерал. Он на свою живопись смотрит как на дело второстепенное. Есть у него другая большая мечта. -- Какая же? -- Стать космонавтом. -- О! -- генерал развел руками и засмеялся: -- Тут, Ефимков, я, к сожалению, так же беспомощен, как и вы! Сейчас таких мечтателей хоть отбавляй. x x x Любит военных людей дорога. Идут ли бои или день за днем текут годы мирной боевой учебы -- для армии движение -- это ее жизнь. Разве не носился молодой, полный энергии и пыла Суворов во главе своих полков, осуществляя стремительные марш-броски и маневры, прежде чем вел их в бой? Разве пожилой дряхлеющий полководец Кутузов, уже обессмертивший себя победой над Наполеоном, не разъезжал бесконечно по гарнизонам и бивакам на польской земле, где оставался в войсках до последнего дня своей жизни? В день и в полночь, в зной и дожди прикатывал он на своем "возке" то в один, то в другой полк, инспектировал учения, поощрял достойных, наказывал нерадивых. Ну а в наше время курьерских поездов и реактивных воздушных лайнеров военачальники разных степеней, от самых молодых и до шестидесятилетних, которым зрелость опыта и зрелость мысли не позволяют состариться, разве они не пребывают в постоянном движении? Ну а сами войска: мотопехота, танковые части, летчики, артиллеристы, ракетчики... Они тоже находятся в постоянном движении. Кто-то едет за новой, более совершенной и грозной техникой, кто-то передислоцируется на более важный рубеж в приграничной зоне, где на всякий случай надо постоянно иметь наиболее надежные силы. Кто-то перелетает со своего родного и хорошо обжитого аэродрома на другой, незнакомый и необжитый, потому что этого требуют условия тактического учения. Кто-то ночует в поле, а не в казарме и не в кругу семьи, и получает ужин не на тарелке с розовой каемочкой, а в солдатском котелке. Кого-то будит на привале свежая утренняя роса, а не будильник, заботливо поставленный женой на нужный час. Словом, богата дорогами армейская жизнь. И нет ничего удивительного, что в поезде дальнего следования, идущем из Москвы на юг, встретились два старых фронтовых друга -- генерал-майор авиации и полковник. Встретились не где-нибудь, а в вагоне-ресторане, потому что, не будем скрывать, генералы туда тоже заходят и не считают за великий грех в дороге выпить стопку-другую за обедом или ужином. Генерал-майор авиации, лет за сорок пять, среднего роста, чуть сутуловатый, как и многие летчики, у которых значительная часть их жизни прошла в кабине, вошел неторопливо в вагон-ресторан и, так как посетителей было мало, сразу задержал взгляд на высоком плечистом полковнике, в одиночку сидевшем за столиком у окна. Серые выразительные глаза генерала дрогнули под цепочкой густых бровей. -- Кузьма! -- воскликнул он, да так громко, что все сидевшие за столиками сразу же оглянулись. Полковник стремительно вскочил, едва не перевернув столик. -- Сережа! Мочалов! -- Генерал и полковник крепко обнялись и некоторое время стояли в проходе, оглядывая и похлопывая друг друга. -- Вот так встреча! Ты куда? Генерал назвал город, куда он ехал. -- Так это же замечательно! -- обрадовался полковник. -- Значит, в наш военный округ, мимо моих владений. Не будь я Ефимковым, если ты не побываешь у меня. Слезем в десять ноль три в Соболевке -- воскресенье все равно день не рабочий, значит, твой, -- а в понедельник утром я тебя на Як-12 переброшу к самому месту. -- А если погоды не будет? -- На машине тогда отвезем. И не отговаривайся, друже. Все равно ничего не получится. -- Да я и не думаю отговариваться. Откуда ты взял? -- засмеялся генерал. Ефимков усадил старого друга напротив себя и, широко улыбаясь, продолжал разглядывать его. -- Все такой же. -- Да ведь мы только два года не виделись. А годы теперь реактивные. Пролетают быстро. -- Ну а меня чего не спрашиваешь, где я и что? -- Знаю, Кузьма, все знаю. Перед командировкой был у маршала авиации. Он твое хозяйство похваливал. -- Да вроде на уровне стараемся идти, -- самодовольно пробасил Ефимков. -- Ну а сам-то где? Что-то за последний год фамилия твоя в приказах перестала фигурировать. Ни среди тех, кому благодарности объявляют, ни среди тех, кому взыскания. -- Однако на орехи мне достается не меньше, -- улыбнулся генерал. -- Где же ты теперь, Сергей Степанович? -- Потом скажу. Ты в каком вагоне едешь? -- В пятом. -- Так и я в пятом. И купе пустое. Перебирайся. Поезд грохотал на стыках рельсов, оглашая сизую от инея ночь короткими гудками. В репродукторе низкий женский голос рассказывал о том, что течет река Волга и что кому-то семнадцать лет. Буфетчик равнодушно зевал у стойки. Ефимков взял меню, на переплете которого была наклеена фотография -- нарядная блондинка с высоко взбитой, но уже не модной прической сидела с молодым красавцем за столиком, уставленным фруктами, шампанским и прочими яствами. Дальше начиналась реклама, призывающая пассажиров посещать вагоны-рестораны. -- Черт побери, -- ворчливо произнес он, -- езжу, езжу и всегда, как только переступаю порог вагона-ресторана, наталкиваюсь на эту пикантную блондинку. Уже виски седеть начали, дети выросли, а она все такая же прекрасная. Мочалов расхохотался: -- Это что? Комплемент блондинке или критика рекламы министерства торговли? -- Считай и то и другое, -- подтвердил Ефимков. -- Голоден я как черт, давай заказывать. Заказывать еду Кузьма Петрович был мастер. Даже скудное меню вагона-ресторана он сумел превосходно использовать. По его велению на столе одна за другой появились тарелки с семгой и заливным судаком, салаты, приправленные майонезом и сметаной. На продолговатом блюде идеально разделанная засияла селедка, а рядом с нею уже дымился вареный картофель. Наконец, пожилой официант поставил ломтиками нарезанный лимон и бутылку коньяку. Ефимков потер огромные с крупными синими жилами руки. Когда-то давно, еще до войны, он на спор гнул ими подкову. -- Ты чего на меня так пристально смотришь? -- Как в зеркало, -- засмеялся генерал, -- самого себя в тебе вижу. Вот и морщин прибавилось и седина голову подкрасила, а молодость, чувствую, не иссякла. -- Так я же не из тех, что носят расписные рубашки и в двадцать лет рассуждают, как старики, или пишут стихи о каком-то конфликте двух поколений. -- А что, и у тебя в дивизии есть такие? -- Нет, у меня все на уровне. Один, правда, затесался, да и то... -- Уволил при удобном случае? -- Зачем? -- ухмыльнулся Ефимков и стал набивать трубку. -- Перевоспитал. Как миленький сейчас трудится. Ну а горя с этим парнем действительно хватил. Как его звали, постой. Техник-лейтенант Борис Святошин. Себя-то он Бобом именовал. На полеты выходил танцующей походкой, весь аэродром смешил. Бороду окладистую на шотландский манер отпустил. Я его какое-то время не замечать пытался, думаю, дурь пройдет. Ан нет. Что ни день, то хуже. Начал хороших парней, молодых офицеров, на вечеринки таскать. Пластиночки, накрашенные девицы, коктейли. Смотрю, уже человек пять стали на аэродром с красными глазами по утрам выходить. Вот тогда я и взялся за этого Боба. Стал беседовать. Ему слово, он в ответ десять. "Вы, -- говорит, -- старшее поколение -- продукт культа. Вы нас не понимаете". Не выдержал я, кулаки сжал. "Ах ты, -- говорю, -- желторотый. Это о ком ты так говоришь? О тех, кто тебе право носить красивую одежду и слушать транзисторы в войну отстаивали? Причем же здесь культ? Ты подумал, на кого замахиваешься?" Здорово вял в оборот. А потом стал ближе интересоваться, кто он, откуда. И оказалось, хороший парень. Сын умершего после войны фронтовика. Засосала его всякая плесень, вот и попал под влияние. Ну, мы его по комсомольской линии, на суд офицерской чести. Кто-то внес предложение понизить в звании, так он горючими слезами плакал. Сжалились. А сейчас в отличниках ходит. Уволить его легче легкого было. Так я же не из тех, которые только и любят наказывать да увольнять. Генерал покачал головой и грустно сказал: -- Их тоже понимать надо, этих наших мальчиков. Не всегда они шумят по злому умыслу. Годы культа ведь действительно по самому сердцу прошли. Мы люди закаленные -- видели и смерть и пожарища, и трудности первых пятилеток, голод и холод. Нам было легче. А им труднее понять произошедшее и оценить. К ним надо чутко подходить, Кузьма. Мы все же иногда любим покрикивать: дескать, как вам не стыдно, боитесь трудностей, нытики, плаксы, нам в вашем возрасте иногда белая булка за радость была, а вы ходите чистенькие, сытые, да еще прошлое поругиваете! Но ведь для чего мы все это прошли? Неужели для того, чтобы и наши сыновья шли по такой же дороге трудностей и лишений? Нет. Люди лучше сейчас хотят жить. Кому охота переживать то, что мы в юности пережили?.. Давай выпьем, друже, за племя младое, незнакомое. Пусть оно идет дальше нас, в том числе и наши дети, конечно. -- Вот за это самое и давай. -- Ефимков поднял рюмку. -- И за встречу, -- прибавил генерал. -- И за то, что оба живы и песок из нас не сыплется, чтобы уходить в отставку. Чокнулись и выпили. Мочалов, повернувшись к окну, чуть приоткрыл штору -- мелькали сквозь сумрак далекие огоньки, летел в ночи скорый поезд. Если бы наши отделы кадров умели поглубже заглядывать в судьбы человеческие, они бы обязательно в личные дела Ефимкова и Мочалова вписали историю их дружбы, прошедшей через многие испытания. И в самом кратком изложении выглядела бы эта история так. ...