-- Вы
правы,  у меня  нет  недостатка во врагах. Но это -- цена известности.  Лишь
тот, кто  ничего не стоит, не имеет врагов. Однако здесь, на Тортуге, у меня
врагов нет.
     -- Вы вполне в этом уверены?
     Тон  ее  вопроса  заставил  его  задуматься. Он  нахмурился  и  сказал,
пристально вглядываясь в ее лицо:
     -- Вам что-то известно, мадемуазель, как я догадываюсь?
     -- Почти ничего. Не больше того, что сообщил мне  сегодня один из наших
слуг. Он сказал, что испанский адмирал назначил награду за вашу голову.
     --   У  адмирала  просто  такая  манера  --  делать   мне  комплименты,
мадемуазель.
     --  И еще он сказал, что Каузак  грозился во всеуслышание, что заставит
вас пожалеть о том, как вы обошлись с ним в деле у Маракайбо.
     -- Каузак?
     Это  имя   заставило   капитана  Блада   подумать,   что  он,  пожалуй,
поторопился, заявив, будто у него нет врагов на Тортуге. Он совсем забыл про
Каузака.  Но Каузак, как видно,  отнюдь не склонен был  забыть про  капитана
Блада. Он был с Бладом в деле при Маракайбо, но они не поладили, и Каузак по
доброй  воле  откололся  от него и крепко на  этом просчитался.  Однако, как
всякий самовлюбленный тупица, он во всем винил капитана Блада, который якобы
обвел его  вокруг пальца. После этого он никогда даже не пытался скрыть свою
необоснованную ненависть к Бладу.
     -- Вот  как, он  грозит  мне? -- промолвил  капитан  Блад.  -- Ну,  это
несколько опрометчиво  и  даже  нескромно  с  его  стороны.  К тому же  всем
известно, что его никто не обижал. Когда ему показалось, что  угрожавшая нам
опасность слишком,  велика, пожелал отколоться  от нас, и  мы не  стали  его
удерживать.
     -- Но он при этом лишился своей доли добычи, и с тех пор над  ним и его
командой смеется  вся Тортуга. Разве вы не  понимаете,  какие чувства должен
испытывать к вам этот негодяй?
     Они уже подходили к воротам.
     --  Вы  будете его  остерегаться? --  с  мольбой  спросила девушка.  --
Постарайтесь держаться от него подальше.
     Капитан Блад улыбнулся, тронутый ее заботой.
     --  Я должен  это  сделать  хотя бы  для того, чтобы иметь  возможность
служить вам. -- И он церемонно склонился в поцелуе над ее рукой.
     Однако он не придал особого значения ее словам.  Что Каузак  вынашивает
планы  мщения  --  этому он  легко  мог поверить.  Но чтобы Каузак здесь, на
Тортуге, решился открыто  ему  угрожать -- это казалось маловероятным: такой
трусливый тупица едва ли мог отважиться на столь опасное бахвальство.
     Питер  Блад вышел  за  ворота  и быстро  зашагал  в  теплом бархатистом
полумраке надвигающейся ночи и вскоре вышел на залитую огнями Рю  дю  Руа де
Франс. Он уже приближался к концу этой почти безлюдной в вечерний час улицы,
когда какая-то тень скользнула ему навстречу из проулка.
     Он  насторожился и  замедлил  шаг,  но  тут  же  увидел,  что перед ним
женщина, и услышал ее негромкий оклик:
     -- Капитан Блад!
     Он   остановился.   Женщина   подошла   ближе   и  заговорила   быстро,
взволнованно, с трудом переводя дыхание:
     -- Я видела, вы  проходили здесь два часа назад, да было еще светло, ну
я и побоялась заговорить с вами у всех на глазах. Решила: подожду, покуда вы
вернетесь.  Не  ходите дальше,  капитан, --  вы идете  навстречу  опасности,
навстречу смерти!
     Он был озадачен  и  только сейчас узнал ее. Перед глазами  его возникла
сцена, разыгравшаяся неделю назад в таверне "У  французского  короля".  Двое
пьяных головорезов сцепились из-за женщины  -- жалкого обломка, вышвырнутого
судьбой  из Европы  И  прибитого  к островам Нового  Света.  Эта несчастная,
сохранившая еще некоторую миловидность,  но столь же  грязная и потрепанная,
как ее  полуистлевшие лохмотья, пыталась вмешаться в свару, причиной которой
была она сама, но один из головорезов отвесил  ей хорошую затрещину, и тогда
Блад  в  порыве  рыцарского  гнева  сбил  негодяя  с ног  и вывел Женщину из
притона.
     -- Они устроили на  вас засаду  вот там, недалеко  отсюда,  -- говорила
женщина. -- Они хотят вас убить.
     --   Кто   --  они?   --  спросил   Питер  Блад,   мгновенно   вспомнив
предостережение мадемуазель д'Ожерон.
     -- Их там десятка два. И если только они узнают... если они увидят, как
я вас тут остановила... мне сегодня же ночью перережут глотку.
     Она пугливо озиралась по сторонам в темноте, голос ее дрожал от страха,
который, казалось, все возрастал. Внезапно она хрипло вскрикнула:
     -- Да  не стойте  же  здесь!  Идите за мной,  я  укрою вас  до  утра  в
безопасном месте. Утром вы вернетесь на свой корабль и хорошо сделаете, если
не будете его покидать или хотя бы  станете ходить не един, а  с товарищами.
Идемте! -- Она потянула за рукав.
     -- Спокойней, спокойней! --  сказал Питер Блад, высвобождая свой рукав.
-- Куда это ты меня тащишь?
     -- Ах, да  не все ли равно куда, раз вы этим избежите опасности! -- Она
снова с силой потянула его за рукав. -- Вы были  добры ко мне, и  я не  могу
позволить, чтобы вас убили. А нас обоих зарежут, если вы не пойдете со мной!
     Уступив наконец ее уговорам -- скорее ради ее безопасности, нежели ради
своей, -- Питер Блад позволил женщине увлечь  его за собой с широкой улицы в
узкий проулок,  из которого она  выбежала,  чтобы  перехватить его. По одной
стороне этого  проулка стояли на довольно большом  расстоянии друг от  друга
деревянные  одноэтажные  хибарки, по  другой  -- тянулась  ограда  какого-то
участка.
     Возле  второй  хибарки   женщина  остановилась.  Низенькая  дверь  была
распахнута настежь, внутри тускло мерцал огонек медной керосиновой лампы.
     -- Входите, -- шепнула женщина.
     Две ступеньки вели в хибарку, пол которой  был  ниже  улицы. Питер Блад
спустился по ступенькам и шагнул в комнату.
     В ноздри ему  ударил  тяжелый, тошнотворный  запах табачного перегара и
коптящей лампы. И прежде чем  он успел оглядеться по сторонам в этом тусклом
свете, страшный удар по голове, нанесенный сзади каким-то тяжелым предметом,
оглушил  его, и  в полуобморочном  состоянии он повалился ничком на  грязный
земляной пол.
     Женщина пронзительно взвизгнула, но визг, внезапно оборвавшись, перешел
в хриплый, сдавленный стон, словно ее душили, и снова наступила тишина.
     Капитан  Блад не успел пошевелиться, не успел даже собраться с мыслями,
как чьи-то  ловкие жилистые руки быстро принялись за дело: ему скрутили руки
за  спину, сыромятными  ремнями стянули  кисти  и  лодыжки,  затем  подняли,
пихнули на стул и крепко-накрепко привязали к спинке стула.
     Коренастый, похожий  на  обезьяну человек склонил  над ним  свое мощное
туловище   на  уродливо   коротких  кривых  ногах.  Рукава  голубой  рубахи,
закатанные  выше  локтя,  обнажали  длинные   мускулистые   волосатые  руки.
Маленькие  черные  глазки  злобно поблескивали на  широком, плоском,  как  у
мулата, лице. Красный в  белую полоску платок  был повязан  низко,  по самые
брови. В огромное ухо было продето тяжелое золотое кольцо.
     Питер  Блад молча смотрел  на него,  стараясь подавить закипавшее в нем
бешенство,  которое  все  усиливалось,  по мере  того  как  прояснялось  его
сознание.  Инстинкт подсказывал  ему, что гнев, ярость  никак не помогут ему
сейчас и любой ценой следует их обуздать. Он взял себя в руки.
     --  Каузак!  --  с  расстановкой  произнес он.  -- Какая  приятная,  но
неожиданная встреча!
     --  Да, вот и  ты  сел наконец на мель,  капитан, --  сказал  Каузак  и
рассмеялся негромко, злобно и мстительно.
     Питер  Блад  отвел  от  него  глаза  и  поглядел  на  женщину,  которая
извивалась, стараясь вырваться из рук сообщника Каузака.
     -- Уймись ты, шлюха! Уймись, не то придушу! -- пригрозил ей тот.
     -- Что вы хотите сделать с ним, Сэм? -- визжала женщина.
     -- Не твое дело, старуха.
     --  Нет, мое, мое! Ты  сказал, что ему  грозит опасность, и  я поверила
тебе, поверила тебе, лживая ты скотина!
     -- Ну да, так оно и было. А теперь ему тут хорошо и удобно. А ты ступай
туда, Молли. -- Он подтолкнул ее к открытой двери в темный альков.
     -- Не пойду я!.. -- огрызнулась она.
     -- Ступай, тебе говорят! -- прикрикнул он. -- Смотри, хуже будет!
     И, грубо схватив женщину, которая упиралась и брыкалась что было  мочи,
он поволок  ее через  всю комнату,  выпихнул  за  дверь  и  запер  дверь  на
задвижку.
     -- Сиди там, чертова шельма, и чтоб тихо было,  не то я успокою тебя на
веки вечные.
     Из-за  двери  донесся стон, затем  заскрипела  кровать  --  как  видно,
женщина в отчаянии бросилась на нее, -- и все стихло.
     Питер Блад решил, что ее участие  в этом деле теперь для него более или
менее  ясно  и,  по-видимому,  закончено.  Он  поглядел  на  своего  бывшего
сотоварища и улыбнулся с наигранным спокойствием,  хотя на душе у  него было
далеко не спокойно.
     -- Не проявлю ли я чрезмерную нескромность, если позволю себе спросить,
каковы твои намерения, Каузак? -- осведомился он.
     Приятель  Каузака, долговязый,  вихлястый  малый,  тощий  и  скуластый,
сильно смахивающий на индейца,  рассмеялся, навалившись грудью на стол.  Его
одежда изобличала в нем охотника. Он ответил  за  Каузака,  который  молчал,
насупившись, не сводя мрачного взгляда с пленника:
     -- Мы намерены передать тебя в руки дона Мигеля де Эспиноса.
     И, наклонившись к  лампе, он оправил фитиль.  Пламя  вспыхнуло  ярче, и
маленькая грязная комната словно увеличилась в размерах.
     --  C'est са [77], -- сказал  Каузак.  -- А  дон Мигель, надо полагать,
вздернет тебя на нок-рее.
     -- А, так тут еще и дон Мигель затесался! Какая честь! Верно, это цена,
назначенная  за  мою  голову, так раззадорила  вас всех? Что  ж,  это  самая
подходящая для тебя работенка, Каузак, клянусь честью! Но  все  ли ты  учел,
приятель? У  тебя впереди по курсу есть  кое-какие подводные рифы. Хейтон со
шлюпкой должен встретить меня у мола, когда пробьет восемь  склянок. Я и так
уже  запоздал -- восемь склянок пробило час назад, если  не больше, и сейчас
там поднимается  тревога. Все знают, куда я  шел, и отправятся  туда  искать
меня. А ты  сам знаешь,  ребята, чтобы  меня найти,  перетряхнут и  вывернут
наизнанку весь этот город, как старый мешок. Что ждет тебя тогда, Каузак? Ты
подумал  об этом? Вся твоя  беда  в  том, что ты  начисто лишен воображения,
Каузак.  Ведь  это  недостаток  воображения заставил тебя  удрать с  пустыми
руками из Маракайбо. И если б не я, ты еще по сей день потел бы на веслах на
какой-нибудь  испанской  галере. А ты  вот  обозлился на меня и, как упрямый
болван, не  видишь дальше  собственного носа, думаешь  только  о  том, чтобы
выместить на мне свою злобу, и сам на  всех парусах летишь к своей погибели.
Если в твоей башке есть хоть крупица здравого смысла, приятель, тебе бы надо
сейчас поскорее убрать парус и лечь, пока еще не поздно, в дрейф.
     Но Каузак  в ответ лишь  злобно покосился на  Блада  и  принялся  молча
обшаривать его карманы. Его товарищ наблюдал за этим, усевшись на  трехногий
сосновый табурет.
     -- Который час, Каузак? -- спросил он.
     Каузак поглядел на часы Питера Блада.
     -- Без минуты половина десятого, Сэм.
     -- Сдохнуть можно! -- проворчал Сэм. -- Три часа ждать еще!
     -- Там, в шкафу, есть кости, -- сказал Каузак. -- А тут у нас найдется,
что поставить на кон.
     И он  ткнул большим пальцем  через плечо на стол, где  появилась  кучка
разнообразных предметов, извлеченных из карманов  капитана  Блада:  двадцать
золотых  монет,  немного серебра,  золотые  часы в  форме  луковицы, золотая
табакерка,  пистолет  и,  наконец,  булавка  с  крупным  драгоценным камнем,
которую Каузак вынул из кружевного жабо капитана. Рядом лежали шпага Блада и
его серый кожаный патронташ, богато расшитый золотом.
     Сэм  встал, подошел к шкафу и достал оттуда кости. Он бросил их на стол
и,  пододвинув  свой  табурет  к  столу,  сел.  Монеты  он разделил  на  две
одинаковые кучки. К одной кучке прибавил шпагу и часы, К другой -- пистолет,
табакерку и булавку с драгоценным камнем.
     Питер Блад,  внимательно  и настороженно  следивший за ними,  почти  не
чувствуя  боли от удара по голове  -- так напряженно искал  он в эти  минуты
какого-либо пути к спасению, -- заговорил  снова.  Страх и отчаяние  сжимали
его сердце, но он мужественно не позволял себе в этом признаться.
     -- И еще  одного  обстоятельства ты не учел, -- медленно, словно нехотя
процедил  он сквозь  зубы. -- А  что,  если я  пожелаю  дать  за себя выкуп,
значительно превосходящий ту сумму, которую испанский адмирал  предлагает за
мою голову?
     Но это не произвело на них  впечатления.  А Каузак  даже  поднял его на
смех.
     -- Tiens!  [78]  А ты  же был уверен, что Хейтон явится сюда освободить
тебя. Как же так?
