Но мне ведь предписано возвращаться на позиции... В действующей армии тоже есть такие оргапы? - Есть-есть. Как раз сейчас создаем. На фронтах и в армиях. Как раз в твоей, в Двенадцатой, очень нужен. На-да там и прибрать, и кое-кого убрать. А можем отозвать в Питер, если хочэшь. Путко решил, что миссия его выполнена весьма успешно: для первого раза выведывать что-то еще было бы опасно. - Не знаю, ваше высокоблагородие... Разрешите подумать? Я ведь и здесь-то проездом - делегирован в Москву на какое-то совещание. - В Ма-аскву? - с интересом, будто увидел впервые, уставился на него князь. - Чэго ранше малчал? Пачэму здесь не написано? Где направление? Поручик показал. - Замечательно! На Государственное совещание! Сав-сем другой разговор! Знаешь, что там произойдет? - Понятия не имею, - снова подобрался, насторожился Путко. - Да... Да... - горец стал теребить свой ус. Выдвинул ящик стола, достал фирменный бланк "Союза офицеров", что-то начеркал на нем. Супул листок в конверт, приложил печатку. Вывел адрес. - В дэвять вечера должен быть здесь. Он постучал шлифованным ногтем по конверту. - Будет исполнено, ваше высокоблагородие! - Надеюсь, скоро увидимся, дарагой! Они распрощались, очень довольные друг другом. "Какой "день икс" и что должно произойти в Москве?" - многозначительность в голосе князя вызвала у Антона тревогу. Он понадеялся, что следующий визит - в "Союз георгиевских кавалеров" - поможет полней обрисовать картину. Пока же он мог только удивляться, как беспечно дали ему в штабе фронта рекомендации. Не дошли до Вендена списки офицеров-большевиков, или штабисты судят так же, как этот шаркун: коль с орденами, значит, не большевик?.. "Союз георгиевских кавалеров" был создан еще при Николае II под председательством генерал-адъютанта Иванова. Того самого, посланного последним самодержцем в последнюю бесславную карательную экспедицию на восставший Питер. Этот союз был более привилегированный, чем офицерский, - георгиевская дума объединяла лишь тех, кто на поле брани удостоен был орденского креста. После революции в союз получили доступ и георгиевские кавалеры - солдаты и унтер-офицеры. В последнее время по почину союза началось формирование особых георгиевских частей, подобных батальону при Ставке, который еще при царе был осыпаем мопаршь-ими милостями и предназначался для охраны штаба верховного главнокомандующего. Теперь подразделения ветеранов-бородачей, чьи могучие груди были украшены черно-желтыми лентами, участвовали в конвоировании маршевых рот, в расправах с бунтовавшими против Временного правительства частями. По существу, они заменили полевую жандармерию. Обо всем этом Путко знал. Может быть, у георгиевцев ему как раз и удастся выведать, что это такое - "день икс"?.. Его издало разочарование. Принявший поручика в казеином кабинете, заставленном шкафами с ящиками для картотек, угрюмый штаб-ротмистр - четырехугольное, как кирпич, лицо с выпирающими надбровными дугами - молча прочел рекомендательное письмо из Вендена, скупо осведомился, чем может быть полезен, и предложил наведаться через день. Письмо он запер в сейф. Внешность штаб-ротмистра, кабинет, картотека, сейф - все это живо напомнило Антону помещения в жандармских управлениях, куда его не раз конвоировали на допросы. И этот геор-гиевец, без сомнения, полгода назад носил голубой мундир офицера отдельного корпуса жандармов. Путко не имел ни малейшего желания привлекать пристальное внимание штаб-ротмистра к своей персоне: - Разрешите идти? Будучи в Питере проездом, я не мог не нанести вам визита. Георгиевец молча угрюмо кивнул. Что ж, и на том спасибо. А еще и какая-то встреча в девять вечера. На конверте с княжеской печаткой фамилия указана не была, только адрес дома на Владимирском проспекте. 2 Корнилов готовился принять решение. Само понятие "подготовка" не было свойственно характеру генерала. Его принцип: коль решил - действуй! Но во-первых, здесь, в Могилеве, был не фронт. А во-вторых, он понимал: приняв решение, поставит на карту все. Пан или пропал. Одним из элементов подготовки была только что отправленная Корниловым телеграмма Керенскому с требованием подчинить Ставке Петроградский военный округ. Прежде, при царе, власть верховного распространялась и на гарнизон столицы. Понятно. Главнокомандующим был сам Николай II. Теперь дело обстояло иначе. Керенский подчинил части столичного округа лично себе, как военному министру, и никто другой не имел права ими распоряжаться. Болтун, верхогляд, полнейший профан в военных делах, а понял: в чьих руках армия, в тех руках и власть. Удастся ли обмануть министра-председателя ссылкой на стратегическую обстановку? От ответа Керенского зависело многое. Пока же, в ожидании ответа из столицы, Корнилов принимал в кабинете своего ординарца Завойко. Ординарец читал собственноручно написанную им брошюру, которая называлась "Первый народный главнокомандующий, генерал Лавр Георгиевич Корнилов". - "...Прошлые войны дали нашему народу имена Суворова, Кутузова, Ермолова, Скобелева. Нынешняя война озарила немеркнущим блеском имя Корнилова... Сейчас, в паши дни, о нем уже складываются легенды..." - Убрать, - приказал генерал. - Никак нет, - столь же решительно возразил ординарец. - Так надо. - И продолжил: - "Мы посылаем вам житие вашего вождя, любимого сына измученной России..." "Красиво вяжет, шельма, - подумал Лавр Георгиевич. - В этих делах он лучше знает, как надо... Пройдоха. Как сом в воде - голыми руками не возьмешь". Сравнение с сомом было очень удачным. Завойко являл собой характерный тип жизнерадостного сангвиника. Молодой, лет тридцати, но уже раздобревший, с обозначившимся под гимнастеркой брюшком, выпирающим куда боле, чем мягкая, трясущаяся при быстрых движениях грудь. Веселый, розоволицый, с ясными, на выкате глазами и сочными губами! С верхней губы сползали сомьи веревки-усы. Так же, как сом слизью, он всегда был покрыт обильной испариной, а розовые большие ладони потны. Однако, несмотря на свою полноту, Завойко был подвижен и даже проворен. Главное же достоинство - всесведущ. Как раз в тех сферах, в которых Лавр Георгиевич не понимал ни бельмеса. А уж хитер! Сунешь палец - откусит по локоть. Откуда он взялся, Корнилов и сам толком не знал. Еще весной, в конце апреля, когда генерала сияли с поста главнокомандующего Петроградским военным округом и поставили на корпус, этот Завойко приехал в Черновцы, где располагался штаб, и записался добровольцем в конный полк. Но почему-то остался при штабе. Ординарцем по штату, ибо был рядовым, и личным советником по существу. Сама история с записью в конный полк выглядела странной: Завойко вряд ли знал, с какой стороны подойти к лошади, а уж представить его в седле!.. Но генерал не интересовался личной жизнью своих подчиненных. Со слов самого Завойко ему было известно, что тот когда-то работал на нефтяных промыслах в Баку, потом по горному делу в Туркестане. Бог с ним! Солдат, конечно, никудышный, зато как советчик незаменим и служит верой и правдой. За минувшие месяцы, особенно в последние недели, Завойко проявил свои таланты. Это он написал от имени главковерха все телеграммы-ультиматумы Керенскому. Он Же, как только узнал, что генерал Каледин избран в Новочеркасске атаманом Донского казачьего войска, посоветовал Корнилову предложить Каледину должность походного атамана при верховном главнокомандующем. Прежде, при царе, такой почетнейшей милости удостаивались лишь великие князья. Каледин еще не дал ответа. Но поступившая сегодня днем в Могилев шифротелеграмма с "Резолюцией совета Союза казачьих войск" - прямой результат лестного предложения донскому атаману. Как уж там обернулся шельмец, но текст самой резолюции, пересланной из казачьей столицы, был два дня назад составлен в Ставке тем же Завойко. Ординарец объяснил, что поначалу он подготовил эту бумагу для Главного комитета "Союза офицеров". Однако председатель комитета полковник Новоснльцов резонно заметил, что в Питере смогут понять ее превратно. Ведь Главко-митет находится здесь же, в Могилеве. Пусть лучше сначала выскажутся донцы-казаки, а офицеры их поддержат. Такой же договоренностью Завойко заручился и в "Союзе георгиевских кавалеров". Резолюция казаков гласила: "...Совет Союза казачьих войск постановил довести до сведения Временного правительства, военного министра и распубликовать в газетах во всеобщее сведение, что: ...генерал Корнилов не может быть смещен, как истинный народный вождь и, по мнению большинства населения, единственный генерал, могущий возродить боевую мощь армии и вывести страну из крайне тяжелого положения... Совет Союза казачьих войск считает нравственным долгом заявить Временному правительству и народу, что он снимает с себя возложенную на него ответственность за поведение казачьих войск на фронте и в тылу при смене генерала Корнилова. Совет Союза казачьих войск заявляет громко и твердо о полном и всемерном подчинении своему вождю герою генералу Лавру Георгиевичу Корнилову". Подписана эта резолюция была председателем совета войсковым старшиной Дутовым. К этой-то резолюции и присоединились офицеры и геор-гиевцы. Почувствовав такую опору, Корнилов подписал подготовленную все тем же Завойко телеграмму, на которую теперь, теряя терпение, ждал ответа: "Считаю безусловно необходимым, чтобы Петроградский военный округ был подчинен мне в оперативном отношении, дабы я мог распоряжаться войсками этого округа и направлять их туда, куда потребует стратегическая обстановка, в зависимости от развития операций в Финляндии и на южном берегу Финского залива". Сейчас он слушал собственное "житие" краем уха - мысли были заняты другим: решиться - или?.. Отдельные фразы, особенно резавшие слух, все же улавливал. - "Корнилов происходит из Сибирского казачьего войска и является истинным сыном народа, - пел с листа ординарец. - С малых лет крохотный Лавр познавал тяжелую школу жизни. Он бегал на посылках, нянчил младших детей..." - Брехня. "Бегал на посылках"! - генералу это категорически не нравилось. - Как-никак отец до хорунжего дослужился, станичным писарем был - соответствует коллежскому секретарю по табели. А ты - "на посылках"! - Так надо, - мягко урезонил Завойко. - Для пользы дела. - И продолжил: - "Горячее сердце, самостоятельный характер и гордая независимость суждений едва не послужили причиной преждевременного конца военной карьеры Лавра Георгиевича - среди ближайшего начальства за ним установился термин "красный"..." Корнилов усмехнулся: "Красный!" Ну, щелкопер!.. Хотя в глазах кой-кого он и впрямь едва не революционер: ведь это он по приказу Временного правительства, вступив в должность главнокомандующего Петроградским округом, явился в Царское Село, чтобы объявить императрице Александре Федоровне об аресте, и выдержал ее полный ненависти и презрения взгляд. "Красный!" Истина в том, что он ненавидел императрицу не меньше, чем она его. Генерал Алексеев доверительно сказал Корнилову: разбирая бумаги императрицы, он был весьма озадачен, увидев карту, ту самую, единственный экземпляр, особой государственной секретности, которую он в канун Нового года составил для Николая II перед отъездом царя в столицу в связи с убийством Распутина. Немка! Изменница!.. Теперь Корнилов мог признаться, что не любил и Николая. Не потому, что был против царского строя. Строй хорош, да сам царь оказался плох. В конце июля, приняв пост главковерха и сразу же начав перестановки в высшем командном составе, он назначил главнокомандующим Юго-Западным фронтом своего давнего сотоварища генерала Деникина. Пригласил в Ставку для откровенного, с глазу на глаз, разговора. Деникин, преданнейший монархист, спросил: - Что, если Учредительное собрание выскажется за монархию? - Пойду и подчинюсь, - ответил Корнилов. - Ко мне уже приезжали одни. Носятся с идеей переворота и возведения на престол великого князя Дмитрия Павловича, убийцы Распутина. Предложили участвовать. Я заявил, что ни на какую авантюру с Романовыми не пойду. Не достойны они оказались шапки Мономаха. Но если на трон найдется кто-то другой... - Даже в том разговоре он не высказал до конца свою мысль. Заметил лишь: - Нужно бороться. Правительство совершенно бессильно. Эти господа слишком связаны с Советами и ни на что не могут решиться. Так вот, Антон Иванович, могу ли я рассчитывать на вашу поддержку? - В полной мере, - твердо ответил Деникин. "Красный"!.. Он им покажет, какой он "красный"!.. Хотя, кровь-то, она красного цвета... - "...