Летом сорок третьего года за линией фронта был подбит штурмовик Ил-2. Еле-еле перетянув лесок, летчик посадил его на жнивье. Низко над ним пронеслись самолеты его группы. Он проводил их тоскливыми глазами и остался один у разбитой машины, полный решимости принять свой первый и последний бой с фашистами на земле. От ближнего хутора, взметая пыль, уже мчались к месту вынужденной посадки вражеские мотоциклисты. Короткие автоматные очереди с треском разрывали сухой полевой воздух. Но вдруг над головой летчика со звоном пронеслось звено наших истребителей. Три из них ударили из пушек по дороге, отсекая мотоциклистов, а четвертый смело пошел на посадку. Не выключая мотора, пилот открыл над головой крышку фонаря, приподнялся в кабине. Мочалов, подбегая, увидел тяжелый, резко очерченный подбородок, злые глаза. -- Чего шляешься! -- свирепо закричал незнакомый пилот. -- Тут тебе не парк культуры и отдыха. В машину!.. После войны судьба снова свела их на время: оба служили в одном пограничном полку, овладевали первыми реактивными истребителями. Совместные полеты на новых машинах, дружба семей и многое-многое другое их породнило. При встречах они обходились без театрально бурных восклицаний: !А помнишь ли?" Они читали свое прошлое в глазах друг у друга. -- Ну а теперь что за тост будет? -- спросил Мочалов, разливая остатки коньяка. -- За небо над нами! -- Давай за небо! -- согласился генерал. -- Под этим небом хорошо дышится. Потом они направились в пятый вагон, и Ефимков перенес в купе генерала свой небольшой чемодан. Сняв китель с разноцветными орденскими планками, он надел пижаму и с наслаждением стал набивать трубку. Искоса посмотрел при этом на друга. -- Ты как? -- По-прежнему не курю, -- отозвался генерал. -- Жаль, -- вздохнул Ефимков, -- мне под старость стало казаться, что человек, брезгающий трубкой, многое теряет. Люлька, она мыслить располагает. В облаках табачного дыма многие великие решения принимались. -- Ты стал сентиментальным, Кузьма. -- Помилуй бог, Сережа. Чего нет, того нет. Просто во мне собственный опыт заговорил. -- А меня к трубке не тянет, -- улыбнулся добродушно Мочалов, -- да и должность сейчас такая, что курить противопоказано. Обязан пример подчиненным подавать. А уж кому-кому, а им и на понюшку табаку нельзя. -- Да, да, -- деланно зевнул Ефимков, -- ты же обещал рассказать, на какой ты теперь работе. -- Действительно обещал, -- согласился генерал, тоже снимая китель и форменную рубашку. Оставшись в одной белой майке, он плотнее притворил дверь и сел на диван к Ефимкову. -- Видишь ли, Кузьма Петрович, я уже полгода не служу в строевой авиации. -- Это я сразу понял, -- подхватил Ефимков. -- Но где? В каких войсках? К ракетчикам, что ли, подался? -- Бери выше, -- улыбнулся Сергей Степанович. -- Назначен командовать особым отрядом космонавтов. -- Ты! -- Ефимков от удивления замер. -- Да какой же ты, извини меня, космонавт?! И годы уже не те, и делом этим, насколько мне известно, ты никогда не занимался. -- Примерно так я и заявил, когда мне предложили эту должность, -- улыбнулся Мочалов. -- Выслушал меня один ответственный товарищ и головой покачал. "Когда вы вступали в партию, товарищ Мочалов?" -- "На фронте, -- отвечаю, -- и партбилет между двумя боевыми вылетами получил. Только в разных местах: вступал под Орлом, а получал уже за Днепром". Он засмеялся, но глаза, гляжу, строгие: "Не годится, -- говорит, -- коммунисту-фронтовику пасовать перед трудностями". Я стал ссылаться на свою некомпетентность, сказал, каким, по моему убеждению, должен быть командир подобной части. Он меня снова остановил. "Вы как думаете, с чего начинается техническая революция?" -- "С появления новых форм труда". -- "А еще точнее?" -- "С появлением новых орудий труда". -- "Правильно. Сначала появляются новые орудия труда, а потом -- производственные отношения, которые им должны соответствовать. Давайте с точки зрения диалектики и отнесемся к новой профессии летчика-космонавта. Согласитесь: сначала появилась идея осуществить полет человека в космос, затем -- корабль, способный поднять человека, и потом уж -- первый отряд космонавтов. А вот академию, готовящую командиров таких отрядов, мы не смогли сразу открыть. Да и то сказать -- космонавтике нашей год с небольшим, а срок обучения в любой академии не меньше трех-четырех лет. Как же быть?" Я пожал плечами, а он усмехнулся и закончил: "Из авиации надо брать кадры. Таких, как вы, выдвигать. Когда вас назначили командиром эскадрильи, вы были уверены, что с этой должностью справитесь?" -- "Не очень", -- отвечаю. "А когда полк доверили?" -- "Тем более". -- "А когда дивизию дали?" -- "Совсем поначалу растерялся". Он засмеялся: "А знаете, почему? Потому что во всех случаях вы шли на новое дело. И сейчас на новое дело идете. Но партия вам доверяет..." Вот я и пошел, Кузьма Петрович. Трудно было поначалу, очень трудно. Но чертовски интересно. -- И корабли космические ты видел? -- оживился Ефимков. -- Зачеты даже по материальной части сдавал. -- Ну а с Главным конструктором беседовал? -- Было. -- Вот, по-моему, человек! Глыбища! -- Большой человек! -- подтвердил Мочалов. Вагон покачивало. Временами под колесами жестко взвизгивали рельсы. Тихо тлела трубка в руках Ефимкова, негромкий голос Мочалова наполнял купе. -- Ты вот спрашиваешь, что такое первые полеты человека в космос. Конечно, если быть откровенным, это, что называется, проба пера. Мы сейчас пишем и говорим, что наши корабли несравненно лучше и надежнее американских капсул. Но придет время, и в сравнении с новыми они будут выглядеть, как самолет По-2 рядом со сверхзвуковым реактивным истребителем. Первые полеты -- это разведка околоземного космического пространства. -- Нечего сказать -- разведка, если весь мир о ней шумит! -- гулко рассмеялся Ефимков. -- Так-то оно так, -- согласился Мочалов, -- но мы смотрим вперед, в будущее. А наше будущее -- это орбитальные станции, монтажные работы в космосе, высадка на Луне. Сам понимаешь, какие кадры нужны для этого. -- Ну а в наши края ты по какой надобности прискакал, Сережа? Сказать можешь? -- Скажу. Во-первых, в штабе округа надо мне о парашютных прыжках договориться. Собираюсь свой личный состав весной сюда привезти. Еще кое-какие организационные дела. В том числе должен на вакантное место одного паренька из молодых летчиков в отряд подобрать. -- В космонавты? -- Да. -- И почему ты его решил искать именно у нас? Не свет ли клином сошелся на нашем округе. Генерал прищурился и с усмешкой посмотрел на друга: -- Только потому, что служит в этих краях некий полковник Ефимков. Когда я об этом узнал, сразу подумал: вот кто лучше всех мне поможет. Доложил начальству и получил от него "добро". -- Вот за это спасибо, -- растрогался Кузьма Петрович, -- спасибо, что друга не позабыл. Да я тебе на выбор такие кадры предложу -- лучше нигде не найдешь. Целую дюжину кандидатов в космонавты порекомендую. Кузьма Петрович, как и в молодости, умел быстро поддаваться приливам бурной энергии и заражать ею других. И, прикусив в углах рта добрую усмешку, думал генерал Мочалов о том, что не поддался его друг своим сорока шести годам и не потерял острого отношения к жизни, какой бы стороной она ни поворачивалась к нему. Вот и морщины залегли под глазами, и виски начали заниматься той неторопливой сединой, какая несмело трогает в такие годы деятельных, но уравновешенных людей с отличным здоровьем и крепкими нервами. -- Подожди, дорогой, -- попытался Мочалов сбавить его пыл. -- Во-первых, чтобы задержаться у тебя на денек, я должен доложить об этом в округ. -- По телефону доложишь. У нас связь работает, как нерв. Так, кажется, мы в войну на плакатах писали? А задержаться тебе у меня командующий посоветует. Увидишь. Мочалов кивнул головой. -- Будем считать -- уговорил. Однако подобрать одного кандидата для меня дело очень и очень нелегкое. -- А разве я сказал, что легкое? -- забасил Ефимков. -- Ты мне со всеми подробностями обрисуешь, какой именно кандидат тебе нужен, а я уж об остальном позабочусь. Сам должен понимать: у меня в дивизии летуны один к одному -- все в комдива! x x x В понедельник утром Кузьма Петрович Ефимков подъехал к штабу на час позднее обычного. Полетов в этот день не было, в учебных классах шли занятия. В его приемной уже давно сидел начальник отдела кадров майор Бенюк с огромной кипой личных дел на коленях. Окинув бегло эту кипу и самого Бенюка, Ефимков спросил: -- Принес? -- Принес, товарищ полковник. -- Как я просил -- молодые, красивые, хорошие летчики и физкультурники? -- Так точно, -- подтвердил ничего не понимающий майор, -- может, вы все-таки объясните, товарищ полковник, почему вас самые красивые заинтересовали. -- Это тот случай, когда начальнику вопросов задавать не положено, -- прервал Ефимков, сверху вниз взирая на невысокого Бенюка. -- Клади мне эти папки на стол. Он прошел в кабинет и по телефону приказал начальнику медицинской службы немедленно принести личные медицинские книжки всех тех офицеров, чьи личные дела отобрал Бенюк. Потом, когда это было сделано, связался со своей квартирой. К телефону долго никто не подходил, длинные басовитые гудки следовали один за другим. Наконец в трубке послышался голос генерала Мочалова: -- Квартира полковника Ефимкова. -- Это ты, Сережа? -- Конечно, Кузьма. Стою с намыленной щекой. -- У меня все готово. Заканчивай и приезжай. Когда его старый друг появился на пороге кабинета, Кузьма Петрович важно расхаживал вокруг стола и дымил трубкой. Он был явно доволен. -- Десять человеческих судеб на моем столе, -- похвалился он. -- Ты как, сначала обзором фотографий и личных дел удовлетворишься или тебе сразу оригиналы представить? -- Экий ты скоропалительный, -- усмехнулся генерал, -- с оригиналами повремени. Предоставь мне свободную комнату и время. -- Оставайся в моем кабинете. Я на аэродром ухожу. -- Кузьма Петрович снял с вешалки меховую куртку и потянулся за папахой. -- Тебе на эту операцию часа хватит? -- Боюсь, побольше уйдет, -- покачал головой Мочалов, -- два, не меньше. -- Работай два. В десять я к тебе наведаюсь. И ровно в десять, переделав целую кучу разных дел, побывав на занятиях, в дежурном звене, на самолетных стоянках, весь раскрасневшийся от морозного солнца, Кузьма Петрович возвратился к себе