     И он расхохотался, а за ним и Сэм.
     -- Это вполне  вероятно, -- сказал капитан Блад. -- Вполне вероятно. Но
полной уверенности у меня нет. Ничего нет абсолютно верного в  этом неверном
мире. Даже и то, что испанец  заплатит вам  эти восемьдесят тысяч реалов, то
есть ту сумму, в которую он, как мне сообщили, оценил мою голову. Со мной ты
можешь заключить более выгодную сделку, Каузак.
     Он умолк,  но его острый, наблюдательный  взгляд успел  уловить  алчный
блеск, мгновенно  вспыхнувший в  глазах  француза; успел заметить он и хмуро
сдвинутые брови второго бандита. Помолчав, он продолжал:
     -- Ты можешь  заключить со мной такую  сделку, которая вознаградит тебя
за все, что  ты потерял у Маракайбо.  Потому  что  за  каждую тысячу реалов,
обещанную адмиралом, я предлагаю тебе две.
     Каузак онемел с открытым ртом, выпучив глаза.
     -- Сто шестьдесят тысяч? -- ахнул он, не скрывая своего изумления.
     Но огромный кулак Сэма обрушился на шаткий стол. Сэм грубо выбранился.
     -- Хватит! -- загремел он.  -- Как я  договорился,  так  и сделаю. А не
сделаю, мне  несдобровать... да и тебе, Каузак, тоже. Да неужто  ты, Каузак,
такая курица, что поверил этому беркуту? Ведь он заклюет тебя, как только ты
выпустишь его на свободу!
     -- Каузак знает,  что я  сдержу  слово,  --  сказал  Блад.  -- Мы с ним
плавали  вместе.  Он  знает,  что  мое  слово  ценится  дороже  золота  даже
испанцами.
     -- Ну и пусть. А для меня оно не имеет цены. -- Сэм угрожающе приблизил
к капитану Бладу  свое скуластое злое лицо с тяжелыми, набрякшими  веками  и
низким, покатым  лбом.  -- Я  пообещался доставить тебя сегодня в  полночь в
целости и сохранности куда следует, а когда я берусь  за  дело, я его делаю.
Понятно?
     Капитан Блад посмотрел на него и, как это ни странно, широко улыбнулся.
     -- Ну еще бы, --  сказал он. -- Ваше разъяснение не оставляет места для
загадок.
     И он действительно так думал. Ибо теперь  для него стало ясно,  что это
именно  Сэм вошел в сделку  с испанцами и не осмеливается  нарушить договор,
опасаясь за свою жизнь.
     -- Тем лучше для тебя, -- заверил его Сэм.  -- И  если не хочешь, чтобы
тебе  опять забили  кляп в  рот, так попридержи свой вонючий язык еще часика
три. Уразумел?
     И  он снова  приблизил  к  лицу пленника свою  скуластую  физиономию  и
уставился на него с угрозой и насмешкой.
     Да, капитан Блад уразумел все. И, уразумев, перестал отчаянно цепляться
за  единственную  соломинку,  дававшую  ему какой-то  проблеск  надежды.  Он
понимал, что должен сидеть здесь, беспомощный, прикрученный к стулу ремнями,
и ждать, когда его передадут с рук на  руки кому-то еще, кто доставит его  к
дону Мигелю де Эспиноса.
     О том, что произойдет дальше, он старался не думать. Он знал чудовищную
жестокость испанцев,  и для него не составляло труда представить  себе,  как
будет неистовствовать  адмирал. Холодный пот прошиб его  при одной  мысли об
этом.  Неужто его  феерическая, головокружительная карьера должна оборваться
столь бесславно?  Неужто ему, победителю, горделиво бороздившему воды Мэйна,
суждено безвестно сгинуть, барахтаясь в грязной воде какого-нибудь трюма! Он
не   мог  возлагать   никаких  надежд  на  поиски,   уже  сейчас,  вероятно,
предпринятые Хейтоном. Да, конечно, ребята перевернут вверх  дном весь город
--  в  этом он нисколько не сомневался. Но он  не сомневался и  в  том, что,
когда они доберутся сюда, будет уже слишком поздно. Они могут выследить этих
двух предателей и жестоко отомстить им, но ему это уже не поможет.
     От страстного, неистового  желания вырваться на свободу в голове у него
мутилось,  отчаяние парализовало ум и  волю.  Тысяча  преданных  ему душой и
телом людей были здесь, рядом, -- стоило, казалось, только крикнуть... но он
был  бессилен  призвать  их  на  помощь  и  вскоре  будет  отдан  во  власть
мстительного  кастильца!  Эта  мысль, сколько  бы он  ни  гнал ее  от  себя,
настойчиво  возвращалась  к  нему  снова  и  снова;  она стучала  в  висках,
качалась, словно маятник, в его мозгу, мешала сосредоточиться...
     А затем внезапно ему удалось овладеть собой.
     Мозг прояснился и заработал деятельно и  четко, почти сверхъестественно
четко.  Питер Блад знал цену Каузаку -- это был алчный,  продажный прохвост,
готовый предать любого ради своей корысти.  И  этот  Сэм тоже, вероятно,  не
лучше, а может, даже и  хуже; ведь его-то  толкнула  на это дело одна только
жажда наживы -- проклятые  испанские деньги, цена его, Питера Блада,  жизни.
Питер  Блад  пришел  к  заключению,  что  он  слишком  рано оставил  попытки
перещеголять в щедрости испанского адмирала, перебить  его  цену.  Можно еще
попытаться бросить кость  этим двум грязным псам, чтобы они перегрызли из-за
нее друг другу глотку.
     Некоторое  время он молча наблюдал за ними, подмечая  злобный  и жадный
блеск глаз, то  следивших  за падением  костей,  то поглядывавших на  жалкие
кучки золота, оружие  и  прочие предметы,  от  которых негодяи очистили  его
карманы и  за обладание которыми сражались теперь,  коротая время в ожидании
назначенного  часа  за игрой в  кости. А  затем он  услышал свой собственный
голос, громко нарушивший тишину:
     -- Вы тут тратите  время на игру из-за  какого-нибудь полпенса, а стоит
вам протянуть руку, и каждый из вас станет богачом.
     -- Ты опять за свое? -- заворчал Сэм.
     Но капитан Блад и ухом не повел и продолжал дальше:
     --  К  той  цене  крови, которую  назначил испанский адмирал,  я  делаю
надбавку в триста двадцать тысяч. Покупаю у вас мою жизнь за четыреста тысяч
реалов.
     Сэм, разозлившись, вскочил было на ноги,  да так и окаменел, пораженный
грандиозностью  названной  суммы; Каузак поднялся  тоже,  и они стояли  друг
против друга по  обе  стороны стола, дрожа от возбуждения; ни тот, ни другой
не произнес еще  ни слова, но глаза их уже загорелись алчным  огнем. Наконец
француз нарушил молчание:
     -- Боже  милостивый,  четыреста тысяч!  -- Он  вымолвил это медленно, с
трудом ворочая языком,  словно стремясь, чтобы огромная цифра проникла в его
мозг  и дошла до сознания его соучастника. Он повторил: -- Четыреста  тысяч,
по  двести  тысяч  на каждого!  Разрази меня гром!  За  такие  денежки стоит
рискнуть, а, Сэм?
     -- Куча денег, что и говорить, -- задумчиво  проговорил Сэм.  Потом  он
вдруг опомнился:  -- Чума  на  тебя! Так  ведь  это  слова! Кто им  поверит?
Попробуй освободи-ка его, как ты тогда заставишь его платить, да он...
     -- О нет, я заплачу, -- сказал Блад. -- Каузак может подтвердить, что я
всегда плачу. Учтите, -- добавил он, помолчав, -- что такая сумма, даже если
ее поделить, сделает каждого из вас богачом, и вы до конца дней своих будете
жить припеваючи, в полном достатке.  -- Он рассмеялся.  -- Ну же, ребята, не
валяйте дурака!
     Каузак облизнул пересохшие губы и поглядел на своего компаньона.
     -- Давай рискнем,  -- заискивающе  пробормотал он. -- Сейчас еще десяти
нет, и мы до  полуночи успеем удрать так далеко, что испанцам нас ни в жизнь
не догнать.
     Но переубедить  Сэма было нелегко.  Он размышлял. И  хотя приманка была
велика, Сэм никак не  мог решиться принять это  соблазнительное предложение,
ибо ему  мерещилась в  нем  двойная опасность.  Связавшись  с  испанцами, он
теперь боялся отступиться от них: ему казалось, что тогда его неминуемо ждет
гибель, либо от руки разъяренных испанцев, которых он предаст, либо  от руки
самого Блада, который, если  его освободить, конечно, ничего им  не простит.
Так  лучше уж без особого риска взять верные  сорок тысяч, чем  гоняться  за
какими-то призрачными сотнями  тысяч,  раз  это к  тому же сопряжено с такой
опасностью.
     -- Не бывать этому,  и все! --  сердито закричал он. --  А ты, капитан,
заткнись! Я, кажется, тебя предупреждал.
     -- А,  черт! --  хрипло  выругался  Каузак. --  А я  говорю, что  стоит
рискнуть! Стоит!
     --  Ты говоришь? А  ты-то чем рискуешь? Испанцы  даже не знают, что  ты
ввязался  в это дело.  Тебе  легко, приятель,  говорить "стоит  рискнуть! ",
когда тебе и рисковать-то  не придется. Вот мне -- другое дело. Если я надую
испанца, он сразу  смекнет, чем тут пахнет. Да что толковать! Я дал слово, а
я своему слову хозяин. И хватит об этом.
     Решительный,  свирепый, он  стоял  напротив  Каузака  по другую сторону
стола, и Каузак, хмуро глянув на тощее непреклонное лицо, вздохнул с досадой
и снова опустился на табурет.
     Блад  ясно видел,  что  в душе  француза клокочет  злоба.  Несмотря  на
мстительную  ненависть,  которую  этот корыстный  мошенник  питал  к  Бладу,
завладеть деньгами своего  врага было для  него соблазнительнее,  чем лишать
его жизни, и нетрудно было догадаться, какую досаду испытывает он, видя, что
возможность крупной наживы уплывает у  него из-под  носа только  потому, что
для его компаньона это сопряжено с риском.
     Некоторое время эта  достойная парочка хранила молчание. Молчал и Блад,
считая, что ему пока не следует  ничего добавлять к уже  сказанному, так как
сейчас  это не  принесет плодов. Вместе с тем он все же  испытывал некоторое
удовлетворение, видя, что ему удалось посеять рознь между компаньонами.
     Когда  же он наконец  заговорил, нарушив  нависшее  в  комнате  угрюмое
молчание, его слова, казалось, имели мало связи со всем предыдущим.
     -- Хотя вы, по-видимому, твердо  решили продать меня испанцам, это  еще
отнюдь не  причина, чтобы  я  умирал  тут у  вас от  жажды.  В горле у  меня
пересохло, как в солончаковой пустыне, ей-богу.
     И  хотя  мучившая  его жажда служила  для  него  лишь  предлогом, чтобы
достичь своей  цели, тем  не  менее  она была  отнюдь  не притворной, и надо
сказать,  что  его тюремщики  так  же сильно от  нее страдали. Воздух в этой
комнате  с  запертыми  наглухо дверями и окнами был нестерпимо удушлив.  Сэм
провел рукой по влажному лбу и стряхнул капельки пота.
     -- Дьявол! Ну и жарища! -- пробормотал он. -- Мне тоже пить охота.
     Каузак облизнул воспаленные губы.
     -- А здесь в доме нет ничего? -- спросил он.
     -- Нету. Да тут до таверны два шага. -- Сэм поднялся со стула. -- Пойду
принесу кувшин вина.
     Душа Питера  Блада  снова взмыла ввысь на  крыльях  надежды.  Произошло
именно то,  чего он добивался. Зная пристрастие этих подонков  к бутылке, он
рассчитывал,  что разговор  о  жажде  легко  повлечет за  собой  желание  ее
удовлетворить,  а  это, в свою  очередь,  приведет к тому,  что  один из них
отправится  за вином, и, если  повезет, это будет Сэм. А уж с Каузаком-то он
договорится в два счета -- в этом капитан Блад не сомневался.
     И тут этот кретин Каузак проявил излишнее нетерпение и тем испортил все
дело. Он тоже вскочил на ноги.
     -- Кувшин вина! Вот это дело! --  заорал он.  -- Давай ступай скорей! Я
сам прямо помираю -- так в глотке пересохло.
     Голос  его  задрожал  от  волнения,  и   ухо  Сэма  сразу  уловило  эту
нетерпеливую  дрожь.  Он  приостановился,  внимательно  вгляделся  в  своего
компаньона  и как в открытой  книге прочел на  лице этого мелкого жулика все
его коварные намерения.
     Губы его скривились в усмешке.
     -- Я что-то  передумал, -- медленно произнес он, -- Лучше уж ты ступай,
а я здесь покараулю.
     У Каузака отвалилась  челюсть; он даже побледнел. И капитан  Блад уже в
третий раз проклял в душе его непроходимую глупость.
     -- Ты что -- не доверяешь мне? -- проворчал Каузак.
     -- Да нет... Не  то чтобы... -- последовал  уклончивый ответ. -- Только
уж лучше я останусь.
     Тут Каузак и в самом деле рассвирепел:
     -- Ах, так! Да пошел ты к дьяволу! Если ты мне не доверяешь, так я тебе
тоже не доверяю.
     --  А  тебе незачем  мне доверять. Ты  знаешь,  что  меня его посулы не
соблазняют. Значит, мне его и сторожить.
     Минуты две  эти гнусные союзники  молча сверлили друг друга взглядом  и
только  сопели  сердито. Затем  Каузак  угрюмо отвел глаза в  сторону, пожал
плечами и отвернулся, словно поневоле  признавая, что против доводов Сэма не
поспоришь.  Он постоял еще немного, прищурившись, о чем-то размышляя. И, как
видно приняв внезапно какое-то решение, произнес:
     -- Да ладно, пойду! -- повернулся и быстро вышел из комнаты.
     Когда  дверь за французом захлопнулась, Сэм опустился на табурет.  Блад
прислушивался  к  быстро удаляющимся  шагам,  пока  они не  замерли вдали. И
неожиданно громко расхохотался, заставив вздрогнуть своего стража.
     Сэм подозрительно на него поглядел:
     -- Что это тебя так разбирает, капитан?
