тлу!
   Скука...  одиночество...  вечно  угрожающая  подметальщица...  Так  мое
положение  с  каждым  днем  становилось  ужаснее!  Мюнхгаузен  был   тогда
несчастлив, очень несчастлив! Судьба схватила меня грубой хваткой; я  стал
жертвой холодной мечтательности; это самое ужасное, что может  быть  между
небом и землей.
   Мной овладело трагическое отчаяние. Я подумывал о самоубийстве. Я хотел
осилить природу; подобно тому, как иные воздерживаются от  пищи,  я  хотел
отнять жертву у подметальщицы - надолго - навсегда! Ибо я чувствовал,  что
организм не выдержит, если я  героически  выполню  свое  намерение.  Такой
способ покончить с  собой  представлялся  мне  благородным  и  чистым,  он
казался мне новым и неподражаемым.
   Я замкнулся в себе. Два дня отдыхала дверца моего стойла. Подметальщица
обхаживала меня, зловеще выслеживая. "Обхаживай, обхаживай, я  умираю!"  -
думал я.
   На третий день мингер фан Стреф приказал позвать шпионку и спросил  ее,
почему я такой вялый и отчего опустил уши. Грита сообщила то, что знала.
   -  Подождем  до  завтра;  может  быть,  он  поправится,  -  сказал  мой
бесчувственный повелитель, - а если нет, так закатите ему... Он  предписал
быстрое  и  верное  средство,  против  которого  было  бы  бессильно  даже
геройство Катона.
   - Это уж слишком! - промекал я одновременно с  грустью  и  с  затаенной
злобой, опускаясь на скалу Малый Геликон и прижимая  к  клинкеру  пылающий
лоб. - Ни жить не могу, ни умереть не дают!
   Я уже видел внутренним оком момент, когда решимость моя будет сломлена,
я видел страшный инструмент в руках Гриты, а  себя  краснеющим  от  стыда,
униженным, снова вверженным в прежние конфликты, от которых моя  свободная
душа уже считала себя избавленной.
   Увы, в этот день  мне  предстояло  пережить  еще  кое-что  похуже!  Как
бессильны так называемые великие решения! Я познал на себе эту  горькую  и
унизительную истину!
   В тот день мингер фан Стреф принимал у себя своих соседей  де  Ионге  и
фан Толля. Владельцы  усадеб  Вельгелеген,  Чудный  Вид  и  Фроу  Элизабет
навещали друг друга по  одному  разу  в  год.  Дни  были  установлены  раз
навсегда, и в другое время эти трое  голландцев  никогда  не  встречались,
хотя их виллы отстояли друг от друга не более чем на пятьсот шагов.  Когда
они сходились, то хозяин показывал гостям свои приобретения за год  в  той
области, которая была мила его  сердцу.  Мингер  фан  Толль  больше  всего
дорожил своей  коллекцией  дорогого  фарфора,  мингер  де  Ионге  -  своим
естественнонаучным кабинетом, а мингер фан Стреф - зоологическим садом.
   Откушав чаю в павильоне со своими друзьями, мой хозяин повел  гостей  в
зверинец и спросил де Ионге, побывавшего в Ост-Индии, встречал ли  тот  на
Яве зверей моей породы. Уже  при  первом  беглом  взгляде  на  меня  глаза
владельца естественноисторического кабинета засверкали и бледное лицо  его
покрылось легким румянцем. Я принужден  был  привстать,  мингер  де  Ионге
осмотрел меня со всех сторон, поднял мне лапы,  еще  не  вполне  утерявшие
вида человечьих рук, пощупал шерсть, заглянул в пасть, потрогал череп.
   Мингер фан  Стреф  глядел  на  это  испытание  со  спокойной  гордостью
счастливого  владельца.  После  многократных  разглядываний  и  ощупываний
мингер де Ионге вынужден был дать следующее заключение:
   - Нет, эта порода не встречается на  Яве.  Я  думал  сначала,  что  это
маленький пятнистый олень, который водится на Цейлоне, но строение  головы
противоречит этому  предположению.  В  черепе  есть  что-то  от  обезьяны,
остальное же тело козлиной породы. Тут  ничего  не  поделаешь,  приходится
установить  новое  наименование.  Ваше  приобретение,  мингер  фан  Стреф,
которое   представляет   величайшую   редкость,   следовало   бы   назвать
козло-мартышкой.
   - Я нашел его, - ответил мингер  фан  Стреф,  -  на  греческой  горе  в
незабвенный час. Зевулон,  скажи  Гертрейде,  чтобы  она  приготовила  нам
третий чай из той воды, которую ты привез в кантинах, разумеется, если она
не протухла. Я хочу посмотреть, как она подействует на мингера фан Толля и
мингера де Ионге.
   Он отправился с мингером фан  Толлем  к  гиацинтам,  занимавшим  второе
место в его сердце. Мингер де Ионге попросил разрешения посмотреть еще  на
козло-мартышку. Оставшись со мной один на один, он сказал:
   - Ты - единственный экземпляр: не может быть речи о том,  чтобы  мингер
фан Стреф уступил мне тебя; прислуга неподкупна, а посему я вынужден  тебя
украсть.
   После того как он  произнес  эти  недвусмысленные  слова,  вернулся  из
оранжереи мой повелитель со своим вторым приятелем.
   - Как я вам уже говорил, мингер фан Стреф, - сказал мингер Толль, -  на
Фроу Элизабет живет сейчас один  иностранный  художник  и  химик,  который
открыл  особую  смесь  красок,  позволяющую  воспроизводить   на   фарфоре
подлинную рембрандтовскую полутень. Я хотел поручить ему разрисовать  вазу
в этой новой манере; все  приспособления  к  обжиганию  и  глазурению  уже
готовы, я только сомневался в сюжете, так как я  предпочел  бы  что-нибудь
совсем новое. Мне очень бы хотелось иметь на вазе  вашу  козло-мартышку  в
полутенях, так как ни у кого нет ничего подобного; не окажете  ли  вы  мне
эту добрососедскую услугу и не допустите ли вы моего химика сегодня  ночью
в зверинец. Пусть он при свете фонаря сделает  цветной  набросок  с  этого
зверя.
   - Нет, мингер фан Толль, это невозможно, - возразил  хозяин.  -  Ночной
покой Вельгелегена не должен быть нарушен ни при каких условиях.  Но  ведь
ваш химик может и днем срисовать животное в рембрандтовских полутенях.
   Гертрейда прошла в павильон с чайным прибором.
   - Пойдемте, - продолжал мингер фан Стреф, - я угощу вас, моих друзей  и
соседей, новым сортом чая.
   "Опять тебе суждено быть украденным! - подумал я про себя. - Неужели ты
столь драгоценен?"
   Между  тем  в  павильоне  стало  очень  весело,  но,   разумеется,   на
голландский манер.
   По-видимому,  гиппокренская  вода  не  потеряла  своей  силы  за  время
путешествия. После первой же чашки приятели встали с мест и заходили  взад
и вперед по комнате. В фантастическом  возбуждении,  не  обращая  внимания
друг на друга, де Ионге пытался на ходу воспроизвести па из  менуэта,  фан
Толль выводил курьезным фальцетом национальный гимн, а фан Стреф раздвинул
штору окна, выходившего на канал, и забыл  отметить  на  грифельной  доске
только что проехавший шестой плашкоут.
   Три голландских мечтателя вместо  одного!  Удивительная  вода!  Даже  в
расстоянии часа от Амстердама,  даже  вскипяченная  для  чая,  ты  творишь
чудеса!
   Вскоре эта экзальтация должна была втянуть в свой круг  и  меня,  героя
удивительнейшей биографии,  когда-либо  написанной  на  земле.  Фан  Толль
подошел к окну, выходившему к зверинцу, и пролепетал, обращаясь вниз:
   - После полуночи  я  пошлю  химика  с  подобранным  ключом,  чтоб  тебя
срисовать. Ты  должен,  ты  должен  попасть  на  вазу  с  рембрандтовскими
полутенями!
   Он отступил назад, вместо него появился в  окне  де  Ионге  и  произнес
вполголоса, бросая на меня жадные взгляды:
   - Я прикажу украсть тебя еще до полуночи и тотчас же  сделать  из  тебя
чучело!
   "Чучело?!. Нет, это переходит за границы  чудовищного!  du  sublime  au
rudicule..." - и я потерял сознание.
   Когда я очнулся, перед моей загородкой стоял только мингер фан Стреф, а
рядом с ним Зевулон.
   - Зевулон, - сказал мой хозяин, - гости ушли, и теперь  можно  заняться
тем, чего  не  полагается  делать  при  чужих.  Я  опять  впал  от  чая  в
геликонское настроение. Мне хочется помочь всему миру. Живо, скажи  Грите,
чтобы она тотчас же совершила над неизвестным зверем то, что я приказал ей
сделать с ним завтра.
   - По-видимому, уже ни к чему, - сухо возразил Зевулон. -  Он,  кажется,
опять оживился; смотрите, как он весело скачет.
   Действительно, уже было ни к чему! Ужасная перспектива  превратиться  в
чучело уничтожила одним взмахом все помыслы о самоубийстве, вернула меня к
жизни во  всех  отношениях  и  возбудила  страстную  жажду  жить.  Я,  как
безумный, прыгал по загону, а голландский дворник называл это  веселостью;
я  испускал  ужасающие  звуки,  чтобы  оповестить   моего   повелителя   о
предстоящей потере его драгоценнейшего добра, а слепцы над этим смеялись!
   Они ушли, стало  темно,  Зевулон  запер  ворота.  "Несчастный,  поставь
самострелы и капканы  на  стены,  через  которые  полезут  наемные  убийцы
мингера де Ионге! А через ворота  проникнет  в  худшем  случае  безобидный
химикус,  чтобы   при   свете   своего   безвредного   фонаря   нарисовать
рембрандтовскими полутенями вашу бедную, маленькую козло-мартышку! - рыдал
я. - Как опечалится художник, найдя вместо модели пустое место! Горе тебе,
Вельгелеген, когда ты завтра проснешься и сокровище твое  будет  похищено!
Плачь, плачь, Фроу Элизабет, твоя ваза так и останется неразрисованной!
   Почему бы химику не прийти раньше полуночи, а бандитам де  Ионге  после
полуночи? Тогда бы химик еще рисовал при свете фонаря,  что  отпугнуло  бы
банду, и я по крайней мере выиграл бы одну ночь. О, случай, случай, пьяный
игрок! Безумная загадка бытия, яростная смесь  хаотических  сплетений!  О,
отец, отец, где ты? Спеши сюда спасти столь солоно пришедшегося тебе клопа
от самого ужасного, от последней крайности! Добрый папа, ты любознателен и
много путешествуешь; быть  может,  ты  когда-нибудь  посетишь  кунсткамеру
мингера де Ионге, и что это будет за минута, когда ты увидишь своего  сына
между чучелами выдры и сибирской белки! Впрочем, я забыл, кто я теперь;  я
брежу, - ведь ты меня даже не узнаешь!
   Стать  чучелом!  От  одной  мысли  закипает  мозг  и   лопаются   жилы!
Превратиться в шкуру и паклю! Глупо и тупо смотреть стеклянными глазами  и
вечно чувствовать  проволоку  в  спине  и  ногах  в  качестве  единственно
жизненного стержня! Видеть вокруг себя одни только чучела  и  пользоваться
каким-то сухим бессмертием, созданным камфарой и спиковым маслом!"
   В таких печальных размышлениях прошла часть той знаменательной  в  моей
жизни ночи. При этом острый страх, по-видимому, повлиял на мое тело; когда
я, переживая эти горести, по-человечески хотел ударить себя по лбу, я смог
осуществить это передними лапами; когда я пытался рвать  на  себе  волосы,
они выпадали; кроме  того,  на  моей  морде  происходила  полная  перемена
декорации и перетасовка пасти, носа и глаз, так что кости хрустели.  Но  я
не  обращал  на  это  внимания,  охваченный  страхом  перед   перспективой
превратиться в чучело.
   Около полуночи - за стеной шорох,  карабкание,  сбрасывание  веревочной
лестницы. Какой-то субъект спускается вниз,  осторожно  пробирается  между
бобром и черепахой. Я безмолвно сижу (ибо  я  уже  опять  могу  сидеть)  и
вырываю остатки меха; его грубая лапа хватает меня - и  айда  через  стену
вместе со мной! Я вишу у него в руках и трепещу всем телом.
   - Какого черта! Что это я такое схватил? Ведь это же не...  -  бормочет
он, сделав несколько шагов вдоль канала по направлению  к  усадьбе  Чудный
Вид.
   Но не успел он договорить, как ему навстречу бросается человек,  кричит
голосом, порожденным самой добродетелью:
   - Стой, вор, я видел, как ты перелез через стену! - и нападает на  него
со шпагой в руках. Вор  бросает  меня  -  ибо  грех  лишен  мужества  -  и
пускается бежать. Я падаю в канал, мой бесценный  спаситель,  все  еще  со
шпагой в руке, бросается за мной и вылавливает меня оттуда.
   - Как! Голый ребенок? - восклицает он и несет дитя, у  которого  голова
закружилась от всех этих перипетий, к фонарю, горящему в ста шагах от того
места.
   При свете этого фонаря я смотрю в лицо спасителю и... кто  поймет,  кто
поверит, кто  расскажет,  что  я  испытываю?  Это...  мой  отец,  мой  так
называемый отец!
   Радость производит то, чего не могли достигнуть ни страх, ни  горе.  Ко
мне возвращается дар речи, и я восклицаю, правда еще слегка мекая, но  все
же вполне вразумительно:
   - Отец! Отец! Я твое дитя!
   Обливаясь горючими слезами, я прижимаюсь к его груди; он  узнает  меня,
как я его узнал, и - молчите, губы! Падай, занавес, над  этой  неописуемой
сценой!
   Не говоря ни слова от умиления, сует он меня снова в свой левый карман.
Я узнаю его натуру. Все милые воспоминания опять всплывают передо  мной  в
этом кармане; там имеется остаток завтрака, я пытаюсь его  съесть,  и  это
мне  удается:  я  снова  могу  есть  хлеб  и  колбасу!  Я  опять  человек,
образованное дитя образованных родителей! Но как это случилось?
   Отец несет меня в усадьбу Фроу Элизабет. Это он  -  тот  добрый  химик,
который остановился у мингера фан Толля, который должен был прийти ко  мне
с отмычкой, которому было поручено срисовать меня после полуночи при свете
фонаря; но, влекомый необъяснимым беспокойством (ибо в нем бурно  забилось
сердце отца), он собрался еще до полуночи, захватил с собой шпагу, так как
приключение все же было связано с некоторой опасностью,  и  таким  образом
сделался у канала свидетелем моего похищения.
   Не могу уже точно припомнить, как я сумел понять первые объяснения этой
удивительной истории. Отец бормотал что-то в  карман,  я  бормотал  ему  в
ответ   из   кармана,   -   словом,   мы   объяснялись   друг   с   другом
нечленораздельными звуками.
   - Почему, отец, ты не поднял шума, когда  увидал,  как  вор  перелезает
через стену? - спросил я, когда мы слегка успокоились.
   - О, сын мой, когда дело идет о спасении  человека,  то  случаются  еще
более невероятные вещи, чем то, что я дал вору войти и выйти.  Только  при
таких невероятных обстоятельствах  ты  и  мог  быть  спасен;  потому  что,
подними я шум, проснулась бы вся усадьба Вельгелеген, ворота оказались  бы
под надзором, я бы тебя никогда не увидел, и ты остался бы в руках мингера
фан Стрефа.
   Я вполне удовлетворился этим ответом.
   Ведя такие и подобные разговоры,  мы  прибыли  в  Фроу  Элизабет,  отец
дернул звонок и разбудил привратника, который отпер ему комнату.
   При свете восковых свечей и алебастровых ламп мы  впервые  обнялись  на
свободе.
   - Как я выгляжу, отец? - было моим первым вопросом.
   - Отвратительно, сын мой, - ответил отец. - Твое  лицо  в  удивительном
беспорядке, можно подумать, что  нос,  рот  и  глаза  напились  допьяна  и
проснулись не на своих местах. Прежде  всего  следует  окарнать  уши,  они
слишком пышно растут к небу; на конечностях у тебя излишние клочки  волос,
и голос  какой-то  грохочущий,  точно  ты  был  в  учении  у  трубача.  Ты
напоминаешь  мне  беспорядочно  разбросанную  библиотеку   или   гардероб;
отдельные  составные  части  твоей  персоны  имеются,  не  хватает  только
гармонии.
   - Это пустяки, отец, - сказал я, подойдя к зеркалу и увидев в нем  себя
более или менее похожим на человека.
   Он горел нетерпением узнать мои приключения. Я рассказал их ему в самых
общих чертах. Он думал, что мне это приснилось.
   - Взгляни на меня, - воскликнул я, - и тогда скажи,  был  ли  это  сон?
Самым большим чудом было последнее, - заключил я свое сообщение. - Если  в
нас сохраняется хоть одна искорка человеческого и если  при  этом  из  нас
собираются  сделать  чучело,  то  искорка  эта  разгорается,   и   человек
реставрирует себя изнутри. В  глубинах  страха,  ужаса,  отчаяния  я,  так
сказать, вторично родил из себя человека и путем душевной  борьбы  сбросил
звериные покровы.
   - Ну, а теперь облачись в приличные покровы! - воскликнул отец, подошел
к комоду и извлек оттуда белые шаровары, красный колет, маленькую жестяную
саблю и тюрбан.
   Боже милостивый! Это была янычарская кадетская форма.
   - Где ты ее нашел? - спросил я.
   - В греческих горах, по которым я  рыскал  в  отчаянии,  как  Церера  в
поисках Прозерпины, - ответил он. - Я нашел их на склоне  утеса  и  решил,
что тебя съел хищный зверь.
   - Но почему ты так думал, отец, ведь на одежде не было следов крови?
   - Разве зверь не мог выесть тебя  из  брюк?  -  ответил  он,  несколько
недовольный моими критическими сомнениями.
   Затем он рассказал мне свою историю. Она была  проста.  В  отчаянии  от
моего исчезновения и потеряв всякую надежду меня найти, он  еще  усерднее,
чем раньше, отдался своим химическим и физическим занятиям  и  тут,  между
прочим, открыл и тот секрет изготовления красок, который  привлек  к  нему
интерес голландца фан Толля. Печаль не позволила ему ужиться на родине, он
блуждал по странам Европы, - мрачный, истерзанный художник. По  дороге  он
встретил много коллег. Судьба свела  нас  благодаря  самому  удивительному
сцеплению обстоятельств. Он вышел ночью, чтобы зарисовать козла,  а  обрел
сына.
   Мы покинули Фроу Элизабет еще до рассвета, так как  отец  понимал,  что
роль его в этой усадьбе кончилась,  поскольку  он  не  мог  выполнить  для
владельца заказанного рисунка. Мы  воспользовались  первым  плашкоутом  на
Амстердам, а там первой возможностью добраться  до  Боденвердера.  Пока  я
сидел в коляске, или, точнее, по-прежнему в кармане, мне пришла  тягостная
мысль о г-же фон Мюнхгаузен, супруге моего родителя. Я  сообщил  ему  свои
опасения и добавил:
   - Не случится ли с нами то же, что с мингером фан Стрефом у  ворот  его
виллы, и не отправят ли нас во вторичное путешествие?
   - Нет, сын мой, - ответил  он,  -  эта  славная  женщина  умерла  шесть
месяцев тому назад; я похоронил ее и долго оплакивал.
   Я тоже почтил ее память несколькими посмертными слезами.
   В Боденвердере отец всецело посвятил себя моему воспитанию.  Хотя,  как
явствует из этого рассказа, я  уже  в  раннем  младенчестве  говорил,  как
книга, тем не менее в моих познаниях  не  было  связности;  эту  связность
предполагалось теперь выработать. Первоначально мы думали о том  -  ибо  я
тоже принимал участие в выработке плана моего воспитания, - чтобы  сделать
из меня взрослого мужа по системе Лоринзера (*86) при помощи одних  только
домашних  и  хозяйственных  познаний,  без  греческого  и  латыни;  однако
возникло опасение, что я при этом методе впаду в прежнее  состояние  и  не
довоспитаюсь даже до козла, а разве только до барана. Поэтому мы  оставили
Лоринзера в покое и мое образование пошло по тому пути, который я описал в
одном из предыдущих рассказов.
   Мы еще часто возвращались к подробностям моего приключения.
   - Скажи мне, сын мой, какое историческое поучение выводишь ты  из  этих
невероятных происшествий? - спросил меня однажды родитель.
   -  Отец,   эта   история   выше   всяких   поучений,   -   ответствовал
Мюнхгаузен-дитя. - Но если тебе непременно хочется извлечь из нее  мораль,
то это та простая истина, которая известна каждому студенту, а именно  что
сын должен всегда рассчитывать на карман отца.
   Тут  старый   барон   сделал   последнюю   попытку   остановить   поток
мюнхгаузеновских воспоминаний, но силы его были надломлены. У  Мюнхгаузена
опять хватило настойчивости духа ему противостоять, ибо не успел  владелец
замка раскрыть рот, как г-н фон Мюнхгаузен  развернул  вторую  рукопись  и
начал читать историю "О духах внутри и вокруг Вейнсберга".
   Когда он дочитал и ее, старый барон, обессиленный напряжением последних
суток и вздорными рассказами своего гостя, спал крепким и  здоровым  сном.
Барон  Мюнхгаузен  остановился  торжествующе  возле   кресла   спящего   и
воскликнул приглушенным голосом:
   -  Наконец-то  я  тебя  доконал,   старый   полуночник   и   нарушитель
общественного  спокойствия!  Впрочем,  -  продолжал  он  серьезно,  -  мое
пребывание в замке становится рискованным. Теоретически можно рассказывать
людям сколько угодно таких вещей, которые чернь называет враками, но  горе
тому, кто втемяшит им в  голову  что-нибудь  такое,  за  что  уцепится  их
эгоизм. Они уверуют в это, уверуют, и вот - ученики  уже  загоняют  своего
учителя в тупик! Боюсь, не допустил ли я ошибки,  ляпнув  про  Акционерное
общество  по  сгущению  воздуха;   эта   ошибка   может   оказаться   хуже
преступления.



