ой и скажите, что хотите этого! Тогда я приеду к вам, даже если ради этого мне придется повергнуть в руины половину мира. Этот образчик слишком уж лихого ухажерства, облеченный в чересчур грубую, прямолинейную словесную форму, заставил королеву отпрянуть в страхе и раздражении, хотя раздражение, возможно, было лишь мимолетным и проистекало, скорее всего, от воспитания. Тем не менее Анна ответила ему тоном, полным ледяного достоинства, каким и должна была говорить испанская принцесса и французская королева: - Вы забываетесь, мсье. Королеве Франции не пристало внимать таким речам. По-моему, вы лишились рассудка. - Да, я лишился рассудка! - выпалил герцог. - Я обезумел от любви - настолько, что забыл о том, что вы - королева, а я посол. Посол - еще и мужчина, а королева - женщина, и это - наше подлинное естество. Это, а не титулы, при помощи которых Судьба пытается заставить нас забыть о нашей истинной сущности. А между тем мое настоящее "я" любит вас, любит столь пылко и неодолимо, что совершенно не представляет себе, как можно не ответить взаимностью на такую любовь! Это внезапное признание немного сбило королеву с толку. Да, герцог был прав: она - женщина. Пусть королева, но при этом - еще и полузабытая жена, которой просто пользовались по мере надобности, не даря и толики тепла. И никто никогда не говорил ей ничего похожего, ни один человек ни разу не признавался ей, что само ее существование может так много значить для него, что само ее женское естество обладает волшебной способностью пробуждать страсть и преданность. И вот теперь герцог - такой блистательно-великолепный, такой самоуверенный, не знающий себе равных человек, - у ее ног и принадлежит ей, фигурально говоря, со всеми потрохами. Это немного растрогало ее - женщину, почти не знавшую, что такое настоящий мужчина. Анне пришлось сделать над собой усилие, чтобы дать ему отпор, но отпор этот был не слишком убедителен. - Тише, мсье, умоляю вас! Вы не должны так говорить со мной. Это... это ранит меня! О, это роковое слово! Анна хотела сказать, что Бэкингем ранит ее царственное достоинство, за которое она теперь цеплялась, как утопающий за соломинку. Но герцог, благодаря своему вопиющему тщеславию, разумеется, неверно истолковал ее слова. - Ранит! - вскричал он, и восторженные нотки в его голосе, должно быть, насторожили королеву. - Потому что вы противитесь. Потому что боретесь со своим истинным естеством. Анна! - Он схватил ее и сильным рывком прижал к себе. - Анна! Это едва ли не грубое прикосновение повергло женщину в ужас и рассердило ее. Гордость Анны восстала - неистово и яростно. Громкий пронзительный крик вырвался из ее уст, разорвав тишину ночного сада. Он привел герцога в чувство. Ощущение было такое, словно его подняли высоко в воздух, а потом бросили на землю. Бэкингем издал какое-то нечленораздельное восклицание и отпрянул. Мгновение спустя появился встревоженный мсье Путанж. Когда он подбежал, держа ладонь на рукояти шпаги, королеву и герцога уже разделяла аллея. Бэкингем стоял прямо и горделиво; Анна дрожала и задыхалась, прижав руку к тяжело вздымающейся и опадающей груди, как человек, пытающийся унять одышку. - Мадам! Мадам! - вскричал Путанж голосом, полным тревоги и раскаяния и бросился вперед. Теперь он стоял между ними, переводя взгляд с королевы на герцога и обратно. Анна не произнесла ни слова, Бэкингем тоже молчал. Путанж совсем растерялся. - Вы кричали, мадам, - напомнил он королеве. Бэкингем, вполне вероятно, подумал в тот миг, что сейчас шпага мсье де Путанжа пронзит его внутренности. Должно быть, он сознавал, что его жизнь зависит от ответа Анны. - Я позвала вас, только и всего, - молвила королева, всеми силами стараясь заставить свой голос звучать спокойно. - Должна признаться, что растерялась, оставшись наедине с господином послом. Не допускайте такого впредь, мсье де Путанж! Придворный молча поклонился. Его занемевшие пальцы отпустили рукоять шпаги, и он облегченно вздохнул. Он не обманывался относительно того, что здесь произошло, но никаких осложнений не предвиделось, и это радовало Путанжа. Вскоре к ним присоединились остальные гуляющие, и компания больше не распадалась до тех пор, пока Бэкингем и лорд Холланд не откланялись. Наутро провожавшие сочли свой долг исполненным. Немного отъехав от Амьена, французский двор простился с Генриеттой-Марией, вверив ее заботам Бэкингема и его свиты, которым надлежало в целости и сохранности доставить английскую королеву к Карлу. Подавленный и полный раскаяния, Бэкингем подошел к карете, в которой сидела Анна Австрийская в обществе одной лишь принцессы де Конти. - Мадам, - молвил герцог, - я пришел проститься. - Счастливого пути, господин посол, - ответила королева, и в голосе ее слышались теплота и нежность. Анна словно бы хотела показать этим, что не держит зла на герцога. - И попросить у вас прощения, мадам, - добавил Бэкингем тоном ниже. - О, мсье, не будем больше об этом, умоляю вас, - королева потупилась; руки ее дрожали, щеки то бледнели, то заливались. Герцог отбросил занавеску и просунул голову в окно кареты, чтобы никто из стоявших снаружи не мог видеть его лица. Взглянув на Бэкингема, Анна заметила слезы в его глазах. - Не поймите меня превратно, мадам. Я прошу прощения только за то, что испугал вас и поставил в неловкое положение. Что касается произнесенных мною слов, то извиняться за них бессмысленно: я не мог не сказать их, точно так же, как не могу не дышать. Я подчинялся инстинкту, который сильнее воли к жизни. Я лишь выразил чувства, владеющие всем моим существом, и они будут владеть им до конца моих дней. Прощайте, мадам! Если вам понадобится слуга, готовый умереть за вас, вы знаете, где его найти. Он поцеловал край ее накидки, прижал тыльную сторону ладони к глазам и исчез, прежде чем королева успела вымолвить хоть слово в ответ. Анна сидела, бледная и задумчивая, и принцесса де Конти, исподтишка наблюдавшая за ней, заметила, что глаза ее увлажнились. "Я могу поручиться за добродетель королевы, - говорила принцесса впоследствии, - но вовсе не уверена в твердости ее сердца: ведь слезы герцога, несомненно, тронули ее душу". Но это еще не конец истории. На подступах к Кале Бэкингема встретил гонец из Уайтхолла, привезший ему распоряжения касательно переговоров, которые герцог был уполномочен провести во Франции. Ему надлежало условиться о союзе против Испании, но переговоры с Людовиком и Ришелье уже зашли в тупик, вероятно из-за неудачно выбранного посланника. Распоряжения запоздали и были уже бесполезны, но очень пригодились Бэкингему в качестве предлога для возвращения в Амьен. Тут он добился аудиенции у королевы-матери и лично вручил ей совершенно ненужное послание к королю. Выполнив это "химерическое поручение", как назвала его госпожа де Моттевиль, герцог приступил к главному делу, ради которого и воспользовался предлогом для возвращения в Амьен. Он принялся добиваться приема у Анны Австрийской. Было раннее утро, и королева еще не поднималась. Но утренние приемы при французском дворе были настоящими утренними приемами, и члены королевской фамилии устраивали их, оставаясь в постели. Поэтому вряд ли стоит удивляться тому, что герцога допустили пред очи королевы. Та была одна, если не считать фрейлины, госпожи де Ланнуа, которая, как говорят, была стара, благоразумна и добродетельна. Поэтому нетрудно представить себе возмущение этой дамы, когда она увидела герцога, сломя голову влетевшего в комнату и рухнувшего на колени у царственного ложа. Схватив одеяло, Бэкингем припал к нему губами. Если молодая королева выглядела смущенной и взволнованной, то госпожа де Ланнуа являла собой образчик ледяного достоинства. - Господин герцог, - проговорила она, - во Франции не принято преклонять колена, обращаясь к королеве. - Мне нет дела до французских обычаев, мадам, - резковато отвечал Бэкингем. - Я - не француз. - Это очень заметно, мсье, - прошипела старая, благоразумная и добродетельная графиня. - И тем не менее я надеюсь, что, находясь во Франции, мсье окажет нам любезность и, возможно, ради нашего удобства будет следовать обычаям этой страны. Позвольте мне распорядиться, чтобы господину герцогу принесли кресло. - Мне не нужно кресло, мадам. Графиня возвела очи горе, словно говоря: "Ну чего еще ждать от иностранца?", и отступилась, позволив ему и дальше стоять на коленях. Правда, на всякий случай она стала в изголовье постели королевы. Герцог совершенно не смутился и обратил на госпожу де Ланнуа не больше внимания, чем на предмет меблировки. Он всецело сосредоточился на достижении своей цели. Государственные дела вынудили его вернуться в Амьен. Немыслимо, чтобы он, будучи совсем рядом с Ее Величеством, не зашел к ней преклонить колена у царственных ног и усладить свой взгляд созерцанием ее несравненного совершенства, милым образом, неотступно стоявшим перед его мысленным взором. Единственная отрада его жизни - быть преданным рабом Ее Величества. Все это, и не только это, герцог выпалил единым духом. А королева, утратившая от растерянности и раздражения дар речи, лишь молча смотрела на него. Это была не только невиданная дерзость, это было еще и непростительное безрассудство. Не будь госпожа Ланнуа благоразумнейшей женщиной, двор наверняка в самом скором времени бурлил бы от сплетен, и ушей короля, несомненно, достигла бы очень интересная история, которая, безусловно, очернила бы королеву без всякой надежды на обеление. Но самонадеянный и тщеславный Бэкингем, похоже, нимало не заботился об этом. Можно подумать, что он хотел потешить самолюбие, связав свое имя с именем королевы узами скандала. Наконец Анна обрела голос. - Господин герцог, - смущенно пробормотала она, - не следовало, просто не стоило просить меня об аудиенции ради того только, чтобы сказать все, что вы сказали. Я разрешаю вам удалиться. Бэкингем в сомнении поднял взгляд и увидел в глазах королевы растерянность. Вероятно, он объяснил эту растерянность присутствием в комнате третьего лица, женщины, на которую сам он не обращал никакого внимания. Он снова поцеловал покрывало, тяжело поднялся на ноги и побрел к двери. С порога Бэкингем метнул на королеву дерзкий пламенный взгляд и, прижав руку к сердцу, воскликнул исполненным трагизма голосом: - Прощайте же, мадам! Госпожа де Ланнуа проявила сдержанность и не рассказывала о том, что произошло во время встречи королевы с герцогом. Но самого факта утреннего приема в опочивальне оказалось достаточно, чтобы у сплетников развязались языки. Отголоски сплетен долетели до короля, которому не преминули сообщить и о происшествии в саду, поэтому весть о возвращении Бэкингема в Лондон обрадовала Людовика. Но Ришелье, злобно ненавидевший Анну, всячески подогревал подозрительность короля. - Почему она вскрикнула, сир? - вопрошал он. - Что такого сделал мсье де Бэкингем, если она вскрикнула? - Сие мне неведомо, - отвечал король, - но коль скоро Анна закричала, она ни в чем не виновата. В те дни Ришелье не развивал эту тему, но и не забывал о ней. У него были свои люди в Лондоне и других городах, и кардинал хотел, чтобы они подробно докладывали ему о действиях Бэкингема и мельчайших событиях его личной жизни. Но и Бэкингем оставил во Франции двух надежных агентов, наказав им не позволять королеве забывать о нем, поскольку намеревался под тем или иным предлогом вскоре вернуться в Париж и покорить Анну. Этими агентами были лорд Холланд и художник Бальтазар Жербье. Следует предположить, что они успешно отстаивали интересы герцога, а из последовавших событий можно сделать вывод, что Ее Величество охотно слушала рассказы об этом удивительном романтическом герое, оставившем яркий след на серой тропе ее жизни, озарившем эту тропу мимолетным сполохом своего пламенного сияния. Одинокая королева с нежностью и сожалением думала о нем, и к этому сожалению примешивалась изрядная толика жалости к себе самой - женщине, которой выпала такая безотрадная доля. Он был далеко, за морем; быть может, она больше никогда не увидит его, так почему