она выровнялась, стала ничего себе. - Да, я такая! - шутливо сказала она, подняв подбородок, будто приглашая полюбоваться собой. - А ты меня забыл. Даже не пробовал отыскать. И не ответил на мое письмо. Почему ты не ответил на письмо? - Я утерял твой адрес, - пробормотал он. - Хотя, - сказала она, продолжая чуточку его поддразнивать, - какое это имеет значение? Я тоже все забыла... Позволь-ка! Что-то припоминаю, но, правда, смутно... Ведь мы с тобой поцеловались на прощание? Еще какая-то белая ветка была. Или мне кажется? - Тебе кажется, - сердито ответил он. Она даже не ожидала, что он сумеет так ответить. Но ему было неприятно, что она легко говорит об этом поцелуе. И ей стало приятно, что ему неприятно. Поделом! Не надо было терять ее адрес. Она, легонько проведя пальцами по рукаву его бушлата, стряхнула капельки воды, оставшиеся от снежка. - Ну и плечи же у тебя стали, Витя! Он удивленно покосился на свои плечи. - А!.. Да. Это от вельбота. Я загребной на вельботе. Он, видно, был слишком потрясен происшедшей с нею переменой. Так и не понял, что ей неожиданно очень захотелось прикоснуться к нему. - Нет, но ты какая-то длинноногая стала, гордая, статная, - в смятении бормотал он. - Ты просто красавица! Сколько же это лет прошло? Семь? Или шесть? Нет, семь... Тебя уже Нинушкой-девчушкой не назовешь. Тебя не называть, а величать надо! - Да будет тебе... А где твой чуб, Витя? - Не положен на флоте чуб, - буркнул он и вроде бы смущенно отвел глаза... Дома захлопотала мать, принялась поить их чаем. Ради гостя даже извлекла из своих тайников банку клубничного варенья. Это означало, что Виктор понравился. А вот Олега еще ни разу не потчевали здесь вареньем. Дождь застучал в окно. Вот тебе и первый снег! Конечно, рановато для снега: начало ноября, канун праздников. Выяснилось, что Виктор учится в Севастопольском военно-морском училище, приехал в Москву для участия в завтрашнем параде. - А как же полярная авиация, Витя? - вспомнила она. - Обойдется без меня. Моряком, знаешь, тоже неплохо быть, - сказал он и опять словно бы почему-то смутился. "Жаль, если дождь не уймется до завтра, - подумала она. - Но сейчас дождь - хорошо. Когда за окном дождь, в комнате намного уютнее. Будто повесили ради праздника новые шторы там, за окном. И очень нарядные - из колышущихся серых струй!" Она сбегала за ширму, сменила лакировки на домашние топтушки, а длинное вечернее платье на пестренький халатик. - Идет мне этот халатик? Виктор только вздохнул. "Ну, это уж и лишнее, - сказала она себе. - Я же не собираюсь привораживать Виктора. Зачем? У меня есть Олег. С Виктором нужно держаться иначе. Что-то слишком разблестелись у него глаза!" Впрочем, он не предъявлял на нее прав (да и какие у него могли быть права?), держался очень скромно, сдержанно, даже застенчиво. Неожиданный он все-таки был человек, самых крутых поворотов в обращении. За чаем мать, к сожалению, разговорилась. Принялась расхваливать свою доченьку: и умна, мол, она у нее, и послушна, а уж проворна! Представьте, работая на заводе у станка, окончила без отрыва школу для взрослых, а потом пошла на медицинский. И тоже, слышно, все довольны ею, на профессора еще будут учить! Поддакивал Виктор довольно вяло. Сославшись на то, что завтра парад, надо рано вставать, он начал прощаться. Условились, что придет после парада. Она пошла за ним в переднюю - проводить. Мать за их спинами демонстративно громко затарахтела посудой и задвигала по комнате стульями. Но никаких нежных объяснений в передней не происходило. - Жаль, по специальным гостевым пускают на Красную, когда парад, - сказала она. - Полюбовалась бы я, как