в кабинет. Мочалов сидел за столом, молча постукивая пальцами по стеклу. Серые его глаза были озабоченными, брови хмурились. Большая стопка личных дел лежала в стороне, и только два -- перед ним. На верхней Ефимков прочел фамилию Горышина. -- Ну что, Сережа? -- трубным голосом спросил комдив. -- Отобрал кандидатов для беседы? Мочалов отрицательно покачал головой и ладонью отбросил свисавшие на лоб пряди седеющих волос. -- Нет, Кузьма. Лишь два человека меня заинтересовали из всех представленных: Горышин и Савушкин. -- Как, только два? -- удивился комдив. -- А остальные? Например, Иванов, командир отличного звена, а Лабриченко, наш снайпер?.. -- Так-то оно так, -- спокойно согласился генерал. -- Я не отнимаю у твоих подчиненных их заслуг. Но пойми, дорогой, очень жестким критерием мне приходится руководствоваться. Восемь из них уже не подходят по двум показателям: рост и вес. Два личных дела я пока задержал. Но понимаешь, Кузьма, хотелось бы более колоритного парня. Чтобы и летная биография была у него поинтереснее и сам он физически посильнее выглядел, чем эти, и к космонавтике бы тянулся. -- Кого же тебе еще порекомендовать? -- задумался Ефимков и сел на просторный дерматиновый диван. -- Есть тут у нас еще один паренек, да лично я не хотел бы его отпускать. Вот у него так и в самом деле тяготение к космонавтике. Года два назад Гагарин проезжал через его родной город. Так этот парнишка с пакетом к нему пробивался. А в пакете просьба: "Возьмите меня в космонавты, это мое призвание". У нас в дивизии ребята зубастые, "космонавтом" его так и прозвали. -- За этот самый случай? -- равнодушно спросил генерал. -- Нет, за другое -- за то, что он ночью вместо самолета-цели за звездой погнался. Глаза Мочалова так и брызнули смехом. -- Это любопытно. А летает он сносно? -- На уровне. Самолет у него в воздухе задымил как-то. Не растерялся парень. Посадил на летное поле. Звание досрочно получил за это от самого маршала. -- А физически как? -- Так ведь жарища во время пожара в кабине, я полагаю, адская была. В обморок не падал. Из самолета на своих ногах вышел, маршалу все чин по чину доложил... -- Смотри какой, -- одобрительно кивнул Мочалов. -- А еще какие за ним доблести водятся? -- Ты меня, Сережа, будто корреспондент какой расспрашиваешь, -- нервно улыбнулся Ефимков, смутно почувствовавший, что Гореловым его друг заинтересовался всерьез. -- Больше за ним доблестей вроде никаких. Разве только что живописью увлекается. Знаешь, если бы не авиация, из него профессиональный художник мог получиться. Он у нас домик дежурного звена так разукрасил. Что ни стена -- то картина. Мочалов положил в общую кипу и те два личных дела, которые поначалу лежали отдельно. -- Слушай, друже, ты меня окончательно заинтриговал. Покажи мне эту роспись. -- Поехали, -- без особого энтузиазма согласился Ефимков. Что-то сковывало теперь его речь. Казалось, он был бы не прочь избежать дальнейших расспросов. Мочалов это понял и стал еще настойчивее. Комдив, кряхтя, уселся за руль и сам погнал "Волгу" через аэродром по скользкой от гололеда дороге к дежурному домику. В пути был мрачен и почти не вынимал изо рта потухшую трубку. Когда командир отдыхающей дежурной пары, завидев генеральские погоны, бросился было докладывать, он за Мочалова сделал резкий нетерпеливый жест, означающий: отставить. Войдя в домик, Сергей Степанович огляделся по сторонам. Копии веселых охотников на привале и запорожцев вызвали не его губах усмешку, но эта усмешка исчезла, когда он увидел на третьей стене картину будничного летного дня, где с точностью была выписана не только каждая фигура, но и трава, пригнувшаяся от могучего дыхания двигателей, и ромашка в руке у одного из летчиков, наблюдавших с земли за взлетом реактивных машин. А устремившаяся к звездам ракета, оставившая за собой огненный след, еще больше понравилась генералу. -- Как его фамилия? -- Старший лейтенант Алексей Горелов. -- Я что-то не припоминаю его личного дела в той кипе. -- Не было его там, -- невесело сказал Ефимков, когда они вышли, -- да и зачем стал бы я его рекомендовать? Парень как парень. Ничем не лучше тех десяти. Пристально посмотрев на своего друга, Мочалов весело расхохотался. Нет, годы явно не повлияли на Ефимкова, он, как и прежде, не умел скрывать решительно ничего: ни своих радостей, ни обид. Генерал готов был биться об заклад, что Ефимков ни за что не хотел отдавать ему Горелова. -- Слушай, друже, а ты все-таки феодал. -- Это отчего же? -- Зачем от меня Горелова прячешь? -- Это что, лобовая атака? -- Считай, что так. -- Только я его вовсе не прячу, -- вяло проговорил Кузьма Петрович. -- Что он -- невеста на смотринах, что ли? Можешь с ним хоть сейчас побеседовать, если имеешь желание. -- Конечно, имею. Мне уже интуиция подсказывает, что это самый интересный кандидат. Кузьма Петрович с остервенением выбил из трубки пепел и скосил на друга унылые глаза. Ударив себя черной крагой по голенищу сапога, он громко и упрямо воскликнул: -- Не пущу. Не пущу его, и точка. Они сели в "Волгу". Полковник -- за руль, генерал -- рядом. Включив для прогрева мотор, Кузьма Петрович рассеянно слушал его гудение. -- Ты пойми меня правильно, Сережа, -- сумбурно оправдывался Ефимков, -- зачислят его к вашим космонавтам, и будет он там ждать своей очереди. Год, два, пять лет. Ручкой истребителя, гляди, ворочать разучится за это время. А потом оглянется -- вроде уже и прошла самая спелая полоса жизни. И космонавтом не стал, и летчиком быть разучился. А у нас он, без обиняков скажу, на широкую дорогу вышел бы. Скоро командовать эскадрильей назначу. Годик-два, и в академию учиться отправим. А оттуда на полк, а то и замом на дивизию. Талантливый, чертяка! -- Так ты же только что уверял меня, что он ничем не лучше других? -- заметил насмешливо Мочалов. Но Ефимков уже входил в раж: -- Э, да это только для присловья было говорено. Горелов -- что надо. И потом, как старому другу, тебе откроюсь: он сиротой рос. Понимаешь, жизнь для него с колыбели медового пряника не заготовила. Мать, простая крестьянка, еле-еле читает и пишет. Батька в сорок третьем году в танке сгорел. Горелов еще картину об этом написал. "Обелиск над крутояром" называется. Круча, внизу Днепр бурлит, над обрывом одинокая солдатская могилка. Глянешь -- по сердцу мурашки... Мочалов уже твердо убедился, что его своенравный приятель будет как скала стоять за Горелова. Возможно, и кадровику он дал указание не приносить личного дела этого летчика. И чем упрямее возражал Ефимков, тем все сильнее росло у Мочалова желание поговорить со старшим лейтенантом Гореловым. Тихонько трогая с места машину, Ефимков оживленно продолжал: -- И еще могу по секрету прибавить, чем дорог мне этот парнишка. Два года он у меня учился, а курсанты были всякие. И отличники, и вчерашние маменькины сынки, и стиляги. Но серьезнее, сдержаннее и умнее не было там у меня парня. Откровенно говоря, иной раз подумаю, он мне вроде родного сына. Никого сейчас так не опекаю. Вот теперь я и высказался, Сережа. Мочалов искоса посмотрел на друга. -- Так ты что же, -- спросил он, пожимая плечами, -- полагаешь, что после такой красочной характеристики у меня пропадет желание с ним увидеться? Ефимков затормозил, давая дорогу маслозаправщику, и, поглядев на генерала широко раскрытыми глазами, умоляюще произнес: -- Сережа, пощади. Откажись от этой беседы! -- Но ты же дал слово, Кузьма! -- нахмурился генерал. -- Да к тому же, если я побеседую с ним несколько минут, посмотрю медицинскую книжку и личное дело, это еще ничего не означает. -- Не означает! -- ворчливо повторил комдив. -- В том то и дело, что еще как означает. Если ты с ним поговоришь один раз, ты ни за что уже от него не отстанешь. Он тебе по всем видам подойдет. В том числе по росту и по весу. Я-то догадываюсь, что ты ищешь человека с такими габаритами, как у Гагарина или у Титова. Так вот Горелов в самый раз подойдет. Комдив резко, так что завизжали тормоза, остановил "Волгу" у штабного подъезда. Вышли молча и так же молча прошли в кабинет. Мочалов неторопливо снял шинель, достал платок с синей каемкой и, старательно сморщившись, громко чихнул. -- Будь здоров, -- мрачно пожелал Ефимков. -- Ну так что, Горелова звать? -- Обязательно, -- сказал Сергей Степанович. Ефимков шумно вздохнул и нажал на табло коммутатора одну из кнопок. -- Подполковника Климова, -- прогудел он в трубку. -- Это ты, Леонтий Архипович? Чем сейчас у тебя народ занимается? Техсостав на матчасти? А летчики? Так. А где старший лейтенант Горелов? По штабу дежурит? Что-то вы его слишком зачастили на эти дежурства. Человек он творческий, надо учитывать. У вас людей много, можно и пореже посылать. Тем более только что стал командиром звена, работы непочатый край. На будущее учти это. А сейчас срочно подмени его кем-нибудь, и пусть немедленно ко мне придет. Полковник положил трубку, и красная лампочка на табло погасла. Не замечая в глазах Мочалова иронии, спросил: -- Мне как: остаться при этой беседе или уйти? -- Как хочешь. Пожалуй, оставайся. -- Нет, не останусь, -- нахмурился комдив. -- А то будешь после говорить, что я психически или еще как-нибудь подчиненного подавлял. -- Да не ворчи, друже, -- потеплевшим голосом сказал Мочалов. -- Оставайся, и баста! -- Нет, я уйду, -- решительно сказал комдив и нахлобучил папаху на подстриженную ежиком голову. Дежурный принес в это время личное дело и медицинскую книжку Горелова. -- Как знаешь, Кузьма Петрович, -- ответил Мочалов и быстро потянулся к документам. Личное дело Горелова генерала уже не интересовало: там все было так, как представил Ефимков. А вот медицинскую книжку генерал читал жадно. Словно заправский терапевт, приблизив к глазам причудливые, пляшущие линии кардиограммы, всматривался в них. Поглощенный расшифровкой цифр и латинских, трудно