и, лишены подобной радости, и в этом то общее, что объединяло Антона с рубакой есаулом, сопевшим на своей кровати у окна. Наденька сочувствовала Константину. Казак злился, грубо обрывал его излияния: - Ты, едрена фома, покормишь вшей - узнаешь тогда, какая она, "ревностно-усердная". Прапорщик не сдавался: - "В монаршьем внимании к отлично-усердной службе вашей и ревностному участию в занятиях Государственного совета и Государственной думы, а также в воздаяние полезных трудов ваших повелеваем вам возложить на себя и носить по установлению... Пребываем императорскою милостию нашею к вам неизменно благосклонны..." - он вздохнул. - Родзянке - орден Белого Орла. Вот это да!.. - Какому еще Родзянке? - в голосе Шалого послышалась угроза. - Борову в манишке? Да я б ему не орден, а нагайкой по жирной заднице наградил! - Как можно! О председателе Думы! - Председатель! Пшь-мышь!.. У меня свояк в военно-промышленном комитете, он все знает. Этот хряк на своих заводах за каждое ружейное ложе получает с казны надбавку по целковому. Посчитай-ка, сколько рубликов набежит, если ружья на все войско? Мильены! Мы по болотам и снегам: "Марш-марш, шашки к бою!" - а он по рублику на ложе, по гривеннику на патрон, а уж пушки - те наверняка обходятся казне, как если б они из литого золота... Правду я говорю, артиллерия? - Не покупал, - отозвался Путко. - Знаю только, что не хватает отечественных. Англичане и французы присылают. Дерьмо. - Вот-вот! А нам винтовки выдали японские. Как до дела дошло, оказалось: наши патроны не подходят, а ихних нет. - Да что там, - втянулся Антон в извечный разговор фронтовиков, - ветоши, керосина, пушечного сала - и того не хватает. Но есаул неожиданно возразил: - Хрен с ними, на нет русскому человеку обижаться пе след, на Руси всегда так было. Главная наша беда - измена. Шпионов напустили - как клопов. Коли сам военный министр с германцами через свою жену стакнулся - красива, говорят, стерва!.. Куда ни плюнь, в немчуру попадешь: "штофы", "дорфы", "морфы". Моя б воля: когда началась война, в первый же день всех с немецкими и прочими нерусскими фамилиями перевешал бы на фонарях, а потом бы уже трубил поход. Но первым повесил бы этого сукина сына Гришку Распутина. Он заскрипел на пружинах, приподнимаясь, сделал какое-то резкое движение, от которого просвистело в воздухе: - Тянет!.. - Сел на койке. - Лучше не бередить душу. С шашкой бы в лаву - и кочан в кусты, мать их!.. Катя охпул: - Тимофей Терентьич, зачем так-то при Надежде Сергеевне?.. После врачебного обхода распорядок их дня нарушился. Сестш милосердия Елизавета Андреевна провозгласила: - Сюрприз вам, Костырев-Карачинскип, родители приехали! - Мама? И отец? По восклицанию прапорщика Путко не мог понять, доволен он или обескуражен. Видимо, в душе молодого офицера боролись чувства противоречивые. Только проводили с торжествами на фронт, а он уже в лазарете. Не в таком обличье хотел бравый отпрыск предстать пред родительскими очами. Палату заполнили чмоканья, воркующий, радостный, сквозь слезы голос женщины и покашливание мужчины. - Ну что вы, маменька, что вы! - деланным басом смущенно останавливал юноша. Антон представил, как мать набросилась с поцелуями на свое чадо, а он по-мужски сторонился ее объятий. - Мои сотоварищи, - веско представил по званиям и именам-отчествам и фамилиям Константин и добавил: - Оба тяжело ранены на фронте. Женщина сочувственно заохала. Судя по голосу, совсем еще молода. Добрая, наверное, располневшая на московских расстегаях и кулебяках. Небось глядит не наглядится на сынуленьку. А отец молчалив. Должно быть, сухарь в вицмундире, застегнутом на все пуговицы. Заскрипели крышки плетеных корзинок, зашуршал пергамент, по комнате разлился аромат домашних яств. - Вы, воины дорогие, не побрезгуйте нашими гостинцами, откушайте! Тут и курочка, и гусятинка, пироги, варенье, грибочки, икорочка... Кушайте на здоровье, поправляйтесь! - Возьмите, Тимофей Терентьич, - сказал -прапорщик. - Мама, передайте Антону Владимировичу. - Гм, гм, - произнес отец. - Больно тебе, Котенька? Очень болит? - Скоро уже выпишут, - с полным ртом ответил он. - Шрам на бедре, конечно, останется, да ведь как солдату без шрамов? - Ты когда написал, мы все читали-перечитывали, сколько слез пролили... Да ты живыми словами расскажи, родненький! - Что рассказывать? - смутился он. - Забылось уже. Как описывал, так и было. - Ох, господи! Как, поди, жутко в рукопашной-то, бедненький мой! - причитала мать. - Этот третий, ирод германский, со спины наскочил? А с теми двумя ты одним махом, да?.. Герой ты у меня, родненький, герой! Страшно-то как за тебя, о господи! Антону были приятны ее напевный московский говор, любовь к сыну. - А потом-то как было? Как выносили под пулями с битвы? - Когда ранило меня в бедро, кровь так и хлынула фонтаном. Не окажись рядом санитара, изошел бы. Бинта потратили ужасно много. Положили на носилки - ив полевой лазарет. - Тут уж он живописал подробно и соответственно действительному. - Не стыдись, родненький, скажи: кричал, плакал? - Что вы, маменька, как офицеру возможно! Я сознание потерял. В палату забежала Надя. - Познакомьтесь. Это наша... - он запнулся, не зная, как назвать, - наша заботливая попечительница. А это мои родители, Надежда Сергеевна! - Здрасте! - проговорила девушка, и тут же за нею хлопнула дверь. - Проста, - сухо сказала мать, уловив нечто в голосе сына. - Что вы, маменька! Она такая хорошенькая и пре-заботливая! - Простолюдинка. Совсем не нашего круга, Константин, - строго повторила она. - А о тебе все Варенька спрашивает. Написал бы ей. - Гм, гм, - поддакнул отец. - И нам пиши почаще. Выздоравливай побыстрей. А как выпустят отсюда, вместо санатории домой приезжай. Мы не можем гостить в столице: у отца служба, его только на сутки отпустили. Обещай, что нам будешь писать каждый день и Вареньке напишешь!.. Когда они удалились, Катя вздохнул - то ли с грустью, то ли с облегчением. - Вы младший из братьев-сестер? - спросил Антон. - Единственный. Отец поздно женился. Мама очень хотела еще. Почему-то дочку. Не получилось. Есаул хохотнул: - Батя, видать, из судейских? - По почтово-телеграфному ведомству. Чиновник восьмого класса. В наступающем году за выслугу святого "Станислава" будет удостоен, уже представлен. Антон почувствовал раздражение. - Вы с золотой медалью, конечно, гимназию окончили? - С серебряной, - повинился Константин. - По древнегреческому срезался. Поначалу хотел в университет, на юридический, но перерешил и из класса первым записался в военное училище. В Александровское, на Ходынском поле, знаете? Путко знал Москву плохо. Ходынское поле было связано для него только с трагическим событием в день коронования Николая II. - По первому разряду окончил, - не удержался, похвастался прапор. - Ускоренный выпуск. Под вечер Наденька прибежала в палату: - Новости, миленькие мои! Новости-то какие! Из города девчата пришли на ночную смену, такое сказывают - с ума сойти! - Что случилось, кралечка? Кайзера Вильгельма наши заполонили? - Какого там кайзера! Распутина убили, вот что!.. 2 Откуда выполз и, набирая силу, понесся по городу слух, установить было невозможно. Но уже через час барышни на телефонных станциях едва успевали включать вилки соединений, и в трубках едва ли не всех аппаратов звучало: "Вы уже слышали?.. Ах, неужели правда?.." Молва в этот пронзительно морозный декабрьский день катилась по Питеру подобно снежному кому, подминая под себя[ другие новости, даже вести с театра войны, и без-разборно впитывая все подряд: возможное и вероятное, невозможное и фантастическое. Действительно, попади в плен сам кайзер, это не произвело бы такого впечатления, как слух об убийстве Распутина. С чего началось? С того, что на Гороховую позвонила из Царского Села фрейлина императрицы Анна Вырубова, чтобы попросить Друга приехать во дворец, и услышала, что Григория Ефимовича нет дома и не было всю ночь. Ничего удивительного. Но охрана не ведала, когда и куда он отбыл. А тут - невнятные слухи о каком-то заговоре, о котором говорил накануне министр внутренних дел Протопопов. В предчувствии ужасного Александру Федоровну охватил мистический страх. "Найти! Разыскать!.." Столичная полиция, жандармское управление, охранное отделение, служба дворцовой агентуры - все были подняты на ноги и брошены на поиски. Банальная в своей простоте поговорка: "Шила в мешке не утаишь" - и на сей раз подтвердила народную мудрость. Крупинка по крупинке начало собираться: ночью во дворе особняка князя Юсупова на Мойке слышали выстрелы; страдающий бессонницей бывший актер - нахлебпик убежища императорского театрального общества у Петровского моста - видел на рассвете, как подъехал большой черный автомобиль и люди в черном вытащили из него нечто черное и сбросили с моста в прорубь. Свидетельству престарелого артиста поначалу не придали значения - ни городовой, чей пост был тут же у моста, ни сторожа и дворники пивного склада "Бавария", находящегося по соседству, ничего подобного не подтвердили. Но на свежем снегу в этом месте действительно были обнаружены четкие отпечатки автомобильных шин, к парапету вели глубоко вдавленные следы и цепочка кровавых пятеп; на перилах снег был совершенно сметен, и темное пятно проступало на бревенчатом подпоре моста. Осмотрели. Да, пятно крови. И на реке, у края проруби, что-то темнело. Спустились на лед. Оказалось - коричневый фетровый бот. Чины охранного отделения и прокурорского надзора помчались на Гороховую. Жена Распутина тут же опознала находку: эти боты Григорий Ефимович завсегда надевал на выходные шевровые сапожки. Бот. Кровавые пятна. Таинственный черный автомобиль. Единственные за всю минувшую ночь выстрелы на Мойке... Разрозненные улики начали сцепляться в версию. Между тем водолазы, обследовавшие речное дно в полынье, ничего не обнаружили. Установили лишь, что течение в этом месте очень сильное, и если даже сюда сбросили тело, то его могло унести под лед неизвестно куда. Усиливавшийся мороз, схватывающий полынью, заставил прервать подводные работы. Протопопов доложил царице. Александра Федоровна распорядилась спустить на розыски всех столичных водолазов, недостанет - вытребовать из Кронштадта. Не найдут - пусть взламывают лед по всей Малой, а понадобится - и по Большой Невке, по всей Неве и взморью. В одном из частных домов у Петровского моста открыл свою временную канцелярию товарищ прокурора столичной палаты. Местность в этом районе была оцеплена полицией. Чтобы не окоченеть, городовые жгли костры, раскачиваясь вокруг них в тяжелых тулупах. Было зачем выставлять оцепление: со всех концов Питера в санях, моторах, пешком тянулись к мосту любопытствующие. Спешили и к большому дому на Гороховой, по первому этажу которого сверкали над входом в магазин электрических приборов стеклянные рекламные груши. Но охрана никого не пускала ни на парадную лестницу, ни во двор - только жильцов. Репортеры столичных газет осаждали дворника. Старый татарин плохо понимал по-русски и к тому же ничего не знал о происшествии, случившемся в минувшую ночь. 3 Молодая якутка уже не могла кричать. Она была в полузабытьи. Временами ее снова начинали мучить схватки, и она хрипло стонала. Шли бог весть какие сутки, а она не могла родить... Серго добрался до наслега за полночь. Скоро уже должно заняться позднее утро. Надо принимать решение. Что же решить?.. Здесь нужен не фельдшер, даже не акушер, а врач-гинеколог. Такие трудные роды! Если не произойдет чуда, погибнут и младенец и мать... У Серго проступил на лбу липкий пот. Он был опытным фельдшером. Еще пятнадцать лет назад, в Тифлисе, окончив медицинское училище, работал в лечебнице в Гудаутах, на нефтепромыслах в Баку, набирался опыта в тюрьмах и ссылках - в Александровском централе, в Иркутской пересылке, на этапах, на поселениях... Восемь лет по острогам - не такой уж малый стаж. Богатейшая практика - столичный лазарет позавидует. Правда, каторжные