     Блад,  как мы знаем, предпочел бы иметь  дело с Каузаком. С тем он  мог
действовать   наверняка.   Добиться   чего-нибудь  от   Сэма  представлялось
маловероятным,  ибо  он  явно  боялся  испанцев  как огня.  И  тем  не менее
испробовать надо было все, любую, самую ничтожную возможность.
     --  Меня забавляет  твоя  беспечность,  --  отвечал  капитан  Блад.  --
Сторожить меня ты ему не доверил, а за вином отпустил...
     -- Так что ж за беда?
     -- А если он вернется не один? -- загадочно проронил капитан Блад.
     -- Чума на него! -- вскричал Сэм. --  Пусть он только попробует со мной
такие  шутки  шутить,  пристрелю,   как  собаку!  Я  с  этими  шутниками  не
церемонюсь.
     -- Тебе  так и  так нужно  от него избавиться,  Сэм.  Это же мерзавец и
предатель, мне ли его не знать. Ты ему  стал  сегодня  поперек дороги,  и он
тебе  этого не забудет. Сам  бы  мог понять --  ты же видишь, как  он предал
меня. Да только ты все равно ничего не понимаешь. У тебя есть глаза, Сэм, но
ты видишь не  больше, чем  слепой щенок. И голова у  тебя  вроде есть, но ее
вполне  могла  бы  заменить и тыква,  иначе ты не  стал  бы колебаться между
испанцем и мной.
     -- А, ты опять про это!
     -- Да, разумеется. Предлагаю тебе четыреста тысяч и ручаюсь честью, что
не буду помнить зла и мстить тебе. Даже Каузак пытался тебе  втолковать, что
моему слову можно верить, -- он-то не колебался принять мое предложение.
     Питер Блад умолк. Бандит-охотник молча смотрел на него, размышляя. Лицо
у него посерело от волнения, пот крупными каплями выступил на лбу.
     -- Четыреста тысяч, говоришь? -- прохрипел он наконец.
     -- Ну, а то как  же? Зачем тебе делиться с этим французом?  Думаешь, он
стал бы делиться с  тобой?  Он бы, уж конечно, постарался всадить тебе нож в
спину, а все денежки положить себе  в карман. Ну же, Сэм, смелей,  не упусти
своего счастья!  К дьяволу испанцев! Чего ты их боишься! Ты боишься каких-то
призраков.  Я  защищу  тебя от них! На борту  моего флагманского  корабля ты
будешь в полной безопасности.
     Сэм  оживился,   глаза  его   сверкнули,  но  тут   же  потухли  снова,
затуманенные тревогой.
     -- Четыреста тысяч... Да больно уж риск велик...
     -- Да  какой же риск -- ровным счетом никакого, -- сказал капитан Блад.
-- Вполовину меньше риска, чем продавать меня испанцам. Ведь рано или поздно
эта сделка выйдет наружу, и тогда, приятель, тебе живым из Тортуги не  уйти.
И даже если ты отсюда улизнешь, мои ребята разыщут тебя и на дне морском.
     -- Да откуда они про меня узнают?
     -- Найдется кто-нибудь, кто им  донесет, -- так всегда бывает. Дурак ты
был, что взялся  за это дело, и дважды дурак, что связался с Каузаком, он же
повсюду кричал, что рассчитается со мной. Так  на кого же  в первую  очередь
падет подозрение, как не на него?  И как только  его схватят -- а уж схватят
его как пить дать! -- он тут же выдаст тебя, можешь не сомневаться.
     -- Провалиться мне,  а ведь ты  верно говоришь! --  вскричал Сэм, когда
все эти соображения, совсем не приходившие ему на ум, проникли наконец в его
сознание.
     --  И  все  остальное, что я  тебе говорю, тоже  верно, Сэм,  уж  ты не
сомневайся.
     -- Постой, дай мне подумать.
     Питер Блад  и на этот раз почел за лучшее ограничиться  сказанным. Пока
что в  этом  разговоре  с  Сэмом он достиг такого успеха, на который даже не
смел надеяться. Сомнение в душе Сэма  посеяно -- оставалось ждать, чтобы оно
дало всходы.
     Минуты бежали. Сэм, положив локти на стол, опустив голову на скрещенные
руки,  сидел неподвижно, погруженный  в  свои  думы. Когда он наконец поднял
голову,  Питер  Блад при желтоватом  свете лампы заметил, как побледнело его
блестевшее  от пота лицо. "Как глубоко проник  в душу Сэма влитый  по  капле
яд?"  --  думал  пленник.  Внезапно  Сэм  вытащил  из-за  пояса  пистолет  и
обследовал  затравку.  Питеру  Бладу  эти  его действия  показались довольно
зловещими, и особенно  потому, что Сэм не сунул пистолет обратно за пояс. Он
продолжал возиться с  пистолетом;  изжелта-серое лицо его  было мрачно, губы
твердо сжаты.
     -- Сэм, -- негромко окликнул его капитан Блад. -- Ну, что ты надумал?
     -- Я не дам этому ублюдку одурачить меня.
     -- А дальше что?
     -- А дальше там видно будет.
     Питер Блад с  трудом подавил в  себе желание  подстрекнуть этого дубину
еще раз.
     В  полном  молчании,  нарушаемом  лишь  тиканьем  часов  Питера  Блада,
лежавших  на  столе,  время  тянулось  бесконечно. Наконец  где-то далеко  в
переулке послышался звук шагов. Шаги приближались, звучали все громче, дверь
распахнулась,  и  на пороге  возник Каузак с большим  черным бурдюком вина в
руках.
     Сэм уже вскочил на ноги, правую руку он держал за спиной.
     -- Куда это ты провалился? -- проворчал он. -- Почему так долго?
     Каузак  был бледен и запыхался, словно бежал бегом.  Мозг Питера Блада,
работавший  в  эти  минуты с поразительной точностью, мгновенно отметил, что
Каузак  и не думал  бежать.  В чем  же  причина  его состояния? Видимо,  оно
являлось следствием волнения или страха.
     -- Я  торопился, -- сказал француз, --  да уж  больно пить  захотелось.
Задержался малость, чтобы прополоскать глотку. Вот твое вино.
     Он плюхнул бурдюк на стол.
     И в то же мгновение Сэм почти в упор выстрелил ему прямо в сердце.
     Картина,  которая предстала взору Питера Блада в клубах ядовитого дыма,
заставившего его  закашляться,  запечатлелась  в  его памяти  на всю  жизнь.
Каузак лежал  на полу  ничком, тело  его  судорожно  подергивалось,  а  Сэм,
перегнувшись через стол,  смотрел на него, и на тощем лице его играла хищная
усмешка.
     -- Я с тобой, французская скотина, не желаю попадать впросак, -- дал он
свое запоздалое объяснение, словно убитый мог еще его слышать.
     Затем он положил  пистолет и потянулся к бурдюку. Запрокинув голову, он
вылил  изрядное количество вина в  свою пересохшую  глотку.  Громко чмокнул,
облизнул губы, опустил бурдюк на стол и скорчил гримасу, словно почувствовав
во рту горький привкус. Внезапно страшная догадка сверкнула в его мозгу, и в
глазах отразился  испуг.  Он снова  схватил бурдюк и  понюхал вино,  громко,
точно собака, втягивая  ноздрями воздух. Лицо его  посерело, расширенными от
ужаса глазами  он уставился на  Питера  Блада и сдавленным голосом выкрикнул
одно-единственное слово:
     -- Манзанилла!
     Схватив бурдюк,  он швырнул  его в распростертое на  полу мертвое тело,
изрыгая чудовищную брань.
     А в следующее мгновение он уже скорчился от боли, схватившись руками за
живот. Забыв о  Бладе,  обо всем, кроме сжигавшего его внутренности огня, он
собрал последние силы, бросился к двери и пинком распахнул ее.
     Это усилие, казалось, удесятерило  его муки.  Страшная судорога согнула
его тело  пополам, так что колени почти уперлись в грудь, и сыпавшаяся с его
языка брань  перешла в нечленораздельный, звериный вой. Наконец он рухнул на
пол и лежал, обезумев от боли, извиваясь, как червяк.
     Питер Блад угрюмо смотрел на него.  Он был потрясен, но не  озадачен. К
этой  загадке, собственно,  не  требовалось подбирать  ключа -- единственное
членораздельное слово, произнесенное Сэмом, полностью проливало на нее свет.
     Едва  ли  еще  когда-нибудь  возмездие  столь   своевременно  и  быстро
настигало двух  преступных негодяев. Каузак  подбавил в вино  сок  ядовитого
яблока, раздобыть  который ничего не стоило на Тортуге. Желая  отделаться от
своего компаньона, чтобы ударить по рукам  с капитаном Бладом и забрать себе
весь выкуп, он отравил сообщника в ту минуту, когда сам уже пал от его руки.
     Острый ум  капитана Блада выручил его и на этот раз из беды,  однако  в
известной  мере  он  должен был благодарить за избавление  от смерти и  свою
счастливую звезду.
     Корчившийся  на  полу  человек  мало-помалу  затих.   Теперь  он  лежал
совершенно неподвижно на пороге распахнутой двери.
     Капитан Блад,  безуспешно  пытавшийся  порвать путы,  чтобы оказать ему
помощь, услышал стук в  дверь, ведущую в альков;  тут он вспомнил о женщине,
бессознательно завлекшей его в эту западню. Как видно, звук выстрела и вопли
Сэма побудили ее к действию.
     -- Постарайтесь выломать  дверь! -- крикнул  ей капитан Блад. --  Здесь
теперь никого нет, кроме меня.
     Жидкая дощатая дверь  быстро поддалась, когда  женщина  налегла  на нее
плечом.  Растрепанная,  с  одичалым  взором,  она  ворвалась  в  комнату  и,
взвизгнув, приросла к месту при виде представшей ее глазам картины.
     -- Перестань визжать, голубушка! -- резко прикрикнул на нее Блад, чтобы
сразу привести ее  в чувство.  -- Тебе  нечего  их теперь страшиться. Они не
больше могут причинить тебе вреда, чем эти табуретки. Мертвецы еще никому не
делали зла. Вон там валяется нож. Возьми и разрежь эти чертовы ремни.
     Через минуту он был уже на ногах и отряхивал свой помятый плюмаж. Потом
взял  шпагу, пистолет, часы  и  табакерку.  Золотые  монеты он сгреб в  одну
небольшую кучку на столе и присоединил к ним булавку с драгоценным камнем.
     -- Буду  рад, если это поможет  тебе вернуться  на родину, -- сказал он
женщине. -- Ведь где-нибудь-то родина у тебя есть?
     Женщина разрыдалась. Капитан Блад взял шляпу, поднял валявшуюся на полу
трость и, пожелав женщине доброй ночи, вышел из хибарки.
     Десять  минут спустя  он  столкнулся  на  молу  с  возбужденной  толпой
корсаров с  горящими факелами в  руках. Это была  поисковая  партия, которую
Хагторп и Волверстон отрядили прочесать город. Единственный глаз Волверстона
яростно сверкнул при виде капитана Блада.
     -- Где ты околачиваешься, дьявол тебя раздери? -- спросил Волверстон.
     --  Пытался  выяснить,  приносят  ли  счастье деньги,  полученные ценой
предательства, -- отвечал капитан Блад.


        ЗОЛОТО САНТА-МАРИИ

     Флотилия корсаров -- пять больших  кораблей -- мирно стояла  на якоре у
западного  берега Дарьенского залива. В кабельтове от  нее прозрачно-голубые
волны, пронизанные опаловым сиянием утренних лучей, чуть слышно набегали  на
серебристый полумесяц отлогого  песчаного пляжа, за которым отвесной  стеной
высился  лес,  сочно-зеленый  после только  что выпавших дождей. На  опушке,
среди  пламенеющих  рододендронов, подобно  сторожевому  форпосту  джунглей,
окаймлявших леса,  темнели палатки и наспех  сколоченные,  крытые пальмовыми
листьями  бревенчатые  хижины  лагеря корсаров.  Разбив  здесь  свой бивуак,
матросы капитана Блада производили кое-какую починку и запасались провиантом
--  мясом жирных  черепах,  которых  на этом  берегу  было  видимо-невидимо.
Пестрое пиратское воинство,  насчитывавшее свыше восьмисот  человек, шумело,
как  потревоженный  улей.  Здесь  преобладали   англичане  и  французы,   но
встречались также  голландцы  и было даже  несколько  индейцев-метисов. Сюда
стекались искатели счастья из Эспаньолы, лесорубы из Кампече, беглые матросы
и  беглые каторжники,  рабы  с  плантаций и прочие изгои  и отщепенцы как из
Старого Света, так и из Нового, объявленные у себя на родине вне закона.
     Было ясное  апрельское  утро. Трое индейцев  вышли из леса и вступили в
лагерь.  Впереди  шел  высокий  широкоплечий  индеец  с  длинными  руками  и
горделивой осанкой. Одежду его составляли штаны из недубленых шкур и красное
одеяло,  накинутое  на  плечи,  как  плащ. Обнаженная  грудь  была расписана
черными и красными полосами. Золотая пластинка в  форме полумесяца, продетая
в нос, покачивалась над верхней губой, в ушах поблескивали массивные золотые
кольца. Пучок орлиных  перьев  торчал в  иссиня-черных гладких  и  блестящих
волосах. В руке он держал копье, опираясь на него, как на посох.
     Он спокойно, без тени замешательства, вступил в толпу глазевших на него
корсаров и на весьма примитивном испанском языке объявил им, что он -- кацик
Гванахани, прозванный испанцами  Бразо Ларго [79], и  попросил отвести его к
капитану, которого он также назвал на испанский лад -- дон Педро Сангре.
     Корсары  подняли  его  на борт  флагманского корабля "Арабелла",  где в
капитанской  каюте  ему  оказал  любезный прием высокий  худощавый  человек,
одетый  элегантно,  как испанский гранд; его  бронзово-смуглое  мужественное
лицо  с  резко  очерченными скулами и  орлиным носом могло  бы  принадлежать
индейцу, если бы не пронзительно-синие глаза.
     Бразо Ларго, без лишних слов, ввиду незначительности  их запаса, тотчас
приступил прямо к делу:
     -- Вы идите со мной, я вам давать много  испанский золото. -- И добавил
несколько неожиданно и не совсем к месту: -- Карамба!
     Синие глаза капитана взглянули на него с  интересом.  Рассмеявшись,  он
ответил на  отличном испанском языке, которым овладел еще в те далекие годы,
когда его разрыв с цивилизацией не был столь полным:
     -- Вы явились как раз вовремя. Карамба! Где  же находится это испанское
золото?
     --  Там!  --  Индеец  неопределенно махнул  рукой  куда-то  в  западном
направлении. -- Десять дней ходу.