разбираемых фраз, он не сразу поднял голову на скрип двери. Спокойный громкий голос заставил его оторваться от записей. -- Товарищ генерал. Старший лейтенант Горелов по вашему вызову явился. Мочалов вскинул голову. На пороге стоял молодой стройный парень. Чуть худощавое лицо, вздернутый мальчишеский нос. Спокойные, но отнюдь не апатичные, а пытливые, с затаенным блеском глаза. Рот -- тонкая прямая линия, чуть поджатая в углах. Широкий лоб без единой морщинки. Сдержался Мочалов -- не захотел сразу показаться излишне демократичным. А парень продолжал стоять с рукой, приложенной к виску, и была в этом уставном жесте старательность, присущая молодому офицеру, которому в своей жизни весьма редко приходилось докладывать генералам. -- Садитесь, товарищ старший лейтенант, и подождите немножко. -- Листая теперь ненужную ему медицинскую книжку, Мочалов исподлобья наблюдал за летчиком. Устроившись в жестком кресле (Ефимков у себя в кабинете мягкой мебели не держал), Горелов достал расческу, не спеша поправил волосы. Мочалов накрыл медицинскую книжку обеими ладонями. -- Рад с вами познакомиться, товарищ старший лейтенант. Горелов привстал, крепко встряхнул протянутую руку и сел снова. -- Я с вами познакомился чуть пораньше, -- улыбнулся Мочалов. Ни один мускул не дрогнул на лице Горелова, только ресницы застыли от удивления. -- Каким образом, товарищ генерал? -- Смотрел ваши работы... Конечно, это еще не рука профессионала, но человек вы, бесспорно, одаренный, и я вам от души желаю держать кисть так же крепко, как и ручку управления на истребителе. Горелов улыбнулся, обнажая ровные, крепкие зубы. -- Стараюсь. Но за двумя зайцами не гонюсь. -- Это как же понимать? -- А так, что ручка истребителя для меня прежде всего, а уж кисть -- потом, на досуге. -- Хороший взгляд на свою профессию, Алексей Павлович. Вы раньше на чем летали? -- На МиГ-19, товарищ генерал. -- А как, на ваш взгляд, самолеты, на которых теперь летать приходится? -- Сложнее и лучше. Мочалов одобрительно кивнул головой. Он не хотел затягивать беседу. Все было ясно. Этот доверчивый и в то же время знающий себе цену, уверенный в своих силах парень был прекрасным кандидатом. Генерал встал из-за стола, заложив за спину руки, прошелся по кабинету, ощущая на себе взгляд Горелова, наполненный ожиданием. -- Ну как, Горелов, хотели бы вы перейти на новую, более сложную технику? У старшего лейтенанта вздрогнула нижняя губа. -- Какой же летчик этого не хочет, товарищ генерал? -- А если придется летать на высотах раз в двадцать больших, чем высота вашего истребителя, да и на скоростях во много раз превосходящих? -- Мой истребитель двадцать километров запросто берет, -- с дерзинкой ответил Алексей. -- А вы говорите -- раз в двадцать выше. Что-то я не слыхал, товарищ генерал, что есть такая авиация. Мочалов пропустил дерзинку мимо ушей и сам ответил насмешливо: -- Если газеты читаете и радио слушаете, должны бы знать, что есть. Уверенность как ветром сдуло с лица Горелова. Волнение догадывающегося, робкая невысказанная надежда и, наконец, полное смятение отразились в его глазах. -- Так то ж только космические корабли могут, -- прошептал он. -- Я не понимаю вас... -- Сейчас поймете, -- испытывая его нетерпение, проговорил генерал. -- Я приехал сюда для того, чтобы подобрать одного кандидата в отряд летчиков-космонавтов. Горелов чуть побледнел. Голос, дрогнувший на первом же слове, выдал его волнение. -- Шутите, товарищ генерал? -- Да, да, шучу. Именно для этого я и приехал сюда из Москвы. -- холодно осадил его Мочалов. -- Чтобы вызвать старшего лейтенанта Горелова и пошутить. Неловко опираясь о подлокотники, Алеша поднялся в кресле. Глаза его растерянно блуждали по комнате. -- Простите, товарищ генерал. Но то, что вы говорите, так необычно. -- Ущипните себя за нос, чтобы убедиться, что это не сон, -- тем же бесстрастным голосом произнес Сергей Степанович. -- Но вы что-то не торопитесь с ответом. Возможно, это предложение вам совсем не по душе. Горелов клятвенно прижал ладони к груди, словно хотел унять неровное дыхание. -- Что вы, товарищ генерал! Стать космонавтом... Да это же мечта всей моей жизни! Самая заветная мечта. Только я думать не мог, что... то есть не я, а вы..., ой, я совсем запутался, товарищ генерал. Выдержки не хватило. -- Космонавту всегда должно хватать выдержки, -- нравоучительно заметил генерал. -- Да, но это так странно, -- повторил Алексей. -- Два года назад я пытался просить Гагарина взять меня в космонавты. Тогда я был предельно наивным провинциальным парнем. Позже сам смеялся над этим. А здесь, в полку, спутал в ночном полете бортовой огонь самолета со звездой, и ребята наши так и прозвали меня: "космонавт". И мечта об этом как-то уже растворилась. И вдруг вы мне предлагаете... Да как же я могу отказаться? Только это как снег на голову. И притом -- почему мне? У нас в дивизии есть ребята и получше... -- Выходит, вы мне больше подходите, -- перебил Горелова Мочалов и повелительным жестом негромко хлопнул ладонью по стеклу письменного стола. -- Считаю, что вы дали согласие. Передумывать не будете? -- Нет, -- ответил Алеша быстро. Сергей Степанович удовлетворительно наклонил голову. -- Однако вы должны понимать, что, дав согласие стать космонавтом, вы им еще не стали. Впереди серьезное испытание, сложная медицинская комиссия. Если она не найдет в вашем здоровье изъянов, вопрос будет решен положительно. -- Я понимаю, -- тихо сказал Горелов. -- Вот и отлично. О нашем разговоре никому не должно быть известно. Когда получите вызов, тоже не вдавайтесь в объяснения. Куда и зачем едите -- для остальных тайна. Скажите, что переводитесь в другую часть. Или к летчикам-испытателям. Словом, сами придумаете. А сейчас можете быть свободным, если нет вопросов. Не успел Горелов одеться, на пороге появилась припорошенная снегом фигура комдива. Расстегнув на теплой меховой куртке "молнию", Кузьма Петрович потирал красные руки. -- Завьюжило сегодня, -- покачал он головой и, покосившись на старшего лейтенанта, по-домашнему спросил: -- Ну как, Алеша? -- Как в сказке, товарищ полковник, -- с заблестевшими глазами бойко ответил Горелов. -- До сих пор не верю, что это наяву происходит. -- А что решил? -- спросил Ефимков, хотя по счастливому лицу Алексея и так все можно было понять. -- Согласен, -- сдержанно ответил Мочалов. -- Ты или он? -- И я, и он. -- Так я и знал, -- мрачно заключил комдив и, не снимая куртки, сел. Достал из кармана трубку, снова сунул ее в карман и, подойдя к молодому летчику, крепко обнял его левой сильной рукой, почти пригнул за плечи к себе. Был Ефимков на целую голову выше Горелова, глыбой возвышался над ним. -- Как назвал ты меня, Сережа? -- окликнул он Мочалова. -- Феодалом? Ну а ты -- самый что ни на есть узурпатор. Лучшего парня забираешь. Никому бы другому не отдал. Только тебе, старому верному другу, доверяю Горелова. -- Он оттолкнул от себя Горелова так же неожиданно, как и притянул, погрозил ему сурово пальцем. -- А ты смотри... от родного порога в новую жизнь уходишь. Был ты летчиком на уровне у Кузьмы Ефимкова. Вот и там должен честь родного порога беречь. Не забывай, парень, что этим родным порогом у тебя в жизни была истребительная авиация. Она тебя человеком сделала. -- Я этого никогда не забуду, Кузьма Петрович, -- негромко произнес Горелов, -- и вас особенно. Вы столько для меня сделали. -- А вот это уже сентиментальность, -- прервал его Ефимков, -- это не надо, Алексей. Она даже в пейзажах вредна, если их пишет летчик-истребитель. Шагай переживай свою радость. Все у тебя складывается хорошо, парень. Только смотри, в космос слетаешь, на земле меня не забывай. А то встречу где-нибудь, автограф попрошу, а ты сделаешь вид, будто и не знаешь меня... -- Да что вы, товарищ полковник. -- Ладно, ладно, всякое бывает, -- проворчал с напускной суровостью комдив. -- Ну а сейчас марш! ...Ровно через неделю на имя полковника Ефимкова пришла из высшего авиационного штаба короткая телеграмма: "Командир звена старший лейтенант Горелов Алексей Павлович приказом Главкома ВВС НП 296 п откомандировывается в распоряжение генерала Мочалова". Кузьма Петрович, уже свыкшийся с неизбежностью предстоящей разлуки, прочитал ее не спеша, резко нажал кнопку звонка и, когда в дверях выросла фигура дежурившего по штабу офицера, спокойно произнес: -- Разыщите старшего лейтенанта Горелова и передайте, что поступил приказ об отчислении его из нашей дивизии. Пускай срочно собирается и завтра вечерним поездом выезжает в Москву. Куда и зачем -- он знает. Оставшись один, комдив еще раз перечитал телеграмму и шумно вздохнул. Откинувшись на спинку кресла, он долго глядел в прямоугольник запотевшего от холода окна и думал о людях, с какими сталкивался на жизненных тропах. Многих летчиков встречал он и провожал. Но этот парнишка по особенному был дорог. Его, вчерашнего десятиклассника, научил когда-то Ефимков летать, ему помог стать здесь, в Соболевке, боевым летчиком. Теперь он уходил. -- Пусть же повезет ему и на космическом маршруте! -- тихо вздохнул комдив. Часть вторая Звезды еще не близко Морозным январским утром на одной из самых далеких подмосковных платформ остановился поезд. Из него вышел только один пассажир. Сипло вскрикнул паровоз, и состав поплыл мимо платформы. Пассажир огляделся. Под навесом жались воробьи. Окно кассы задубело от наледи. Жизнь, могло бы показаться, совсем замерла здесь от тридцатиградусного мороза, если бы не дымилась напротив, над рыжей дощатой, более высокой, чем станция, постройкой, кирпичная труба. Вывеска "Буфет" была на этой постройке куда крупнее, чем табличка с названием разъезда, прибитая чуть повыше окошка кассы. Может быть, поэтому в лютые морозные дни часть пассажиров упорно путала эти две постройки и, прежде чем очутиться у окошка