сякая кухарка готовит хорошо только  в
первые шесть месяцев своей службы, после чего она  начинает  распускаться.
Поэтому он менял кухарку каждое полугодие, и я скоро  понял,  что  если  я
выдержу у него только три года, то смогу за шесть полугодий изучить с  его
кухарками все шесть элементов любви.  Ибо  в  этой  кухне  был  установлен
обычай, что кухарка должна любить поваренка. Следовательно, не могло  быть
никаких затруднений.
   Подготовительным курсом, как  само  собой  понятно,  должна  была  быть
чувственность.
   Барышня хотела подняться, но Мюнхгаузен удержал ее и сказал:
   - И теперь ничего не бойтесь, высокочтимая: я не сообщу об этом периоде
моей жизни ничего такого, чего нельзя было бы выслушать  даже  в  пансионе
для благородных девиц. В то время  служила  на  кухне  старая  Валли,  как
говорят,   внебрачная   дочь   Люцинды   Шлегель.   Челядь   называла   ее
"сомневающейся", так как, будучи безобразной и поблекшей, она  сомневалась
в том, что найдет мужа (*41).
   Если ее послушать, то можно было действительно подумать, что  она  вела
раньше  довольно  свободный  образ  жизни,  так  как  выражалась   она   в
достаточной мере нагло и непристойно. Но кучер, который был в  своем  роде
зубоскал, утверждал, что он знает ее давно, что она смолоду была  уродиной
и уже поэтому чиста от греха. А что до ее  непристойностей,  то  это,  как
болезнь  у  кур,  которые  кукарекают,  не  приобретая  этими   голосовыми
упражнениями ничего петушиного.
   В наших отношениях мы соблюдали только кухонный этикет; вряд ли мы хоть
раз пожали друг другу руку. Тем  не  менее  я  узнал  от  нее,  что  такое
чувственность, т.е. чувство как раз обратное тому,  которое  я  испытывал,
видя   и   слушая   скептическую   старуху.   Правда,   она   впоследствии
распространяла слух, будто мы были с нею в нежных  отношениях,  будто  она
называла меня Цезарем (*42), так как  мое  крестное  имя  звучало  слишком
прозаично, и тому подобные басни, в которых нет ни слова правды.
   Чувственность я изучил, таким  образом,  теоретически.  Валли  ушла,  и
место  кухарки  заняла  Серафина  (*43).  Она  ругательски   ругала   свою
предшественницу, а про себя говорила, что  она  воплощенное  олицетворение
женственности, на которую Валли была лишь жалкой карикатурой.  Она  носила
серо-желтую шаль и, к сожалению, уже тоже вступила в "железный век" жизни,
хотя и была взята из Молодой Германии.  Удивительно  женственное  существо
была эта серафическая Серафина. Но ею одною, так сказать, одним выстрелом,
я  убил  сразу   двух   зайцев,   потому   что   одолел   одновременно   и
одухотворенность, и сентиментальность. Я получил от  нее  большую  пользу,
сэкономив таким образом  целое  полугодие.  Наша  связь  началась  так.  Я
шпиговал зайца с одной стороны, а она - с другой. Тут она стыдливо подняла
глаза, взглянула на меня таким душевным взглядом, что сердце у меня ушло в
живот, и спросила:
   - Хотите ли вы меня... с позволения сказать, любить, мусье?
   На что я отвечал:
   - Да, с вашего разрешения, девица Серафина.
   После этого мы чмокнули друг друга поверх  зайца,  и  дошпиговали  его,
упоенные блаженством. Такова  была  форма  заключения  подобных  союзов  в
прелатской кухне. Согласно этикету, должна была начать кухарка;  поваренку
это ни в коем случае не дозволялось; если бы он осмелился  первым  сделать
любовное  предложение,  то  получил  бы  от  своей  любезной   здоровенную
пощечину.
   Свойства Серафины чередовались по дням. А именно: один  день  она  была
полна одухотворенности, а другой - сентиментов, и так регулярно изо дня  в
день. От нее я научился одухотворенности и сентиментальности в любви. Дело
это обстояло так. Она любила подкрепиться втихомолку, но много  выпить  не
могла и легко пьянела. В этом состоянии ее осеняла  одухотворенность,  это
значит, что она несла несусветную  чушь.  На  следующий  день  у  нее  был
катценъяммер; тогда она была полна сентиментов. Я  подражал  ей  во  всем,
чтобы не дать угаснуть роману. К сожалению, уже в самом  начале  произошла
ошибка. А именно, в тот день, когда у нее был катценъяммер, я основательно
приложился к бутылке и одухотворился.
   Назавтра,  когда  она  была  одухотворена,  у  меня  было  похмелье   и
сентименты, и так все шло шиворот-навыворот, мой катценъяммер  совпадал  с
ее одухотворенностью, а  моя  одухотворенность  с  ее  сентиментами.  Это,
разумеется, повело к ссорам, от которых страдали кухарные  дела,  так  что
прелат был вынужден  рассчитать  ее  еще  до  конца  полугодия.  Это  было
счастьем. Я никогда не был очень здоровым и должен сказать,  что  на  этом
этапе любви я сильно отощал.
   Следующую кухарку  звали  "Ребенок",  потому  что  она  сама  себя  так
называла (*44). Почему? Право, не знаю, так как трудно поверить, чтобы она
принадлежала к тем, про которых сказано: "Если не обратитесь и не  будете,
как дети и т.д.". Это  была  замысловатая  штучка!  Иногда  она  пропадала
целыми часами; когда же ее бросались искать, то находили сидящей на крыше;
порой она, шутя, спускалась на метле в  дымовую  трубу.  Самый  хитроумный
человек не в состоянии придумать того, что мог наболтать этот Ребенок.  Но
ее коронный номер... Простите, сударыня,  если  не  ошибаюсь,  вас  кто-то
снаружи зовет.
   Барышня поняла этот деликатный намек и  вышла,  бросив  на  Мюнхгаузена
взгляд, исполненный величайшей благодарности. Он же продолжал:
   - А именно, Ребенок мог кувыркаться и ходить колесом, не оскорбляя  при
этом стыдливости. Как она ухитрялась это проделывать, сказать не могу,  но
это  факт;  она  переворачивалась  вверх  тормашками,  и  все  знатоки   и
авторитеты, глядя на  это,  утверждали,  что  она  не  оскорбляет  женской
стыдливости, более того, что ее кувыркания обогащают высшее царство духа.
   С нею я  изучал  фантазию  в  любви.  Наша  любовь  действительно  была
чистейшей фантазией: мы любили друг друга, как собака кошку (*45), но  она
писала об этом самые высокопарные  вещи,  настоящие  гимны,  а  втихомолку
ухитрялась щипнуть меня так, что я чуть не кричал. Ходячая легенда  права;
она утверждает про этих Б-о, к семье которых Ребенок принадлежал,  что  их
озорство начиналось там, где другие озорники кончали  (*46).  Про  Ребенка
написана книга,  где  ее  называют  олицетворенным  средневековьем.  Ну-с,
середины своего века она действительно достигла, да и красота  ее  уже  не
очень обременяла, когда она по-детски отдавалась своим любовным фантазиям.
Я  был  очень  рад,  когда  избавился  от  Ребенка:  вы  не  можете   себе
представить, как изнурительны такие сепаратные уроки любви.
   Две следующие кухарки, Юле и Иетте, были лучше всех; это были настоящие
кухарки, без одухотворенности, без сентиментов, без фантазии (*47). У  них
я научился эгоизму и самопожертвованию в любви. Например, у Юлии,  которая
обсчитывала Своего хозяина, как могла, но в остальном  была  честнейшим  и
добрейшим существом на свете, я отнимал все деньги, которые она клала себе
в карман при закупках провизии. Она крала только для меня; честное  слово,
это было так. Мне же нужны были деньги, так как я хотел купить себе  новый
кафтан  и  "Дух  кулинарного  искусства"  Румора,  чтобы  пополнить   свое
профессиональное образование. Я всегда говорил ей:
   - Давай, давай, милочка, ибо дающий испытывает больше  блаженства,  чем
берущий; я предоставляю тебе блаженство, а  сам  удовольствуюсь  малостью,
т.е. деньгами.
   Но мне  тут  ничего  не  очистилось.  Моя  пятая  возлюбленная,  Иетте,
прожженная птица, слямзила у меня всю сумму, когда мы расставались, осыпая
друг друга клятвами нежности. Ну-с, самопожертвование тоже  необходимо;  я
на нее не в претензии.
   Мюнхгаузен сделал передышку, чтобы отдохнуть. Барышня снова вернулась в
комнату. После некоторого молчания, во время которого  он  метнул  в  небо
взгляд, полный юношеской мечтательности, Мюнхгаузен продолжал:
   - Ах, что такое обыкновенная, бессознательная,  грубо-неуклюжая  любовь
по сравнению с сознательной любовью, которая любит  по  принципам!  Прошли
годы, кухня осталась далеко позади. "Игра жизни весело смотрела на меня" с
зеленого стола, когда крупно понтировали и банку  везло.  Мюнхгаузен  стал
мужчиной, мужчиной в полном  смысле  этого  слова.  Тем  не  менее  и  его
подводила коварная фортуна. У меня были  маленькие  неприятности,  которые
принудили меня жить инкогнито, далеко, далеко отсюда.
   Теперь, друзья мои, я должен познакомить вас с одним свойством, которое
связано с моим появлением на свет. Чем старше я  становился,  тем  сильнее
развивались во мне некие минеральные  или,  точнее  говоря,  металлические
реакции, так что я не мог слушать о деньгах без экстатического трепета. Во
время моего инкогнито, которое было так строго, что я мог выходить  только
тайком, я увидел ту, которая соединила во мне все составные части любви  в
одно великое целое. Она была некрасива, не имела  ни  ума,  ни  каких-либо
качеств, но... мне кажется, сударыня, что вас опять зовут.
   Эмеренция  снова  встала,  снова  бросила  на  барона  взгляд,   полный
благодарности, и произнесла:
   - Мюнхгаузен, я вас всегда уважала, но с сегодняшнего дня я  молюсь  на
вас. - После чего она вышла.
   - Гром и молния! - воскликнул барон. - Почему вы все время  выставляете
мою дочь?
   - Я щажу ее нежные чувства, - ответил Мюнхгаузен. - Ах, если  бы  можно
было выставить всех женщин из литературы, всех этих маркиз, как  крещеных,
так и египетских (*48), вы увидели бы, как опять зацвели  у  нас  здоровая
шутка, юмор и ирония!
   Как сказано, моя возлюбленная не была ни красива, ни умна, но зато  она
сообщила  мне,  что  ее  ожидает  богатейшее  наследство.  И  как   только
прозвучали эти слова, во мне проснулись все металлические реакции;  можете
мне верить или нет, но я почувствовал внутренний толчок, и во  мне  единым
разом расцвели, как шесть дамасских роз на одном стебле:

   1. Чувственность любви
   3. Сентиментальность любви
   2. Одухотворенность любви
   4. Фантазия любви
   5. Эгоизм любви
   6. Самопожертвование любви

   Я всегда впадаю в лирику, когда меня охватывает блаженное  воспоминание
об этих днях; но черт меня подери, если я не любил  свою  мнимую  богачку,
как еще никто никогда  не  любил  женщины!  Я  был  страстен,  но  не  без
сентиментальности, ибо я беспрерывно  плакал,  так  что  даже  нажил  себе
слезную фистулу. Я расточал одухотворенность,  так  что  любо-дорого  было
слушать; как часто я восклицал:
   - Рука об руку с тобой я чувствую целую армию в своем  кулаке!  Во  мне
хватит героизма выбросить всю эту старую опару столетья и выгнать  сов  из
дупел, где они, моргая глазами, все еще сидят на своих залежавшихся тухлых
яйцах, из которых никогда не вылупится живая действительность.
   - Мюнхгаузен! - вспылил владелец замка. -  Рассказ  начинает  принимать
неприятный оборот. Все старое хорошо, и надо уважать законные права.
   После этого он тоже вышел.
   - Моя история должна быть закончена, и так как никого другого нет, то я
доскажу ее вам, г-н учитель, - сказал гость замка  Шник-Шнак-Шнур.  -  Как
два потока, протекали самопожертвование и эгоизм сквозь наш роман. Я отдал
ей свое сердце, стоившее больше миллиона, и получил от нее не один луидор.
Дивная, приятная талия жизни, в которой оба  ставят  свои  ставки,  чтобы,
проигравши, выиграть. Но чтобы и фантазия не  ушла  с  пустыми  руками,  я
сочинил ей прелестную сказку, будто я  происхожу  из  богатого  княжеского
дома, и так часто повторял ее, что, наконец, и сам в нее поверил.
   Учитель закинул голову назад,  точно  его  хватили  по  лбу.  Его  губы
вздулись наподобие пузырей; вид у него был крайне недовольный.
   Но  Мюнхгаузен  в  своем  увлечении  не   обращал   внимания   на   это
обстоятельство.
   - Чудесный сон! Зачем я от него пробудился! - воскликнул он. -  Ведь  я
бы охотно перенес все: охлаждение возлюбленной, известие, что она до  меня
любила других и всякие разоблачения в ней и о ней. О,  зачем,  судьба,  ты
испытала меня так жестоко? Зачем коснулась места, где я был уязвим, раз ты
знала о моих внутренних металлических реакциях?

   И день настал... пускай о нем
   в ночи ведут беседу духи ада.