Александр Суворов и Михаил Скобелев, сражавшиеся на рубежах России в прошлом; Лавр Корнилов - отстаивающий ее теперешние дни... В длинных лучах великого исторического бега мы видим их суровые фигуры... Какое счастье, что такие люди есть еще среди нас!" - закончил на подъеме ординарец. - Благодарю, - дрогнувшим голосом сказал генерал. Ординарец зарделся от похвалы. Однако тут же перешел к практическим делам. - На обложке дадим ваш портрет. Где набрать и растиражировать?.. Нужны миллионы и миллионы экземпляров... Ага, есть идея! - Звук "г" он выговаривал по-украински мягко "хга". Глянул на часы: - А теперь позволю отнять у вас еще немного времени: вам надобно принять господина Аладьина. Он уже ждет. - Кто таков? - строго спросил Корнилов. В списках генералитета он подобной фамилии не припоминал. - Депутат первой Государственной думы. Был в эмиграции. Главковерх поморщился, как от кислого. - Сейчас приехал из Англии, - не дав ему времени возразить, сказал ординарец. - Приехал специально к вам. Корнилов молча, но с неудовольствием, кивнул. Он не любил иметь дело со шпаками, да к тому же думцами и эмигрантами. Небось тоже из этих, эсеров или анархистов. Хватит с него комиссаров Временного и парочки - Фило-ненко да Савинкова. Аладьин вошел. Высокий, худощавый. Лысый лоб в обрамлении ниспадающих почти до плеч волос. А глаза маленькие, сидят глубоко, как в норках. Хитрый. - Здравствуйте, ваше высокопревосходительство! - голос у него был гибкий. - Наконец-то имею счастие!.. Корнилов молча указал ему на кресло. Аладьин покосился в сторону ординарца: - Хотелось бы, чтобы мы могли остаться одни. - У меня нет секретов от господина Завойко. - И все же... Настойчивость гостя была не по чину. Однако Завойко сам подхватил: - Столько дел, Лавр Георгиевич! Я побегу! Никакого секрета предстоящий разговор для ординарца не представлял: с Аладышым Завойко познакомился несколькими днями раньше, и отнюдь не случайно, а теперь посланец Лондона даже и остановился у него на квартире. И эта маленькая сценка была заранее между ними оговорена: пусть Корнилов пребывает в неведении об их взаимоотношениях. Теперь, когда хозяин кабинета и гость остались одни, Аладьип, прибавив голосу сердечности, произнес: - Меня, многоуважаемый Лавр Георгиевич, зовут Алексеем Федоровичем. Это так, для будущего... Прежде чем приступить к последующему, хочу просить, чтобы никому не стала известной тема нашего разговора... Генерал вперил взгляд в пришельца. Молча кивнул. Аладьин все больше пе нравился ему. Глазки в норках. А нос большой, клювообразный, острый на конце. - Большое спасибо. А теперь перейдем к делу. Я прибыл к вам как представитель английских политических кругов. Чтобы заявление мое не показалось голословным, разрешите передать вам личное письмо от лорда Мильне-ра, военного министра Великобритании. Он торжественно протянул конверт. Корнилов вскрыл. К счастью, письмо оказалось переведенным на русский. Лорд приветствовал генерала, ставшего во главе вооруженных сил союзной армии, и выражал надежду, что новый главковерх предпримет необходимые усилия к установлению в дружественной России прочной власти. - Я знаком с содержанием письма, - сказал Аладьин, когда генерал кончил читать. - Сэр Мильнер говорит не только от своего имени, но и от имени премьер-министра Ллойд-Джорджа и всего правительства короля Георга. Более того, он выражает надежды и пожелания других союзников России по Антанте. - Что это должно означать? - Корнилов не понимал дипломатических витиеватостей. - Союзники считают, что вы, Лавр Георгиевич, - единственный сильный человек. Если вы укрепите свое положение в армии и государстве, то вы станете господином положения. Союзники готовы оказать вам, ваше высокопревосходительство, всемерное содействие в этом. Вот оно что!.. Атмосфера беседы менялась. Выходит, что его, Корнилова, поддерживают и правительства стран Антанты. - Извините, Александр... Алексей Федорович, так? - генерал посмотрел на гостя с приязнью. - В чем конкретно может выражаться их содействие? - Возможности разнообразны и обширны. Ну, скажем, дипломатические... экономические... Не исключены и военные. Само собой разумеется, финансовые... Мне еще нужно осмотреться и все взвесить. Его лицо приняло глубокомысленное выражение, а глаза вовсе спрятались в мешки-норы. "Сам бог мне тебя послал". - А пока я бы осмелился посоветовать вам сделать жест по отношению к английским военнослужащим, причисленным к российской армии. Если я не ошибаюсь, в вашем распоряжении находится британский бронеотряд? - Да. В моем личном распоряжении. - Не пожелали бы вы наградить наиболее достойных Георгиевскими крестами и медалями?.. Этот отряд нам еще пригодится. Сам же указ о награждении будет воспринят в Великобритании как подтверждение, что я вступил с вами в полный дружеский контакт. - Согласен. Представлю к наградам. За особые заслуги. У отряда британских бронеавтомобилистов действительно были особые заслуги: в дни отступления в июле они расстреливали отходящие русские подразделения. - Список уже готов, - Аладыш выложил на стол главковерха лист, испещренный фамилиями и званиями англичан. "Однако!.." Корнилову на мгновение показалось, что его всасывает в какую-то воронку. Но в следующую секунду подумал: "Братья-союзники играют мне на руку". Правда, было нечто странное в однозначности предложений эмиссара англичан и его собственного ординарца: лишь вчера Завойко, поведя разговор, какие части наиболее преданны Ставке, предложил наградить всадников Текинского конного полка - из них состояла личная охрана главковерха. Текинцы не видывали передовой, и награждать их было не за что. Ординарец нашел формулу: "За разновременно проявленные подвиги в текущей кампании". И тоже: "Они нам скоро пригодятся". Значит, идея носится в воздухе?.. До поры генералу не дано было понять, что его ординарец отнюдь не так простодушен, как представлялось по внешности, и что совсем не случайно оказался он в самом ближайшем окружении верховного главнокомандующего, стал его первейшим советником. Стоило бы Корнилову проявить больше интереса, он не без удивления узнал бы, что Завойко не какой-то "сатиновый нарукавник" с нефтепромыслов, а родовитый дворянин, сын адмирала, владелец обширных угодий и имений в Подолии; что оп, выпускник Царскосельского лицея, невзирая на младые лета уже успел побывать уездным предводителем дворянства; что помимо всего прочего этот "нижний чин" - крупный коммерсант, поверенный фирмы "Нобель", директор-распорядитель общества "Эмба и Каспий" и товарищ председателя правления среднеазиатского общества "Санто", владелец стекольных и кирпичных заводов, соиздатель газеты "Русская воля", принадлежавшей бывшему министру внутренних дел Протопопову, и сам владелец журнала "Свобода в борьбе", выходящего в эти самые дни в Питере... Может быть, Корнилов и понял бы тогда, что отнюдь не для услаждения его слуха симпатичный молодой сом сочиняет ультиматумы Керенскому и пышнословные жития, тешащие самолюбие генерала. И если бы понял, то, наверное, задумался бы: а какие же свои цели преследует сей ординарец?.. Но даже и ознакомившись со всеми сторонами жизни странного ординарца, Лавр Георгиевич не узнал бы одного обстоятельства - самого существенного, но до поры скрытого от глаз всех. Того, что сам Завойко лишь играет роль в спектакле, авторы которого крупнейшие тузы российского делового мира Путилов, Вышнеградский, Рябушин-ский и другие, а режиссером-постановщиком является не кто иной, как Родзянко. Эти-то тузы, объединившись под скромной вывеской "Общества экономического возрождения России", составили некий пул, который своими миллионами должен был финансировать предприятие, к которому ординарец Завойко планомерно и последовательно побуждал упоенного медью литавр генерала. Отдельные сценки в спектакле Завойко разыгрывал и без прямого участия Корнилова. Чтобы отвлечь внимание Питера, в первую очередь Керенского и Савинкова, он совершенно конфиденциально сообщил комиссарверху Фи-лоненко, что у него имеются сведения о монархическом заговоре. Об этом же мифическом заговоре донес непосредственно министру-председателю - но уже не из Ставки, а из Москвы - прокурор Московской судебной палаты. Поэтому-то Савинков и подготовил список подлежащих аресту монархистов, уже по собственной инициативе прибавив к нему большевиков. Ни о чем этом Корнилов понятия не имел. Как не по разуму было ему понять, какую роль отводят генералу "братья"-согозники, приглашая через своего антрепренера Аладьина принять участие в их собственном спектакле... - Надеюсь, что в ближайшее время я смогу передать вам необходимую сумму, - сказал, готовясь подняться, Аладьин. - Она поступит в мое распоряжение со дня на день. Он не объяснил, да это было и ни к чему, что во время их беседы в Петрограде посол Великобритании сэр Бьюке-нен уведомил Аладьина: человек, с которым еще в Лондоне английскому разведчику была назначена встреча, находится уже в пути. - Деньги меня не интересуют, - сухо отозвался Корнилов. - Не поймите превратно, ваше высокопревосходительство: они - лишь масло, смазывающее шестеренки механизма, - произнес гость. Когда Аладьин вышел, главковерх в нетерпении посмотрел на часы. Уже вечер, но ответа от Керенского нет. Брыкается? Ничего! Он взнуздает и министра-председателя! Питерский округ со всеми полками и дивизиями должен быть подчинен Ставке! Выжидать далее он не намерен. - Пригласите ко мне генерала Лукомского, - приказал он адъютанту. И когда начальник штаба Ставки вошел в кабинет, четко, слово к слову, выговорил: - Прошу принять надлежащие меры к переброске Кавказской туземной дивизии и Третьего конного корпуса с Юго-Западного фронта сюда, - он показал по карте, - в район Ново-Сокольники - Невель - Великие Луки. 3 Все заключительные документы съезда были перепечатаны. Яков Михайлович Свердлов проверил их. Заклеил в объемистый пакет, вручил Серго: - Отправляйтесь немедля. Орджоникидзе выехал к Ленину. Теперь-то дорога была ему известна. А тогда, в первый раз... В пути Серго снова и снова возвращался воспоминаниями к недавнему, так остро пережитому. В первый раз после возвращения в Россию из эмиграции Владимир Ильич покинул Питер в конце июня. Серго и другие товарищи видели, что он чувствует себя плохо, осунулся. Надежда Константиновна сказала: его замучила бессонница. А сколько приходилось ему писать статей, встречаться с товарищами, выступать на заседаниях, собраниях, у рабочих и солдат!.. Они решили: "Владимир Ильич, вы должны отдохнуть!" Он устало улыбнулся: "Партийной дисциплине подчиняюсь". Он уехал в маленькую деревеньку Нейвола в пяти верстах от станции Мустамяки. Комнатка была в лесу неподалеку от озера. Они радовались: чистый воздух, освежающая вода, оторванность от всех забот восстановят его силы. Уже потом узнали: Владимир Ильич дал себе отдыха всего два дня. Потом снова дорвался до пера и бумаги. А уже на шестой день устремился назад. Потому что в Питере произошли непредвиденные грозные события... Даже они, Серго и другие большевики, находившиеся в те дни в столице, в гуще народа, не могли ожидать, что так все произойдет. Незадолго перед тем Серго по предложению Владимира Ильича был введен в состав Питерского городского комитета партии. С утра до поздней ночи - в частях гарнизона и на заводах. Особая его забота - Пу-тиловский. Многотысячная толпа, бурные митинги - привычно. В тот памятный день, третьего июля, проходила