ты шагаешь. - Нет, не полюбовалась бы, - угрюмо буркнул он, стоя на пороге. - Почему? Виктор обернулся и вдруг сказал с какой-то бесшабашной решимостью: - Слушай, ну не могу я тебе врать! Не могу и не могу! Стоит в твои глаза посмотреть, и... Какой там парад на площади! По-настоящему с меня надо и бушлат и фуражку эти содрать. Поняла? Списали меня из училища. - Как это - списали? - Ну исключили! Формулировка: за недисциплинированность. Но это неточно. Угораздило нас с другом притащить в общежитие Ветхий завет. - Ветхий? Значит, старый, дырявый? - Ты не понимаешь этого. Было такое священное писание когда-то. Мы с другом захотели выступить против попов на рождество и решили подготовиться, изучить получше оружие противника. А начальство не разобралось сгоряча. Ну и всыпало нам за это оружие по первое число. - Витя! - Она в ужасе смотрела на него. - И что же будет? - А ничего не будет! Пойду бродяжить по свету. Я же странник по натуре. А ты и не знала? Перекати-поле, альбатрос морей! Вот повидался с тобой, у тетки побываю, недалеко отсюда, в Замоскворечье, живет, а завтра гайда на вокзал - и в Мурманск! Наймусь на какой-нибудь сейнер или лесовоз, а там... шуми-шуми, свободная стихия, волнуйся подо мной, угрюмый океан! В общем, очень долго на ступеньках лестницы пришлось уговаривать его не принимать опрометчивых решений, поостынуть и уж, во всяком случае, завтра обязательно прийти, чтобы потолковать еще раз на свежую голову. Он согласился. Ни в какой Мурманск он, конечно, не уехал, прожил с неделю в Москве (не считая короткой отлучки в Ленинград) и все время ходил за нею как привязанный: встречал у ворот мединститута, сопровождал в анатомичку, в студенческую столовую и, ожидая ее, безропотно мок под дождем у дверей. (Да, вот как удивительно переменились их отношения!) Олег был занят в те дни подготовкой к реферату - да почему-то Виктор и не принимал всерьез Олега. Раза два или три он сводил ее в театр - деньги у него были. Предлагал посидеть в ресторане, но по тем временам это считалось неприличным для комсомолки, и она с негодованием отказалась. Но больше всего он любил сидеть у нее дома. Она, бывало, предлагала: - Хочешь, пойдем в Третьяковку или съездим на Ленинские горы? Я так и не показала тебе Москву. - А ты хочешь в Третьяковку? - Я - как ты. - Тогда, может, лучше не поедем? - А что станем делать? - Сидеть вот так и разговаривать... И много времени спустя, уже после того как Олег полностью вошел в ее жизнь и властно подчинил себе, ей было очень грустно вспоминать эти трогательно-доверчивые и простодушные слова... Виктор рассказывал ей о своих планах на будущее, как всегда, грандиозных. (О том, что он впоследствии станет адмиралом, речь не шла, это подразумевалось само собой.) С воодушевлением толковал он о каком-то важном усовершенствовании в технике или тактике морского боя; в чем суть, она так и не поняла. У него появилось любимое выражение, которое он к месту и не к месту повторял с забавно-солидным видом: - Поразмыслим - исследуем!.. Но характерно, что он ни разу не заговорил с нею о любви. Наверно, считал, что пока еще не время. Да ведь он и признавался в любви каждый раз, когда называл ее по имени. Никто и никогда не произносил ее имя так бережно и ласково, как-то по-особому проникновенно: Нинушка! В последний вечер перед отъездом он сказал: - Итак, я решил, Нинушка! - Что ты решил? - Возвращаюсь в Севастополь. Обиду на училищное начальство - к чертям! Буду проситься обратно. - А примут? - А зачем я на два дня ездил в Ленинград? Я же побывал в управлении ВМУЗов [военно-морские учебные заведения]. Обещают разобраться по