        ДЕСЯТАЯ ГЛАВА
   <b>Общество замка Шник-Шнак-Шнур начинает разлагаться на свои элементы</b>

   В  течение  всего  дня,  когда  старый  барон  без  устали   гонял   по
окрестностям, а барышня испытывала  недомогание,  учитель  пилил  и  рубил
дрова. На следующее утро письмоносец спозаранку поднял его  с  соломенного
ложа и вручил ответ от члена училищного совета  г-на  Томазиуса,  которому
учитель очень обрадовался. Он тотчас же  накинул  свою  пелерину,  очистил
беседку от всех следов жилья и привел в порядок имевшуюся там мебель, т.е.
придвинул стол к стене и подсунул под него скамейку; после этого он не без
труда и напряжения мысли начертал на стене следующие строки:
   "Я, Христофор Агезель, некогда учитель в Геккельпфифельсберге, пробыл в
сем месте девять месяцев в тяжелой болезни, причина коей  была  непонятная
грамматика. После того как  всемилостивый  господь  вернул  мне  здоровье,
покидаю я с благодарностью и надеждой на  будущее  сие  место,  в  коем  я
пережил много счастливых часов.

   Какое райское блаженство
   Рассудок снова обрести!
   Сие святое совершенство
   От бредней может нас спасти.
   Храни свой ум, и будешь ты,
   Как гость с небесной высоты".