Вторая чрезвычайная конференция большевиков столицы. Прямо среди заседания Серго вызвали из зала: "Пути-ловцы и солдаты пулеметного полка с оружием выходят на улицу!" Он бросился на завод. Двор за оградой забит до отказа. Клокочущее яростью море. Куртки. Гимнастерки. Щетина винтовочных стволов. - Баста! Терпение кончилось! Идем свергать Временное правительство! Долой министров-капиталистов!.. Орджоникидзе взобрался на самодельную, из ящиков, трибуну: - Товарищи путиловцы! Друзья! Конференция большевиков Питера, пославшая меня сюда, просит вас не выходить на улицу! Конечно, у рабочих и солдат Петрограда хватило бы силы прогнать Временное правительство и взять государственную власть в свои руки. Только победу у нас тут же отняла бы буржуазия, утопила бы революцию в крови! Прислушайтесь к нашему голосу: армия и провинция еще не готовы поддержать восстание в столице, момент еще не наступил!.. Всю силу души вкладывал в эти слова, но чувствовал: толпа их не принимает. Согласились лишь подождать, пока Серго с несколькими представителями от завода и солдат пойдут к телефону и переговорят с руководителями конференции. Орджоникидзе едва успел набрать номер дворца Кшесинской и передать члену президиума конференции, что на Путиловском "повышенное настроение", как ему самому крикнули: - Путиловцы и солдаты не дождались, они уже сами двинули к дворцу Кшесинской и к мостам!.. Восстание началось. Пусть еще не восстание - стихийное выступление, к которому сразу же примкнули десятки, а затем и сотни тысяч рабочих и солдат. Большевики понимали: это выступление преждевременно, не подготовлено. А главное, как настойчиво подчеркивал Владимир Ильич, - не обусловлено объективным историческим процессом развития революции. Это гнев обманутых людей, подогретый призывами безответственных анархиствующих элементов, которые всегда примазываются к бурным процессам времени. Главным лозунгом этого стихийного движения стал призыв: "Вся власть Советам!" Но требовать передачи всей власти Советам в таких условиях - значит добиваться насильственного свержения Временного правительства, иными словами - поднимать флаг вооруженного восстания. Однако народ в массе своей еще не утратил веры в посулы эсеров и меньшевиков, занимающих кресла в правительстве, еще опьянен призрачными свободами Февраля. Народ - это не только Питер. Это Москва, вся Россия и армия. Они не поддержат сейчас восставшую столицу. Большевики трезво глядели на вещи и понимали это. Еще несколько дней назад Владимир Ильич говорил, что имеется возможность мирного развития революции, хотя с каждым часом шансов становится все меньше: острота противоречий нарастает, а эсеры и меньшевики в самих Советах уступают последние позиции Милюковым и родзянкам и даже не помышляют о взятии власти. Единственный путь мирного развития революции предусматривал постепенную большевизацию Советов. Но для этого требовалась огромная работа среди населения по всей России и нужно было время. Для такой работы условия были: в стране еще сохранялась свобода политической агитации, свобода организации масс. Сохранялось и двоевластие, хотя все решительней обозначался поворот к контрреволюции. Но время... Его-то и не хватило. Что же делать? Устраниться? Пустить стихийное движение на произвол судьбы? Нет! Ни в коем случае! Овладеть движением. Направить его в мирное русло. А для этого стать во главе его. Так ЦК и Петроградский комитет и решили на экстренном совместном заседании вместе с руководством Военной организации при Центральном Комитете партии. А между тем в уличные колонны вливались все новые и новые группы рабочих и солдат - вышли почти все промышленные районы, почти все части столичного гарнизона. Даже по примерному подсчету - не меньше полумиллиона. К питерцам присоединились прибывшие из Кронштадта военные моряки. При "военке" был создан штаб демонстрации. В целях самообороны участникам шествия предложили вооружиться, но ни в коем случае первыми оружие не применять. От каждой тысячи демонстрантов было выделено по одному человеку в депутацию, которая явилась в Таврический дворец, в Совдеп, и передала председателю ВЦИК Чхеидзе требование масс: "Всю власть Советам!" Иными словами, рабочие и солдатские депутаты должны низложить Временное правительство. Исполком Совдепа отверг это требование. Наоборот - предоставил Временному правительству полномочия действовать по собственному усмотрению. Это был удар ножом в спину. Тем же часом центральные проспекты уже заполнялись столичной публикой. Офицеры, юнкера, кадеты. И случилось то, чего следовало опасаться больше всего, - на Невском, между Казанским собором и Садовой улицей, колонну демонстрантов обстреляли с крыш и чердаков. Раздались выстрелы и с тротуаров... Посланец Петроградского комитета был направлен в Нейволу третьего июля, как только обозначился масштаб событий. В шесть часов утра четвертого июля Владимир Ильич спешил на станцию Мустамяки. Около полудня он уже собрал во дворце Кшесинской членов ЦК. Ленин полностью одобрил действия большевиков. Из Кронштадта прибыл новый отряд моряков. Они высадились с кораблей на Университетской набережной и, построившись в шеренги, направились к дворцу Кшесинской. Перед матросами выступили Свердлов и Луначарский. Демонстранты потребовали: - Ленина! Хотим слушать Ленина! Серго видел: Владимир Ильич устал до предела. Все же он вышел на балкон. В короткой речи, извинившись, что из-за болезни вынужден ограничиться лишь несколькими словами, передал привет революционным кронштадт-цам от имени питерских рабочих, выразил уверенность, что лозунг "Вся власть Советам!" должен победить и победит, несмотря на все зигзаги исторического пути, и призвал к выдержке, стойкости и бдительности. После выступления тут же, во дворце Кшесинской, Владимир Ильич написал статью "Вся власть Советам!", в которой разоблачил поведение эсеров и меньшевиков, указал источник всех политических кризисов после Февраля, источник шаткости и колебаний правительственной системы. Этот источник - разительное противоречие между словом и делом лидеров Советов. А на улицах Питера вновь звучали выстрелы. Сначала с чердаков и тротуаров, затем, ответно, из колонн демонстрантов. На углу Литейного и Шпалерной, на Садовой и у Инженерного замка... Однако решительный перевес сил оставался на стороне рабочих и солдат. Временное правительство и ЦИК Советов опубликовали постановление о запрещении демонстраций. ЦИК создал особую военную комиссию при штабе Петроградского военного округа. Командующий округом генерал Половцев издал приказ, потребовав от населения "не выходить без крайней необходимости на улицы", а от воинских частей "приступить немедленно к восстановлению порядка". Как потом стало известно Серго и другим большевикам, Временное правительство и ЦИК уже тогда вызвали карательные войска с фронта и ожидали их подхода к ночи следующего, пятого июля. И тогда же Керенский, Милюков и компания привели в исполнение гнусный провокационный замысел - решили обнародовать фальшивку, сфабрикованную, как выяснилось, еще ранее в Ставке верховного главнокомандующего. Суть ее сводилась к тому, что от некоего прапорщика Ермоленко, осенью четырнадцатого года попавшего в плен к немцам, а затем завербованного германской разведкой, направленного в Россию для выполнения шпионских заданий и разоблаченного русской контрразведкой, поступили показания, что лидеру большевиков Ленину якобы "было поручено германским генеральным штабом агитировать за заключение сепаратного мира и стремиться всеми силами к подорванию доверия русского народа к Временному правительству" и на это дело немцами-де были присланы ему миллионы. Вполне возможно, что от предателя, ставшего немецким шпионом, в контрразведке Ставки выколотили такие "чистосердечные показания" - там могли, используя испытанные жандармские приемы "допросов с пристрастием", добыть "показания" и против самого господа бога. Но эта фальшивка столь дурно пахла, что "респектабельные" правые газеты не отважились пойти на срам ее опубликования. Инициаторы провокации нашли бульварный листок "Живое слово", а уже затем со ссылкой на него клевету распространили другие органы буржуазной прессы. И эту постыдную роль взял на себя Алексинский, бывший социал-демократ, в революцию пятого года даже большевик!.. Серго видел его в одиннадцатом году в Париже. Знал бы тогда - убил бы на месте! Да, нет опасней врага, чем изменивший друг... Из таких и вербовала охранка своих провокаторов... Теперь, вернувшись из Якутии, Серго узнал, что в годы войны Алексинский переметнулся к меньшевикам, стал сподвижником Плеханова, ярым оборонцем. А в канун Февраля даже начал сотрудничать в протопоповской черносотенной газете "Русская воля"... Но дойти до такой низости!.. Пятого июля Алексинский зачитал "показания" Ермоленко в Петроградском комитете журналистов, подтвердил их своей подписью в бульварном "Живом слове". Клеймо иуды навечно!.. Что ж, контрреволюционеры всегда пользовались оружием клеветы: французские дворяне во время Великой революции обвиняли парижских гебертистов в том, что они сеют смуту на английские деньги; Огюсту Бланки - гордости революционной Франции - было брошено, что он, пламенный республиканец, не кто иной, как отъявленный монархист да еще и агент Генриха V. И в России в пятом году после Кровавого воскресенья разве не публиковало "Русское слово" "показания" агента охранки, будто демонстрация питерских пролетариев организована на "восемнадцать миллионов, присланных Японией"?.. Святейший синод не устыдился по сему поводу сочинить воззвание, в котором обвинял "русских людей" в подкупе. Но клевета никогда не была выражением силы. Она - свидетельство ненависти и страха. В ночь на пятое июля большевики еще не знали о гнусной провокации Керенского и Алексинского. В эти часы Владимир Ильич проводил совещание членов ЦК, Петроградского и Межрайонного комитетов партии, работников "военки" и представителей рабочей секции Петроградского Совета. Были подведены итоги демонстрации и определена тактическая линия на ближайшее время: не допускать новых массовых уличных выступлений, добиться от рабочих и солдат выдержки и стойкости в условиях, когда контрреволюция перешла в наступление. Совещание проходило в Таврическом дворце, в помещении большевистской фракции ЦИК. Оттуда, со Шпалерной, ночью же Ленин пошел в редакцию "Правды" на набережной Мойки, чтобы посмотреть сверстанные полосы утреннего номера газеты. По всему Питеру уже были расставлены патрули карателей, шныряли казачьи разъезды. Рабочих, солдат хватали на улицах, избивали, волокли на допросы в штаб округа. Под утро, закончив работу в редакции, Владимир Ильич отправился на Широкую, в дом, где ждали его Надежда Константиновна и сестры. Не минуло и часа, как туда же прибежал Свердлов: - Владимир Ильич, юнкера разгромили помещение "Правды", арестовали сотрудников! Вам нужно немедленно уходить!.. С тех пор Ленину приходилось переезжать с одной конспиративной квартиры на другую чуть ли не каждый день, прибегнуть к испытанным приемам конспирации: сбрить бороду, усы, менять одежду. Скрываясь от контрразведчиков Керенского, Владимир Ильич продолжал руководить работой партийных комитетов, встречался с членами ПК и ЦК. В ответ на мерзкую ложь, выплеснутую "Живым словом", он написал одну за другой пять статей: "Где власть ц где контрреволюция?", "Гнусные клеветы черносотенных газет и Алексинского", "Злословие и факты", "Близко к сути" и "Новое дело Дрейфуса?". Эти статьи увидели свет уже на следующий день, шестого июля, в "Листке "Правды", - под таким названием, наперекор погромщикам-юнкерам, вышел центральный орган партии. В этих статьях Ленин разоблачил клеветников и провокаторов, их стремление очернить большевиков, чтобы создать погромное настроение. Исследуя события последних часов, он дал точный анализ состояния государственной власти и общеполитического положения. Предвидя тенденции развития, показал, что