одиночки не в счет - в крепостных стенах он мог пользовать разве что себя. Лечить приводилось больше мужчин, хотя выхаживал и детей и женщин. Но такого случая в его практике еще не было. В момент родов сказывается вся прошлая жизнь женщины, все ее болезни и тяготы, даже болезни и тяготы всего ее рода, ее племени. Голодание, рахит в детстве... Узкий таз. А ребенок, Серго определил, крупный. Так обычно: следующий ребенок - крупней предыдущего. А у нее уже нет сил, чтобы исторгнуть его из своего чрева. Помогла бы операция. Но она невозможна в таких условиях. Этот затерянный в тайге наслег даже нельзя назвать деревенькой: три юрты - жалкие строения, снаружи обмазанные навозом, с усеченной крышей. Вверху ее - отверстие для дыма. Посреди юрты очаг-камелек. Он и обогревает жилище, и освещает. Вдоль стен тянутся широкие лавки-ороны. У каждой свое предназначение: одна для хозяина, другая для хозяйки, третья для гостя, четвертая для детей. Он не ошибся: к стенам жались, блестя испуганными черными глазами, мал-мала. Умрет мать - погибнет ребятня. Мужчина не выходит их. И здесь, как в любом краю земли, хранительница очага - женщина... Эх, лучше бы и впрямь позвали не его, а шамана. Его дурацкое камланье, пляску под бубен, в кожаном балахоне, обвешанном латунными бляхами, эти заклинания, когда шаман зазывает добрых духов и отгоняет злых, Серго доводилось видеть. Но кое-кто из шаманов - знахари, умеющие и вправду оказывать помощь: костоправы и массажисты. Сейчас, наверное, должен помочь массаж. А он боялся подступиться к женщине, бившейся в родовых схватках, боялся добавить ей новых мучений и повредить младенцу. И все же - делать операцию?.. Духота. Вонь. За перегородкой из жердей, тут же, в юрте, - коровенка, еще какая-то живность. Сколько паразитов в этом рванье... Какому богу молиться, чтобы свершилось чудо?.. По дороге он загадал: если родится мальчик, по возвращении в Покровское он... Надо же было дураку... Он показал: вскипятите побольше воды, освободите широкий, для гостей предназначенный орон. Начал искать в юрте хоть какую-нибудь чистую тряпицу. Нашел несколько аршин нового цветистого ситца. Достал из саквояжа инструменты, поставил дезинфицировать их в кастрюльке на огонь камелька. Впуская клубы пара, входили женщины из соседних юрт. Рассаживались по нарам, жалостливо цокали языками, сосали длинные мундштуки трубок. Следили за каждым его движением. За стеной послышался приближающийся перестук копыт, скрип полозьев. Голоса. В юрту вошел рослый якут в дорогой, с бобровым отворотом шубе. - А-а, пельцер! Я тебе слысал, я тебя искал! Поехал! Тойон зовет! Серго молча показал на роженицу. - А-а, - махнул камчой Приезжий. - Тойон улуса оцень крепко болит! Русский болезнь болит! Среди местного населения было странное разделение: мол, есть якутские болезни, которые может излечить шаман, и русские - тут уж зови из больницы "пельцера" - фельдшера. Хотя народ здешний - и якуты, и русские, и тунгусы, и чукчи, и долганы - страдал от одних и тех же недугов, коих не счесть: туберкулез, трахома, сифилис, проказа, холера, волчанка, оспы, тифы... - Не могу ехать, умереть может. - Серго продолжал приготовления. - Пацему не могу? - Посланец тойона распахнул шубу, встал, широко расставив ноги. - Зивой будет, умрет будет - беда нет: баба! Он так и сказал русское "баба", презрительно сплюнул. Хозяин юрты забился в угол. На его лице и тоска, и рабская покорность. - Ух ты, вырисшвили, ослиный сын! - в ярости выругался Серго. - Убирайся вон! Он обязан лечить всех. Лечил и тойонов, но ненавидел их. Наверное, так же, как жандармов или еще больше - офицеров-тюремщиков. Тойоны - местные князьки. У каждого племени, в каждом улусе - свои. Они делились на больших и малых, но объединяло всех их одно, роднящее с тюремщиками, - в своих владениях они бесчинствовали более рьяно, чем представители русской администрации. Всякий бедняк у них под камчой, его могли и "иззапродать", и "иззакабалить". Да только ли якутов или тунгусов... До сих пор жила в этих местах память о том, как два малых тойона закололи ножами Петра Алексеева, рабочего парня, ткача, героя "процесса 50-ти", сосланного сюда еще в конце прошлого века. - Не хоцесь ехать к тойону?! - удивленно и угрожающе переспросил посыльный. - Тойон будет ходить к самому губернатору! К господин барон фон Тпзенгаузеи! Тойон запретит пельцеру приезжать в его улус! Серго выпростал руку, повертел под носом у служкп: - Знаешь, как это называется?.. Передай своему хозяину, что я, фельдшер этого улуса Григорий Орджоникидзе, сударский! Так и передай! "Сударский" в здешних краях бытовало как исковерканное от слова "государственный" и означало "государственный преступник". А следовательно - укоренившееся со времен декабристов, - уважительное определение такого человека, который слов на ветер не бросает. Посыльный князька запахнул шубу и выскочил из юрты. 4 Князь Юсупов ни жив ни мертв укрылся во дворце великого князя Дмитрия Павловича. Остальные участники ночного предприятия разъехались по своим домам или уже исчезли из города. Хотя пошли вторые сутки, но страх и жуткое ощущение пережитого не давали сна. "Что-то теперь будет?.." - обмирая, думал Юсупов. Князь давно решил: гадина должна быть раздавлена! Он поставил на карту все - даже честь, связав имя Распутина с именем своей трепетно любимой жены. Иначе бы не удалось замышленное: Ирина, племянница царя, первая красавица Петрограда, - единственная приманка, на которую клюнул Старец. Мерзость! Подлость!.. Но Юсупов не мог придумать ничего другого. Только пятеро были посвящены в замысел: он, Юсупов, великий князь Дмитрий Павлович, поручик Сухотин, Пуришкевич и доктор Лазовет. Неделю назад в строжайшей тайне они обсудили свой план. Самые решительные действия Юсупов взял на себя. Распутин последнее время стал настойчиво просить Юсупова познакомить с женой. Ирина провела осень в родовом имении в Крыму, вот-вот должна была вернуться в Питер. Юсупов пообещал Распутину, что, как только жена приедет, он пригласит Старца в свой дворец на Мойке. Перед тем князь специально перестроил подвал во дворце под гостиную. План был таков: Юсупов привозит мужика; наверху, у жены, оказываются госта; в ожидании их отъезда князь отводит Распутина в подвал, занимает беседой, предлагает выпить вина и отведать пирожных. Вино и пирожные будут отравлены. Затем труп Старца они вывезут на автомобиле Дмитрия Павловича из дворца и сбросят в заранее присмотренную прорубь на Малой Невке. Юсупов тайно привез Старца на Мойку. Скормил ему в подвале все отравленные пирожные. Цианистый калий должен был немедленно убить его. Но мужик оказался жив!.. Пришлось стрелять. И в доме и во дворе. На звонкие в морозной ночи выстрелы сбежались слуги. Объявился городовой. Счищали снег. Замывали пятна на коврах в подвале. Зачем-то опутывали неимоверно тяжелое тело веревками, но забыли привязать груз. Завертывали в шубу, засовывали в великокняжеский автомобиль... Уже светало, когда неслись через весь город к Петровскому мосту. Кончили едва ли не в тот момент, когда покатилась по городу молва. Тайное стало явным. Заговор слабонервных дилетантов. Мерзость... Как выпутываться из этой истории?.. Надо немедленно уезжать в Крым. У входа в вокзал было до необычности много городовых и жандармов. Навстречу Юсупову выступил из вестибюля полицмейстер: - Ваше сиятельство, волей государыни императрицы вам велено остаться в Петрограде. Под охраной. 5 Под военно-пошивочную мастерскую приспособили длинный коридор главного корпуса Бутырской тюрьмы. Вдоль всего коридора протянулись столы. На них кроили сукно и холсты, сметывали. В конце этого ряда были установлены швейные ножные машины Зингера. Получалось нечто вроде конвейера. Феликс сидел на высоком, грубо сколоченном табурете в конце шеренги за одной из машин. Блестящее жало иглы без устали клевало серое занозистое сукно: воротник, борт, хлястик... воротник, борт, хлястик... Знали бы там, в окопах, чьими руками сработаны эти шинели, эти гимнастерки... Может, если бы знали, прибавило бы солдатам ярости. Против тех, кто бросил их в бессмысленную бойню. Нет, смысл есть. Поймут, что больше такое существование невозможно... И оружие теперь в их руках. И воевать обучились. Чересчур жесток урок?.. История не сентиментальна. Как не случайность его аресты, его каторжные сроки, судьба, которую выбрал он сам, так же предопределен этот всемирный катаклизм. В ужасных муках рождается человек, чтобы, едва увидев мир, затрепетать от вожделения счастья... В смертных муках история родит то новое мирообразование, которое поможет миллионам утолить жажду... Стрекочет машина. Разматывается с катушки нить. Ему бы в такую вот гимнастерку, в такую шинель - и на фронт. С одним солдатом поговорить по душам, с другим, третьим. И покатилось бы, понеслось лавиной с горных круч... Он убежден: товарищи - там, работают... Смертельно опасная работа. Ну и что с того? Выполняют свой долг. Потому что жизнь избрала их борцами. Его дух поддерживает сознание, что хоть он и не там, но все равно вместе с ними. Придет час - он станет на место того, кто выбудет из строя. Как кто-то из товарищей потом заменит его. Он понимал: те, кто избрал такой путь, долго жить не могут. И не только потому, что ломают их нечеловеческие условия: здесь в тюрьме, или на фронте военный трибунал, или вспорет такое вот сукно пуля. Не только поэтому. Главное - они живут в полную трату чувств и сил, не умеют отдавать делу, любви или ненависти лишь часть души. Только всю! Он знал, и в этом не было ни грана самолюбования, а лишь трезвая оценка: в его душе горит та искра, которая дает счастье даже на костре. Силы духа у него хватило бы и на тысячу лет. Но организм - сердце, легкие, нервы - работает на износ. И два десятка лет назад, когда, юнцом, он впервые оказался за стеной Ковенской тюрьмы, и сейчас, умудрен-ньга жизненным опытом, он уверенно может сказать одно: он гораздо счастливее тех, кто на воле ведет бессмысленную жизнь. И если бы ему пришлось выбирать: тюрьма - иди жизнь на свободе, лишенная высокого смысла, он избрал бы тюрьму, иначе и существовать не стоит. Он и выбрал. Тюрьмы, этапы, кандальные тракты. Чтобы в короткие перерывы между "сроками" и арестами отдавать всего себя делу. Тогда, в юности, он легкомысленно считал, что тюрьма страшна лишь для слабых. Теперь он знает: страшна и для сильных - для тех, кому чуждо отчаяние. Она тяжка неотвратимостью болезней. Еще в первой ссылке он заразился трахомой, и по сей день застарелая болезнь дает вспышки. Застудил легкие, и теперь мучает его хронический плеврит. Разве один он?.. Все здесь больны. Шквалами налетают эпидемии: тифы, чахотка, лихорадки. Bee натужно кашляют. Лица зеленые, одутловатые. Еда - мороженая капуста, шлепок гороховой каши без масла. Многие арестанты и зимой выходят на прогулки в ботинках без подошв. "На передовой солдатам еще голодней и одеты хуже!" - отверг их претензии тюремный инспектор. Превосходно! Если на фронте того хуже. И все же не этим страшна тюрьма. Страшна иным. Еще до ареста Зоей и особенно после случившегося с нею он понял: среди партийцев действуют провокаторы. Ибо при каждом провале выяснялось, что охранке известно гораздо больше, чем могла дать наружная слежка. В дни процесса, на котором слушалось дело Зоей и арестованных вместе с ней товарищей, всплыли факты, известные только узкому кругу работников-нелегалов. А нынешней весной, в "Таганке", когда перед судом ему предъявили следственные материалы, он снова убедился: они добыты провокатором. Вот что было самым страшным! Думать и убеждаться, что рядом с тобой, рядом с товарищами, отдающими общему делу свою свободу, свою жизнь, жизнь и здоровье самых близких и родных, - некто, считающийся безупречным, не раз глядевший тебе в лицо, - предатель. Еще в одиннадцатом году, после ареста Зоей, он настоял на создании при Главном правлении партии особой