   После этого свидания с Музой учитель направился в парк,  где  над  всем
одичанием и запустением сияло безоблачное небо; он  бросил  благодарный  и
прощальный взгляд на необстриженные тисы, на Гения Молчания, на  флейтиста
без флейты и дельфина без фонтана и пошел в замок, чтобы сообщить  хозяину
о своем решении.
   У  старого  барона  еще  болела  голова  от  фантастических   рассказов
Мюнхгаузена. Чтобы отделаться от  этих  химер,  он  отказался  от  обычной
утренней прогулки по парку и, встав с постели, прямо направился в судебную
комнату. Там, сидя за столом, он смог собрать свои мысли.
   Поставив локоть на стол и подперев рукой голову, он сказал:
   - Отлично вижу, куда это клонится. Он раскаивается, что в  неосторожный
момент выдал тайну сгущения воздуха и хочет теперь увильнуть от  меня  при
помощи бессмысленнейших побасенок.  Нет,  мой  умный  друг,  это  тебе  не
удастся! Я знаю, к счастью, твое слабое место  и  в  соответствии  с  этим
построил план действий. Между друзьями должна царить откровенность; я буду
поступать согласно этому принципу и постараюсь проникнуть  в  твои  тайны,
неудержимый анекдотист!  Непонятно,  откуда  он  берет  весь  этот  вздор,
вероятно, он вел странную жизнь; между прочим, мне мерещится,  что  я  уже
где-то его видел, не знаю только где?
   Учитель поднялся на  чердак,  почтительно  пожелал  своему  покровителю
доброго утра и без всяких предисловий попросил у него какой-нибудь  старый
поношенный сюртук. Барон с удивлением спросил, почему  сюртук  понадобился
ему именно теперь, когда он  столько  времени  довольствовался  коричневой
пелериной; на это учитель ответил, что в уединении ему достаточно  было  и
пелерины, но что теперь это одеяние ему больше не  подходит,  так  как  он
собирается принять участие в общественной жизни, где признают одни  только
сюртуки.
   - Вчера, - продолжал он, вынимая письмо, - я написал своему  уважаемому
начальнику, члену училищного совета г-ну Томазиусу, изложив ему откровенно
мое  прежнее  и  теперешнее  душевное  состояние;  я  просил   его   снова
предоставить мне должность учителя, так как  я  вполне  способен  занимать
таковую, но не в селе, где введена эта ужасная  грамматика,  а  где-нибудь
далеко в горах, куда этот бич божий еще не проник.
   На это мой почтенный начальник ответил с обратной почтой, что  если  он
при личном свидании убедится в правдивости моих  утверждений,  то  я  могу
тотчас же вернуться в Гаккельпфифельсберг, так как  недавно  пришлось  там
сместить моего  преемника,  тоже  не  сумевшего  справиться  с  означенной
грамматикой; он, правда, не сделался жертвой собственного воображения,  но
от огорчения и беспокойства предался пьянству и недопустимому  распутству.
Не к чему  мне  также  опасаться  грамматики,  ибо  таковая  отменена  при
новейшем изменении учебного плана. Поэтому,  глубокочтимый  благодетель  и
покровитель, я  явился  сюда,  чтобы  поблагодарить  вас  самым  искренним
образом за проявленное ко мне великодушие, попросить у вас  об  упомянутом
последнем даре и почтительно откланяться, надеюсь, не навеки.
   Старый барон проникся изумлением с головы до пят.
   - Разве, г-н Агезилай, вы...
   - В полном уме, г-н барон, - прервал его выздоровевший  учитель.  -  Но
настоятельно прошу вас называть меня отныне Агезелем, ибо Агезель  я  был,
Агезель я семь и Агезелем я буду присно и вовеки.
   - Невозможно выдержать! - воскликнул старый барон и  в  сердцах  ударил
кулаком по судейскому столу. - Вчера  Мюнхгаузен  врет  мне,  что  он  был
козлом и с отчаяния снова сделался человеком, а сегодня в действительности
и воочию я вижу, как  сумасшедший  стал  нормальным.  Ни  на  кого  нельзя
положиться и самому можно спятить, если не иметь столько дел в голове.
   - Мне очень жаль, что я огорчил  своего  благодетеля,  -  мягко  сказал
учитель. - Это, с вашей точки зрения,  неприятное  происшествие  произошло
вполне естественно, и все высокочтимые обитатели  замка  принимали  в  нем
участие.
   - Что? Естественно?.. Нехорошо, учитель, повторяю я вам. Почему  вы  не
могли остаться тем, чем вы были? Зачем вы теперь убегаете? Мы  жили  здесь
так согласно, привыкли друг к другу, поддерживали один другого,  а  теперь
эта прекрасная цепь разорвана.
   - Единственное, что омрачает мою радость по поводу восстановления моего
"я", - это необходимость вас покинуть, - ответил учитель. - Ваша  милость,
я неповинен в том, что обрел рассудок. Тому виною отсутствие признания  со
стороны окружающих. Никто из вас меня не признавал.
   С первого момента, как я имел честь  явиться  к  вам,  я  не  нашел  ни
сочувствия, ни возражения ни с вашей стороны, ни со стороны  баронессы  по
поводу моей идеи о спартанском происхождении и образе жизни, но ко мне и к
моей причуде отнеслись, как к чему-то безвредному и недостойному внимания.
Эта холодность выросла в обидное равнодушие, когда барон  фон  Мюнхгаузен,
да благословит его господь, стал гостем замка Шник-Шнак-Шнур. В  то  время
как он потакал чувствительности баронессы, то превозносил, то задевал ваши
тайносоветнические  убеждения  и  вы  оба  обменивались   с   ним   своими
необыкновенными мыслями, никто не обращал  внимания  на  фантазии  бедного
сельского учителя...
   - Вы позволяете себе оскорблять меня, учитель! - крикнул старый  барон.
- Из ваших слов следует, будто я сам...
   - Не толкуйте этого превратно, благодетель, - прервал его тот.  -  Язык
со  своими  капризами  рождает  иногда  такие  лукавые  обороты,   которые
говорящий никак не мог иметь в виду. Из моих слов ничего не следует;  моим
единственным намерением было открыться вам. Не встретив  ни  сочувствующей
похвалы,  ни  закаляющего  противоречия,  цветок  моего  безумия   (говоря
образно) был лишен оплодотворяющего дождя и бури, которые укрепляют  корни
в земле. Поэтому он должен был постепенно увянуть,  засохнуть  и  умереть.
Это давно во мне назревало; если бы вы не считали ниже своего  достоинства
понаблюдать за мной поближе, вы бы заметили, что я давно стал  молчалив  и
задумчив. Я чувствовал, как с каждым днем бледнеет  и  обесцвечивается  во
мне спартанская идея.  Откровенное  заявление  барона  фон  Мюнхгаузена  в
прошлую ночь окончательно доконало  ее,  и  с  тех  пор  я  стал  сельским
учителем Агезелем, немцем низкого происхождения.
   Всякий человек, благодетель, нуждается в признании. Без него - проявись
оно даже в самых бешеных нападках - величайший герой и возвышеннейший поэт
перестают  быть  героем  и  поэтом.  Нехорошо,  когда   равнодушные   люди
предоставляют такого страдальца его собственному сознанию, так как  именно
самые лучшие и способные души постоянно  сомневаются  в  себе  и  держатся
такого  высокого  мнения  о  других,  что  их  оценку  считают  для   себя
приговором. Мертвое равнодушие окружающих может погубить любые качества.
   И безумец, г-н барон, нуждается в признании, для  того  чтобы  остаться
безумцем. Либо надо его связать и надеть  на  него  смирительную  рубашку,
либо обращаться с ним в духе его безумия. А если его  не  трогать,  то  он
скоро обретет разум, хочет ли он того или нет.
   - Учитель, вы высказали великую мысль! - воскликнул старый барон.  -  В
таком случае всякое сумасшествие...
   - ...Было бы быстро излечено, может быть, совсем уничтожено  на  земле,
если бы никто не обращал на него внимания, - сказал учитель. -  Эта  мысль
не только касается  частной  жизни,  но  достойна  того,  чтобы  князья  и
правители  взвесили  ее  как  следует.  Шум  и  крик,  поднимаемый  вокруг
абсурдных идей и поступков, возникает большей частью не из-за отвращения к
ним, а потому что в каждом человеке сидит безумец,  которого  он  ощущает,
любит и хочет оберечь.
   Он устраивает такой тарарам вокруг безумия своего ближнего или,  точнее
говоря, посвящает ему так много внимания, потому что думает про себя: "Как
ты хочешь, чтобы с тобой поступали, так и сам поступай с другими".
   Старый барон опять подивился мудрости учителя, которая не покинула  его
и теперь, после того как к нему вернулся обыкновенный человеческий  разум.
Когда владелец замка высказал нечто в этом роде, то учитель  заметил,  что
это глубокомыслие,  которое  ему  во  всяком  случае  не  очень  пристало,
вероятно, является остатком его прежнего состояния,  но  что  он  надеется
освободиться и от него и сделаться обыкновенным человеком в полном  смысле
этого слова.
   Владелец замка, убедившись, что его гость серьезно решил  расстаться  с
ним, позволил ему выбрать необходимое среди поношенного платья,  висевшего
на колышках в судебной комнате. Учитель долго был в нерешительности, взять
ли ему коричневый фрак или  фиолетовую  бекешу  с  бархатной  выпушкой,  и
наконец остановился на бекеше, потому что она лучше выдерживает дождь, чем
фрак.
   В ту минуту, когда он снимал ее с колышка, в судебную комнату  вошел  с
испуганным видом Карл Буттерфогель.
   - Ваша милость, - сказал он, - прохожу я сейчас по комнате, что налево,
где вы храните фамильные документы, и вижу: стена,  что  против  фронтона,
дала большущую трещину, а потому, верно, фронтонная стена еще поддалась и,
пожалуй, уже начала захватывать крышу.
   - Отлично, - возразил старый барон. - Я бы хотел,  чтобы  только  часть
дома рухнула, не  подвергая  никого  из  нас  опасности,  ибо  тогда  твой
господин принужден был бы взяться за дело и предварительно позаботиться  о
ремонте замка.
   - Но пока что я не прочь выбраться отсюда, - сказал слуга, -  и  пришел
просить у вашей милости разрешения занять жилье, что на горке, так как г-н
учитель его покидает; было бы жаль, если бы такая приятная летняя квартира
пустовала, а моя теперешняя дыра находится как раз у треснувшей стены,  и,
кроме того, я люблю свежий воздух и зелень и не прочь побыть сам с  собой,
да и их милости, баронессе, удобнее там со мной без помехи  разговаривать;
и если человеку негде спокойно поесть свою колбасу, то весь  домашний  уют
летит к черту, а к тому же ваша милость устроили  здесь  наверху  судебную
комнату и...
   - Замолчи, замолчи! - крикнул старый барон. -  Причины  растут  у  тебя
точно ежевика, как говорится в  одной  английской  комедии;  достаточно  и
половины того, что ты наговорил. Ты трус и, как все люди простого  звания,
думаешь только о своей драгоценной жизни. А я-то разве  не  сплю  рядом  с
перегнившей стеной? Впрочем, переезжай туда; мне  даже  приятно,  что  там
будет жить кто-нибудь, кто так или иначе принадлежит  к  нашему  дому:  ты
будешь служить возмещением за потерю учителя.
   Последний собрался уходить. Старый барон  не  без  умиления  подал  ему
руку, которую тот облобызал со слезами благодарности.
   - Да вознаградит вас господь за все добро, которое вы  мне  сделали!  -
воскликнул он. - Да благословит он ваши дни и ниспошлет успех  всем  вашим
намерениям!
   - Учитель, - сказал старик и торжественно положил ему руку на плечо.  -
Если зрело подумать, то вы уходите в подходящий момент. Крупные перемены в
жизненных  обстоятельствах  действуют   всегда   разрушающе   на   прежние
отношения. Замку предстоит стать ареной серьезных начинаний, с которыми вы
бы не ужились и среди которых чувствовали бы себя неуютно.
   Между нами (не говорите только  никому!),  я  больше  не  очень  дорожу
званием тайного советника. Знаете ли  вы,  что  такое  воздух?  Если  ваше
школьное здание обветшает, то скажите мне об этом откровенно;  вам  пойдут
навстречу и дадут материал по себестоимости. Невероятно то, что  мы  здесь
затеваем, и все-таки это правда, ибо кавалер заверил в этом кавалера, и из
нечистот делают теперь свет, а из того, что выливалось на помойку,  сахар.
Еще одно: ваша дорога идет мимо Обергофа, спросите там, не  знают  ли  они
чего-нибудь про Лизбет: она хотела  переговорить  со  Старшиной.  Я  очень
скучаю по девочке, в особенности теперь, когда  я  могу  порадовать  ее  и
обещать ей, что обеспечу ее будущее.




        ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ДУХИ ВНУТРИ И ВОКРУГ ВЕЙНСБЕРГА


        ПЕРВАЯ ГЛАВА
   <b>Богадельня св.Юлия и две старухи (*87)</b>

   Приехав в Вюрцбург,  я  тотчас  же  направился  в  богадельню  св.Юлия.
Великолепное здание, чистота и тишина обширных дворов, коридоров и  залов,
довольный  вид  стариков  и  выздоравливающих,  гревшихся  на  солнышке  в
приветливом саду, - все это произвело на  меня  благотворное  впечатление.
Меня провели в погреб, где я оценил деятельное человеколюбие  Юлия  Эхтера
фон Меспельброна  (*88),  выпив  в  его  память  бутылку  лейстенского  из
собственных виноградников богадельни. Я сделался  разговорчивым,  ключник,
помогавший мне пить, - тоже; слово за слово завязался разговор, и я сказал
ему:
   - Здесь так приятно, что, право, хочется  быть  стариком  или  больным,
чтобы остаться у вас.
   - Да, недурно  живется  в  богадельне  св.Юлия,  -  благодушно  ответил
ключник и погладил себя по животу.  -  У  нас  лучшие  запасы,  и  всякий,
нуждающийся для своего здоровья в тяжелом,  огненном  вине,  получает  его
бесплатно, даже если бутылка стоит пять или  шесть  гульденов.  Но  обычно
каждому мужчине и каждой женщине  отпускается  ежедневно  кружка  местного
вина, а также хлеб, мясо и овощи, сколько сможет осилить.
   Поэтому, попав сюда в пансионеры, люди становятся здоровыми, спокойными
и веселыми, как бы больны и раздражительны они ни были до  этого.  Ссор  и
дрязг у нас почти не бывает, и неслыханно, чтобы  кто-либо  из  богадельни
захотел вернуться в мир, за исключением одного случая,  о  котором  еще  и
сейчас говорят, хотя тому немало лет.
   Я осведомился об этом неслыханном случае и узнал, что как-то давно  две
старухи, которые постоянно торчали вместе, болтали и шушукались, удрали из
богадельни и с тех пор не были разысканы. Никаких трупов ни в Майне, ни  в
Таубере, ни дальше в Кохере в то время найдено не было; на  родине  старух
тоже не оказалось, и все поиски остались тщетными;  в  богадельне  решили,
что их земля проглотила. Я спросил,  было  ли  в  этих  старухах  что-либо
необычайное; на это ключник ответил отрицательно и добавил, что  это  были
две самые обыкновенные старые бабы.
   Тем не менее событие имело в этом  кругу  такой  вес  и  значение,  что
подлекарь и надзиратель, зашедшие в  погреб  во  время  нашего  разговора,
узнав о его предмете, тоже высказались по этому поводу. Мне пришлось таким
образом  еще  дважды  выслушать  историю  о  двух  убежавших  старухах   с
различными дополнительными подробностями, которые были известны  подлекарю
и надзирателю. Так, последний рассказал, что шушуканье и  болтовня  матери
Урсулы  и  матери  Беты  вертелись  исключительно  вокруг  всяких   бабьих
россказней, в которых они были неисчерпаемы.
   В рассеянности я раскрыл книгу, лежавшую на столе, и увидел  знаменитую
"Ясновидицу из Префорста" (*89).
   Я чрезвычайно удивился, так как заметил это же произведение  и  в  двух
других помещениях богадельни.
   - Эге, - сказал я помощнику, - вы тоже занимаетесь здесь этими  вещами?
Это меня радует; мы могли бы в таком случае  вечерком,  когда  вы  кончите
дела, поболтать об этом часок-другой в харчевне, как два специалиста, если
вы сделаете мне честь быть моим  гостем.  Я  наполовину  доктор;  но  (бог
ведает, как это случилось) у меня что-то не  клеилось  с  рецептами,  и  я
перешел на тайные, священные и мистические средства, чтобы по  возможности
вызвать проникновение высшего мира в наш мир. Парочка  мерцаний,  немножко
сферической музыки или  необъяснимый  выстрел  мне  иногда  удавались,  не
говоря уже о мелочах, вроде того, чтобы читать письма  пупком  или  видеть
сквозь толстые доски.
   Но до подлинно больших дел, до настоящих связанных  явлений  срединного
царства я не дошел,  и  потому  я  хотел  направиться  теперь  к  истинным
мастерам, а именно в Вейнсберг, чтобы постигнуть самую суть.
   Мне было бы особенно приятно, если бы я еще  по  дороге,  в  Вюрцбурге,
встретил человека, от которого я мог бы ожидать разъяснения и  поучения  в
этой трудной области.
   - Вы ошиблись во мне, сударь, - ответил подлекарь. - Я не занимаюсь  ни
духами,  ни  ясновидением.  Когда  целый  день  возишься   с   острыми   и
хроническими болезнями, вполне  конкретными  страданиями,  вроде  подагры,
чахотки, хлороза, то не находишь времени ни для высшего, ни для срединного
царства; я должен также сказать, что первое из них никогда не проникало  в
нашу больницу и что мы вполне удовлетворяемся  хиной,  исландским  ягелем,
ртутью  и  подобными  лекарствами.  Что  касается  нескольких  экземпляров
"Ясновидицы",  которые  вас,  вероятно,  удивили  при   посещении   нашего
заведения,  то  происхождение  их  довольно  странное.  А  именно  в  один
прекрасный день в  богадельню  была  прислана  целая  дюжина  таковых  без
всякого сопроводительного письма, и мы не могли никоим образом установить,
кто сделал нам этот странный подарок - я говорю  подарок,  так  как  никто
никогда не потребовал от  нас  платы.  Какой-то  неизвестный  сунул  пакет
привратнику в руки и исчез.
   Тут без всякой задней мысли у меня вырвался нелепый вопрос:
   - Были ли еще в богадельне столь любезные  вам  старухи,  когда  аноним
вручил вам это произведение?
   Ключник,  подлекарь  и  надзиратель  призадумались  и  затем   ответили
единогласно:
   - Нет, это было значительно позже; прошло уже несколько лет с тех  пор,
как старухи удрали.