бы ей не позволить себе немного романтической нежности? Вреда от этого не будет. И вот, в один прекрасный день, спустя много месяцев после отъезда Бэкингема, королева слезно попросила Жербье (если верить Ларошфуко) съездить в Лондон и вручить герцогу безделку, которая напоминала бы ему о ней, - алмазные подвески. Жербье доставил в Англию этот знак любви (а подарок был именно знаком любви и ничем иным) и передал его герцогу. Это событие вскружило Бэкингему голову, и желание видеть Анну стало настолько неодолимым, что он тотчас же сообщил во Францию о своем скором приезде туда в качестве посла английского короля для обсуждения ряда вопросов, связанных с Испанией. Но Ришелье уже прослышал от французского посланника в Лондоне, что в Йоркхаусе, резиденции Бэкингема, на стенах в великом множестве висят портреты королевы Франции. Кардинал счел своим долгом сообщить об этом королю. Людовик рассердился, но отнюдь не на королеву. Поверив в ее виновность, он позволил бы слишком глубоко уязвить свою мрачную гордыню. Поэтому он посчитал обилие картин одним из проявления Бэкингемского фанфаронства, формой хвастливого самовыражения, пустым бахвальством, свойственным людям, одержимым манией величия. В итоге английскому королю сообщили, что присутствие герцога Бэкингема во Франции в качестве посла к Его Наихристианнейшему Величеству крайне нежелательно по причинам, хорошо ему известным. Прознав об этом, тщеславный Бэкингем во всеуслышание объявил о причине, "хорошо ему известной", и громогласно поклялся поехать во Францию и встретиться с королевой независимо от того, согласится на это французский король или нет. Его заявления были обычным порядком доведены до сведения Ришелье и переданы им королю Людовику. Но Его Наихристианнейшее Величество просто фыркнул, посчитав все это новым пустым бахвальством, и выкинул историю из головы. Ришелье был обескуражен такой реакцией подозрительного по натуре короля. Она настолько раздражала и злила его, что, принимая во внимание неугасимую неприязнь кардинала к Анне Австрийской, легко поверить, что он не жалел сил, лишь бы добыть нечто похожее на доказательство и убедить Людовика, что королева вовсе не так уж невинна, как он упорно считает. Случилось так, что один из лондонских агентов Ришелье сообщил ему (в числе других сведений о личной жизни герцога), что у Бэкингема есть тайный заклятый враг - графиня Карлайл. Между нею и герцогом существовали некогда нежные отношения, но длились эти отношения недолго, потому что Бэкингем вдруг ни с того ни с сего прервал их. Опираясь на эти сведения, Ришелье решил вступить б переписку с госпожой Карлайл и в письмах своих так ловко обработал графиню, что она (как нам поведал Ларошфуко) вскоре, сама того не понимая, стала наиболее ценным шпионом его преосвященства из всех тех, кого он приставил к Бэкингему. Ришелье сообщил ей, что прежде всего его интересуют сведения, способные пролить истинный свет на отношения герцога и французской королевы, и убедил графиню сообщать ему каждую, даже самую незначительную подробность, поскольку мелочей в таком деле не бывает. Злость графини на Бэкингема только усиливалась из-за того, что ее приходилось подавлять, ибо из опасений за свое доброе имя госпожа Карлайл не осмеливалась дать ей волю. Эта злость превратила знатную даму в послушное орудие Ришелье, и она исправно собирала для герцога всевозможные сплетни. Но все это были какие-то пустые пересуды. И вот, в один прекрасный день, к графине попали действительно важные сведения. Когда она передала их Ришелье, у того заколотилось сердце. Из достовернейших источников графине стало известно, что алмазные подвески, которые герцог последнее время носит, не снимая, были посланы ему в знак любви королевой Франции с ее личным гонцом. Вот это была и вправду интересная весть. Таким орудием можно запросто уничтожить королеву. Ришелье призадумался. Сумей он завладеть подвесками, и дело сделано. Все остальное - пустяки. Тогда упрямой тупой вере короля в безразличие его жены к этому хвастливому расфуфыренному английскому выскочке будет положен конец - и какой! Ришелье затаился на время и послал письмо графине. Вскоре в Йоркхаусе давали пышный бал, который удостоили своим присутствием король Карл и его молодая французская королева. Госпожа Карлайл тоже была там, и Бэкингем танцевал с ней. Женщина она была красивая, образованная и смышленая, а тем вечером и вовсе сумела очаровать его светлость, так что он, вероятно, корил себя за то, что обошелся с ней слишком легкомысленно. А графиня всеми силами давала герцогу понять, что их отношения возобновятся, как будто никакой размолвки и не было, стоит только ему этого пожелать. Она была весела, шаловлива, кокетлива и неотразима. Настолько неотразима, что очень скоро герцог, поддавшись ее чарам, покинул своих гостей и, предложив даме опереться на его руку, вышел с нею в сад. Они уединились в тени возле запруды, которую по заказу Бэкингема только что соорудил зодчий Иниго Джоунз. Миледи томно льнула к Бэкингему, позволила заботливо обнять себя за плечи и на миг тесно прижалась к нему. Герцог пылко обнял госпожу Карлайл, и тут она, прежде такая покладистая, вдруг принялась яростно сопротивляться, выкачивая неподдельное женское упрямство. Началась возня. Наконец графиня вырвалась из рук герцога и стремглав помчалась через лужайку к огромному дому, сиявшему всеми окнами. Его светлость пустился следом за ней, не зная, смеяться ему или злиться. Он не сумел догнать беглянку и возвратился к гостям, чувствуя себя одураченным. Бэкингем пытливо высматривал госпожу Карлайл, но нигде не видел ее. Наконец он принялся наводить справки, и ему сказали, что графиня велела подать свой экипаж и покинула Йоркхаус тотчас же по возвращении из сада. Она расстроилась, вот и укатила, решил Бэкингем. Но это было странно. Возникало противоречие: получалось, что госпожа Карлайл обиделась на герцога за то, к чему сама столь явно склоняла его. Ну, да она всегда была строптивой упрямой кокеткой! Сказав себе это, Бэкингем выкинул графиню из головы и перестал думать о ней. Но вскоре, когда гости разъехались и огни в громадном особняке погасли, Бэкингем вновь принялся размышлять о происшедшем. В глубоком раздумье сидел он у себя в спальне, теребя пальцами каштановую бородку. В конце концов он пожал плечами, хохотнул и встал, чтобы разоблачиться ко сну. И тут у него вырвался крик, на который примчался из соседней комнаты камердинер. Ленточка с алмазными подвесками исчезла. Обнаружив пропажу, герцог, при всем своем безрассудстве и безразличии, тотчас же почуял недоброе. Он побледнел и застыл, вытаращив глаза, на лбу выступила испарина. Это была не какая-нибудь заурядная кража. В этот вечер он навесил на себя десяток куда более дорогих украшений, каждое из которых было гораздо легче снять. Тут явно постарался какой-то французский лазутчик. Да герцог и не скрывал, откуда получил эти подвески. И тут вдруг его озарило, будто вспышкой. Он понял, почему госпожа Карлайл вела себя столь странно и непоследовательно. Эта шлюха околпачила его. Ленточку украла она. Герцог снова сел и закрыл лицо руками. Скоро все события выстроились в его сознании в единую цепь. Он быстро выработал план действий, которые следует предпринять, чтобы сберечь честь французской королевы. Герцог был фактическим правителем Англии, хозяином этих островов, облеченным почти неограниченной властью. И сегодня ночью он пустит в ход всю свою власть без остатка, чтобы остановить собственных врагов и врагов королевы, сколь бы изощрены и искусны те ни были. Сегодня пострадает немало невинных людей, сегодня он причинит ущерб многим. Сегодня тысячи вольнорожденных англичан увидят, что их права и свободы растоптаны. Но какое это имеет значение? Его светлости герцогу Бэкингему необходимо исправить свою оплошность. - Бумагу и чернила, - приказал он стоявшему с разинутым ртом камердинеру. - А потом позовите сюда господина Жербье. Разбудите Лейси и Тома, незамедлительно пришлите их ко мне. Объявите, что мне понадобятся гонцы. Распорядитесь, чтобы они собрались в путь и сидели в седле не позднее, чем через полчаса. Растерянный камердинер отправился исполнять поручение, а герцог взялся за перо и принялся писать. Наутро английские купцы узнали, что порты Британии закрыты по велению короля, как сообщил его министр, герцог Бэкингем, и что принимаются (а в южных портах уже приняты) меры по задержанию у берегов острова всех судов, больших и малых. Суда должны стоять в портах вплоть до объявления воли Его Величества. Уж не война ли? - спрашивал растерянный народ. Узнай простой люд правду, растерянность его, вероятно, еще больше усугубилась бы, хотя и приобрела бы несколько иной оттенок. Гонцы неслись во весь опор (наверняка гораздо быстрее, чем любой посланец, ищущий убежища во Франции), и блокада портов, соответственно, была осуществлена очень быстро. И вот все ворота Англии на замке; алмазные подвески, от которых зависит честь французской королевы, никуда не денутся. Тем временем один из ювелиров в поте лица заменял украденные камни новыми, столь искусно подделывая их, что никто не смог бы отличить копию от оригинала. Этой работой руководили Бэкингем и Жербье. Вскоре она была закончена, и из устья Темзы выскользнул корабль, имевший разрешение бдительных блюстителей королевских указов на выход в море. Он взял курс на Кале, где уже начинали вслух высказывать недоумение в связи с тем, что английские суда вдруг перестали заходить в порт. В Кале с корабля сошел Жербье. Он поскакал прямо в Париж, везя французской королеве поддельные подвески взамен тех, которые она послала Бэкингему. Через двадцать четыре часа с английских портов была снята блокада, и торговля вновь стала свободной и беспрепятственной. Но именно этих двадцати четырех часов не хватило Ришелье и его агенту, графине Карлайлской. Его высокопреосвященству оставалось лишь горевать об упущенной возможности, упущенной только потому, что какой-то английский выскочка был наделен неограниченной властью в своей стране. Но и это еще не конец истории. Пылкий и безрассудный Бэкингем теперь хотел любой ценой добраться до предмета своего вожделения. Он вознамерился ехать во Францию, чтобы встретиться с королевой. Поскольку путь в эту страну был ему заказан, герцог решил вломиться туда силой, пройдя кровавой дорогой войны. Пусть страна лежит в руинах, прозябая в разоре и нищете, пусть льется кровь. В конце концов его пошлют туда вести мирные переговоры, и он не упустит эту возможность. Вероятно, между Англией и Францией существовали трения, однако их вполне можно было уладить путем переговоров. Но ради свидания с королевой... Поводом к войне (весьма надуманным) стали протестанты Ла-Рошели, поднявшие мятеж против своего короля. К ним на подмогу и отплыл Бэкингем во главе английских экспедиционных сил. Судьба уготовила этому воинству злоключения и разгром. Его потрепанные остатки с позором возвратились в Англию, народ которой возненавидел герцога пуще прежнего. И это еще мягко сказано. Бэкингем отправился искать утешения к людям, по-настоящему любившим его - к королю и своей прекрасной супруге. Но поражение не сбило с него спесь и не убавило решимости добиться своей цели. Он принялся открыто снаряжать новую экспедиционную армию, нисколько не заботясь о том, что враждебный ему, полный ненависти, многострадальный народ уже ропщет и вот-вот поднимет бунт. Какое ему дело до воли народа? Он хочет завоевать любимую женщину, и плевать ему на то, что в Европе по его вине вспыхнет пожар войны, прольются реки крови, будут впустую растрачены огромные богатства. Теперь Бэкингема ненавидели повсеместно и уже отнюдь не безмолвно, как раньше. Друзья герцога, опасавшиеся, что скоро народ перейдет от слов к делу, призывали Бэкингема принять меры предосторожности и советовали носить для пущей безопасности кольчу. Но герцог, по-прежнему самоуверенный и язвительный, лишь злорадно потешался над ними. - Какая в том нужда? - презрительно отвечал он доброхотам. - Римского духа больше нет! Но тут он заблуждался. Как-то утром, после завтрака, когда Бэкингем выходил из портсмутской резиденции на Хай-стрит, откуда руководил последними приготовлениями к своей крайне непопулярной в народе экспедиции, к нему приблизился Джон Фелтон. Этот человек добровольно вызвался сыграть роль орудия народного мщения. Подойдя к Бэкингему, Фелтон по самую рукоятку всадил ему в грудь кинжал, благочестиво воскликнув при этом: - Да сжалится Господь над душою твоей! Принимая во внимание все обстоятельства дела, вероятно следует признать, что убийца (а вместе с ним и народ) имел все основания обратиться к Богу с этой мольбой. 