комиссии, некоего контрразведывательного органа для расследования каждого случая провала и возможной провокации. Но переправка делегатов на Всероссийскую общепартийную конференцию в Прагу, другие дела отвлекли. А потом - арест. Последний. И вот теперь "Бутырки". И неотступная мысль: кто?.. Ничего, час близится... А тогда!.. Прервался серосуконный поток - что-то застопорилось на соседнем столе. Дзержинский спял затекшие ноги с педалей. Потянулся. Огляделся. За столами - арестанты в серых и полосатых робах. Кто - политические, уголовники?.. Надо прощупать. На пересылках, на поселении ему всегда удавалось сплотить хоть несколько человек - даже уголовников, если только не были они отпетыми бандитами или "ворами в законе", - и передавать им по крупицам те знания, какие накопил, приобщить к тем убеждениям, коими был жив. Даже в Орловском каторжном централе, когда сидел в общей камере, он сбил два кружка самообразования. Если и "политики", то кто: эсдеки, эсеры, анархисты?.. Коль эсдеки, то какие: "беки" или "меки"? Железная метла охранки сметала подпольщиков в общую кучу. Но здесь "политики" зачастую были так непримиримы и нетерпимы один к другому, что со стороны могло показаться - они говорят на разных языках. Так было до войны. Ныне же все усугубилось. Эсеры и меньшевики в наиглавнейшем вопросе - отношении к европейской бойне - заняли единую с царем позицию: "Война до победного конца!" Несмотря на их хитроумные растолкования, суть предельно ясна: ура-патриотизм и великодержавный шовинизм. Тут уж не отмоешься. Чего вздумалось Николаш-ке гонять по острогам столь благоверных не на словах, а на деле?.. Юзефу [Юзеф - партийная кличка Ф. Э. Дзержинского] всегда были близки по духу российские большевики - именно те, кто в самые крутые послереволюционные годы не впадал ни в отзовизм, ни в примиренчество, ни в богостроительство, а твердо, или, как тогда говорили, "твердокаменно" шел с Лениным. Юзеф так и заявил: "У меня большевистское сердце". В одиннадцатом, летом, в Париже, он встречался с Владимиром Ильичей, вместе обсуждали идею совещания членов Центрального Комитета РСДРП и разослали на совещание приглашения. Рядом с подписью Ленина стояла и его, Юзефа, подпись. На том парижском июньском совещании он полностью поддержал план Ленина по воссозданию партии и выступил вместе с ним против меньшевиков-ликвидаторов, пытавшихся превратить нелегальную РСДРП в подобие высочайше дозволенной "оппозиции его величества". У ликвидаторов была газета "Голос социал-демократа", и оппортунисты именовались в партийных кругах голосов-цами. Во время одного из заседаний Владимир Ильич записал произнесенную Дзержинским фразу. Передал листок: "Это необходимо сделать! - восклицание Юзефа на вопрос, необходимо ли исключить голосовцев из партии. 11.VI.11". Сверху озаглавил: "Договор Ленина с Юзефом". И подписал: "Ленин". Дзержинский тоже вывел: "Юзеф", скрепив тем сей договор навечно. Добавил только: "Но как?" Тогда они и решили, что нужно созвать Пленум Центрального Комитета и начать подготовку Всероссийской общепартийной конференции. Практически готовить ее отправились из Парижа в Россию слушатели школы в Лонжюмо Серго, Семен и Захар. Однако и Юзеф сделал немало, чтобы делегаты благополучно добрались до Праги... Где Ленин сейчас?.. В начале войны Юзеф порадовался, что не кто иной, как польские социал-демократы помогли ему, арестованному австрийскими властями в Поро-нине, освободиться из тюрьмы и выехать в Швейцарию. Отрывочно доходили вести о Владимире Ильиче и из Швейцарии. Юзеф узнал о его позиции по отношению к войне и полностью разделил ее. С Орловского централа связь с внешним миром прервалась. Где Ленин сейчас?.. Снова зашуршал суконный конвейер, ожил стальной клюв иглы. В короткий перекур Дзержинский, оглядев арестантов-мастеровых, бросил пробный камень: - Думаю, что не поздней чем через год мы будем на свободе. - По амнистии - когда победим германца? - Нет. Победит революция. - Ну, это ты того!.. - Спорим? - Давай, коль хочешь проиграть!.. В коридоре-мастерской окна без жестяных "воротников". За прутьями решеток справа - круглая зубчатая красная башня. Ее величают Пугачевской. Вроде бы там сидел прикованный цепью гордый атаман... Напротив - трехсаженная кирпичная стена. Из-за нее торчат метелки голых ветвей. Низко идут тучи. - Тогда спорим! 6 В четыре с половиной пополудни в Ставку поступила срочная телеграмма из Царского Села. Александра Федоровна просила Николая немедленно направить в столицу дворцового коменданта Воейкова: "Нуждаюсь в его совете относительно нашего Друга, который пропал в эту ночь. Мы продолжаем уповать на милость Божью... Алике". Ничего не поделаешь. Надо бросить дела армии и ехать. Григорий беспробудно загулял или действительно с ним что-то стряслось? Возможность отделаться наконец от заклятого Друга вызвала у царя давно не испытываемый прилив энергии. Ехать, ехать в Петроград! Здесь Алексеев управится и без него. Да, кстати, хорошо что не запамятовал: - Михаил Васильевич, подготовьте карту театра войны на нашем фронте с обозначением расположения армий, корпусов, дивизий, артиллерии и резервов. Начальник штаба подумал: такую особой государственной секретности карту брать императору с собой в Царское Село вряд ли осмотрительно. А вдруг упадет на нее чей-либо взгляд? И зачем государю такая карта вне Ставки?.. Но, как обычно, возразить старый службист не посмел. Царь уже покидал губернаторский дворец, чтобы отбыть на вокзал, когда ему передали еще две, полученные одна вслед другой телеграммы от супруги: "Пока ничего не известно, несмотря на расспросы народа. Надо бояться худшего. Устроено этими мальчиками", и: "Тело найдено. Алике". "Ох, будет теперь воплей!.." - тоскливо подумал царь. Глава третья 18 декабря 1 Утренними газетами слух, истрепавший нервы столичным обывателям, был официально подтвержден: "Около Петровского моста найден прибитым к берегу труп Григория Распутина. Следствие производится судебными властями". Страсти бушевали и в их палате. Катенька испуганно охал, лежа на животе. Есаул Шалый высказался определенно: - Тра-таэта, так его за ногу! Гришка - первый заступник немчуры!Теперь мы прижмем их всех! Разве дело конокраду в царских покоях возлегать? __ Как не совестно! - впервые за все дни осмелился возвысить голос на старшего по чину и возрасту прапорщик.- Гнусные сплетни! - Не тявкай, щен. О "Яре" небось слыхал? А вот другая историйка: в суде привлекли одного за оскорбление имени. Вызвали свидетеля. Председатель суда спрашивает: "Ты сам слышал, как обвиняемый оскорблял словом?" А тот отвечает: "Да как же, вашество! И чего только не нес! Я уж и то ему сказал: "Ты все его, дурака, ругаешь, а лучше бы ее, стерву этакую!.." - Да как вы смеете! - задохнулся от возмущения Катя. - Да это ж, это ж!.. - А разве я кого-нибудь назвал? - раскатисто хохотнул казак. - Давай, прапор, залечи свою задницу - мы с тобой на дуэли рубиться будем, согласен? Константин заплакал. - А я тебе так скажу, коль серьезно: она самые строгие военные тайны обсуждала с Гришкой, а он все те тайны немчуре продавал. Всем известны шуры-муры Гришки с берлинскими банкирами и прочими "штофами"! Оттого кайзер все наши планы знал заранее. Теперь, слава богу, шабаш! Сколько Распутину от роду? Слыхивал, едва за сорок перевалил Старец - так ему и надо, мерзавцу, чтоб во дворце не блудил! - Как можно? - в отчаянии лепетал Катя. - Связывать имя Распутина с именами!.. - он даже не осмелился выговорить. - А кто Романовых на престол посадил? Мы, донские казаки! Посему имеем полные права спрос с них держать и правду-матку резать! - отрубил Шалый. Антон впервые услышал о Распутине в одиннадцатом ГОДУ, когда бежал с каторги. Конокрад и пропойца, битый-перебитый батогами у себя на родине, в Тобольской губернии, он вдруг оказался недосягаемо вознесен, начал понукать царем и царицей и едва ли не править всей Россией. Это продолжалось без малого десять лет. Но разве пе ясно: если бы не гниение всех свай, подпирающих троя, не полное разложение верхушки и разнос самодержавной колымаги, несущейся под откос, - не был бы возможен и Распутин? Он лишь символ происходящего. Там, на каторгах и в централах, звенят кандальные цепи, куда более тяжелые, чем винтовки в руках солдат; страна задыхается от нехватки и хлеба и патронов; в рудниках и окопах заживо гниет целое поколение России. Безысходность - как в застойной болотной жиже. Гниль поднимается гангренозной синевой. А все сводят к конокраду и о наиглавнейшем рассуждают как девчонка-санитарка Наденька. Не Распутина в проруби топить - сваи самодержавия надо крушить к чертовой матери!.. Сказать им об этом?.. Прапорщик онемеет от изумления. А есаул?.. Не трус. Вон как загнул о царе, царице и династии. Рубака. Но зачем говорить? Ради красного словца? Или и здесь, в лазарете, Антон хочет создать ячейку?.. Катя вряд ли подойдет: изнеженная московскими пуховиками душа. Казак бы пригодился. В бою, под пулями, он, наверное, надежный. Но в бою против кого и за кого?.. Не следует торопиться. - Хватит об утопленнике, что там на фронте, Константин? - повернул он разговор в обычное русло. Прапорщик ухватился за газету, как за якорь спасения: - Под Ригой: "Сильный обстрел наших позиционных участков и наступательные попытки пехоты. Кроме огня тяжелой артиллерии германцы использовали бомбометный огонь минами, начиненными газами..." Он все еще не мог успокоиться и читал без выражения. Стертые слова и равнодушный голос. А у кого-то в эту самую минуту так же, как тогда у Антона, выжигает глаза... - "На Румынском фронте, потесненные атаками противника, наши войска в районе Бакэу отошли на новые позиции..." Путко вспомнил: там, в предгорьях Южных Карпат, на позицию его батареи среди болот вышел мипувшим летом генерал, бежавший из австрийского плена. Корнилов. Измученный, запаршивевший, с лицом вепря. Официальная молва вознесла его. Генерал был принят во дворце, награжден, произведен в следующий чин и назначен на корпус. Как тогда Кастрюлин-младший, Петр, огрел его по шее!.. Антон уже не слушал Катю. Отдался мыслям, в которых только и черпал тепло и надежду. Что бы с ним ни случилось, был он нужен и будет нужен! Не молоху войны - товарищам. Петру, длиннорукому заряжающему четвертого орудия, вестовому Цвирке, Авдею - всем солдатам, которых сплотил там, на батарее, и которым передал частицу своей правды. Но как трудно шел к ним Антон!.. Это оказалось трудней, чем по-пластунски ползти через простреливаемое поле. Осторожно, капля по капле, вливал он в сознание солдат свое представление о мире и о роли в нем каждого. Большинство солдат на его батарее умели читать. Кое-кому он начал давать брошюрки, которые раздобывал у товарища из подпольного дивизионного комитета. Удалось ему достать и тоненькую книжицу, вложенную в обложку солдатского песенника. - манифест ЦК РСДРП "Война и российская социал-демократия". Сколько недоуменных, даже враждебно-отчужденных вопросов посыпалось на него! "Выходит, - наседал Петр Кастрюлин, - надо играть труса? Германец прет, а ты ему спину показывай: не хочу, мол, проливать твою германскую пролетарскую кровь?" - "Нет, - разъяснял Путко, - труса мы играть не будем. Но мы должны быть готовы к тому, чтобы, когда пробьет час, повернуть эти гаубицы против царя". - "Против... царя? - лицо Кастрюлина белело, на щеках проступали рытвины оспин. - Да за такие слова..." - "Говорю прямо, потому что поверил вам, Петр. Тут задача простая: или за царя, или за народ". - "Выходит, вы, ваше благородие, сицилист?" - "Оставь "благородие" для строя. Да, я - социалист. А точней... - и впервые за годы выговорил: - Я - большевик". - "Это кто ж такие?" -Сначала Петру. Потом, уже вдвоем с ним - его напарнику Авдею. Другим. Они поняли: он доверяет им свою жизнь. За такие разговоры, да еще на фронте, поставят к стенке. Но тем понятней открывалась им его правда. "Большевики призывают не отдать Россию