        ВТОРАЯ ГЛАВА
   <b>Первое знамение высшего мира</b>

   На другой день я отправился через Мергентгейм,  Кюнцельсау,  Эринген  в
Гейльброн (*90). Я прибыл туда, когда уже начинало темнеть.
   - Далеко ли до Вейнсберга? -  спросил  я  возчика,  гнавшего  по  улице
телегу.
   - Два часа, - гласил ответ.
   "Ого, - подумал я, - было бы странно, если бы я уже здесь на что-нибудь
не наткнулся.  Последние  слабые  проявления  Вейнсбергского  пандемониума
должны доходить, по крайней мере, до  этого  места.  Поэтому,  Мюнхгаузен,
держи ухо востро!"
   В  то  время  Мюнхгаузен  уже  больше  не  был  образованным   ребенком
образованных  родителей,  а  был  юношей,  мечтательным   юношей,   полным
предчувствий и тоски по потустороннему миру. Я стал держать ухо востро - и
действительно на  кое-что  наткнулся.  Возле  церкви  св.Килиана  течет  в
углублении родник, от которого Гейльброн получил свое  название,  так  как
некогда один швабский герцог исцелился его водой. Я спустился по  ступеням
между каменными перилами и присел на камень против труб,  из  которых  бил
источник. Вскоре я ощутил холод в нижней части  тела,  да  и  сверху  тоже
повеяло прохладой.
   - Готово! - сказал я себе. - Вы уже здесь, духи? Я слышу ваше дыхание.
   Я посидел еще некоторое  время  и  почувствовал,  что  холод  и  веяние
усилились и наконец превратились в настоящий  ветер.  Пощупав  камень,  на
котором сидел, я обнаружил сырость, из чего  заключил,  что  души  усопших
проявляют себя во влаге. Я направился в гостиницу, где  уже  были  зажжены
огни. По дороге ветер, свист и сырость еще увеличились, и стоявший в своей
конторе гейльбронский экспедитор, стесненный  рамками  своей  церебральной
системы, сказал:
   - Паршивая погода!
   В гостинице я ел серую куропатку с салатом. Куропаток они сервируют там
очень мило: с  необщипанной  головой  и  бумажным  воротником  на  шее.  Я
расспросил о Вейнсберге  старшего  кельнера,  показавшегося  мне  разумным
человеком, и  узнал,  к  своей  радости,  что  там  теперь  царит  большое
оживление и что срединное царство разгулялось вовсю.
   - Нет ли у вас здесь комнаты с привидениями? - спросил я по секрету.
   На это старший кельнер ответил,  что  ввиду  все  растущего  спроса  со
стороны любителей из приезжих он давно советовал хозяину устроить номер  с
духами, но тот отказался, так как считает, что это преходящая мода  и  что
такая потусторонняя комната может повредить репутации его заведения.
   - Поэтому я завел по собственному почину помещение, где по крайней мере
по ночам немного стучит и шуршит, и  если  вы  прикинете  к  счету  лишний
гульден, то оно к вашим услугам, - шепнул он мне.
   Я с радостью согласился, но должен был обещать ему блюсти это в тайне.
   - Если история с комнатой выйдет наружу, - сказал он,  -  то  я  лишусь
должности или принужден буду уплатить такой налог, какого ни один  дух  не
окупит. Раньше я вел небольшую торговлю мылом, зубными щетками,  туалетной
водой и патентованными бритвами, как это принято в гостиницах,  но  налоги
меня душили, а потому я бросил это дело  и  завел  в  качестве  негласного
приработка комнату со стуками.
   Мы прошли в заднюю часть дома и оттуда направились через темный проход,
где стоял всякий скарб и винные бочки, в маленькую пристройку, в  которой,
вероятно, помещалась и прачечная, так как из ее  открытых  окон  доносился
запах мыла. Там  старший  кельнер  отпер  одну  из  комнат,  где  оказался
великолепно застоявшийся воздух. Он  хотел  извиниться  за  духоту,  но  я
прервал его и сказал ему, что он не знает своего  ремесла.  Именно  такие,
отдающие  плесенью  и  удушливые  испарения  являются   самой   подходящей
атмосферой для духов.
   Все там было,  как  полагается  в  помещении,  в  котором  обосновались
кернбейсер-эшенмихелевские (*91) чудеса: стены  выглядели,  как  трухлявые
рожи демонов, а на потолке духи оттоптали штукатурку. Я отпустил  старшего
кельнера, повесил платье на  гвоздь,  почувствовал  после  хорошего  ужина
знаменательное действие нервов живота, а после этого способность к высшему
созерцанию, потушил поэтому свечу и налетел в темноте  на  весьма  грубого
духа, который на ощупь походил на угол стола. Затем я улегся в  постель  и
некоторое время все было тихо. Странным казалось мне только то, что голова
моя уходила все ниже, а ноги поднимались кверху. "Ага, беспокойные грешные
твари, - подумал я, - вы вытаскиваете подушку оттуда,  где  ей  полагается
быть, и суете ее туда, где она вовсе  не  у  места".  Но  мне  не  удалось
поразмыслить над этими штуками демонов, так как  внезапно  сквозь  дверную
щель замерцал свет; казалось, что кто-то поднялся по лестнице рядом с моей
комнатой и затем улегся спать надо мной. Я крикнул громким голосом:
   - Если ты не вейнсбергский дух, а кухонный мужик, то откликнись!
   Никто, однако, не откликнулся; только вскоре я услышал, что дух страшно
храпит. Затем снова наступило молчание, длившееся  около  часа,  во  время
которого я не закрывал ни  глаз,  ни  ушей,  как  заяц.  Вдруг  я  услышал
какой-то сыплющийся звук у  стены,  где  висело  мое  платье,  а  затем  -
падение. Одновременно я почувствовал, как поднялась пыль.
   - Тише, демоны! - крикнул я. -  Довольно  для  первого  знакомства.  Вы
объявляли о себе дождевыми каплями,  вытаскивали  подушку  из-под  головы,
топтались, как кухонный мужик, и подымали пыль, а теперь оставьте  меня  в
покое, ребята, мне хочется спать.
   Действительно, духи присмирели после  этого  окрика,  и  я  заснул.  Но
проснулся я еще до рассвета от  тяжелого  удушья,  вызванного  испарениями
демона, равно как и тем, что я лежал головой вниз, а ногами кверху.  Кровь
прилила к голове, и мне казалось, что я сейчас задохнусь, но  я  продолжал
лежать тихо и подумал: "Если ты задохнешься,  то  задохнешься  как  жертва
высших познаний". Однако рассвело, прежде чем я задохся, и  я  увидел  еще
более поразительное чудо, чем если бы духи вытянули у меня подушку  из-под
головы. По-видимому, они перевернули меня во время сна. Я лежал головой  к
ногам, а ноги покоились на  подушке.  Человек,  стесненный  рамками  своей
церебральной системы, сказал бы, что я вечером улегся шиворот-навыворот. Я
встал и увидел, что слышанный мною звук произошел от падения моего платья,
которое духи сбросили со стены вместе с гвоздем.  Вытянуть  гвоздь  им  не
стоило больших усилий, так как стена, как  я  уже  сказал,  была  довольно
трухлявая.
   Я выпил кофе, а после,  за  вторым  завтраком,  бутылку  аффенталера  и
почувствовал, что вера моя достаточно укрепилась;  затем  я  дал  старшему
кельнеру  условленный  гульден,  обещал  отрекомендовать  всем   любителям
высшего мира комнату возле прачечной с  самой  лучшей  стороны  и  покатил
навстречу голубым горам, между которыми лежит Вейнсберг.



        ТРЕТЬЯ ГЛАВА
   <b>Магический портной</b>

   Недалеко от Вейнсберга на узкой дороге, проходившей по  долине,  откуда
ясно виднелся Вейбертрейе, я заметил человека, который,  покачиваясь,  шел
перед моей коляской; его можно было принять за пьяного, так как он шатался
из стороны в сторону самым удивительным образом и, после некоторых попыток
удержать  почву  под  ногами,  свалился  в  овраг.  Его  положение   среди
подорожников, крапивы  и  чертополоха  не  было  положением  обыкновенного
человека, так как он упал совершенно симметрично, а именно: спина и голова
оказались на середине, а руки и ноги по краям  оврага,  так  что  меридиан
проходил через его центр. Это необычайное зрелище особенно  возбудило  мое
сочувствие, я сошел с коляски, вытащил его  оттуда  с  помощью  возницы  и
решил,  что  в  Вейнсберге,  вероятно,  найдется  место,  где  он   сумеет
проспаться.
   Наконец  мы  достигли  цели,  и  доктор  Кернбейсер,  которому  я   был
рекомендован, принял меня очень любезно.
   - Хорошо, что вы приехали, - сказал он, - а то здесь  так  много  дела,
что мы вдвоем не  справляемся;  нам  нужны  молодые  силы,  чтобы  успешно
бороться с духами. Сегодня у нас  опять  совершенно  сумасшедшая  возня  и
срединное царство разгулялось вовсю. Это такие перекаты,  грохоты,  стуки,
громы, переливы, топоты, визги и кутерьма, что не знаешь, с чего начать. Я
от всего сердца готов помочь ближнему в  невидимом  мире,  но  иногда  это
переходит границы.  Один  хочет  спастись,  другой  закопал  клад,  третий
уничтожил тайную книгу  (при  этом  солнечные  диски  падают,  как  зрелые
смоквы), четвертому надо прочитать молитву, пятому  сыграть  на  рояле.  У
меня и моего друга Эшенмихеля голова кругом идет.
   Я просил его успокоиться и обещал им со своей стороны всяческую помощь.
   Мы вошли в дом, примыкавший  своим  уютным  садом  к  городской  стене.
Внутри нас окликнул Эшенмихель, который делал пассы над сомнамбулой  и  от
усердия даже со мной не поздоровался:
   - Дюр придет?
   - Нет, - ответил Кернбейсер, - пока что я привел Мюнхгаузена.
   - Кто такой Дюр? - осведомился я.
   - Магический портной, которого мы  привлекли  к  себе  в  помощники,  -
возразил Кернбейсер.  -  Сатанинский  парень  (прости  мне,  господи,  мои
прегрешения и эти слова)! У него больше власти над  демонами,  чем  у  нас
обоих, вместе взятых; он так их честит и приводит  к  резону,  что  сердце
радуется. Дюр должен  был  нам  помогать  и  велел  сообщить,  что  явится
сегодня. Господь осенил ему душу самым поразительным  образом  и  вооружил
необыкновенными силами; он стоит в центре явлений и видит оттуда  радиусы,
расходящиеся к периферии, где  они  образуют  шелуху,  кору  и  форму  так
называемого внешнего мира, над которым витают небесные облака, как  ищущие
и любящие матери. Эти  последние  стремятся  мелким  дождем  проникнуть  в
центр, чтобы небеса и существа слились воедино,  взаимно  растворившись  и
соединившись навеки, и...
   - Да не болтай же столько, Кернбейсер, - прервал его  Эшенмихель,  -  я
из-за твоей трескотни не слышу, что говорит эта рохля, а  она  только  что
начала рассказывать внутренним языком про тайну светопреставления.
   - Я же должен  описать  Дюра  Мюнхгаузену!  -  воскликнул  вяло,  но  с
раздражением Кернбейсер.
   - Ты всегда мешаешь моему вдохновению. Теперь созерцание нарушено, силы
подорваны и я больше никуда не гожусь на весь день.  Вы  не  встречали  по
дороге Дюра?
   Я только что собрался  ответить  отрицательно,  как  вошел  извозчик  и
спросил, что делать с мертвым человеком, найденным на дороге.  Я  попросил
Кернбейсера отвести  какое-нибудь  помещение  для  моего  подопечного.  Он
охотно согласился, вышел со мной и с извозчиком,  чтобы  помочь  нам,  но,
увидев человека, который лежал замертво, в  отчаянии  всплеснул  руками  и
крикнул:
   - Да это же Дюр! Да это же Дюр! Да это же магический портной!  О  небо,
опять мне приходится узреть тебя в этом состоянии, Дюр! Видите ли, у этого
удивительного человека есть одна-единственная слабость,  -  продолжал  он,
обращаясь ко мне. - Он напивается через день,  чему,  впрочем,  виною  его
чувствительная нервная система. В таком состоянии он не может использовать
свои редкие магические таланты,  и,  таким  образом,  половина  его  жизни
потеряна для высшего мира. О, Дюр! Дюр! Дюр! Но что поделаешь! Снимите его
с коляски и положите на солому, пусть проспится.
   Магического портного, которого я, ничего  не  подозревая,  доставил  из
придорожного оврага в главную квартиру духов,  водворили  в  сарай;  я  же
вернулся  к  чудотворцам.  Вскоре  затем  мы  сели  обедать   без   всяких
предварительных чудес.



        ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА
   <b>Гергесинец. Внутренний язык</b>

   В этом первом обеде кроме домочадцев принимал участие человек с  дикими
глазами, про которого я слыхал, что он по профессии бесноватый и время  от
времени хрюкает. Это было вполне естественно, так как в нем засел один  из
бесов, которые некогда вошли в гергесинских  свиней.  Во  время  короткого
пути, который бес проделал в этом обиталище до озера, куда тогда бросилось
стадо, ему так полюбилась свинская жизнь, что  он  по  временам  продолжал
испускать соответствующие звуки. Кроме того, он требовал свиного корма,  в
особенности дробленого ячменя.
   - Но мы ему не даем, и он должен  есть  обыкновенную  пищу,  отчего  он
часто жалобно ревет и дергается, - сообщил Кернбейсер.
   - Я слышал от него  удивительнейшие  откровения,  -  сказал  Эшенмихель
голосом ясновидца. - Только время для этих сообщений еще не пришло.
   - Как вы себя чувствуете сегодня, Похгаммер? - спросил он одержимого.
   - Пока еще недурно,  г-н  доктор,  -  ответил  тот  вежливо  и  голосом
обыкновенного человека, -  к  сожалению,  это  ненадолго,  он  уже  слегка
клокочет под ложечкой; что-то ему опять втемяшилось в голову...  ай...  он
поднимается... он сидит в глотке... ой! ой! ой!
   Он захрюкал и в то же время кричал резким голосом:
   - Отрубей! Ячменя! Отрубей! Ячменя!
   Эшенмихель молился, Кернбейсер  заговаривал  гергесинца  бессмысленными
виршами, а  остальные  сотрапезники  спокойно  продолжали  есть,  так  как
подобные явления вошли здесь в обиход и никто больше  не  обращал  на  них
внимания.
   В это время вошел слуга, которого я видел во дворе, и сказал:
   - Дюр проснулся и просит пить.
   - Скажите, пожалуйста, какие барские замашки! - возмутился  Кернбейсер.
- Пусть  сначала  притащится  сюда  и  исполнит  свою  работу,  а  там  мы
посмотрим.
   - Да, пришли сюда магического  и  скажи  ему,  что  гергесинец  сегодня
особенно расхрюкался, - добавил Эшенмихель.  -  О,  небесные  силы,  какой
мрак, должно быть, царит в преисподней. Спаси нас, господи, от пропасти, в
которой ревет Астарот и Вельзевул описывает свои огненные круги!
   Тут неуверенной походкой вошел магический портной; глаза  у  него  были
красные, и он облизывал языком  высохшие  губы.  Кернбейсер  и  Эшенмихель
поздоровались с ним за руку и предложили заклясть беса-гергесинца.
   - Этого мы живо утихомирим, - сказал портной  и  осушил  большой  бокал
молодого вина. Он засучил рукава и расправил худосочные  члены,  а  затем,
подойдя к одержимому, поднес сжатый кулак к его хрюкающему рту и заорал: -
Замолчать немедленно! Я,  Дюр,  приказываю  тебе  силой  своей  магической
власти. Что это за штуки такие, черт  свинячий?  Не  можешь  ты,  что  ли,
говорить как следует или  по  дороге  в  озеро  ты  забыл  свое  бесовское
наречье? На  твоем  месте  я  стыдился  бы  подражать  свиньям.  Замолчать
немедленно, я тебе приказываю! Как? Ты не питаешь благодарности за то, что
тебе когда-то разрешили  выбрать  квартиру  по  твоему  вкусу?  Проваливай
моментально, или я буду лупить Похгаммера, пока ты этого не почувствуешь!
   После  этого  обращения  и  в  особенности   после   последней   угрозы
гергесинский бес стал тише, хрюканье перешло  в  поросячий  писк  и  затем
постепенно совсем затихло вместе с криками об отрубях и ячмене.  Похгаммер
отер пот со лба, протянул магическому портному руку и сказал:
   - Покорнейше благодарю, г-н Дюр,  он  сидит  теперь  боязливо  внизу  и
рыдает, как ребенок.
   - Все они таковы, высокомерны и наглы, - ответил магический портной,  -
но стоит как следует их распушить,  и  они  сплющиваются,  как  взрезанный
рыбный пузырь. Дай-ка выпить!
   Похгаммер потребовал жаркого, которое его миновало во время процедуры с
изгнанием беса, и стал уплетать за двоих.
   - А гергесинцу что-нибудь перепадает из этого? - спросил я.
   - Боже упаси, - ответил Эшенмихель, - бесы не вкушают  земной  пищи;  я
даже  полагаю,  что  эти  крики  об  отрубях  и   ячмене   надо   понимать
символически,  по  крайней  мере,  если  бы  Похгаммер  их   действительно
проглотил, то до демона дошел бы только, так сказать, дух свиного корма.
   Между тем Кернбейсер делал магическому портному ласковые упреки.
   -  О,  Дюр,  -  сказал  он,  -  такой  выдающийся   человек   и   такая
распущенность! В какие глубины ты опять скатился!
   - Не помню, куда скатился, - отвечал магический портной, - в овраг  или
в глинище.
   -  В  овраг,  уважаемый  учитель,  -  сказал  я.  -  Счастлив  с   вами
познакомиться и очень рад,  что  тотчас  же  смог  оказать  вам  маленькую
услугу.
   - Вы, чудаки, думаете, что наш брат  может  быть  постоянно  трезвым  и
умеренным и при этом творить великие вещи, - сказал магический портной.  -
Нет, это не так. Экзорцизм и заклинания страшно действуют на нервы, и если
после этого не залить за  галстук,  то  скоро  скапустишься.  Мне  сегодня
пришлось в деревне, что за лесом, заговаривать работницу, в которую  засел
швед из Тридцатилетней войны, убийца и поджигатель. Негодяй хотел  во  что
бы то ни стало знать, сгорела  ли  в  подожженном  им  доме,  расположение
которого он сам не мог определить, утерянная им кожаная фляжка;  он-де  не
может обрести покоя, покуда ее не сыщет. Это меня страшно утомило, так как
сначала швед не поддавался ни на какие резоны. После этого я принужден был
подкрепиться, а от подкрепления я потом несколько ослаб.
   По окончании обеда я вместе с Кернбейсером осмотрел  все  заведение.  В
имевшихся там комнатах сидело или  спало  шесть-семь  ясновидящих  женщин;
меня привели с ними в контакт,  и  я  получил  весьма  важные  разъяснения
самого таинственного характера. Так, например: когда мне  подарили  первые
часы, как зовут большую собаку, оставленную мною дома, сколько  я  остался
должен  хозяину  гостиницы  в  Ульме.  В  некоторых  комнатах  раздавались
шарканье, похлопывание, шагание, щелкание, стуки, кроме того, шумел  дождь
за оконными занавесками и от времени до времени  происходили  мерцания,  а
также шуршание, словно кто-нибудь бросал в стену бумагу  или  известку.  В
общем, были поставлены на ноги три мужских и два  женских  духа;  впрочем,
простите, был еще и ребенок, который при жизни уронил бутерброд и  не  мог
успокоиться по этому поводу в загробном  мире.  Первый  дух  носил  черный
кафтан, второй нечто вроде  балахона,  третий  был  в  сапогах;  от  этого
последнего и исходил топот. Я уже запамятовал, в чем были женские духи, но
у ребенка носик был именно в том состоянии,  несмотря  на  которое  Вертер
некогда поцеловал младшего питомца Лотты. Столь натурально течет  жизнь  в
срединном царстве. Кто в сей юдоли носил сапоги, тот не напялит ботинок  и
в царствии небесном и т.д. Впрочем, духи не причиняли  нам  никакого  зла.
Страдали от них только ясновидицы, у которых духи требовали помощи. То  же
происходило и с ребенком, который, жалобно крича, требовал оброненный  при
жизни бутерброд.
   Когда мы пришли во двор, я услыхал, как слуга сказал служанке:
   - Шнукли  букли  корамзи  квич,  дендроста  периалта  бумп,  фирдейзину
мимфейстрагон и гаук лаук шнапропэн?
   Служанка ответила:
   -  Жратванидум  плутглаузибеест,  пимпле,  тимпле,  симпле,   фериауке,
мериокемау.
   Я понимал и коз, и англичан, но это наречие оказалось мне не по  силам.
Спросив, я узнал, что это внутренний язык Ясновидицы из Префорста, праязык
человечества, который она открыла во время экстазов.  "Мы  пользуемся  им,
когда хотим поговорить по душам о вещах, близких нашему сердцу".
   - А что слуга сказал служанке?
   - Он спросил: "Оставила ли ты мне клецки?" А она ответила: "Да".
   Я должен был высказать свое мнение относительно этого языка  и  заявил,
что, по-моему, некоторые корни родственны тем, которыми пользовался  Асмус
(*92) на аудиенции у  японского  микадо.  Кроме  того,  язык  кажется  мне
несколько многословным.
   - Да, он мог бы быть покороче, - ответил Кернбейсер. - Зато  внутреннее
или исконное письмо человечества, которое  она  тоже  открыла,  отличается
большой сжатостью. Вы его знаете?
   - Знаю, оно ведь приложено к книге, - сказал я. - В настоящее  время  я
работаю над  статьей,  в  которой  защищаю  его  от  нападок  насмешников,
утверждающих, что оно выглядит так, будто его куры нацарапали. Я  объясняю
также  тонкую,  хотя  и  вполне  отчетливую  разницу  между   префорстским
санскритом и куриной письменностью.
   Кернбейсер обнял меня и сказал:
   - В вашем лице мы нашли истинного друга и брата.
   Эшенмихель, прокравшийся за нами, отвел его в сторону, и я слышал,  как
он сказал ему вполголоса:
   - Ты всегда торопишься. Мы должны испытать его, прежде  чем  принять  в
нашу среду.
   Кернбейсер покачал головой по поводу  подозрительности  Эшенмихеля,  но
принужден был подчиниться, и оба доктора повели меня в сад. Там мы уселись
в беседке, и экзамен начался.
   Я испытывал некоторый страх перед предстоящим  экзаменом,  так  как  не
очень доверял своим познаниям в  этой  области.  Тем  не  менее  он  сошел
довольно гладко. Правда, на вопросы Эшенмихеля,  как  высоко  небо  и  как
глубок ад, сколько есть небесных  сфер  и  сколько  кругов  в  аду,  какие
существуют виды демонов и как они выглядят, я дал  только  приблизительные
ответы, так как собирался изучить это именно здесь.  Зато  с  Кернбейсером
дело обошлось лучше. Он спросил меня:
   -  Откуда  происходит  в  человеке  всякое  зло:  дурные   наклонности,
высокомерие, ложные понятия и поверхностные знания?
   На это я ответил чистосердечно:
   - Из головы.
   Следующий вопрос:
   - Каким образом проникаем мы в суть и смысл вещей, узнаем, что творится
на небе и на земле, и претворяемся в сосуд божий?
   Ответ:
   - Через живот.
   После этого экзаменаторы заявили, что в моих познаниях имеются пробелы,
но что я уверовал, а это самое главное. Затем меня заставили присягнуть на
ганглиевой  системе  и  приняли  в  члены  Вейнсбергского   Союза   Духов.
Эшенмихель сообщил, что задумано весьма важное предприятие,  о  котором  я
узнаю в один из ближайших дней. Так как духи несколько притихли,  то  я  в
радости сердца своего стал рассказывать про разные  мирские  происшествия,
случившиеся со мною в дороге, и дошел также  до  Вюрцбурга,  богадельни  и
двух сбежавших старух. Но об этом мои учителя и  слышать  не  хотели.  Они
резко оборвали мой рассказ и  заявили,  чтобы  я  никогда  не  упоминал  о
Вюрцбурге, так как место это им ненавистно  и  связано  с  отвратительными
воспоминаниями.



        ПЯТАЯ ГЛАВА
   <b>Небо и ад долго не решаются вступить в конфликт</b>

   В следующие дни я познакомился  ближе  с  характерами  обоих  докторов.
Кернбейсер был старый добрый малый, который временами сам посмеивался  над
демонами,  усердно  подливал  вам  и  старого,  и  молодого  и  при   этом
рассказывал комические анекдоты о том, какую собачью возню подымает  порой
эта бесплотная шатия. Он мог так смеяться над этим,  что  у  него  спирало
дыхание. Он мне очень понравился. В высшем мире должен быть запас всего, в
том числе анекдотов и шуток.
   Эшенмихель,  напротив,  был  сдержаннее,  и  в  его  виде  было  что-то
подстерегающее. Он никогда не глядел  прямо,  а  только  по  сторонам  или
исподлобья. Он всегда находился в экстазе, и я не видал ни разу, чтобы  он
посолил кусочек мяса, не закатив при этом глаза. Не будь он пророком,  его
легко было бы принять за шарлатана,  но  так  как  он  был  пророком,  то,
разумеется, не мог быть шарлатаном.
   Вскоре он сообщил мне план, о котором говорил раньше и который  состоял
ни много ни мало как в том, чтобы обратить духа.
   - Это еще величественнее, - воскликнул я, - чем научить  нравственности
Тригеева Коня и Голубую Мечтательницу.
   - Всякое знание и занятие имеет свои этапы, - возразил  он.  -  Сначала
было достаточно простого ясновидения и установления того, что происходит в
срединном царстве. Затем к нашей работе присоединился  магический  портной
со своими мощными дарованиями. Он уже имел силу над духами, заклинал их  и
успокаивал. Но этим дело не  может  ограничиться.  Мы,  как  уже  сказано,
должны приобщить к благочестию одно из тех существ, которые витают  вокруг
нас, как комары вокруг огня. Таким путем мы укрепимся в стременах и  можем
ехать дальше, исходя из этой третьей стадии тауматургии.
   - Значит, водворив духов на  небо,  -  воскликнул  я,  удивленный  этой
идеей, - мы потихоньку  примемся  за  легко  осужденных,  к  которым  тоже
найдется лазейка из срединного царства. А начав с них  наше  миссионерское
дело, мы пойдем все дальше и будем спускаться ниже и ниже.
   - Мы этого уже не увидим, - сказал Эшенмихель, закатывая  глаза.  -  Но
нашим потомкам суждено превратить в христианина даже самого дьявола.
   Кернбейсер расхохотался так, что долго не  мог  остановиться,  и  затем
воскликнул:
   - Жаль, что тебя уже не будет тогда на земле, брат Эшенмихель. Если  бы
дьявол удостоился божьей милости, ты мог бы  стать  лейб-медиком  милостью
дьявола.
   При этом он стал приводить разные возражения  против  такого  прогресса
тауматургии, доказывая, что не  следует  так  глубоко  засовывать  руки  в
потусторонний мир, ибо неизвестно, что там  раскопаешь,  а  духи  остаются
духами. Но Эшенмихель накричал на него и крепко пригрозил.
   - Вот, всегда так, - ответил Кернбейсер надувшись. - Если бы ты мог, то
повесил бы или колесовал бы всякого, кто тебе возразит.
   - Глубоко ошибаешься во мне, - сказал Эшенмихель. - Я сама кротость.
   - Да, в духе инквизиции, - прошептал, отвернувшись, Кернбейсер.
   Тем не  менее  он  уступил.  Как  всегда,  когда  его  коллега  начинал
горячиться. Вообще, он настолько же  отличался  мягкостью,  добродушием  и
непоследовательностью,   насколько   тот   -   рвением,    суровостью    и
прямолинейностью, составляющими необходимую принадлежность  ясновидения  и
экстаза.
   Таким образом, мы втроем приступили к выполнению  плана.  Прежде  всего
необходимо было достать самый объект, т.е. духа, подлежащего обращению.  К
сожалению, среди запасов заведения не оказалось ничего подходящего.
   Начать с гергесинца, духа по существу своему толстокожего, казалось нам
малоподходящим, так как неудача в самом начале могла скомпрометировать все
дело. Трудно было также использовать и остальных, т.е. двух мужских духов,
двух женских и одного ребенка. Во-первых, потому, что они были только, так
сказать,  знакомы  домами  с  ясновидящими,  а  не  квартировали  в   них.
Во-вторых, потому, что не заключали в  себе  ничего  опасно-демонического:
головы их были заняты всякой ерундой вроде  шведской  походной  фляги  или
оброненного бутерброда.
   Мы ломали головы, как найти выход из положения  и  раздобыть  крепкого,
хотя бы издали подпаленного адским огнем духа.
   Эшенмихель и я очень жалели о том, что в этих  трудных  обстоятельствах
мы были лишены помощи магического портного. Но этот великий человек  почти
все время валялся  в  сарае  на  соломе  из-за  единственного  недостатка,
которым наградила его природа. Что касается  Кернбейсера,  то  он  не  мог
нарадоваться на портного, утешал нас, когда мы жаловались, и говорил:
   - Успокойтесь, Дюр, как и Вильгельм Телль, не годится  для  совета.  Он
человек дела. Как только мы раздобудем поганый дух, никто не сравнится  по
работе с этой ненасытной глоткой.
   Я подумал про себя: "Ребячьи головы этих  швабов  пригодны  только  для
изобретений, но чтобы пустить  дело  в  ход,  создать  для  него  правила,
порядок  и  форму,  -  для  этого  необходим  северогерманский  ум.  Разве
достаточно того, что духи растут в Вейнсберге и  вокруг  него,  как  дикий
подорожник? Разве нельзя было бы их  культивировать,  разбить  площадь  на
участки, взращивать их, как спаржу на грядках, и затем вытаскивать один за
другим по мере надобности? Благослови, господи, мои родные нивы на  Эльбе,
Одере и Везере! Эти южане никогда не  поумнеют.  Ты  должен  спасти  здесь
честь Северной Германии и довести дело до конца.
   Поэтому я склеил из префорстских писаний, из гросглатбахской ясновидицы
и аналогичных предметов  нечто  вроде  духоловки,  наподобие  обыкновенной
мышеловки, и отправился с нею в разные отдаленные места: на  кладбище,  за
старые стены, в обвалившиеся погреба и даже в интимные  помещения.  Там  я
расставлял свою ловушку  и  бормотал  следующее  заклинание  на  праязыке:
"Руммельдебуммельдефиммельдепипельдегуссельдебуссельдекиммельделюммель
швипс!", что не может быть точно передано по-немецки, но  что  описательно
означает: "Милости просим". Я часами сидел возле  ловушки,  но  ничего  не
попадалось.
   Ввиду того что все стремления руководителей  сосредоточились  на  одном
этом пункте, заведение стало скоро приходить в упадок. Хрюкание гергесинца
сделалось реже, многие ясновидицы  потихоньку  удалились,  вместе  с  ними
пропали трое мужских духов, оба женских и половина  детского,  так  как  в
срединном царстве и полдуха  может  иметь  самостоятельное  существование.
Смолкли шумы, стуки и шорохи, и только половина детского духа,  оставшаяся
верной дому, еще изредка похныкивала. Но уже можно было  предвидеть  день,
когда замрет и этот звук и вейнсбергское заведение  совсем  останется  без
духа.
   При сих  затруднительных  обстоятельствах  услышал  я  однажды  из  уст
Кернбейсера весьма странные слова. Я сидел,  спрятавшись  под  бузиной  за
выступом городской стены, и караулил  подле  своей  духоловки.  Кернбейсер
вошел в сад, зашагал взад и вперед и наконец воскликнул:
   - Я говорю и всегда говорил, что она приведет нас к  погибели.  Она  во
всем доходит до крайностей!
   Тут он меня заметил, страшно испугался и спросил, понял ли я его слова.
Когда я ответил отрицательно, он вздохнул с облегчением  и  объяснил,  что
ему вспомнился анекдот.