существу. Примут! - весело добавил он с присущей ему самоуверенностью. - Если я решил, значит, все! Пожалуйста, не волнуйся за меня!.. Она проводила его на поезд. Стоя на ступеньках вагона, он задержал ее руку в своей и сказал: - Жаль, не февраль сейчас. Привез бы тебе в подарок ветку алычи. Минуту или две они стояли так - он на ступеньках вагона, она на перроне - и молча улыбались друг другу. - Подаришь в Севастополе, - сказала она неожиданно для себя. - Правда, у меня выпускные экзамены. Но я до экзаменов. Соберусь весной и приеду к тебе в гости. Хочешь? Он быстро перегнулся к ней, держась за поручни. Наверное, хотел ее поцеловать. Но было уже поздно - вагоны двигались, поезд набирал ход. А через несколько дней из Севастополя пришла телеграмма: "Восстановлен". Она приехала к нему в Севастополь, как обещала. Правда, не весной, а позже, в середине июня. Алыча, конечно, давно уже отцвела. Зато вовсю цвели розы. Одна из особенностей Севастополя: он всегда в цветах. Торжественное шествие их начинает алыча. Затем черед персиков и миндаля. Виктор рассказывал, что со второй половины марта над Крымом опускаются туманы. И в этих туманах бело-розовым цветом цветут персики. В шествие включается багряник - иначе иудино дерево. Цветы его похожи на фиолетовые огоньки, они вспыхивают не только на ветках, но и на стволе - такое уж это странное дерево. А в траве разгораются угли - то цветет кустарниковая айва. В мае Севастополь заполняет до краев назойливый приторно-сладкий запах акации. А июнь - это месяц розы. Да, розы. Стало быть, это было в июне. Но все круто переменилось к тому времени: она была замужем за Олегом. Очень трудно, подчас невозможно понять взаимное сцепление поступков и событий. Неужели приезд Виктора в Москву встревожил и поторопил Олега? Раньше он как будто бы не слишком торопился. А тут заторопился. Он даже стал заговаривать о Викторе - неизменно в тоне снисходительной иронии: - Ну как там твой подводник? (Почему-то упорно называл его подводником.) Что пишет тебе твой подводник? Постоянно ныряет? И с каждым разом, понятно, все глубже и глубже! Кстати, он же твой первый пациент? Кажется, ты лечишь его от заикания или от чего-то в этом роде? Но он прекратил свои шутки, как только, заметил, что ей неприятно. Она начинала раздражаться, сердиться, спешила взять под защиту Виктора. А это было не в интересах Олега. (Он был чуток и в то же время расчетлив. Но она поняла это не сразу, лишь спустя год или два.) Он сделал вид, что забыл о Викторе. И вслед за тем она была окружена подчеркнутым мужским вниманием. Олег предупреждал каждое ее желание, буквально обволакивал заботой, а также умной, тонкой, ненавязчивой лестью, которые вскоре стали ей привычны и даже необходимы. Вдобавок приятельницы ее невольно помогали ему. Ведь он был кумиром всей женской половины их курса. - Нинка! Дура! Ведь это же Олег! Счастья своего не понимаешь! - бубнили ей в оба уха. - Подумать только, сам Олег оказывает тебе внимание! Конечно, в перемене ее судьбы сыграло роль и тщеславие. Но вот что главное: ей никогда не было скучно с Олегом. Много позже, когда пришло наконец отрезвление, а вместе с ним и способность критических оценок, она с улыбкой сказала ближайшей подруге: - Если Олег хочет понравиться, то в ход пускается вся культура человечества. И бедной девушке просто некуда деваться... А как же Виктор? Но ведь он в письмах только и делал, что поздравлял ее с праздниками. Ни ею, ни им за всю зиму не сказано было ни слова о любви. Зачем? Она знала, что любима - достаточно вспомнить, как он произносил ее имя, - и очень мучилась, вспоминая об этом. А сам Виктор, простая