германцам, а всем вместе - и русским, и немецким, и французским, и австрийским солдатам - выступить против своих правительств. Воевать не за Босфор и Дарданеллы, не за эти вот Карпатские горы, а за то, чтобы никогда больше не было захватнических войн. Чтобы люди были не "серой скотинкой", а гражданами свободного государства". И новые вопросы: а что такое - свободное государство, что такое - гражданин, империалист, социал-демократ, социалист-революционер?.. От самых азов политической грамоты. Он чувствовал: почва уже глубоко вспахана, разрыхлена. Можно бросать в нее семена. Петр стал в ячейке одним из самых крепких и понятливых. Пора было браться и за соседнюю батарею, за весь дивизион. В начале зимы их дивизион перевели с Румынского фронта на Северный, под Ригу. В пути, в эшелоне, Антон приглядывался к солдатам других батарей. Поручил и Каст-рюлину прощупать. И вдруг - та газовая атака... Как там сейчас Петр, остальные его товарищи? Прорастут ли семена? Не затопчут ли всходы?.. - Ишь ты! - вернул его на постылую лазаретную койку голос Кати. - У нас еще только сочельник, а у них в Европе завтра как раз первое января, Новый год! Вот, из Парижа: "Монархи России, Великобритании, Бельгии и Сербии по случаю наступления Нового года обменялись с президентом Фрапцузской республики Пуанкаре пожеланиями успеха и заверениями в решимости довести до победы войну, разразившуюся над Европой по вине австро-германцев, которые и несут за нее ответственность перед историей". Петр Кастрюлин при последнем их разговоре уже нетерпеливо спросил: "Когда ж все солдаты повернут ружья?" - "Когда поймут, что без этого мира не будет", - ответил Антон. "Долговато ждать!" - "Ты же вот понял". - Нам на рождество подарки будут непременно, - продолжал прапорщик. - Наденька сказывала, уже елку в зале убирают. - Тебе б, ешь-мышь, только подарки, - пробасил Шалый. - А мне отписали: моих батраков забрили, одни бабы остались - вот тебе и дарины... - Тут в газете напечатана фотография последнего чуда войны, я вам сейчас обрисую, Антон Владимирович. - Катя был все еще обижен на есаула и демонстративно обращался только к Путко. - Сухопутный английский дредноут. Это как громадный утюг, только без ручки. С боков торчат пулеметы и пушки. Переползает через воронки от снарядов, давит проволоку - тут так и показано. С таким чудом выиграем мы в повод! году войну!.. Каждый жил в их палате своими заботами и интересами. На берегах Соммы и Марны, по полям Фландрии и холмам Румынии наступал семнадцатый год. Отставшая на тринадцать дней со своим старым летосчислением, приближалась к нему и Россия, подводя итог минувшему. Все сплелось в клубок: миллионные жертвы на фронтах и убийство Распутина, самоотверженность революционеров и пустозвонные речи думских ораторов... Крутится, вертится этот пестрый клубок. Нити его запутываются. Расплести их нет никакой возможности. Единственный выход - разрубить. Россия вступает в Новолетие... "Недолго ждать, поверь! - ответил он тогда Петру. - Моя правда, наша с тобой правда хоть не в полный голос, а идет от уха к уху - всех обойдет, дай срок!.." 2 Серго не смыкал глаз уже вторые сутки. Сидел возле роженицы, слушал ее пульс; прикладывая ухо к животу, улавливал слабые удары сердца ребенка. Жив. Пока еще жив... Ничтожный шанс. Эх, если бы приехали за ним раньше, если бы возможно было доставить женщину в По-кровское... Но в таком состоянии, по пятидесятиградусному морозу... Он одурел от бессонницы и духоты. Бормотал: - Ну, ну!.. Соберись с силами!.. Она не понимала по-русски, он не знал якутского. Как же ей помочь?.. Родовые схватки сменились потугами. Решающие мгновения. - Ну же! Ну! Ты должна!.. И тут он вспомнил: метод Кристеллера! Кажется, такое имя у этого врача!.. Охватил рукой живот женщины, вцепился пальцами в край нар и напряжением всех своих мышц стал помогать ей, дополняя ее усилия, как бы выдавливая из ее чрева плод. Опасно. Великий риск! Еще! Еще!.. И чудо свершилось. Ребенок появился на свет. Теперь и для фельдшера все привычно. Принять. Перевязать пуповину... Малыш дышал слабо. Серго припал ртом к его рту, будто целуя, и начал отсасывать жидкость. Потом поднял его за ножки, уместившиеся в ладони, и другой ладонью легонько шлепнул по ягодицам. Малыш пронзительно заорал. - Сын! Прекрасный мальчик! Страшненький красный комочек. Чудо малыш! Просто красавец с еще незрячими узкими глазенками!.. Все. Женщины наслега довершат остальное сами. А тойон обойдется без "иельцера". Пусть привозит врача из Якутска. Лошаденки стояли накормленные. Хозяин юрты помог запрячь их. Потом убежал, вернулся, неся что-то завернутое в сыромятную кожу. - Ва-азьми, олонхо! О, это высокая честь: "олонхо" в якутских легендах - богатырь. - Ва-азьми!.. Молодой отец развернул кожу, протянул фельдшеру рукавицы из лисьих лап, отороченные песцом. Великолепные рукавицы. - Нет. Мне не нужно. Не так просто было приучить жителей, чтобы приходили в больницу без денег или подарков. Ох, голытьба! Сколько он повидал на свете, но такой нищеты не видывал. Кусок мяса или строганина - большой праздник. А обычно - заболонь, щепоть муки с толченой сосновой или лиственничной корой, а то и ягелем, оленьим мхом. - Буудешь! Буудешь! - умоляюще и неотступно повторил молодой якут. Серго понял, что смертельно обидит его, если не примет этот дар. Подумал: а разве бы он в честь спасения сына... - Спасибо. Опять на льдистом небе стыл дымный шар солнца. Только теперь, когда кибитка спустилась на тракт, он оказался позади, а впереди, обгоняя, бежали длинные, прозрачно-сиреневые тени, будто снова стлался под копыта бесконечный ковер. Серго не погонял лошадей. Ослабил поводья, закутался с головой в доху. Кони сами найдут дорогу к дому. В тепле, втягивая в себя сухой кристальный воздух, он подремывал, и на душе был необычайный покой. Снова вернулось ожидание счастья. А что, разве в последние месяцы не складывается все у него чертовски удачно?.. Да и вся его жизнь разве не расчудесна?.. Эти отсидки?.. Зато как славно поработал в последний раз, после побега из Потоскуя! Его дружина, с которой он пришел на помощь восставшим персам, их походы на Ардебиль и Тегеран, их сражения с отрядами шаха у Черного перевала... А потом - Париж. Наконец-то его встреча с Ильичей. Школа в Лонжюмо, маленьком городке среди виноградников, над прозрачной и студеной в самую жару речушкой Иветтой... Студеная!.. Смешно... А потом самое важное за все три десятка его лет задание - участие в подготовке Всероссийской общепартийной конференции. Почти полгода он колесил по России. Опасность подстерегала на каждом шагу. Охранка шла буквально по его следам. Ильич послал их тогда из Лонжюмо втроем как своих агентов-уполномоченных. Товарищей, Захара и Семена, схватили, а он вернулся. И следом за ним потянулись через границу делегаты. Российская конференция состоялась в Праге. Чешские социал-демократы предоставили для нее помещение в своем Народном доме. Там, в Праге, Орджоникидзе был избран в состав Центрального Комитета и Русского бюро ЦК и, проводив всех делегатов, последним покинул столицу Чехии. В Париже снова увиделся с Владимиром Ильичей, отправил листки с извещением о конференции и сам тронулся в обратный путь. Еще полгода поработал в Киеве, в Ростове-на-Дону, в Закавказье. Выступал с докладами, налаживал связи... В Москве он встретился с Романом Малиновским, делегатом конференции, тоже избранным в Праге в члены ЦК. После той встречи сразу почувствовал - чутье выработалось за годы подполья, - взят охранкой "на поводок". Оставил Москву. Осторожничал, сбивал след. И все же в Питере его задержали прямо на улице. У него был "чистый" паспорт на имя Гасана Новруз-оглы Гусейнова. Но в охранке о нем знали все: "Ваша партийная кличка - Серго, а подлинное имя - Григорий Константинов Орджоникидзе". Было что-то саднящее в этой их осведомленности. И в ощущении, возникшем именно в Москве... На кого грешить? Не на Романа же, рабочего парня, товарища по комитету?.. Опять отсидка. А, не беда! Они в партии считают, что активный работник может продержаться в подполье не больше полугода. Он вдвое превысил срок. За предыдущий побег, с берегов Енисея, ему повесили три года каторги, он и отбыл ее в Шлиссельбургской крепости на Ладоге. А следом: "законные последствия сего наказания" - вечное поселение в Сибири, однако же, "с учетом характера и согласно особому положению", утвержденному дедом Николашки, за "уличение в покушении на побег или совершении оного" - препровождение этапом в тюрьму без решеток и засовов, в ледяную Якутию. Нынешним маем от Александровского централа он протопал в кандалах до Лены двести верст. Оттуда на плоскодонке-паузке вниз по течению - еще две тысячи четыреста. Сошел на берег - ив объятия товарищей. Знакомство - чин чином: - Ярославский Емельян Михалыч... - Клаша. Клавдия Ивановна Кирсанова... Увидел впервые, но о каждом уже знал от товарищей. Емельян и Клаша - молодожены. Здесь встретились, здесь и свадьбу сыграли. Емельян Михайлович состоял хранителем экспонатов при краеведческом музее, там же имел и квартиру. - Прошу к нам! Сия кровать - обратите внимание, с панцирной сеткой! - в вашем владении. Да, это не нары!.. - Располагайтесь, товарищ Серго. Чувствуйте себя дома. Рассказывайте. Рассказывать было о чем: и Ярославского, и Клашу, и еще одного из товарищей-большевиков, обосновавшегося в Якутске, - Николая Алексеевича Скрыпника - арестовали задолго до Пражской конференции. Теперь они жаждали узнать о ней и о Владимире Ильиче из первых рук. Ох как по душе пришлось ему у Ярославских! Клаша, хоть моложе всего лет на пять, а выглядела совсем девочкой - курносая, круглолицая, сероглазая, улыбчивая. Не поверишь, что боевик, командир дружины, и на вечное поселение выслана, и четыре года каторги отбыла, и уже третий год, как в Якутии... Их дочурке, Марьянке-северян-ке, уже годик минул... Рассказала однажды за чаем, как встретились они впервые с Емельяном. - Наш арестантский паузок уже подплывал к Якутску. Мы, ссыльнопоселенки, высыпали на палубу, глядим во все глаза: берег грозный, тайга-бурелом... И вдруг из тайги к самому берегу, как леший, выходит этакий интеллигент - в .