   И день настал, когда жуткие личности вступили в мою  жизнь,  угрожающие
силы затянули меня в таинственную сеть и принудили к жестокой  разлуке.  В
эту потрясающую минуту она сообщила мне,  среди  прочих  мелочей,  которые
были  последствием  наших  отношений,  самую  ужасную  весть:   наследства
никакого не было, так как она узнала, что отец  ее  беден,  как  церковная
мышь. Удар  попал  прямо  в  сердце.  Я  почувствовал,  как  соки  во  мне
сворачиваются, как они то смешиваются, то растворяются по новым химическим
законам. Я весь задрожал и хотя вскоре вернул себе внешнее  самообладание,
но все же почувствовал, когда должен был покраснеть,  что  по  моим  щекам
пробежало нечто чуждое. Мои элементы пришли в смятение, и из  этого  хаоса
образовались во мне затем совершенно новые гуморальные группы (*49).
   С того дня я всегда был бледен, а когда гнев, страх или стыд  пригоняли
мне кровь к лицу, я зеленел.  Это  позеленение  произошло  от  того,  что,
благодаря страшному признанию моей шестой и главной возлюбленной, я утерял
свое сродство с благородными металлами и место их у меня в крови  заступил
один  из  неблагородных,  а   именно   медь   (*50).   Согласно   новейшим
исследованиям, медь содержится  в  теле  каждого  человека;  но  при  моем
зачатии было употреблено слишком много  меди  и  излишек  бросился  мне  в
кровь. Когда я пускаю себе кровь, сгустки получаются совершенно зеленые. Я
применял всевозможные средства, чтобы снова привести себя в норму,  однако
тщетно. Всякому приятнее краснеть, чем  зеленеть.  Благодаря  купоросности
моей крови я лишен многих невинных удовольствий. Так, например, мне нельзя
есть ничего кислого, ни щепотки салата, а если  я  как-нибудь  забудусь  в
этом отношении, то  медная  зелень  покрывает  мне  все  тело,  как  манна
аббатису Агнессу из Монте  Пульчано.  Это  очень  тягостно.  Берцелиус  из
Стокгольма, исследовавший меня много раз, предостерегал меня от  оловянных
и цинковых рудников, потому что олово и медь дают  колокольную  бронзу,  а
соединение цинка с медью - томпак; он рекомендовал мне избегать  рудничных
газов, так как они снова могли вызвать во мне металлические композиции. Вы
понимаете, как неприятны были мне эти запреты при моей любознательности  и
страсти к  путешествиям,  тем  более,  что  я  тогда  собирался  осмотреть
цинковые рудники на Раммельсберге близ Гослара,  и  оттуда  отправиться  в
Корнуэльс на оловянные рудники. Я потом все же пренебрег  предостережением
и посетил цинковые рудники на Раммельсберге. Рудник был  плохо  проветрен,
меня бросало в жар и в пот. Когда я вместе со штейгером снова вернулся  на
свет божий, он с удивлением посмотрел на меня и сказал:
   - Сударь, вы, наверно, испачкались свинцовой  охрой,  у  вас  оранжевое
лицо.
   Он хотел  обтереть  меня;  но  мне  вспомнилось  предостережение,  и  я
приказал подать себе ручное зеркало. И что же! Лицо мое действительно было
оранжево-желтым, как зрелый апельсин. В цинковом руднике моя  кровь  стала
томпаковой. Мне было стыдно перед штейгером, и я сказал ему, что не  знаю,
в чем тут дело, но что вытирать бесполезно.  Я  вышел  из  рудника  весьма
пристыженный, а штейгер вместе  со  всеми  старыми  и  молодыми  рабочими,
крепильщиками и забойщиками, смотрели мне вслед с удивлением и насмешкой.
   От легкой примеси цинка я, впрочем,  благополучно  избавился,  проделав
курс плавильного лечения, но  от  поездки  в  Корнуэльс  мне  пришлось,  к
величайшему прискорбию, отказаться. Что было бы, если  бы  оловянные  пары
превратили меня в колокольную  бронзу  и  я  начал  бы  звонить,  не  имея
привилегии?
   Такая металлическая игра природы в человеке  всегда  в  высшей  степени
неприятна. Медь в крови - все равно, что медь в кармане.  Но  это  роковое
обстоятельство вызвало во мне такое отвращение к любви, что я и слышать  о
ней не хотел, хотя графинь, княгинь и принцесс мог иметь хоть отбавляй. Но
дамы высшего света обладают в любви самыми странными вкусами. Может  быть,
поэтому весь дамский мир бегал  за  мной,  где  бы  я  ни  появлялся.  Они
поворачивались спиной  к  прекраснейшим  Адонисам  в  венгерках,  уланских
колетах и посольских фраках,  когда  я,  скромная  партикулярная  персона,
невзрачный ученый, появлялся со своим пентелийским колером лица и зеленел.
Каких только объяснений  я  не  наслушался,  каких  только  намеков  я  не
пропустил мимо ушей, сколько несчастий я натворил! В Дюнкельблазенгейме  я
ввел в моду зеленую косметику, так как правящая герцогиня сказала,  что  в
моем лице явился вечнозеленый бог юности, и  все  придворные  поняли  этот
намек. Дело в том, что в Дюнкельблазенгейме все порядком посерели;  теперь
же они вымазались в зеленый и считали, что  вернули  молодость.  В  другом
месте принцесса Меццо Каммино да Наполи ди Романья валялась у меня в ногах
и молила христом-богом, чтоб я дал ей малейший эсперанс на мое сердце. Мне
было жаль ее от всей души - это была отменная  особа  -  но,  ожегшись  на
молоке, дуешь на воду! Я вежливо поднял ее, подвел к софе и сказал:
   - Ваша светлость, из этого ничего не выйдет. Мне раз навсегда не  везет
в любви, и кто знает, какие пертурбации вы во мне вызовете. Мне жаль  вас,
дорогая светлость, но своя рубашка ближе к телу.
   Но самое большое отвращение  я  питаю  к  моей  тогдашней  шестой,  или
главной, возлюбленной. Тысячу раз я говорил себе: ведь она не  виновата  в
том, что не была богатой наследницей, но... природы не переспоришь. А если
купорос постоянно, постоянно  напоминает  вам  о  разочарованиях  в  ваших
лучших надеждах, это тоже не шутка! Человек остается человеком.  Я  думаю,
что, если бы я снова встретил свою главную возлюбленную,  я  не  сумел  бы
удержаться, а между тем, я недурно владею собой.



        СЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА
   <b>Трое обитателей замка дают барону фон Мюнхгаузену разумные советы;</b>
   <b>он же остается загадкой отчасти даже для слуги Карла Буттерфогеля</b>

   Когда Мюнхгаузен окончил  свой  рассказ,  он  спросил  учителя,  почему
старый барон ушел и все еще не возвращается?
   - Г-н фон Мюнхгаузен,  -  ответил  учитель,  -  хотя  вы  нелюбезнейшим
образом насмеялись в  вашей  любовной  истории  над  самыми  дорогими  мне
убеждениями, но таков мой душевный склад, что я не злобствую ни на кого  и
готов выносить несправедливости, не стремясь за них отомстить. Несмотря на
ваши сатирические намеки, я хочу  дать  вам  относительно  нашего  хозяина
дружеский совет.
   - Какие еще сатирические намеки на вас, учитель?
   - Вы изволили  сказать,  что  солгали  той  особе  относительно  вашего
княжеского происхождения. Я же позволю себе заметить, что, когда я  говорю
то же о себе, я нисколько не лгу, тем более что я  всем  сердцем  ненавижу
ложь.
   - Заверяю вас, г-н учитель, что я и в помыслах  вас  не  имел.  Великий
боже, неужели и в этой пустыне рассказчик не может уйти от толкований?
   - Оставим пока в покое как это, так и некоторые другие  обстоятельства,
- сказал учитель. - Но вот вам мой совет.  Наш  старый  хозяин,  твердо  и
непоколебимо вбил себе в голову, что вернутся прежние порядки, а вместе  с
ними и его звание, которое он считает принадлежащим  ему  по  рождению.  В
этом отношении он  ненормален,  и  меня  уже  давно  мучит  опасение,  что
тайносоветническая идея-фикс может внезапно превратиться в ясно выраженное
безумие, если мы не будем его щадить. Вы же - простите мне  мою  смелость,
г-н барон, - слишком часто касаетесь больного  места,  как  вы  сделали  и
сегодня вечером. Было бы в высшей степени печально, если бы этот  во  всех
остальных  отношениях  превосходный  и  душевно   здоровый   человек   был
сознательно доведен до безумия такими нормальными людьми, как мы.
   Человеческая душа, так же как и тело,  имеет  определенный  предел  для
своего развития, - продолжал учитель. - Дойдя  до  него,  человек  духовно
останавливается, так же как он перестает физически  расти  после  двадцати
лет. Поэтому старость не  понимает  молодости,  и  все  необычное  находит
отклик у тех, кто еще переживает  период  духовного  роста.  Если  человек
укладывается в установленную для него мерку  длины  и  ширины,  то  он  не
сходит с ума, но останавливается у достигнутого предела,  в  противном  же
случае с ним бывает то же, что с  тем,  кого  задержали  в  его  развитии:
избыток сил отдает внутрь, и придурь ударяет  ему  в  голову.  Наш  старый
хозяин был безусловно предназначен сделаться тайным советником в Верховной
коллегии; там бы он остановился или, вернее, уселся и, как вполне разумный
человек, творил бы дело своих дедов. Но так  как  он  туда  не  попал,  то
тайносоветническое звание стянуло  ему,  так  сказать,  душу  узлом;  если
оставить этот узел в покое, то барон,  вероятно,  проживет  спокойно  свою
старость, если же его  дергать,  то  может  возникнуть  неугасимый  пожар,
который перебросится и на здоровую часть мозга.
   Барон Мюнхгаузен подивился мудрости  учителя  и  обещал  следовать  его
совету. После этого Агезилай зажег ручной фонарь и направился  на  Тайгет,
убежденный в том, что сделал благое дело.
   Мюнхгаузен разыскал старого барона, который разгуливал при луне  позади
замка. Он хотел попросить у него  извинения,  но  тот  предупредил  его  и
сказал:
   - Оставьте глупости; я давно простил вам обиду, так как знаю, что вы не
хотели меня оскорбить. К тому же, все вы прочие и не в  состоянии  понять,
что значит быть предназначенным по рождению к такой чести,  или  к  такому
преимуществу, или к такому званию, как пост тайного советника. Вы говорите
об этом, как слепой о красках, и потому нельзя обижаться на вашу болтовню.
Я остался в парке, потому что, по правде говоря,  я  не  большой  любитель
романических дел; я надеюсь, что вы будете так  любезны  и  объясните  мне
ваше  позеленение  как-нибудь  с  глазу  на  глаз,  и   вообще,   милейший
Мюнхгаузен, было бы хорошо, если бы вы, ради  моей  дочери,  поменьше  или
даже совсем не касались любовных тем.
   У моей дочери в этом отношении не хватает одного винтика,  -  продолжал
старый  барон,  понижая  голос  и  придвигаясь  к  Мюнхгаузену.  -  Вообще
нехорошо, когда женщины не выходят замуж или не имеют детей: ведь, в конце
концов,  эти  бедные  существа  предназначены  только  для  ласки,  и  при
безбрачии это чувство выливается у них в писание скучных,  душещипательных
романов или в возню с попугаями и мопсами, что невыносимо для  окружающих.
Моя дочь не держит ни попугаев, ни мопсов, но зато завела себе  мысленного
возлюбленного, с которым общается так, как с живым мужчиной. В особенности
при луне, вот как сегодня, она бывает до крайности возбуждена,  и  потому,
дорогой мой, не обостряйте этого состояния; подумайте только, каким бы это
было горем для меня, старика, если бы  ее  болезнь  превратилась  из  этих
тихих и в общем безвредных бредней в буйное помешательство.
   Мюнхгаузен не успел дать отцу  успокоительного  заверения,  так  как  в
тисовой беседке за Гением Молчания  раздался  шорох,  и  оттуда  появилась
фрейлейн Эмеренция, слышавшая весь разговор.
   - Ах ты, черт! - воскликнул старый барон. - Вот это чисто! -  и  быстро
удалился в замок.
   Эмеренция подошла к Мюнхгаузену и сказала мягким голосом:
   - Это обычное явление, что высшие  натуры  принимаются  окружающими  за
сумасшедших, и слова моего отца не могут меня обидеть. Да простится ему, и
да будет от меня далека мысль воспользоваться  своим  правом  возмездия  и
обратить ваше внимание на его фантазии.
   Но все же я у вас в долгу, дорогой учитель, за ту ни с чем не сравнимую
деликатность, с которой вы сегодня  два  раза  удалили  меня  из  комнаты.
Обходительное обращение так ласкает душу. Свою благодарность я выражу  вам
предупреждением.  Берегитесь   учителя,   не   раздражайте   его   безумия
замечаниями, которые он может отнести к себе или к своей навязчивой  идее.
Я имею основания думать, что болезнь этого человека прогрессирует, так как
он уже варит так называемый  черный  суп  без  всякой  нужды  и  спит  под
открытым небом на своем шутовском Тайгете - все это  признаки  внутреннего
брожения. Какое несчастье, если бы он, неожиданно взбесившись (что  весьма
мыслимо),  заразил  отца,  и  в  них  проявилась   бы   исполинская   сила
сумасшедших. Мы, нормальные, не только не смогли бы справиться с ними,  но
даже спастись от них.
   Барышня продолжала:
   - В часы, когда я не предавалась чувствительности,  я  много  думала  о
безумии и вот к каким выводам я пришла. Всякое безумие есть,  в  сущности,
болезненная  попытка  природы   расширить   возможности   индивидуума   до
безграничности и дать ему блага, чувства и наслаждения выше тех  пределов,
которые  ставят   ему   самоотречение   и   покорность   судьбе.   Поэтому
умопомешательство встречается относительно  чаще  среди  низших  сословий,
которые  многого  лишены,  и  заставляет  их  воображать  себя   королями,
императорами, самим господом богом, или обладателями  несметных  богатств.
Даже боязнь  врагов  и  преследователей,  которая  часто  принимает  формы
сумасшествия и которая, на первый взгляд, противоречит моему  определению,
на самом деле только подтверждает его. Такие  бедные,  невзрачные  людишки
нередко испытывают скрытое, гнетущее чувство собственной незначительности;
достаточно, чтобы какой-нибудь случай или несчастье потрясло  их  душу,  и
они начинают приписывать себе  воображаемую  значительность,  оспариваемую
кучей тайных врагов, которых рисует им блуждающая фантазия. Поэтому, когда
князья или знатные персоны  теряют  рассудок,  они,  наоборот,  впадают  в
тупоумие и апатию или воображают какую-нибудь глупость, например, что  они
из стекла, что у них воробей в голове и т.п. Это вполне понятно:  они  уже
обладают всем,  что  может  пожелать  себе  человеческое  сердце,  поэтому
заболевшая душа  должна  сосредоточиться  на  неоформленном  или  питаться
представлениями необычайными, далекими от желаний и потребностей.
   Применить эти общие замечания к учителю очень  легко.  Природа  одарила
его самосознанием, не вязавшимся с его ничтожным служебным  положением,  и
эту связь он воссоздал наподобие воздушного замка  при  помощи  тщеславных
мечтаний о спартанском происхождении.
   Эти речи еще больше удивили Мюнхгаузена, чем остальные, слышанные им  в
тот вечер. Он отправился к себе в комнату, понюхал воздух,  что  он  часто
делал, чтоб узнать, пригоден ли он по своему составу для его целей, сел на
кровать и позволил разуть себя слуге Карлу  Буттерфогелю,  который  принес
между тем воду для умывания и успел  надеть  на  своего  господина  ночной
колпак.
   - Карл, - сказал Мюнхгаузен, - мы попали с тобой в сумасшедший  дом.  И
старый барон, и барышня,  и  учитель  -  все  свихнулись.  Каждый  из  них
каким-то чудодейственным образом имеет  ясное  представление  о  положении
остальных; но особенно  удивительно  то,  что  они  отлично  рассуждают  о
безумии. Все же будь осторожен, потому что такие душевные состояния  могут
обостриться при малейшем поводе.
   - Буду, - ответил Карл Буттерфогель, снимая брюки со своего  господина.
- За барышней я давно заприметил; она иногда так  замысловато  стреляет  в
меня глазами. Но почему, ваша милость, мы ушли оттуда, где эти три  барина
содержали нас в такой холе и делать вам ничего не надо  было,  как  только
позволять себя изучать? И зачем мы залезли в этот проклятый замок,  где  и
мышь досыта не наестся. Я валяюсь в темной дыре, куда не светит  ни  луна,
ни солнце, и будь я мазуриком, если  я  за  эти  три  дня  хоть  раз  мяса
понюхал! Да еще клопы у меня в логове; каждое утро встаю такой искусанный,
точно меня шесть охотничьих собак теребило. Уедемте отсюда, ваша  милость,
и чем раньше, тем лучше, как ни охотно я вам служу, а  долго  я  здесь  не
выдержу.
   - Я останусь здесь до тех пор, пока  того  потребует  причина,  которая
меня сюда привела, - с достоинством изрек барон.
   - Причина это та, что вы упали с лошади, - сказал Карл Буттерфогель,  -
ну а теперь она кончилась.
   - О, глупец и слепец! - воскликнул гневно Мюнхгаузен,  -  ты  только  и
видишь, что падение с лошади, и не замечаешь...
   - Чего, ваша милость?
   - Ничего! - сердито  возразил  барон,  бросился  на  кровать,  так  что
сколоченные учителем козлы затрещали, и тотчас же заснул.
   Карл Буттерфогель стоял посреди комнаты с платьем своего  господина  на
руках и сказал, когда услышал его храп:
   - Очень нехорошо, что барин не хочет мне сказать,  зачем  мы  торчим  в
этой распроклятой дыре? Жалованья не видать: жди, говорит,  пока  я  сгущу
воздух, как они там в Париже делают. И при этом даже полного доверия  тебе
нет! Я ведь уже знаю, что с рожденьем у него нечисто; так почему же он  не
говорит мне, что он здесь затевает?




        ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ДИКИЙ ОХОТНИК


        ПЕРВАЯ ГЛАВА
   <b>Старшина</b>

   Во дворе между амбарами и прочими службами стоял с засученными рукавами
пожилой  Старшина  и  внимательно  смотрел  на  весело  пылавший   костер,
разложенный на земле между камнями и колодами. Он поправил стоявшую  рядом
маленькую наковальню, приготовил молот  и  клещи,  пощупал  концы  больших
колесных гвоздей, вынутых им перед тем из кармана  кожаного  передника,  и
положил их на дно повозки,  колесо  которой  собирался  чинить;  затем  он
аккуратно повернул колесо вверх тем местом, где оторвался обод, и  укрепил
его в этом положении, подставив для устойчивости несколько камней.
   Посмотрев еще несколько мгновений на  пламя  -  причем  его  светлые  и
острые глаза ни разу не моргнули, - он  быстро  въехал  клещами  в  огонь,
вытащил  оттуда  раскаленный  докрасна  кусок  железа,  положил   его   на
наковальню и хватил по нему молотом так, что искры  засверкали;  затем  он
приложил все еще красный кусок к колесу там, где не хватило обода,  прижал
его двумя могучими ударами и вбил гвозди в надлежащие места податливого от
накала железа.
   Еще несколько  сильных  и  метких  ударов  придали  прилаженному  куску
надлежащую форму. Старшина оттолкнул ногой подставленные под колеса камни,
ухватил повозку за дышло, чтобы испытать исправленное колесо, и,  несмотря
на тяжесть, потащил ее без всякого напряжения поперек двора, от чего куры,
гуси и утки, спокойно гревшиеся  на  солнце,  с  шумом  разлетелись  перед
дребезжащей повозкой, а несколько свиней, хрюкая, выскочили из вырытых ям.
   Два человека, из  которых  один  был  лошадиным  барышником,  а  другой
рендантом, т.е. сборщиком податей, сидели  за  столом  под  большой  липой
перед домом, потягивая из стаканов и наблюдая за работой крепкого старика.
   - Право, Старшина, - воскликнул барышник, - из вас  вышел  бы  отличный
кузнец.
   Старшина  вымыл  руки  и  лицо  в  ведре,  стоявшем   подле   маленькой
наковальни, затем залил огонь и сказал:
   - Дурак, кто платит кузнецу то, что может заработать сам.
   Он поднял наковальню, как перышко,  и  отнес  ее  вместе  с  молотом  и
клещами под маленький навес между домом и амбаром, где  висели,  лежали  и
стояли  верстак,  пила,  стамеска  и  прочие  инструменты  плотничьего   и
столярного ремесла, а также дерево и доски всякого рода.
   Пока старик возился под навесом, барышник сказал сборщику:
   - Поверите ли вы, что он собственноручно  чинит  все  стропила,  двери,
пороги, ящики и сундуки в доме, а  при  случае  изготовляет  и  заново.  Я
думаю, что при желании он мог бы сойти за  столяра  и  справить  настоящий
шкап.
   - В этом вы ошибаетесь, - сказал  Старшина,  который  между  тем,  сняв
передник, вышел из-под навеса в белой полотняной  блузе  и  услыхал  конец
фразы. Он подсел к столу; служанка принесла ему стакан, и,  налив  гостям,
он продолжал:
   - Для балки, для двери, для порога  достаточно  пары  здоровых  глаз  и
крепкого кулака; но столяру этого мало.  Однажды  я  позволил  высокомерию
соблазнить себя и захотел, как вы сказали, справить настоящий шкап на  том
основании, что, плотничая, я держал в руках рубанок, долото и  линейку.  Я
мерил, рисовал и резал дерево; пригнал все одно к одному, а когда  захотел
составить  и  склеить,  вышло   шиворот-навыворот.   Стенки   косились   и
разлезались, отверстие спереди было слишком велико, а  ящики  болтались  в
гнездах. Вы можете видеть эту штуковину, если хотите;  я  поставил  ее  на
чердаке, чтобы она предостерегала меня  от  искушения,  так  как  человеку
всегда полезно иметь перед глазами напоминание о собственных слабостях.
   В это время из находившейся напротив конюшни раздалось веселое  ржание.
Барышник откашлялся, сплюнул, выбил  огонь,  пустил  облако  дыма  в  лицо
сборщику, с затаенным желаньем посмотрел в  сторону  конюшни  и  задумчиво
опустил глаза. Затем он снова сплюнул, снял с головы  лакированную  шляпу,
вытер рукавом лоб и сказал:
   - Все еще душно.
   После этого он отцепил от пояса кожаный кошелек, бросил  его  на  стол,
так что монеты в нем забряцали и зазвенели, отстегнул ремешки  и  отсчитал
двадцать золотых, при виде которых  глаза  сборщика  засверкали;  Старшина
даже не взглянул на них.
   - Вот деньги! - крикнул барышник, ударив кулаком о стол. - Получу я  за
это гнедую кобылу? Видит бог, она не стоит ни одного геллера больше.
   - В таком случае оставьте деньги при себе, чтобы  не  иметь  убытка,  -
спокойно возразил Старшина. - Двадцать шесть, как я сказал,  и  ни  одного
штивера меньше. Мы с вами давненько знакомы, г-н  Маркс,  и  вы  могли  бы
знать, что настаивать и торговаться со  мной  бесполезно,  так  как  я  не
отступаюсь от своего слова. Я назначаю свою цену и никогда не  запрашиваю;
пусть хоть ангел с трубой сойдет с неба,  он  не  получит  гнедой  дешевле
двадцати шести.
   - Тьфу, пропади пропадом! - воскликнул барышник со  злобой.  -  Да  что
такое торговля, если не запрос и уступка? Я собственного  брата  три  раза
переспрошу; не будь запроса на свете, то и всякому делу конец.
   - Напротив, - возразил Старшина, - дело потребует меньше времени и  уже
по одному этому будет выгоднее; вообще от торговли без запроса обе стороны
только выигрывают. Я всегда замечал, что при запросе люди горячатся и  под
конец никто уже не знает, что говорит и делает.  Нередко,  чтобы  положить
конец грызне, продавец уступает товар ниже той цены, которую он  про  себя
наметил, да и покупатель иной раз попадает  впросак  в  разгаре  надбавок.
Если же об уступке не может быть речи,  то  оба  сохраняют  спокойствие  и
оберегают себя от убытка.
   - Вы только что рассуждали  так  благоразумно,  что  теперь,  наверное,
лучше взвесите мое предложение, -  вмешался  в  разговор  сборщик.  -  Как
сказано, правительство хочет перевести зерновой сбор со здешних дворов  на
деньги. Весь убыток ляжет на него; ведь зерно остается  зерном,  а  деньги
сегодня стоят столько, а завтра столько; но такова уж его воля: оно  хочет
избавиться от возни со складами. Поэтому не  откажитесь  подписать  новый,
выписанный в деньгах документ, который я привез для этой цели.
   - Ни в коем случае, - с живостью ответил Старшина. - У  нас  существует
здесь  старое  поверье,  что,  кто  отягчит  свой  двор  каким-либо  новым
бременем, тот в наказание будет  бродить  по  этому  двору  после  смерти.
Сбывается ли это, сказать  не  могу,  но  одно  я  знаю  наверняка:  много
столетий Обергоф вносил зерно в божью обитель, так  пусть  удовольствуется
этим и казначейство, как довольствовался монастырь. Разве у меня  на  ниве
деньги растут? Хлеб растет. Так откуда же я вам возьму деньги?
   - Вы же на этом не пострадаете! - воскликнул сборщик.
   - Все должно остаться по-старому, -  торжественно  сказал  Старшина.  -
Хорошее было  время,  когда  в  церкви  еще  висели  таблицы  со  списками
крестьянских повинностей и налогов. Тогда все стояло крепко, и никогда  не
бывало никакой грызни, как теперь случается чаще, чем нужно. А после стало
считаться,  что  таблицы  с  курами,  яйцами,  мерами  и  кулями  нарушают
благолепие. Напротив, они вросли в службу  и  в  проповедь,  как  аминь  и
благословение; а что до меня, то, когда я смотрел на них, в особенности  в
третьей части, при поучении, мне приходили в  голову  самые  назидательные
мысли, например: "Не превозносись, ибо здесь сказано,  сколько  ты  должен
ржи по оброку и сколько овса для замка" или: "Если в миру ты несешь тягло,
то здесь, в доме божьем, ты свободен" и т.п. А когда  место  опустело,  то
мысли стали разбегаться врозь в  поисках  таблицы,  и  проходит  порядочно
времени, покуда люди снова начнут как следует слушать пастора!
   Он встал и направился в дом.
   - Старый живодер! - воскликнул барышник, когда его контрагент исчез  из
виду, и нахлобучил на  голову  лакированную  шляпу.  -  Если  он  чего  не
захочет, то сам черт его не заставит. Хуже всего то,  что  у  него  лучшие
лошади в округе и что, по правде говоря, он ими недорого торгует!
   - Косный, упорный народ в этой местности, - сказал сборщик. - Я  только
недавно перевелся сюда из Саксонии и чувствую всю разницу. Там люди  живут
вместе и уже поэтому должны быть учтивы, уступчивы и предупредительны друг
с другом. А здесь каждый сидит на своем клочке, у каждого свой  лес,  свое
поле, свой луг, точно кроме него никого и нет  на  свете.  Поэтому  они  и
держатся так крепко за свои старые причуды  и  дурачества,  которые  везде
давно  уже  отжили.  Сколько  я  возился  здесь  с  мужиками  из-за  этого
глупейшего перевода податей на деньги,  но  этот,  пожалуй,  будет  похуже
всех.
   - Это оттого, г-н рендант, что он самый богатый, - заметил барышник.  -
Меня удивляет, что вам удалось поладить с мужиками без него, потому что он
у них и генерал, и стряпчий, и что хотите; они во всех  делах  следуют  за
ним. Он ни перед кем шеи не гнет. Тут как-то проезжал один принц;  как  он
перед ним шляпу снял! Можно было  подумать,  что  он  хочет  сказать:  "Ты
такой-то, а я такой-то". Сукин сын! Двадцать шесть пистолей за кобылу! Это
несчастье, когда мужик разбогатеет. Когда вы пересечете дубовую рощу, вы с
добрых полчаса идете его полями. И все обработано на  славу.  Позавчера  я
ехал со своим табуном мимо его ржи и пшеницы, так, накажи меня бог, только
головы лошадей торчали из колосьев! Я думал, что утону.
   - Откуда у него все это? - поинтересовался сборщик.
   - Да здесь много таких дворов! - воскликнул  барышник.  -  Их  называют
обергофами; не будь я Маркс, если они не заткнут за пояс иного  дворянина.
Земля здесь издревле не дробилась. Трудолюбив и бережлив он всегда был;  в
этом нельзя отказать старому негодяю. Вы видели, как  он  потел,  лишь  бы
отнять у кузнеца пару грошей. Теперь дочь его  тоже  выходит  за  молодого
толстосума; а сколько за ней приданого! Я проходил мимо горницы,  где  оно
сложено: льна, пряжи, простынь, белья и всяких финтифлюшек -  до  потолка.
Да еще старый сквалыга дает ей шесть тысяч талеров в придачу. Да вы только
взгляните вокруг, прямо точно у графа.
   Говоря это, недовольный барышник незаметно запустил руку в кошелек и  с
мнимым равнодушием прибавил к двадцати золотым еще шесть.  Старшина  снова
появился в дверях, и тот, не глядя на него, пробурчал:
   - Вот они, ваши двадцать шесть, раз уж иначе ничего не выходит.
   Старый крестьянин лукаво улыбнулся и сказал:
   - Я знал,  что  вы  купите  лошадь,  потому  что  вы  подыскиваете  для
ротмистра в Унне коня за тридцать пистолей, а моя  гнедая  для  вас  точно
заказана. Я и в дом-то ходил только за весами, так как предвидел,  что  вы
за это время одумаетесь.
   Старик, движения которого бывали то очень быстры, то очень  выдержанны,
в зависимости от того, что он делал, присел к столу, медленно и  тщательно
вытер очки, надел их на нос и принялся аккуратно  взвешивать  монеты.  Две
или три из них оказались, по его мнению, слишком легкими, по  поводу  чего
барышник поднял неистовый крик. Но Старшина с весами в  руках  спокойно  и
невозмутимо  выслушал  его,  пока  тот  не  заменил  забракованные  монеты
полноценными. Наконец дело было  покончено,  продавец  тщательно  завернул
деньги в бумагу и отправился вместе с барышником в конюшню, чтобы передать
ему лошадь.
   Сборщик не стал дожидаться их возвращения. "С таким чурбаном ничего  не
поделаешь, - сказал он про себя, - но попробуй только не заплатить  нам  в
срок, мы тебя..." Он пощупал документы  в  кармане,  удостоверился  по  их
хрусту, что они на месте, и удалился со двора.
   Из конюшни вышли барышник, хозяин и  работник,  который  вел  за  собой
лошадь покупателя и гнедую кобылу. Лаская последнюю на прощание,  Старшина
сказал:
   - Всегда бывает жалко, когда продаешь животное, которое сам выходил; да
что поделаешь? Ну, а теперь держись хорошо, гнедко!  -  воскликнул  он,  в
шутку ударяя лошадь по округлым, лоснящимся бедрам.
   Барышник между тем уселся верхом. Благодаря  длинной  фигуре,  короткой
куртке, широкополой лакированной шляпе, желто-гороховым  штанам  на  худых
чреслах и высоким кожаным гетрам, а также фунтовым  шпорам  и  хлысту,  он
выглядел, как грабитель с большой  дороги.  Он  ускакал,  не  прощаясь,  с
ругательствами и проклятиями таща за собою гнедую на веревке. Он  ни  разу
не обернулся на двор, но зато кобыла часто поворачивала голову  и  жалобно
ржала, как бы жалуясь на то, что хорошие дни для  нее  миновали.  Упершись
руками в бока, Старшина постоял вместе с работником, пока всадник и лошади
не исчезли за фруктовым садом. Тогда работник сказал:
   - Скотина сокрушается.
   - А почему бы и нет, - ответил Старшина, - ведь  мы  тоже  сокрушаемся.
Пойдем в закром, отмерим овес.