        ШЕСТАЯ ГЛАВА
   <b>Узкогрудая швея</b>

   Когда я с духоловкой в кармане направлялся по улицам к воротам  города,
я  замечал  у  маленького  домика,  обвитого  диким  виноградом,  женщину,
которая, если только мало-мальски позволяла погода, сидела у дверей и шила
на вольном воздухе. Она выглядела очень бледной и  держалась  скрючившись,
даже когда  поднимала  взгляд  от  работы.  Глаза  ее  сияли  своеобразной
синевой, и во всем ее  существе  было  какое-то  увядание,  как  бывает  у
цветов, предназначенных для солнца, но принужденных распуститься в тени. Я
завязал с ней разговор и узнал, что она бедная  швея,  которая  с  детства
больна эпилепсией и, кроме того, довольно давно страдает  одышкой.  А  так
как ей душно в комнате, то она по возможности работает на воздухе.
   В ответах этой особы по временам проскальзывала  какая-то  боязливость,
не оправданная никакими внешними причинами.  Когда  я  однажды  настойчиво
попросил ее  сказать  мне,  почему  она  так  часто  вздыхает  без  всяких
оснований и вкладывает  такой  страдальческий  тон  в  самые  обыкновенные
слова, то она сначала уклонялась, но затем открыла мне, что не может найти
покоя с тех пор, как в кернбейсеровском  доме  усилились  разные  явления.
Россказни ее друзей и кумушек о тамошних делах вселили в нее страх, как бы
и с ней не случилось нечто подобное. Мысль об этом не  дает  ей  покоя  ни
днем, ни ночью, и она беспрестанно молится, чтобы господь не довел  ее  до
такой беды.
   - Разве вы чувствуете какие-нибудь такие приступы? - спросил я.
   - Ах, нет, - отвечала она. - За исключением моих болезней, у меня все в
порядке, и я знаю, где нужна ажурная кромка, а где двойной рубец. Но у нас
столько говорят об этом, и они будто бы витают  здесь  повсюду,  а  потому
возможно, что они как-нибудь усядутся и на бедную швею, раз ей  приходится
так много работать на воздухе. Они могут налететь и сама не знаешь как,  в
особенности если у вас был  отец,  который  не  очень  чтил  слово  божие.
Поэтому, чтобы уберечься, я на досуге всегда читаю  Библию.  Будь  у  меня
деньги и возможность найти работу в Рейтлингене, я бы  уехала  к  тетке  и
совсем бы покинула эту местность.
   Около этого времени, когда больная швея доверилась мне, я как-то  зашел
в сарай навестить магического  портного.  Он  был  на  этот  раз  трезв  и
восседал на соломе.
   - Учитель, - сказал я ему, - неужели вы  никак  не  могли  бы  провести
несколько дней подряд... в опорожненном состоянии?
   - То есть без мухи? - спросил он.
   - Вы угадали мою мысль, - ответствовал я.
   - Если бы дело шло о царствии небесном, то я бы попробовал. Разумеется,
при условии, чтобы меня после этого оставили  совсем  в  покое  на  долгое
время, - сказал он.
   Я изложил ему тяжкое положение, в котором мы  находились,  и  объяснил,
что он один может нам помочь.
   Его честолюбие было задето. Он встал,  держась  довольно  устойчиво  на
ногах, помахал изо всей силы кулаком и воскликнул:
   - Уж я разыщу вам этого стервеца! Разве только сам  черт  вмешается!  Я
отрекусь от выпивки, пока мы его не изловим и не узнаем,  как  взяться  за
обращение. За царствие небесное я все могу, только я ставлю условие: пусть
мне пока что дадут столько, сколько требуется, чтобы собрать силы и  чтобы
соки  не  свернулись.  Поднесите  мне  полуштоф   старенького,   г-н   фон
Мюнхгаузен.
   Я побежал в дом, сказал Кернбейсеру и  Эшенмихелю,  что  нам  засветила
звезда надежды, но что они должны для этого предоставить мне  магического.
Затем я принес последнему требуемый полуштоф,  который  он  осушил  единым
духом.
   После этого к нему вернулись все его способности.
   - Пусть никто не следует за мной! - крикнул он. - Прежде всего я  обыщу
Вейнсберг и посмотрю, не запрятался ли тут какой-нибудь незнакомый бес.
   Кернбейсер и Эшенмихель вошли в сарай.
   - Дайте на выпивку, - заявил магический портной.
   Кернбейсер дал ему гульден и сказал:
   - О, Дюр, удивительный человек, не напейся только  опять  и  не  упусти
великого дела, раз уж оно должно свершиться по желанию моего друга.
   - Что вы обо мне думаете! - воскликнул магический  сердито.  -  Клянусь
царствием небесным: или вы  меня  больше  не  увидите,  или  я  вернусь  с
демоном.
   Он собрался  уходить,  но  Эшенмихель  стал  осыпать  его  мироточивыми
благословениями.
   - Бросьте болтовню! - крикнул магический портной. - Здесь нужны кулаки,
а не словесность.
   После его ухода мы остались в сарае, объединившись в искренней  молитве
за счастливый  исход  этой  миссии.  Я  молился  на  праязыке,  Эшенмихель
вставлял в свою молитву проклятия  по  адресу  противников,  а  Кернбейсер
закончил свое обращение к богу следующими словами:  "Анафемски  любопытный
казус: вся надежда высшего мира опирается на одного портного".
   - Твой юмор, твой кощунственный юмор  погубит  нас!  -  напал  на  него
Эшенмихель.
   - Что нас погубит, это покажут последствия, - возразил Кернбейсер. -  Я
сказал и остаюсь при своем: не надо перебарщивать. Срединное царство  было
в полном порядке  и  превосходно  управлялось,  а  теперь  на  него  легло
непосильное бремя. Посмотрим, что из этого выйдет и кто будет  платить  за
разбитую посуду.
   - Замолчи! - крикнул Эшенмихель.
   - Я уже замолчал, - возразил Кернбейсер.



        СЕДЬМАЯ ГЛАВА
   <b>Кузнец или магистр? - вопрос, обращенный к вам, о небесные силы!</b>