кассы, открывала скрипучую дверь под вывеской "Буфет". Одинокий путник этого искушения избежал. Не отыскивая взглядом случайных пешеходов, у которых можно было уточнить дорогу, он уверенно, словно много раз бывал на этом разъезде, прошагал до конца перрона, спустился по лесенке и по тропинке, узкой, но добротно вытоптанной многими пешеходами, вышел к широкой асфальтовой дороге. Здесь он тоже не колебался, а сразу повернул налево. Небо над лесом было ярко-синим и чистым. Нигде не мело. Ровная лента шоссе уходила в сторону от железнодорожного полотна. По обеим сторонам от нее стояли рослые сосны. Чуть подальше, отступая от них в чащобу, виднелись древние дубы. Березки меж ними холодно отсвечивали молочными, с подпалинкой стволами. Сойди с дороги -- и тотчас продавишь наст, увязнешь по самую грудь в снегу. Путник вздрогнул от неожиданного треска, гулко прокатившегося по лесу. С веток на землю посыпалась пороша. И на человека, на его военную шинель, на погоны старшего лейтенанта и на опущенные уши меховой форменной армейской шапки упали мелкие снежинки. И снова белое безмолвие сковало десятки километров окрест. Широкая полоса дороги была прямой до самого поворота. А дальше плотная стена леса. Что за поворотом -- не видать. "Глухомань-то какая! -- подумал путник. -- Совсем как у нас на Волге". Но обманчивой была эта тишина. Не успел он мысленно произнести слово "глухомань", как из-за поворота вывернул навстречу грузовик-снегоочиститель с широким щитом впереди капота. Потом раздались настойчивые предупреждающие сигналы. Старший лейтенант, шагавший по самой середине дороги, поспешно свернул к кювету. С ним поравнялся армейский "газик". Скрипнули тормоза, и распахнулась дверца. Солдат-водитель, опираясь рукой о баранку, высунулся из машины. -- Садитесь, товарищ старший лейтенант. В ногах правды нет. До самой проходной домчу. Путник отрицательно покачал головой. -- Спасибо. Больно хорошо лесом идти. Вот если от чемодана меня освободили бы. -- Так ставьте чемодан. Старший лейтенант подошел к "газику" и втиснул в задние дверцы на пустое сиденье свою ношу. -- Вот так у нас многие, -- проворчал неодобрительно шофер, -- пеший транспорт технике предпочитают. Чемодан ваш оставлю в проходной. Машина рванулась, обдав путника белым облаком снега. За поворотом дорога была такой же прямой и где-то в километре отсюда совсем обрывалась, упираясь в чащу. Зоркие глаза старшего лейтенанта разглядели зеленый забор и небольшую каменную пристройку. Он пошел быстрее. Шаги по-прежнему звонко отдавались в лесной тишине. От холода ноги стали стыть, нос и щеки приходилось то и дело растирать, но старший лейтенант не раскаивался, что отказался от попутной машины. "До чего здесь чудесно! -- подумал он. -- Совсем не то что в Соболевке, где на десять километров вокруг ни березки, ни сосны порядочной не сыщешь". Когда он приблизился к длинному зеленому забору, увидел над ним высокую пустую смотровую вышку, верхние этажи белых каменных зданий, широкие, наглухо затворенные ворота с калиткой. Он уже приготовился стучать в калитку замерзшим кулаком, но когда до нее осталось не более десяти метров, она сама без скрипа распахнулась навстречу. Смуглый часовой, утонувший в овчинном тулупе, окликнул его с кавказским акцентом: -- Вы, наверное, старший лейтенант Горелов? -- Откуда вам это известно? -- опешил Алексей. -- А мы, кроме вас, сегодня к себе никого не ждем, -- улыбнулся часовой. -- Значит, пропуск на меня заказан? -- Не надо никакой пропуск. Удостоверение покажите. Внимательно просмотрев удостоверение и скользнув по лицу Алеши изучающими глазами, он удовлетворенно качнул головой. -- Проходите, пожалуйста, товарищ старший лейтенант. И калиточку эту не забывайте. Ее когда-то сам Юрий Алексеевич Гагарин тоже вот, как вы, первый раз в своей жизни открывал. Памятная калиточка. Алексей взял чемодан и пошел. Длинная прямая аллея начиналась от проходной. По обеим ее сторонам, наполовину занесенные снегом, высились на мраморных постаментах бронзовые скульптуры. Справа сквозь очки на него смотрел "дедушка русской авиации" Жуковский. Горсточки наметенного ветром снега, словно проседь, залегли в его темной бороде. Слева с рукой, устремленной ввысь, стоял Циолковский. Скульптору удалось передать и одухотворенность, и мечтательность, и легкую грусть в тонких чертах худощавого лица, и бесконечную убежденность в волевом жесте руки. На ладони великого ученого Алексей увидел маленький макет космического корабля. И вовсе не склонный к сентиментальности, он всем своим существом почувствовал сейчас торжественность этой минуты. Два бронзовых человека смотрели строго и ободряюще. В Алеше проснулся художник, и он залюбовался скульптурами. "Великолепны, -- подумал он. -- Как живые. Так и кажется, будто вот-вот заговорят". С жадным любопытством Горелов оглядывался по сторонам. Вот он, заветный городок космонавтов. Здесь все должно быть особенным и неповторимым. Он искал глазами здания, где размещались так хорошо известные ему по описаниям термокамеры, центрифуги, барокамеры, кабины космических кораблей, ставшие тренажерами. Эти здания, как ему казалось, обязательно должны быть какими-то особыми, непохожими на все виденные доселе. Он их искал и, не найдя, вздохнул. Внешне городок космонавтов ничем Горелова не удивил. Даже разочаровал немножко. Он увидел дома и аллейки, такие же, как в Соболевке. В густых зарослях сосняка и березовых рощиц прятались желтые и белые блочные дома. Широкая аллея привела Горелова к заснеженной цветочной клумбе. Обогнув ее, он очутился у двухэтажного здания, увидел в окнах машинисток и офицеров, склонившихся над рабочими столами, и догадался, что это и есть штаб отряда летчиков-космонавтов. Пока поднимался по ступенькам, неожиданная робость одолела его, но Алеша быстро отогнал сомнения. Дежурный по штабу не стал проверять документы. -- Командира вызвали в Москву, -- пояснил он, -- а начальник штаба в девятнадцатой комнате. В маленьком, подчеркнуто чистом кабинете его встретил высокий седой человек. На гладком стекле письменного стола, за которым он сидел, не было ни чернильного прибора, ни традиционных стаканчиков, ни облезлых самолетных моделей. Лишь стены этой комнаты были сплошь в каких-то схемах или чертежах, скрытых под матерчатыми занавесками. Перед седым человеком лежала синяя авторучка и лист бумаги, который он при появлении Горелова точным, выработанным движением сложил вдвое, так что все, что на этом листе значилось, было скрыто теперь от вошедшего. Алексей громко отрапортовал. Седой человек встал из-за стола, протянул руку. Над большим лбом начальника штаба нависла седая шапка волос, с которой никак не вязались мохнатые черные брови и такие же черные молодые глаза под ними. Горелов с удивлением разглядел на его тужурке планки орденов и над ними две золотые звездочки. -- Полковник Иванников, -- представился он просто, -- Прохор Кузьмич. -- Так я же вас знаю, товарищ полковник! -- не удержался Алеша. -- Я в Больших Озерах авиаучилище кончал, а там на Доске почетных выпускников ваш портрет. Да и потом сколько о ваших подвигах с нами бесед провели! -- Значит, помнят меня в училище, -- обрадованно проговорил Иванников, которого, видимо, тронула наивная Алешина речь. -- Да. Было. Пятьдесят два самолета в Великую Отечественную сбил в воздушных боях. Только на той доске, как мне кажется, я выгляжу поинтереснее. -- Там вы совсем молодой, -- улыбнулся Алеша, -- и чубчик небольшой на лоб свисает. -- Чубчик, говорите? Был действительно и чубчик. А теперь две папахи ношу. Одну, которая по форме положена, а другую -- вот эту, -- тряхнул он седыми волосами. -- Все приходит в свое время. С интересом разглядывая начальника штаба, Алеша вспомнил, что он как-то уже спрашивал у Ефимкова, где теперь Прохор Кузьмич, и получил неопределенный ответ: "Да кто его знает! Служит где-то. Только фамилия его исчезла почему-то на авиационном горизонте". "Так вот оно что. Оказывается, знаменитый ас Иванников тоже в этом отряде. Видать, хороши у космонавтов наставники". -- Садитесь, товарищ старший лейтенант, -- сказал начальник штаба дружелюбно, -- личные вещи, надеюсь, не в контейнере у вас идут? -- С собой, -- весело уточнил Алексей, -- в комнате дежурного по части чемодан оставил. -- Все мы с одного чемодана начинали... -- философски заметил Иванников. -- А как настроение? -- Настроение летчика-истребителя, прибывшего в новую часть, товарищ полковник. -- Вы теперь уже не летчик-истребитель, -- поправил Иванников. -- Но еще и не космонавт. -- Еще нет, но к этому высокому званию надо себя готовить. -- Я хоть с завтрашнего дня могу начать тренировки, -- пылко воскликнул Алексей, -- проходить все термокамеры, сурдокамеры, роторы, бассейны невесомости, батуты... Бритые щеки начальника штаба затряслись от смеха. -- Однако же и начитались вы о нашей жизни! -- Еще бы, товарищ полковник. Все, что было в газетах и журналах! Иванников неторопливо пригладил левой рукой со следами ожога волосы. Глядя на курчавого офицера, про себя подумал: "Зелен. Ох, до чего же и зелен! Сколько с ним придется поработать! Да и получится ли еще из него настоящий космонавт?" Прохор Кузьмич года три назад служил в Звездном городке, общался со всеми прославленными героями космоса. Сейчас он сравнивал с ними новичка, и ему почему-то казалось, что тот слишком уж жидковат. Алеша по-иному истолковал возникшую в разговоре паузу и не на пользу себе прибавил: -- Я и все фильмы о космических полетах смотрел по три раза. "Рейс к звездам", "Снова к звездам" и другие. -- Фильмы? -- словно издалека переспросил Прохор Кузьмич. -- В них все, конечно, ярко и эффектно, как на больших праздниках. -- А в жизни, товарищ полковник? Иванников перестал улыбаться. -- В жизни -- как в будни. Проще и гораздо труднее. И запомните, Алексей