        ВТОРАЯ ГЛАВА
   <b>Совет и участие</b>

   Когда он вместе с работником направился к дому, он  увидел,  что  место
под липами было занято новыми посетителями. Но эти выглядели совсем иначе,
так как там сидело трое-четверо крестьян, его ближайших соседей, а рядом с
ними девушка, прелестная, как  картинка.  Эта  прелестная,  как  картинка,
девушка была белокурая Лизбет, которая переночевала в Обергофе.
   Я не возьму на себя смелости описывать ее красоту: ведь это свелось  бы
к розовым щекам и голубым глазам, а эти прелестные вещицы,  как  бы  свежи
они ни были в действительности, выглядят довольно затасканными на  бумаге.
Поэтому пусть каждый читатель вообразит себе свою прежнюю  или  теперешнюю
возлюбленную, а каждая читательница взглянет в зеркало или  вспомнит,  как
она выглядела под венцом, и тогда  Лизбет,  как  живая,  предстанет  перед
всеми.
   Не обращая внимания на длинноволосых соседей в блузах,  Старшина  прямо
направился к своей цветущей гостье и сказал:
   - Хорошо ли выспались, мамзель?
   - Дивно! - ответила Лизбет.
   - А что у вас с пальцем? Он у вас завязан? - спросил старик.
   -  Ничего,  -  ответила  молодая  девушка  и  покраснела.  Ей  хотелось
переменить разговор.
   Но Старшина не дал себя провести, он взял руку с перевязанным пальцем и
воскликнул:
   - Ничего страшного?
   - Не стоит и  разговаривать,  -  возразила  Лизбет.  -  Когда  я  вчера
помогала вашей дочери шить, я заехала булавкой в палец, и пошла кровь, вот
и все.
   - Эге! - сказал старик, улыбаясь. -  И,  как  я  вижу,  это  безымянный
палец. Хороший признак. Знаете ли вы, что, когда девица  помогает  невесте
шить приданое и при этом уколет безымянный палец, это  означает,  что  она
еще в том же году сама станет невестой? Ну, что же, от души  поздравляю  с
красивым женихом.
   Крестьяне рассмеялись, но  белокурая  Лизбет  не  смутилась,  а  весело
воскликнула:
   - А знаете ли вы стих о разборчивой невесте?

   Везде, где бог цветы лелеет
   И голых птенчиков жалеет,
   Там вотчина моя и дом.
   Кто хочет быть моим дружком,
   Пусть едет свататься к Лизбете
   Четверкой цугом и в карете.

   - И, - вставил Старшина, -

   Пусть словит он меня, как мышь,
   Пусть в сеть поймает, как леща,
   Пускай подстрелит, словно лань...