     Капитан Блад хмуро  сдвинул  брови. Ему вспомнился поход  Моргана через
перешеек, и он спросил наугад:
     -- Панама?
     Но индеец покачал головой, и на суровом его лице отразилось нетерпение.
     -- Нет. Санта-Мария.
     На корявом  испанском  языке  он  стал объяснять,  что  на берег  реки,
носящей это название, свозится  все золото, добываемое в окрестных  горах, а
оттуда  его потом переправляют в  Панаму. И как раз в это время  года золота
скапливается там очень  много, но скоро его увезут. Если капитан Блад  хочет
захватить  это золото, а его сейчас там видимо-невидимо -- это  Бразо  Ларго
хорошо известно, -- надо отправляться туда тотчас же.
     У капитана Блада ни на секунду не возникло сомнения в искренности этого
кацика и в отсутствии у него злого умысла. Лютая  ненависть к Испании горела
в  груди  каждого индейца и бессознательно делала его союзником любого врага
испанской короны.
     Капитан Блад присел на крышку ларя  под кормовыми  окнами и поглядел на
гладь залива, искрившуюся в лучах солнца.
     -- Сколько потребуется на это людей? -- спросил он.
     --  Сорок десять. Пятьдесят  десять,  --  ответил Бразо Ларго, из  чего
капитан Блад вывел заключение, что потребуется человек четыреста -- пятьсот.
     Он  подробно расспросил  индейца  о стране, через которую им предстояло
пройти,  и  о  Санта-Марии  --  о  его  оборонительных  укреплениях.  Индеец
обрисовал  все  в  самом  благоприятном  свете,  решительно  отметая  всякие
затруднения,  и  пообещал, что  не только  сам  поведет  их, но  и  даст  им
носильщиков,  чтобы  помочь  тащить  снаряжение.  Глаза  его   сверкали   от
возбуждения, он без конца твердил одно:
     --  Золото.  Много-много  испанский  золото.  Карамба!  --  Он,  словно
попугай, так часто испускал  этот крик, так явно горел желанием увлечь Блада
своей  затеей, что тот уже  начал спрашивать  себя,  не слишком  ли  большую
заинтересованность проявляет индеец, чтобы быть правдивым до конца.
     Его подозрения вылились в форме вопроса:
     -- Ты очень хочешь, чтобы мы отправились в эту экспедицию, друг мой?
     --  Да, вы  пойти.  Пойти.  Испанцы любят  золото.  Гванахани не  любит
испанцев.
     --  Ты,  значит,  хочешь  насолить им? Да,  похоже,  что ты  их  крепко
ненавидишь.
     -- Ненавидишь! -- как эхо повторил  Бразо  Ларго. Губы его искривились;
он издал резкий гортанный звук: -- Гу! Гу! -- словно подтверждая: "Да, да! "
     -- Ладно, я должен подумать.
     Капитан  Блад  крикнул  боцмана  и  поручил  индейца  его  попечению. С
квартердека  "Арабеллы"  рожок  проиграл сигнал к  сбору на  военный  совет,
который  собрался  тотчас,  как  только  все,  кому  положено  было  на  нем
присутствовать, поднялись на борт.
     Как и подобало  представителям этого необычного воинства,  раскинувшего
свой  лагерь  на  берегу,  корсары,  собравшиеся  вокруг  дубового  стола  в
капитанской каюте,  являли глазам довольно  пестрое зрелище.  Во главе стола
сидел  сам  капитан  Блад, похожий на испанского  гранда в  своем  роскошном
мрачном одеянии,  черном с серебром, в пышном черном парике,  длинные локоны
которого ниспадали на воротник; бесхитростная простодушная физиономия Джерри
Питта  и   его  простая  домотканая  одежда  изобличали  в  нем  английского
пуританина,  каким  он,  в  сущности, и был;  Хагторп,  суровый, коренастый,
крепко сбитый,  в  добротной, но мешковато  сидевшей  одежде, был  настоящий
морской волк  с головы до  пят  и  легко мог бы  сойти  за  капитана  любого
торгового  флота; геркулес Волверстон, чей единственный  глаз горел свирепым
огнем,   далеко   превосходящим   свирепость   его  натуры,   медно-смуглый,
живописно-неряшливый  в своей  причудливой  пестрой  одежде,  был,  пожалуй,
единственным  корсаром,  внешность  которого  соответствовала  его  ремеслу;
Маккит  и  Джеймс  имели  вид  обычных   моряков,  а  Ибервиль  --  командир
французских  корсаров, соперничавший  в элегантности костюма  с  Бладом,  --
внешностью и манерами  больше походил  на  версальского  щеголя,  нежели  на
главаря шайки отчаянных, кровожадных пиратов.
     Адмирал  --  титул  этот  был  недавно  присвоен  капитану   Бладу  его
подчиненными и приверженцами -- изложил  совету предложение Бразо Ларго.  От
себя он добавил только, что поступило оно довольно своевременно, ибо  они  в
настоящую минуту сидят без дела.
     Предложение, как и следовало ожидать,  пришлось не по душе  тем, кто по
натуре своей прежде всего были моряками, -- Джерри Питту, Маккиту и Джеймсу.
Каждый из них по очереди указывал на опасности и трудности большого похода в
глубь  страны. Хагторп и Волверстон,  окрыленные тем, что они смогут нанести
испанцам  весьма  чувствительный  удар,  сразу  ухватились  за предложение и
напомнили совету об удачном набеге  Моргана  на Панаму.  Ибервиль, француз и
гугенот, осужденный и изгнанный  за свою веру и  пылавший одним желанием  --
перерезать  горло испанским фанатикам, где,  когда и кому безразлично, также
высказался за поход в выражениях столь же изящных и утонченных, сколь жесток
и кровожаден был их смысл.
     Так голоса разделились надвое, и теперь  от решения Блада зависел исход
спора. Но адмирал колебался и,  в конце концов, предоставил командам  решать
самим.  Если  желающих  наберется  достаточно,  он поведет  их  на перешеек.
Остальные могут оставаться на кораблях.
     Командиры  одобрили  его решение, и все тотчас  сошли  на  берег,  взяв
индейца с собой. На берегу капитан  Блад обратился с речью к своим корсарам,
беспристрастно изложив им все "за" и "против".
     -- Сам я пойду с вами  в том случае, -- сказал  он, --  если  среди вас
наберется  достаточно охотников. -- Вытащив  из ножен  свою рапиру,  он, как
некогда Писарро, провел острием линию на песке.  -- Все, кто  хочет идти  со
мной на перешеек, встаньте с наветренной стороны.
     Не  меньше  половины   корсаров  шумными  возгласами  выразили  желание
отправиться  в  поход.  В  первую  очередь, это  были беглецы  с  Эспаньолы,
привыкшие  сражаться  на  суше,  самые  отчаянные  головы  этого  отчаянного
воинства, а за ними  -- почти  все лесорубы из Кампече, не  страшившиеся  ни
джунглей, ни болот.
     Бразо Ларго, медное лицо которого сияло от  удовольствия, отправился за
своими  носильщиками  и  пригнал  их  на  следующее  же  утро  --  пятьдесят
здоровенных рослых  индейцев. Корсары были уже готовы двинуться в путь.  Они
разделились на  три  отряда  -- под  командованием  Волверстона, Хагторпа  и
Ибервиля, сменившего свои кружева и банты на кожаные штаны охотника.
     Впереди шли индейцы, тащившие все снаряжение: палатки, шесть  небольших
медных  пушек,  железные  ящики  с  зажигательными  ядрами,  хороший   запас
продовольствия -- лепешки и сушеную черепашину  -- и ящик с медикаментами. С
палуб  кораблей  рожок протрубил им прощальный  сигнал; Питт,  оставшийся за
главного, дал -- из чистого озорства -- орудийный залп, и джунгли  поглотили
искателей приключений.
     Десять  дней  спустя,  покрыв  около  ста   шестидесяти  миль,   отряды
остановились в волнующей  близости от цели своего  похода.  Первая  половина
пути  оказалась  наиболее  тяжелой:  шесть  дней  пробирались  отряды  среди
скалистых круч,  преодолевая один перевал  за  другим.  На  седьмой день они
расположились на  отдых в  большом индейском  поселении,  где вождь кациков,
уведомленный  Бразо  Ларго  о  цели  похода, оказал  им торжественный прием.
Произошел  обмен  подарками: одна сторона  преподнесла ножи, ножницы и бусы,
другая  --  бананы  и сахарный  тростник. Отсюда  отряды  двинулись  дальше,
получив значительное подкрепление в лице индейцев.
     На   рассвете  они   вышли  к  реке  Санта-Мария,  где  погрузились   в
приготовленные  для них индейцами пироги. Поначалу этот способ  передвижения
показался им далеко не столь легким и приятным, как они ожидали. То и  дело,
не  покрыв  и  расстояния,  на  которое  летит  брошенный  от  руки  камень,
приходилось  останавливаться  и  перетаскивать свои  челны  через  скалистые
пороги  или  поваленные  поперек потока деревья,  и  так продолжалось  целые
сутки,  а  на  следующие сутки повторялось снова. Но  вот наконец река стала
глубже,  раздалась  вширь, и  индейцы, бросив шесты, с помощью  которых  они
управляли пирогами, взялись за весла.
     Глубокой ночью они приблизились к  поселению  Санта-Мария на расстояние
пушечного выстрела. Город был скрыт за излучиной реки, но до него оставалось
не больше полумили.
     Корсары принялись выгружать  оружие и амуницию -- пушки, мушкеты, ящики
с  патронами, пороховницы, сделанные  из  рогов,  --  все,  что было надежно
упаковано и укреплено в пирогах. Они не  решились раскладывать костры, чтобы
не  выдать своего  присутствия, и,  выставив  дозорных, легли  отдохнуть  до
рассвета.
     Капитан Блад  рассчитывал захватить испанцев врасплох и, прежде чем они
успеют  принять меры к обороне  города,  взять  его без  кровопролития.  Эти
расчеты, однако, не оправдались: на заре из города стала доноситься стрельба
и барабаны  забили  тревогу,  предупреждая  корсаров, что  их приближение не
осталось незамеченным.
     Волверстону выпала честь возглавить авангардный  отряд,  состоявший  из
сорока  корсаров,  вооруженных  самодельными  гранатами  --  цилиндрическими
жестянками, заполненными  порохом и смолой. Остальные корсары  тащили пушки,
находившиеся  под командой  Огла -- канонира с  флагманского  корабля. Отряд
Хагторпа шел вторым, Ибервиль со своим отрядом двигался в арьергарде.
     Быстрым шагом они прошли через  лес,  за  которым начиналась саванна, и
примерно в четверти мили от опушки леса увидели свой Эльдорадо [80].
     Вид этого  поселения разочаровал их. Вместо богатого испанского города,
рисовавшегося  их  воображению, они увидели несколько деревянных одноэтажных
строении, крытых  пальмовыми  листьями или  тростником, сгрудившихся  вокруг
часовни  и  охраняемых  фортом. Поселок, в  сущности, представлял собой лишь
пересыльный  пункт, куда свозилось золото,  добываемое в окрестных  горах, и
население  его состояло почти исключительно  из гарнизона  и рабов,  занятых
добычей золота на приисках. Глинобитный форт, повернутый лицом к реке, боком
к саванне, растянулся почти на  длину  поселка.  Кроме того,  для защиты  от
враждебно  настроенных индейцев Санта  Мария  был окружен крепким частоколом
футов в двадцать высотой, с бойницами для мушкетов.
     Дробь барабанов  затихла,  но когда  корсары, прежде  чем  двинуться  к
городу,  выслали  из леса  на  разведку  несколько лазутчиков,  те отчетливо
услышали шум и движение за частоколом. На бруствере  форта стояла  небольшая
кучка людей в кирасах и шлемах. За частоколом, колыхаясь,  поднимался к небу
дымок  -- значит, испанские мушкетеры не дремали,  и их запальные фитили уже
начали тлеть.
     Капитан  Блад приказал выдвинуть вперед  пушки,  решив пробить брешь  в
северо-восточном углу частокола, где штурмующие были бы менее всего  уязвимы
для обстрела  из пушек  форта.  В  соответствии с этим  приказом  Огл двинул
вперед  свою  батарею под  прикрытием выступающего  клином  леса. Но  легкий
восточный бриз донес дым их запалов  до форта, выдал их присутствие и вызвал
на них огонь испанских мушкетеров. Пули уже свистели и щелкали среди ветвей,
когда Огл дал первый залп из своих пушек.  Пробить  брешь в частоколе, никак
не  способном  противостоять  орудийному огню,  да  еще  с  такого  близкого
расстояния, было делом совсем несложным. Испанский  гарнизон, руководимый не
слишком  умелым  командиром,  был направлен на  защиту  этой  бреши и тотчас
отброшен назад беспощадным огнем пушек, после чего Блад приказал Волверстону
атаковать:
     -- Зажигательные банки в авангард! Приближайтесь перебежками, рассыпным
строем. Да хранит тебя бог, Нэд! Вперед!
     Низко  пригнувшись  к  земле,  корсары бросились  на штурм  и пробежали
больше половины  расстояния,  прежде чем испанцы накрыли их мушкетным огнем.
Корсары залегли,  распластавшись ничком  в невысокой траве, дожидаясь, когда
стрельба ослабеет; затем вскочили и, пока испанцы перезаряжали свои мушкеты,
снова  ринулись  вперед. Огл же тем временем,  повернув жерла  своих  пушек,
бомбардировал город пятифунтовыми ядрами, расчищая путь атакующим.
     Семеро волверстоновских солдат остались лежать на земле,  еще десятерых
настигли пули  во время  второй  перебежки, но  Волверстон  с остальными уже
ворвался в пролом. Полетели зажигательные банки, сея ужас и смерть, и прежде
чем испанцы успели опомниться, страшные пираты, с дикими криками выскочив из
клубов дыма и пыли, схватились с испанцами врукопашную.
     Командир испанцев, храбрый, хотя  и недальновидный офицер, по имени дон
Доминго Фуэнтес, сумел воодушевить своих солдат, и схватка длилась еще минут
пятнадцать: корсаров то отбрасывали за частокол, то они снова  прорывались в
брешь.
     Однако не существовало таких солдат на свете, которые в  рукопашном бою
могли  бы  долго  противостоять  крепким,  выносливым  и безрассудно  смелым
корсарам. Мало-помалу изрыгающие проклятия испанцы были неумолимо  отброшены
назад корсарами Волверстона,  плечом  к плечу с  которыми  рубились  уже все
остальные корсары под командой самого капитана Блада.