белой рубашке, в пенсне, высокий, статный... А в руках у него огромный букет жарков. Размахнулся - и прямо на палубу, к моим ногам эти цветы... Оказалось - судьба. - Она счастливо засмеялась. Как в сказке... А у Серго разве тоже не как в сказке? Наверное, всегда счастье приходит так... Его паузок приткнулся к пристани Якутска в середине июня. Серго застал лето в самом разгаре. Не ожидал, что оно здесь такое щедрое - стремится за два месяца одарить людей, истосковавшихся по солнцу, сразу всем: и жарой, и разнотравьем, и смолистым дурманом. Но даже и тридцатиградусный дневной зной в силах растопить вечную мерзлоту разве что на два аршина в глубину, а ночами на стеблях все равно оседал иней. Зато какими живыми коврами устилались луговины, как щедро всплескивали рыбой бесчисленные озера и речки!.. Первой мыслью его было конечно же - бежать. - Это надо очень хорошо обдумать, не ты такой первый ретивый, - сдерживали его товарищи. - Вверх по Лене на веслах? Далеко не уйдешь... Спуститься к Ледовитому океану? А дальше куда? Закует льдом. Пешком по тайге и тундре, тысячи и тысячи, верст без продовольствия и оружия?.. Да, не он первый жаждал побега. И до него мастерили большие лодки, был даже план захвата парохода, курсировавшего по реке. Ссыльный писатель Короленко тоже хотел - вниз по Лене, к Охотскому морю... Может быть, зимой, когда закует реку? Серго не оставлял этой мысли. Последним сентябрьским пароходом прибыла новая партия ссыльных, и среди них Григорий Иванович Петровский. Еще из Шлиссельбургской крепости Серго удалось списаться с большевиками - членами четвертой Государственной думы - и получать от них кое-какие сведения о том, чем живет партия. Знал он, как повели себя депутаты-большевики, когда была объявлена война. Знал, что всю большевистскую думскую фракцию арестовали, отправили по этапу в Сибирь-матушку... А вот познакомиться с Григорием Ивановичем довелось только здесь. По его громовым речам с трибуны Таврического Серго представлял себе Петровского высоченным мужчиной, этаким Робеспьером. Оказалось - невысок, щупл, моложав. Хотя и много старше, с имени-отчества сразу перешли на "ты": Гриша - Серго. Вот от кого якутская колония жаждала теперь узнать, какой курс взял Центральный Комитет в вопросе о войне, какие установки дал Владимир Ильич, что реально, а не в извращении правительственных "вестников" происходит в России и во всем мире. Григорий виделся с Лениным позже, чем Серго, и трижды: в январе тринадцатого года в Кракове - на совещании партийцев-депутатов Думы - с членами ЦК, на сентябрьском совещании того же года в Поронине, и в июле четырнадцатого, перед самой войной, приезжал он к Владимиру Ильичу, беседовал с глазу на глаз... Когда в Думе началось обсуждение военного бюджета, все пятеро депутатов-большевиков во главе с Петровским демонстративно покинули зал Таврического дворца: они выполнили ленинскую директиву. - В октябре четырнадцатого, буквально за неделю до моего ареста, пришла на квартиру женщина, наша, партийка: "Вот вам письмо из Стокгольма, а вот - туфли". Я удивился: с какой стати такой презент? А она: "Полюбопытствуйте, что под набойками". Сорвал набойки, а в каждом из каблуков - по газетному листу. Первый, возрожденный Ильичей номер "Социал-демократа", а в нем статья "Война и российская социал-демократия". Суть ее вам конечно же известна: превратить войну империалистическую в войну гражданскую. А если подробно и обстоятельно - весь к вашим услугам... По приговору суда Петровского лишили всех прав и, осудив пожизненно на Сибирь, поначалу отправили в Енисейск, однако потом сочли для такого политически неблагонадежного место содержания чересчур благоприятным и переслали в Якутскую область да еще с предписанием законопатить в самый отдаленный угол - в Средне-Колымск. Но по приезде в Якутск Григорий Иванович заболел. Так и остался в городе. Подыскал работу - был он мастером на все руки: и слесарем, и токарем, и кузнецом. Серго тоже намеревались заслать еще за семьсот верст на северо-восток, в Вилюйский округ, в "знаменитую" Нюрбу, именовавшуюся "ссылкой в ссылке". Товарищам удалось выхлопотать у местных властей, чтобы определили его фельдшером в село Покровское Западно-Кангаласского улуса. Это всего девяносто верст от Якутска. Превосходное село. На высоком берегу, над простором реки. Целых пятнадцать дворов. Широкая улица... Судьба... Он увидел ее в первый свой день на этой главной и единственной улице Покровского. Она шла не одна. Но на спутницу ее он даже не обратил внимания. А ее как увидел - так и остолбенел. Она оглянулась, что-то сказала подруге и засмеялась. Он тут же узнал: Зинаида Гавриловна Прилуцкая, учительница местной церковноприходской школы. Пришел в школу прививать детворе оспу. Ребятишки перепугались, того и гляди прыснут из комнаты. - Ну-ка, храбрецы! Кто из вас боится комаров? Летом здесь пропасть всякого гнуса. - Не боитесь комаров? Тогда подходи! Укус комара в сто раз больней прививки. А первому - награда! - Он извлек из кармана горсть леденцов. Учительнице явно понравилось. Одинокий, неприкаянный, напросился к Агафье Константиновне, матери Зинаиды Гавриловны, "на пансион", а то все всухомятку. Вечерами, после чая, стал засиживаться допоздна. Беседы вел с Агафьей Константиновной, а Зинаида Гавриловна корпела в соседней комнатке над тетрадями. Почему-то ему вспоминалось детство, горная его Гореша над бурливой речонкой и всякая веселая и грустная ерунда. Несколько дней назад пришел к ним в дом. Урокам давно бы уже и кончиться, а Зинаиды Гавриловны нет. - Школьную библиотеку разбирает, - понимающе ответила на его молчаливый вопрос мать. Он отправился в школу. - Если не прогоните, хочу вам помочь. - Любите книги? - Пришлось. - Как прикажете понимать? - Когда засаживают в одиночку, на годы, одно и остается - читать. - И что же почитывали? - Последний год, в Шлиссельбурге, ну, Льва Толстого, Достоевского, Чернышевского, Герцена, Гончарова, Помяловского, Пушкина конечно же. Ну, Гете, Шекспира, Бальзака, Ибсена, Стендаля, Гауптмана, Джека Лондона... Из наших, современных - Горького, Леонида Андреева, Куприна, Короленко... Ну, еще... Она весело рассмеялась, сразу сбросив с себя этакую ироничность умудренного жизнью педагога: - Проучили!.. А Владимир Галактионович, к слову сказать, первую свою повесть, "Сон Макара", в наших краях написал, в Амгинске. Он и учительствовал здесь... Зинаида Гавриловна сняла с полки книгу, провела по обложке пальцами. Не открывая, прочла: Никто страны сей безотрадной, Обширной узников тюрьмы Не посетит, боясь зимы, И продолжительной, и хладной. Однообразно дни ведет Якутска житель одичалый, Лишь раз иль дважды в круглый год С толпой преступников усталой Дружина воинов идет... Склонила голову к плечу: - Чьи это строки? - Рылеева! - поспешил он, как ученик. - Из поэмы " Войпаровский". - Правильно, - таким тоном, будто и вправду экзаменовала, подтвердила она. Подошла к окну. Против света ее фигура обрисовывалась четко, а темно-русые волосы светились ореолом. - Рылеев сам в сей стране не побывал - бог миловал, а другим декабристам, Бестужеву-Марлинскому, Муравьеву-Апостолу, довелось... И кому из иных свободолюбцев не довелось... А я не каторжанка, не поселенка, а тот самый Якутска житель одичалый. - О, вы!.. - Хотя отца моего за какие-то прегрешения и препроводили сюда священником, на беднейший приход, и здесь он похоронен, я этот край люблю. С радостью учу и русских и якутских ребятишек. И не хочу, чтобы тягостная нищета и забитость сочетались у приезжих с представлениями о бесталанности здешних жителей. - Да кто же может так подумать? - Он уловил в ее словах затаенную обиду. - Я считаю, что у каждого человека есть свой талант. Только условия нужны... И надо уметь заглянуть в душу. Это делает учитель - сеятель добра. - Я рада, что вы... - оборвала, не закончив фразу, Зинаида Гавриловна. - Еще Муравьев-Апостол сказал: "Якуты крайне правдивы и честны, лукавства в них нет, и воровства они не знают". Это так! Серго пришлась по душе ее горячность: - Я слышал, что Муравьев едва ли не первым здесь и врачевать начал. Так что он не только ваш предшественник, но и мой. Будто давний педагог и врачеватель, один из славных - из племени декабристов - едва ли не вправду был их общим и близким человеком: с того разговора у книжной полки открылись друг другу их души. Теперь, встречаясь, они улыбались как друзья, а вечерами, за гостеприимным столом Агафьи Константиновны, ему не надо было судорожно искать тему для разговора - в их отношениях установилась непринужденность... Сейчас, в пути, ничто не мешало Серго вспоминать и давнее и недавнее, видеть перед собой милое, открытое, с огромными серыми глазами лицо Зинаиды Гавриловны и свет от окна на ее темно-русой кооег Какое нынче число? Восемнадцатое?.. Сколько осталось до Нового года?.. На елку он приглашен в Якутск, к Ярославским. Губернскими властями не велено поселенцу Покровского заявляться в столицу области. Плевать он хотел на барона фон Тизенгаузена! Прикатит с бубенцами!.. - Ачу, ачу!.. Эй, дружки, нагревай брюшки! Сивые, буланые, постромки рваные!.. А там, в Париже, в Женеве как раз наступает Новый год... Ильич и все товарищи в эмиграции уже начнут скоро отсчет семнадцатого... Что принесет он, семнадцатый?.. Серго приедет на елку к Емельяну и Клаше не один. С Зинаидой Гавриловной. Привезет ее и скажет: "Любите и жалуйте - моя невеста!.." 3 Полицейские уже второй час рубили лед, расширяя прорубь у Петровского моста на Малой Невке, когда заметили нечто бочкообразное, плавающее в черной воде. Подцепили баграми, подтащили. Енотовая шуба. Взялись рубить у того места и вскоре подо льдом обнаружили труп. Подсунули под лед четырехкрючьевую кошку на длинном шесте, выволокли. Утопленный был в синей поддевке, белой, расшитой васильками косоворотке, подпоясанной шнуром с кистями. Лицо, обезображенное ударом, неузнаваемо. Уже первым осмотром тут же, на набережной, судебно-медицинские эксперты установили, что тело при падении ударилось о сваи моста, этот удар и обезобразил его. В простом деревянном гробу утопленник, в котором уже определенно угадывался герой столичной молвы, с усиленным эскортом полиции был доставлен в прозекторскую военно-клинического госпиталя. Поиски, осмотр и эскортирование происходили при бесчисленном стечении горожан. И даже в госпитале делались попытки проникнуть через ворота и ограду чуть ли не в морг. Особенно не было отбоя от репортеров. Поэтому, когда наступила ночь, гроб был тайно вывезен и водворен в Чесменскую богадельню, на пятой версте между Петроградом и Царским Селом, за Московской заставой. Профессора приступили к тщательному осмотру. Две огнестрельные раны - одна в грудь, другая в затылок - были признаны смертельными. Приступили к вскрытию. Но гонец, примчавшийся из Царского, передал повеление прекратить терзание убиенного, набальзамировать его и поместить в часовню. Следом в покойницкую были доставлены цветы и драпированный шелком, окованный золоченой бронзой саркофаг, коего удостаивались лишь сановники высшего разряда. А вскоре подкатили кареты и в часовню проследовали Александра Федоровна, фрейлина Анна Вырубова и еще несколько дам. Императрица, не в силах сдержаться, рыдала. Под утро гроб был препровожден в Царское Село. В дворцовом парке, около Арсенала, рядом с резиденцией государя, состоялось захоронение. Саркофаг несли сам Николай, только что прибывший из Ставки, министр внутренних дел Протопопов, дворцовый комендант Воейков и еще несколько свитских генералов. Алике билась в истерике. Придя в себя, она потребовала, чтобы немедля были уволены со службы все, кто не сумел уберечь Друга, а прямые виновники - казнены. Это было сверх меры даже для послушного супруга: из-за тобольского конокрада казнить принца царской крови великого князя Дмитрия Павловича и наследника не менее знатного и вдвое более древнего рода Юсуповых! На листах дознания фигурировала и третья фамилия: Пуришкевич. Николай не желал поступиться и им, самым верным монархистом в Думе, предводителем "черных сотен", председателем "Союза русского народа". Он распорядился, чтобы, пока суд да дело, все трое были высланы из столицы. Впервые, пожалуй, он не уступил супруге. А она лила в опочивальне слезы на лист веленевой бумаги и наносила без помарок строки ею же сочиненного стихотворения-эпитафии: 1 Гонимый пошлою и дикою толпою И жадной сворою, ползающей у трона Поник навек седеющей главою От рук орудия незримого Масона. 2 Убит. К чему теперь стенанья, Сочувствия, конечно лишь в глаза Над трупом смех и надруганья Иль одинокая, горячая, горячая слеза... 3 Покой душе и рай ему небостгай И память вечная и Ангелов лобзанья За путь земной его правдиво-честный И от покинутых надгробные рыданья. Слезы ее действительно были горячими и размывали черные чернила. 