   Вблизи раздался выстрел.
   - Слышите, мамзель, как совпало! - воскликнул старик.
   - Бросьте пустяки болтать, Старшина! - сказала девушка. -  Я  пришла  к
вам за советом относительно недоимок,  так  дайте  мне  его  без  шуток  и
смешков.
   Старшина уселся поудобнее, чтобы слушать и отвечать,  а  Лизбет  вынула
памятный листок и прочла имена крестьян, которых она обошла  в  предыдущие
дни, чтобы взыскать недоимки в пользу своего приемного отца. При этом  она
рассказала Старшине, под какими предлогами они уклонялись от уплаты долга.
Один утверждал, что давно заплатил, другой, что он  здесь  новый  человек,
третий ни о чем не знал, четвертый сделал вид, что не слышит, и т.д.,  так
что бедная девочка ушла отовсюду с пустыми  руками,  как  птичка,  которая
зимой летает за кормом и не находит ни семечка. Тот же, кто подумает,  что
эти напрасные старания привели ее в огорчение, ошибется; она нисколько  не
была подавлена и весело рассказывала про свои тяжелые странствования.
   Старшина записал мелом на столе несколько названных ею имен  и  сказал,
когда она закончила чтение:
   - Что касается остальных, то они живут не у нас и над ними  я  не  имею
власти; если это такие дурные люди, что они отрекаются от своих  долгов  и
обязанностей, то просто вычеркните этих мошенников, ибо судом вы с  мужика
ничего не возьмете. Что же до тех, которые живут в нашем округе, то тут  я
помогу вам вернуть свое; для этого у нас еще есть средства.
   - Ого! - сказал ему один из крестьян вполголоса.  -  Вы  говорите  так,
точно вы все еще держите веревку  в  рукаве  (*51).  Когда  на  "тайность"
позовете?
   - Молчите, Баумшульте (*52), смотрите, как бы эти неуважительные  слова
вам не повредили, - серьезно заметил старик.
   Тот  смутился,  опустил  глаза  и  не   возразил   ни   слова.   Лизбет
поблагодарила Старшину  за  обещанную  помощь  и  спросила  про  дороги  и
тропинки к остальным, записанным в ее памятке крестьянам. Старшина  указал
ей тропинку к ближайшему двору через Пасторский Луг, мимо трех мельниц, за
Голленские  горы.  Когда  она  надела  соломенную  шляпку,  взяла  трость,
поблагодарила  за  гостеприимство  и  собралась  пуститься  в  дорогу,  он
попросил ее устроиться так на обратном пути, чтобы вернуться к  свадьбе  и
остаться еще на денек; тогда он надеется заручиться  обещанием  на  уплату
недоимок, а может быть, дать ей на руки и самые деньги.
   Когда  стройная  и  благородная  фигура  молодой  девушки  исчезла   за
последними ореховыми кустами фруктового сада, один из крестьян сказал:
   - Если бы старый барон  держал  ее  раньше  в  управительницах,  он  не
обеднел бы так и не боялся бы, что крыша ему на голову свалится. Нехорошо,
однако, что они позволяют девочке бегать одной по дорогам.
   - Не вижу ничего нехорошего, - возразил Старшина. -  Я  еще  не  видел,
чтобы с порядочной девушкой случилось что-нибудь негожее.  Честная  девица
может попасть к разбойникам и убийцам,  к  бродягам  и  пьяницам,  они  ей
ничего не сделают. Прошлой осенью, когда здесь солдаты стояли лагерем, моя
дочь наткнулась в полях на марширующий полк. Никто ее пальцем не тронул; а
когда она устала, они ее вежливо подвезли на тележке и  ссадили  у  самого
двора. А женщина, к которой мужчины привязываются, и  сама,  должно  быть,
доступный товарец.
   После этого крестьяне  заговорили  о  предмете,  который  привел  их  к
Старшине. Новая дорога, проектируемая  для  соединения  с  большим  шоссе,
грозила им потерей нескольких маленьких лугов, через  которые  она  должна
была проходить, если бы намерение осуществилось. Хотя эта постройка и была
на пользу всем окрестным дворам, однако крестьяне стремились  всячески  ей
воспрепятствовать и пришли посоветоваться с владельцем  Обергофа,  как  от
нее избавиться. Старшина действительно принял это обстоятельство близко  к
сердцу и указал им наилучшие средства и  пути,  как,  опираясь  на  точные
предписания закона, отвертеться от требований государства или, по  крайней
мере, оттянуть время. Они должны были сказать, что не могут  обойтись  без
этих участков, так как это грозит им полным разорением, и назначить за них
непомерную цену; кроме того, он советовал им ткнуться к тому и другому, от
кого дело зависело: если они поведут  себя  с  ними  умело,  то  те  могут
заявить, что дорогу следует провести в другом месте.  Все  это,  казалось,
носило совсем другой характер, чем тот, который мы отметили за Старшиной в
его обращении  с  людьми.  Между  прочим,  из  его  разговора  с  соседями
выяснилось, что в отношении мероприятий общественной пользы эти  крестьяне
и государство находились как бы в постоянном состоянии войны, которая, как
известно, оправдывает все средства, ведущие к цели.
   - Мы уберем свой урожай и свезем его на базар, как прежде,  без  всяких
больших дорог, а до остального нам дела нет, - сказал  Старшина  во  время
беседы. - Пусть строят и роют, сколько хотят, но нас они должны оставить в
покое. Если их послушать, то мы скоро зубы на полку  положим  из-за  ихней
"общественной пользы" или как она там называется, - добавил он.
   - Добрый день, как поживаете? - раздался знакомый всем голос.  Пешеход,
прилично одетый, но  запыленный  от  серых  гамаш  до  зеленой  фуражки  с
козырьком, прошел в ворота и приблизился к  столу,  не  замеченный  сперва
никем из собеседников.
   - А, г-н Шмиц, опять вы в  наших  краях!  -  сказал  любезно  хозяин  и
приказал работнику принести  уставшему  гостю  все,  что  было  лучшего  в
погребе.
   Крестьяне вежливо потеснились  для  нового  пришельца.  Его  пригласили
присесть и обставили эту процедуру разными  предосторожностями,  чтобы  не
сломать то, что он нес на себе. Такие меры были действительно  необходимы,
так как этот человек был  нагружен,  как  телега,  и  контуры  его  фигуры
напоминали пук связанных шаров. Не  только  непомерно  пузырились  карманы
кафтана,  набитые  разными  круглыми,  четырехугольными  и  продолговатыми
предметами, но нагрудные и боковые  карманы,  использованные  для  той  же
цели, образовывали  множество  выпуклостей  и  возвышений;  они  выступали
особенно резко, так как, несмотря на  жару,  собиратель  застегнул  кафтан
доверху, чтобы не потерять ни одного из своих сокровищ. Для хранения вещей
была приспособлена даже  внутренность  фуражки,  которая  благодаря  этому
походила на тыкву. Он потягивал  поставленное  перед  ним  доброе  вино  с
нескрываемым удовольствием; его старообразное, вздутое и красное от ходьбы
и жары лицо постепенно начинало принимать свою  естественную  расцветку  и
форму.
   - По всей видимости, дела идут хорошо, г-н Шмиц?  -  спросил  Старшина,
улыбаясь.
   -  Пока  ничего,  -  ответил  коллекционер.  -  Мать-земля  еще   полна
благодати.  Она  не  устает  родить  зерно   и   злаки,   а   старательный
исследователь продолжает снимать с нее урожай старинными  вещами,  сколько
ни рылись и ни ковырялись в ней. Я  опять  сделал  маленькую  прогулку  по
стране и дошел на этот раз до границы Зигена. Теперь я возвращаюсь  домой;
хочу еще сегодня попасть в город, но принужден немного передохнуть у  вас,
Старшина, так как устать я действительно устал.
   - Что же вы несете с собой? - спросил Старшина.
   Коллекционер  похлопал  бережно  и  любовно  по  всем   выпуклостям   и
возвышениям своих многочисленных карманов и сказал:
   - Да всякую всячинку, разные милые  вещицы.  Секиру,  парочку  громовых
стрел, чудные хаттские кольца, покрытые патиной, зольники,  слезницы,  три
идола и несколько драгоценных светильников.
   Затем он хлопнул себя ладонью по спине и продолжал:
   - А здесь у меня под кафтаном привязан целый вполне сохранившийся кусок
коринфской бронзы: больше девать было некуда. Ну что  же,  все  это  будет
очень недурно, когда вычистится и станет по местам.
   Крестьяне заинтересовались некоторыми вещами, но  старый  Шмиц  заявил,
что не может удовлетворить их любопытства, потому что  все  древности  так
тщательно  упакованы  и  распределены  с  таким  точным  расчетом  всякого
свободного  вершка,  что,  распаковавшись,  ему  было  бы   трудно   снова
разместить свою поклажу. Старшина сказал что-то на ухо  работнику,  и  тот
отправился в дом. Между тем собиратель подробно описал места своих находок
и затем, подсев ближе к хозяину, сказал ему дружески:
   - Но вот самое важное  открытие,  которое  я  сделал  во  время  своего
путешествия: я нашел настоящее, подлинное место, где Герман разбил Вара.
   - Ну, ну! - произнес Старшина и несколько раз подвинул шапку со лба  на
затылок и обратно.
   - Все они были на ложном пути - и Клостермейер, и Шмид, и  все  прочие,
кто писал об этом! - воскликнул с жаром коллекционер. - Всем им  хотелось,
чтобы Вар отступил по направлению к Ализо,  о  котором  ни  один  черт  не
знает, где он находится - хотя, во всяком случае, гораздо  севернее,  -  и
согласно этому битва должна была происходить между истоками  Липы  и  Эмса
возле Детмольда, Липшпринге, Падерборна и еще бог весть где...
   - Я думаю, - сказал Старшина, - что Вар всячески стремился пробраться к
Рейну, а это он  мог  сделать,  только  проникнув  в  открытую  местность.
Баталия длилась якобы три дня, а за это время можно пройти большой  кусок,
так что я держусь мнения, что нападение произошло в горах, окружающих нашу
долину, и, следовательно, очень недалеко отсюда.
   - Неверно! Неверно,  Старшина!  -  воскликнул  коллекционер.  -  Здесь,
внизу, все было занято и переполнено херусками, хаттами и сикамбрами. Нет,
битва  произошла  гораздо  южнее,  возле  Рурской  области,  недалеко   от
Аренсберга. Вар должен был протиснуться через горы, у него не было  выхода
ни с какой стороны, и его целью было пробраться  к  Среднему  Рейну,  куда
путь вел прямо через Зауерланд. Я всегда  предполагал,  что  это  так,  но
теперь я имею неоспоримое доказательство. У самого Рура я нашел коринфскую
бронзу и трех идолов, и там же мне сказал один поселянин, что в лесу между
горами на расстоянии менее часа ходьбы имеется одно  место,  где  навалено
вместе  с  песком  и  щебнем  неисчислимое  количество  костей.  "Ура,   -
воскликнул  я,  -  и  на  нашей  улице  праздник!"  Я  отправился  туда  с
несколькими крестьянами, велел копать - и что же? Мы  нашли  такие  кости,
что лучших и пожелать нельзя. Значит, это то самое место, где через  шесть
лет после Тевтобургской битвы Германик приказал похоронить останки римских
легионов во время его последних походов против Германа, и,  следовательно,
я открыл там настоящее место сражения.
   - Кости не могут сохраняться в течение тысячи с лишком  лет,  -  сказал
Старшина и с сомнением покачал головой.
   -  Они  окаменели  среди  минералов,  -  сказал  коллекционер,  готовый
рассердиться. - Я заставлю вас убедиться воочию; вот что я принес  оттуда.
- Он вынул из-за пазухи огромную кость и поднес ее своему оппоненту. - Ну,
что это такое? - спросил он, торжествуя.
   Крестьяне с недоумением уставились на кость. Внимательно рассмотрев ее,
Старшина сказал:
   - Коровья кость, г-н Шмиц.  Вы  натолкнулись  на  живодерню,  а  не  на
Тевтобургское поле битвы.
   Собиратель свирепо  сунул  поруганную  древность  на  прежнее  место  и
разразился несколькими резкими замечаниями, на которые  старик  отвечал  в
том же тоне. Дело начинало походить на ссору, но  на  самом  деле  это  не
имело никакого значения, потому что между ними так уже было заведено,  что
они при встрече ругались по таким и подобным поводам, продолжая, однако, и
после этих стычек оставаться лучшими друзьями. Собиратель, который вырывал
у себя кусок изо рта, чтобы удовлетворить свою страсть, кормился иногда по
целым неделям за обильным столом в Обергофе и,  в  свою  очередь,  помогал
хозяину, составляя разные бумаги по его делам, так как он в свое время был
присяжным, имматрикулированным, имперским нотариусом. Наконец после долгих
и бесполезных препирательств с обеих сторон Старшина сказал:
   - Не стану спорить с вами о месте  битвы,  хотя  и  остаюсь  при  своем
мнении, что Герман разбил Вара где-то в нашей местности. Вообще  это  меня
мало трогает, так как это - дело господ ученых; но если шесть лет  спустя,
как вы мне часто рассказывали, другой римский генерал снова стоял здесь со
своей армией, то вся битва имеет мало значения.
   - В этом вы ничего не понимаете, Старшина! - вспылил собиратель. -  Все
германское  бытие  зиждется  на  битве  в  Тевтобургском  лесу.  Не   будь
Германа-освободителя, вы не расселись бы здесь так широко на ваших полях и
лугах. Но все вы живете здесь изо дня в день, и вам нет никакого  дела  до
истории и древностей.
   - Ого, г-н Шмиц, вы несправедливы  ко  мне!  -  гордо  возразил  старый
крестьянин. - Видит бог, с каким удовольствием я  читаю  в  зимние  вечера
хроники и истории, и вы знаете, что я берегу  как  зеницу  ока  меч  Карла
Великого, который вот  уже  тысячу  с  лишним  лет  хранится  в  Обергофе,
следовательно...
   - Меч Карла Великого! - иронически воскликнул  собиратель.  -  Неужели,
друг мой,  невозможно  выбить  эти  бредни  из  вашей  головы.  Послушайте
только...
   - А я говорю и утверждаю, что  это  настоящий  и  подлинный  меч  Карла
Великого, которым он учредил и ввел здесь свободное судилище! Меч и теперь
продолжает  служить  своему  назначению,   хотя   этого   и   не   следует
распространять дальше. - Старик  сказал  это  с  выражением  и  жестом,  в
которых было что-то торжественное.
   - А я говорю и утверждаю,  что  все  это  сущие  глупости,  -  сердился
антиквар. - Я раз сто рассматривал эту старую жабоколку; ей и пятисот  лет
нет, и, вероятнее всего, она относится к осаде Зоста,  когда  какой-нибудь
архиепископский ландскнехт оставил его, прячась в здешних кустах.
   - Чтоб тебя! - воскликнул Старшина и ударил кулаком по столу. Затем  он
пробормотал про себя:
   - Подожди! Я тебя сегодня проучу.
   Работник вышел из  дверей  дома.  Он  нес  сосуд  из  обожженной  глины
значительных размеров и необычайной формы, который он нескладно и  бережно
держал обеими руками за ушки.
   - Господи! - воскликнул антиквар, присмотревшись к нему. - Да ведь  это
большая прекрасная амфора! Откуда она?
   - Восемь дней тому назад, - равнодушно ответил Старшина, - я нашел этот
старый горшок в яме, когда рыли межу. Там было еще много этого  добра,  но
мои люди разбили его заступами. Этот один уцелел. Я хотел,  чтобы  вы  его
посмотрели, раз уже вы здесь.
   Влажными глазами рассматривал собиратель этот  прекрасно  сохранившийся
сосуд. Наконец он пробормотал:
   - А нельзя ли на чем-нибудь сторговаться?
   - Нет, - холодно ответил старик, - я хочу оставить горшок  себе.  -  Он
махнул работнику, и тот хотел отнести амфору в дом, но собиратель, который
не мог оторвать от нее глаз, воспрепятствовал ему в этом, стараясь  самыми
разнообразными и убедительными доводами  уговорить  владельца,  чтобы  тот
уступил ему желанный  сосуд.  Но  все  было  напрасно.  Старшина  сохранял
полнейшее равнодушие по отношению к самым  настойчивым  молениям.  В  этот
момент он представлял неподвижный стержень группы,  в  которой  крестьяне,
следившие, разинув рты, за этим  торгом,  работник,  ухвативший  сосуд  за
ручки и устремившийся к  дому,  и  антиквар,  крепко  уцепившийся  за  низ
амфоры, играли роль  второстепенных  и  боковых  фигур.  Наконец  Старшина
сказал, что он собирался подарить горшок гостю,  как  он  раньше  делал  с
разными найденными предметами, так как ему и самому  приятно  смотреть  на
древности, аккуратно расставленные  на  полках  вдоль  стен,  но  что  его
раздражают постоянные нападки на меч Карла Великого,  и  потому  он  хочет
настоять на своем в отношении горшка.
   На это антиквар заявил вполголоса, что человеку свойственно  ошибаться,
что трудно точно определить годы средневекового  оружия,  что  он  в  этом
меньше понимает, чем в римских древностях, и что во всяком  случае  многие
детали меча указывают на более раннюю  эпоху,  чем  осада  Зоста.  На  это
Старшина возразил, что от таких общих фраз ему ни тепло ни холодно, что он
хочет раз навсегда покончить со всякими спорами и сомнениями  относительно
меча и что есть только одно средство приобрести старый  горшок,  а  именно
чтобы господин Шмиц сейчас же на месте выдал формальное удостоверение, что
признает меч, находящийся в Обергофе, за подлинный меч Карла Великого.
   После этого заявления коллекционеру пришлось выдержать поистине тяжелую
борьбу  между  собирательской  совестью  и  собирательской  страстью.   Он
нахмурился и забарабанил пальцами по тому  месту,  где  у  него  хранилась
кость с Тевтобургского поля битвы. На лице его явственно отражалась борьба
с искушением, соблазнявшим его на ложь. Наконец, как  это  всегда  бывает,
страсть одержала верх. Он торопливо потребовал перо и бумагу и, от времени
до   времени   косясь   на   амфору,   поспешно   написал   безоговорочное
удостоверение, что  после  неоднократного  осмотра  меча,  находящегося  в
Обергофе, он признает его мечом Карла Великого.
   Старшина попросил двух крестьян скрепить этот  документ  свидетельскими
подписями и, сложив его несколько раз, сунул в карман. Старик Шмиц схватил
амфору, купленную ценою лучших убеждений. Старшина предложил  послать  ему
горшок на следующий день в город. Но как может  коллекционер  хотя  бы  на
мгновение отказаться от физического обладания предметом,  так  дорого  ему
доставшимся?  Наш  антиквар  решительно  отказался  от  всякой   отсрочки,
попросил веревку и, протянув ее сквозь ушки,  взвалил  огромный  сосуд  на
плечи. После этого он и Старшина расстались в наилучшем  согласии,  причем
антиквар получил приглашение на свадьбу. Пускаясь в  путь,  он  со  своими
горбами, пузато оттопыривающимися  полами  и  качающейся  на  левом  плече
амфорой представлял весьма фантастическое зрелище.
   Крестьяне распрощались со своим советчиком,  обещали  руководиться  его
указаниями и разошлись по  дворам.  Старшина,  которому  удалось  добиться
всего, чего он хотел, от посетивших его в течение часа людей, отнес прежде
всего удостоверение в комнату, где хранился меч Карла  Великого,  а  затем
отправился с работником в закром, чтоб отмерить овес для лошадей.



        ТРЕТЬЯ ГЛАВА
   <b>Обергоф</b>

   Вестфалия  состояла  из  отдельных  дворов,  из  которых   каждый   был
собственностью свободного владельца.  Несколько  таких  дворов  составляли
крестьянскую  общину,  обычно   носившую   название   самого   старого   и
значительного двора. Еще при образовании этих общин вошло  в  обычай,  что
старейший двор стал считаться первым по рангу и важнейшим. Выделившиеся из
него дети, внуки и домочадцы собирались туда от времени до времени,  чтобы
в  течение  нескольких  дней  попировать  и   пображничать.   Обычно   это
происходило в начале и в конце лета, и каждый владелец двора  приносил  на
крестьянский пир кое-что из собранных им плодов или даже молодую скотинку.
Там велись переговоры и совещания о разных предметах,  заключались  браки,
сообщалось  о  смертях,  и,  конечно,  сын,  только  что  ставший   главою
отцовского наследства, являлся с более полными  руками  и  более  отборной
скотиной.  Разумеется,  на  этих  празднествах  не  было  и  недостатка  в
раздорах, но тогда отец, как глава старейшего двора, выступал на  середину
и прекращал спор с согласия  остальных.  Если  в  течение  года  возникали
какие-нибудь разногласия между владельцами дворов, то они  приносили  свои
жалобы на ближайшее собрание и покорялись тому, что  решали  их  собратья.
Когда все было съедено и предназначенное для торжества дерево сожжено,  то
празднество кончалось, и собрание расходилось. Каждый возвращался к  себе,
передавал поджидавшим его домочадцам происшествия празднества и становился
вместе с ними живой и неумирающей хроникой всех событий общины.
   Подобное сборище называлось "языком", "крестьянским языком", потому что
там собирались для переговоров все владельцы дворов какой-либо  общины,  а
также "крестьянским судом", так  как  там  разрешались  в  ту  или  другую
сторону споры крестьян, уже нелегально сплотившихся в  некий  общественный
союз. Ввиду того, что крестьянские языки  и  суды  отправлялись  на  самом
древнем  и  важном  дворе,  то  таковой  назывался  "судебным  двором",  а
крестьянские языки и суды - "дворовыми языками и судами", еще окончательно
не вымершими и в наше время. Старейший двор, он же судебный, именовался, в
почтительном смысле, просто "двором"; его считали Обергофом, т.е.  Главным
Двором данной общины, а его владельца признавали главой, или старшиной.
   В таком виде возникли первые объединения  и  первые  суды  вестфальских
дворов, или  крестьянских  общин.  Мы  не  будем  удивляться  этому,  если
вспомним,  что  прежняя  Вестфалия  заселялась  медленно  и  отстраивалась
постепенно  и  что  этот  постепенный  рост  создал  такие  же  простые  и
однообразные порядки, как просты и однообразны кругозор, нравы и привычки,
которые мы и посейчас наблюдаем у коренных жителей Вестфалии...