     Все  дальше  и дальше  отступали  испанцы  под  этим бешеным  натиском,
оказывая отчаянное, но бесплодное сопротивление, и наконец их ряды дрогнули.
Испанцы  разбежались  кто  куда,  а  затем,  соединившись снова,  отступили,
сражаясь, к форту и укрылись в нем, оставив город во власти неприятеля.
     Под защитой форта дон Доминго Фуэнтес созвал совет своего гарнизона, от
трехсот  защитников  которого осталось  в  живых двести перепуганных солдат,
выкинул флаг  перемирия и послал  к капитану Бладу  парламентера, соглашаясь
сдаться  на  милость  победителя,  но   на  почетных  условиях,  то  есть  с
сохранением оружия.
     Однако благоразумие подсказало капитану Бладу, что подобные условия для
него неприемлемы. Он знал, что его солдаты будут все, без изъятия, пьяны еще
до захода солнца, и  иметь при этом под боком две сотни вооруженных испанцев
было  бы  слишком  рискованно.  Вместе  с  тем,  будучи  противником всякого
бессмысленного кровопролития, он стремился  как  можно скорее положить конец
этой драке и ответил дону Доминго, что гарнизон должен сложить оружие: тогда
он гарантирует ему, так же как и всему населению Санта-Марии, полную свободу
и безопасность.
     Испанцы сложили оружие  на большой площади в центре форта, и корсары  с
развернутыми  знаменами  вошли  в  форт,  трубя  в  рог. Испанский  командир
выступил  вперед,  чтобы отдать победителям свою шпагу. За его спиной стояли
двести безоружных солдат, а позади них -- немногочисленное население города,
искавшее в форте прибежища от неприятеля. Жителей было человек шестьдесят, и
среди них  около дюжины женщин, несколько негров и три  монаха в черно-белом
одеянии  ордена  святого  Доминика.  Почти  все  цветное  население  города,
состоявшее из рабов, находилось, как выяснилось, на приисках в горах.
     Дон Доминго, высокий  мужчина лет тридцати, красивый, представительный,
с черной  остроконечной бородкой,  еще  более  удлинявшей  его продолговатое
лицо,  облаченный  в кирасу  и  шлем  из  вороненой  стали,  разговаривал  с
капитаном Бладом свысока.
     --  Я  поверил  вам на  слово,  -- сказал он,  --  потому что  хотя  вы
разбойник, пират и еретик и во всех  отношениях человек, лишенный  чести, но
тем не менее о вас идет такая молва, будто слово свое вы умеете держать.
     Капитан Блад поклонился.  Вид его,  прямо надо сказать, оставлял желать
лучшего. В схватке он был ранен в голову, одежда на спине висела клочьями. И
все же, невзирая  на кровь, пот и пороховой дым, ни осанка, ни манеры его не
утратили своего благородства.
     -- Ваша любезность обезоруживает меня, -- сказал он.
     --  Моя любезность  не распространяется на  грабителей  и  пиратов,  --
отвечал  непреклонный  кастилец,  и  Ибервиль,  самый  яростный  ненавистник
испанцев, тяжело дыша, выступил вперед, но капитан Блад его остановил.
     -- Я жду, --  невозмутимо  продолжал дон Доминго, -- чтобы вы объяснили
мне  причину  вашего  разбойничьего  появления  здесь.  Как  вы,  английский
подданный,  осмелились  напасть на испанское население,  в то время как ваша
страна не ведет с Испанией войны?
     Капитан Блад усмехнулся:
     --   Клянусь  честью,  это  все  соблазн  золота,  соблазн,  столь   же
могущественный для пиратов, как  и  для  более  высокопоставленных негодяев,
одинаково действующий во всех  уголках земного шара,  --  тот самый соблазн,
который  заставил  вас,  испанцев,  построить  этот город  в  такой  удобной
близости от золотых приисков. Короче говоря, капитан, мы явились сюда, чтобы
освободить вас от последнего  снятого вами на приисках урожая, и чем быстрее
вы  его нам передадите,  тем быстрее  мы, в  свою очередь, освободим вас  от
нашего присутствия.
     Испанец  рассмеялся  и оглянулся на своих солдат,  словно приглашая  их
разделить его веселье.
     -- Ей-богу, вы, кажется, принимаете меня за дурака, -- сказал он.
     -- Надеюсь, ради вашего же собственного благополучия, вы  мне докажете,
что это не так.
     --  Неужели вы думаете, что я, будучи предупрежден  о вашем  появлении,
продолжал  держать  золото  здесь, в  Санта-Марии?  --  с  издевкой  спросил
капитан. -- Вы опоздали, капитан Блад. Золото сейчас уже находится на пути в
Панаму. Еще ночью  мы погрузили  его в пироги и отправили отсюда под охраной
сотни солдат. Вот почему мой гарнизон оказался в таком плачевном состоянии и
вот почему я без колебаний решил сдаться вам.
     И он  снова  рассмеялся,  заметив  разочарование, отразившееся  на лице
капитана Блада.
     Возмущенный ропот пробежал по рядам корсаров,  они ближе придвинулись к
своему  главарю.  Весть  облетела всех,  словно  искра, попавшая в  порох, и
казалось,  взрыв  неминуем.  Грозно  зазвенело  оружие,  раздались  яростные
проклятия, и корсары  уже  готовы  были броситься на  испанского  командира,
который, как им казалось, одурачил их, и прикончить его  тут же на месте, но
капитан  Блад их опередил: встав  перед доном Доминго, он  прикрыл его своим
телом, словно щитом.
     -- Назад!  --  крикнул он, и голос его был  подобен звуку рога.  -- Дон
Доминго  -- мой пленник, и я дал слово, что ни один волос  не  упадет  с его
головы.
     Чувства всех выразил Ибервиль, вскричавший вне себя от злобы:
     -- Ты будешь  держать слово, данное  этому исранскому псу, который  нас
обманул? Вздернуть его на сук, и все!
     -- Он только выполнил свой долг, и я не позволю вешать человека, если в
этом вся его вина.
     Яростный рев на  какой-то миг  заглушил  голос  капитана Блада,  но  он
спокойно  стоял,  не меняя позы, его светлые глаза смотрели сурово, поднятая
вверх рука удерживала на месте разъяренную толпу.
     -- Замолчите и слушайте меня! Мы только напрасно теряем время. Дело еще
поправимо. Они  опередили нас с  этим золотом всего  на несколько часов. Ты,
Ибервиль, и  ты, Хагторп, сейчас же сажайте своих людей в лодки. Вы нагоните
испанцев, прежде чем они достигнут пролива, и даже если это вам  не удастся,
вы, во  всяком случае, успеете перехватить их еще задолго до берегов Панамы.
Отправляйтесь!  А Волверстон  со своими  людьми будет дожидаться  вас  здесь
вместе со мной.
     Это  был  единственный  способ обуздать  их ярость и помешать им  убить
безоружных   испанцев.  Повторять   приказ  дважды  не   пришлось.   Корсары
устремились  вон  из  форта и  из  города  еще  быстрее, чем  проникли туда.
Недовольство  выражала только та  сотня людей  из  волверстоновского отряда,
которая получила приказ оставаться на месте. Всех испанцев согнали в один из
бараков  форта  и  заперли  там,  после чего корсары  разбрелись  по городу,
надеясь хоть чем-нибудь поживиться и раздобыть пищи.
     А капитан Блад  занялся  ранеными, которых  поместили --  и  корсаров и
испанцев, всех вместе -- в  другом бараке, уложив их  на подстилки из  сухих
листьев.  Раненых оказалось человек около пятидесяти, из них корсаров меньше
половины.  Всего убитыми  и  ранеными испанцы потеряли  свыше ста человек, а
корсары -- около сорока.
     Взяв  себе в  помощь  шестерых  людей,  в  том  числе  одного  испанца,
обладавшего кое-какими  познаниями по части медицины, капитан  Блад принялся
вправлять суставы и  обрабатывать  раны.  Погруженный в  это занятие,  он не
прислушивался  к  шуму,   долетавшему  снаружи   --  с   той  стороны,   где
расположились  индейцы,  попрятавшиеся  во  время  сражения,  --  как  вдруг
пронзительный вопль заставил его насторожиться.
     Дверь  барака  распахнулась,  и  какая-то  женщина,  прижимая  к  груди
младенца" с отчаянным  воплем бросилась к  капитану Бладу,  называя  его  на
испанский лад:
     -- Дон Педро? Дон Педро Сангре!
     Нахмурившись, он  шагнул к ней навстречу,  а она,  задыхаясь, судорожно
вцепившись рукой в ворот своей одежды, упала перед ним на колени.
     -- Спасите  его! Они его убивают,  убивают! -- как безумная выкрикивала
она по-испански.
     Это  было совсем еще юное создание, почти девочка, едва успевшая  стать
матерью,   по  виду   и   одежде  похожая  на  испанскую  крестьянку.  Такие
иссинячерные волосы, смуглая кожа и влажные черные глаза не редкость и среди
андалузок.  Лишь широкие скулы и характерный сероватый  оттенок губ выдавали
ее истинное происхождение.
     -- Что случилось? -- спросил Блад. -- Кого убивают?
     Чья-то тень легла на пол, и на пороге распахнутой двери с видом мрачным
и решительным возник исполненный достоинства Бразо Ларго.
     Оцепенев  от  ужаса  при виде  его, женщина скорчилась на  полу.  Испуг
сковал ей язык.
     Бразо Ларго  шагнул  к ней. Наклонившись, он положил  руку ей на плечо,
быстро  произнес  что-то на своем  гортанном языке, и  хотя Блад не понял ни
единого слова, суровый тон приказания был ему ясен.
     В отчаянии женщина устремила полубезумный взгляд на капитана Блада.
     --  Он велит мне присутствовать  при  казни. Пощадите меня, дон  Педро!
Спасите его!
     -- Кого спасти? -- крикнул капитан Блад, выведенный всем этим из себя.
     Бразо Ларго объяснил:
     -- Моя дочь -- эта. Капитан Доминго -- он приходил селенье год назад --
уводил ее  с собой.  Карамба!  Теперь я его на  костер,  а ее  домой. --  Он
повернулся  к дочери: -- Вамос, ты идти со мной, -- приказал он  ей на своем
ломаном испанском языке. --  Ты глядеть, как враг умирать, потом  идти домой
селенье.
     Капитан  Блад  нашел   это  объяснение  исчерпывающим.  Ему   мгновенно
припомнилось необычайное рвение,  с  которым Гванахани старался увлечь его в
эту экспедицию  за испанским золотом, -- рвение,  показавшееся ему несколько
подозрительным. Теперь  он  понял все. Этот набег на Санта-Марию,  в который
Бразо Ларго вовлек  его вместе с другими корсарами, был нужен индейцу, чтобы
вернуть себе похищенную дочь и отомстить капитану Доминго Фуэнтес. Но вместе
с тем капитану Бладу стало ясно и другое. Если похищение и заслуживало кары,
то дальнейшее поведение  испанца по отношению к этой девушке, которая,  быть
может,  даже не  была похищена, а  последовала за ним  по доброй воле,  было
таково,  что  побуждало ее оставаться  с ним, и  она, обезумев от  страха за
него, молила сохранить ему жизнь.
     -- Он говорит, что дон Доминго соблазнил тебя. Это правда?  --  спросил
ее капитан Блад.
     -- Он  взял меня в жены,  он мой муж,  и я  люблю  его, -- отвечала она
страстно, а влажный взор ее больших темных глаз продолжал его молить. -- Это
наш ребенок.  Не позволяйте им убивать его отца, дон Педро! А если они убьют
Доминго, -- вне себя вскричала она, -- я покончу с собой!
     Капитан Блад покосился на угрюмое лицо индейца.
     --  Ты слышал?  Этот испанец был добр к ней. Твоя дочь  хочет, чтобы мы
сохранили  ему жизнь.  А  если, как  ты  сам сказал, вина его в  том, что он
обидел ее, значит, она и должна решить его участь. Что вы сделали с ним?
     Оба   заговорили  одновременно:  отец   --  злобно,  возмущенно,  почти
нечленораздельно   от   гнева,   дочь   --   захлебываясь   слезами   пылкой
благодарности. Вскочив на ноги, она потянула Блада за рукав.
     Но Бразо Ларго, продолжая протестовать, преградил им дорогу. Он заявил,
что капитан Блад нарушает их союз.
     -- "Союз"! -- фыркнул Блад. --  Ты использовал меня в  своих  целях. Ты
должен был откровенно рассказать мне о ссоре  с доном Доминго,  прежде чем я
связал себя словом, обещав ему полную неприкосновенность. Ну, а теперь...
     Он пожал  плечами  и  стремительно  вышел  из барака  вместе с  молодой
матерью. Бразо Ларго, задумчивый и хмурый, поспешил за ними.
     У   выхода   из  форта   капитан   Блад  столкнулся   с   Волверстоном,
возвращавшимся  из  города вместе  с двумя десятками  своих молодцов.  Блад,
приказав  всем следовать  за  ним,  сообщил,  что  индейцы хотят  прикончить
испанского капитана.
     -- Туда ему  и дорога! -- проворчал Волверстон, который был уже изрядно
под хмельком.
     Тем не менее  и он и его  солдаты последовали  за капитаном, так как, в
сущности, речи их были всегда кровожаднее, чем их дела.
     Возле пролома в частоколе  толпа индейцев,  человек сорок -- пятьдесят,
раскладывала костер. На земле лежал дон Доминго -- беспомощный, связанный по
рукам и ногам.
     Женщина  бросилась  к  нему,  нежно  лопоча какието ласковые  испанские
слова.  Улыбка  осветила  его бледное лицо, еще  не  совсем  утратившее свое
презрительное высокомерие. Капитан Блад  подошел следом за ней и без дальних
слов разрезал ножом сыромятные ремни, которыми был связан пленник.
     Индейцы злобно  зашумели, но Бразо  Ларго  мгновенно  их  успокоил.  Он
быстро произнес  несколько  слов, и  они с  разочарованным  видом примолкли.
Солдаты Волверстона стояли  наготове, с  мушкетами в руках, дуя на запальные
фитили.
     Под их охраной дон Доминго был доставлен обратно в форт. Его юная  жена
шагала  рядом с ним и  на  ходу давала  капитану Бладу разъяснения по поводу
немало удивившей его готовности, с какой индейцы повиновались ее отцу.
     -- Он  сказал,  что ты дал Доминго слово  сохранить ему жизнь и  должен
свое  слово сдержать.  Но  ты скоро  уйдешь  отсюда.  Тогда  они  вернутся и
разделаются с Доминго и с остальными испанцами.