9 ТРОПОЙ ИЗГОЯ Падение лорда Кларендона Плотно закутавшись в плащ, чтобы уберечься от ледяного дыхания зимней ночи, грузный господин в летах осторожно спускался по мокрым и скользким ступеням пристани. Мертвенно-белый свет рожка отражался в мутной зеленой воде, бликами играл на морских водорослях. Тяжело опираясь на протянутую матросом руку, старик сошел в поджидавшую его шлюпку, которая подпрыгивала на высоких темных волнах. Отпорный крюк чиркнул по камню, суденышко отвалило от пристани. Весла погрузились в воду, и шлюпка скользнула во тьму, держа курс на два огромных кормовых огня, мерно раскачивавшихся на фоне черного покрова ночи. Сидевший на корме почтенный господин обернулся, чтобы бросить последний взгляд на Англию, которую так любил, которой служил и которой управлял. Но увидел он только фонарь, да еще круг тусклого света на сходнях причала. Он вздохнул и снова повернулся лицом к двум огням, плясавшим над невидимым во тьме корпусом корабля, которому предстояло везти Эдварда Хайда, графа Кларендона и в недавнем прошлом Лорда-Канцлера Британии, в далекое изгнание. Эдвард Хайд вспоминал это прошлое так же, как умирающий оглядывается на вереницу прожитых лет. Карьера его погибла, и он мог спокойно окинуть мысленным взором тридцать лет преданного служения родине и великие свершения, эпоха которых началась для него еще в годы царствования Карла I, когда Эдвард учился на факультете права в Тэмпле. Он верно служил королю Карлу, столь верно, что, когда злая судьба вынудила роялистов предпринять шаги по спасению принца Уэльсского от Кромвеля, именно Эдварду Хайду поручили направить мальчика на тропу странствий. Так что у графа уже был опыт изгоя, он познал эту горькую долю в дни, когда Карл II был бедным бездомным отверженным скитальцем. Менее стойкий и преданный человек, возможно, бросил бы службу, не сулившую никакого дохода, тем более, что Эдвард Хайд не был обделен талантами. Но он верно служил Стюартам, неустанно и упорно отстаивал их интересы и в конце концов, пустив в ход все свое мастерство государственного деятеля, добился восстановления этой династии в правах на английский престол. И чем вознаградили его царственные особы за верность и самоотверженный труд в изгнании? Яков Стюарт, герцог Йоркский, обесчестил дочь лорда Кларендона. Поистине королевская награда! Хайд не сложил руки и после того, как сделал возможной Реставрацию; именно он взял на себя трудную задачу соединения новой и старой политических линий в смутные времена. А когда выяснилось, что события развиваются совсем не так, как того желает Англия, Хайду пришлось стать козлом отпущения. На него, как на главу администрации, взвалили ответственность даже за те действия правительства, против которых он горячо, но тщетно возражал в Совете. Даже в том, что Карл продал Дюнкерк французам и промотал полученные деньги, обвинили Хайда. А заодно и в бездетности королевы. Причина этого последнего обвинения заключалась в том, что герцог Йоркский искупил свою вину перед дочерью Хайда, женившись на ней. Герцог был наследником престола, и народ, всегда готовый поверить в самую невероятную чушь, был убежден, что Хайд, желавший посадить на трон своих внуков, специально женил Карла на бесплодной женщине. Когда поднявшиеся вверх по Темзе голландцы сожгли свои корабли в Чэтеме, и лондонцы уже слышали вражескую канонаду, народ объявил Хайда предателем. Повергнутая в ужас толпа слепо жаждала крови и не желала считаться с доводами разума. Чернь побила окна в доме Хайда, разорила его сад и соорудила виселицу перед воротами роскошного особняка на северном краю Пикадилли. Эдвард Хайд, граф Кларендон и Лорд-Канцлер Англии, умел завоевать любовь своих приближенных, но не обладал качествами, необходимыми, чтобы снискать дешевую популярность у толпы. Да он и не жаждал этой популярности. Он был человеком строгих нравов, серьезным и рассудительным, и поэтому его ненавидели придворные повесы Карла. Набожность и принципиальность привели к тому, что пуритане начали подозревать Хайда в фанатизме, а приверженность к единоначалию в политике бесила членов палаты Общин, которые все как один терпеть его не могли. Да и как иначе? Ведь времена самодержавия прошли. И все же Хайд мог бы противостоять всеобщей неприязни, прояви Карл хотя бы толику той верности и преданности дружбе, какую в свое время выказал лорд Кларендон по отношению к нему. Правда, в течение какого-то недолгого срока король продолжал называть себя другом графа. Возможно, они оставались бы друзьями до конца, не вмешайся в эту историю женщины. Как утверждает Ивлин, описавшая эти события в дневнике, падение этого человека было делом рук "шутов и дамочек для увеселений". История падения Кларендона очень запутанна, и ее не найти в школьных учебниках. По сути дела, история эта одновременно служит историей женитьбы короля Карла и жизнеописанием Катарины Браганза, этой несчастной маленькой безобразной королевы, на долю которой выпало ровно столько страданий, сколько выпадает их женщине, ставшей женой "султана" в стране, обычаи и нравы которой не предусматривают существования гарема. Если Кларендон и не был вдохновителем этого брака, он, во всяком случае, одобрил матримониальное предложение португальцев, которые хотели заключить союз с Англией для защиты от хищнических посягательств Испании. На него произвело впечатление предложенное приданое - 500 тысяч фунтов стерлингов наличными; Танжер, позволявший англичанам господствовать на Средиземном море, и остров Бомбей. Хайд еще не мог предвидеть, что обладание Бомбеем и свобода торговли в Восточных Индиях, которую Португалия до сих пор ревниво сохраняла за собой, сделают Англию способной сколотить великую Индийскую империю. Но и одних коммерческих преимуществ было вполне достаточно, чтобы сделать этот брак желательным для Англии. Катарина Браганза отплыла в Англию, и 19 мая 1662 года Карл в сопровождении блистательной свиты встретил свою невесту в Портсмуте. Король был на редкость представительным мужчиной, высоким (шесть футов росту), худощавым, элегантным и энергичным. Непривлекательность искаженных грубоватых черт его лица сглаживалась блеском выпуклых прищуренных темных глаз и пленительной улыбкой. И облик, и повадка короля были грациозны, речь правильна, а обворожительная изысканность манер свидетельствовала о сибаритском добродушии. Но изысканность и добродушие улетучились, едва король увидел свою будущую супругу. Двадцатичетырехлетняя Катарина была до нелепости мала ростом, с непропорционально вытянутым туловищем и коротенькими ножками. В своей старомодной диковинной юбке она казалась коленопреклоненной, когда стояла рядом с Карлом. Цвет лица у нее был болезненно-желтый, и прекрасных глаз оказалось явно недостаточно, чтобы скрасить его вопиющую непривлекательность. Черные волосы Катарины были уложены самым нелепым образом, взбиты в высокую копну и украшены по бокам головы бантами, похожими на маленькие крылья. Вряд ли стоит удивляться тому, что веселый король, привередливый сластолюбец и тонкий ценитель женской красоты, шагавший навстречу невесте, вдруг будто споткнулся и на миг замер как вкопанный. - Господи! - поморщившись, бросил он стоявшему рядом Этериджу. - Они привезли мне летучую мышь, а не женщину! Однако лишенная очарования девушка привезла хорошее приданое, а Карл отчаянно нуждался в деньгах. - Я полагаю, - сказал он чуть погодя Кларендону, - мне придется проглотить эту черную корку. Как иначе слопать варенье, которым она намазана? Серьезные глаза Лорда-Канцлера смотрели на короля почти сурово, когда он холодным деловитым тоном перечислял блага, которые принесет этот брак. Он не осмеливался упрекнуть своего господина за грубые шутки, но не желал и смеяться вместе с ним. Кларендон был слишком честен, чтобы заниматься подхалимажем. К Катарине немедленно приставили, по словам Граммона, шестерых страшилищ, которые называли себя фрейлинами, и гувернантку, оказавшуюся сущим чудовищем. В сопровождении этой свиты она отправилась в Хэмптон-Корт, где и прошел медовый месяц. Здесь несчастная женщина, по уши влюбленная в грациозного, длинноногого и худого как щепка мужа, какое-то время прожила в обманчивом раю. Но разочарование не заставило себя ждать. Благодаря приданому Катарина стала королевой Англии, но вскоре поняла, что занимает положение жены "де юре". Между тем Карл развлекался, как хотел, с женами "де факто", и его нынешняя супруга "де факто", владычица сердца короля и первая дама его гарема, была прекрасной мегерой по имени Барбара Вильерс, женой покладистого Роджера Палмера, графа Каслмэна. Как это всегда бывает в таких случаях, нашлось немало доброхотов, которые, руководствуясь любовью к охваченной иллюзиями королеве и заботой о ней, поспешили сорвать шоры с ее глаз. Они сообщили Катарине об отношениях Его Величества с миледи Каслмэн, - отношениях, зародившихся еще в те времена, когда Карл был бездомным скитальцем. Судя по всему, известие глубоко взволновало бедняжку, но настоящая беда еще ждала ее впереди. Приехав в Уайтхолл, она увидела список своих фрейлин, и первым в нем стояло имя госпожи Каслмэн. Гордость несчастной маленькой женщины восстала против такого оскорбления. Катарина вымарала Барбару из списка и повелела никогда не допускать фаворитку короля к своей особе. Но королева не приняла в расчет Карла. При всем своем дружелюбии, при всей светской изысканности и веселости, король был не лишен цинизма, и цинизм этот в полной мере проявился в образе его действий в создавшемся положении. Карл самолично привел свою смазливую фаворитку к королеве и представил ее супруге в присутствии всех придворных, которые, несмотря на собственное распутство, в изумлении взирали на это безобразное издевательство над достоинством царственной особы. Последствия его превзошли самые мрачные ожидания. Катарина застыла, как будто ее ударили. Ее лицо делалось все бледнее, пока не приобрело серый цвет; черты его исказились; глаза наполнились слезами от горькой обиды и уязвленной гордости. А потом из ноздрей ее внезапно хлынула кровь: не вынеся горя, королева упала в обморок, и португальские придворные дамы подхватили ее обмякшее тело. Поднялся переполох. Воспользовавшись им, Карл ретировался и уволок за собой любовницу. Он понимал, что в случае промедления даже умение с легкостью выходить сухим из воды не поможет ему сохранить достоинство. Ставить такой эксперимент повторно, разумеется, было нельзя. Однако поскольку король возжелал, чтобы графиня Каслмэн была возведена в ранг одной из фрейлин королевы (или, вернее, потому, что этого возжелала ее светлость, а Карл в руках ее светлости становился податливым, как воск), ему пришлось бы втолковывать жене, что, по его мнению, хорошо для супруги короля, а что плохо. Убеждать Катарину должен был Кларендон: Карл решил возложить эту задачу на него. Но Канцлер, столь долго и исправно игравший роль Ментора при Телемахе, счел нужным объясниться с королем и наставить его на путь истинный в морали, как прежде наставлял в политике. Кларендон отклонил предложение стать посредником и даже пытался убедить Его Величество в том, что избранная им линия поведения попросту непристойна. - Сир, кому же, как не Ее Величеству, решать, кто из фрейлин будет прислуживать ей в опочивальне, а кто не будет, - говорил Кларендон королю. - И, признаться, в данном случае я вовсе не