   Прошло три дня, в течение которых мы ничего не  слыхали  о  магическом,
кроме того, что нам рассказывали  люди,  время  от  времени  заходившие  в
заведение. Они передавали, что он суется во все дыры и норы, но, побыв там
немного, выползает на свет божий  и  порою  бормочет  про  себя:  "Нет  ни
черта!"
   На  четвертый  день  он  исчез  из  Вейнсберга  и,  согласно  сообщению
странствующего эгингенского торговца, продававшего в городе  кружева,  его
видели шествующим по направлению к горам. Мы должны были,  таким  образом,
положиться в дальнейшем на небеса, и я часто шатался  по  улицам  городка,
так как за прекращением деятельности духов  мне  там  больше  нечего  было
делать.
   В одну из таких прогулок я  обратил  внимание  на  то,  что  страдавшая
одышкой швея не сидит больше перед своим домом.
   - Девица Шноттербаум больна? - спросил я соседа.
   - Нет, - ответил тот. - Но у нее, вероятно, какое-то горе, так  как  мы
слышим, что она весь  день  вздыхает  в  своей  комнате  и  сама  с  собой
разговаривает.
   - В таком случае я пойду к ней, чтобы ее утешить, - сказал я.
   - Это невозможно, - возразил сосед. - Она  заперлась  и  даже  заткнула
замочную скважину.
   В это мгновение  швея  подошла  к  окошку,  посмотрела  на  нас  жутким
взглядом и бросилась в самый отдаленный угол комнаты.
   - С ней что-то случилось, - сказал я. - Надо постараться ей помочь.
   Я вошел в дом.
   - Откройте, девица Шноттербаум, - сказал я после  того,  как  несколько
раз тщетно нажал ручку двери.
   - Нет! - крикнула она. - А то он тоже войдет и сядет на меня.
   - Кто - он? - спросил я.
   - Мой отец, магистр, - ответила она. - Сейчас он не  может  проникнуть,
так как окна и двери заперты, а замочная скважина заткнута пробкой. Но как
только я чуть-чуть открою, так он сейчас и влезет.
   - А вы его видели? - спросил я.
   - Нет, - воскликнула она. - Но Дюр его  видел.  Каждый  раз,  как  этот
противный урод проходил мимо  дома,  он  бросал  на  меня  такие  страшные
взгляды, что у меня душа в пятки уходила. А вчера он рявкнул на  меня:  "К
тебе приближается!  Берегись!"  А  тут  еще  мои  прежние  страхи...  Нет,
несомненно, он бродит кругом и сядет на  меня,  и  тогда  могут  открыться
тайны, которые сделают меня несчастной на всю жизнь. О,  бедная  ты,  Анна
Катарина Шноттербаум! Чем ты это заслужила?
   Так как все мои попытки войти оказались тщетными, я вернулся к соседу и
попросил его объяснить эти непонятные речи. Он не  мог  мне  сказать,  что
именно произошло между портным и швеей. По  его  словам,  этот  магический
дядя (как он его называл) может взглянуть на человека так, что  у  того  в
глазах помутится.
   - Истинное несчастье, что здесь развелась эта нечисть, - сказал  он.  -
Нельзя быть спокойным, что у тебя в семье не заведется  какой-нибудь  дух,
который возьмет и выболтает сдуру такие вещи, которые публике и  знать  не
следует. Раз уж тебя похоронили, то и всему  делу  конец.  Если  же  после
этого опять всплывают старые истории, то от этого не бывает ничего,  кроме
процессов, беспорядка и вражды. Вот я, к примеру, бакалейщик, и получал от
своего дела дозволенный коммерческий прибыток. Вдруг  на  том  свете,  где
делать-то нечего, меня охватывают всякие сомнения и я  начинаю  шуметь  на
складе и в лавке, сбрасываю ящики, раскрываю ставни, так  что  дождь  соль
подмачивает, делаю своим  наследникам  неприятности  и  вызываю  угрызения
совести - что же тут хорошего? Правительству следовало бы обратить на  это
внимание и выгнать отсюда все срединное царство, вместе взятое.
   Вся  эта  болтовня,  исходившая  из  односторонней   деятельности   его
церебральной  системы,  мне  наскучила,  и  я  настойчиво   попросил   его
рассказать подробнее про девицу  Шноттербаум,  ее  отца  и  ее  тайны,  на
которые она намекала в прежних наших беседах.
   - Отец ее был магистр, который носил еще рыжий парик. Не скрою от  вас,
что  она  внебрачное  дитя:  старик  спутался  со  служанкой,  когда   был
прецептором у канонисс. Это был грешный, легкомысленный  человек,  который
издевался над всем и не уважал даже слова божьего, за что люди считали его
атеистом и избегали. Его уволили из-за скандала со служанкой, а  также  за
безбожные речи. После этого он много странствовал,  совал  нос  повсюду  и
здесь, и в других местах и скудно кормился своими писаниями.  Но  с  Анной
Катариной он поступил честно, взял  ее  на  старости  к  себе,  чтобы  она
стирала ему и готовила. Так как та с детства была очень  благочестива,  то
кощунственные речи старика, от которых он не  исправился  до  конца  своей
жизни, причиняли ей много горя. К тому же он перед кончиной впал в большое
беспокойство, как это всегда бывает с дурными  христианами,  когда  смерть
начинает точить косу. Он скончался без причастия. Все это дочка его,  Анна
Катарина, приняла близко к сердцу и тотчас же после  его  кончины  решила,
что он не обретет блаженства.  Кроме  того,  он  обременил  ее  той  самой
тайной, на которую она намекает. Никто не может  выведать  у  нее,  в  чем
заключается этот секрет, но она говорит, что  ни  одна  душа  об  этом  не
ведает и что вся Швабская земля  изумится,  когда  он  обнаружится.  Часть
своего открытия ее отец сделал во время странствований, а другую здесь,  в
Вейнсберге, в заведении Кернбейсера. Он изложил тайну на бумаге  и  назвал
это своим завещанием. Оно хранится в запечатанном виде, но где? Этого  она
не хочет или  не  может  сказать.  В  последнее  время  она  сделалась  по
отношению к нам очень молчалива, вероятно, потому, что  ее  пугали  частые
расспросы.
   Тут в наш разговор вмешался третий человек, который пришел  со  стороны
городских ворот и оживленно закричал нам:
   - Слышали новость? Слышали новость? Не будь эгингенцев, вы бы  в  жизнь
свою не узнали ничего нового! Дюр  сидит  наверху  в  Чертовой  Кузнице  и
стучит так, точно еще сегодня должен изготовить двенадцать пар подков. При
этом он на чем свет стоит поносит духа, которого держит на наковальне.
   - Что все это значит и что такое Чертова Кузница? - спросил я.
   - Это старая разрушенная мастерская, в которой уже  несколько  столетий
никто не работает,  -  ответил  сосед.  -  Говорят,  что  она  принадлежит
кузнецу,  который  умер,   отягченный   злодеяниями.   Последний   кузнец,
пренебрегший разговорами и поселившийся в этой развалине, так перепугался,
что даже бросил там свой инструмент и убежал.
   - Ну,  слава  тебе  господи!  -  воскликнул  я.  -  Теперь  магический,
наверное, нашел выход из положения! Не хотите ли, друзья, проводить меня в
Чертову Кузницу?
   Эгингенец отказался,  сославшись  на  свои  кружевные  дела,  но  сосед
выразил согласие сопровождать меня, и мы  пустились  в  путь.  По  дороге,
узнав, в чем дело, к нам присоединилось еще шесть-семь уличных мальчишек.
   Мы поднялись на гору  и,  оставив  за  собой  откос  с  виноградниками,
очутились в дикой, пустынной местности, где после трудного  карабкания  по
камням и обвалам увидели группу жалких  хижин,  именовавшуюся  селом.  Мой
спутник указал несколько в сторону на пихтовую  рощу  и  сказал,  что  там
лежит Чертова Кузница.
   Между деревьями было очень темно. Мрачная трясина, застоявшаяся посреди
площадки между высокими кучами желтых пихтовых игл, не отражала ничего. За
ней я увидел стены здания, из которых, точно указательный  палец,  торчала
над провалившейся  крышей  дымовая  труба.  Из  этих  развалин  доносились
сильные удары молота. Мы вошли и застали магического в разгар  работы.  Он
скинул кафтан, засучил рукава  и  беспрерывно  ударял  ржавым  молотом  по
наковальне. Лицо его было измазано сажей, еще  частично  сохранившейся  на
стенах. Он дико вращал широко раскрытыми глазами, которые горели в темноте
красным огнем, а его худощавые члены прыгали, как  у  картонного  плясуна.
Увидев  портного,  мальчишки  расхохотались,  сосед  назвал  это   зрелище
отвратительным, мне же оно показалось возвышенным.
   Ударяя по наковальне, он то и дело восклицал:
   - Ага, поддаешься, разбойник!
   Сначала, погруженный в работу,  он  не  обратил  на  зрителей  никакого
внимания, но затем, увидав их, опустил молот и сказал:
   - Ну, довольно с тебя, присмирел наконец! Видите, г-н  фон  Мюнхгаузен,
как вы были неправы, советуя  мне  бросить  мои  привычки.  С  этой  вашей
паршивой трезвостью мне бы нипочем не выследить духа, но когда я вчера как
следует зарядился, так сейчас мои таланты расцвели пышным цветом. Не знаю,
как я очутился в этой  пустынной  местности  и  среди  этих  развалин,  но
несомненно, что меня  направили  сюда  сверхъестественные  силы.  Когда  я
сегодня раскрыл глаза, он стоял передо мной возле  горна,  закопченный,  в
кожаном переднике, пытался  нагрубить,  спросил,  что  я  здесь  делаю,  и
сказал, чтобы я проваливал ко всем чертям...
   - Кто он? - спросили мы в один голос.
   - Кому же быть, как не кузнецу, который здесь бродит. Но  я  взялся  за
него вплотную и спросил его, знает ли он, что я - Дюр. Затем я бросил  его
на наковальню и принялся обрабатывать ему  воздушные  кости,  пока  он  не
смирился, не захныкал и  не  признался  мне  в  своем  злодеянии.  Он  уже
чувствовал некоторое желание искупить  грех,  только  место  это,  по  его
мнению, неподходящее для спасения: здесь, наверху, слишком пустынно, а ему
нужно, чтобы было полюдней.
   - Где он? - спросили уличные мальчишки.
   - Я вам его покажу! - воскликнул магический, схватил  самого  взрослого
из них за волосы и ткнул носом в наковальню. - Видишь его? - крикнул он.
   - Вижу, вижу! -  завопил  мальчик,  у  которого  кровь  хлынула  носом.
Остальные, дрожа, тоже подтвердили, что его видят. Я видел  его  с  самого
начала, как только магический его назвал. Видел ли его сосед, я не знаю.
   - Носом надо тыкать людей в наши ахитофельские (*93),  антихристианские
времена, а то они зрячими глазами ничего не видят! - заорал магический.
   Он приблизил ухо к наковальне, прислушался и крикнул:
   - Хочешь пойти поискать себе квартиру?  Итак,  вперед!  Ступай  вперед!
Живей вперед! В этом вам, духам, не надо перечить.
   Магический вышел из  кузницы,  в  экстазе  размахивая  руками  и  следя
неподвижным взглядом за кузнецом, который летел вперед по  воздуху.  Стало
так темно, что ни зги не было видно. Тем не менее я узрел  кузнеца,  когда
ткнулся лбом о дерево, так как тут у меня из глаз посыпались искры,  точно
из-под молота.
   Мы спускались  все  вниз  по  направлению  к  Вейнсбергу,  мальчишки  в
качестве первых адептов убежали вперед. К счастью,  благодаря  темноте  на
улицах было мало народу, иначе вокруг нас несомненно собралась  бы  толпа.
Недалеко от дома швеи магический крикнул изо всех сил:
   - Ага, вот куда ты юркнул! - Подскочил к дому, вышиб дверь ударом  ноги
и уже стоял среди знамений и чудес, когда я несколько минут спустя вошел в
комнату. Сосед, дрожа от страха, удалился.
   Анна Катарина валялась на полу, крючилась, ахала и стонала.  Магический
стоял возле нее на коленях, потрясая перед  ее  носом  сжатым  кулаком,  и
орал:
   - Разве я вам не предсказывал? Разве он только что не вселился в вас?
   - Да, да, - хныкала швея. - Так  и  должно  было  случиться!  Когда  вы
выставили дверь, он влетел мне в рот холодным ветром. Сжальтесь надо  мной
и освободите меня, а то он совсем сдавил мне сердце!
   - И не подумаю, - ответил магический. - Я  достаточно  намучился,  пока
изловил эту собаку для господ докторов. Пусть сначала он  у  вас  в  нутре
обратится к истинной вере.
   - Этому не бывать! - завопил демон из швеи. - Я  безбожный  магистр,  и
таким я хочу жить и умереть!
   Этот ответ поверг меня в величайшее изумление.
   - Учитель, - сказал я портному. - Не упустили ли мы кузнеца по  дороге?
Выходит так, будто девица Шноттербаум приютила у себя  не  его,  а  своего
покойного батюшку.
   - Все это одни  увертки!  -  вскричал  магический.  -  Это  дьявольское
отродье способно менять  краски  по  шестьдесят  раз  в  минуту,  лишь  бы
выкинуть какую-нибудь каверзу. Не магистр, а кузнец  вселился  в  швею,  и
именно тот  самый,  из  Чертовой  Кузницы,  который  молотом  убил  своего
подмастерья и бросил в бездонную трясину, где его кости и посейчас лежат в
грязи и тине.
   - О боже, - рыдала швея. - Неужели мне суждено приютить такого ужасного
духа! Я надеялась отъехать на своем покойном родителе.
   - Да, девица Шноттербаум, - сказал портной, помогая ей встать. - Против
этого  ничего  не  поделаешь.  Кому  черт  на  роду  написан,  тому  он  и
достанется. Вероятно, вы согласитесь с тем, что отныне вам место только  в
заведении господ докторов Кернбейсера и Эшенмихеля.
   Швея ответила грустно и в изнеможении:
   - Так оно и есть. Пусть все пойдет так, как судьбе угодно.
   Она собрала белье в  узелок  и  подсыпала  своей  коноплянке  корму  на
неделю. Затем она аккуратно разложила  шитье  по  пакетам  и  передала  их
одному из мальчишек, приказав вернуть заказчикам и  сказать,  что  она  не
сможет выполнить работу, так как в нее вселился демон.
   Во время этих приготовлений вошли Кернбейсер и Эшенмихель, которым  уже
успели кое-что сообщить о происшествии. Дюр,  стоявший  при  их  появлении
посреди комнаты, произнес спокойно и величественно, как Фальстаф, когда он
является с Перси: "Вот вам демон!"
   Мы  с  триумфом  отвели  девицу  Шноттербаум  в  заведение  и  устроили
экспромтом маленькое семейное торжество. Вскоре Дюр, шатаясь, отправился в
сарай, который этот удивительный человек  раз  и  навсегда  облюбовал  для
жилья.  Кернбейсер  распорядился  осветить  его  в  честь  магии  пестрыми
лампионами.
   Счастливые, разошлись мы по своим постелям. Мы уже считали, что дело  в
шляпе, и только Эшенмихель сомневался, сделать ли ему духа  католиком  или
лютеранином. Девица Шноттербаум корчилась всю ночь в  страшных  судорогах,
но это нас не касалось, так как мы имели дело не с ней, а с ее жильцом.
   Правда, последующие дни и недели прошли весьма бурно, и мы поняли,  что
не только не взобрались на гору, но не одолели даже и подножия. Магический
портной твердо стоял на том,  что  в  швею  вселился  кузнец  из  Чертовой
Кузницы, и боролся за эту истину, как герой, то есть, когда  бывал  трезв,
выкрикивал это со страшными угрозами прямо в лицо демону  или,  вернее,  в
рот одержимой. Напротив, демон уверял, что он не  кузнец,  а  магистр,  не
убивал молотом никакого подмастерья, а только вольнодумствовал в некоторых
отношениях.
   Впервые срединное царство вступило в конфликт само с собой, ибо  только
один из них мог быть прав -  либо  ясновидец  Дюр,  либо  демон.  Швея  же
держалась пассивно и только приговаривала:
   - Я так ослабела, что мне безразлично, ношу ли я  в  себе  кузнеца  или
батюшку-магистра. Если это батюшка, то вы сами свили  себе  веревку,  взяв
меня в дом, так как магистр подстроит вам такую каверзу, какая  вам  и  не
снилась.



        ВОСЬМАЯ ГЛАВА
   <b>Дух кузнеца с воспоминаниями магистра</b>

   Наконец, после неустанных угроз, многократных  окриков,  заклинаний  на
праязыке, ужасающих жестов и закатываний глаз магический  портной  добился
того, что демон смирился и начал отдавать должное если не богу, то правде.
   Эшенмихель тоже немало способствовал  этому  усердными  увещеваниями  в
присущем ему логически заостренном стиле. Так он однажды сказал бесу:
   - Раз мы видим,  что  ты  кузнец,  то  ты  не  можешь  быть  магистром.
Понимаешь ли ты это, несчастный?
   Тут демон затих и, видимо, устыдился своей глупости.
   Четырнадцатого  сентября  в  семь  часов  вечера   последовала   первая
публичная исповедь.  Плоть  девицы  Шноттербаум,  одолеваемая  спазмами  и
конвульсиями, была близка к смерти. Бес говорил из нее хотя  и  тихим,  но
внятным голосом и признался, что он кузнец Бумпфингер из Чертовой Кузницы,
а не магистр Шноттербаум родом из Галле. После этого  он  подтвердил  все,
что мы о нем знали.
   Последующие дни ушли на то, чтобы удержать беса в его настоящем образе.
   - Ибо, - говорил Дюр, - если он  снова  обернется  магистром,  придется
начинать дело сначала.
   Дух должен был поэтому повторить по крайней мере раз  двадцать  историю
об  убитом  подмастерье,  так  что   швея,   потеряв   терпение,   однажды
воскликнула:
   - Довольно, милые господа! Он это уже столько раз выкладывал. К тому же
он скажет только то, что мой отец ему нашепчет.
   Эти слова звучали туманно, но разгадка  не  заставила  себя  ждать.  На
следующий же день  по  настоянию  Эшенмихеля  был  учинен  демону  строгий
допрос, клонившийся к тому, чтобы узнать подробности об аде и особенностях
срединного царства. Приведу важнейшие вопросы и полученные на них ответы.

   Эшенмихель. Как ты попал в срединное царство?
   Бес. Как вообще попадают. Заглянул сначала в ад, но там не  знали,  что
со мною делать, так как я в него не верил. Ад вообще чепуха.
   Эшенмихель. Чепуха?
   Бес. Да, чепуха.
   Магический портной. Как выглядит ад?
   Бес. Никак не выглядит.
   Магический портной. Никак?
   Бес. Да, никак.

   Тут допрашивавшие  сделали  перерыв.  Мы  взглянули  друг  на  друга  с
удивлением. Кернбейсер воскликнул:
   - Вовек вам не сделать из этого духа настоящего,  заправского  кузнеца.
Ни один кузнец не скажет, что "ад - чепуха"  и  "никак  не  выглядит".  Уж
слишком много ему самому приходится возиться с огнем!
   - Тише, - сказал Эшенмихель. - Не надо унывать.
   Допрос продолжался.