душа, считал, наверное, что все ясно и так, без объяснений. Надо думать, ожидал окончания училища и своего производства в лейтенанты, чтобы сделать ей предложение по всем правилам. Непростительно затянула она с письмом, в котором должна была повиниться перед Виктором. Трусила, тянула, откладывала. Но, с другой стороны, разве это легко - причинить близкому человеку боль? Она послала письмо в Севастополь на другой день после того, как расписалась с Олегом, то есть тогда, когда уже нельзя было не писать. При этом письмо отнюдь не покаянное. Составлено было оно в тщательно обдуманных, очень осторожных выражениях. При желании можно было понять, что она не догадывалась о чувствах Виктора. (Все же это как-то щадило его самолюбие.) А начала она так: "Дорогой Витя, поздравь меня, я вышла замуж..." Ненавидела себя за эту фразу, но хитрить так хитрить! (Хотя потом оказалось, что хитрость была ни к чему.) Ответ из Севастополя не пришел. Грустно! Стало быть, Виктор обиделся. Впрочем, так оно и должно быть. Но спустя какое-то время он, надо надеяться, простит ее. Когда же это все было? Да, в мае. А в июне они с Олегом отправились в Алупку. Это было их свадебным путешествием. Но почти сразу в доме отдыха ею овладело беспокойство. Почему Виктор не ответил на письмо? Как перенес этот неожиданный удар? И ведь их разделяет сейчас всего несколько десятков километров, каких-нибудь полтора-два часа езды на автобусе. - Олежка, ты не будешь на меня сердиться? - сказала она. - Я съезжу в Севастополь, повидаюсь с Виктором. Олег оказался на высоте. Он взял ее за плечи, заглянул в глаза, потом отстранился со вздохом. - Ты моя маленькая сумасбродка, - сказал он. - Конечно, поезжай. Я же вижу, ты нервничаешь. Только, ради бога, не вымаливай у него прощения. Ты не провинилась ни в чем. Но не будем об этом... Она удивилась: Севастополь украшен флагами! Где-то у моря призывно громыхнул оркестр. Мимо ярко-зеленых газонов и клумб, пестреющих цветами, быстро протопали пионеры. - Праздник! А как же! - охотно пояснил прохожий. - Отмечают новый выпуск из военно-морского училища. У нас в Севастополе это праздник... Вот подгадала! Как это некстати. Но не возвращаться же в Алупку! Она приблизились к воротам Приморского бульвара, у которых толпились молодые командиры, курсанты и матросы. Рысцой подбежал курсант с повязкой распорядителя: - Торжественная часть закончена, девушка. Сейчас танцы начнутся. А вы к кому? - Мне бы курсанта Колесникова. - Лейтенанта Колесникова, хотите вы сказать. Это можно. Через минуту в воротах появился Виктор. Он был уже в командирской форме. Курсантская ему, пожалуй, больше шла. Когда он приезжал в Москву, фланелевка туго обтягивала его крутые плечи и широкую выпуклую грудь, а из открытого ворота башней высилась загорелая шея над треугольником тельняшки. Впрочем, он был хорош и командиром. Стоял перед нею весь в белом, с головы до пят: белый верх фуражки с крабом, белый китель, белые, безупречно разглаженные брюки и, в довершение всего, белые туфли. Совсем статуя командора из оперы "Дон-Жуан"! Она робко взглянула на него - как преступная донья Анна на своего сурового мраморного супруга. Но Виктор улыбался! И по этой мгновенно осветившей его лицо улыбке она поняла, что он ничего еще не знает. А как же письмо? - Нинушка! Ты?! Но почему не предупредила, не телеграфировала? - Я написала тебе из Москвы. Он быстро под руку провел ее внутрь сада. - Последний месяц мы жили на корабле, а не в общежитии. Я даже не заглядывал еще в общежитие. Телеграммы, правда, передавались с берега... Но зачем мне теперь телеграммы, письма, когда ты сама здесь? - Он счастливо