удивлен ее решением. - И тем не менее, милорд, заявляю вам, что это ее решение будет отменено. - Кем, Сир? - очень серьезно спросил короля Канцлер. - Ее Величеством, разумеется. - Под давлением, которое, по замыслу Вашего Величества, должен оказать на королеву я, - отвечал Кларендон тоном наставника, каким привык разговаривать с королем, когда тот еще был ребенком. - В те времена, когда страсти не затмевали ваш разум, Сир, вы сами осуждали действия, на которых теперь настаиваете. Не вы ли, Сир, горячо порицали своего кузена, короля Луи, за то, что он навязал королеве мадемуазель де Вальер? Вы, разумеется, помните, каких вещей наговорили тогда королю Луи. Карл не забыл нелестных замечаний, которые теперь были вполне применимы к нему самому. Король почувствовал, что ему объявили шах, и закусил губу. Но в скором времени (несомненно, вняв настырным увещеваниям миледи Каслмэн) он возобновил наступление и отправил Канцлеру письмо с требованиями безоговорочного повиновения. "Пустите в ход все свое искусство, - писал Карл, - дабы добиться того, чего, я уверен, требует моя честь. И кто бы ни выступал недругом миледи Каслмэн в означенном деле, человек этот станет моим врагом на всю жизнь. В этом я клянусь и даю слово". Милорд Кларендон не тешил себя иллюзиями относительно рода людского. Он имел возможность изучить этот мир в самых разных проявлениях и знал его вдоль и поперек. Тем не менее письмо короля стало для него горькой пилюлей. Всем, что имел Карл, включая его нынешнее положение, он был обязан Кларендону. И тем не менее не постеснялся написать эту обидную фразу: "Кто бы ни выступал недругом миледи Каслмэн в означенном деле, человек этот станет моим врагом на всю жизнь". Все прошлые заслуги Кларендона утратят смысл и значение, если он откажется исполнить нынешнее недостойное требование Карла. Стоит злобной распутнице вымолвить одно-единственное слово, и все его свершения и труды на благо короля немедленно будут преданы забвению. Кларевдон проглотил обиду и попросил аудиенции у королевы, дабы выполнить миссию, которую он всецело осуждал. Он пустил в ход доводы, неубедительность которых была столь же очевидна для Катарины, как и для него самого. Плодовитый автор увлекательных светских хроник, мистер Пепис, обескураженно пишет в своем дневнике, что наутро весь двор обсуждал сцену, разыгравшуюся накануне ночью в королевских покоях. Их Величества так бушевали, что крики были слышны в соседних помещениях. Можно понять несчастную маленькую женщину, страдавшую от оскорбления, брошенного ей Карлом устами лорда Кларендона. Можно понять нападки, с которыми она обрушилась на царственного супруга, обвиняя его не только в отсутствии любви, но в в неуважении к своей особе, проявлять которое он был просто обязан. А Карл, ради исполнения умысла, внушенного ему прекрасной мегерой, от которой он не в силах был отказаться, забыл о свеем дружелюбии и набросился на жену с криками. В конце концов он пригрозил ей еще большим позором: он отправит Катарину обратно в Португалию, если она не смирится с теми издевательствами, которым подвергается здесь, в Англии. То ли угроза возымела действие, то ли какие-то иные доводы, но Карл добился своего. Катарина Браганза смирила гордыню и подчинилась. И подчинение это было полным и безоговорочным. Миледи Каслмэн не только вошла в опочивальню королевы как фрейлина, но и в самом скором времени добилась расположения Катарины, чем вызвала всеобщее недоумение и дала пищу пересудам. Фаворитка одержала триумфальную победу, которая добавила ей наглости. Особенно ярко эта наглость проявилась в неприязни к Канцлеру, точка зрения которого была известна Барбаре со слов короля. Вполне понятно, что она возненавидела Кларендона, возненавидела люто и злобно. Это естественно для женщин такого пошиба. Исполненный холодного презрения, Кларендон не обращал внимания на неприязнь фаворитки, в итоге она ненавидела его еще сильнее. И, разумеется, нашлись те, кто разделял эту ее ненависть. Безнравственные придворные, чья неприязнь к суровому Лорду-Канцлеру подогревалась его презрением к ним. И вот придворные сговорились низвергнуть графа Кларендона с его пьедестала. Кларендон пользовался влиянием на короля, и все попытки подорвать это влияние оказались тщетными: Карл понимал, сколь ценен для него Лорд-Канцлер. Понимал он также, чем вдохновляются происки врагов. Тогда придворный сброд принялся старательно и коварно обрабатывать толпу, создавая определенное общественное мнение, которое правильнее было бы назвать общественной слепотой. Необразованная чернь - самая плодородная почва для семян скандала, и это понимают все, кто стремится уязвить великого человека. Наверняка и миледи, и двор в значительной степени повинны в появлении на воротах дома Кларендона провокационной листовки, в которой его обвиняли в конфузах с Дюнкерком, Танжером и в бесплодии королевы. Ее светлость вполне могла счесть непопулярность Кларендона свидетельством своего триумфа. И триумф этот полностью соответствовал тому, чего она желала. Но Карл был тем, чем он был, и, следовательно, частые (пусть и мимолетные) приступы ревности и беспокойства отравляли графине жизнь, постоянно напоминая ей о непрочности положения королевской фаворитки, женщины, которая всецело зависит от капризов и блажей человека, обеспечившего ей это положение. И вот настал ее черный день. День, когда Барбара вдруг поняла, что ее влиянию на царственного любовника пришел конец, когда и мольбы, и упреки не могли более тронуть его душу. Отчасти виной тому ее собственное неблагоразумие. Но в гораздо большей степени - девушка, шестнадцатилетнее дитя, милое, свежее, юное золотоволосое создание, еще находившее утеху в куклах и иных детских игрунках, но уже обладавшее острым живым умом, образованностью и ясностью мысли, не избалованное ни августейшим вниманием, ни сознанием того, что превращается в лакомый кусочек. Созданием этим была мисс Фрэнсес Стюарт, дочь лорда Блэнтайра, только что пребывшая ко двору и ставшая фрейлиной Ее Величества. Загляните в дневники восторженного Пеписа, и вы узнаете, сколь глубоко поразила его красота этой девушки. Как-то раз он увидел ее в парке, гарцующей рядом с королем в сопровождении целого сонма дам, среди которых была и миледи Каслмэн, утратившая, по словам Пеписа, "всякую веселость". Был в истории такой миг, когда мисс Стюарт едва не стала королевой Англии. И хотя ей не удалось достичь таких высот, профиль ее был запечатлен на английских монетах и красуется на них поныне (и смотрятся, надо сказать, лучше, чем лик любой законной королевы) в образе Британии, символической женщины, олицетворяющей страну. Именно мисс Стюарт послужила моделью художнику. Карл не таясь домогался ее. В таких делах он никогда не заботился о соблюдении внешних приличий. Король был настолько настырен, что всяк, кто добивался аудиенции у него зимой 1666 года, обычно спрашивал, приходя в Уайтхолл, где находится Его Величество - наверху или внизу. "Внизу" означало - в покоях масс Стюарт на первом этаже дворца, где Карл был завсегдатаем. А поскольку двор всегда следует за монархом и смеется, когда улыбается король, милое дитя вскоре оказалось чем-то вроде владычицы придворных, валом валявших в ее чертоги. Дамы и кавалеры приходили туда пофлиртовать и посплетничать, поиграть в карты или просто засвидетельствовать почтение. Как-то январским вечером за огромным столом в роскошной гостиной мисс Стюарт собралась компания щеголей в шуршащем атласе и пышных париках и дам с завитыми волосами и обнаженными плечами. Общество тешилось игрой в бассет. Оживленная беседа то и дело прерывалась взрывами смеха; белые усыпанные перстнями руки тянулись за картами или к кучкам золота, то и дело перемещавшимся во столу в зависимости от превратностей изменчивой карточной фортуны. Миледи Каслмэн, сидевшая между Этериджем и Рочестером, играла молча. Взгляд ее был мрачен, губы плотно сжаты. Да, нынче вечером она проиграла около полутора тысяч фунтов, но Барбара была расточительна, азартна и легко расставалась с деньгами. Ей случалось проигрывать и в десять раз больше, не утрачивая при этом способности улыбаться. Так что причиной ее дурного настроения была вовсе не игра Барбара небрежно бросала карты, ей никак не удавалось сосредоточиться, и прекрасные грустные глаза графини неотрывно глядели в противоположный конец длинной комнаты. Там за маленьким столиком в окружении полудюжины повес сидела мисс Стюарт, занятая карточной игрой совсем другого сорта. Девушка никогда не играла на деньги, и карты были нужны ей, только чтобы строить из них домики. Сейчас она была занята возведением карточного замка, в чем ей помогали кавалеры. За строительством внимательно наблюдал его светлость герцог Бэкингем, большой искусник по части любого зодчества на зыбкой почве. В сторонке, ближе к очагу, стояло огромное кресло из золоченой кожи, в котором развалился король, праздно следивший за маленькой компанией. По его смуглому угрюмому лицу блуждала слабая улыбка. Одной рукой монарх рассеянно поглаживал маленького спаниеля, свернувшегося клубочком у него на коленях. Чернокожий мальчик в ярком, украшенном перьями тюрбане и длинном багровом камзоле, расшитом золотом (в комнате было трое или четверо негритянских слуг), подал королю кубок молока с вином и пряностями на золотом подносе. Король поднялся, оттолкнул негритенка и, зажав под мышкой спаниеля, двинулся через комнату к столу мисс Стюарт. Они были вдвоем: все остальные убрались, заметив приближение короля, как удирают шакалы, когда к ним подходит лев. Последним с видимой неохотой ушел его светлость герцог Ричмонд, расфуфыренный неказистый человечек хрупкого телосложения. Карл стоял и смотрел на мисс Стюарт. Их разделял стол, на котором высился карточный замок. Дама пригласила Его Величество полюбоваться творением милорда Бэкингема. Ф-ф-ф-ф! - дунул Его Величество, и сооружение с шелестом превратилось в груду карт. - Символ королевского могущества? - с дерзким вызовом проговорила девица. - Разрушение дается вам легче, чем созидание, Сир. - Ну, вы чудачка! Бросаете мне вызов? Что ж, я с легкостью докажу, что вы заблуждаетесь. - Пожалуйста, доказывайте. Вот карты. - Карты! Фи! Пусть Бэкингем тешится карточными замками. Не такой замок построю я для вас, если прикажете. - Я прикажу Его Королевскому Величеству? Бог мой! Да это едва ли не государственная измена. - Не большая, чем та, которую вы совершаете, захватив вашего короля в рабство, - глаза его странно блеснули. - Так что, построить вам замок, дитя мое? Девица взглянула на него и отвернулась. Ее веки задрожали, из уст вырвался вздох. Она была смущена и взволнована. - Замок, который Ваше Величество возведет для кого-либо, кроме королевы, должно быть, окажется тюрьмой. Фрэнсес поднялась и, устремив взор в дальний конец комнаты, перехватила негодующий взгляд прекрасных глаз отверженной фаворитки. - У миледи Каслмэн такой вид, словно она боится, что судьба не благоволит к ней, - сказала девушка так простодушно, что Карл не понял, есть ли в ее словах тайный подтекст. - Может быть, пойдем посмотрим, как у нее идет игра? - добавила Фрэнсес, забью об этикете, и король вновь усомнился, а не намеренно ли она пренебрегает приличиями. Он, разумеется, уступил. Он всегда вел себя так с красотками, в особенности с теми, которыми пока не обладал. Но подчеркнутая учтивость, с которой он вел Фрэнсес через залу, была не более чем маской, под которой король скрывал досаду: так уж получалось, что он все время уступал Фрэнсес Стюарт, и это злило его. Она умела обмануть его своим трижды проклятым напускным добродушием, своими внешне простыми высказываниями, которые намертво врезались в его разум и причиняли танталовы муки. "Замок, который Ваше Величество возведет для кого-либо, кроме королевы, должно быть, окажется тюрьмой". Что же она хотела этим сказать? Может быть, она позволит возвести для себя замок лишь после того, как он сделает ее королевой? Мысль эта преследовала Карла, не выходила у него из