   Это место из "Мюнстерских материалов" Киндлингера выводит нас на  арену
действия нашего рассказа. Оно уясняет нам личность его героя, Старшины. Он
был владельцем одного из  крупнейших  и  богатейших  главных  дворов,  или
обергофов,  которые  (правда,  теперь  уже  в  незначительном  количестве)
расположены в тамошней местности.
   Над этими старыми обычаями свободных людей пронеслось дыхание  времени,
сдвигая границы и уничтожая права.  Первоначальная  германская  община,  в
которую каждый вступал, чтобы сохранить живот и добро,  давно  уничтожена;
вассальная повинность потрясла свободу, потряс ее министериал, и, наконец,
осколки своеобразной самодеятельности были унесены в  спасительную  гавань
современного государства. В ней - говоря теми же образами  -  эти  осколки
плавают, сталкиваются и отскакивают друг от друга, или их  выбрасывает  на
берег.  Там,  покрытые  водорослями,  илом  и  ракушками,  они  постепенно
выветриваются, причем этот покров создает видимость нового образования.
   Но, странное дело, в  отношении  первичных  племенных  традиций  народы
обладают такою же прочной памятью, как и  отдельные  индивидуумы,  которые
обычно сохраняют до поздней старости  впечатления  раннего  детства.  Если
принять во внимание, что человеческая жизнь длится девяносто лет и больше,
а народы насчитывают столетия, то не  приходится  удивляться,  что  в  той
местности, в которой происходят события нашего рассказа, подчас  выплывают
черты, относящиеся ко времени,  когда  великий  франкский  король  обратил
огнем и мечом упрямых саксов.
   Если же там, за еще различимыми пограничными  рвами,  где  некогда  жил
верховный судья и вотчинник данной местности,  природа  вложила  в  одного
человека особенные качества, то на почве тысячелетних  воспоминаний  может
вырасти такая личность, как наш Старшина, -  личность,  значение  которой,
правда, не будет признано современными властями, но которая  на  некоторое
время восстановит для себя и себе подобных давным-давно исчезнувший строй.
   Это звучит несколько слишком серьезно для нашей повести в арабесках.
   Лучше приглядимся к самому Обергофу. Если похвала друзей всегда  бывает
двусмысленной, то зато  можно  довериться  зависти  врагов  и  наибольшего
доверия достоин маклак, превозносящий состояние крестьянина, с которым  он
не мог сойтись в цене. Правда, нельзя было сказать про двор, как утверждал
барышник Маркс, что там "все,  как  у  графа",  но  зато  всюду,  куда  ни
взглянешь, можно было отметить крестьянский достаток и  изобилие,  которые
как бы кричали голодному пришельцу: "Здесь ты наешься досыта, здесь  миска
всегда полна!"
   Двор лежал в стороне, у  границы  плодородной  равнины,  там,  где  она
переходит в холмистую и лесистую местность. Последние  поля  Старшины  уже
тихонько ползли вверх  по  склону,  а  на  милю  дальше  начинались  горы.
Ближайший сосед жил в расстоянии четверти часа  ходьбы  от  двора.  Вокруг
последнего было расположено все, что  необходимо  для  крупного  сельского
хозяйства: поле, лес, луг, составлявшие единое целое, без чересполосицы.
   Со склона в равнину сбегали поля, возделанные на славу. Это было время,
когда цвела рожь; пар подымался от колосьев, как жертвоприношение земли, и
разносился в теплом летнем воздухе. Отдельные ряды высокоствольных  ясеней
или узловатых вязов, посаженных по обеим  сторонам  старых  межевых  рвов,
охватывали часть ржаных полей  и  уже  издали  указывали  границу  вотчины
отчетливее  всяких  камней  и  столбов.  Дорога,  лежавшая  глубоко  между
взрытыми краями, пересекала поле, разбиваясь в разных местах на  проселки,
и вела в густую дубовую рощицу, где угощались желудями зарывшиеся в  землю
свиньи и где тень листвы доставляла усладу не только им, но и людям.  Этот
лесок, поставлявший Старшине дрова, не доходил только нескольких шагов  до
усадьбы, охватывал ее  с  двух  сторон  и  служил  таким  образом  защитой
одновременно от восточного и северного ветров.
   Дом в два этажа со стенами, выкрашенными в белый  и  желтый  цвет,  был
крыт всего-навсего соломой, но так как  эта  крыша  содержалась  всегда  в
отличном порядке, то в ней не было ничего жалкого, напротив, она усиливала
уютное впечатление, производимое  усадьбой.  С  внутренним  убранством  мы
познакомимся при случае; теперь же скажем только, что вокруг двора по  обе
стороны дома шли конюшни и риги, на стенах и  крышах  которых  даже  самый
острый взгляд не мог бы найти никакого  изъяна.  У  ворот  стояли  высокие
липы, а на противоположной от леса  стороне  были  устроены,  как  мы  уже
сказали, скамьи, так как Старшина и во время отдыха не желал выпускать  из
виду своего хозяйства.
   Прямо против дома  виднелся  сквозь  решетчатые  ворота  плодовый  сад.
Большие и здоровые фруктовые деревья расстилали густую листву над  свежими
всходами трав, овощей и салата; то здесь, то там росли  на  узких  грядках
красные розы и желтые лилии. Но таких  клумб  было  немного.  В  настоящем
крестьянском хозяйстве земля  посвящена  практическим  потребностям,  даже
когда обстоятельства  позволяют  собственнику  пользоваться  роскошествами
природы. Поэтому мы испытываем в таких  дворах  приятное  успокоение  всех
чувств, которого  не  могут  нам  дать  ни  пышные  сады,  ни  виллы.  Ибо
эстетическое чувство ландшафта уже есть продукт утонченности,  почему  оно
никогда и не появляется в  действительно  здоровые  эпохи.  Эти  последние
питают больше склонности к матери-земле, как ко всеобщей кормилице,  хотят
и требуют от нее только даров поля, пастбища, пруда и дубравы.
   Позади фруктового сада, как далеко ни смотри, была  видна  одна  только
зелень. Ибо по ту его сторону лежали обширные луга Обергофа, где паслись и
кормились  хозяйские  кони.  Коннозаводство,  которому  посвящалось  много
стараний,  принадлежало  к  доходнейшим  статьям  вотчины.  Эти   покрытые
зелеными травами пространства были обнесены частоколом и рвами;  на  одном
из них был садок, в котором плавали гуськом откормленные карпы.
   На этом богатом дворе, между полными  житницами,  полными  закромами  и
конюшнями, хозяйничал старый, уважаемый всей  округой  Старшина.  Если  же
взойти на самый высокий холм, к которому тянулись его поля, то  открывался
вид на башни трех самых старых городов Вестфалии.
   В  то  время,  когда  происходит  мой  рассказ,  часы  приближались   к
одиннадцати и на всем обширном дворе было так тихо, что слышно было только
шуршание воздуха в листве дубовой рощи. Старшина отсыпал работнику овес, с
которым тот, взвалив мешок на плечи, медленно направился в  конюшню;  дочь
пересчитывала приданое в горнице; служанка стряпала. Кто еще был на дворе,
лежал и спал, так как дело шло к сбору урожая, а в это  время  у  крестьян
меньше всего дела и работники стараются использовать каждую минуту,  чтобы
выспаться в счет  приближающейся  страдной  поры.  Вообще  поселяне  могут
спать, как собаки, во всякое время дня и ночи, когда захотят.



        ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА,
   <b>в которой охотник посылает своего спутника вслед некоему человеку</b>
   <b>по имени Шримбс или Пеппель, а сам направляется в Обергоф</b>

   С холмов, окаймлявших поля Старшины, спустились  два  человека,  весьма
различные по внешности и  возрасту.  Один  из  них  в  зеленом  охотничьем
колете, маленькой шапочке на вьющихся волосах и с легким люттихским ружьем
в руке был цветущий, красивый юноша; другой, одетый в более скромные тона,
- пожилой человек с прямодушным лицом. Юноша  шел  быстро  впереди  своего
спутника, как благородный олень, тогда как более медленная походка другого
напоминала отслужившую, но все еще преданно плетущуюся за своим господином
охотничью собаку. Дойдя до открытого места перед холмами, они  присели  на
один из лежавших там больших камней в тени огромной  липы.  Юноша  передал
старику деньги и бумаги, указал направление, по которому  тот  должен  был
продолжать путь, и сказал:
   - Ну, Иохем, теперь ступай и действуй толково, чтоб нам изловить  этого
распроклятого Шримбса или Пеппеля, который  выдумал  такую  отвратительную
ложь. Как только ты его разыщешь, извести немедленно.
   - Я буду действовать толково, - сказал старый Иохем. - Я буду осторожно
и незаметно расспрашивать в местечках и городах о человеке, который выдает
себя за Шримбса или Пеппеля, и разыщу этого мошенника, разве  только  черт
впутается в это дело. А вы скройтесь  куда-нибудь  на  время,  пока  я  не
извещу вас о дальнейшем.
   - Отлично, - сказал молодой  человек,  -  но  только  веди  себя  очень
осторожно и предусмотрительно, так как мы здесь  уже  больше  не  в  нашей
милой Швабии, а на чужой стороне среди саксов и франков.
   - Проклятое отродье! - ответил Иохем. - Они много  говорят  о  швабских
проделках, так пусть узнают, какая шваб тонкая птица, когда нужно.
   - Держись все время направо, дорогой Иохем, потому что  туда  указывают
последние следы этого Шримбса  или  Пеппеля,  -  сказал  молодой  человек,
вставая и сердечно пожимая на прощание руку старика.
   - Понял, все время вправо,  -  согласился  тот,  передал  юноше  битком
набитый ягдташ, который он перед  тем  нес,  приподнял  шляпу  и  пустился
направо через ржаное  поле  по  тропинке,  ведшей  к  той  местности,  где
возвышалась одна из упомянутых в предыдущей главе башен.
   Молодой  же  человек  с  охотничьим  ружьем  направился  вниз  прямо  к
Обергофу. Он не отошел и ста шагов, как услышал, что кто-то идет  за  ним,
тяжело дыша, и, обернувшись, увидел нагонявшего его старого слугу.
   - Об одном я вас прошу и умоляю, -  крикнул  ему  тот,  -  так  как  вы
останетесь теперь одни и будете предоставлены самому  себе,  отдайте  мне,
пожалуйста, ружье, а то, не приведи господь, натворите вы еще каких-нибудь
бед, как на днях, когда вы метили в зайца, а чуть не попали в ребенка.
   - Да, это какое-то проклятье, вечно целиться и никогда не  попадать!  -
воскликнул молодой человек. - Как мне  ни  трудно,  а  я  постараюсь  себя
пересилить; ты же знаешь, что это у меня  от  покойной  матушки.  Но,  как
сказано, я буду сдерживаться, и ни  одна  дробинка  не  вылетит  из  этого
ствола, пока мы будем с тобой врозь.
   Старик попросил отдать ему  ружье.  Но  молодой  человек  воспротивился
этому, сказав, что без ружья ему не будет стоить  никаких  усилий  бросить
стрельбу и что это лишит его поступок всякой заслуги.
   - Тоже правда, - согласился старик и направился обратно, не простившись
вторично, так как первое прощание еще оставалось в силе.
   Молодой человек постоял немного, поставил ружье на землю, заткнул ствол
шомполом и сказал:
   - Ну, теперь  будет  трудно  выпустить  заряд,  а  жаль,  если  он  там
останется.
   Затем он снова перебросил ружье через плечо и направился к дубовой роще
Обергофа.
   Перед самым леском с узкой опушки вылетела с громким  шумом  крыльев  и
криком стая серых куропаток. С радостным восклицанием сорвал юноша ружье с
плеча и крикнул:
   - Вот я и покончу с зарядами!
   Он прицелился и выстрелил из обоих стволов;  птицы  невредимо  полетели
дальше, а охотник, озадаченный, посмотрел им вслед и сказал:
   - На этот раз я думал, что попаду, но теперь я действительно постараюсь
себя пересилить, - и он продолжал свой путь через рощу  по  направлению  к
Обергофу.
   Войдя в двери, он увидел в просторной, высокой горнице, занимавшей  всю
середину дома, Старшину, сидевшего за обедом вместе с дочерью, работниками
и служанками. Он любезно  поздоровался  своим  звонким  приятным  голосом.
Старшина посмотрел на него внимательно, дочь с удивлением, а что  касается
работников и служанок, то они совсем не взглянули на  него,  а  продолжали
есть, не поднимая глаз. Охотник подошел  к  хозяину  и  спросил  его,  как
далеко до ближайшего города и как туда пройти. Сначала Старшина  не  понял
странного выговора незнакомца, но дочь, которая не спускала глаз с  юноши,
помогла ему расшифровать смысл, и тогда Старшина дал  точные  указания.  В
свою очередь охотник понял его только после  троекратного  переспрашивания
и, таким образом, выяснил, что до города ведет тропинка,  которую  нелегко
найти, и что ходьбы туда будет добрых два часа.
   Полуденная жара, вид чисто накрытого стола и  голод  побудили  охотника
спросить, не может ли он за деньги или за спасибо  получить  здесь  еды  и
питья, а также приют до наступления прохлады.
   - За деньги - нет, - ответил Старшина, - а за спасибо - обед и  ужин  и
ночлег, покуда господину не прискучит.
   Он приказал подать блестящую, как зеркало, оловянную тарелку, не  менее
блестящие нож, вилку и ложку и пригласил гостя сесть.  Последний  принялся
за крутой вареный окорок, крупные бобы, яйца и колбасы со всем  аппетитом,
свойственным молодости, и нашел, что местные блюда,  ославленные  на  весь
мир как варварские, были вовсе не так плохи.
   Хозяин был молчалив, так как крестьянин неохотно говорит за  едой;  все
же юноша узнал из расспросов, что человек по имени Шримбс или Пеппель  был
неизвестен в этой местности. Работники и служанки,  сидевшие  отдельно  от
хозяев на другом конце длинного стола, хранили молчание и только  смотрели
в тарелки, из которых черпали ложками пишу.
   Когда они поели и вытерли рты, они стали подходить к  хозяину  один  за
другим и каждый спрашивал:
   - Хозяин, мое изречение!
   Старшина наделял каждого из них поговоркой или цитатой из Библии.  Так,
он сказал рыжему работнику, подошедшему к нему первым:
   - Скорый на свару зажжет пожар, а скорый на руку прольет кровь.
   Второму, толстому, медлительному человеку:
   - Ступай к муравьям, ленивец, посмотри, как они живут, и учись.
   Третьему же, черноглазому парню с дерзким взглядом:
   - Лучше синица в руке, чем журавль в небе.
   Первой служанке досталось изречение:
   - Если у тебя есть скот, то смотри за ним, а если он приносит  прибыль,
то оставь его себе.
   А второй он сказал:
   - Нет ничего тайного, что не стало бы явным.
   После того как каждый был наделен таким  образом,  все  отправились  на
работу, одни с равнодушным, другие с ошеломленным видом.  Вторая  служанка
покраснела, как рак, от доставшегося  ей  изречения.  Охотник,  начинавший
постепенно  привыкать  к  местному  диалекту,  с  удивлением  внимал  этим
поучениям и, когда они кончились, спросил, какова их цель.
   - А пусть поразмыслят над ними, - сказал Старшина. -  Когда  они  вновь
соберутся здесь сегодня вечером,  они  скажут  мне,  как  они  поняли  мои
поучения. Большинство деревенских работ таково, что люди могут думать  при
этом о чем угодно; тут им и приходят в голову дурные мысли, которые  потом
порождают распутство, ложь и обман. Кормя  лошадей,  они  думают,  как  бы
стащить овес, а когда служанка доит корову, у  нее  милый  вертится  перед
глазами. Если же человек получает такое изречение, то  он  не  успокоится,
пока не выжмет из него морали, а  тут  и  время  прошло,  и  он  не  успел
подумать ничего дурного.
   - Да вы истинный  мудрец  и  пастырь!  -  воскликнул  молодой  человек,
удивление которого росло с каждым мгновением.
   - Многое можно сделать с человеком, если привить ему мораль,  -  сказал
глубокомысленно  Старшина.  -  Но  мораль  больше  действует  в   коротких
изречениях, чем в длинных речах и проповедях. Люди живут  у  меня  гораздо
дольше с тех пор, как я напал на эти поучения.  Правда,  весь  год  нельзя
пробавляться поговорками; во время пахоты и сбора урожая кончаются  всякие
обдумывания. Но тогда в них и нет  нужды,  так  как  у  людей  не  хватает
времени для дурных поступков.
   - Вы, значит, делаете перерыв в ваших поучениях? - спросил охотник.
   - Зимой они обычно начинаются после молотьбы  и  длятся  до  посева,  -
ответил Старшина. -  Летом  же  они  происходят  от  Вальпургиева  дня  до
каникул. Это - время, когда у крестьян меньше всего дела.
   Охотник спросил, почему девушка так покраснела, и получил ответ:
   - У нее есть что-то на совести, а в таких случаях я  поставил  себе  за
правило приводить какое-нибудь изречение, из которого паршивая овца видела
бы, что я знаю про ее грех. Подождем, не выяснится ли что к вечеру.
   Он оставил юношу одного, и тот осмотрел  дом,  двор,  фруктовый  сад  и
луга. Охотник провел за этим занятием много часов, так как каждая  вещь  в
отдельности   его   заинтересовала.   Сельская   тишина,   зелень   лугов,
зажиточность, которой  дышал  весь  двор,  производили  на  него  приятное
впечатление и пробуждали в  нем  охоту  лучше  провести  неделю  или  две,
которые могли протечь до получения известия от  Иохема,  среди  этой  шири
природы, чем в узких улицах маленького города. То, что было у него на уме,
то было и  на  языке,  а  потому  он  тотчас  же  отправился  к  Старшине,
выбиравшему в дубовой роще деревья для рубки, и высказал ему свое желание.
Взамен он изъявил готовность помочь хозяину во  всем,  чем  мог  быть  ему
полезен.
   Красота - отличное приданое.  Она,  как  тот  золотой  ключик,  который
чудодейственно отворяет семь различных замков. Она -  паспорт,  с  которым
владелец может свободно гулять по миру, не нуждаясь в пропуске у караулов.
В романах и новеллах красота переносится через все  пропасти  бездны,  как
семицветный мост Ириды.
   Не будь охотник так красив, какие обстоятельные мотивы пришлось бы  мне
придумать и развернуть, чтоб Старшина захотел предоставить ему  ночлег!  А
теперь  мне  достаточно  будет  сказать,  что  Старшина  некоторое   время
рассматривал стройную и сильную фигуру, честное  и  благородно  прекрасное
лицо юноши, сначала долго качал головой,  а  затем,  сделавшись  любезнее,
кивнул и согласился  на  его  просьбу.  Он  предоставил  охотнику  боковую
комнатушку в верхнем этаже, откуда с одной стороны были видны  за  дубовой
рощей холмы и горы, а с другой луга и ржаные поля.
   Правда, гость должен был взамен платы за приют  обещать,  что  выполнит
одно удивительное условие, потому что Старшина даже красоте неохотно давал
что-либо даром.