     -- Ну, мы им этого не позволим, -- заверил ее капитан Блад.
     Когда они  возвратились  в форт,  испанский  командир  выразил  желание
поговорить с капитаном Бладом.
     -- Дон Педро, -- сказал он, -- вы спасли мне жизнь. Мне трудно выразить
свою благодарность в словах.
     -- Прошу вас, не утруждайте  себя, -- сказал капитан  Блад. -- Я сделал
это не  ради  вас, а потому, что не люблю нарушать слово. Ну, и ваша малютка
жена тоже сыграла в этом не последнюю роль.
     Испанец  задумчиво улыбнулся,  скользнув по индианке  взглядом,  и  она
подняла на него глаза, в которых светились любовь и обожание.
     --  Я был неучтив  с вами сегодня  утром,  дон  Педро. Приношу вам свои
извинения.
     -- Я более чем удовлетворен.
     -- Вы очень великодушны, -- с достоинством сказал испанец. -- Могу ли я
поинтересоваться, сеньор, каковы ваши намерения по отношению к нам?
     -- Как  я уже сказал, мы  не  посягаем на вашу свободу. Когда  мои люди
возвратятся, мы уйдем отсюда и освободим вас.
     Испанец вздохнул:
     --  Именно этого  я  и  опасался. Ряды  наши  поредели,  оборонительные
заграждения разрушены, и  когда вы уйдете, мы окажемся во власти Бразо Ларго
и его индейцев, которые  тотчас всех нас  прирежут.  Будьте уверены, они  не
покинут Санта-Марии, пока не разделаются с нами.
     Капитан Блад нахмурился.
     -- Вы, несомненно, вызвали на  себя  гнев Бразо  Ларго,  соблазнив  его
дочь, и он будет мстить вам беспощадно. Но что могу сделать я?
     --  Дайте нам возможность отплыть в Панаму тотчас же, немедля, пока  вы
еще здесь и ваши союзники-индейцы не посмеют на нас напасть.
     У капитана Блада вырвался нетерпеливый жест.
     -- Послушайте, дон Педро! -- сказал испанец. -- Я бы не обратился к вам
с этой просьбой, если бы ваши поступки не убедили меня в том, что вы, хотя и
пират,  человек широкой души и  рыцарь.  Кроме того,  поскольку вы, по вашим
словам, не покушаетесь на нашу свободу и не намерены держать нас в плену, то
я, в сущности, ничего сверх этого у вас и не прошу.
     Высказанные испанцем соображения были справедливы,  и, поразмыслив  над
его  словами, капитан Блад решил, что и ему станет легче  без этих испанцев,
которых приходилось одновременно и стеречь и  защищать. Словом, прикинув так
и эдак,  Блад  дал  согласие.  Волверстон, однако,  колебался. Но на  вопрос
Блада,  чего  они  могут  достигнуть,  задерживая  испанцев  в  Санта-Марии,
Волверстон вынужден был признаться,  что он и сам не знает. Единственное его
возражение сводилось к тому, что не верит он ни единому испанцу на земле, но
этот довод нельзя было счесть достаточно веским.
     Словом,  капитан  Блад отправился  искать Бразо Ларго и  нашел  его  на
дощатой пристани неподалеку от форта;  он  сидел там в угрюмой  задумчивости
совсем один.
     При  его  приближении  индеец  встал.  Лицо его  выражало  подчеркнутое
безразличие.
     -- Бразо Ларго, -- сказал капитан Блад,  -- твои индейцы посмеялись над
моим честным словом и едва не нанесли непоправимый ущерб моей чести.
     -- Я не понимать, -- сказал индеец. -- Ты стал другом испанский веры?
     --  Почему другом?  Нет. Но когда они  сдавались в плен, я пообещал  им
полную  неприкосновенность. Это  было  условием сдачи.  А  ты  и  твои  люди
нарушили это условие.
     Индеец поглядел на него с презрением:
     --  Ты мой не друг. Я привел тебя здесь к испанский золото, а  ты пошел
против меня.
     -- Здесь нет никакого золота, -- сказал Блад. -- Но я не хочу ссориться
с тобой  из-за этого. Ты должен был сказать мне, прежде чем  мы  пустились в
путь,  что  я  нужен  тебе,  чтобы помочь  освободить твою дочь  и  покарать
испанца. Тогда я  не давал бы слова дону Доминго. Но ты  обманул меня, Бразо
Ларго.
     -- Гуу! Гуу! -- произнес Бразо Ларго. -- Я больше не говорить ничего.
     -- А я еще не все сказал. Теперь насчет твоих индейцев. После того, что
случилось, я не могу им доверять. А данное мною слово требует, чтобы испанцы
находились в безопасности, пока я здесь.
     Индеец склонил голову.
     -- Так! Пока ты здесь. А потом?
     -- Если твои индейцы опять что-нибудь затеют,  мои ребята могут взяться
за  оружие,  и я  не поручусь, что в  кого-нибудь из твоих  воинов не угодит
пуля. Я буду сожалеть об этом больше, чем  о потере испанского золота. Этого
нельзя допустить, Бразо Ларго.  Ты  должен собрать своих людей, и я пока что
запру их на время в одном из бараков форта -- для их же собственной пользы.
     Бразо Ларго  задумался.  Потом  кивнул. Этот  индеец  отличался большим
здравым  смыслом.  Его  людей  загнали в  форт,  и  Бразо  Ларго,  терпеливо
улыбаясь, как человек, который умеет ждать своего часа,  согласился запереть
их в один из бараков.
     Кое-кто из корсаров ворчал, и Волверстон выразил всеобщее неодобрение.
     -- Ты что-то больно далеко заходишь, капитан! Ради этих скотов-испанцев
готов уже нажить себе врагов среди индейцев.
     -- О нет, вовсе  не  ради них. Но я дал испанцу слово.  И мне жаль этой
маленькой  индианочки  с грудным младенцем. Испанец был добр к ней, и, кроме
того, он человек мужественный.
     -- Ну, ну, смотри! -- сказал Волверстон и отвернулся в негодовании.
     Час  спустя  испанцы уже  отчалили от  маленькой  пристани. С  земляных
укреплений форта корсары наблюдали за их отплытием; оно было им весьма не по
душе.  Испанцы  погрузили  в  лодки  всего  несколько  охотничьих  ружей  --
единственное оружие, которое разрешил им взять с собой капитан Блад. Но зато
провизией  они  запаслись  вдоволь,  и  особенную заботу  осмотрительный дон
Доминго  проявил  о  запасе пресной  воды. Он сам проследил  за  тем,  чтобы
бочонки с водой были погружены в пироги. После этого он подошел проститься с
капитаном Бладом.
     -- Дон  Педро, -- сказал испанец. --  У меня  нет слов,  чтобы достойно
отблагодарить вас за ваше великодушие. Я  горжусь, что вы оказали мне  честь
быть моим врагом.
     -- Скажем лучше, что вам просто повезло.
     -- И повезло тоже, конечно. Теперь я буду говорить всюду  и везде  -- и
пусть меня слышат все испанцы, -- что дон Педро Сангре -- подлинный рыцарь.
     -- Я бы на вашем месте не стал этого делать, -- сказал капитан Блад. --
Ведь никто вам не поверит.
     Продолжая  бурно протестовать, дон Доминго спустился в пирогу,  где уже
сидела  его индианка-жена  со своим  младенцем-метисом. Пирогу оттолкнули от
берега,  и капитан  Доминго поплыл в Панаму, снабженный  письмом  за  личной
подписью   капитана   Блада,   содержащим   приказ   Ибервилю   и   Хагторпу
беспрепятственно  пропустить  обладателя  этого  письма,  буде   они  с  ним
повстречаются.
     Когда свечерело  и из леса  повеяло прохладой, корсары расположились на
площади форта под открытым небом подкрепить силы пищей. В городе им  удалось
обнаружить изрядные запасы  битой птицы и несколько  туш  диких козлов, а  в
хижине доминиканских  монахов -- бурдюки с превосходным вином.  Капитан Блад
сел ужинать с Волверстоном и Оглом в довольно комфортабельном домике бывшего
испанского командира и, поглядывая  в окна, с  удовлетворением наблюдал, как
пируют  и  веселятся  его  корсары. Только  по-прежнему  мрачно  настроенный
Волверстон не разделял его благодушия.
     --  Держись-ка ты  лучше  моря,  капитан,  вот  что  я  тебе  скажу, --
проворчал  он, набивая  себе  рот  пищей.  --  Там  уж, если ты  подошел  на
расстояние пушечного выстрела, так золото от тебя не уплывет в пироге. А что
здесь?  Отмахали мы десять дней через  чащу, а теперь  еще десять дней  надо
отмахать обратно. И  скажи  спасибо,  если  так  же  благополучно  выберемся
отсюда, как  пришли сюда,  и если вообще выберемся, потому как, сдается мне,
нам еще не  миновать иметь дело  с Бразо  Ларго.  Да,  наломал ты  тут дров,
капитан.
     --  Эх, если бы твои мозги были под стать твоим  мускулам, Нэд!.. -- со
вздохом  сказал капитан Блад. --  Никаких  я  тут  дров  не наломал.  А  что
касается Бразо  Ларго, так это вполне здравомыслящий индеец, да, да,  можешь
мне поверить, и он будет дружить с нами хотя бы только потому, что ненавидит
испанцев.
     -- Ну, а ты что-то больно  их полюбил, --  сказал Волверстон. -- Стоило
поглядеть на твои ужимочки, когда ты расшаркивался перед проклятым испанцем,
который выкрал у нас золото, душа с него вон!
     -- Нет,  ты не прав,  пусть он испанец, однако  очень храбрый малый, --
сказал Блад. -- А то, что он поспешил сплавить отсюда золото, когда узнал  о
нашем приближении,  так это был  его  долг. Будь  он не  столь  благороден и
отважен, он бы  не остался на посту, а удрал бы вместе со  своим золотом. На
благородные поступки отвечают тем же. Больше мне нечего сказать.
     И тут,  прежде чем Волверстон успел открыть  рот,  резкий  чистый  звук
рожка долетел со стороны реки, заглушая шум пиршества корсаров. Капитан Блад
вскочил на ноги.
     -- Хагторп и Ибервиль возвращаются! -- воскликнул он.
     -- Даст бог, с золотом на этот раз! -- сказал Волверстон.
     Они  выскочили из дома и бросились к брустверу, куда устремились уже  и
остальные корсары. Блад  взбежал  на бруствер в  ту  минуту, когда первая из
возвратившихся пирог уже пришвартовалась, и Хагторп поднялся на пристань.
     -- Вы быстро обернулись! -- крикнул капитан Блад, спрыгивая с бруствера
навстречу Хагторпу. -- Ну как? С удачей?
     Хагторп,   высокий,   широкоплечий,   с   желтой  повязкой  на  голове,
остановился перед капитаном Бладом в сгущающихся сумерках.
     -- Если  и  с  удачей,  так  это не твоя заслуга, капитан, -- загадочно
произнес он.
     -- Вы что, не догнали их?
     На пристань поднялся Ибервиль. Он ответил за своего товарища:
     -- Некого было  и  догонять-то, капитан. Он одурачил тебя,  этот лживый
испанец.  Он сказал  тебе, что отправил золото в Панаму,  но это ложь. А  ты
поверил ему -- поверил испанцу!
     -- Может быть, вы  наконец скажете, что  произошло?  -- спросил капитан
Блад. -- Вы говорите, что он не отправлял отсюда золота?  Так что ж, значит,
оно все еще здесь? Это вы хотите сказать?
     -- Нет, -- отвечал Хагторп. -- Мы хотим сказать, что после того, как он
одурачил тебя своими  баснями,  ты, не  потрудившись даже произвести  обыск,
отпустил его на  все четыре стороны  и  дал ему возможность  увезти золото с
собой.
     -- Что ты плетешь! -- прикрикнул на него капитан. -- И откуда это может
быть тебе известно?
     -- А мы примерно  в  десятке  миль  отсюда  проплывали мимо  индейского
поселка, и  --  у нас хватило  смекалки остановиться и порасспросить  насчет
испанских пирог, которые должны были пройти тут раньше нас. Так вот, индейцы
сказали нам, что никаких пирог  тут  не проплывало  ни  сегодня, ни вчера  и
вообще ни разу после осенних дождей. Ну, мы, конечно, сразу поняли, что твой
благородный испанец  соврал, тут же порешили повернуть  обратно и на полпути
напоролись прямо  на дона Доминго. Встреча с нами порядком его ошеломила. Он
никак не  ожидал,  что  мы  так быстро  все  разнюхаем. Он был все  такой же
обходительный и  держался как  ни  в  чем  не  бывало,  разве  что  стал еще
любезнее. Сразу же  откровенно  признался  в своем обмане,  но  сказал, что,
после того как мы отплыли, он передал золото тебе в виде выкупа за себя и за
тех,  кто  его  сопровождал,  а  ты  якобы  велел  ему  передать  нам приказ
немедленно  возвращаться. Потом он  еще показал нам  свою охранную  грамоту,
написанную твоей рукой...
     Тут вмешался Ибервиль и закончил рассказ:
     --  Ну,  а поскольку у нас,  не  в пример тебе,  нет  такого  доверия к
испанцам,  мы решили, что  кто раз обманул, тот обманет  снова, высадили  их
всех на берег и обыскали.
     -- И неужто вы нашли золото? -- совершенно потрясенный, спросил капитан
Блад.
     Ибервиль улыбнулся и ответил не сразу:
     -- Ты позволил им  забрать с собой вдоволь всякого провианта на дорогу.
А  не заметил  ты,  из  какого  источника  наполнял дон  Доминго водой  свои
бочонки?
     -- Бочонки? -- переспросил капитан Блад.
     -- В этих  бочонках было  золото. Фунтов шестьсот  -- семьсот, никак не
меньше. Мы его привезли с собой.
     Когда  ликующий  рев,  вызванный  этим  сообщением,  мало-помалу  стих,
капитан Блад уже успел оправиться от нанесенного ему удара. Он рассмеялся.
     --  Ваша взяла, -- сказал он Ибервилю и Хагторпу. -- И  в наказание  за
то,  что  я  позволил так  бессовестно себя  одурачить, мне  остается только
отказаться от причитающейся мне доли добычи. -- Помолчав, он спросил уже без
улыбки: -- А что вы сделали с доном Доминго?
     -- Я бы пристрелил его на месте за такое вероломство, -- свирепо заявил
Хагторп, -- если бы  не Ибервиль... Да, Ибервиль  -- кто бы  это подумал! --
Ибервиль распустил сопли и так ко мне пристал, что я велел испанцу убираться
на все четыре стороны.