головы, терзала разум. Он знал о существовании партии, враждебной герцогу Йоркскому и Кларендону. Партия эта боялась, что герцог унаследует престол, а после него на трон сядет внук Кларендона, поскольку Катарина Браганза бесплодна. Следовательно, эта партия очень желала бы развода Карла. В существовании этой партии, по иронии судьбы, была в значительной степени повинна миледи Каслмэн. Она ненавидела Кларендона и вслепую искала оружие, которым могла поразить Канцлера. В ходе этих поисков она если и не выдумала, то, во всяком случае, помогла распространить глупое клеветническое утверждение, что-де Кларендон нарочно выбрал Карлу в жены бесплодную женщину, дабы обеспечить детям своей дочери престолонаследие. Но Барбара никогда не думала, что эта клевета рикошетом ударит по ней самой. Именно это и произошло. Фаворитка и предположить не могла, что партия, навязывающая королю развод, возникнет как раз в миг его страстного увлечения неприступной и простодушно-хитрой Фрэнсес Стюарт. Дерзкий и бесстрашный Бэкингем ловко добился роли рупора этой партии. Предложение развестись ошеломило Карла: он и сам, вероятно, втайне испытывал такой соблазн, и вот теперь его мечта оказалась облеченной в слова. Король хмуро взглянул на Бэкингема. - Не зря я свято верил, что ты - самый большой хитрец в Англии, - заявил он. Дерзкий щеголь расшаркался. - Думаю, что для вашего подданного я достаточно сообразителен, Сир. Карл, которого всегда было легче убедить доброй шуткой, чем серьезным доводом, засмеялся своим мягким бархатистым смехом. Но тут же опять вздохнул и задумчиво нахмурился. - Грешно было бы делать бедняжку несчастной только потому, что она - моя жена и не может иметь от меня детей. Это не ее вина. Он был плохим мужем, но лениво-добродушный нрав не позволял королю осуществить свои желания ценой боли и горя, причиняемых королеве. Чтобы такое стало возможным, петлю искушения надо было затянуть еще на пару узлов. И это, сама того не ведая, сделала Фрэнсес Стюарт. Не зная, как избавиться от назойливых домогательств Карла, она в конце концов объявила о своем намерения удалиться от двора, дабы освободиться от обуревавших ее соблазнов и положить конец неудобствам, которые она невольно создает королеве своим присутствием. К этому заявлению Фрэнсес присовокупила еще одно: она так отчаянно нуждается, что готова выйти замуж за любого джентльмена, имеющего полторы тысячи фунтов годового дохода и готового оказать ей такую честь. Карл, разумеется, перепугался. Он пытался подкупить Фрэнсес посулами любых владений и титулов, какие ей угодно будет пожелать. Все это предлагалось ей за счет народа и с такой же легкостью, с какой прежде король бросал ей на колени драгоценные украшения или надевал на шейку жемчужные ожерелья стоимостью в тысячу шестьсот фунтов. Но посулы не возымели действия, и Карл, доведенный чуть ли не до отчаяния этой безупречной добродетелью, теперь мог пойти на поводу у настырных шептунов, призывавших его к разводу и повторному браку. Мог бы, не приложи миледи Каслмэн руку к этому делу. Ее светлость, очутившаяся благодаря увлечению короля мисс Стюарт в холодной удушливой атмосфере пренебрежения, граничившего с позором, наверняка с горечью поняла, что желание потешить свою ненависть к Канцлеру обернулось во вред ей самой. В час черного отчаяния, когда надежда почти умерла, фаворитка вдруг сделала одно открытие. Точнее, его сделал королевский паж, неприметный господин Чиффинч, Лорд-Хранитель Лестницы Черного Хода и Верховный Евнух Королевского Гарема. На заявление мисс Стюарт о готовности выйти замуж за любого джентльмена, имеющего полторы тысячи годового дохода, пылко откликнулся герцог Ричмонд. Давно влюбленный в нее, герцог увидел, какая ему предоставляется возможность, и ухватился за нее. Как следствие, он зачастил к мисс Стюарт, но ходил к ней тайком, опасаясь вызвать недовольство короля. Узнав об этом от Чиффинча, своего надежного информатора, миледи Каслмэн почувствовала, что настал удобный момент. Она воспользовалась им холодным вечером в конце февраля 1667 года. Пришедший к мисс Стюарт с визитом Карл спустился вниз довольно поздно, когда, по его расчетам, она должна была пребывать в одиночестве. Но служанка сообщила королю, что госпожа не принимает, поскольку головная боль вынуждает ее оставаться в опочивальне. Его Величество вернулся наверх в очень скверном расположении духа и застал в своих покоях исполненную враждебности миледи Каслмэн, которую Чиффинч провел по черной лестнице. Увидев ее, Карл застыл в оцепенении. - Надеюсь, мне будет позволено засвидетельствовать почтение Вашему Величеству, - насмешливо проговорила Барбара. - Ведь этот ангелочек Стюарт запретила вам видеться со мной в моем жилище. Я пришла выразить свое соболезнование по поводу всех тех огорчений и расстройств, которые приносит вам невиданное доселе целомудрие жестокосердной Стюарт. - Шутить изволите, мадам? - ледяным тоном молвил Карл. - Отнюдь, - парировала гостья. - Я не намерена бросать вам упреков, позорящих меня. И уж тем более не склонна прощать себе ничем не оправданной слабости, коль скоро ваше постоянство и верность мне лишают меня всяческой поддержки и защиты. По-видимому, ее светлость была щедро наделена умением издеваться над людьми. - В таком случае позвольте спросить, зачем вы пожаловали? - Чтобы раскрыть вам глаза, ибо мне невыносимо видеть, как вы становитесь посмешищем собственного двора! - Мадам! - О, конечно, вы не знаете, что над вами потешаются, что Стюарт напропалую дурачит вас своим притворством, не знаете, что она, отказываясь пустить вас к себе, придумывает всяческие отговорки. Ей, якобы, нездоровится! А между тем, сейчас в ее покоях торчит герцог Ричмонд. - Это ложь! - с негодованием воскликнул король. - Я и не прошу вас верить мне на слово. Идемте со мной, и я спасу вас от нелепой роли жертвы обмана, которую отвела вам эта вероломная кокетка. Барбара взяла упирающегося монарха за руку и молча повела его тем же путем, каким он недавно вернулся в свои покои. Король шел неохотно, но женщина не обращала на это внимания. Перед дверью в апартаменты своей соперницы она оставила Карла одного, но задержалась в конце галереи, дабы убедиться, что он вошел к Фрэнсес. Внутри его встретили несколько фрейлин мисс Стюарт. Они вежливо и с должным почтением преградили ему путь, а одна из девушек полушепотом сообщила, что с тех пор, как король ушел, их хозяйке стало значительно хуже, но сейчас, благодарение Господу, она уже в постели и крепко спит. - Я должен воочию убедиться в этом, - отвечал король. Одна из женщин прижалась спиной к двери, ведущей во внутренние комнаты, поэтому Его Величество бесцеремонно схватил ее за плечи и отпихнул в сторону. Он распахнул дверь и запросто вошел в ярко освещенную спальню. Мисс Стюарт возлежала на красивой кровати под балдахином. Но, вопреки тому, что ему сообщили, вовсе не спала, тем более "крепко". Она полусидела на подушках, и вид у нее был отнюдь не болезненный. Наоборот, было заметно, что она пышет здоровьем. Она была очень хороша в прозрачной ночной сорочке, а ее золотые локоны рассыпались и ниспадали на плечи. И она была не одна. Рядом, опираясь на подушки, сидел человек, которого можно было бы принять за личного врача. Но только с первого взгляда. При ближайшем рассмотрении сразу стало ясно, что это - герцог Ричмонд. Смуглое лицо короля пошло пятнами, скучающий взор мгновенно утратил томность. Тем, кто хорошо знал Его Величество, могли бы подумать, что сейчас он удалится, отпустив одно из тех полных едкой издевки и безобидного цинизма замечаний, которые он привык время от времени бросать своим приближенным. Но король был слишком взбешен, чтобы паясничать, и полностью утратил самообладание. История не сохранила для нас слов, произнесенных Карлом в тот миг. Мы знаем лишь, что он высказал свое негодование в таких выражениях, каких от него еще никто не слыхал, и что его светлость; испугавшись королевского гнева, оцепенел и не вымолвил ни слова в ответ. Окна спальни выходили на Темзу, и король обратил свой взор туда же. Ричмонд был хил и тщедушен, а Карл - силен и вспыльчив. Его светлость предпочел отступить через дверь, пока Его Величеству не пришло в голову выпроводить его через окно. Он ретировался, оставив даму один на один с разгневанным монархом. Дальнейшие события развивались не совсем так, как хотелось Карлу. Мисс Стюарт была рассержена не меньше, чем он, и, вопреки ожиданиям короля, вовсе не собиралась оправдываться. - Не соблаговолит ли Ваше Величество более вразумительно объяснить мне, на каком основании я должна выслушивать все эти упреки? - с вызовом спросила она, и вопрос этот разом охладил его гневный пыл. Король мгновенно преобразился. Он уставился на девушку, не зная, что сказать. Челюсть у него отвисла. - Если мне возбраняется принимать у себя такого знатного господина, как герцог Ричмонд, который приходит ко мне с самыми честными и серьезными намерениями, значит, я - рабыня в свободной стране. Не припомню, чтобы я давала какие-либо обязательства, препятствующие мне отдать свою руку тому, кого я сочту достойным этого. Но раз мне не позволено поступать так во владениях Вашего Величества, знайте, что не найдется на свете силы, способной помешать мне возвратиться во Францию и удалиться в монастырь, чтобы вкусить душевного покоя, в котором мне отказано при вашем дворе! Она расплакалась, и король вконец смутился. Преклонив колена, он принялся вымаливать у нее прощение за нанесенную обиду. Но девица была не расположена прощать. - Если Ваше Величество великодушно согласится оставить меня в покое, - заявила она, - это даст ему возможность не нанести затянувшимся пребыванием здесь новую обиду - на сей раз - тем, кто заботливо провожал его сегодня в мои покои. Это была стрела, пущенная наугад, но так ловко, что она угодила в цель. Карл поднялся, залившись краской. Поклявшись никогда впредь не вступать в разговоры с этой дамочкой, он побрел вон из комнаты. Однако по прошествие некоторого времени к нему вернулась способность рассуждать. Он был огорчен и чувствовал себя обиженным, но, должно быть, понимал, что у него нет на это никаких справедливых оснований. А его поведение в покоях мисс Стюарт было и вовсе нелепым. Девушка не желает быть игрушкой в руках мужчины, кем бы он ни был. И она права. Так или иначе, но эти рассуждения, должно быть, охладили пыл короля. Нет, думал он, невозможно, чтобы Фрэнсес полюбила своего худосочного поклонника, этого невзрачного и неумного Ричмонда. Если она терпит его ухаживания, то лишь затем, чтобы избежать настырных преследований короля. Но Карлу казалась невыносимой сама мысль о том, что мисс Стюарт может выйти замуж - за Ричмонда или за кого-нибудь другого. Вероятно, именно эта мысль развеяла последние сомнения Карла в целесообразности развода. Наутро он первым делом отказал Ричмонду от двора, но тот не стал дожидаться августейшего повеления, и отправленному королем гонцу сообщили, что герцог уже уехал. Затем Карл решил посоветоваться с Канцлером. Обычно серьезный Кларендон был в тот день чуть ли не суров. Он разговаривал с королем тоном наставника (ведь лорд был наставником Карла последние двадцать пять лет), почти так же, как говорил с нем, когда Карл вознамерился сделать Барбару Палмер фрейлиной королевы, с той лишь разницей, что теперь граф был еще более непреклонен. И монарху это не понравилось. Как и в прошлый раз, он решил поступить по-своему, наперекор Канцлеру. Но сейчас Кларендон не хотел рисковать. Он слишком боялся последствий и был преисполнен решимости приложить все усилия, чтобы избавить Карла от скандала и уберечь без того уже глубоко оскорбленную королеву. Канцлер решил действовать тайно и перехитрить короля. Он стал покровителем влюбленного герцога Ричмонда и мисс Стюарт. В результате этого покровительства, пару недель спустя, темной ночью, леди Фрэнсес тайком выбралась из Уайтхолла и направила свои стопы в харчевню "Медведь", стоявшую возле Бриджфута в Вестминстере. Здесь ее поджидал