и ЦИК, и Временное правительство утрачивают реальную власть, а прибирает ее к рукам закулисная контрреволюция: кадеты, командные верхи армии, реакционная пресса, поддерживаемые иностранными империалистами. Все последующие события подтвердили каждую строку его статей. Ранним утром шестого июля были разгромлены дворец Кшесинской и типография "Труд", где печатались большевистские и профсоюзные издания. Затем был наложен арест на помещение Центрального бюро профессиональных союзов. Совершено зверское, открытое убийство на улице рабочего Воинова, большевика, распространявшего "Листок "Правды"... Константин Степанович Еремеев, редактор-выпускающий "Правды", рассказал, как юнкера и "инвалиды" громили типографию. Арестовали и самого Константина Степановича. Но на нем была гимнастерка рядового, и офицер решил: просто солдат-караульный - и отпустил. Серго не удержался, пошел на Мойку, в редакцию. Пишущая машинка с раздробленными прикладом клавишами сброшена на пол; оборваны шнуры телефонов, а трубок нет вовсе; взломаны письменные столы, выворочены ящики; затоптаны рукописи, гранки, груды солдатских писем... Даже не обыск, а злобный разгром. Поднял с полу письмо со следом-штемпелем грязного сапога. Каракулями: "Дорогая наша "Правда"! Мы, товарищи солдаты 2-го корпуса, сидим в сырых окопах второй год... Не верится, что у нас в России есть свобода. Нет, у нас в окопах нету свободы. Мы все равно сидим в лисьих норах и ждем ежеминутно своей смертуш-кн, а начальство наше живет в деревнях и городах, офицеры пьют и гуляют, а нам пощады не дают. Ответь ты нам, родная наша "Правда"..." Вот так-то... В переходах с квартиры на квартиру Серго довелось сопровождать Владимира Ильича. Вместе с другими товарищами настаивал: Владимир Ильич должен надежно укрыться. Серго видел, как устал Владимир Ильич. Буквально еле держится на ногах. Думал: наверное, по пальцам можно пересчитать, сколько за целые десятилетия было у него не то что месяцев - дней настоящего отдыха. А теперь навалилась не только физическая усталость, нервные перегрузки, сказались его бесконечные, непрерывные бдения за столом, недосыпание, недоедание, а иногда и просто голод... Но последние недели были для него, наверное, самыми тяжелыми за всю жизнь, потому что никогда еще враги - явные или до поры рядившиеся в тогу друзей - не обрушивали на Ленина и его кровное дело, его единственное детище столько клеветы. Тот же Алексин-ский как с цепи сорвался: опустился до того, что начал издавать подлейший листок "Без лишних слов", из номера в номер изрыгавший на большевиков заборную брань. Серго знал, что в полемике споров Владимир Ильич не деликатничал, был резок, разил противников сарказмом, издевкой, иронией. А главное - логикой мыслей и реальных фактов. Спор рождает истину. Он и сподвижников своих учил: во имя истины можно и должно быть непримиримым! Но пыпе враги избрали своим оружием ложь, гпусные клеветы, постыдные, явные, однако ж примененные расчетливо и, надо признать, в точно выбранный момент. Большевики предвидели такую возможность - куда как хорошо знали их нравы. Но свистопляска, гогот тысяч яростных глоток пытались теперь заглушить убедительные доводы их большевистской правоты. Время идет. Тайное непременно станет явным. У лжи, какой бы омерзительный облик она ни имела, подобно болотному аллигатору, короткие ноги... Правда восторжествует. Но в самый разгул, когда на всех перекрестках, из всех подворотен, со страниц всех желтых и черных газет поливали грязью имя Владимира Ильича и имя партии, он, поддавшись побуждению выступить гласно, в открытую, желая отстоять незапятнанную правоту их огромного дела, чуть было сам, добровольно не -шагнул в расставленный врагами капкап. Прокурор Петроградской судебной палаты выписал ордер на арест Ленина. Начальник отделения контрразведки штаба округа произвел обыск на Широкой, где жили Надежда Константиновна и сестры Владимира Ильича и где еще несколько дней назад находился он сам. Юнкера искали так усердно, что даже прокалывали штыками сундуки, корзины и матрацы. Выпытывали у Крупской, где ее муж. Надежда Константиновна ответила: "И по старым царским законам жена не обязана была выдавать своего мужа!" Вот тогда-то Владимир Ильич и решил, что предстанет перед судом. Но этот суд он превратит в суд над Временным правительством и контрреволюцией!.. Дпем седьмого июля он написал заявление в бюро ЦИК Советов: протест против обыска на Широкой и свое согласие явиться в назначенное Советом место для ареста. Мнения товарищей раскололись. Одни поддержали намерение Владимира Ильича, другие категорически возражали. Особенно горячо запротестовал Серго: "Разве не ясно, что погромщики замышляют не суд, а расправу? Вас же убьют, Владимир Ильич! Растерзают!.." Ленин настаивал, хотя Серго видел, что его слова кажутся Владимиру Ильичу убедительными. Приняли компромиссное решение. Серго и Ногин отправились в Таврический дворец для переговоров с представителями ЦИК и Петроградского Совдепа об условиях содержания Ленина в тюрьме. Вызвали члена президиума, меньшевика Анисн-мова. Поставили условия: надо, чтобы Ленин был до суда помещен в Петропавловскую крепость, где гарнизон был настроен большевистски и не допустил бы самосуда. Или, если отправят в "Кресты", ЦИК должен гарантировать, что Ленин не будет растерзан юнкерами по дороге. И еще одно условие: Ленин предстанет перед гласным судом. Если ЦИК готов взять на себя всю ответственность за сохранность жизни вождя большевиков, то Анисимов вечером на автомобиле подъедет к условному месту и, встретив Ленина, сам сопроводит его в тюрьму. "Даете абсолютные гарантии? Но если что-нибудь случится с нашим Ильичей - перебьем вас всех!.." Анисимов колебался. Серго видел, что меньшевика охватил страх. И убедился: никаких гарантий тот дать не может. Не дождавшись его ответа, заявил: "Нет, мы вам Ильича не дадим!" Ногин был согласен с Серго. Оба они поспешили назад к Ленину, на квартиру рабочего Аллилуева, где Владимир Ильич ждал их. Рассказали об итогах своего визита в Таврический. Серго решительно заявил: "Вы должны немедленно покинуть Питер!" Готов был сопровождать его. Чтобы охранники не выследили Ленина, если заприметили самого его, пошел в ближнюю парикмахерскую и сказал: "Остригите наголо". Глянул в зеркало: без буйной своей шевелюры он сразу сделался неузнаваемым. Но когда вернулся к Аллилуевым, Владимира Ильича уже не было - он покинул квартиру в сопровождении другого товарища. Через день в редакции газет "Новая жизнь" и "Пролетарское дело" были переданы письма Ленина, в которых Владимир Ильич объяснял мотивы, по которым решил не отдавать себя в руки Милюковых и алексинских, в руки разъяренных контрреволюционеров. Спустя несколько дней Яков Михайлович Свердлов передал Серго задание ЦК: - Будете поддерживать связь Центрального Комитета с Ильичей. Доставите наши последние документы, расскажете подробно о нынешнем положении и получите у Ильича инструкции для нас и его статьи. И рассказал о маршруте, назвал пароль. Первым пунктом на пути к конспиративной квартире Владимира Ильича был дом рабочего-большевика Николая Александровича Емельянова на станции Разлив в двух остановках от Се-строрецка. Серго выехал вечерним поездом, чтобы добраться до Разлива ночью - так было безопасней. Пакеты с документами ЦК спрятал на груди, под рубахой. В дороге, под ритмичные перестуки колес, снова вспомнилось, как добирались они из Якутска до Питера. С каким настроением ехали! Казалось, уже все, полная победа!.. Такая же легкая, как там, в бывшем краю ссылки. Тогда, в начале марта, примчавшись на своих сивых-буланых с бубенцами из Покровского в Якутск, он сразу же окунулся в круговорот, вместе с Емельяном Ярославским, Клашей и Григорием Ивановичем Петровским начал наводить революционные порядки. Тотчас объявили о свержении власти губернатора. Барон фон Тизенгаузен попытался затребовать из Иркутска военные подкрепления. Через товарища-большевика, служившего на почте, телеграммы губернатора сразу стали известны. Большевики заявили, что самоуправства свергнутых чиновников рухнувшего режима они не потерпят. Собрали в клубе приказчиков митинг. Пришли, приехали ссыльнопоселенцы со всей округи, рабочие, жители Якутска - еле-еле вместил клуб. Заявились при полном параде, орденах и оружии губернатор и полицмейстер. Торжественно заявили, что они тоже приветствуют революцию и свержение самодержавия "и в знак этого добровольно сдают власть и оружие". Серго принял от барона шпагу, а от жандарма-полицмейстера - шашку. Грянули аплодисменты. Их сменила "Марсельеза". Двадцать третьего мая вместе со всеми своими товарищами Серго первым пароходом выехал из Якутска. Перед отъездом написал в альбоме, неизвестно кем задуманном, названном "Память о Якутской политической ссылке": "Прощай, страна изгнания, страна-родина. Да здравствует Великая Российская Революция! Да здравствует Всемирная Революция! Да здравствует Социальная Революция!" Пароход сделал остановку в Покровском. Серго вместе с Емельяном, Клашей и Григорием Ивановичем зашел за Знной в школу, прямо посреди урока: "Собирайся, женушка! У нас час времени!" Прибежали в их дом. Мать заплакала: "Дочь уезжает - камень в воду падает..." - "Не надо, мама, скоро приедете к нам в Пптер!.." Пароход тащился по Лене две недели. Ярославские ждали прибавления семейства - Клаша была на последнем месяце беременности. "Не бойся, если случится в пути - я приму!" - шутил Серго. Высадились, не доезжая Иркутска, на пристани Качуги и оттуда - подводами, целым караваном, по душистой, в разноцветье степи. Ночевки у полыхающих костров, песни. Счастливейшие, беспечнейшие дни его жизни... Только в конце июня добрались они до Петрограда. С вокзала Петровский повез Серго и Зину к себе домой: у него они пока и будут жить. Познакомил со своей женой Домной Федотовной. Как она их обласкала!.. В тот же вечер Григорий Иванович и Серго отправились на Широкую, на квартиру к Елизаровым - к Ленину. Больше пяти лет не видел он Владимира Ильича. С Пражской конференции... И закружилось, завертелось: что пи день и час - встречи с давними товарищами, заводы, казармы, митинги, заседания, совещания... Да, на поверку оказалось все в тысячу раз сложней, чем представлялось в Якутске и в сверкающей разнотравьем иркутской степи... Дачный поезд прибыл в Разлив за полночь. Серго нашел дом Емельянова. Но самого хозяина не было, открыла его жена. Серго назвал пароль. Она лишь недоуменно пожала плечами. Тогда он прямо сказал: "Мне нужно увидеть вашего гостя". Женщина замялась: "Не знаю... Никого у нас нет", - "Есть, есть!" - "Нет, никто не гостюет". Что же делать? У него срочное задание ЦК. "А где сам хозяин, Николай Александрович?" - "Не знаю". Этак и несколько суток прождешь... Женщина уступила. Ушла в дальнюю комнату, вернулась с заспанным мальчуганом лет десяти: "Сынок проводит вас к отцу". Мальчуган росной высокой травой повел его из поселка через поле к озеру. Показал на лодку, укрытую в осоке. Сел за весла. Они переправились на другой берег. Серго решил, что Владимир Ильич живет на какой-нибудь даче. Мальчуган бодро вышагивал по едва приметной тропинке. Наконец остановился около скирды сена. Окликнул: "Папань!" Вышел неизвестно откуда рослый мужчина. Серго назвал пароль. Услышал отзыв. После этого объяснил: срочно нужно к Ленину. В этот момент опять же неизвестно откуда, словно из-под земли, появился еще один человек. Подошел. Поздоровался. Серго мельком взглянул на безбородое, безусое его лицо, подумал: "Еще проводник". Тогда незнакомец хлопнул его по плечу: "Что, товарищ Серго, не узнаете?" - и весело рассмеялся. Так - от души, весело, заразительно - умел смеяться один Ильич... Потом Серго не раз добирался сюда, за озеро, в шалаш, оборудованный под скирдой сена на площадке, расчищенной от кустов, - в "зеленый кабинет", как назвал свое обиталище сам Ленин. В этом "кабинете" мебелью служили ему два чурбана. Один чурбан - это стол, другой - стул. Еду Владимир Ильич готовил тут же, на костре. Потчевал и связного. Каша попахивала дымком. И снова вспоминались Серго ночные костры в иркутской степи. И так же было хорошо на душе. Если шел дождь, они забирались в шалаш, где шуршали полевки. Серго, как и другие связные, привозил Владимиру Ильичу все питерские газеты, даже самые "черные". Ленин обсуждал последние новости, передавал поручения в ЦК и ПК, письма, статьи. В этих статьях он определял будущую судьбу революции и судьбу России. Он спокойно и обстоятельно исследовал историческую взаимосвязь событий и политическое значение каждого из них в ходе революционного процесса. И в беседах с Серго доказывал: нелепо полагать, что массовые, периодически возникающие революционные кризисы может вызвать искусственно какая-либо партия или организация; эти кризисы - совокупность целого ряда экономических и политических факторов. Точно так же и контрреволюционные выступления, движения справа не были, в конечном счете, и не могут быть вызваны искусственно кадетами или монархистами. И пусть не покажется парадоксальным, но от событий третьего-четвертого июля партия большевиков гигантски выиграла, потому что в эти дни массы поняли и увидели ее преданность и увидели измену эсеров и меньшевиков. Да, да! Переусердствовав в клевете на партию пролетариата, надругавшись над большевиками, "пересолив", кадеты и Керенский невольно помогли втянуть массы в оценку большевизма. И пусть себе подленькая милюков-ская "Речь" торжествующе возглашает, что "большевизм умер". Он жив! Не только жив, но и набирает силы! Объективный показатель этого - и прилив в партию рабочих; и то, что выборжцы бесстрашно укрыли у себя Центральный и городской комитеты; и солидарный отклик во множестве городов и рабочих поселков по всей стране - митинги протеста, демонстрации, забастовки; и подъем крестьянского движения; и отклик в армии - отнюдь не такой, на какой рассчитывали кадеты, меньшевики и эсеры. II наконец, не прерванная июльскими днями успешная подготовка к очередному съезду партии. Серго испытывал восхищение и изумление. Такой обычный, внешне ничем не примечательный человек; а здесь на полянке у стога сена и вообще похож на крестьянина-косаря... Но этот человек видит ток самой истории - ее главное русло, водовороты, омуты, завихрения на отмелях и буруны на перекатах. Видит неотвратимо упругий напор на самой стремнине. И безошибочно знает, как вести по этому руслу огромный корабль - их партию!.. Серго приезжал сюда и в дни работы съезда. Ночами, когда завершались очередные заседания. Но там, в залах заседаний, хоть Владимир Ильич и был избран почетным председателем съезда и его участие чувствовалось в каждый час работы, стол президиума без Ленина как бы осиротел. На третий день работы съезда, двадцать седьмого июля, хоть и не было это предусмотрено повесткой, снова возник вопрос - являться или не являться Владимиру Ильичу на суд Временного правительства. Председательствующий, Яков Михайлович Свердлов, объявил: - Слово делегату от Петроградской организации товарищу Орджоникидзе. Серго горячо изложил свою прежнюю точку зрения: ни в коем случае! - Им нужно выхватить как можно больше вождей из рядов революционной партии. Мы ни в коем случае не должны выдавать товарища Ленина. Из дела Ленина хотят создать второе дело Бейлиса!.. Его поддержал Дзержинский. - Я буду краток. Товарищ, который говорил передо мной, выявил и мою точку зрения, - сказал Феликс Эдмун-дович. - Травля против Ленина - это травля против всех нас, против партии, против революционной демократии. Мы должны разъяснить нашим товарищам, что мы не доверяем Временному правительству и буржуазии! И съезд, хотя перед тем среди делегатов были разные мнения, единогласно поддержал позицию Серго и Дзержинского против явки Владимира Ильича на суд контрреволюции. И вот Шестой съезд закончил работу. Он, связной ЦК, везет Владимиру Ильичу пакет от Свердлова. И передаст устно решение Центрального Комитета. Этим решением прервется связь Серго с Владимиром Ильичей... На сколько дней, недель или месяцев?.. Во время одной из встреч, сообщая о новостях в Питере, Серго ради шутки сказал: "На днях в районной думе Выборгской стороны мы, несколько товарищей, поспорили о будущем революции. Один сказал: "Вот увидите: Ленин в сентябре будет премьером!"..." К изумлению Серго, Владимир Ильич кивнул: "Да, это так будет". Голос его был серьезен... Этот разговор произошел еще до съезда. Теперь съезд взял курс на вооруженное восстание. Нынче пятое августа. Неужели в сентябре-октябре?.. В таком случае, связь прервется не так уж и надолго. Но все равно это последняя его поездка в Разлив: Владимиру Ильичу небезопасно оставаться далее в шалаше пастуха. Контрразведчики Керенского начали обшаривать окрестности Петрограда. На "зеленый кабинет" могут набрести и местные дачники. Центральный Комитет принял решение переправить Ленина в Финляндию. Об этом и должен сообщить Серго Владимиру Ильичу. Глава четвертая 6 августа 1 Вчера вечером, точно за минуту до назначенного времени, Путко остановился у солидного дома на Владимирском проспекте. По ковровой дорожке взбежал в бельэтаж. Глянул на латунную табличку - и глазам своим не поверил. Посмотрел на адрес, каллиграфически выведенный горским князем на конверте. Все точно. На табличке, вправленной в лоснящуюся кожу двери, значилось: "Павел Николаевич Милюков, профессор". Может быть, однофамилец того Милюкова?.. Антон повернул узорное кольцо звонка. Представился горничной. Девушка сделала книксен. Он протянул письмо. Служанка оставила его в прихожей, но скоро вернулась и повела по мерцающему паркету мимо затворенных и открытых дверей. Двустворчатые двери в ярко освещенную залу были распахнуты. Антон увидел щедрый, в вазах и бутылках, стол, группки стоящих и сидящих дам и мужчин, а в центре - бледного, в рубахе с высоким жестким воротником мужчину. Черты его лица были крупными, подбородок тяжел. Мужчина декламировал: Догорало восстанье, Мы врагов одолеть не могли, - И меня на страданье, На мучительный стыд повели... Путко решил, что и он приглашен сюда. Но горничная, оглянувшись, качнула головкой в наколке и повела дальше по коридору. Осудили, убили Победители пленных бойцов, А меня обнажили Беспощадные руки врагов... Стихи и звучащий, угасающий позади заунывный голос поэта показались Антону знакомыми. Горничная подвела его к застекленной, светившейся неярким зеленоватым пятном двери. И он вступил в обширный кабинет, по трем стенам заставленный шкафами с книгами. Навстречу поднялся хозяин. - Очень приятно, - протянул мягкую руку. - Павел Николаевич Милюков. Он был невысок. Стекла пенсне увеличивали зрачки шафранного цвета. Возвышенный лоб, умеренно выгнутые брови, спокойная пропорциональность лица, суженного седой бородкой, знакомого по портретам в журналах и газетах: вождя кадетов и недавнего министра иностранных дел Временного правительства, собственной персоной!.. - Желаете коньяку, кофе, чаю? - осведомился Милюков. - Лучше чаю. - Подайте, Машенька, - бросил он и, легко, по-приятельски взяв гостя под локоть, увлек в угол кабинета, в кресла под торшер. - Судя по вашим наградам и повязке на голове, вы только что с фронта? Превосходно. Мне бы очень хотелось получить сведения из первых рук. Он был в стеганом шелковом шлафроке и располагался в кресле мягко, уютно, как большой ухоженный кот. - Простите, как вас величают по имени-отчеству?.. Владимирович?.. - он на мгновение наморщил лоб. - Владимир Евгеньевич - ваш отец? Я так и подумал. Достойная фамилия... Мы были в приятельских отношениях с вашим покойным отцом. Выдающийся ученый! И такая трагическая смерть... Антон нахмурился. Профессор уловил. Сделал паузу. Переменил тему: - Хотелось бы узнать, как там, на фронте? Главное: как там относятся к происходящему ныне в Питере? - По-разному, - собираясь с мыслями, скупо ответил Путко, все еще не понимая, чего ради подполковник из "Союза офицеров" направил его в этот дом. - Прежде всего отношение армии к большевизму и к Ленину, - настойчиво-мягко уточнил профессор. - Как относятся нижние чины и младшие офицеры? - Почему именно младшие? - Позиция старшего командного состава мне известна. Может быть, даже лучше, чем вам... Это каста, воспитанная в строгих представлениях о долге и чести. Даже неотвратимые февральские события почти все генералы и штаб-офицеры поняли с трудом. А вот среди молодых... Горничная уже вкатила столик с чаем и бисквитами. - А вот среди молодых... Многие были произведены в офицеры из университетов и институтов, а в учебных заведениях они не могли быть вне политики, - профессор понимающе улыбнулся. - С одной стороны, это хорошо - им по плечу разобраться в животрепещущих вопросах современности. Но с другой - многие студенты были подвержены сильному социал-демократическому влиянию. Так как обстоят дела сейчас, после июльских событий? Развеялись иллюзии? - Нет, - твердо сказал Антон. - Мало кто верил и верит, что большевики - германские шпионы. Влияние идей Ленина все шире распространяется среди солдат и затрагивает офицерский корпус. Вы правы - прежде всего молодежь, младших офицеров. Милюков по-своему понял решительность ответа собеседника: - Вы молодец, Антон Владимирович, - вы трезво смотрите на вещи. Здесь, в столице, многие убаюкивают себя... Преждевременно. Опасность возрождения большевизма не ликвидирована. И конечное слово будет принадлежать армии. "Вот оно что... Хочет получить ориентировку из первых рук..." - А каково ваше отношение к Временному правительству? К министру-председателю? - продолжил хозяин кабинета. - Бессовестные болтуны. И самый большой болтун - Керенский. - Вынужден с вами согласиться, мой юный друг. Александр Федорович, к огорчению, как флюгер. Откуда ветер дует... - Он помолчал, допил чай, неторопливо, со вкусом раскурил трубку, предупредительно раскрыв перед гостем шкатулку с сигарами, сигаретами и папиросами. И как бы между прочим, без понуждения, спросил: - А как относится армия к фигуре главковерха Корнилова? - До бога высоко, до главковерха далеко... - позволил себе пошутить Антон. - По совести говоря, не знаю. - Не беда. Время все поставит на свои места. - Милюков мягко улыбнулся. - Когда пробьет час. Антону почудилась в этих словах перефразировка "дня икс", упомянутого горским князем. - Что вы хотите этим сказать, профессор? Павел Николаевич не спешил с ответом. Пососал трубку. Не отрывая мундштука от губ, выпустил ароматный дым. Из-за неплотно прикрытой двери донеслось: Дни безумия злого Сосчитал уж стремительный Рок, И восстанья иного Пламенеющий день недалек... Профессор отнял от губ трубку: - У супруги сегодня день салона... - голос его был снисходителен. Из залы донеслись аплодисменты. - А стихи действительно превосходны. Как предзна-менье. Ведь Федя написал их не сегодня - год назад... - Милюков вздохнул. - Год - а как все изменилось, и грядет уже новый, "пламенеющий день". - Он снова пососал мундштук. - Лютер говорил: ум человеческий подобен пьянице - поддержи его с одной стороны, он свалится на другую... Да, продолжает шататься из стороны в сторону род людской, обманываемый, но не теряющий веры в возможность достижения желанной цели. От времен Древней Индии, Египта, Ассиро-Вавилонии и Иудеи жрецы занимались гаданием, пытались раскрыть смысл прошедшего и предугадать таинственное будущее. Да и нынче - только объявится прорицатель, как все к нему валом валят. - О ком вы говорите? - Если позволите, и о себе. Хотя признаюсь вам, дорогой друг: не обладаю магическим даром. Не могу, подобно пифиям, подчинять сверхъестественные силы и вызывать знамения. - Он пыхнул благоуханным дымком. - Зато знаю, чего хочу и чего не хочу. Антон понял: если он рассчитывает что-то разузнать, должен набраться терпения. Разглагольствовать - в манере профессора. Этой манере соответствовал и его голос, обширный и бархатистый. - Так чего же вы хотите, Павел