   Магический портной. Узнал ли ты что-нибудь о дьяволе?
   Бес. О, да, всю правду.
   Эшенмихель. Как выглядит дьявол?
   Бес. Никак не выглядит.
   Кернбейсер. Как же это?
   Бес. Его тоже нет. Он тоже чепуха.
   Магический портной (со страшными жестами). Разве ты не кузнец?
   Бес (с дрожью). Да, я кузнец, но об аде и дьяволе я  думаю  точь-в-точь
как магистр Шноттербаум.

   - Ясно, совершенно ясно! - воскликнул Кернбейсер. - Кузнец не может еще
отделаться от воспоминаний, мыслей и сомнений магистра.
   Дюр ругался, бушевал и  орал,  что  всех  подвохов  срединного  царства
никогда не узнаешь.
   - Напротив, в этом  и  заключается  величественное  и  божественное,  -
елейно отвечал Эшенмихель, - что в нашем царстве глубятся глубокие глубины
и одна  пропасть  подпирает  другую.  По-видимому,  в  девицу  Шноттербаум
одновременно вселилось  два  духа  -  кузнец  и  магистр.  Они  спутались,
переплелись и слились в ней так  неразрывно,  что  нельзя  разобрать,  где
начинается один и кончается другой.  Тому  грандиозному  и  замечательному
опыту, который мы  проделали  с  половиной  детского  духа,  симметрически
соответствует не менее грандиозное и замечательное явление, а именно что в
срединном царстве возможно полное смешение духов.
   После  этого  глубокомысленного   замечания   я   испросил   разрешения
поговорить с девицей Шноттербаум с глазу на глаз. Это разрешение мне  было
дано, так как никто больше не имел охоты продолжать допрос, и  к  тому  же
демон, освободившись из тисков, спустился, как сказала больная, из горла в
область живота. Когда остальные покинули комнату, я спросил ее,  не  может
ли она объяснить мне это удивительное явление.
   - Ах! - ответила она, плача. - Я  терплю  страшные  муки.  Я  слабею  с
каждым днем и всей душой тоскую по моей комнатушке  и  солнечному  уголку.
Там, мне кажется, я бы поправилась за ажурной кромкой  и  двойным  рубцом.
Правда, я теперь знаю (так как господа  доктора  и  Дюр  только  о  том  и
твердят), что это недостойные и греховные  мысли.  Кто  предназначен  быть
сосудом чудес, должен терпеть до конца, и, видно, придется мне  дотерпеть,
бедной, несчастной женщине. По целым дням я  думаю  о  безбожии  покойного
батюшки - да простит мне господь эти слова! И так как  я  всегда  обладала
хорошей памятью и запомнила все кощунственные и легкомысленные слова,  что
я слышала от него о Библии и христианской вере, то все это теперь  во  мне
вихрем встает, и лезут из меня все эти противные  речи.  Кузнец,  сидя  во
мне, только и слышит, что папашины богохульства. Вероятно,  поэтому  в  те
ужасные вечера, когда Дюр и господа так трудятся надо мной и когда у  меня
от молитв, пения, допросов, кулачных угроз, окриков  и  рева  голова  идет
кругом и становится темно перед глазами, чувства мои начинают путаться и я
говорю, как в горячке...
   - Что? Что, девица Шноттербаум?
   - Ах, простите мне необдуманное слово и, пожалуйста, не выдавайте  меня
остальным господам! Я хотела сказать, что, когда я  лежу  в  горячке,  дух
начинает во  мне  вещать,  и  тогда  говорю  я,  кузнец  повторяет  только
магистерские слова и обезьянничает с папаши. Другого объяснения я вам дать
не могу.
   Что этим объяснялось? Такое толкование было слишком скудным, и  великая
загадка потустороннего мира так и оставалась неразрешенной.
   Более того, она с  каждым  днем  становилась  туманнее.  Так,  если  мы
спрашивали кузнеца, помнит ли он происшествия своей жизни, он отвечал, что
точно знает час, когда дал первый латинский урок. Если  мы  осведомлялись,
чего ему больше всего  не  хватает  в  его  теперешнем  уединении,  то  он
говорил, что особенно ему не хватает любимого томика Ювенала.



        ДЕВЯТАЯ ГЛАВА
   <b>Факт: обращение демона зависит от тысячи случайностей</b>

   Приведенная фраза выписана из  дневника  Эшенмихеля,  который,  подобно
мне, вел записи с первого дня магических опытов. Мы поделили эту работу. Я
заносил на бумагу исторические факты, он делал из  них  сверхъестественные
выводы. Но, о чудо из чудес! Хотя мы и не  сговаривались  перед  тем,  как
записывать, его выводы всегда совпадали с моими фактами,  как  перчатка  с
перчаткой.  Из  этого  следует  заключить,  что  те,  кто   повествуют   о
потустороннем мире, пишут осененные  крыльями  вдохновения  и  стоят  выше
всякой критики.
   Тринадцатого октября Эшенмихель сказал:
   - Так как мы ничего не можем добиться от  этого  ублюдочного  духа,  то
приступим к его обращению.
   Кернбейсер спросил:
   - Не позволишь ли ты мне, брат, полечить девицу Шноттербаум?  Она  тает
на глазах.
   - Нет!  -  воскликнул  Эшенмихель.  -  Дело  идет  о  демоне,  а  не  о
Шноттербаумше.
   На следующий  день,  а  именно  первого  сентября,  магический  портной
поплевал в ладони, как обыкновенно делал, когда ему предстояло  что-нибудь
трудное, и, выгнав духа крепкими заговорами из области  живота  в  глотку,
принялся его усовещать. Он срамил его тем, что тот держится за свое вшивое
срединное царство, описывал ему небесные радости, разрисовал эту идиллию в
двух разных колоритах, чтобы она прельстила и кузнеца, и магистра, сказал,
между прочим, что там, наверху, железо всегда раскалено,  а  за  латинский
урок платят на три крейцера дороже, чем на  земле,  и  закончил  тем,  что
довольно штук и что демон должен дать обратить себя без разговоров.
   На это увещевание дух сначала отвечал только отчаянными грубостями.  Он
послал нас всех к шуту и сказал, что у каждого из нас не больше ума, чем в
его мизинце. Какое нам дело до его спасения? Он-де  вполне  доволен  своим
помещением у девицы Шноттербаум.
   - А вы тоже собираетесь попасть в рай? - спросил он.
   - Да, - крикнули мы хором.
   - Это уже само по себе достаточная причина, чтобы я оставался здесь,  -
заявил он.  -  Такие  болваны,  как  вы,  способны  испортить  мне  вечное
блаженство. Заботьтесь о своих монатках и не суйтесь в мои дела. Коротко и
ясно. Я не желаю, чтобы меня спасали.
   К  этому  он  прибавил  всякие  издевательства,  которые  я  не   стану
записывать. Эшенмихель, Кернбейсер и я не могли ничего возразить и  потому
молча замкнулись в высшем сознании. Но портной был не такой человек, чтобы
спасовать перед каким-то каверзным духом. Если бес становился груб, то тот
делался еще грубее, на каждое ругательство он имел десяток покрепче,  а  в
доводы, которые демон коварно приводил, он  вообще  не  вдавался.  На  все
софизмы, которые тот пытался вставить в беседу, портной  отвечал  громовым
голосом: "Заткнись!"
   После часу такой извозчичьей перебранки между портным и духом последний
действительно притих и пробурчал:
   - Благоразумный уступает. Ничего не  попишешь  с  этим  утюжным  рылом.
Хорошо, согласен, чтобы меня спасали. Но как мне за это  взяться,  ведь  у
меня нет ни рук, ни ног?
   - Идиот! - воскликнул магический.  -  Зачем  тебе  руки  и  ноги?  Тебя
спасут, вот и все.
   - Бросьте ваши грубости, - возразил  дух.  -  Нельзя  ли  обращаться  с
демоном повежливее, в особенности если он вселился в женщину?
   - Видишь ли ты рядом с собой своего ангела-хранителя? - гаркнул на него
портной, так  как  в  эту  минуту  луч  света  прорезал  темноту  комнаты.
Впоследствии мы узнали, что как раз в это время  слуга  пересекал  двор  с
фонарем в  руке.  Поистине  чудесно,  что  небесный  посланец  избрал  это
естественное   обстоятельство,   чтобы   сделать   свое   явление    более
убедительным.
   - Я вижу все, что вы видите. Вы меня почти так же сбили и спутали,  как
швею, - ответил бес на вопрос портного.
   Последний спросил демона, как выглядит ангел, и услышал в ответ:
   - Как всякий ангел: одеяние белое, из кисеи, голубые крылья  с  золотой
каймой.
   Демон отвечал как на этот, так и на прочие вопросы ворчливым голосом  и
крайне неохотно.  Видимо,  его  тяготил  представитель  небес.  В  течение
затеянного по сему случаю разговора он, между прочим, сказал:
   - Это ужасно - иметь еще на шее ангела, когда я никогда в них не верил.
   Но тут Кернбейсер, до сих пор державшийся в тени, нанес  демону  прямой
удар. Он быстро возразил ему, что, согласно его образу мыслей,  он  вообще
не должен был бы верить в загробный мир, а между тем он  теперь  торчит  в
нем с руками и ногами. Этот довод поразил демона,  он  присмирел  и  после
этого примирился с мыслью об ангеле.
   Последнему тут же поручили справиться в  соответствующем  месте,  когда
должно произойти обращение кузнеца-магистра. Тот обещал сейчас же  выехать
по этому делу и, так как дороги были еще плоховаты,  вернуться  через  три
дня к семи часам вечера, вернее всего, с благоприятной резолюцией.
   Прошло три дня в тихом ожидании. Всякий понимал,  что  ангел  знаменует
новую перипетию в этой драме чудес. Эшенмихель пересмотрел  все,  что  мог
найти об ангелах в каббале, у гностиков и у Эммануила  Сведенборга  (*94).
Кернбейсер со слезами на глазах глядел в облака и сочинял красивые  стихи,
в  которых  воспевал   одухотворенный   взгляд   теленка   (*95).   Девица
Шноттербаум, которая едва могла подняться с постели, тихо теребила одеяло,
странно поглядывала перед собой и порой невольно приговаривала:
   - О чем бес умолчал, то ангел обнаружит.
   Но на третий день в семь часов все были в сборе, кроме  ангела.  Демон,
поднявшись, как обычно, из области желудка,  не  мог  ничего  сообщить  об
отсутствующем, был краток, даже несколько насмешлив и сказал:
   - Совершенно очевидно, что на таких людей нельзя полагаться.
   После этого магический излил поток проклятий, увещеваний и  ругательств
на отсутствующего, имея в виду привлечь его этим. Но все было  тщетно.  До
двенадцати были бесплодно использованы все  методы  тауматургии.  Негодный
демон смеялся и кричал беспрестанно:
   - Меня не спасут! Меня не спасут! Юхейрассасса! Юхейрассасса!
   Наконец девица Шноттербаум так  ослабела  от  этого,  что  готова  была
лишиться  чувств.  Кернбейсер  поймал  поднятую  руку  портного,   который
собирался применить жест небесного принуждения, и воскликнул:
   -  Ты  слишком  резок,  о  необычайный  муж!  Твои  дарования  и   силы
приспособлены только для  грешных  духов,  а  эти  сладостные,  блаженные,
розовые,  окрыленные  мальчики  требуют  нежного  обхождения.  Поэтому   я
предлагаю следующее: ты оставляешь за собой духа и передаешь ангела мне  и
брату Эшенмихелю, который поможет мне своими познаниями.
   Такое разделение обязанностей  встретило  сочувствие  у  магического  и
тотчас же было осуществлено. Кернбейсер уселся против  одержимой  и  запел
нежным голосом:

   О легкое творение,
   Где ты шуршишь крылами?
   Мы жаждем исцеления.
   Явись, кружа над нами.

   Ведь ты - воспоминание
   О прожитых мгновениях,
   О детском лепетании,
   О детских вожделениях.

   Про то святое время
   Ты нам поведай ныне.
   Ты с нами был в Эдеме,
   Ты с нами был в пустыне,

   Где жажду человека
   Один лишь утоляет
   Тот ключ, что из-под века
   Святой струей стекает.

   Больная зарыдала, и ангел тотчас же явился. Он извинился за опоздание и
заявил, что во всем виновато его чрезмерное усердие.  А  именно:  он,  как
неудержимо летящее  ядро,  перемахнул  через  цель,  т.е.  через  небесные
чертоги, и устремился все дальше и дальше в так называемое великое  ничто.
Правда, заметив ошибку, он тотчас же  повернул  обратно,  но  из-за  этого
стремительного полета потерял время и  сбился  с  пути.  Что  же  касается
спасения, то  таковое  произойдет  тринадцатого  декабря  в  восемь  часов
вечера. Ангел откланялся. Демон рассмеялся и сказал:
   - Будь я не я, если это случится тринадцатого декабря. Но  у  меня  еще
есть кое-что на сердце, а без этого о спасении не может быть никакой речи.
   - Что же у тебя на сердце? - спросил Кернбейсер.
   - Не спрашивайте меня об этом, сударь, - возразил демон. - Это  роковая
штука, от нее никому не может быть пользы, а двоим большой вред.
   Эшенмихель задумался и попросил Кернбейсера прекратить  расспросы,  так
как и в отношении демонов надлежит соблюдать деликатность.
   - Нет, - возразил Кернбейсер. - Если у него есть что-нибудь на  сердце,
то он не успокоится, пока не избавится от этого.
   Увы, демон оказался прав. Тринадцатого декабря в  восемь  часов  вечера
никакого обращения не последовало. Уже какие-то слова вертелись у него  на
языке, но тут ему снова пришла на ум  кощунственная  мысль,  и  он  быстро
соскользнул опять вниз, так что все мы слышали  шум,  похожий  на  падение
мешка. Магический портной заорал:
   - Его ангел-хранитель должен был предвидеть  эту  кощунственную  мысль.
Как он смеет так подводить людей?
   Ангел,  привлеченный  сладкозвучным  пеньем   Кернбейсера,   извинился,
сказав, что он, по-видимому, спутал дату, так как наверху - ужас как много
дела, и указал новый срок - пятое января.  Но  так