Ричмонд с каретой. При тайном пособничестве Лорда-Канцлера влюбленные улизнули в Кент, где и сочетались браком. Разбитый наголову и униженный Карл ругался на чем свет стоит. Только месяца через полтора он наконец узнал, кто помог обстряпать это дельце. И узнал, вне всякого сомнения, от миледи Каслмэн. Отчуждение, возникшее между ее светлостью и королем в те дни, когда он напропалую волочился за мисс Стюарт, в конце концов сгладилось; и миледи торжествовала, вновь добившись любви Его Величества. Ей бы следовало поблагодарить за это Лорда-Канцлера, но мстительная Барбара помнила только зло. Она еще не воздала Кларендону за прежние обиды. И вот - наконец-то! - ей предоставилась возможность свести с ним счеты. Кларендона со всех сторон осаждали недруги, но граф по-прежнему верил своему королю, которому он так преданно служил, и прочно стоял на ногах, будто старый дуб, выдерживавший и более яростные бури. Канцлеру и в голову не приходило, что какая-то злобная женщина способна вершить его судьбу. А между тем злобная женщина решила пустить в ход свою власть. Но все ее усилия пропадали зря, и тогда Барбара поведала королю о той роли, которую Кларендон сыграл в побеге мисс Стюарт. Опасаясь, что Карл примет во внимание благородные побуждения графа и простит его, фаворитка выставила канцлера в очень невыгодном свете, обвинив его в своекорыстном стремлении возвести на престол детей своей дочери и герцога Йоркского. Это был конец. Карл лишил Кларендона своего покровительства и бросил его на растерзание волкам. Король послал к Канцлеру герцога Албемарла с приказом сдать дела и печать, но гордый старик отказался вручить печать кому-либо, кроме самого короля. Он надеялся, что личная встреча с Карлом поможет тому вспомнить все, что связывало их в прошлом. Поэтому граф собственной персоной явился в Уайтхолл, чтобы сдаться на милость монарха. Он вошел к королю твердой решительной поступью, с высоко поднятой головой, не обращая внимания на свору враждебных ему придворных, "в особенности - на шутов и дамочек для увеселений", как пишет Ивлин. Исход опозоренного и обесчещенного графа из дворца очень ярко описан Пеписом в его дневниках. "В понедельник утром, когда он вышел от короля, миледи Каслмэн еще нежилась в постели (хотя время близилось к полудню). Прямо в ночной сорочке выскочила она на забранный решетками балкон, нависавшей над садом Уайтхолла, и служанка принесла ей туда халат. Графиня стояла, глядя вслед уходящему старику и повторяя про себя: "Слава Богу!", а уайтхоллские щеголи, многие из которых явились сюда специально, чтобы поглазеть, как изгоняют Канцлера, галдя и перебивая друг дружку, что-то говорили ей в этой птичьей клетке. Был среди них и Блэндфорд, назвавший графиню перелетной птичкой". Павший духом, разочарованный Кларендон оставался в своем прекрасном доме на площади Пикадилли до тех пор, пока парламент не обвинил его в государственной измене. Это обвинение заставило его вспомнить об участи, постигшей Страффорда, и лорд вновь ступил на тропу изгоя, которой ему суждено было идти до конца своих дней. Время вознаградило его по заслугам: две его внучки, Мария и Анна, стали королевами Англии, и царствование обеих было на редкость успешным. 10 ХЕРРЕНХАУЗЕНСКАЯ ТРАГЕДИЯ Граф Филипп Кенигсмарк и принцесса Софи-Доротея Он слыл чуть ли не головорезом во всей Европе и особенно в Англии, где молва приписывала ему и его брату убийство мистера Тинна. Однако семнадцатое столетие не требовало от солдат удачи чрезмерной щепетильности и нравственной чистоты, поэтому прощало графу Филиппу Кристоферу Кенигсмарку некоторый недостаток добродетели, высоко ценя его красоту, изящество, остроумие в удаль. Ганноверский двор оказывал графу теплый прием, чувствуя себя польщенным его присутствием. Филиппа, со своей стороны, удерживали при дворе должность полковника гвардии курфюрста, а также глубокая, но зародившаяся под несчастливой звездой привязанность к принцессе Софи-Доротее, супруге наследного принца, ставшего впоследствии королем Англии Георгом I. Они знали друг друга с детства. Кенигсмарк был наперсником ее детских игр при дворе ее отца, герцога Зельского, куда его часто привозили. В юности он объездил весь мир, стремясь получить как можно более широкое образование, какое только доступно человеку его положения и умственных способностей, Филипп сражался с быками в Мадриде и с неверными в заморских странах. Он искал приключений везде, где только возможно; и в конце концов молва окутала его ореолом романтики. Когда Филипп снова встретился с Софи, он казался ей ослепительно-яркой личностью, резко выделявшейся на скучном фоне грубого ганноверского двора. В этом прекрасно образованном, самоуверенном, грациозном светском льве Софи с трудом узнала товарища своих детских игр. Филипп тоже отметил, что Софи очень изменилась. Вместо милой девочки, какой он ее помнил (она вышла замуж в 16 лет, в 1682 году), граф увидел зрелую женщину, в которой за десять лет супружества воплотились все щедрые посулы ее девичества. Однако краса ее был окутана облаком печальной задумчивости, не присущей ей прежде. Судя по этой печали, не все в жизни Софи слежалось удачно. Свойственная ей веселость не исчезла, но приобрела некий оттенок горечи, легкая насмешливость уступила место холодному язвительному острословию, которым она беспечно наносила людям многочисленные обиды. Кенигсмарк замечал эти перемены и хорошо сознавал их причины. Он звал о любви Софи к ее кузену, герцогу Вольфенбюттельскому, любви, мешавшей династическим амбициям семейства. Ради объединения герцогства Люнебургского ее выдали за нелюбимого ею принца Георга, который и сам не питал к жене особых чувств. Но принц был волен развлекаться, как хотел. Насколько известно, он отдавал предпочтение уродливым женщинам и забавлялся с ними так открыто и вульгарно, что холодность, которую чувствовала Софи, когда вступала в брак, переросла в презрение и омерзение. Так и жила эта злосчастная чета: презрение - с ее и холодная неприязнь - с его стороны, причем неприязнь эту всецело разделял и отец принца, курфюрст Эрнест Август. Кроме того, ее постоянно подогревала графиня фон Платтен. Госпожа фон Платтен, жена первого министра государства, была "официальной" любовницей Эрнеста Августа (при молчаливом согласии своего ничтожного супруга, видевшего в этом залог своей успешной карьеры). Она была неуклюжей, уродливой и тщеславной толстухой. Казалось, злоба прочно поселилась в жирных складках ее размалеванной физиономии, выглядывала из ее узеньких глазок. Но курфюрст Эрнест любил ее. По-видимому, пристрастие его сына к уродливым женщинам было унаследовано от папаши. Между графиней и Софи возникла непримиримая вражда. Принцесса смертельно оскорбила фаворитку своего свекра. Она не только не заботилась о том, чтобы скрыть омерзение, которое вызывала в ней эта отвратительная женщина, но, напротив, выражала его столь явно и язвительно, что мадам Платтен сделалась посмешищем всего двора. Отголоски этих плохо скрываемых насмешек достигали ушей графини, а та прекрасно понимала, откуда дует ветер. И вот в эту атмосферу, насыщенную взаимной враждой, вторгается изысканный романтичный Кенигсмарк. С его появлением этот мрачный и злобный фарс превратился в подлинную трагедию. Началось все с того, что графиня фон Платтен влюбилась в Кенигсмарка. Он не сразу догадался об этом, хотя, видит Бог, и не страдал недостатком тщеславия. Быть может, именно чрезмерное самомнение и помешало ему поначалу осознать эту сногсшибательную истину. Но со временем он все понял. Когда до Филиппа дошел подлинный смысл плотоядных взглядов, которые бросала на него эта накрашенная ведьма, он почувствовал, как по спине пробежал холодок. Но граф лицемерно скрыл свою неприязнь к воздыхательнице. В конце концов, он ведь был продувным малым и надеялся применить свои таланты и знание света при Ганноверском дворе, чтобы добиться более высокого положения. Филипп понимал, что фаворитка курфюрста может быть ему полезна, а искатели приключений, как известно, не очень разборчивы в выборе путей, ведущих к вершине. Вот он и флиртовал, весьма искусно, с влюбленной в него графиней, но только до тех пор, пока она была ему нужна, а враждебность ее могла быть опасной. Получив должность полковника гвардии курфюрста и заручившись тесной дружбой принца Карла-младшего, сына курфюрста, Филипп укрепил свое положение при дворе и сбросил маску. Он открыто разделял враждебное отношение Софи к госпоже фон Платтен, а вскоре, во время посещения польского двора, подвыпив, рассказал своим собутыльникам забавную историю о любовных домогательствах этой дамы. Рассказ вызвал неудержимый хохот распутной компании. Но кто-то донес об этом графине, и можно представить себе, какая буря чувств обуяла ее. Гнев госпожи Платтен усугублялся еще и тем, что его приходилось скрывать. Разумеется, она не могла потребовать от своего любовника, курфюрста, чтобы он отомстил за нее. Уж кто-кто, а Эрнест должен был оставаться в неведения. Но не только поэтому решила она отсрочить возмездие. Сперва надо было тщательно, до мелочей, все продумать. Ну, а уж тогда... Тогда этот не в меру самонадеянный хлыщ горько поплатится за нанесенную ей обиду. Возможность нанести удар предоставилась графине довольно скоро, и предоставилась в значительной степени благодаря новому проявление ненависти госпожи фон Платтен к Софи. Она свела принца Георга с Мелузиной Шулемберг. Мелузина, ставшая спустя несколько лет герцогиней Кендал, еще не достигла тогда той крайней степени худобы и безобразия, из-за которых впоследствии стала притчей во языцех в Англии. Но и в юности она не отличалась привлекательностью. Впрочем, обольстить принца Георга было нетрудно. Тупой распутник, не ведавший благородства, склонный к чревоугодию, обильным возлияниям и сквернословию, он нашел в Мелузине фон Шулемберг идеальную партнершу. Введение ее в роль титулованней наложницы состоялось на балу, который принц Георг давал в Херренхаузене и на котором присутствовала принцесса Софи. Она привыкла к грубому распутству своего мужа и была безучастна к его похождениям, но такое публичное оскорбление переполнило чашу ее терпения. На другой день она покинула Херренхаузен, найдя прибежище у своего отца в Зеле. Однако отец принял ее прохладно, отчитав за своеволие и легкомыслие, не соответствующие, по его мнению, ее достойному и высокому положению. Он посоветовал ей впредь проявлять больше благоразумия и смирения, как и подобает замужней женщине, и отправил назад. Георг встретил жену крайне неприязненно: на сей раз она проштрафилась куда больше обычного, выказав непростительное неуважение к его особе. Пусть уразумеет, что своим нынешним положением она обязана супругу. И он будет признателен ей, если она хорошенько взвесит свое поведение к его возвращению из Берлина, куда он вскоре намерен отбыть. Георг предупредил Софи, что более не собирается сносить от нее подобных выходок. Все это он произнес с гримасой холодной ненависти на дряблой синюшной жабьей физиономия, с трудом удерживая в равновесии свою неуклюжую приземистую фигуру и силясь придать ей некоторую осанку. Вскоре он отравился в Берлин, увозя с собой ненависть к жене, оставляя дома смятение и еще большую ненависть ее к себе. Повергнутая в отчаяние, Софи пыталась найти верного друга, который мог бы дать ей столь необходимую сейчас поддержку, избавил бы ее от невыносимой участи. И вот, волею судеб, в эту тяжелую минуту рядом с ней очутился друг детских лет, друг преданный, как она полагала (и это действительно было так), изысканный дерзновенный Кенигсмарк, златокудрый, прекрасноликий, с загадочными голубыми глазами... Как-то летним днем, прогуливаясь с ним вдоль аккуратно подстриженной живей изгороди английского парка, окружавшего дворец Херренхаузен, такой же неказистый и приземистый, как его строители и обитатели, она излила Филиппу душу и, страстно желая сострадания, рассказала ему обо всем, что прежде, страшась позора, скрывала от посторонних. Софи не утаила