        ПЯТАЯ ГЛАВА
   <b>Охотник нанимается в браконьеры, а вечером работники</b>
   <b>и служанки рассказывают результаты своих размышлений</b>
   <b>над нравственными поучениями</b>

   А именно перед тем, как разрешить молодому человеку  остаться  в  доме,
Старшина спросил его, не любит ли он  охоты,  как  можно  предположить  по
зеленому колету, ружью и ягдташу. Тот ответил, что с тех пор, как он  себя
помнит, он обожает охоту до страсти, до бешенства, умолчав при этом,  что,
кроме воробья, вороны и кошки, ни одна  божья  тварь  не  погибла  от  его
дроби.
   Действительно, так оно и было.
   Он не мог дня прожить, чтобы не пострелять из ружья, но регулярно давал
промах и только на восемнадцатом году убил воробья, на двадцатом ворону, а
на двадцать четвертом - кошку; и это было все.  Удивительное  происшествие
накануне его рождения наделило его, точно родинкой,  этой  непонятной  при
столь жалких результатах склонностью. По крайней мере, он сам  связывал  с
этим роковым событием страсть,  которая  весьма  огорчала  его,  когда  он
задумывался над ней в минуты благоразумия.
   Получив  утвердительный  ответ,  Старшина   сделал   ему   предложение,
заключавшееся  в  том,  чтобы  охотник  ежедневно   по   нескольку   часов
подстерегал в поле крупную дичь, которая производила  на  его  посевах,  в
особенности на расположенных вдоль склона, большие опустошения.
   - Там в горах, - объяснил старик, - находятся дворянские лесные угодья;
звери потравили и помяли мне достаточно зерна еще в  прошлые  годы,  но  в
этом году стало совсем плохо, так как молодой  граф  тут  по  соседству  -
рьяный охотник и развел множество дичи: олени и лоси, как овцы, выходят из
леса и губят все плоды моей работы.  Сам  я  на  это  дело  не  мастер,  а
работникам поручать неохота, так как под предлогом хождения  на  тягу  они
могут легко от рук отбиться; поэтому животные там так  нахозяйничали,  что
сердце кровью обливается. Вы попались мне как раз кстати, и если в течение
двух  недель  до  урожая  вы  будете  держать  этих  рогатых   чертей   на
почтительном расстоянии от ржи, то этим вполне оплатите ваши харчи.
   - Ха-ха-ха! Я браконьер? Я ворую дичь? - воскликнул молодой  человек  и
расхохотался так звонко и весело, что заразил Старшину.
   Продолжая смеяться, Старшина провел рукой по тонкому сукну, из которого
был сшит колет его гостя, и сказал:
   - Именно потому, что вам не грозит особенной беды,  если  вас  изловят.
Вам легче  отвертеться,  чем  какому-нибудь  несчастному  работнику.  Мухи
застревают  в  паутине,  осы  прорываются  насквозь.  Да   и   какое   тут
преступление  -  защищать  свое  добро  от  бестий,  которые  жрут  его  и
уничтожают? - воскликнул он, причем смеющееся выражение его лица  внезапно
сменилось яростным гневом. Жилы на лбу вздулись, лицо раскраснелось, белки
налились кровью; старик был страшен.
   - Вы правы, отец.  Нет  ничего  неразумнее  так  называемых  охотничьих
привилегий, - сказал юноша, чтобы его  успокоить.  -  Поэтому  я  согласен
взять на себя грех и нарушить охотничьи права здешних  дворян  для  защиты
вашего добра, хотя тем самым...
   Он хотел что-то добавить, но быстро оборвал фразу и перешел  на  другие
незначительные предметы.
   Но если кто подумает, что беседа  вестфальского  Старшины  и  швабского
охотника текла так же гладко, как ее изложило мое авторское  перо,  то  он
ошибется. Потребовались  неоднократные  повторения  для  того,  чтобы  они
сколько-нибудь поняли друг друга. От времени до времени  приходилось  даже
прибегать к помощи пальцев и знаков.  Ибо  Старшина  никогда  в  жизни  не
слыхал о "х", поставленных перед "с", а сам выводил все  звуки  из  горла,
или, если хотите, из зева. Наоборот, божественный дар, отличающий  нас  от
скотов, был вложен у охотника между губами и  передними  зубами,  так  что
вылетавшие  оттуда  звуки  обладали  удивительной   густотой   и   шипящим
присвистом. Но сквозь эту отчуждающую  внешнюю  скорлупу  старик  и  юноша
быстро  прониклись  взаимной  симпатией.  Оба  они  были  люди   хорошего,
здорового закала и потому не могли не раскусить друг друга.
   Но и в  своей  угловой  комнатушке  охотник  нашел  скорлупку,  которая
заставила его помечтать о ядре. А именно  после  того,  как  он  вынул  из
ягдташа свои легкие пожитки и тяжелые  свертки  золота,  чтобы  устроиться
по-домашнему, он узрел в углу комнаты ночной  чепчик,  косынку  и  юбочку,
аккуратно повешенные на спинку стула. Все эти вещи, по-видимому, были  уже
ношены, но тем не менее сверкали снежной белизной.
   - Эге! - воскликнул охотник. - Не жила ли здесь  до  меня  какая-нибудь
красивая девушка? Это принесет мне счастье.
   Под влиянием внезапного каприза  он  хотел  примерить  чепчик,  но  тот
оказался слишком мал для его головы. Он определил  по  складкам  на  банте
овал  лица  и  нашел  его  безукоризненным.  Юбочка  свидетельствовала   о
грациозной талии, а складки и сгибы косынки  позволяли  предполагать,  что
под нею вздымалась юная, округлая грудь.
   Но тут он внезапно покраснел да самых висков и ему стало стыдно за  эту
забаву, которая показалась ему кощунственной; он отставил стул  с  платьем
за ширму, чтобы его не видеть, и сел  писать,  желая  привести  в  порядок
блуждающие мысли.
   Когда он вечером спустился в горницу, то застал работников и  служанок,
уже успевших отужинать и столпившихся вокруг Старшины, в разгаре беседы.
   Старшина, тоже уже  покончивший  с  салатом,  слушал,  подтверждал  или
оспаривал  то,  что  говорили  собравшиеся  вокруг  него  ученики.   Рыжий
работник, получивший предостережение относительно ссор, сказал:
   - Истинное счастье, что вы как раз  нынче  сказали  мне  это  поучение,
потому что, выгоняя лошадей в ночное, я встретил Питтера  из  Бандкоттена,
на которого я уже давно точу зуб, и расквасил  ему  морду  в  синяки  и  в
кровь.
   - Но ведь это как раз шиворот-навыворот! - воскликнул Старшина.
   - Боже упаси! - ответил рыжий. - Так что был у меня,  к  примеру,  кол,
чтобы загонять лошадей; а как я  увидел  Питтера  и  повалил  его,  так  и
подумал: задай ему теперь, собаке, этим колом, чтобы  ему  по  гроб  жизни
было довольно. Потому что он  вокруг  всех  девчонок  увивается,  так  что
другому и приступа нет. Да, как вспомнил, что я так много  раздумывал  про
это самое: "скорый на свару зажжет пожар, а скорый на руку прольет кровь",
- и хватил его всего только по носу, да еще пнул ногой в поясницу и пустил
на все четыре стороны.
   - Ну, на этот раз ладно,  только  впредь  воздержись  от  пинков  и  от
мордобоя, если ты как следует обдумал поучение, - заметил Старшина.
   Маленький черноглазый смельчак сказал:
   - Истинный бог, это правда: лучше синицу в руки, чем  журавля  в  небе.
Потому я и вышиб из головы Гертруду - уж очень она спесива - и  сговорился
на св.Михаила с Гельмеровой девушкой, которую за меня охотно выдадут.
   - А ты ее любишь? - спросил Старшина.
   - Нет, - ответил черномазый, - но сживется, слюбится.
   Ленивый толстяк, которого Старшина направил к муравьям посмотреть,  как
они живут, заявил, что  он  ничего  не  вынес  из  поучения,  так  как  не
повстречал ни одного муравья.
   Напротив, первая служанка сказала:
   - Ваша притча, хозяин, мне ни к чему; "если у тебя есть скот,  то  ходи
за ним, а если он принесет прибыль, то  оставь  его  себе".  Я  сегодня  к
вечеру как следует выдоила коров и поухаживала за ними, и прибыль  бы  они
мне тоже принесли, да оставить их себе я не могу.
   - Притча касается собственного хозяйства, и когда оно у тебя будет,  то
и притча подойдет, - ответил Старшина.
   - Но у вас, хозяин, собственное хозяйство, и скот вам приносит прибыль,
а ходить вы за ним не ходите.
   - Эта притча для женщин, а не для  мужчин,  -  ответил  довольно  резко
Старшина. - А теперь прекрати вопросы и запри молочный чулан.
   Служанка, которая днем покраснела от изречения "нет ничего тайного, что
не стало бы  явным",  сидела  все  время  в  стороне,  теребила  фартук  и
сосредоточенно смотрела в землю.
   Когда остальные работники и служанки  удалились,  она  тихо  подошла  к
хозяину, дернула его украдкой за полу и  вышла  с  ним  вместе  за  дверь.
Спустя некоторое время хозяин вернулся один и сказал дочери:
   - Так оно и есть: Гита мне только что призналась, что она  согрешила  с
Матвеем. Поговори теперь с ней сама и скажи ей, что если она вообще  будет
вести себя хорошо, то я позабочусь о том, чтобы парень поступил с  ней  по
чести.
   - Я  так  и  думала,  -  ответила  дочь,  нисколько  не  смутившись  от
сообщенной новости и от данного ей поручения.
   Когда она удалилась, охотник выразил удивление по  поводу  той  власти,
которую проявил хозяин в данном случае.
   - Это очень просто, - возразил Старшина. - Всякий знает, что он лишится
места, если я на него осержусь, а он не признается и не повинится. Если же
он это  сделает,  то  я  его  прощу  и  позабочусь  о  нем.  Так  как  мои
обстоятельства позволяют мне платить на талер больше, чем соседи, то никто
не хочет  уходить  из  Обергофа.  Чуть  я  что  почую,  я  в  это  и  мечу
каким-нибудь поучением, и обычно все являются с повинной, так как  грешник
знает, что в противном случае он распрощается с местом.
   Они пожелали друг другу спокойной ночи, и  охотник  отправился  в  свою
комнату. Он разделся, откинул одеяло и заметил по маленьким  складкам  на,
впрочем, ослепительно белых  простынях,  что  владельцы  не  нашли  нужным
сменить белье после последнего гостя,  ночевавшего  в  этой  комнате.  Его
охватило удивительное ощущение. Он уже совсем забыл про  девушку,  которая
спала здесь до него; теперь же он снова вспомнил про ночной  чепчик,  снял
его со стула, измерил на загибах банта овал лица, прижал  чепчик  к  щеке,
чтобы ее охладить, и внезапно разразился  слезами.  Ибо  в  этой  молодой,
полной  сил  натуре  были  еще   хаотически   перемешаны   серьезность   и
безрассудство и все противоречия, которые жизнь впоследствии сглаживает до
полного бесстрастья.
   Когда он вытянулся под одеялом, беспокойство его еще возросло, так  как
он внезапно вспомнил, что, прощаясь со старым Иохемом, не сказал ему,  где
он будет жить во время его поисков.