Николаевич? - Надеюсь, того же, чего и вы: укрепления могущества и славы России. - Готов подписаться под этими словами. Но что вы подразумеваете за ними? Милюков опять повел издалека: - И мы и большевики боролись против царизма. Различными методами. Но добивались и добились одной конечной цели: самодержавие рухнуло... А далее? Увеличилась или уменьшилась после Февраля сумма добра и зла в отечестве?.. Мы, партия народной свободы, мы, конституционные демократы, хотели и хотим объединить вес классы, все слои общества в едином спасительном гражданском порыве самоотвержения и подвига! - А чего вы не хотите, профессор? Павел Николаевич оставался верен себе: - Наша революция началась как общенародная. Но очень скоро она оказалась похожей на поезд, которому стрелочник неправильно перевел стрелку - направил в тупик. Этот тупик - классовая борьба. При классовой борьбе развиваются наихудшие качества населения: корысть, зависть, трусость, презрение к общенациональному... Между тем каждому должно быть ясно, что в России нет ни одного класса, который на своих плечах мог бы вынести всю тяжесть свершенного и на обломках деспотии создать новые формы общественной жизни. - А пролетариат? - Вот-вот! - обрадовался профессор, снова по-своему поняв Антона. - Вы мне подсказываете догмат большевиков. Теперь, слава богу, уже почти для всех становится очевидным то, что мы знали всегда: российский пролетариат не обладает государственным разумом. Да и откуда было набраться его? Единственный свет, который был доступен так называемому революционному пролетариату и его партии, - это сумеречный свет подполья. А вы знаете: свет, проникающий в узкую щель, создает оптический обман, искажает все пропорции... Мы, кадеты, вели борьбу легально, при нормальном освещении. И у нас нет аберрации зрения. И неужели мы, образованные и эрудированные люди, уступим право государственного мышления каким-то фабричным с их двумя-тремя классами церковноприходского?.. Абсурд! И еще один догмат большевиков и их лидера Ленина: революция - для пролетариата. Вот этого мы тоже не хотим. Наоборот, мы хотим, чтобы пролетариат служил для нашей революции. Он добродушно сквозь линзы пенсне посмотрел на офицера: - С вами очень приятно беседовать. Вы умный человек и понимаете самую суть. Жаль... - он показал трубкой на повязку. - Подлечитесь - и снова на фронт? - Царапина. Нет, я командирован в Москву. На какое-то совещание. - На Государственное совещание? - встрепенулся Павел Николаевич. И спова в его топе Антон уловил нечто общее с тоном князя. - Это совершенно меняет дело! Я тоже там буду... А вы не могли бы выехать в Москву несколько раньше? - Зачем? - Понимаю: фронтовику отказаться от соблазнов столицы... Но мы, общественные деятели, решили накануне Государственного совещания провести свое. В узком кругу. Для выработки неких важных намерений. Я, как один из организаторов, с удовольствием пригласил бы вас. Как представителя достойнейшей части молодых офицеров-фронтовиков. - Благодарю... Большая для меня честь... Однако... Антон понял: вот оно! Как в детской игре: "холодно, холодно..." и вдруг сразу - "горячо!". Но не следует выказывать явную радость. - Если все же надумаете, ждем вас восьмого августа поутру в особняке Рябушинского на Спиридоновке. Вы Москву знаете?.. Вот теперь ему было с чем спешить на Фурштадтскую. В голове звучала последняя фраза стихотворения Соллогуба: "И восстанья иного пламенеющий день недалек..." На Фурштадтской он Дзержинского не застал. В квартире ЦК был Василий. Путко подробно рассказал о всех встречах дня. - Ну что ж, по-моему, первая твоя разведка боем прошла оч-чень удачно. Нового для нас не чересчур много, не возносись, однако предложение Милюкова заблаговременно отправиться в Москву... Вот это стоит хорошенько обмозговать. Вчера Центральный Комитет обсуждал наше отношение к московскому совещанию. Сегодня вечером разговор будет продолжен... Зазвонил телефон. Василий снял трубку. Отдал какие-то распоряжения. Вернулся к прерванному разговору: - А как держался Милюков? Эдаким тургеневским барином?.. Я его хорошо знаю: Павел Николаевич читал нам в университете лекции по истории. Интересные были лекции. Эрудит! Продекламировал: Роскошь, бархат и портьеры, Много серебра, Снимки Ниццы и Ривьеры, Бронзовые бра... Русских классиков творенья, Теплый кабинет... Тут не может быть сомненья, - Ясно: вот кадет! - Точно! - рассмеялся Антон, вспомнив столик под торшером. - Это я еще в шестом году в каком-то сатирическом журнальчике вычитал, запомнилось, - отозвался Василий. И тут же с шутливого тона перешел на серьезный: - Да, кадеты трусливы именно потому, что привыкли к "теплым кабинетам", "бархату и портьерам", привыкли загребать жар чужими руками. Но тем они и опасны! Они стоят за спиной всех заговоров против революции. Это оч-чень хорошо, что ты приглянулся их атаману. Снова телефон оторвал Василия от разговора. Ио нить его не прервалась. - Сейчас, кажется, взялись за Корнилова, - продолжил он, повесив трубку. - "Народный герой!" Как каждый узколобый вояка, сам Корнилов стремится к одному - к высшей должности, к безграпичной власти, чтобы без всяких помех посылать солдат на смерть. Имел счастье видеть сего "героя". По его приказу на Юго-Западном было расстреляно сто сорок человек. - И я лично знаком с верховным, - вставил Антон. Рассказал, при каких неожиданных обстоятельствах и как произошла их встреча. - Так этот твой Петр Кастрюлин по шее генералу навернул? - расхохотался Василий. - Ну, попался бы он теперь главковерху на глэ.за! - Тогда, в шестнадцатом, мой Петр навернул еяу как австрийскому лазутчику, а теперь еще не так навернет как наемнику Временного! - сказал Путко. - Теперь мой Петр - твердокаменный большевик! - Да, предполагаю, что скоро придется повторить опыт, - задумчиво проговорил Василий. - Гляди-ка! И эту ночь прокуролесили! И вправду: за окнами снова розово дымился рассвет. - Ну вот что, друг-лазутчик, отправляйся-ка ты отдыхать. Даю тебе увольнительную на целые сутки. А завтра в восемь утра быть здесь - как штык! Я переговорю с товарищами, и мы все решим. Будь здоров! На Полюстровском, как и вчера, его покорно ждала Наденька. По деревенскому обычаю подала на завтрак борщ. Настоящий украинский, ароматом заполнивший всю горницу. - Язык проглотишь! - набросился Антон. - Да ты, Наденька, не только сестра милосердная, а еще и повариха, сватья баба Бабариха! - Какая еще Бабариха? - со вздохом отозвалась она. 2 Вслед за обращением совета "Союза казачьих войск" поступила в Зимний дворец резолюция Главного комитета "Союза офицеров армии и флота". В резолюции говорилось, что сей союз "в тяжелую годину бедствий все свои надежды на грядущий порядок в армии возлагает на любимого вождя генерала Корнилова". Послание офицеров заключала недвусмысленная фраза: "Мы не допускаем возможности вмешательства в его действия каких бы то ни было лиц или учреждений и готовы всемерно поддерживать его в законных требованиях". И тут же на стол министра-председателя лег бланк третьей телеграммы: "Конференция Союза Георгиевских Кавалеров единогласно постановила всецело присоединиться к резолюции Совета казачьих войск и твердо заявить Временному правительству, что если оно допустит восторжествовать клевете и Генерал Корнилов будет смещен, то Союз Георгиевских Кавалеров незамедлительно отдаст боевой клич всем кавалерам о выступлении совместно с казачеством". Керенский оторопело разглядывал бланки. Чем вызван столь мощный залп грозных предупреждений? Властью министра-председателя - своей властью! - он мог сместить главковерха, но пока не помышлял об этом. Единственная его забота - обуздать норов Корнилова и заставить генерала беспрекословно выполнять предначертания правительства в армии. У Керенского нет лучшего исполнителя задуманной и пестуемой акции. Откуда же такой ажиотаж?.. Он пригласил во дворец Савинкова: - Борис Викторович, что сие может значить? - Я уже получил копии, - отозвался управляющий военным министерством. - Возмущен до глубины души. Связался по прямому проводу с комиссарверхом. Фило-ненко тоже не в курсе дела. - Но подобного рода идеи и готовые фразы не летают сами по себе в воздухе! - раздраженно возразил Керенский. - Тут чувствуется одна рука. II весьма многоопытная. - Совершенно согласен, - поднял на премьера глаза Савинков. - Я уже говорил вам, что при Ставке отираются некие темные личности. Я отдал распоряжение начальнику контрразведки установить, кто они и с кем связаны. В зависимости от результатов расследования мною будут приняты окончательные меры. Звуки "...кончат..." щелкнули, как сухой удар курка. - Одобряю, - коротко кивнул Керенский. - А каковы ваши соображения, Борис Викторович, в связи с по-выми требованиями главковерха? Он показал шифротелеграмму из Ставки. - Ознакомлен в копии и с ними. Полагаю, что войска округа подчинить Корнилову следует: они действительно могут понадобиться ему для выполнения стратегических задач на фронте. - А не будет ли это означать, что правительство, оставшись без войск, окажется безоружным перед... - Я не закончил свою мысль, - перебил министра-председателя Савинков. - Войска округа Корнилову подчинить, выделив, однако, из округа собственно столичный гарнизон, который надлежит усилить преданными нам частями за счет вывода из Питера проболыпевистски настроенных полков и заменив их "штурмовыми батальонами" и "батальонами смерти". - Прекрасная мысль! - живо воскликнул Керенский. - Я рад, что паши взгляды совпадают! С вами приятно работать, Борис Викторович! Значит, так и ответьте главковерху. Полумера его ублажит. А что до этих союзов, - он небрежно оттолкнул телеграммы, - то я заявлю на пресс-конференции представителям печати, что никаких изменений в верховном командовании не предвидится. Он подошел к карте России, занимающей всю стену бывшего царского кабинета. Огромное, испещренное извилистыми шнурками рек и дорог полотно, на котором Петроград был размером не более серебряного николаевского рубля. "Всея земли Русской..." Обернулся: - Борис Викторович, а как идет подготовка нового варианта докладной записки Корнилова правительству? - Филоненко заканчивает работу над нею в Ставке. Затем записку просмотрю я. - Превосходно! Пусть в нее будут включены жесткие требования. Нам желательно, чтобы они исходили от главковерха, а мы бы лишь утвердили их. - Сегодня же передам в Ставку. - У вас есть какие-нибудь срочные дела ко мне? - Да. Штаб морского министерства испрашивает разрешения на упразднение крепости Кронштадт. Мотивировка: крепость в настоящее время утратила свое стратегическое значение. Сухопутный гарнизон будет выведен на материк. Балтийский флотский экипаж расформирован. Министр-председатель повел глаза вверх по карте. Нашел остров Котлин. На синеве Финского залива он был как наконечник стрелы, летящей в мишень - кружок Петрограда. - Кронштадт действительно утратил стратегическое значение? - Наоборот. Приобрел еще большее. Александр Федорович удивленно воззрился на Савинкова. - Не для нас, а для большевиков, - закончил фразу управляющий. - Вот оно что... Дайте от моего имени указание морскому штабу подготовить план этой операции в деталях. Двух недель им достанет? - Вполне. - Савинков посмотрел на часы: - Через пятнадцать минут я принимаю французскую военную миссию. - Не смею задерживать. Оставшись один, Керенский прошелся по кабинету. Разговор с Борисом Викторовичем успокоил его: вдвоем они сумеют усмирить зарывающегося генерала, а через него и все эти казачьи советы, офицерские союзы и георгиевские комитеты. С ВЦИК он уже управился. Два дня назад выставил наконец из Таврического к благородным девицам, в Смольный институт. Терпеть не может эту говорильню! Этих Чхеидзе, Церетели! Понимает теперь, почему так ненавидел Думу император. Хотя как и Дума перед Николаем, так и ВЦИК после июльских дней пляшет перед ним на задних лапках, как дрессированный пес в цирке. Выпроваживая Совдеп из Таврического, он сказал: "Сожалею, что не смогу теперь так часто бывать среди демократии, как хотел бы. - И добавил: - Вынужденная необходимость, знаменующая, что скоро в этих стенах соберется Учредительное собрание". И все же тревога не покидала его. Как облака в душный день. То просвет, то темень. Дождь не излился, погрохатывает за горизонтом. Но тучи густеют... Нет, они наползают не со стороны Ставки. С Корниловым он как-нибудь договорится. Где убавит, где прибавит... Мало ему генерала от инфантерии - может и маршалом сделать, хоть генералиссимусом, как Суворова. Пусть тешится. Казаки, георгиевцы - грибной дождичек. Совдеп - божья роса. Грозой, бурей от большевиков тянет. Вот от кого!.. Уже грохотало. И в апреле, и в июне, и в июле. С ними - вот с кем он ни о чем не может договориться! Ни о войне. Ни о мире. Ни об устройстве Российского государства. Все, что исходит от него, неприемлемо для них. Все, что исходит от Ленина, ненавистно ему. Слава богу, июльские события дали возможность загнать большевиков в подполье. Но этого мало. Их нужно разгромить. Уничтожить как общественную силу. Правы и в морском штабе, и Савинков - пора! Этот Кронштадт! Imperium in imperio [Государство в государстве (лат.)]