Павлович, с той самой минуты, как проходную прошли, запомните: жизнь человека состоит в основном из будней, а не из праздников. Тем более у космонавтов. -- Так я готов как можно скорее включиться в эти будни. -- Во все эти, как вы говорите, термокамеры, сурдокамеры и центрифуги? -- Ну да. -- Ох, Алексей Павлович! Я отдаю дань вашей искренней горячности, но... Еще не так скоро придется вам приступить к специальным тренировкам. Сейчас главное не в них. Вам немедленно надо браться за учебу, серьезную и трудную. -- Но я же кончил авиаучилище, -- наивно заметил Алеша. -- Авиаучилище? -- засмеялся Иванников. -- Да ведь авиаучилище для космонавта все равно что церковно-приходская школа, дорогой старший лейтенант. Космонавт!.. Гагарин по одной дорожке прошел вокруг земного шара. Титов -- по другой, Николаев и Попович иными орбитами ходили. И каждый, кто совершает новый полет, действительно пашет звездную целину. Не подумайте, что я пытаюсь образами говорить. Это элементарно. Словом, чтобы, как выражаются журналисты и киноработники, совершить рейсы к звездам или, как у нас говорят попроще и поточнее, исследовать космическое пространство, -- нужны огромные знания. Наши ребята уже не те, какими они пришли сюда. Они претерпели огромную эволюцию. Вы же назначены в особый отряд. Поживете -- узнаете, какая огромная задача перед нашим маленьким отрядом поставлена. Учиться надо. Тогда все перед вами откроется: и сурдокамеры, и центрифуги, и многое другое. -- Он строго, будто прицениваясь, посмотрел на Горелова и улыбнулся: -- Подождите, Алексей Павлович, командир говорил, что вы художник. Это правда? -- Да уж какой там, -- потупился Алеша, -- рисую так, в основном самоучка. Когда выходит, а когда и нет. Раз даже премию получил и картина на выставке побывала. Прохор Кузьмич вышел из-за стола и заинтересовано посмотрел на новичка. -- Так ведь это же здорово! -- Не понимаю, -- оторопело произнес Горелов. -- Все поймете, -- оживляясь, продолжал начальник штаба. -- Космонавт-художник для нас находка. Из каждого полета пилоты космических кораблей привозят кинопленку и фотокадры, записи в бортовых журналах, личные наблюдения. Ну а если полетит художник? Он же потом такие зарисовки по памяти сделает! Иной раз о сияниях, закатах и восходах, о том, какой Земля видится с высоты, трудно рассказывать словами. А если вам вдруг из корабля в открытый космос придется выходить, монтажные работы выполнять? То, что вы увидите за бортом корабля, навек в память врежется. -- Иванников опять сел за стол. -- Еще об одном должен предупредить. Мы храним имена будущих космонавтов, их дублеров и тренеров в секрете. Короче говоря, сразу уясните себе, как только вышли за проходную, вы уже не летчик-космонавт Горелов, а просто советский гражданин Горелов -- если на вас штатский костюм. А если военный -- то старший лейтенант Горелов, и баста. А теперь идите устраиваться. -- Прохор Кузьмич открыл сейф, достал плотный картонный листок. -- Вот ордер на квартиру. Вручаю без фанфар, но все-таки церемония из торжественных. Как-никак две комнаты, двадцать шесть метров. Сейчас я вызову нашего коменданта капитана Кольского, он вас проводит. Иванников позвонил, и через минуту в кабинете появился пожилой, небольшого роста капитан с усталым нервным лицом и огромной синеватой родинкой на лбу. -- Прошу знакомиться, -- обратился к ним обоим Иванников. ...На улице Кольский сказал: -- Шагать тут недалеко. Семнадцатый дом сразу за поворотом. Этаж второй, удобный. Сейчас ваша квартира как раз освобождается. -- Освобождается? -- удивленно переспросил Горелов. -- Кто же в ней до меня обитал? -- Капитан Вячеслав Мирошников. -- А сейчас? -- Получил новое назначение. Убывает. -- И, словно желая избавить себя от дальнейших расспросов, комендант обвел рукою вокруг: -- Полюбуйтесь нашим городком. Маленький, компактный. Вы к нему быстро привыкните. Когда я сюда прибыл, здесь ничего не было. Ни зданий, ни стадиона, ни учебных корпусов. Сплошной лес. Мама моя, если бы вы знали, в какую стужу мы его рубили! В каждое из этих зданий я тоже кирпичи своими руками вкладывал. Можете не сомневаться. А когда городок построили, вызвали меня в кадры и спросили, хочу ли остаться тут на постоянной работе. Я тоже, разумеется, спросил, а что здесь будет. И когда мне сказали -- отряд космонавтов, развел руками и ответил: "А кто же не захочет работать в таком отряде, хотел бы я вас спросить?" Им навстречу попалась группа офицеров, человек в пять, спешившая к штабу. Шагавший впереди майор весело крикнул: -- Коменданту привет! -- и не обратил никакого внимания на Горелова. Остальные, наоборот, задержали взгляд только на нем. Были они все молодые, почти одного роста, крепко сложенные. На меховых новеньких шапках желтели летные "крабы". И по тому, как властно ступали они по утоптанной дорожке и громко разговаривали, безошибочно понял Алексей: это идут хозяева городка -- космонавты. Кольский подтвердил: -- Ваши коллеги на физподготовку направились. У подъезда, к которому они свернули, стояла трехтонка с раскрытым кузовом. Два солдата с усилием закрывали железные двери красного контейнера, туго набитого домашними вещами и мебелью. -- Все, что ли, забрали? -- окликнул их комендант. -- Все, товарищ капитан, -- ответил один из солдат. Кольский грустно вздохнул и показал Алеше на лестничный пролет, приглашая подняться первым. Семнадцатый дом ничем не отличался от многих блочных домов, существующих ныне в авиационных городках, разбросанных во всех концах нашей земли. Три подъезда, четыре этажа, серые аккуратные стены. На втором этаже полная молодая женщина в меховой шубке и белых валенках никак не могла английским ключом отворить дверь. Из-под теплого платка выбивались припорошенные снегом черные волосы. Смуглое, темноглазое лицо южанки и чуть подкрашенный рот. Видимо, женщина только-только пришла из магазина: у ее ног стояла тяжелая хозяйственная сумка. -- Сергей Иосифович, -- окликнула она Кольского, -- выручайте из беды. -- Мама моя! -- воскликнул Кольский. -- Жена космонавта, и не в силах справиться с каким-то замком! Давайте ключ. Не зря в Одессе говорится, что дело мастера боится. Пока комендант открывал замок, женщина с нескрываемым любопытством разглядывала Горелова. -- Будете нашим соседом? -- бойко спросила она. -- Собираюсь. -- Вот и хорошо. Если что понадобится, не стесняйтесь обращаться за помощью. У нас это принято. С одним чемоданом осваивать жилплощадь трудно. -- Готово, Вера Ивановна, -- сказал в эту минуту Кольский, и женщина, поблагодарив его, скрылась за дверью. У соседней квартиры с потускневшей цифрой "13" над входом Кольский остановился и виновато оглянулся на Горелова. Дверь была приоткрыта. -- Все-таки предупредим о себе, -- пробормотал неуверенно комендант, -- прежний хозяин еще там, -- и нерешительно позвонил. -- Войдите, -- донеслось из квартиры. Следом за комендантом Горелов перешагнул порог и, не ставя в узком коридоре тяжелый чемодан, прошел в комнаты. На него пахнуло опустошенностью обжитого жилища, из которого только что вывезли обстановку. На стене след от снятого ковра. Пустой буфет с распахнутыми дверцами и дешевый стол без скатерти. На древнем диване с облезлым верхом и выпирающими пружинами сидела молодая светловолосая женщина в теплой незастегнутой шубке и держала на коленях двухлетнюю девочку, тоже одетую. Нежно и как-то жалко прижималась женщина щекой к белому личику девочки. Девочке было неловко, но она не отстранялась, будто понимала, что маме невесело. Меховая шапочка женщины лежала на столе, а все три приставленные к нему стула были заняты военной одеждой. На одном висела тужурка с летными капитанскими погонами и большим синим значком парашютиста. Увидев его, Алеша про себя отметил, что много, видно, попрыгал ее хозяин на своем веку. На другом стуле лежала шинель, а на спинке третьего -- серый зимний офицерский шарф. Алеша ощутил на себе чужой тяжелый взгляд. Поднял голову. У окна стоял невысокий темноволосый офицер в рубашке с расстегнутым воротом и всклокоченной густой шевелюрой. Засунув руки в карманы, он бесцеремонно продолжал разглядывать Горелова, не обращая никакого внимания на Кольского, словно того здесь и не было. Карие глаза с темными желтоватыми зрачками под очень густыми бровями казались горькими, и Алеше подумалось, что руки незнакомца, засунутые в карманы брюк, сжаты сейчас в кулаки. Весь он был, как боксер, сделавший первый шаг на ринге. -- Здравствуйте, Слава, -- неуверенно приветствовал его комендант, но на лице капитана не дрогнул ни один мускул. Его внимание было целиком приковано к Алеше. Крупные губы насмешливо покривились. -- А-а, новый искатель счастья прибыл, -- протянул капитан с оскорбительным пренебрежением. -- Старший лейтенант Горелов, если не ошибаюсь? -- Почему искатель счастья? -- обиженным голосом спросил Алеша. -- Да по той простой причине, -- зло пояснил капитан, -- что теперь каждый летчик-истребитель, только пальцем его помани, готов бежать в космонавты, улыбаться под Гагарина, носить прическу Титова и даже копировать походку Терешковой, полагая, что, овладев всем этим, он будет немедленно запущен в космос. Но вам выпал не тот номер, старший лейтенант. В этой квартире вы не найдете ни пера жар-птицы, ни маршальского жезла. Не забывайте, что она тринадцатая. -- А я их не ищу, -- покоробленный такой встречей сказал Алеша. Женщина на диване болезненно поморщилась и большими светлыми глазами взглянула на капитана: -- Слава, не надо... -- Подожди, Марьяна, -- сказал он несколько мягче, -- должен же я товарища старшего лейтенанта в курс ввести. Он от радости, что зачислен в отряд, парит в облаках, а я его на грешную землю хочу спустить и напомнить, что отныне он жилец квартиры номер тринадцать. -- Можете не волноваться, товарищ капитан, -- безобидно