4 Стрекочет швейная машина "Зингер". Ноги привыкли к ритму. Будто он безостановочно бежит. Нет, мчит на велосипеде, как по луговой тропке в родном Дзержинове. Дорога дальняя. Но в конце ее - долгожданная встреча. Ритмичная работа, равномерный гул втягивают мысли в привычную колею. Возвращают к д е л у, к жене. К сыну. Ни секунды не видел его, но ощутимо представляет. Даже в движениях, в переменах выражений лица. Этот образ дали не только те несколько фотографий Ясика, которые Зосе удалось переслать ему. В прежних тюрьмах снимки разрешалось иметь при себе. Хлебным мякишем он прилеплял их к стенам камеры. На улыбку малыша ответно отзывался улыбкой, мысленно ласкал и обнимал его. Воображал, что держит на коленях, слышит его смех. Любовь к сыну переполняла душу. Ясь - его мысли, его тоска и надежда. Феликс словно бы видел сына глазами души и верил, что сын испытывает к отцу такую же привязанность. Из писем Зоей он узнал, что она выбралась в Австро-Венгрию, в Краков, а Ясик остался в Белоруссии, у родственников. Через год родственники привезли сына к матери. То, что мальчик родился в тюрьме да еще восьмимесячным, сказывалось: начал ходить только в два года, часто болел. Война прервала переписку на долгие месяцы. Наконец пришла весточка: жена и сын в Швейцарии. Здесь, в Бутырской тюрьме, все личные бумаги и фотографии отобрали. На последнюю, которую Зося прислала уже сюда, даже не разрешили взглянуть, хотя он расписался в ее получении. Но все равно он видел сына, вел с ним беседы. И в тех письмах - раз в месяц, - которые разрешалось отправлять семье, давал советы, как воспитывать мальчика. Он выработал целую систему и полагал, что она справедлива. Он просил, чтобы Зося ни в коем случае не накавывала Ясика болью и не запугивала. Запушвапием можно вырастить в ребенке только низость, испорченность, лицемерие, подлую трусость и карьеризм. Страх не учит отличать добро от зла. И тот, кто боится наказания болью, готов будет поддаться злу. Воспитывать надо любовью и заботой. Впитав их, малыш сам со временем поймет: где есть любовь, там нет страдания, которое могло бы сломить человека. Он представлял, как, должно быть, трудно ныне Зо-се - в изгнании, без средств к жизни, с ребенком на руках. И все же он хотел верить, что она счастлива. Ведь счастье - это не жизнь без забот и печалей, а состояние души. Если там, в эмиграции, она вошла в их работу, жизнь ее полна. Он писал жене: то, что поддерживает его моральные силы, - это мысли об их общем деле. Он писал, что хочет быть достойным тех идей, которые они оба разделяют. Поэтому любое проявление слабости с его стороны, жажда конца и покоя, каждое не могу больше было бы изменой и отказом от его чувств к родным и товарищам и от той песни жизни, которая жила и живет в нем. Несмотря на все и вопреки всему мысли о жене и сыне возвращали ему состояние радости, а с нею и уверенность, что самое хорошее еще впереди. Раньше из тюрем иногда удавалось пересылать письма нелегально. Не только подробно рассказывать о своем житье-бытье, но и передать партийные поручения. Такие письма для безопасности он шифровал дважды, и ключ к обоим шифрам знала только Зося. В "Таганке" и "Бутырках" это исключено. Давали проштемпелеванный лист, наблюдали, пока пишет, а потом еще подвергали и химической цензуре: мазали крест-накрест ляписом, не проступит ли тайнопись лимонным соком или молоком. (Смех! Откуда и взять-то лимон или хотя бы каплю молока?) Затем письма проходили еще две цензурные проверки, жандармскую и военную, и путешествовали через три границы. Сегодня как раз день, когда он может отправить очередное письмо. Может быть, от этого к привычному состоянию примешивается давнее чувство, свойственное, наверное, всем узникам, но загнанное им как можно глубже, - ожидание. Ожидание чего-то неведомого. Ощущение сосущей пустоты, словно бы в ненастье где-нибудь на захолустной станции ожидаешь поезда, который почему-то задерживается и неизвестно, придет ли... В слепых стенах, за окованной дверью ожидание растягивалось до бесконечности. Когда это чувство, нарушая запрет, всплывало в одиночной камере, он боролся с ним, беря в руки книгу или закрыв глаза и вызывая родные образы. Сейчас он приглушит его работой. Через час в коридоре станет совсем темно. Работа прекратится. Он вернется в камеру и потребует у надзирателя проштемпелеванный лист бумаги и перо. Сегодня - восемнадцатое декабря. Там, у Зоей, последний день нынешнего, проклятого года. ПИСЬМО Ф. Э. ДЗЕРЖИНСКОГО ЖЕНЕ 18 декабря 1916 г. Милая Зося моя! Вот уже пришел последний день и 16-го года, и хотя не видно еще конца войны - однако мы все ближе и ближе ко дню встречи и ко дню радости. Я так уверен в этом... Что даст нам 17-й год, мы не знаем, но знаем, что душевные силы наши сохранятся, а ведь это самое важное. Мне тяжело, что я должен один пережить это время, что нет со мной Ясика, что не вижу его развивающейся жизни, складывающегося характера. Мыслью я с вами, я так уверен, что вернусь, - и тоска моя не дает мне боли. Ясик все растет, скоро ведь уже будет учиться. Пусть только будет здоровым - солнышко наше. У меня жизнь все та же, кандалы только сняли, чтобы удобнее было работать. Работа не утомляет меня; до сих пор она даже укрепляла и мускулы и нервы. Ядвися приходит ежемесячно, и, таким образом, я не оторван совсем от своих, а о событиях я узнаю из "Правительственного вестника" и "Русского инвалида". Питаюсь в общем достаточно, так что обо мне не надо беспокоиться. Кажется, теперь можно переписываться с родиной [Ф. Э. Дзержинский имеет в виду Варшаву, оккупированную тогда немцами (ред.)], может быть, теперь у тебя есть известия о жизни наших родных...[Ф. Э. Дзержинский имеет в виду деятельность социал-демократической организации в Польше (ред.)] Верно ли, что теперь у них ужасно тяжелая жизнь?.. Твой Феликс Россия вступала в Новолетие - в 1917 год... Часть вторая КРАСНЫЕ БАНТЫ Глава первая 27 февраля 1917 года 1 Мутно-синее облако накатилось, окутало, начало душить, забивая рот комьями ваты. "Газы! - истошно закричал он. - Газы!.." - "Плявать мы на них хотели - выпить и закусить!" - тряхнул черным чубом есаул и подмигнул сверкающим глазом. "Закусить - енто самый раз", - согласился заряжающий с четвертой гаубицы Петр Кастрюлин и легонько похлопал Путко по щеке: - Не надо, миленький! Вы успокойтесь, не кричите!.. - Фу-у... - Антон поймал, отвел от лица руку санитарки. - Уже утро? - Только три пробило. - Идите, Наденька, прилягте. Я не буду кричать. - Куда уж тут? Новенькому совсем худо... Он прислушался. На бывшей Катиной койке стонал штабс-капитан. Скрипел зубами. Бредил. Антон почувствовал, что проснулся: не полынья в заполненной мучительными видениями дреме, а полное пробуждение. За эти два с половиной лазаретных месяца он отоспался на всю, казалось, будущую жизнь. Никогда прежде не мог позволить себе такого отдохновения. Уже бока саднило от лежания, кожа изнежилась, болезненно чувствовала каждую складку простыни: принцесса на горошине, а не офицер-фронтовик. Раны на ногах зажили. Он мог уже садиться, даже вставать. Санитарка обхватывала у пояса, подставляла плечо. Антон опирался на девушку - тоненькое деревце, как бы не надломилось. Чувствовал ее острое плечо, цепкие, больно схватившие пальцы, ее запах - горьковатый, будто она только что с полынного поля. Потом ему принесли костыли. Несколько осторожных шагов по палате, натыкаясь и ударяясь об углы. В голове гудело и оранжево лопалось отзвуком того взрыва. Его заваливало, он судорожно хватался, находил Надино плечо или руку Шалого и падал на койку. Повязки с глаз все не снимали. Тревога нарастала: обманывают? Слеп? Зачем же тогда примочки и компрессы?.. Спросил профессора: - Когда же? - Наберитесь терпения, юноша, скоро попробуем. Недели три назад из коридора донеслась суетня. Потом и в их палате не только Надя, а и еще две санитарки начали мыть, чистить, прибирать, до срока сменили постельное белье и халаты. - Кого ожидаете? - полюбопытствовал прапорщик Катя. Как раз незадолго перед тем он вычитал в "Биржев-ке", что императрица Александра Федоровна изволила посетить один из лазаретов. "Государыня удостоила принять в лазарете чай, к коему были приглашены находящиеся на излечении офицеры", - с вдохновением продекламировал он, пропустив мимо ушей язвительную реплику есаула: "Тебя бы все равно не пригласили - как бы ты на своей драной заднице сидел за столом?" - Ожидается попечительница лазарета, великая княгиня, - сестра назвала имя. Катя разволновался. Потом затих в ожидании. Дверь отворилась, зашелестели платья. Попечительницу сопровождала целая свита. - Есаул Шалый, георгиевский кавалер! - провозгласил баритон начальника лазарета. - Тяжелое ранение на поле брани. - Благодарение господу!.. Милость божья!.. - невпопад монотонно пробормотала попечительница. Голос у нее был скрипучий. Путко представил великую княгиню тощей каргой в орденских лентах. - Примите, герой, ладанку и нательный крест... - Примите... Примите... - зажурчало за ней. - Прапорщик Костырев-Карачинский, ранение средней тяжести, - пропел у стены баритон. - Благодарение... Милость... Примите, юный воин... - Примите... Примите... - Я счастлив! Для меня такая высокая честь! - Катя пустил петуха. Крестный ход приблизился к кровати Антона. - Поручик Путко, артиллерист, георгиевский кавалер! Тяжелые ранения и отравлен газами! - Благодарение господу... Милость... Примите... - княгиня сунула ему в руку овальную иконку и крест на шнурке. Следом за нею подходили другие посетительницы и тоже что-нибудь опускали на одеяло. Антон пощупал: кулечки, пачки папирос, иконки. От наклоняющихся дам веяло духами. Над ним заученно бормотали, как над покойником. Кто-то наклонился низко-низко. Так, что он услышал прерывистое дыхание и пахнуло невыразимо знакомым, давним-давним. Голос - неуверенный, осекшийся: - Вы... Антон? Холодные пальцы коснулись лба над повязкой, соскользнули на нос. Он еще не сообразил, а из груди вырвалось: - Мама! - Боже! Антон... Попечительница со свитой ушла, она осталась. - Почему забинтованы глаза? Что с тобой? Я столько лет ничего не знала о тебе! Какой ты стал! Боже мой!.. Он попытался представить ее. Помнил ее такой, какой видел в последний раз. Сколько лет назад? Шесть. После побега с первой каторги и незадолго до второй. Он пришел тогда в дом ее нового мужа; лакей позвал ее, она спустилась по лестнице в гостиную с зеркалами по стенам - молодая прекрасная женщина совсем из другого мира. Но не его мать... - Баронесса, вас ждут! - донеслось сейчас от двери. - Минутку... Точно так же ее позвали и тогда. К младенцу. К единокровному брату Антона, рожденному, однако ж, под баронским гербом. - Мне надо идти... Такие же слова, как неугасшее эхо той давней встречи. - Я приду завтра. Она пришла и стала навещать почти ежедневно. На их палату снизошла благодать: мать приносила корзины со снедью, даже легкое вино. - Путко... Чтой-то не слыхивал таких баронов. У вас все "берги" да "ксены", - заметил Шалый, недобро выделив "у вас". Антон представил: "барон фон Путко". Рассмеялся. Но объяснять не стал. Зачем?.. Ему вспомнилась скромная квартира на третьем этаже на Моховой. Его отец: копна спутанных волос на большой голове, спутанная борода, торчащие на пол-ладони манжеты, к вечеру левая всегда исписана цифрами и формулами... Его нелепый, его чудаковатый, любимый его отец... Он был крестьянским сыном, пробившимся не в люди, не в верхи - в науку благодаря крестьянскому упорству и дарованию. Стал профессором Технологического института. Женился на дочери помещика, у которого некогда были в крепостных его отец, дед Антона, и прадед, и прапрадед. Романтическая история в духе Карамзина, только с приметами иного века. Барышня-дворянка была отвергнута своей семьей. Но ни в детстве, ни в юности Антон ничего не знал об этом. Лишь чувствовал, что существует какая-то семейная тайна, потому что уж очень разными были его родители: мягкий, стеснительный, с широкими ладонями и короткой шеей отец - и переменчивая в настроениях, тщеславная и властолюбивая, русоволосая в голубоглазая, очень красивая мать. Детство и юность его прошли счастливо. Но в пятом году отец оказался в толпе студентов, высыпавших на улицу с красными флагами. На демонстрантов напала банда черносотенцев с кастетами и железными прутьями. Отец был забит ими, раздавлен их сапожищами тут же, на площади перед Технологическим институтом. Мать не смогла вынести обрушившихся на нее одиночества и нищеты. Она вернулась в лоно своей семьи, спустя два года снова вышла замуж - за барона... А Антон выбрал свой путь. Был принят в РСДРП. Вел пропагандистский кружок среди рабочих Металлического завода на Выборгской стороне. Потом с помощью давнего товарища отца, инженера Леонида