. Еще в мае моряки и рабочие Котлина объявили, что подчиняются на своем острове только Совдепу, а в Совдеп выбрали почти поголовно сторонников Ленина. Изгнали из Кронштадта даже комиссара Временного правительства. Это они, они четвертого июля высадили в Питере десятитысячный вооруженный десант! Это перед ними с балкона дворца Кшесинской выступал Ленин!.. Еле удалось управиться с моряками и загнать их обратно на остров. Тогдашний главковерх Брусилов написал Керенскому, что нужно воспользоваться моментом и покончить "с гнездом большевизма - Кронштадтом". Предложил разоружить гарнизон, а если моряки воспротивятся, открыть по Котлину огонь из главных калибров фортов Ино и Красной Горки. Министр не решился: оба эти форта тоже ненадежны. Ограничился лишь тем, что назвал кронштадтцев "предателями русской революции" и потребовал от команд "Петропавловска", "Республики" и "Славы" арестовать и выдать зачинщиков. Теперь он покончит с этим гнездом! Не мытьем, так катаньем. "По стратегическим соображениям". Но Кронштадт - лишь одна грозовая туча. Большевики - они всюду. В тылу. В действующей армии. В самом Питере. В Москве. Начальник контрразведки подытожил сводки по фронтам и губерниям: в их партии уже почти четверть миллиона. Л в апреле было лишь восемьдесят тысяч. В три раза больше, несмотря на июльские дни!.. Непонятно. И смогли под самым носом у правительства провести свой съезд... Так и не узнали агенты осведомительной службы, где же они собирались. "Где-то на Выборгской... Где-то за Нарвской..." Где-то!... Не удалось воспользоваться законом, который Керенский издал именно для того, чтобы прикрыть их предприятие. Да, прошляпили. Ни к черту не годятся нынешние органы розыска. Разогнали департамент полиции, сожгли картотеки особого отдела, опубликовали списки секретных сотрудников... Поторопились! При царе система политического розыска была организована превосходно. Теперь, на развалинах, придется создавать ее заново. Нет, не обойтись и без департамента полиции, и без корпуса жандармов, пусть называться они будут и иначе. И без секретных сотрудников-осведомителей... Восстановили же в армии органы контрразведки. Разворачиваются. Кому же доверить общероссийскую службу?.. Пожалуй, лучшего министра внутренних дел, чем Савинков, не найти... Парадокс: бывшего государственного преступника, убийцу министров - в министры!.. А ведь согласится милейший Борис Викторович. Уцепится за портфель. Сам Александр Федорович, помнится, громил власти предержащие с думской трибуны... Да, искус дьявола... Эх, будь у него сейчас под руками департамент и корпус, Ленину не удалось бы скрыться... Вот кого нужно обезвредить, чтобы разом растаяли на небосводе грозовые тучи!.. Керенский понял это давно. Раньше многих других. Еще в самом начале марта вместе с Родзянкой и Милюковым он сделал все, чтобы не допустить возвращения вождя большевиков из эмиграции. Профессор - тогда он был министром иностранных дел - подтвердил для союзников действительность "контрольных списков", которые были составлены царским департаментом полиции и военной контрразведкой совместно с английскими и французскими генеральными штабами и службами и включали всех видных русских политэмигрантов-интернационалистов. Первым в тех списках значился Ульянов-Ленин. Стоило бы ему по выезде из Швейцарии ступить на землю Великобритании, Франции или любой другой державы Антанты, как его тотчас бы арестовали и интернировали. Ленин проехал в Россию через Германию. Тогда Керенский разработал план его ареста уже в Питере. Посвятил в этот план тогдашнего министра-председателя князя Львова и сменившего Милюкова на посту министра иностранных дел молодого Терещенко. Однако в ту пору еще был в силе Совдеп, и министры не решились осуществить замысел - на памяти был провал с приказом Корнилова о расстреле демонстрации на Дворцовой площади. Но подоспели июльские события. Теперь Александру Федоровичу пришло на ум: если бы та демонстрация не возникла стихийно, ее следовало бы подстроить! Да, да! Ведь именно благодаря июльским дням он, в конечном счете, и стал министром-председателем!.. Но в тот момент... Известие о демонстрации застало его на Юго-Западном фронте. Керенский представил эти полумиллионные толпы, захлестнувшие улицы Питера. Как их рассеять? Бросить против демонстрантов войска? А не повторится ли Февраль, только в ином варианте? Нет, прежде войск нужно бросить в толпу слова, которые внесли бы смятение в умы. Какие?.. В момент накала боев на фронте, в часы позорного отступления самое действенное, раздирающее душу - слухи о шпионах, о предателях, подкупленных германцами. Увязнут, как мухи в липкой бумаге. Великая ложь? Российский вариант "дрейфусиа-ды"? Некое "дело Бейлиса"?.. Чепуха! В политике важны не средства, а результаты: per fas ас nefas [Всеми правдами и неправдами (лат.)]. Идея использовать "великую ложь" возникла в мозгу Керенского давно. Может быть, в тот день, когда Ленин отважился проехать через Германию. Она была положена в основу первого, оговоренного Львовым и Терещенко, но до поры неосуществленного плана. Еще тогда, в мае, некий Ермоленко, военный шпион, дал "собственноручные показания". Эти "показания" хранились в сейфе у Терещенко. Четвертого июля Керенский по прямому проводу связался со своим доверенным лицом в военном министерстве и распорядился: "От моего имени настаивайте на немедленном использовании материала Терещенко". Это послужило сигналом. Но нужно было устроить так, чтобы публикация "показаний" исходила не от правительства, а как бы со стороны, выглядела "утечкой информации". Кого найти в исполнители? Выбор пал на Алексинского. Бывший большевик, бывший депутат - член рабочей курии славной второй Думы. Правда, было какое-то темное дельце в эмиграции, в Париже, когда французские литераторы исключили его из своего союза за бесчестность и клевету. Но кто в толпе знает об этом?.. Алексинский с готовностью согласился: он давно чувствовал себя обойденным историей. И тут такое горячее дельце. Керенский хорошо знал породу таких людей. И понеслось!.. А большевистская "Правда"-то уже прихлопнута! Ленинцы попытались наладить выпуск "Листка "Правды": "Гнусные клеветы черносотенных газет и Алексинского", "Новое дело Дрейфуса?"... Ухватились за одну промашку: "показания" Ермоленко были датированы шестнадцатым мая: "Сразу видна клевета "Живого Слова" уже вот из чего: "Живое Слово" пишет, что 16-го мая письмо (за Э 3719) Керенскому об обвинении Ленина было послано из штаба. Ясно, что Керенский обязан был бы тотчас арестовать Ленина и назначить правительственное следствие, если бы он верил хоть минуту в серьезность обвинений или подозрений". Да, промашка! Вот как тщательно надо обсасывать каждую мелочь... Но что мог сделать какой-то "Листок "Правды" в ответ на артиллерийский залп крупнокалиберных "Биржевых ведомостей" или милюковской "Речи"?.. Союзники оценили: "Ваш ход, господин Керенский, спас положение правительства". А "Речь" уже через день торжествующе заключила: "В эту минуту произошел исключительный по резкости перелом настроения и большевизм умер, так сказать, внезапной смертью". Поторопился Павел Николаевич, теперь сам ногти грызет... Да,, вот тогда бы надо было воспользоваться моментом, чтобы умертвить большевизм не только фигурально... Он, министр-председатель, отдал приказ об аресте Ленина. Сейчас ему припомнилась фраза, которую любит повторять Савинков: "Только мертвые не возвращаются". У Бориса Викторовича своеобразные афоризмы... Зябко от них становится... Хорошо, что все мысли управляющего - против большевиков. Но служба розыска делает промашку за промашкой. Вот и тогда: провели облавы, устроили засады, сделали обыски - Ленин как сквозь землю провалился. Нет, нет прежней хватки!.. Временное правительство распорядилось закрыть границы. Шерстили каждый поезд. Безрезультатно. Тогда министр-председатель решил поднажать с другой стороны - так сказать, с моральной. Вынудить Ленина явиться на суд добровольно. Мол, если боится предстать пред Фемидой - значит, виновен. И на сей раз суфлировал из-за ширмы, через такие организации, как ЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов, Исполком Совета крестьянских депутатов. На объединенном собрании эти "представители всего трудового и воюющего народа" приняли резолюцию, в которой признали "совершенно недопустимым" уклонение Ленина от суда. Не подействовало. Пришлось довольствоваться арестами его сотоварищей, не успевших скрыться. Но все равно победа над большевиками очевидна. Князь Львов, уступая кресло премьера Керенскому, в прощальной беседе с журналистами сказал: "Наш "глубокий прорыв" на фронте Ленина имеет, по моему убеждению, несравненно большее значение для России, чем прорыв немцев на нашем Юго-Западном фронте". И все же... Хотя большевики снова загнаны в подполье, дух большевизма, к огорчению, жив... Он - как испарения земли, накапливающиеся в небе в тяжелых тучах, ждущих лишь электрического разряда, чтобы обрушиться грозовым ливнем. Август - время летних гроз. А как говорится: на небе стукнет - на земле слышно. Пронеси господи... Керенский подошел к карте. Симбирск... Игра судьбы. В этом городе родились и он, и его непримиримый противник. Отец Ульянова-Ленина был директором народных училищ, отец Александра Федоровича - учитель и директор гимназии - находился у него в подчинении. А сам юный Владимир Ульянов учился в гимназии отца Александра Федоровича... Там, в Симбирске, Керенскому не довелось встретиться со своим нынешним врагом: их разделяла разница в одиннадцать лет, и когда Александр надел гимназическую фуражку, Ульянов-младший уже уехал из города... Симбирск... Фатум... - Разрешите, господин министр-председатель? - прервал поток его мыслей полковник Барановский. - Только что позвонили из "Крестов": содержащиеся в тюрьме большевики объявили голодовку. - Прикажите подать автомобиль. Сам поеду, разберусь на месте. Александр Федорович, по старой памяти министра юстиции и генерал-прокурора, любил посещать тюрьмы. И особенно "Кресты", где в далекой юности, в пятом году, ему довелось провести в камере-одиночке неполных четыре месяца. Глава пятая 7 августа 1 Весь минувший день Антон бессовестно проспал. Словно бы выжал из себя усталость, накопившуюся за месяцы на позициях и двое почти бессонных столичных суток. Наденька хлопотала по дому, то позвякивая ведрами, то напевая. Сашка то появлялся, топоча сапожищами, то исчезал. Но это было обрывками сновидений и совсем не мешало блаженствовать на пуховой перине. Проснувшись, Антон, к стыду своему, вспомнил, что за все эти дни в Питере ни разу не подумал о матери. Неужели действительно стали совсем чужими?.. Но потянуло, засосало под ложечкой... Да, казалось