улыбнулся Алеша, -- я тринадцатого числа не боюсь. Да и вообще летчик, верящий в коварство тринадцатого числа, в наши дни уже атавизм. -- Не скажите, вмешался в разговор Кольский, решивший сгладить их перепалку, -- и сейчас еще можно встретить таких. А раньше было в авиации... мама моя! Кто бриться в этот день не хотел перед полетами, кто вообще бунтовал, если его в плановую таблицу ставили. Один комэск, вот запамятовал фамилию, дело до войны было, тогда на Р-1 летали... так тот даже жаровню под сиденье норовил положить, если взлетали тринадцатого числа. -- Не знаю, -- пожал плечами Алеша, -- лично мне на тринадцатое везет. Самые удачные полеты выполнял. И если в космос когда-нибудь придется, я бы тоже не стал возражать против тринадцатого. -- В космос! -- почти взревел мрачный капитан. -- Посмотрите-ка на этого юнца. Да знаете ли вы, как до этого "когда-нибудь" далеко? Скажу и больше. Оно и совсем может не наступить в вашей жизни, это "когда-нибудь"... вот как в моей. Вам, пришедшему в отряд на мое место, об этом следует знать. Алеша удивленно попятился: -- Я назначен на ваше место?.. Но ведь мне об этом никто не говорил. -- А какое это имеет значение?! -- горько махнул рукой капитан. -- Нет, постойте, -- тихо проговорил Горелов, -- я ничего не понимаю. Я -- на ваше место, а вы... У него эти слова вырвались так искренне, что мрачный капитан сразу потеплел и раздражение уступило место тихой грусти. В голосе у него улеглись вызывающие нотки. Капитан вынул руки из карманов, протянул правую. -- Давайте хоть познакомимся напоследок... Я тут зря шумлю. Вы, конечно, ни в чем не виноваты. Капитан Мирошников я. Вячеслав Мирошников. Можете просто Славой звать, на равных. -- А я Горелов, Алексей. -- Вот и ладно, -- кивнул лохматой головой капитан и на несколько секунд отвернулся, чтобы скрыть волнение. -- Квартиру я вам оставляю в полном порядке... вся кэчевская казенная мебель налицо. Кран холодной и кран горячей в полной исправности. Можете даже с дороги мыться. Ну а насчет того, почему я ухожу, тоже в двух словах выскажусь... Женщина отпустила девочку с рук на пол и глухо попросила: -- Слава, может, не надо? Он подошел, положил широкую ладонь на ее светловолосую голову, не стыдясь нежности этого жеста. -- Не бойся, Марьяна, я уже пережил все, а нашему новому знакомому Алеше Горелову знать полезно, что не все достигают цели... Так вот, Алеша, есть такая штука на земле -- космической медициной именуется. И не смотрит она ни на вашу элегантность, ни на эрудицию, ни на ваши затаенные помыслы, какими бы чистыми и высокими они ни были. Она беспощадна и объективна. И достаточно сурова при этом. Три года отдал я отряду. Тренировался, учился, мечтал о старте на космодроме. А месяц назад сел очередной раз на центрифугу и еле с нее встал. Вся спина синяя, сосуды полопались и -- короткое заключение: повышенная чувствительность кожи делает капитана Мирошникова неспособным к перенесению больших перегрузок. Снова в авиацию. В старую дивизию. Это я уже сам попросился. -- Он замолчал, бросил в окно быстрый взгляд и кивнул жене: -- Нам пора, Марьяна, ребята уже к машине подошли, ждут. Женщина молча встала, а Мирошников быстро оделся. Потом они все четверо присели, как это и положено перед дальней дорогой. Взволнованный Алеша пожал им руки. -- Товарищ капитан, -- попросил он, -- подарите что-нибудь на память. Все-таки я ваш преемник и должен что-то получить в наследство. -- В наследство, говорите, Алеша? -- остановился в дверях капитан. -- Зачем же? Меня еще не хоронят, я еще в авиации постараюсь свое слово сказать, раз не довелось стать космонавтом. В наследство не надо. А вот на новоселье я вам действительно подарок сделаю. -- Он порылся в портфеле и достал твердый белый комочек. -- Держите, Горелов, мал золотник, да дорог. -- Что это такое? -- недоуменно спросил Алексей. -- По форме напоминает хлеб. -- Это хлеб и есть, -- подтвердил Мирошников, -- хлеб, побывавший в космосе в бортовом пайке корабля "Восток-1". Из рациона Юры Гагарина. Видите, какой сувенир! И если у вас все сложится удачнее моего и вы полетите в космос, возьмите его с собой. -- Я возьму, -- растерянно согласился Горелов. Шаги Мирошниковых замерли на лестнице. Кольский ушел с ними. Затворив плотно дверь, Горелов вернулся в комнату, встал у окна. Сквозь свободное от наледи пространство он увидел ту же стоявшую внизу трехтонку. Кузов был закрыт и солдат в ней не было. Рядом с машиной стояли те пятеро, что повстречались, когда Алеша и Кольский шли к дому. Вероятно, они прибежали попрощаться с капитаном Мирошниковым прямо из физзала, потому что были в голубеньких шапочках и синих спортивных костюмах. С каким-то тоскливым любопытством наблюдал Алеша за коротким прощанием. Пятеро по очереди обнимали Славу Мирошникова и его жену, а один из них даже расцеловался с ними. Грузовая машина отъехала, и ее место под окном заняла черная "Волга". С улицы донеслись последние прощальные возгласы: "Ты же пиши, Славик", "Помни", "Ну, до встречи, когда бы она ни состоялась", "Марьяна, пиши моей Вере". И вдруг Горелов явственно услышал, как капитан Мирошников сказал: "Спасибо, спасибо, ребята! Вы смотрите новичка не обижайте. Все-таки в моей квартире остался жить. Пусть хоть ему на тринадцатый номер повезет!". И Алеше стало тепло и грустно от таких слов. Потом Мирошниковы сели в легковушку, и она плавно взяла с места, устремившись к проходной. Она ехала к зеленым воротам по недолгой дороге, а пятеро космонавтов остались недвижно стоять и напряженными глазами провожали своего навсегда убывающего товарища. Черная "Волга", остановившаяся у проходной, и маленькая группа провожающих, таких ярких на фоне белого снега в своих синих костюмах, выглядели несколько траурно. Горелов отошел от окна: "Неужели и со мной случится такое? Нет, не верю, -- заговорил он с собой. -- А почему не верю? Разве этот красивый кудлатый парень хуже тебя? Да нет, не хуже. Так что? Тебя зачислили не его место, ты теперь будешь жить в его квартире. Но есть ли гарантия, что и с тобой не произойдет такого? Ведь этот парень три года ходил по дорожкам космического городка, три года тренировался на снарядах в физзале, проходил занятия в термокамере и сурдокамере. Три года ездил время от времени на центрифугу, учился в академии. Три года был уверен, что распахнется перед ним проходная космодрома, чтобы пропустить к стартовой площадке, к ракете... И вдруг вместо этого зеленые ворота городка навсегда закрылись за ним. -- Алеша прошелся по опустевшей комнате, сказал: -- Навсегда". А что ждет его в авиации? Разве легко возвращаться назад к самолету после длительного перерыва? На его тужурке -- знак военного летчика второго класса. Но когда он возвратится к своим товарищам, ему придется начинать снова с программы пилота, не получившего класс. Ой как нелегко все это! Горелову стало жаль уехавшего Мирошникова. Он оглядел опустевшую комнату. Одинокий коричневый чемодан, поставленный у стены, делал ее еще более неуютной. Диван, три стула, длинный стол без скатерти, буфет с открытыми дверцами... Во второй комнате Алеша обнаружил фанерный платяной шкаф с поцарапанным зеркалом, небольшой письменный столик, на котором стоял желтый пластмассовый телефон, еще два старых стула и кровать, застеленную свежим бельем. "Вероятно, капитан Кольский от имени КЭЧ постарался, -- догадался Алеша. -- Ну что ж, и за это спасибо. Наши отцы начинали небось с худших вариантов". И он уже по-хозяйски принялся определять, куда что положить из своего нехитрого имущества. Распаковав чемодан, аккуратно повесил в шкаф свой единственный штатский костюм и демисезонное пальто, сложил на полку выглаженные рубашки и носки, отнес в ванную мыло и электробритву, затем вынул кисти и краски и очень долго раздумывал, куда бы их прибрать. Однотомник Маяковского, подаренный ему Леночкой Сторожевой еще в девятом классе, он положил на письменный стол. Потом вынул спрятанную на самом дне чемодана картину "Обелиск у крутояра", долго на нее смотрел. Нет, не потускнели краски! Все так же багрово догорало ущербное закатное солнце и тени падали наземь от двух скорбных фигур -- женщины и подростка, стоявших на днепровской круче у одинокого обелиска. Алеша пожалел, что оставил в Соболевке все свои пейзажи, портреты, акварели. Как бы они преобразили новую квартиру! Но как же было не оставить, если сам Ефимков, зашедший попрощаться, неловко попросил: -- Ты того... Алексей. Творчество свое пожертвуй дивизии. Все-таки здесь, если рассудить, немало твоего пота осталось. Пусть память о тебе самая добрая у нас останется. Как же было отказать? Вздохнув, Горелов стал искать место для единственной оставшейся у него картины. Решил повесить ее над стареньким диваном -- над ним остался след ковра. На кухне нашлись щипцы, гвозди и молоток. Картина сразу попала в полосу яркого солнечного света, и краски стали еще более выразительными, так что даже самому автору стало приятно. Из всего, что было им нарисовано в жизни, строгим судом собственной совести, о приговорах которого даже родная мать не знала, считал Алексей удачными только две работы: портрет погибшего Василия Комкова и эту картину. Когда он спрашивал себя, почему только они так удались, отвечал ясно и прямо: потому что гибель Комкова он пережил, как никто другой, а обелиск у крутояра был обелиском над отцовской могилой. И тогда заключал Алексей про себя веско и грубовато: значит, правильно сделал, что не переоценил свои возможности и не стал искать славы и признания в среде живописцев. Если получается только пережитое, а вымышленные сюжеты под твоей кистью плохо возникают на загрунтованном холсте, значит, не станешь настоящим художником. -- А эта картина все же смотрится, -- вслух произнес он, отходя от дивана. x x x На другой день Горелов проснулся довольно