Борисовича Красина, вступил в боевую организацию партии. Участвовал в нападении Камо на транспорт казначейства летом седьмого года в Тифлисе, в организации побега Ольги из Ярославского тюремного замка, в освобождении Красина из Выборгской тюрьмы... Где-то сейчас его товарищи? Где Леонид Борисович? Ольга?.. Оля, Оля... Как давно все это было... Где ты, что с тобой? Помнишь ли ты путешествие по Волге, когда мы играли роль молодоженов? Помнишь Куоккалу? Последнюю встречу и нашу - одну-единственную - ночь в Париже, в "Бельфорскрм льве"?.. Шесть лет назад, за неделю до возвращения в Питер и ареста, снова закончившегося рудником,.. Все перемешалось в его жизни. Катя, мальчишка-прапор, думает небось, что поручик на "ты" с царем, а есаул - что он дворцовый шаркун, лишь случайно оказавшийся на передовой. Хорошенький случай: с Нерчин-ской каторги - на артиллерийскую позицию... Пусть думают, что хотят. Он не будет объяснять и не станет их агитировать: вряд ли удастся ему создать в палате ячейку большевиков-интернационалистов, противников мировой империалистической войны. Катя фантазировал сам: побег из дому, кругосветные путешествия, бизани, брамсели, форштевни, пираты и красотки индиянки, и вот теперь - возвращение блудного сына с Георгиевским крестом на груди. Когда мать Антона приходила, прапорщик с рвением помогал ей. Он уже поднялся с койки. Встречая баронессу, пристукивал больничными шлепанцами, будто сапогами со шпорами, речь держал изысканно-галантную. Или мать ничего не утратила от своей красоты за эти годы, или Константина пьянило присутствие аристократки - подумать только, из свиты гнусавой карги, рукой подать до... умопомрачительно подумать! В последний приход, неделю назад, мать прощалась: она уезжала за границу, в Англию, - барона посылают с каким-то поручением. - Ты выздоровеешь, я вернусь, и ты придешь: не будь таким бессовестным, как все эти годы!.. Значит, она ничего не знала и о его каторжных годах. Позавчера выписался из лазарета Катя. Из цейхгауза он заявился весь хрустящий, печатающий шаг новыми, скрипящими сапогами. Путко, казалось, видел, как золотым империалом сияет его физиономия. Крепко, даже панибратски, обнял Антона на прощанье. - Ну, прапор, грудь в крестах или голова в кустах! - зычно напутствовал его Шалый. - Не будешь покойником - будешь полковником! - Предписали еще две недели санатории, - виновато отозвался Константин. - Не манкируй, понежь свою... На передовой ее не побалуешь, - с доброжелательной насмешкой ободрил казак. - А я надумал вместо санатории в Москву, к родителям. Сюрпризом. Два денька у пих - и на фронт! - Резон. Порадуй стариков. - Хочу пожелать, Константин, чтобы к осени сбросили вы мундир - ив университет, - сказал Путко. - Хватит, к черту! - Только через победу над тевтонами! - торжествен-но провозгласил Костырев-Карачинский. - Надежда Сергеевна, не забыли наш уговор? Вечером, после дежурства, приглашаю вас в ресторан. В последнее время отношение прапорщика к санитарке изменилось. Он заигрывал с девушкой более настойчиво, в интонациях голоса появилась развязность. Неужто пустили корни слова его матери? Но сейчас он был сама галантность. - Да как же я такая неприбранная? - охнула Надя. - Да я ни разу в жизни!.. - Не имеет никакого значения, - великодушно сказал Катя. - Вы во всяких нарядах прелестны. А мы, господа, давайте отметим расставание шампанским! - Он выстрелил пробкой в потолок. Нынешнее дежурство Наденьки было первым после отъезда прапорщика. Когда она вошла, Антон сразу уловил: что-то случилось. - Вы не заболели? - Нет... - голос ее звучал тускло. - Как провели время в ресторане? - Не надо об этом..; - попросила девушка и вышла из палаты. Сейчас, очнувшись от кошмара, он снова вернулся к прежнему, настойчиво спросил: - Что вчера стряслось? - Зачем? - с горечью проговорила она. Помолчала. - Снова я полный день, до дежурства, в хвостах за хлебом стояла... Мороз. Так и не выстояла. А дома братишка болеет. И сахару по карточкам другую неделю не дают... - Помолчала. - А вчера, в ресторане, нагляделась: мужчин полным-полно, все молодые, краснорожие. Мясные блюда, рыбные, конфеты, шоколад, пирожные! Музыка! Будто и нет вовсе войны. Здесь каждый день покойников выносят в морг, а там... Как же так? "Вот почему она так расстроена", - подумал он. - Возьмите у меня в тумбочке - там и сахар и колбаса, от матери осталось. Все берите, мне не надо, буду очень рад, Надюша. - Спасибо, миленький... И право, не откажусь: голодные мои сидят! - простодушная санитарка даже хлопнула в ладоши. - А ваш отец где работает? - На "Айвазе" мастером был... Еще в прошлом году похоронку получили. Вот я и пошла в санитарки. "Третий месяц ходит за мной, обмывает, кормит, поит, душу отдает, а я как дубина бездушная", - с досадой на себя подумал Антон и попросил: - Расскажите о себе. - О чем? - удивилась она. - О своей жизни. - Какая у меня жизнь, миленький? Училась. Прошлый год кончила. Как батьку убили, мама все болеет... Я пошла работать. Тянем вместе со старшим братом, с Сашкой, чтобы концы свести... Вот и вся моя жизнь, кому это интересно? - Поверьте, мне интересно. - Он нашел ее маленькую теплую ладошку. Что-то шевельнулось в душе. Санитарка не отняла руки. Он вспомнил давнее-давнее. Бежали они с рудника вдвоем, в кандалах, без еды. Однажды в лесу он поймал, накрыл ладонью пушистого птенца - хоть такая пища. Но тельце птенца оказалось под перышками тощим, с острыми хребтинками-спичками. Он разжал тогда пальцы и выпустил птицу... Его жизнь, жизнь арестанта и солдата, проходит без женщин. Ольга? Где она?.. Может быть, оттого он и испытывал всегда чувство преклонения и благодарности просто за внимание, за звук женского голоса, ласковое прикосновение руки. Но при чем тут Наденька, еще донашивающая детские платьица?.. Он разжал ладони. - А что в городе делается? Уже давно Надя была, не зиая того, исправным его информатором. На каждое дежурство она приносила новости. На следующий день после девятого января рассказывала: по многим заводам бастовали и даже выходили на улицы. В память о Кровавом воскресенье. А в середине нынешнего февраля появились с красными флагами и песнями даже на Невском. "Почему бастуют?" - допытывался Антон. "Сказывают: в память суда над какими-то депутатами, а я не взяла на ум..." Путко понял: так отметили двухлетие расправы над большевистской фракцией четвертой Думы. Значит, забастовки и демонстрации - политические, организованные товарищами из Питерского комитета. Спустя несколько дней снова забастовали. Начали путиловцы. Их поддержали на заводах Нарвского района, потом перекинулось на другие - и на их Выборгскую сторону. То, о чем рассказывала девушка, то, что угадывалось дадаз по тону газет, которые читал Катя, подсказывало: неотвратимо надвигается пебывалое. Угрожающие карами приказы и распоряжения командующего войсками Петроградского военного округа, градоначальника и других предержащих власть лиц; лихорадка со смещением и назначением генералов и сановников; сообщения о перебоях с подвозом продовольствия в столицу... Напряжение сказывалось даже в поведении персонала лазарета: все носились, говорили громко, раздраженно, будто чего-то ждали и страшились. Он вспомнил последние дни перед Новым годом, финальные дни распутинианы. Спустя неделю имя Старца само по себе истерлось, потеряло всякий интерес: и без Распутина все катилось по-прежнему. Ныне же надвигалось неотвратимое, решающее... А он - на койке... Надя рассказывала: в городе стало совсем худо с хлебом. Бьют камнями витрины. Брат сказал: "Будет им новый пятый год!.." А двадцать третьего февраля, в Международный день работницы, санитарка прибежала на дежурство позже, чем обычно, с порога выпалила: - Почитай, по всей Выборгской митингуют! Требуют надбавок и чтобы рабочий день короче. И чтобы войну кончить. Все улицы запрудили, трамваи остановили, а где и набок повалили. И всюду - флаги! Домой пешком добиралась. Чуть под лошадей не попала - казаки наскакали. И полицейских - тьма. Говорят, и на Петроградскую сторону перекинулось: сосед на минном заводе работает, так у них то же самое!.. На следующий день: - Еще больше ходуном ходит! Заводские с Полюст-рова и Охты хотели через мосты на эту сторону перейти, да на мостах солдаты и полиция, изготовлены стрелять. Меня-то по пропуску пропустили. Да разве слободских остановишь? Они шасть на лед - и через Неву. И на Суворовском, и на Литейном тоже трамваи набок. За солдат теперь взялись. Да так хитро! У казарм одни женщины: "Заарестовывай меня, родненький! Стреляй в меня, сынок кровный!" Ну, они ружья и опускают. - Казаков! Где казаки?! - с недоумением воскликнул есаул. - В такое время бунтовать?! Дали б мне мою сотню - разом бы успокоил! - Ездят они туда-сюда с нагайками, да разве за всеми поспеют? Они - здесь, а те - там, они - туда, а те - сюда. И все с флагами, с песнями! Одна такая красивая, дух захватывает: Вставай, подымайся, рабочий парод! Вставай на врагов, люд голодный! Раздайся клич мести народной! Вперед, вперед, вперед!.. - Это "Марсельеза", - сказал Антон. - Гимн французов. Сто тридцать лет назад, когда они короля свергли, эту песню сочинили. - Как понимать вас, поручик? - в голосе есаула была угроза. "Вот ты каков, дружок", - подумал Путко, но ответил ровно: - Я объяснил Надежде Сергеевне, что это за песня. С утра двадцать пятого февраля началась, как понял Антон, уже всеобщая забастовка: санитарка не увидела ни одного дымка над заводскими трубами. На улицах с самого раннего утра было полно студентов и гимназистов. Не вышли и газеты. - Вот только листки какие-то раздают в народе, я тоже захватила. - Прочти, что там? - попросил Антон. - "До... долой царскую монархию! Да... да здравствует демократическая республика! Вся земля - народу! Долой войну! Да здравствует Социалистических! Интернационал!.." Шалый вернулся в палату, когда Наденька дочитывала листок. - Как смеешь! - Путко услышал, как листок хрустнул в его руках. - Прокламация! "Бюро Центрального Комитета партии большевиков". Откуда у тебя? Да за это знаешь, что тебе полагается? - Я просто... Просто взяла... - оробела девушка. - "Просто взяла"! - передразнил есаул. - Дура ты, вот кто! - Попрошу вас, господин офицер! - приподнялся Антон. - Извините, поручик. Но это немыслимо! Где же казаки? - Они, я слыхала, тоже с фабричными... - пролепетала испуганная девушка. - Я сама видела: на Казанской городовые стерегли арестованных, которые с красными флагами были, а казаки - на них с шашками и освободили... - Не может быть! Не заметила, какие у них лампасы на шароварах? - Голубые. - Мои? Донцы? Врешь, дура! - снова взревел он. Со свистом взмахнул рукой, будто клинком рассекая воздух. - Эх, стерва, все нет замаха - тянет! - А вот и не вру вовсе! - вдруг подняла голос Наденька. - Что вы все: "Дура, дура, врешь!" Я хоть выношу за вами и подтираю, а тоже свое понятие имею. Хотите знать, и на Знаменской площади ваши, с голубыми лампасами, как наскочпли на конных жандармов, так те по всему Невскому шпарили от них наутек! Есаул заметался по комнате: - Невозможно! Чего они хотят? В такое время! - Зашуршал бумагой. - "Долой царскую монархию!" Нет! Без царя нам невозможно! Мы поставили Михаила Федоровича на царство и извечно служили царям верой и правдой!.. "Землю народу..." Какому еще народу? У меня земли вдосталь. Может, пришлым, орловским-тамбовским, которые на наш чернозем зарятся? Вот им, на-кась, выкуси, ешь-мышь двадцать!.. Вчера девушка принесла тревожную весть: повсюду на улицах войска и полиция. С винтовками и пулеметами. Через мосты без пропусков - никого. Хлеба в городе нет уже третий день. Потом сквозь заклеенные окна донеслось: та-та-та-та!.. Антон определил: "максим". По коридору забегали. Послышались громкие голоса, стоны. - Что там, Наденька? - Раненых привезли. Весь приемный покой в носилках. Больше, чем когда поезд с фронта. И солдаты, офицеры и фабричные. Даже