ничего; она сетовала на свою несчастливую жизнь с грубым супругом, говорила о бесчисленных унижениях и оскорблениях, о боли, которую она раньше стоически прятала в тайниках души; призналась даже в том, что иногда Георг бил ее. Кенигсмарк то краснел, те бледнел, меняясь в лице, и эти превращения отражали охватившие его бурные чувства. Его бездонные глаза цвета сапфира гневно засверкали, когда женщина под занавес поведала ему о перенесенных побоях. - Довольно, госпожа, - воскликнул он. - Я клянусь вам, что он будет наказан, да услышит меня Господь! - Наказан... - машинально повторила Софи, остановившись и глядя на Филиппа с грустной недоверчивой улыбкой. - Друг мой, я ищу не кары для него, а избавления для себя. - Одно другому не помеха, - с жаром отвечал он, похлопывая ладонью по рукоятке шпаги. - Вы избавитесь от этого грубияна, как только я настигну его. Нынче же вечером я последую за ним в Берлин. - Что вы намерены сделать? Что все это значит? - спросила она. - Я проткну его насквозь своей шпагой и сделаю вас вдовой, госпожа. Софи покачала головой. - Принцы не дерутся на дуэли, - с презрением сказала она. - Я нанесу Георгу такое оскорбление, что у него не будет выбора, разве что он и вправду не знает ни стыда, ни совести. Я улучу такую минуту, когда вино придаст ему достаточно храбрости, чтобы принять вызов. А если ничего не выйдет, и он спрячется за свой титул - что ж, есть и другие способы покончить с ним. Быть может, в этот миг Филипп вспомнил о мистере Тинне. У бедняжки Софи потеплело на душе: ведь это из-за нее граф выказывает такое пылкое безрассудство и романтическое негодование. А она уже давно холодна как лед, ведь она жаждет любви и нуждается в сострадании. Поддавшись внезапному порыву, она стиснула руку Филиппа. - Друг мой, друг мой! - дрожащим голосом вскричала она. - Вы сошли с ума. Вы прекрасны в своем безрассудстве, но все же это - безрассудство. Вы подумали, что станет с вами, если вы действительно это сделаете? Он отмахнулся от ее доводов презрительным, почти сердитым жестом. - Разве дело в этом? Меня больше волнует, что станет с вами. Я рожден, чтобы служить Вам, моя принцесса, и вот это время наступило... - Филипп улыбнулся, пожал плечами, потом выразительным движением воздел руки к небу и вновь уронил их вдоль тела. В этом человеке как-то одновременно уживались и дворянин, и сказочный герой, и странствующий рыцарь. Она подошла к нему, взялась своими белыми руками за голубые отвороты мундира и нежно заглянула в его прекрасные глаза. Возможно, впервые в жизни она была близка к тому, чтобы поцеловать мужчину, но только как любимого брата, в знак глубокой благодарности за его преданность ей, женщине, не имевшей по-настоящему верных друзей. - Знай вы, какой бальзам на мою израненную душу пролили этим доказательством вашей дружбы, вы бы поняли, что я не нахожу слов, чтобы выразить мою признательность, - молвила она. - Я в замешательстве, и не знаю, как вас благодарить. - Не надо благодарности, - отвечал Филипп. - Я сам полон признательности к вам за то, что вы обратились ко мне в час нужды. Единственное, о чем я вас прошу, - это позволить мне действовать по собственному усмотрению. Софи покачала головой. Она заметила, что его взгляд становится все более встревоженным. Филипп хотел было возразить подруге, но она опередила его. - Окажите мне услугу, если на то будет ваша воля. Видит Бог, мне нужна помощь верного друга. Но форму этой услуги я должна избрать сама. Только так, и никак иначе. - Но каким же образом могу я помочь вам? - нетерпеливо спросил граф. - Я хочу бежать из этого ужасного города, покинуть Ганновер и никогда не возвращаться сюда. - Бежать? Но куда бежать? - Не все ли равно? Куда-нибудь, лишь бы подальше от этого ненавистного двора. Куда угодно. Ведь мой отец отказал мне в приюте, на который я так надеялась. Я бы уже давно бежала, не будь у меня детей. Две моих крошки - вот ради кого я проявляла такое долготерпение. Но теперь и ему пришел конец. Увезите меня отсюда, Кенигсмарк, - она опять вцепилась в отвороты его мундира. - Если вы действительно хотите мне помочь, то посодействуйте моему побегу. Он взял ее ладони в прижал их к своей груди. Румянец заиграл на его щеках. В его глазах, глядевших прямо в ее полные боли глаза, внезапно вспыхнул огонек вожделения. Страсть быстро охватывает чувствительные романтические натуры, и ради страсти они готовы на самые рискованные приключения. - Моя принцесса, пока ваш Кенигсмарк жив, вы можете рассчитывать на него. Он отнял ее руки от своей груди, но не выпустил их. Граф так низко склонился к ладоням Софи, что его длинные густые золотистые локоны образовали как бы завесу, под прикрытием которой он прижался губами к ее пальцам. Софи не противилась этому: его безграничная преданность заслуживала такой скромной награды. - Еще раз благодарю, - прошептала она. - А сейчас я должна подумать. Пока я не знаю, где смогу найти надежное убежище. Эти слова несколько охладили пыл графа. А ведь он был готов умчать ее прочь на своем скакуне и где-нибудь в далекой стране шпагой завоевать для нее королевство. Ее рассудительная речь развеяла его мечты: Филипп понял, что Софи вовсе не обязательно должна избрать именно его своим покровителем. Так или иначе, но воплощение замысла было отложено на неопределенный срок. И граф, и Софи проявили крайнюю неосмотрительность. Они должны были помнить, что принцессе не подобает вести долгих разговоров, держась за лацканы мундира собеседника, позволяя ему касаться себя, целовать свои руки. Да еще напротив дворцовых окон. У одного из этих окон притаилась ревниво наблюдавшая за парочкой графиня фон Платтен, не допускавшая и мысли, что беседа молодых людей носит вполне целомудренный характер. Ведь она люто враждовала с обоими, не так ли? Разве не злословила принцесса на ее счет, разве Кенигсмарк не отверг предложенную графиней любовь и не предал всю эту историю огласке самым беспардонным образом ради того только, чтобы скабрезно позабавить компанию распутных гуляк? Тем же вечером графиня разыскала своего любовника курфюрста. - Ваш сын уехал в Пруссию, - сказала она. - Кто же заботится о чести принца в его отсутствие? - О чести Георга? - повторил курфюрст, вытаращив глаз-а на графиню. Вопреки ожиданиям, он не расхохотался при упоминании о необходимости заботиться о том, что не так-то легко обнаружить. Однако Эрнест не был наделен чувством юмора, что становилось ясно с первого же взгляда на него. Это был низкорослый заплывший жиром человечек: узкий лоб и широкие скулы придавали его голове сходство с грушей. - Что вы хотите этим сказать, черт побери? - вопросил он. - Только одно: у этого заезжего хлыща Кенигсмарка и Софи чересчур уж близкие отношения. - Софи? - густые брови курфюрста взлетели чуть ли не к челке тяжелого пышного парика, изрезанная морщинами злая физиономия сложилась в презрительную гримасу. - Эта бледная простушка? Ба! Какая чушь! - Добродетельность принцессы всегда лишь усугубляла пренебрежение Георга. - Такие вот простушки могут быть весьма коварны, - отвечала графиня, наученная собственным житейским опытом. - Выслушайте меня. И она поведала ему обо всем, что видела днем, не преминув расцветить свой рассказ всевозможными подробностями. Злоба еще больше исказила физиономию курфюрста. Он всегда недолюбливал Софи, а после ее недавнего побега в Зель стал относиться к ней и того хуже. Распутник по натуре, отец такого же распутника, он разумеется, считал неверность невестки непростительным грехом. Он тяжело поднялся с глубокого кресла и резко спросил: - Как далеко у них зашло? Благоразумие предостерегло графиню от высказываний, правдивость которых могла не подтвердиться впоследствии. К тому же, она чувствовала, что в спешке нет никакой необходимости. Немного кропотливой, терпеливой слежки, и она добудет улики против этой парочки. Довольно и того, что она уже сказала. Графиня пообещала курфюрсту лично блюсти интересы его сына, и вновь он не увидел ничего забавного в том, что заботы о чести отпрыска приняла на себя его, курфюрста, любовница. Графиня рьяно взялась за эту близкую ее сердцу работу, хотя доброе имя Георга интересовало ее меньше всего. Ей хотелось обесчестить Софи и погубить Кенигсмарка. Она усердно занялась слежкой сама, да и другим поручила шпионить и доносить. Почти каждый день графиня приносила курфюрсту сплетни о тайных свиданиях, рукопожатиях, шушуканьях попавшей под подозрение парочки. Курфюрст был вне себя от злости и рвался в бой, но коварная графиня продолжала сдерживать его раж. Улик пока не хватало. Стоит обвинениям не подтвердиться, и возможность примерно покарать подозреваемых будет упущена, а обвинители сами окажутся под ударом, особенно если на защиту дочери станет ее отец, герцог Зельский. Поэтому следовало выждать еще немного, пока не появятся несомненные доказательства любовной связи. И вот настал день, когда графиня поспешила к курфюрсту с вестью о том, что Кенигсмарк и принцесса уединились в садовом павильоне. Надо поторопиться, тогда он увидит все своими глазами и сможет действовать. Графиня упивалась предвкушением триумфа. Даже будь эта встреча совершенно невинной (а графиня, будучи тем, чем она была, и повидав всякого, не могла себе этого представить), назначить ее, даже с точки зрения снисходительного наблюдателя, было непростительной неосмотрительностью со стороны принцессы. Впрочем, на снисходительность наблюдателей Софи рассчитывать не приходилось. Красный от возбуждения, курфюрст опрометью бросился к павильону в сопровождении госпожи фон Платтен. Но несмотря на усердие своей осведомительницы он опоздал. Софи побывала в павильоне, но ее беседа с Кенигсмарком была очень короткой. Принцессе надо было сообщить графу, что она все обдумала. Она намеревалась искать убежища при дворе своего кузена, герцога Вольфенбюттельского, который наверняка в память о том, что связывало их в прошлом, не откажет ей в приюте и защите. От Кенигсмарка требовалось, чтобы он сопровождал ее ко двору кузена. Кенигсмарк был готов отправиться немедленно. С Ганновером он расставался без сожаления. А в Вольфенбюттеле его растущая романтическая страсть к Софи, быть может, и найдет какое-то выражение - после того, как он верно послужит ей. Пусть она отдаст необходимые распоряжения и сообщит ему, когда будет готова отправиться в путь. Но надо быть поосторожнее: за ними шпионят. Чрезмерное рвение госпожи фон Платтен в какой-то мере вышло ей же боком. Ощущение постоянной слежки вынудило друзей назначить эту рискованную встречу в уединенном павильоне, но это же ощущение побудило графа задержаться там после ухода Софи. Их не должны были видеть выходящими вместе. Молодой человек в одиночестве сидел перед окном, подперев голову руками, и его красиво очерченные уста чуть улыбались, а глаза мечтательно смотрели вдаль. И тут вдруг в беседку вломился Эрнест Август, сопровождаемый замешкавшейся на пороге графиней фон Платтен. Злость и быстрым бег сделали лицо курфюрста багровым, как при апоплексическом ударе; он пыхтел и задыхался от ярости. Курфюрст обшарил своими выпученными глазами всю беседку и, наконец, вперил разгневанный взор в Кенигсмарка, который при этом выказал некоторые признаки растерянности. - Где принцесса? - выпалил Эрнест. Граф заметил маячившую за спиной курфюрста госпожу фон Платтен и нутром почуял опасность, но напустил на себя простодушно-удивленный вид. - Ваше Высочество ищет ее? Может быть, я сумею помочь вам в этом? Эрнест Август на миг смешался, потом зыркнул через плечо на графиню. - Мне сказали, что Ее Высочество здесь, - заявил он. - Очевидно, вас ввели в заблуждение, - невозмутимо отвечал Кенигсмарк. И он жестом пригласил курфюрста самолично убедиться в этом. - Давно вы здесь? - разочарованный курфюрст избегал прямого вопроса, который так и вертелся у него на языке. - Около получаса. - И все это время вы не видели принцессу? - Принцессу? - Кенигсмарк недоуменно нахмурился. - Мне трудно вас понять, ваше высочество. Курфюрст шагнул вперед и наступил