поздно, когда неторопливый зимний рассвет уже разгорелся за окном. Как и многие люди, переселившиеся в новую обстановку, со сна он не мог первые секунды сообразить, где находится. "Я уже не в Соболевке, -- вздохнул он облегченно, -- это же новая квартира". Потом, посмотрев на часы, Алеша испугался своего слишком позднего пробуждения. Однако вспомнил -- сегодня воскресенье и его нигде не ждут. Нашарив войлочные тапочки, он прошел в соседнюю комнату и ахнул от изумления. -- Вот это да! Стулья и табуретки беспорядочно окружали раздвинутый стол, на котором стояли тарелки с остатками еды и множество бутылок с разноцветными наклейками. "Как же я позабыл-то спросонья! -- укорил себя Алеша. -- Вот это работенки мне на воскресный день подбросили! И до обеда не перемою". Он еще раз посмотрел на бутылки и от души рассмеялся. При воспоминании о вчерашнем вечере в нем шевельнулась потаенная радость. В самом деле, как все это произошло? После принятой ванны он лег отдохнуть и, утомленный первыми впечатлениями, быстро заснул. Очнулся в сумерках от неясного шума и непрерывных звонков. Сначала решил, что это телефон, и подскочил к письменному столу, но очередной звонок донесся уже явственно из коридора. Сомнений не оставалось -- звонили на лестничной площадке, и, видимо, давно и настойчиво. Наскоро сунув ноги в тапочки, кинулся открывать. Было уже темно. Алексей включил в прихожей свет и широко распахнул дверь. Плотный, среднего роста майор с тяжелым свертком в руках быстро прошел мимо, прямо в комнату, так, словно Алексея тут и не существовало. Горелов инстинктивно прижался к стене. -- Ребята, вторгайтесь! -- громко позвал из его комнаты майор. На лестнице послышались шаги. Пятеро офицеров с тяжелыми коробками и кульками прошагали в комнату. Чей-то глуховатый басок спросил: -- Куда класть? -- На стол, -- распорядился майор, -- только не позабудьте перед этим скатерть-самобранку расстелить. Эй, кто-нибудь, зажгите свет! Вспыхнула люстра, и комната наполнилась ровным светом. Горелов растерянно вошел в собственное жилище, чувствуя, что, заспанный и непричесанный, он выглядит сейчас смешно. Майор остановил на нем взгляд, и на его щеках заплясали веселые ямочки: -- Полюбуйтесь на хозяина, ребята. Вероятно, так Илья Муромец выглядел после того, как сиднем просидел на печи свои семнадцать или сколько там лет. Хорош, а? Несмотря на явную насмешку, Горелов почему-то не почувствовал обиды. Он лишь озадаченно переводил взгляд со свертков и коробок на хрустящую новенькую белую скатерть, которую два входивших последними офицера расстилали на столе, выравнивая концы. -- Ярлычок с магазинной ценой хоть оторви, -- буркнул один из пришедших. -- Что? Не доходит? -- спросил майор, еще веселее улыбаясь. Круги от ямочек на щеках поплыли по его широкому лицу. Темные умные глаза так и буравили Алексея. -- Чудак человек. Сразу видно, насколько в нем глубоко сидит провинциальный аэродром. А где же нюх, летная интуиция? -- Я действительно ничего не понимаю, товарищ майор, -- выдавил Алексей. Тот безжалостно его оборвал: -- Здесь уставное обращение неуместно. Дома мы зовем друг друга коротко: "ребята" или по имени. Меня, кстати, зовут Владимир Костров. А понимать здесь нечего. Сегодня у вас новоселье, и у всех нас в связи с этим большой мальчишник. Вот мы и пришли вас поздравить, Алексей. Принимайте гостей и ваших коллег-космонавтов. Да и подарки заодно. -- Но я и ожидать вас сегодня не мог, -- совсем растерялся Горелов, -- у меня, кроме тюбика с зубной пастой, никакой закуски... да и стол маленький, все не усядетесь за него. -- А разве это не закуски, -- указал майор на свертки и коробки. -- Дополнительные стулья будут доставлены из Володиной и моей квартиры, -- подал голос лысоватый капитан. -- Что же касается возможности разместиться за этим столом, то главный конструктор мебельной фабрики явно ее предусмотрел, -- прибавил черноглазый, -- данный экземпляр имеет склонность раздвигаться, когда порог квартиры перешагивают гости. -- Это означает, -- повелительно заключил майор, обращаясь уже к одному Алексею, -- что вы должны сменить немедленно пижаму на более пристойный для приема гостей платье. Даю вам для этого пять минут. Вы же, ребята, орудуйте на кухне. Алеше так хотелось произвести впечатление на новых своих знакомых, что он буквально перевернул свой небольшой гардероб и вскоре появился перед ними в остроносых полуботинках и сером выутюженном костюме. На модной нейлоновой рубашке вызывающе пламенел галстук. Костров оглядел его с головы до ног и удовлетворенно заметил: -- Вы, Алеша, действительно эффектно выглядите. Однако пиджачок вам придется снять. Здесь очень тепло. -- Почему? -- запротестовал Горелов, но Костров деспотично поднял руку. -- Снять, снять, -- повторил он тоном, не допускающим возражений. -- Может, ему и галстук снять? -- подсказал черноглазый космонавт. -- Уж очень хорошенький галстук. Жалко будет. -- Галстук и на самом деле пижонский, -- добродушно согласился майор, -- пусть останется при нем. Стол в комнате был уже раздвинут, и на белоснежной скатерти стояли фужеры, рюмки, тарелки. Сверкали ножи и вилки. -- Это все ваше приданое, Алеша, -- пояснил Костров. -- Думали мы, думали: что новоселу лучше всего подарить? Да конечно же это: скатерть-самобранку, посуду, ножи и вилки. Вот и решили. А теперь начинайте-ка с нами знакомиться. Алеша, минуя Кострова, стал поочередно представляться своим нежданным-негаданным гостям. Кого ловил в коридоре, кого на кухне, кого в комнатах. Он узнал, что капитана с редкими светлыми волосами, зеленоватыми, насмешливо прищуренными глазами и слегка оттопыренной нижней губой зовут Андреем Субботиным, а все космонавты в шутку именуют его из-за недостатка волос "блондином". Черноглазый космонавт с жесткой складкой рта и острыми скулами на худощавом лице назвался Игорем Дремовым. У него была очень широкая грудь спортсмена. Широколицый и очень спокойный в движениях майор с глубоко посаженными темными глазами крепко потряс руку, улыбаясь полными губами, предупредил: -- А я, кроме всего прочего, еще и партийный секретарь. Сергеем Ножиковым зови. Потом Горелов подошел к орудовавшему у плиты, не очень широкому в плечах, но удивительно гибкому в движениях, капитану, чуть узкоглазому, с тщательно подбритыми франтоватыми усиками. Закатав рукава, он ловко разделывал невесть как попавших сюда свежих карпов. Лукаво подмигнув Алексею, шепнул: -- Видишь, кого в жертву приношу? -- Как кого? Карпов. -- В том-то и дело. Самим собой ради новоселья жертвую, дорогой. Карпов я. Виталий Карпов. Понял? Полный, краснощекий, несколько грузный в сравнении со всеми своими коллегами, Олег Локтев, был подстрижен под бокс и наделен огромными кулаками. Глаза у него были голубые, ясные, мечтательные, и голос тихий, застенчивый, так не идущий к его внушительной фигуре. Так вот они какие, его новые друзья, коллеги, космонавты! Алексей рассматривал их с жадным любопытством, искал с ними сходства, находил его и не находил. Это были те, кого готовили для будущего. Пока же их знал только узкий круг людей, с ними общающихся, их обучающих. Горелову бросилось в глаза, что они не одинаковы по возрасту. Голубоглазый Локтев был, пожалуй, старше его на год-два, не больше, тогда как спокойному уравновешенному Владимиру Кострову перевалило явно за тридцать пять, а секретарь партбюро Сергей Ножиков был, видимо, и еще на два-три года старше. От сковороды, на которой уже жарились карпы, поднимался дразнящий парок. Виталий принюхивался к нему, театрально шевеля усами. -- Отличная будет рыба! Вся в меня пошла. -- Если только ты не будешь жарить ее до рассвета, -- насмешливо вставил Костров. -- Как можно, -- заволновался Карпов, -- я же, Володя, тоже в космонавтах состою. Или ты забыл? Как только объявишь десятиминутную готовность, мои тезки будут в полном ажуре. -- Посмотрим, -- недоверчиво покачал головой Костров. Ножиков, Игорь Дремов и Андрей Субботин уже вносили в комнату тарелки со всякой снедью. Сам Володя двумя треугольниками выстроил на концах стола бутылки. Их было много, но, когда Горелов присмотрелся к разноцветным этикеткам, на одной прочел: "Столичная", а на другой -- "Советское шампанское". Все остальные бутылки были с соками, крюшоном, минеральной водой. Костров вопросительно посмотрел на друзей и, прикусив в углах рта усмешку, спросил: -- Начнем церемониал? -- Начнем, начнем, -- дружно подхватили гости. -- Видишь ли, Алеша, -- вкрадчиво сказал Костров, -- прежде чем приступить к торжественной трапезе, ты должен выполнить небольшую формальность. -- Какую же? -- добродушно спросил Алексей, проникаясь все большей и большей симпатией к новым знакомым. -- Представиться генералу Нептуну. -- Кому, кому? -- переспросил Алеша. -- А разве здесь есть еще один генерал, кроме Мочалова? Лысоватый Субботин и майор Ножиков отвернулись, чуть не прыснув со смеху. Костров свирепо повел в их сторону глазами. -- Есть такой, -- подтвердил он. -- Странная фамилия какая-то, -- пожал плечами Горелов, -- мифологией отдает. -- Ассистенты! -- скомандовал майор. И тогда Олег Локтев, карпов и Субботин, взяв за руки растерявшегося Алексея, притащили его в ванную и поставили под душ. Холодная струя полоснула по лицу, проникла за шею, сделала мокрой и липкой рубашку. Алеша попытался вырваться, но не тут-то было. У лысоватого Субботина и рослого Локтева мускулы оказались стальными. Пока лилась вода, Костров торжественно провозгласил: -- Посвящается раб божий Алексей, сын Павла, по фамилии Горелов в верные и вечные служители бога морей и космоса царя Нептуна. Каскад ледяных струй хлестал Горелова. Не прошло и минуты, как он был уже мокрый до нитки и жалобно взмолился: -- Ребята, смилуйтесь, пощадите. -- Выключить душ, посвящение закончено, -- скомандовал Костров, и Алешу отпустили. В