     Молодой француз отвернулся,  пристыженный, избегая встречаться взглядом
с капитаном, который смотрел на него с вопросительным удивлением.
     -- Ну, чего  вы хотите? --  не выдержал наконец  Ибервиль  и с  вызовом
поглядел на  Блада. -- Там же была женщина, в конце-то концов! Там  была эта
маленькая индианка, его жена!
     --  Клянусь честью, о ней-то я сейчас и  думал, -- сказал капитан Блад.
--  И  вот  ради нее  -- да и ради нас самих тоже -- нам  следует,  пожалуй,
сказать Бразо Ларго, что дон Доминго и  его  жена убиты в схватке за золото.
Бочонки с золотом отлично подкрепят наши слова. Так будет спокойнее для всех
да и для самого старика индейца.
     Итак, хотя  корсары и  вернулись из этого  похода с богатой добычей, он
был записан ими в счет  личных --  весьма редких --  неудач капитана  Блада.
Впрочем, сам он расценивал это несколько иначе.


        ЛЮБОВНАЯ ИСТОРИЯ ДЖЕРЕМИ ПИТТА

     История любви  Джереми Питта,  молодого шкипера из Сомерсетшира, судьба
которого  одной  богатой  трагическими событиями  ночью накрепко сплелась  с
судьбой Питера Блада,  относит  нас к тем  великим для капитана  Блада дням,
когда  под  его  командой  находилось  пять  кораблей и свыше  тысячи  людей
различной национальности, добровольно  пришедших на службу к этому искусному
флотоводцу, зная, что ему всегда сопутствует удача.
     И на этот  раз он только что вернулся  из удачного набега  на испанскую
флотилию  ловцов жемчуга  у Рио-дель-Хача. Он  возвратился на Тортугу, чтобы
произвести  необходимый  ремонт судов,  и  нельзя  сказать,  чтобы это  было
сделано преждевременно.
     В Кайонской бухте  стояло в это время на  якоре еще несколько пиратских
кораблей,  и маленький городок гудел  от  их шумного бражничания. Таверны  и
лавчонки,  торговавшие  ромом,   процветали;   кабатчики   и  женщины   всех
национальностей, белые и полукровки, представлявшие столь же пестрое людское
сборище, как сами пираты, легко освобождали грабителей от значительной части
их добычи, отнятой у испанцев, которые,  в  свою  очередь,  нередко мало чем
отличались от грабителей.
     Это было,  как  всегда, беспокойное время  для господина  д'Ожерона  --
представителя французской Вест-Индской компании и губернатора Тортуги.
     Губернатор д'Ожерон, как мы  знаем, неплохо вел свои дела, собирая дань
с  пиратов  путем  портовых пошлин,  а  также различными другими  способами.
Губернатор  имел,  как мы  тоже, конечно,  помним,  двух  дочерей:  стройную
жизнерадостную  Люсьен  и  статную  пышноволосую  брюнетку  Мадлен,  которая
однажды,  пав   жертвой  пиратских  чар  некоего  Левасера,  позволила  себя
похитить, затем была вырвана из хищных рук этого негодяя капитаном  Бладом и
доставлена к отцу целой-невредимой и несколько отрезвевшей.
     С того времени господин д'Ожерон стал с особой осторожностью и разбором
принимать  гостей в своем большом  белом доме, утопающем в  ароматной зелени
сада и расположенном на высоком холме в предместье города.
     Капитан Блад после  столь ценной  услуги, оказанной им этому семейству,
был принят в нем почти как свой. А поскольку его офицеров никак нельзя  было
причислить  к  разряду   обыкновенных   пиратов,  так  как  все   они   были
политическими бунтарями и лишь изгнание заставило их примкнуть к "береговому
братству", им также оказывался в доме губернатора хороший прием.
     Отсюда возникали  новые трудности.  Если  двери  дома губернатора  были
открыты  для  корсаров, сподвижников Блада,  губернатор  не  мог,  не нанеся
обиды,  закрыть  их   для  других  командиров   пиратских  кораблей,  и  ему
приходилось терпеть посещения  некоторых лиц, не пользовавшихся ни  доверием
его,  ни симпатией, -- терпеть, невзирая на протесты некоего почетного гостя
из  Франции  --  деликатного  и  утонченного  мосье  де  Меркера,  никак  не
расположенного встречаться в гостиной с пиратами.
     Де  Меркер  был  сыном  одного из директоров  французской  Вест-Индской
компании и  по приказу  отца путешествовал  по  принадлежащим  ей  колониям,
знакомясь  с положением дел и набираясь ума. Фрегат "Сийнь", доставивший его
к берегам  Тортуги  неделю назад, все еще стоял на якоре в  Кайонской бухте,
ожидая, когда сей юноша почтет для себя удобным возвратиться на борт. Отсюда
легко  можно было  заключить, что гость  -- важная  птица, и, следовательно,
губернатору  надлежало  со  всем   возможным  усердием  идти  навстречу  его
желаниям. Но как пойдешь им навстречу, когда приходится иметь дело хотя бы с
таким чванливым и нахально-грубым парнем, как капитан Тондер с "Рейн Марго"?
Губернатор д'Ожерон не видел никакой возможности закрыть  перед этим пиратом
двери своего  дома, как того желал де Меркер. Он не мог решиться на это даже
после  того, как стало совершенно  очевидно, что негодяя Тендера  привлекает
сюда общество мадемуазель Люсьен.
     Другой жертвой тех же чар пал молодой Джереми Питт.  Впрочем, Питт  был
человеком  совсем иного склада, и если  знаки внимания, которые он  оказывал
мадемуазель Люсьен, и вызывали у д'Ожерона некоторое недовольство, то это не
шло ни в какое сравнение с той тревогой, которую порождал в нем Тондер.
     А Джереми Питт, казалось, самой природой был создан, чтобы возбуждать к
себе  любовь. Ясные голубые  глаза,  прямой, открытый  взгляд,  нежная кожа,
правильные черты лица, золотые кудри и стройная атлетическая фигура в  ладно
пригнанном, аккуратном  костюме --  все это  не могло не  привлекать  к нему
сердца. Мужественность  и  сила  сочетались  в  нем  с женственной мягкостью
натуры.  Трудно  было  представить  себе  человека,  более  не  похожего  на
политического заговорщика,  коим он  когда-то был,  или  на пирата, коим  он
теперь, в сущности, являлся. Приятные манеры  и  хорошо подвешенный язык,  а
порой,  в  минуты  вдохновения,  уменье  изъясняться   красноречиво  и  даже
поэтически завершали этот портрет идеального любовника.
     Что-то неуловимое, проскальзывавшее  в ласковом обращении с ним девушки
(а быть  может, это  просто нашептывали  ему его мечты), заставляло  Джереми
думать,  что он ей  не безразличен,  и  однажды  вечером,  гуляя  с ней  под
душистыми  перечными  деревьями  в саду ее отца, он открылся ей в  любви  и,
прежде чем она успела  прийти в себя от этого ошеломляющего признания, обнял
ее и поцеловал.
     -- Мосье Джереми... как вы могли?..  Вы не должны были этого делать, --
вся  дрожа, пролепетала Люсьен, получив  наконец возможность перевести  дух.
(Джереми увидел, что в глазах у нее стоят слезы.) -- Если мой отец узнает...
     Джереми не дал ей договорить.
     -- Конечно, он узнает! -- с  жаром воскликнул юноша. -- Я и хочу, чтобы
он узнал. Узнал тотчас же.
     Вдали показались де Меркер и  Мадлен, и Люсьен направилась  к  ним,  но
Джереми, ни секунды не медля, бросился разыскивать губернатора.
     Д'Ожерон,  изящный,  элегантный,  принесший  с  собой на  эти  туземные
острова  Нового  Света  всю изысканную  учтивость Старого  Света,  не  сумел
скрыть, что он крайне  огорчен. Сколотив  немалое состояние за время  своего
губернаторства,  он  строил  честолюбивые  планы для  своих рано  лишившихся
матери дочерей и мечтал в самом недалеком времени отправить их во Францию.
     Все это он и  изложил мистеру Питту -- не резко и не грубо, но  в самой
деликатной форме,  всячески щадя его чувства, -- и в заключение добавил, что
Люсьен уже помолвлена.
     Джереми был поражен.
     -- Как так!  Почему  же она ничего не сказала  мне?  --  воскликнул он,
совершенно  забывая  о  том,  что  сам  не  дал  ей  для  этого  ни малейшей
возможности.
     -- Может быть,  она не вполне отдает  себе в этом отчет. Вы же  знаете,
как подобные браки принято заключать во Франции.
     Мистер  Питт попробовал было горячо  выступить в  защиту  естественного
отбора, но  Д'Ожерон прервал его красноречивую тираду  раньше, чем  он успел
основательно развить свою мысль.
     --  Дорогой  мой  мистер  Питт,  друг  мой,   прошу  вас,  поразмыслите
хорошенько,  вспомните,  какое  положение  занимаете  вы в обществе.  Вы  --
флибустьер, искатель приключений, Я говорю это  не в осуждение и  не в обиду
вам. Я просто хочу указать на то, что ваша жизнь зависит от  удачи. Девушке,
получившей  самое утонченное  воспитание, вы  должны предложить обеспеченное
существование и  надежный кров, а  разве вы в состоянии это сделать? Если бы
вы сами  имели дочь, отдали  бы вы  ее  руку человеку, чья  судьба  была  бы
подобна вашей?
     -- Да, если бы она полюбила его, -- сказал мистер Питт.
     -- Ах, что такое любовь, друг мой?
     Джереми, считая, что  после только что пережитого упоения  и внезапного
стремительного погружения в бездну горя ему это куда как хорошо известно, не
сумел тем  не  менее  облечь  приобретенные  им познания  в  слова. Д'Ожерон
снисходительно улыбнулся, наблюдая его замешательство.
     -- Для влюбленного все  исчерпывается любовью,  я  понимаю  вас. Но для
отца этого мало  -- ведь он ответствен за судьбу своего ребенка. Вы  оказали
мне большую  честь, мосье Питт. Я в  отчаянии, что  вынужден отклонить  ваше
предложение. Уважая  чувства  друг  друга,  нам  не следует,  думается  мне,
касаться в дальнейшем этой темы.
     Общеизвестно,  однако,  что  когда  какой-либо молодой  человек  делает
открытие, что не может жить без той  или иной  молодой  особы, и если он при
этом со свойственным всем  влюбленным эгоизмом верит, что и она не может без
него  жить,  едва  ли  первое возникшее на  пути  препятствие  заставит  его
отказаться от своих притязаний.
     Впрочем,  в настоящую минуту  Джереми  был лишен возможности стоять  на
своем, ввиду появления величавой Мадлен  в сопровождении де Меркера. Поискав
глазами  Люсьен,  молодой француз осведомился о  ней.  У  него были красивые
глаза  и  красивый  голос, и вообще  он  был, несомненно,  красивый мужчина,
безукоризненно одетый и  с  безукоризненными  манерами, довольно рослый,  но
столь хрупкого, деликатного сложения, что казалось -- подуй ветер посильнее,
и  он  поднимет  его на  воздух  словно былинку. Впрочем, держался  мосье де
Меркер    весьма   уверенно,   что   странно    противоречило    его   почти
болезненно-изнеженному виду.
     Он,  по-видимому,  был  удивлен,  не  обнаружив  мадемуазель  Люсьен  в
кабинете ее отца. Мосье де Меркер хотел, по его словам, умолять ее спеть ему
еще раз те провансальские песенки, которыми она услаждала  его слух накануне
вечером.  И  он  жестом  указал  на   стоявшие  в  углу  клавикорды.  Мадлен
отправилась  разыскивать сестру.  Мистер  Питт  встал  и  откланялся. В  его
теперешнем состоянии духа у него  едва  ли хватило бы  терпения слушать, как
мадемуазель  Люсьен будет  петь  провансальские  песенки  для  господина  де
Меркера.
     И Питт отправился излить душу капитану Бладу,  которого он нашел  в его
просторной каюте на флагманском корабле "Арабелла".
     Питер  Блад отложил в сторону порядком потрепанный томик  Горация, дабы
выслушать  горестную  жалобу  своего молодого шкипера  и друга. Полулежа  на
подушках, брошенных  на крышку ларя под  кормовым окном,  капитан  Блад  был
исполнен сочувствия и безжалостно суров.
     --  Д'Ожерон,  безусловно,  прав, -- заявил  он. --  Твой  образ жизни,
Джереми, не дает тебе права обзаводиться семьей. И  это еще  не единственная
причина, почему ты должен выкинуть такую вздорную идею из головы, -- добавил
он.  --  Другая причина в самой Люсьен:  это очаровательное, соблазнительное
дитя, но слишком легкомысленное и ветреное, чтобы  обеспечить душевный покой
супругу, который не всегда будет  находиться возле нее и, следовательно,  не
сможет ни оградить ее от опасности, ни остеречь. Этот малый, Тондер,  что ни
день таскается в дом губернатора.  А  тебе, Джереми,  не приходило  в голову
поинтересоваться,  что  его  туда  влечет?  А  этот  субтильный  хлыщ,  этот
французик де Меркер, почему он до сих пор торчит на Тортуге?  И, поверь мне,
есть еще  и  другие,  которые, как и  ты, получают  восхитительную усладу  в
обществе этой  молодой особы,  всегда  готовой с охотой выслушивать любовные
признания.
     -- Чтоб отсох твой гнусный язык! -- загремел влюбленный Питт, весь кипя
от праведного гнева. -- По какому праву позволяешь ты себе говорить подобные
вещи?
     --  По праву здравого смысла и не  затуманенного  любовью зрения. Не ты
первый поцеловал нежные губки мадемуазель Люсьен и не ты последний будешь их
целовать, даже  если женишься на ней. Будь благодарен судьбе, что  ее папаша
не на  тебе остановил свой выбор.  Хорошенькие  девчонки,  вроде этой Люсьен
Д'Ожерон, существуют только для того, чтобы приносить беды и тревоги в мир.
     Джереми не пожелал больше слушать подобные богохульства. Он сказал, что
только такой  человек, как Блад  -- без  веры,  без идеалов,  -- может столь
низко думать о самом нежном, самом чистом, самом святом создании на земле. И
он выбежал из каюты, оставив капитана Блада в обществе его любимого Горация.