бы, с того давнего дня, когда, вольно или невольно предав память об отце, вернулась она под сень своего рода, Антон почувствовал к ней отчуждение. Столько лет кануло... Да и в нынешнем феврале, когда судьба случайно свела их и мать стала навещать его в лазарете, будто просто знакомая приходила. "Баронесса". Никчемные разговоры. Полнейшая невозможность открыться в главном. Посторонняя... Умом он так это и воспринимал. А внутри, в сердце, жило, трепетало, больно ворочалось: мама. Может быть, опьянил ее запах - давний, с детства, с примочек на ушибах, вечерних ласк и утренних поцелуев?.. Какая она? Наложили ли на нее печать годы, или все так же красива и моложава?.. Он без труда нашел баронский дом в Щербаковой переулке, в нескольких шагах от набережной Мойки. За кованой узорной оградой лежал тихий, с заросшими тропинками палисадник. Лишь узко протоптанная стежка вела от ворот до парадного подъезда. Позвонил от калитки. Позвонил снова. Где-то скрипнуло. Появилась согбенная фигура. Привратник. Тот же, что вышел к нему в одиннадцатом году. Сдал старик... Бо-роденку будто моль выела. Слуга пригляделся: - Чего-с изволите, ваше благородие? - Передайте, пожалуйста, Ирине Николаевне... Старик выставил вперед, как за подаянием, руки и развел в стороны: - Их сиятельства господин барон, госпожа баронесса и отрок пребывают за границами, в Парижах-с... "Вот так-то..." Защемило, будто оборвалась струна в самом начале тронувшей душу мелодии... Сейчас, в восемь утра, минута в минуту, он переступил порог квартиры в доме на Фурштадтской. К его радости, все были в сборе: и Василий, и Феликс Эдмундович, другие товарищи. Только непродыхаемо слоился табачный дым и в углах комнаты будто не развеялась еще бессонная ночь. Ему стало стыдно своего молодцевато-бодрого вида. Среди находившихся здесь он узнал Свердлова - с Яковом Михайловичем познакомился в первый день, когда приходил сюда, - и Елену Дмитриевну Стасову. С нею он познакомился еще в одиннадцатом, летом, в Тифлисе - это на ее квартире проходили заключительные заседания Российской организационной комиссии по подготовке будущей общепартийной конференции. Тогда еще никому не ведомо было, что состоится она в Праге... Сейчас Елена Дмитриевна дружески и коротко кивнула, будто они в последний раз виделись вчера, а не шесть лет назад, и снова включилась в какой-то спор. - Не будем мешать, - Дзержинский направился из комнаты, жестом пригласив за собой Антона и Василия. В соседней комнате, почти без мебели - стол и несколько стульев, - показал им на стулья, а сам начал расхаживать от стены к стене: - Рассказывайте подробно, не опуская ни слова. Хотя от Василия я в целом в курсе дела. И Путко начал рассказывать о вчерашнем, все время поворачивая к Феликсу Эдмундовичу голову. - Так-так... Повторите: как именно сказал подполковник?.. Уточните, почему именно вам предложил Милюков... Так-так!.. Заключил: - С заданием вы справились превосходно. На большее и нельзя было рассчитывать. В каждом донесении важны достоверность и своевременность. Как раз вчера вечером ЦК принял развернутую резолюцию о Московском совещании. Пересказал ее суть: готовящееся совещание, прикрываемое и поддерживаемое эсерами и меньшевиками, на деле должно явиться, по замыслу его устроителей, заговором против революции и народа. Поэтому всем большевистским комитетам предписано разоблачать как само совещание, так и контрреволюционную политику поддержавших его созыв мелкобуржуазных партий; организовать массовые протесты рабочих, солдат и крестьян против этого совещания. - Однако мы решили в состав совещания войти. Большевистская фракция выработает свою декларацию, огласит ее до начала работы совещания - сразу после выборов президиума - и демонстративно покинет зал. Таким образом, наша позиция принципиальна, четка и ясна: вступать в переговоры с врагами революции мы не будем, но разоблачить перед всей страной истинный характер этого сборища должны. Дзержинский остановился у стула Антона: - Обязательно воспользуйтесь приглашением Милюкова: у нас не было никаких шансов узнать из первых рук, что затевают кадеты и прочие на предварительном совещании "общественных деятелей". Хотя мы предполагаем, что именно они затевают. Спросил: - Вы читали статью Владимира Ильича "Из какого классового источника приходят и "придут" Кавеньяки?"? - Нет, - ответил Антон. - А где она напечатана? - В "Правде". Еще во второй половине июня. - У нас в армии тогда как раз наступление начиналось... Да и сами знаете, Юзеф, - он поправился, - товарищ Феликс, на фронте начальство "Правды" боится больше, чем германцев, - с перебоями она добиралась. - Прочесть эту статью должны обязательно: лучшая ориентировка в нынешней ситуации. Дзержинский снова начал вышагивать по комнате: - В Москву выезжайте немедленно. В особняке Ря-бушинского и в любом другом месте, где будут собираться "общественные деятели", постарайтесь присутствовать. Роль ваша та же: офицер-фронтовик. Никаких эмоций, ни слова о партийной принадлежности. - А как же быть ему в связи с резолюцией ЦК уже на самом Государственном совещании? - спросил Василий. - Покидать или не покидать его? - Ни в коем случае. Резолюция о демонстративном уходе относится к нашей фракции, которая будет включена в состав общей делегации от ВЦИК. А вы, Владимиров, представитель армейской делегации. Будете сидеть и все мотать на ус. Феликс Эдмундович, заложив руки за спину, несколько раз пересек от стены до стены комнату. Истощенный, спина ссутулена. - Однако постарайтесь сразу же, с соблюдением строгой конспирации, встретиться с товарищами из Московского комитета. Адрес: гостиница "Дрезден". Василий показал на часы: - Через двадцать минут заседание "военки", Феликс Эдмундович. - Идите подготовьте, я сейчас. - Снова остановился перед Антоном. - Все эти месяцы, вплоть до съезда, я работал в Москве, Москва и делегировала меня. Хорошо узнал товарищей. Свяжитесь с Землячкой. Или со Сквор-цовым-Степановым. Или с Ольминским. Или с Пятницким. - Пятницкий? Так это же наш бывший транспортер! Помните, он и привез меня к вам в Краков в одиннадцатом! - Да, это он. Сейчас Пятницкий - один из секретарей Московского комитета. На месте товарищи помогут вам лучше сориентироваться. А вы, в свой черед, держите в курсе событий их. И снова, будто не в силах остановиться, зашагал по рассохшемуся паркету. Они были вдвоем, и Антон решился спросить: - Юзеф, а как с семьей: с Зосей, с сыном? Еще тогда, в одиннадцатом, он узнал о трагедии товарища. - С семьей?.. - будто запнулся, замер Феликс Эдмундович. - После побега из ссылки Зося пробралась в Швейцарию. Сейчас там и сын... Зося хотела вернуться сюда вместе с Владимиром Ильичей. Но в канун отъезда очень тяжело заболел Ясик... Так и остались они за тремя кордонами. Теперь можно рассчитывать на встречу только после нашей победы в вооруженном восстании или даже после войны. - И прорвалось: - Я так и не видел еще сына с самого его рождения!.. "И Ольга тоже за тремя кордонами..." - вдруг с острой болью подумал Антон. Скорей бы восстание и мир!.. - А месяц назад в Дзержинове бандиты убили моего старшего брата. Антон опустил голову. Что тут скажешь?.. Зачем растревожил?.. - По возвращении в Питер доложите обо всем Центральному Комитету, - вернул его к теме разговора сухой, снова напружиненный голос Феликса Эдмундовича. 2 Начальник штаба верховного главнокомандующего генерал Лукомский, получив распоряжение Корнилова подготовить переброску группы войск с Юго-Западного фронта в северном направлении, вместе с офицерами-операторами приступил к детальной разработке приказа. Однако, сделав предварительные наметки, встал в тупик: какова цель передислокации? После обычного ежедневного доклада главковерху о положении на театре войны, Лукомский сказал: - Прошу, ваше высокопревосходительство, уточнить цель предложенной вами перегруппировки. - Обозначилась возможность наступления немцев против Риги, - скупо ответил Корнилов. - Позволю себе отметить, что указанный вами район сосредоточения кавалерии весьма неудобен для поддержки Северного фронта-. В этом районе сконцентрирован узел железных дорог, ведущих в Петроград и в Москву, а в сторону Севфронта мы имеем лишь единственный одноколейный путь. Затруднено продвижение и в конном строю из-за дальности расстояния и рельефа местности. На мой взгляд, господин генерал, предпочтительнее маршрут на Вилыю - Двннск - Ригу, проходящий непосредственно вдоль линии Севфронта по рокадным дорогам, - начальник штаба провел указкой по карте. - Я остаюсь при прежнем решении, - угрюмо ответил главковерх. - Выполняйте. Лукомсшш обиженно вскинул голову. Сомкнул губы. Корнилов настороженно наблюдал за ним. Он не хотел настраивать начальника штаба против себя. Но еще не наступил час даже ему раскрыть карты. - У меня есть особая цель, - проговорил он. - Разъясню в ближайшие дпи. Дополнительно распорядитесь Пятую Кавказскую дивизию расположить в районе Бело-острова. Выполняйте. Вернувшись к себе, Лукомский начал колдовать над картами. Кавказская туземная дивизия, о которой шла речь ранее, была усиленного состава. В нее входили Дагестанский, Ингушский, Кабардинский, Татарский, Черкесский и Чеченский кавалерийские полки, а также Осетинская пешая бригада и Донской казачий артиллерийский дивизион. Дивизия была сформирована из добровольцев-горцев; русских офицеров и солдат в ней почти не было - только артиллеристы и связисты. Командовал ею генерал-лейтенант князь Багратион, недавний любимец царя. Дивизия даже и официально именовалась в служебной переписке "дикой". Итак, с Березины перевезти ее в Ново-Сокольники... Начальник штаба измерил расстояние циркулем. От нового места дислокации до Петрограда - четыреста тридцать верст, до Москвы - немногим больше. Пятая Кавказская дивизия, которую Корнилов назвал сегодня, входила в Первый конный корпус, дислоцировавшийся в Финляндии. Снять ее с фронта? Зачем?.. Лукомский снова расставил ножки циркуля. От Бело-острова до столицы - менее тридцати верст. М-да... Что же задумал Корнилов?.. Какими бы ни были его планы, приказ главковерха надлежит выполнять. Вызвав адъютанта, начальник штаба продиктовал ему тексты телеграмм главкоюзу Деникину и главкосеву Клембовскому: - Зашифровать и немедленно отправить. 3 И Наденька, и ее брат были дома. Сашка, на лице написано, злой как черт. - Что у тебя стряслось, Александр? - Хозяева надумали всех рабочих вообще подчистую, на улицу! Керя их поддерживает: или, мол, вывозить "Айваз" куда-нибудь из Питера, или локаут... Наш красный "Айваз" у них как кость в глотке. Ну да ничего! Держимся! Он тряхнул кудрями. Разом повеселел. - А я, друзья, уезжаю. - Антон раскрыл ранец, начал укладывать вещи. - Уезжаете?.. - жалобно, эхом, отозвалась девушка. - На фронт возвращаетесь? - Нет. Пока что в Москву. - А на обратном пути?.. - она оборвала. Но в голосе ее было столько мольбы, что у Антона перехватило дыхание. - Постараюсь обязательно заскочить, сестренка. - Ничо, наш Выборгский продержится! - Сашка был весь в своих заботах. - Наш Выборгский - крепость! Знаешь, кто членом нашей районной организации болыпеви- ков? Ленин! При мне - не вру! - в мае у нас в райкоме на Сампсониевском партийный взнос платил. Разглядел его. Ближе стоял, чем вот к тебе. А кто у нас и Выборгской районной думе? Жена его, вот кто! - Не может быть! - Вот те... Голову об заклад! Надежда Константиновна Крупская-Ленина. Заведует культурно-просветительным отделом. - Чем же она там, в думе, занимается? - Школы устраивает, разные прочие просветляющие мозги обчества, молодежь в социалистический союз собирает. В общем: культура и просвещение - так и называется. - Постой-постой... Эта мысль возникла у Антона еще раньше. В лазарете и в первые, зимой, дни в этой хатке он улавливал яркое, самобытное в характере Наденьки. Ее чудный голос, ее обостренная впечатлительность, чистота, доброта и в то же время ее необразованность, растрепанные представления о