        ШЕСТАЯ ГЛАВА
   <b>Охотник пишет в Шварцвальд своему другу Эрнсту</b>

   "Ментор, милый Ментор (которому, к сожалению,  не  хватает  понятливого
юноши Телемаха), что ты скажешь, когда увидишь мой почерк  и  штемпель  на
письме? Ты среди своих елей  и  часовщиков,  вероятно,  мнишь  меня  после
всякого рода путешествий и скитаний мирно и тихо сидящим на горе  в  замке
моих в бозе почивших предков, но, прочтя нижеследующее, воскликнешь: "Наше
знание есть суета сует!" Ты думаешь и с  удовольствием  (о  верный  друг!)
говоришь себе, переводя дела, номер за номером, из папки "К  производству"
в папку  "Решенных  дел":  "Наконец-то  он  угомонился,  занялся  сельским
хозяйством или какой-нибудь полезной постройкой, вроде бумажной фабрики, и
тешит горячую кровь разве только на кабанах и оленях в своих дубравах".  И
во всем этом не будет ни чуточки правды, хотя  я  здесь,  господи  прости,
хожу на охоту, служа у вестфальского мужика, и  стреляю  дичь  в  качестве
браконьера у своего же брата помещика.
   Прошу  тебя,  не  теряй  терпения,  ибо,  когда  нужно  облегчить  душу
удивительными признаньями, грешник  имеет  право  несколько  запинаться  и
медлить, а исповедник должен примириться с тем,  что  ему  придется  долго
прикрывать лицо платком. А при исповеди на ухо я, несмотря на свой  добрый
тюбингенский протестантизм (*53), всегда воображаю тебя перед собою, когда
натворил что-нибудь из ряда вон выходящее. Греха я не отрицаю, но  раз  он
совершен, то я, как любой правоверный католик, испытываю в душе  искреннее
желание очищения, а мой моральный  очиститель  -  это  ты.  Сотни  раз  ты
отпускал мне мои прегрешения - ах, нет, этого ты не  делал!  Напротив,  ты
горько бранил и укорял меня. Но уже такова моя судьба, я не  могу  хранить
это бремя в себе, я кладу его у порога храма Афины, т.е. у известного  нам
дома окружного начальника близ Донауэшингена,  у  самого  "Ада"  (*54),  и
после этого я чувствую новый прилив сил и новое  мужество  для  добрых,  а
равно и для недобрых поступков. Итак:  iterum  confiteor,  не  надеясь  на
absolve.
   Исповедуюсь... но в чем?
   Отправившись четырнадцать дней тому назад из Швабии, я  уже  восемь  из
них нахожусь на так называемом Обергофе, недалеко от...


   Я принужден был вчера прервать свое послание, так как, написав,  где  я
нахожусь, я вдруг утерял связь с рассказом о том,  как  и  почему  я  сюда
попал. Я должен поэтому начать повествование с другого конца. Несмотря  на
хаотическое изложение, которое, быть может, не исправится и в  дальнейшем,
я чувствую, что мои мысли ясны, серьезны и сосредоточенны. Поэтому я  тебе
открою обстоятельства, о которых, по крайней мере,  в  такой  определенной
форме ты никогда от меня не слыхал.
   Историки имеют обыкновение приводить в начале своих произведений  общие
рассуждения, долженствующие выразить внутренний смысл тех событий, которые
они хотят изложить.  Несколько  таких  наблюдений  я  предпошлю  и  своему
историческому рассказу, чтобы он был тебе понятен.
   Согласно остроумной и плодотворной  гипотезе  одного  глубокомысленного
естествоиспытателя, инстинкты зверей происходят из туманных  представлений
о вещах, на которые инстинкт направлен (*55). Перелетные птицы  мечтают  о
далеких местностях, по которым они блуждают: сибирский вальдшнеп  видит  в
смутных очертаниях немецкие болота, ласточка - берега Африки.  Точно  сон,
витают перед  пауком  очертания  и  радиусы  его  сетки,  перед  пчелой  -
шестиугольник  улья.  Это  -  гипотеза,  но  я  назвал  ее  остроумной   и
плодотворной, потому что она переносит живую тварь, вернее,  ее  важнейшие
функции из области механического  в  область,  просветленную  божественным
началом.
   Мы, бедные, сознательные  люди,  как  будто  лишены  этой  божественной
уверенности восприятия и понимания. Но это только так кажется. Ведь  гений
и талант не что иное,  как  инстинкт.  Назови  мне  художника  или  поэта,
который не стал бы тем или другим, благодаря так  называемому  внутреннему
призванию. Правда, нам, прочим смертным, не даны столь ясные знамения,  но
тем не менее почти каждому, а может быть, и каждому  человеку  от  природы
свойственны  определенные  направления,  прочные  вехи,  которые   наружно
проявляются  в  настроениях,  капризах,  странностях,  вкусах,  но   суть,
вероятно, лишь проявления самого основного психического закона. Это не так
называемые убеждения,  принципы,  привычки,  навыки,  которые  могут  быть
приобретены или привиты, - нет! Я разумею нечто совсем иное, хотя и трудно
поддающееся описанию.
   Такие знамения внутри человека  -  это  полусны  инстинкта.  Вспугнутые
отравляющим  дневным  светом  рассудка,  развороченные  шарящими  пальцами
самоанализа,  они  действуют  не  так   победоносно,   как   непреодолимый
внутренний приказ перелетных птиц и пчелы, - но счастлив тот, кто  внимает
тем снам и следует им!
   Говорят, гении родятся, и все с этим согласны. Я  добавляю:  не  каждый
рождается гением, но каждому дано от рождения направить свою судьбу.  Даже
кажущиеся случайными причуды  порою  указывают  твердые  пути  к  счастью.
Помнишь ли ты еще того поденщика в  Людвигсбурге,  вообще  говоря,  весьма
понятливого и трудолюбивого субъекта, но который вообразил,  что  в  парке
спрятаны гранаты, и в свободные  часы  искал  их  по  аллеям,  поднимая  и
рассматривая булыжники и кварц? Люди считали его  сумасшедшим,  а  в  один
прекрасный вечер, разыскивая свои гранаты,  он  нашел  в  одной  из  самых
темных аллей туго набитый бумажник, который он честно вернул  потерявшему.
Тот вознаградил его так щедро, что это исправило его обстоятельства на всю
жизнь. Самое странное это то, что после  находки  его  страсть  к  поискам
окончательно исчезла.
   Так вот, и я тоже ношу в себе вполне определенные инстинкты,  и  так  и
буду их называть. О моей страсти к охоте я  не  говорю,  ибо  в  отношении
фантастической  стороны  описанной  мною  области  ощущений  не  все   еще
достаточно ясно, но не стану скрывать: не могу отделаться  от  мысли,  что
моя постоянная стрельба и промахи должны иметь какую-то, хотя,  правда,  и
непонятную цель. Но оставим пока в покое этот охотничий инстинкт,  который
заслужил мне у вас прозвище "Дикого охотника".
   Есть, однако, во мне нечто другое, более серьезное; это не  склонность,
не убеждение, не страсть - это настоящий инстинкт. Это неописуемое чувство
к женщинам. Оно жило во мне с тех пор, как я себя помню. В сущности, я  не
могу тебе  этого  объяснить.  Но  стоит  мне  увидеть  женщину,  как  меня
пронизывает ощущение бесконечно сладостного облегчения от всех  страданий,
предчувствие самого безмерного удовлетворения и осуществления желаний.  Но
не только молодость и красота, привлекательность и грация погружают меня в
эти волны наслаждений, нет, даже в самой  незаметной  женщине,  которую  я
встречаю, я вижу что-то божественное. Часто такая случайная  и  незначащая
встреча излечивала меня, точно прикосновение магической палочки от мутных,
чувственных волнений; часто я сам робко бежал всякого  женского  общества,
так как  во  мне  происходило  нечто  такое,  что  я  считал  недопустимым
обнаруживать при женщинах. С некоторого времени я начал обращать  внимание
на нелепости нашей эпохи. И я должен тебе сознаться, что из всех вещей,  о
возврате  которых  мечтает  человечество,   восстановление   правдивых   и
одухотворяющих отношений между полами будет служить наградой  тем  эпохам,
которые сумеют добиться мира в других областях.
   Эти признания тебя удивят, так как  ты  не  так  уж  редко  видел  меня
неестественным и нескладным в обращении с женщинами; к тому же  я  никогда
не был влюблен. Но несправедливее всего ты отнесся  бы  ко  мне,  если  бы
подумал, что из меня может выйти слащавый любезник.  Нет,  для  этого  мы,
швабы, не подходим. Понимай мои слова так, как они написаны - они  лепечут
об одной из великих тайн природы.
   Но  довольно  рассуждений,  перехожу  к   безыскусственному   рассказу.
Вернувшись  в  свои  поместья,  я  познакомился  со   своей   соседкой   и
родственницей, баронессой  Клелией,  которая  до  этого  жила  в  Вене.  Я
обходился с ней, как полагается швабскому кузену, а она относилась ко мне,
как милая кузиночка. Никто из нас не помышлял о браке;  но  родственничкам
он показался,  по-видимому,  весьма  подходящим,  так  как  из  нескольких
любезных  взглядов,  обычных  в  обществе  знаков  внимания  и   двух-трех
непринужденных и благожелательных рукопожатий они  скоро  сплели  для  нас
сеть, сквозь которую мы неизбежно  должны  были  выглядеть,  как  жених  и
невеста; и даже  старый  дядя  однажды  простодушно  спросил  меня,  когда
состоится официальное оповещение?
   Мы были страшно потрясены, и как другие люди  прилагают  все  старания,
чтобы овладеть друг другом, так  мы  по  взаимному  дружескому  соглашению
делали все от нас зависящее, чтобы в глазах родни симулировать  размолвку.
Но кузиночка Клелия была еще больше заинтересована в этих усилиях, чем  я,
так как вскоре выяснилось, что ее сердечко последовало за  ней  в  Швабию,
привязанное на ниточке,  другой  конец  которой  держал  некий  прекрасный
кавалер в имперских австрийских землях.
   Эти  наши  старанья  приводили  иногда  к  очень  курьезным  сценам,  в
особенности с моей стороны, так как я совершенно не приспособлен  к  таким
хитроумным комбинациям отношений. Я хотел принять на себя всю вину в  том,
что создалась такая видимость склонности, запутался при этом  в  глупейших
объяснениях, признался, что я уже помолвлен с кем-то за границей,  тут  же
отрекся от этой лжи - словом, я вел себя в этом деле, как  герой  довольно
комической новеллы.
   Между тем вся эта история  возникла  бы  и  угасла  в  кругу  ближайших
знакомых, если бы не вмешался некий посторонний интриган и не злоупотребил
бы ею в целях своего дрянненького остроумия.
   С некоторых пор поселился в наших краях один человек  по  имени  Шримбс
(или Пеппель, как он называл себя  в  других  местах).  Один  бог  ведает,
сколько имен он носил и еще носит на этом свете! Уже самая внешность этого
человека была в высшей степени удивительна: лицо у него было  потасканное,
но, тем не менее, нельзя было  точно  установить  его  возраст,  так  как,
несмотря на