     И все  же слова  Блада заронили крупицу  ядовитого  сомнения  в  сердце
влюбленного.  Ревность,   получившая   основательное   подтверждение   своих
подозрений,  может  убить  любовь  наповал,  но  ревность,  питаемая  одними
сомнениями, лишь жарче разжигает  пламя любви.  И ранним утром  мистер Питт,
весь горя в  любовной лихорадке, презрел полученный  от господина  д'Ожерона
отказ и отправился в белый губернаторский дом на холме. На сей раз он явился
туда ранее обычного и нашел  владычицу своего сердца прогуливающейся в саду.
Она гуляла  в обществе капитана  Тендера  -- человека,  пользующегося весьма
дурной славой. Говорили,  что он был когда-то первым фехтовальщиком в Париже
и, убив кого-то на дуэли, бежал за океан, спасаясь от мести семьи погибшего.
Он  был  невысок  ростом, жилист,  а  его стальная  мускулатура  производила
обманчивое  впечатление  сухощавости.  Одевался  он  с   несколько  кричащей
элегантностью и двигался удивительно  проворно и легко. Внешность  его можно
было  бы  назвать банальной,  если  бы  не маленькие, черные,  круглые,  как
бусины,  глазки,  взгляд которых  был  необычайно  пронзителен. В  настоящий
момент  взгляд этот  довольно нагло пронзал Джереми Питта,  как бы предлагая
ему убраться  туда,  откуда он пришел.  Правая  рука капитана обвивала талию
мадемуазель Люсьен. При появлении мистера Питта рука продолжала оставаться в
том  же  положении,  пока сама  мадемуазель  в  некотором замешательстве  не
высвободилась из этих полуобъятий.
     -- А, это мосье Джереми! -- воскликнула она и добавила (ни  с того ни с
сего, как показалось мистеру Питту): -- Я вас не ждала!
     Джереми почти машинально поднес  к  губам протянутую  ему руку, бормоча
приветствие  на  своем  плоховатом  французском   языке.  Последовал   обмен
несколькими банальными  фразами,  затем  наступила  неловкая пауза, и Тондер
сказал, насупив брови:
     -- Если дама говорит мне,  что она меня не ждала, я делаю отсюда вывод,
что мое появление для нее нежелательно.
     -- Охотно верю, что вам не раз приходилось делать подобный вывод.
     Капитан  Тондер  улыбнулся. Завзятые дуэлянты, как известно, отличаются
завидным самообладанием.
     -- Но не выслушивать  дерзости. Не  всегда благоразумно позволять  себе
говорить   дерзости.  Порой   за   это  приходится  довольно   чувствительно
расплачиваться...
     Тут вмешалась Люсьен. Взгляд у нее был испуганный, голос дрожал:
     -- Что  это такое? О чем вы говорите? Вы не правы, мосье Тондер. С чего
вы взяли,  что появление  мосье Джереми для меня нежелательно? Мосье Джереми
-- мой друг, а появление друга всегда желательно.
     -- Возможно, для вас, мадемуазель. Но для других ваших друзей оно может
быть крайне нежелательным.
     -- И опять вы не правы. -- Теперь она  говорила  ледяным тоном. -- Я не
могу считать  своим другом того,  кому кажется нежелательным появление  моих
друзей.
     Капитан  закусил  губу, и  это  дало маленькое  удовлетворение Джереми,
которого обдало жаром, когда он увидел  руку капитана на талии  девушки, чьи
губы он целовал еще вчера. Беспощадные слова капитана Блада невольно всплыли
в его памяти в этот миг.
     Появление д'Ожерона и де  Меркера положило конец этой маленькой стычке.
Оба эти  господина слегка  запыхались --  казалось, они спешили сюда со всех
ног,  но, увидав,  кто находится в саду, облегченно  сбавили  шаг. Д'Ожерон,
по-видимому, предполагал  застать  несколько  иное  общество и  был  приятно
удивлен,   словно  безопасность   Люсьен   обеспечивалась   главным  образом
количеством ее поклонников.  Появление  новых  лиц  разрядило атмосферу,  но
капитан Тондер, как видно, не  стремился к  миролюбивому общению и удалился.
Прощаясь с Джереми, он произнес многозначительно, с недоброй улыбкой:
     -- Я  буду с нетерпением  ожидать случая, мосье, возобновить наш с вами
занимательный спор.
     Вскоре и Джереми хотел откланяться, но Д'Ожерон задержал его:
     -- Повремените еще минуту, мосье Питт.
     Ласково взяв молодого человека под руку,  он увлек его  в сторону от де
Меркера  и  Люсьен.  Они прошли  до  конца  аллеи  и  углубились  под  своды
апельсиновых  деревьев,  привезенных  сюда  из Европы. Здесь было  тенисто и
прохладно,  спелые  плоды поблескивали,  словно  фонарики,  в  темно-зеленой
листве.
     --  Мне  не  понравились  слова  капитана  Тондера,  сказанные  вам  на
прощанье, мосье Питт, и  его улыбка тоже. Это  очень опасный человек. Будьте
осторожны, берегитесь его.
     Джереми Питт вспыхнул:
     -- Уж не думаете ли вы, что я его боюсь?
     --  Я думаю,  что вы  поступили бы благоразумно,  стараясь держаться от
него  подальше.  Повторяю,  он очень опасный  человек.  Это  негодяй!  И  он
навещает нас слишком часто.
     -- Зачем же вы ему позволяете, будучи о нем такого мнения?
     Д'Ожерон скорчил гримасу.
     -- Будучи о нем такого мнения, как могу я ему воспрепятствовать?
     -- Вы боитесь его?
     -- Признаться,  да. Но не за себя  я боюсь,  мосье Питт.  За Люсьен. Он
пытается ухаживать за ней.
     Голос Джереми задрожал от гнева:
     -- И вы не можете закрыть для него дверь вашего дома?
     -- Могу, конечно. -- Д'Ожерон криво усмехнулся.  --  Я  проделал  нечто
подобное однажды с Левасером. Вам известна эта история?
     --  Да,  но...   но...   --  Джереми   запнулся,  испытывая   некоторое
замешательство, однако все же  преодолел  его.  -- Мадемуазель  Мадлен  была
обманута,  она  позволила Левасеру увлечь себя... Вы же не допускаете, чтобы
мадемуазель Люсьен...
     -- А почему я не  могу этого допустить? Известного обаяния он не лишен,
этот  каналья  Тондер, и  у  него  даже  есть  некоторые преимущества  перед
Левасером.  Он вращался в хорошем  обществе и умеет себя держать,  когда ему
это нужно.  Наглому, предприимчивому авантюристу ничего не  стоит соблазнить
такое неопытное дитя, как Люсьен.
     У Джереми упало сердце. Он сказал, совершенно расстроенный:
     --  Но что  дает такая проволочка? Ведь рано или  поздно вам  все равно
придется отказать ему. И тогда... что будет тогда?
     -- Я сам  задаю  себе этот  вопрос,  --  мрачно  сказал Д'Ожерон. -- Но
всегда  лучше отсрочить беду. Глядишь,  какой-нибудь  случай  и помешает  ей
нагрянуть.  -- Внезапно он  заговорил другим тоном: -- Однако я прошу у  вас
прощения, мой дорогой мосье Питт. Наша беседа слишком отклонилась в сторону.
Отцовская  тревога!  Я просто хотел предостеречь вас и очень надеюсь, что вы
прислушаетесь к моим словам.
     Мосье  Питту  все  было  ясно. Д'Ожерон,  видимо,  считал,  что  Тондер
почувствовал  в  Джереми   своего  соперника,  а  такие  люди,  как  он,  не
останавливаются ни перед  чем, когда  им нужно убрать  кого-нибудь со своего
пути.
     -- Очень вам признателен, мосье Д'Ожерон. Я могу постоять за себя.
     -- Надеюсь. От всего сердца надеюсь, что это так.
     На том их беседа закончилась, и они расстались.
     Джереми  вернулся на "Арабеллу"  и после обеда,  прогуливаясь вместе  с
капитаном Бладом по палубе, поведал ему  о том,  что произошло утром  в саду
губернатора.
     Блад выслушал его с задумчивым видом.
     -- У  него было достаточно оснований предостеречь тебя. Странно только,
почему  он  дал  себе  труд  этим заниматься.  Я повидаюсь с  ним,  да,  да,
непременно. Возможно, моя  помощь будет ему небесполезна, хотя мне  пока еще
не ясно, в  чем  она  может проявиться.  А ты, Джереми, будь  благоразумен и
посиди  лучше на корабле.  Можешь, черт побери, не  сомневаться, что  Тондер
будет искать встречи с тобой.
     -- А я, что ж, должен ее избегать? -- презрительно фыркнул Джереми.
     -- Да, если ты не дурак.
     -- Иначе говоря -- если я трус.
     -- А не  кажется ли тебе, что живой трус лучше мертвого дурака, каковым
ты неизбежно окажешься,  если позволишь  Тендеру сводить с тобой  счеты?  Не
забывай, что  этот  человек  -- первоклассный фехтовальщик,  ну,  а ты... --
Капитан  Блад присвистнул.  --  Это  пахнет самым обыкновенным  убийством. А
какая доблесть в том, что тебя заколют, как барана?
     Питт в глубине души чувствовал, что капитан прав, но признаться в  этом
было бы  слишком унизительно. Поэтому  он пренебрег советом Блада, на другой
же день  сошел  на берег  и  отправился вместе с Хагторпом  и Волверстоном в
таверну "У французского короля", где его и обнаружил Тондер.
     Время   приближалось  к  полудню,  и  в  большом   зале   таверны  было
полным-полно  пиратов, матросов с французского фрегата, искателей жемчуга, а
также  всевозможных  жуликов и бродяг  обоего пола, которые, подобно  хищным
акулам, всегда вьются  вокруг моряков, а пуще всего -- вокруг пиратов,  зная
их привычку  сорить деньгами. В плохо освещенном  зале воздух был удушлив от
едкого табачного дыма, винного перегара, испарений человеческих тел.
     Тондер  вошел небрежной, ленивой походкой;  левая рука его покоилась на
эфесе шпаги. Отвечая на  поклоны, он протискался  сквозь толпу и остановился
перед сидевшим за столиком Джереми.
     -- Вы  позволите? -- спросил он и, не дожидаясь ответа, пододвинул себе
табурет  и  сел.  -- Какая  удача,  что мы можем  так скоро возобновить  наш
маленький спор, который был вчера, к сожалению, прерван.
     Джереми сразу  понял, куда он клонит,  и поглядел  на  него в некотором
замешательстве.  Его товарищи,  не знавшие, о чем идет речь, тоже уставились
на француза.
     -- Мы,  мне помнится,  обсуждали вопрос о том, что  появление некоторых
лиц порой бывает  нежелательным и что у  вас  не  хватает  сообразительности
понять, в какой мере это относится к вам.
     Джереми наклонился вперед.
     -- Не важно, что  мы обсуждали.  Вы пришли сюда, как  я понимаю,  чтобы
затеять со мной ссору?
     -- Я?  -- Капитан Тондер поднял брови, потом нахмурился.  -- С чего  вы
это  взяли? Вы мне не мешаете. Вы просто не в состоянии  ничем мне помешать.
Если б вы  оказались на моем пути,  я  бы раздавил вас,  как блоху.  -- И он
презрительно  и нагло рассмеялся прямо в лицо Джереми,  чем  сразу и  достиг
своей цели -- этот смех задел Джереми за живое.
     -- Смотрите не ошибитесь, принимая меня за блоху.
     --  Ах,  вот  как?  --  Тондер встал. -- В таком случае  поостерегитесь
докучать мне снова или, предупреждаю, я  раздавлю  вас одним щелчком! --  Он
говорил намеренно громко,  чтобы все  могли  его слышать.  Его  резкий голос
привлек к себе внимание, и шум в зале затих.
     Тондер презрительно повернулся к Джереми  спиной,  но застыл на  месте,
услыхав:
     -- Нет, постой, грязный пес!
     Капитан  Тондер  обернулся.  Его брови поползли  вверх.  Злобный  оскал
приподнял кончики тоненьких  усиков. А дородный силач Волверстон, все еще не
понимая, что  происходит,  инстинктивно  старался удержать Джереми,  который
тоже вскочил с табурета.
     -- Пес? Так, так! -- с расстановкой проговорил Тондер.  -- Пес, сказали
вы? Вполне уместное сочетание -- пес и блоха. Но тем не менее пес -- это мне
не нравится. Не  будете  ли  вы столь любезны  взять пса  обратно? И  притом
немедленно! Я не отличаюсь терпеливостью, мосье Питт.
     --  Разумеется,  я  возьму его  обратно,  --  сказал Джереми.  -- Зачем
обижать животное.
     -- Под животным вы подразумеваете меня?
     -- Я подразумеваю пса. Надо было бы сказать не пес, а...
     -- Крыса, --  резко  произнес чей-то голос за  спиной Тендера, заставив
его обернуться.
     На   пороге,  небрежно  опираясь   на  свою   черную  трость,  высокий,
элегантный,  в  черном, расшитом  серебром  костюме стоял капитан  Блад. Его
горбоносое,  обожженное солнцем  и  ветром  лицо  было  обращено  к капитану
Тендеру,  холодные  синие  глаза смотрели  на него в  упор.  Он  неторопливо
направился к французу.
     -- Крыса, на мой взгляд, как-то лучше определяет вашу сущность, капитан
Тондер, --  непринужденно и бесстрастно проговорил он и остановился, ожидая,
что скажет тот.
     Раздался дружный взрыв хохота. Когда он смолк, прозвучал ответ Тендера:
     --  Понимаю,  понимаю. Крошка  шкипер  находится  под надежной защитой.
Папаша Блад встревает не в свое дело, дабы спасти этого трусишку.
     -- Само собой  разумеется, я должен  взять его под защиту. Разве я могу
допустить, чтобы  какой-то наглец бретер заколол моего  шкипера?  Конечно, я
должен вмешаться.  И вы могли это  предвидеть,  капитан Тондер. Вы не только
презренный  негодяй, но и жалкий трус --  вот почему я сравнил вас с крысой.
Вы рассчитываете  на свое уменье владеть шпагой,  но решаетесь  пускать ее в
ход только против тех, кого считаете не слишком искушенными в этом  ремесле.
Так поступают лишь трусы.  Ну,  и,  разумеется,  убийцы. Ведь, насколько мне
известно, убийцей заклеймили вас во Франции.
     -- Это ложь! -- сказал Тондер, побелев как полотно.
     Капитан Блад, обернувший оружие Тендера против него  самого,  намеренно
стараясь разжечь его ярость, невозмутимо возразил:
     --  А  вы  попробуйте доказать мне это на  деле, и  я возьму свои слова
обратно