женщины есть. Через час в их палату ввезли каталку, на бывшую Катину кровать уложили мужчину, стонущего сквозь зубы. - Грязная рвань!.. Сброд! В христа бога душу!.. - ве обращая внимания на девушку, он выматерился. - У-у, ненавижу! Шалый подсел к нему: - Успокойтесь. Хотите выпить? Забулькало, потянуло спиртом. - Что там? Я есаул Четвертого Донского. Всю душу мне извели. - Тишкин, штабс-капитан лейб-гвардии Волынского... У меня в казармах на Знаменской учебная команда... Две роты при двух пулеметах... Пулеметы мы поставили на каланчу Александро-Невской части... Сектор обстрела что надо. Они потекли, как черная река. Я приказал: "Ружейно-пулеметным!.." О-о!.. - он застонал сквозь стиснутые зубы. - В пулеметных расчетах старослужащие, а нижние чины... о-о!.. необстрелянные, сволочи... Повел их... Предупредил: "За неповиновение!.." Кто-то саданул: уличная пьянь или... солдаты... В пах... о-о!.. Он затих, провалившись, наверное, в обморок. Под вечер санитарка передала последнюю новость: взбунтовался запасной батальон лейб-гвардии Павловского полка. Солдаты выломали двери цейхгауза, разобрали винтовки и вышли на Невский, крича, что не желают проливать безвинную народную кровь. Против них бросили городовых. Началась перестрелка. В лазарет привезли новых раненых. - У нас на Выборгской снова бастовать начинают. Сашка сказывает: бомбы они у себя на "Айвазе" тайно делают. - Тише! - Антон прислушался к храпу Шалого и стонам лейб-гвардейца. - Рассказывай, но тише. - Чего еще? Больше я ничего не знаю... Бредящий офицер-волынец. Приглушенные двойными рамами выстрелы. Раздерганные новости. Но события соответствуют тактике, которая была разработана большевиками и применялась в дни революции пятого года: митинги по заводам... экономические требования сменяются политическими... демонстрации под красными флагами, боевые лозунги... Всеобщая забастовка. Борьба за привлечение на сторону солдат. Да, товарищи работают! В самой гуще - на заводах, на улицах, под пулями!.. А он валяется на койке. Рядом с есаулом, у которого чешутся руки по нагайке, и с лейб-гвардейцем, несколько часов назад стрелявшим по демонстрантам. Будь проклята эта темница! Если слеп - пулю себе в лоб! Если зряч - туда!.. - Вам надо отдохнуть, Наденька. Прилягте. Я спать больше не буду. Если что - окликну. Храпел казак. Бредил штабс-капитан. Пробило четыре. Он принял решение. Надо только подождать утра, когда начнет светать... За дверью началось движение. Санитарка вышла из палаты. Антон присел на кровати. Ощупал бинты на голове. Нашел узелок, потянул. Руки налились тяжестью, и пальцы словно бы онемели. Он перевел дыхание и начал сматывать бинт. Кольцо за кольцом. Последний виток. Остались лишь марлевые подушечки. Отлепил и их. "Раз. Два... - И с промедлением: - Три!" В глаза ударило. Ослепительное. Оранжевое. Оглушающее. Он зажмурился от боли. Почувствовал - по щекам потекли слезы. Посидел, успокаиваясь. Потом осторожно-осторожно, через силу, будто давило тысячепудовым прессом, начал снова размежать веки. Сквозь завесу ресниц просочилась серебряная полоска. Заструился свет. Сначала размыто, потом все четче начали обозначаться предметы: переплет окна, никелирован-ный шар кровати, спинка стула... Видит! Антон рассмеялся. Дверь скрипнула. Он обернулся. На пороге стояла девушка с тазом в руках. Посмотрела на него: - Батюшки! Таз дрогнул в ее руках, плеснуло водой на пол. - Что вы наделали, Антон Владимирович! Поставила таз, подбежала к нему, опустилась на колени: - Разве можно? Вы видите? Видите? - Вижу! - не узнавая, смотрел он на нее. Протянул к ее лицу пальцы. - Это ты, Наденька? Она заглянула ему в лицо: - Ой! Серые! Обмерла в испуге. - Что? Что-то не так? - Нет... Ничего... - она попыталась улыбнуться. - Попадет от доктора... - Какое это теперь имеет значение? Я вижу! Ты не представляешь, какое это счастье! Теперь он разглядывал девушку. Курносая. Скуластая. С двумя ямочками на щеках. Волосы уложены косой-кокошником. В ушах камушки-сережки. Темноволосая и темнобровая. Он вспомнил: "бледно-зеленый стебелек". Нет, совсем не то! Не прибавили Катя и есаул: красавица. Вот только глаза такие, как представлялись: круглые, как лепестками, опушенные ресницами. Ромашки. А есаул? Антон встал с койки. Впервые сам подошел к окну. Утро за окном было совсем неяркое, серое. На кровати, громко всхрапывая, лежал рыжий, с проплешиной, с ухарски закрученными в кольца усами огромный детина. Правая рука его свесилась к полу. На ней набухли веревками синие вены. "Такой рубанет!.." Грудь его от левой подмышки до правого плеча была забинтована. - Наденька... - привыкая к новому облику девушки, проговорил Антон. - У меня к вам просьба. Секретное поручение. - Да? - согласно отозвалась она. - Раздобудьте где-нибудь одежду. Обмундирование. Хоть какое. Мне обязательно нужно в город. - Ни боже мой! - замахала она руками. - Что вы! - Все равно пойду. Хоть в халате. По его тону она поняла: пойдет. Представила его на снежной улице в бумазейном халате, в шлепанцах и кальсонах с подвязками на щиколотках. Прыснула. - Хорошо, попытаюсь. Ох и влетит же мне! Через четверть часа принесла большой узел: - Тут шинель и все прочее. - Спасибо тебе, дорогая! - Куда вы собрались? - Еще не знаю. Посмотрю. - Тогда я с вами, хорошо? Только сдам дежурство Дарье, она скоро придет, если не задержат на улице. - Ну что ж... - согласился он. Девушка начала прибирать палату, мыть пол. Антон с интересом наблюдал за ней. Какое счастье - вот так глядеть. Глаза... Надя будто уловила его мысли. - Давайте, чтобы не было переполоху, я вас забинтую. А как выведу - сниму. Он кивнул. Из-за окна донесся надвигающийся смутный гул. 2 Четыре дня назад, в субботнее утро двадцать третьего февраля, когда пошли по заводам и фабрикам Петрограда митинги, побужденные Международным днем работницы, но час от часу приобретавшие все более острую антиправительственную направленность, за подавление беспорядков взялся градоначальник. К полудню стало ясно, что это ему не по силам. Тогда главнокомандующий войсками столичного округа генерал Хабалов вызвал из Красного Села запасной кавалерийский полк, из Павловска - сотню лейб-гвардии сводноканачьего полка. Казалось, конниками можно и ограничиться: нигде, кроме Выборгской стороны, забастовок и демонстраций отмечено не было, да и там с наступлением ранних февральских сумерок порядок был восстановлен. Как доложил обер-полицмейстер, забастовки охватили пятьдесят фабрик и заводов с девяноста тысячами рабочих. Наступало воскресенье. Большинство предприятий в этот день закрыты. Можно было не беспокоиться за дальнейшее. Но в воскресенье накатила новая волна демонстраций, захлестнувшая и другие районы столицы. Итог дня по сводке полиции поднялся до цифры двести тысяч. Кавалеристов, в том числе и конно-жандармов, уже не хватало, хотя для устрашения они обнажали шашки и на галопе врезались в толпу. Хабалов распорядился занять пехотными частями позиции у правительственных учреждений и наиболее важных зданий - телефонного узла, телеграфа, электростанции, - в помощь кавалеристам, жандармам и городовым придать солдат Финляндского, Московского и Третьего стрелкового полков. С темнотой демонстранты разошлись по домам, а войска вернулись в свои казармы. На улицах Петрограда были оставлены лишь конные разъезды и усиленные патрули. Ни военные, ни гражданские власти не могли понять причины волнений, двое суток лихорадивших столицу. Объяснили единственно нехваткой черного хлеба, ибо никаких эксцессов, кроме разгрома нескольких булочных, отмечено не было. Хабалов приказал расклеить по городу объявление: "За последние дни отпуск муки в пекарни для выпечки хлеба в Петрограде производится в том же количестве, как и прежде. Недостатка хлеба в продаже не должно быть. Если же в некоторых лавках хлеба иным не хватало, то потому, что многие, опасаясь недостатка хлеба, покупали его в запас на сухари. Ржаная мука имеется в Петрограде в достаточном количестве. Подвоз этой муки идет непрерывно". Конечно, он-то знал, что это было не так: в трескучие морозы, обрушившиеся на столицу и окрестности, в снежные заносы график подвоза муки был нарушен. Да и хозяева булочных по только припрятывали часть муки, но даже вывозили ее в уезд, где продавали втрое дороже, чем в столице. Утвердив текст объявления, Хабалов вызвал к себе на квартиру начальника окружного штаба, начальника войсковой охраны, начальника охранного отделения, чтобы обсудить, какие меры надлежит принять для пресечения в корне самой возможности дальнейших беспорядков. Прикинули: в Питере примерно полмиллиона рабочих, треть - женщины. Военный же гарнизон - сто шестьдесят тысяч солдат в основном лейб-гвардейских и казачьих частей. Неужто по одной винтовке на трех безоружных недостаточно? К винтовкам есть и пушки, и бронеавтомобили, и пулеметы. На крышах многих зданий - дворцов, министерств, штабов, заводов - установлены пулеметные противоаэропланные батареи. В прорези их прицелов превосходно просматриваются площади и проспекты столицы. Кроме того - силы полиции, три с половиной тысячи городовых, а также унтер-офицерские жандармские эскадроны и дивизионы. В общем и целом против булыжников и в крайнем случае - револьверов неорганизованной толпы власти могли выставить дисциплинированную силу, подкрепленную богатым арсеналом - от нагайки до шрапнели. Поэтому собравшиеся у генерала чины не испытывали беспокойства. Решили арестовать революционеров-подстрекателей, усилить надзор за пекарнями и все же вызвать еще из Новгорода гвардейский запасной кавалерийский полк. Но двадцать пятого с утра началась всеобщая забастовка, втянувшая в водоворот уже четверть миллиона петроградцев - от рабочих и мастеровых до учащихся и прислуги. Оказалось, что нижние чины - новобранцы и выписанные из лазаретов солдаты, основной состав запасных полков, - не очень-то симпатизируют городовым и жандармам, да и казаки не проявляют прыти. Хабалов мешкал: отдать приказ войскам стрелять или не отдавать? В растерянности был и военный министр Беляев. Только три недели, как назначен при содействии императрицы, как бы выполнявшей завещание Распутина, на сей пост - и ознаменует свое восхождение трупами в столице: что подумают во дворце, какое впечатление произведет на союзников?.. Генерал приказал расклеить по городу еще одно объявление: если со следующего дня, с двадцать шестого февраля, рабочие не вернутся в цехи, то все новобранцы досрочных призывов, с нынешнего по девятнадцатый год, будут мобилизованы и отправлены на фронт. Вечером Хабалов послал в Ставку, генералу Алексееву, телеграмму. Сообщил о событиях трех минувших дней. Но текст донесения смягчил: не революционные волнения, а голодный бунт. Тут же последовал ответ. Не от начальника штаба, а от самого царя: "Повелеваю вам прекратить с завтрашнего дня всякие беспорядки на улицах столицы, недопустимые в то время, когда отечество ведет тяжелую войну с Германией". Они, "отцы города", и сами понимали: недопустимо. И если действительно это голодный бунт, прекратить его возможно, стоит только выбросить на прилавки достаточно буханок. Но сбой с хлебом был лишь последней каплей, переполнившей сосуд отчаяния и ненависти. На красных полотнищах: "Долой самодержавие!" Как с завтрашнего дня "прекратить"? Хабалов собрал на совет начальников районов войсковой охраны. Огласил высочайшее повеление. - Господа, должно быть применено последнее средство. Если толпа малая, не с флагами - разгоняйте ее кавалерией, приданной каждому участку. Если же толпа агрессивная и с флагами - после троекратного сигнала открывайте огонь. На совещание приехал и министр внутренних дел Протопопов, "слепой слуга царя". Сказал, что надо молиться и надеяться на победу. Ночью по спискам, составленным охранным отделением, были арестованы на квартирах около ста "зачинщиков", среди них пять членов Петроградского большевистского комитета. В тот ночной час, к