на что-то мягкое. Он посмотрел вниз, наклонился и поднял женскую перчатку. - Что это? - воскликнул он. - Чья это перчатка? Если у Кенигсмарка и сжалось сердце (а было от чего), виду он не подал. Граф улыбнулся. - Ваше Высочество изволит потешаться надо мной, задавая вопросы, на которые может ответить только ясновидец. Курфюрст не сводил с него тяжелого недоверчивого взгляда. В этот миг послышались торопливые шаги, и в дверях беседки показалась служанка, одна из фрейлин Софи. - Что вам нужно? - рявкнул на нее курфюрст. - Взять перчатку Ее Высочества, которую она недавно обронила здесь, - пугливо отвечала девушка, раскрыв, сама того не ведая, тот секрет, ради сохранения которого была столь поспешно послана сюда. Курфюрст швырнул ей перчатку и злобно ухмыльнулся. Когда девушка убежала, он снова повернулся к Кенигсмарку. - А вы ловко изворачивались, - с усмешкой сказал он. - Слишком уж ловко для честного человека. Ну-ка, рассказывайте без утайки, что же все-таки делала здесь принцесса Софи в вашем обществе? Кенигсмарк горделиво выпрямился и произнес, глядя прямо в пышущее гневом лицо курфюрста: - Ваше Высочество полагает, что принцесса была здесь со мной, а перечить принцу не положено, даже если он оскорбляет женщину, чья безупречная чистота выше его понимания. Но Ваше Высочество напрасно считает, что я смогу принять хоть малейшее участие в этом оскорблении, снизойдя до ответа на его вопрос. - Это ваше последнее слово? - Курфюрст так и трясся от сдерживаемого гнева. - Ваше Высочество полагает, что я должен что-то добавить? Выпуклые глаза Эрнеста сузились, толстая нижняя губа выпятилась в зловещей гримасе. - Вы освобождаетесь, граф, от службы в гвардии курфюрста, и поскольку это - единственное, что связывало вас с Ганновером, мы не видим причины для продления вашего пребывания здесь. Кенигсмарк отвесил чопорный поклон. - Мое пребывание здесь, Ваше Высочество, закончится, как только я сделаю необходимые приготовления к отъезду. Самое большее - через неделю. - Вам дается три дня, граф, - Курфюрст повернулся и заковылял прочь. Только после его ухода Кенигсмарк, наконец, смог вздохнуть полной грудью. Трех дней вполне хватит и принцессе. Все прекрасно. Курфюрст тоже полагал, что все прошло очень хорошо. Он уволил этого возмутителя спокойствия, предотвратил скандал и отвел беду от своей невестки. Лишь госпожа фон Платтен считала, что все идет из рук вон плохо: она жаждала вовсе не такого результата. Она грезила о скандале, который навеки погубит обоих ее врагов, Софи и Кенигсмарка. А теперь они избежали гибели. И то, что графиня, как она полагала, разлучила любовников, само по себе не могло утолить переполнявшую ее ненависть. Поэтому она направила всю мощь своего злого гения на разработку нового замысла, который приведет к желанному итогу. Замысел этот был чреват определенным риском. Рассчитывая, что сумеет выкрутиться в случае провала, графиня смело взялась за дело, уверенная в успехе. На другой день она послала Кенигсмарку короткую поддельную записку от имени Софи. В ней содержалась настоятельная просьба прийти нынче же в десять часов вечера в покои принцессы. Угрозами и подкупом она вынудила фрейлину Софи (ту самую, что приходила за перчаткой) передать это послание. Но случилось так, что Кенигсмарк, через верную фрейлину Софи, госпожу де Кнезебек, посвященную в их тайну, тем же утром послал принцессе записку, в которой кратко сообщал о необходимости срочного отъезда и просил завершить приготовления с таким расчетом, чтобы можно было покинуть Херренхаузен следующим же утром. Граф счел принесенное ему послание ответом Софи и ничуть не усомнился в его подлинности, поскольку почерк принцессы был ему незнаком. Он был обескуражен опрометчивостью, с которой Софи призывала его, но не испытывал ни малейших колебаний. Осмотрительность не была присуща его натуре. Граф верил, что боги покровительствуют смельчакам. Тем временем госпожа фон Платтен осыпала своего любовника упреками за то, что он так мягко обошелся с датчанином. - В чем дело? - отвечал ей курфюрст. - Завтра он уберется на все четыре стороны, и мы освободимся от него. Разве этого мало? - Мало-то не мало, да только вдруг будет уже поздно? - На что это вы намекаете? - раздраженно спросил он. - Буду откровенна и расскажу все, что знаю. Вот как обстоят дела. Кенигсмарк встречается с принцессой Софи этой ночью, в десять часов. И где бы вы думали? В личных покоях Ее Высочества! Курфюрст с проклятиями вскочил на ноги. - Это неправда! - вскричал он. - Быть того не может! - Ну, тогда я умолкаю, - молвила Иезавель и поджала тонкие губы. - Нет, говорите! Как вы это узнали? - Этого я вам сказать не могу, не выдав чужую тайну. Достаточно того, что я об этом знаю. Ну, а теперь подумайте сами, сполна ли вы воздали за поруганную честь вашего сына, ограничившись высылкой этого негодяя. - Боже, если бы я только знал! - Задыхаясь от гнева, курфюрст подошел к двери и кликнул слуг. - Истину установить нетрудно, - сказала дама. - Укройтесь в Риттерзале и дождитесь появления графа. Но лучше бы пойти не одному, так как он очень опасен. Ведь Филипп - убийца. Пока курфюрст, по совету графини, собирал своих людей, Кенигсмарк впустую тратил время, томясь в приемной в ожидании Софи. Госпожа де Кнезебек пошла доложить о нем принцессе, которая уже легла. Неожиданное сообщение о приходе графа встревожила и испугало ее. Софи была потрясена его безрассудством: взять и прийти сюда, да еще после вчерашних событий! Если об этом посещении станет известно, последствия будут ужасны. Принцесса поднялась и с помощью молодой фрейлины стала готовиться принять графа. Она спешила, но все равно драгоценные минуты утекали впустую. Наконец Софи вышла. Для проформы ее сопровождала фрейлина. - Что случилось? Что привело вас ко мне в такой час? - Что меня привело? - переспросил обескураженный таким приемом граф. - Ваше повеление. Ваша записка. - Моя записка? Какая записка? Внезапно Филипп осознал, что попал в западню и теперь обречен. Он достал предательскую записку и протянул принцессе. - Что это значит? - Она провела бледной рукой по глазам, как бы стараясь снять пелену, застилающую взор. - Записка не моя. Как вы могли подумать, что я настолько безрассудна, чтобы позвать вас сюда в такой поздний час? Как вы могли помыслить? - Да, вы правы, - сказал он и улыбнулся - вероятно, чтобы уменьшить ее тревогу, но улыбка получилась скорее горькой, чем радостной. - Это, несомненно, дело рук нашего друга, госпожи фон Платтен. Мне лучше поскорее убраться отсюда. Что до остального, моя карета будет ждать вас завтра с полудня до заката возле церкви на рыночной площади Ганновера. Я буду в ней. Надеюсь доставить вас в Вольфенбюттель в целости и сохранности. - Я приду, я приду. Но сейчас удалитесь. О, удалитесь же! Он посмотрел на Софи долгим прощальным взглядом, взял ее руку, склонился над ней и поцеловал. Он прекрасно понимал, что может с ним случиться. Граф вышел, пересек приемную, спустился по узкой лестнице и открыл тяжелую дверь в Рыцарский зал. Войдя, он притворил за собой дверь и с минуту оглядывал огромное помещение. Если он опоздал, и засады уже не избежать, то напасть на него должны именно здесь. Но все было тихо. Одинокая лампада, стоявшая на столе посреди просторного зала, отбрасывала тусклый неверный свет, но и его хватило, чтобы убедиться: графа никто не поджидает. Филипп облегченно вздохнул, закутался в плащ и быстро пошел дальше. Но стоило ему двинуться вперед, как от камина отделились четыре похожие на тени фигуры. Внезапно тени превратились в вооруженных воинов и бросилась на него. Граф услышал шум, обернулся и, скинув плащ, молниеносно выхватил шпагу, проделав это с ловкостью и проворством человека, который вот уже десять лет ходит рука об руку с опасностью и привык полагаться только на свой клинок. Это движение решило его участь. Нападающим было приказано взять графа живым или мертвым, и они, зная о его умении владеть оружием, не желали рисковать. В тот миг, когда Филипп изготовился к защите, один из атакующих легко ранил его алебардой в голову, а второй рассек ему грудь. Граф рухнул, кашляя и задыхаясь; кровь окропила его прекрасные золотистые локоны, обагрила бесценные брабантские кружева на воротнике, но правая рука Филиппа продолжала отчаянно сжимать бесполезную теперь шпагу. Убийцы сгрудились вокруг графа, занеся над ним свои алебарды, чтобы принудить его сдаться. Внезапно рядом с одним из налетчиков возникла фигура графини фон Платтен, выплывшая, казалось, прямо из тьмы. Тут же маячил нескладный коренастый курфюрст. Кенигсмарк едва дышал. - Я убит, - прохрипел он. - Но прежде, чем предстать перед Создателем, я клянусь, что принцесса Софи ни в чем не повинна, Ваше Высочество. - Не повинна?! - сиплым голосом вскричал курфюрст. - Что же вы делали в ее покоях? - То была ловушка, расставленная нам мстительной ведьмой, которая... Каблук мстительной ведьмы опустился на губы умирающего, прервав его речь. Затем графа прикончили, осыпали известью и зарыли под полом Рыцарского зала, под тем самым местом, где он был повержен и где еще долго потом виднелись следы его крови. Так плачевно завершил свой жизненный путь блистательный Кенигсмарк, жертва собственного неукротимого романтизма. Что касается Софи, то лучше бы ей той ночью разделить судьбу своего друга. Наутро ее заключили под стражу, спешно вызвав из Берлина принца Георга. На основании свидетельств он сделал вывод, что честь его не пострадала и, не желая лишней огласки, вполне удовлетворился бы тем, что стал поддерживать с принцессой прежние отношения. Однако Софи непреклонно требовала сурового и справедливого суда. - Если я виновна, то недостойна вас, - заявляла она принцу. - А если нет - то вы недостойны меня. Говорить больше было не о чем. Для развода был созван церковный суд. Поскольку, несмотря на все старания, не обнаружилось ни одного доказательства супружеской измены Софи, суд вынес решение о разводе по причине неисполнения его супружеских обязанностей. Софи пыталась возражать против столь вопиющего беззакония, но тщетно. Ее увезли в мрачный замок Ален, где она еще тридцать два года влачила жалкое безотрадное существование. Софи умерла в ноябре 1726 года. Говорят, что, лежа на смертном одре, она отправила с доверенным гонцом письмо своему бывшему супругу, ставшему ныне королем Англии Георгом I. Спустя семь месяцев, когда король пересекал границу Германии, следуя в милый его сердцу Ганновер, это письмо было подброшено ему в карету. Письмо содержало предсмертное заявление Софи о своей невиновности, а также торжественный призыв: покойная повелевала королю Георгу еще до истечения года предстать рядом с ней перед судам Господа и ответить в ее присутствии за все те несправедливости, которым он подверг ее, за ее погубленную жизнь и жалкую смерть. Король Георг откликнулся на этот призыв немедленно. Прочитав письмо, он тут же свалился от кровоизлияния в мозг и днем позже, 9 июня 1727 года, испустил дух в своей карете по пути в Оснабрюк. 11 ТИРАНОУБИЙСТВО Шарлотта Корде и Жан-Поль Марат Адам Люкс, влюбленный в Шарлотту Корде самой возвышенной и чистейшей любовью - ведь он не перемолвился с нею даже словом, а она и вовсе не подозревала о его существовании, - назвал ее тираноубийцей. Платоническая страсть охватила Адама Люкса внезапно, когда Шарлотту везли на телеге к эшафоту; его порыв стал естественным следствием ее деяния. Оба они прошли по-своему величественный путь, но одинаково бессмысленными были спокойная жертва, принесенная ею на алтарь Республики, и его восторженное мученичество на алтаре Любви. Роман этот - безусловно, самый странный из всех, попавших в анналы истории - наполнен своеобразным пафосом и не допускает обычных сетований на судьбу (как все могло бы сложиться, не вмешайся старуха с косой). Он полюбил ее потому, что она умерла, и умер из-за того, что полюбил. К этому, собственно, нечего добавить, разве что несколько мелких подробностей, каковые я и намерен представить вниманию читателей. Мо