засмеялся. - А обещала весной. Эх ты! За опоздание штраф! Ну, шучу, шучу. Не могла выбрать лучший день для приезда. - Я вижу, ты лейтенант. От души поздравляю. - Спасибо. А где твои вещи? В гостинице? Но ты, наверное, не успела отдохнуть. Жарко было в поезде? У тебя утомленный вид. - Мне надо что-то сказать тебе, Витя. - И мне. - Очень важное. - И у меня. Но тут их тесно окружили несколько молодых лейтенантов, товарищей Виктора. - Здравия желаем! Виктор, что же ты? Познакомь! Ритуал знакомства. Ей пожимают руку, спрашивают о чем-то, она что-то отвечает. - О, вы москвичка и доктор! А Виктор о вашем приезде ни слова. Мы бы вас встретили на вокзале музыкой, цветами! Как же иначе? Молодой специалист! В Севастополе первый раз! И главное, вы приехали в такой торжественный для всех нас день! Еще вчера мы были курсантами. А сегодня - лейтенанты! Кто-то шутливо обещал опустошить для нее соседнюю клумбу с розами. Кто-то декламировал: "Доктор, доктор, я прекрасно болен!" В общем, сразу стало шумно, сумбурно, бестолково. Она умоляюще взглянула на Виктора. Но он, держа ее под руку, улыбался. Был, видно, очень горд за нее перед товарищами. Солнце только что село. Море за парапетом бульвара стало пестрым, покрылось розовыми, багровыми, белыми и бледно-желтыми пятнами. Словно бы это лепестки роз, покачиваясь, медленно плыли по воде. Из раковины оркестра раздались звуки вальса. - Доктор, разрешите? - А ты, Витя? - Увы, Ниночка! Я не танцую. - А может, рискнешь! Я поведу. Поскорее бы увести его танцевать! Это, кажется, единственный способ удрать от лейтенантов. Виктор, улыбаясь, развел руками. - Что же это вы, товарищи? - огорченно сказала она. - Почему не научили своего друга танцевать? Девушек, что ли, не хватает в Севастополе? - О, доктор, вы не знаете Виктора! Он сторонится девушек. Он, как средневековый рыцарь, верен одной, той, которая... - Да, а когда этой одной хочется танцевать... Она была вынуждена придерживаться того же беззаботно-шутливого тона, хотя кошки, стаи кошек остервенело скреблись у нее на сердце. Лейтенанты засуетились: - Заменим, доктор, заменим! Как не выручить товарища в беде! Кто-то галантно подхватил ее и завертел. Но, кружась, она все оглядывалась на Виктора. Стемнело. На деревьях зажглись разноцветные фонарики. Ее охватило лихорадочное, почти истерическое возбуждение. Больше всего хотелось уйти куда-нибудь в тень и хорошенько выплакаться там. Но надо было смеяться, танцевать, острить. И она старалась изо всех сил. Сменяясь, друзья Виктора добросовестно несли подле нее осою вахту. В перерывах между танцами они перебрасывались шутками, как снежками. Что же касается местных девиц, то те смотрели на нее так, словно бы она прилетела в Севастополь на помеле. Да, успех был полный. И Виктор наслаждался им. - Я рад, что тебе весело, Нинушка, - шепнул он, когда они гурьбой возвращались от киоска с мороженым. - Мне совсем невесело, Витя. Уведи меня поскорей отсюда. - Сейчас неудобно. Чуть позже... И ее опять разлучили с ним, умчали танцевать. Но хотя ноги по-прежнему легко и неутомимо летели над полом, душевные силы ее были на исходе. Вдруг она увидела, что возле Виктора появился курсант с повязкой на рукаве и, козырнув, подал ему какой-то пакет. Еще через минуту она пронеслась так близко от Виктора, что махнула по его ногам подолом платья. Улыбаясь, он помахал над головой нераспечатанным конвертом. - Твое! - прокричал он. - Только что... из общежития... - Не читай! - взмолилась она. - Мы вместе... Но ее снова унесло от него. - Я хочу к Виктору, - сказала она своему партнеру. - Еще один тур! - Нет. - Устали? - Да, голова что-то... - Слушаюсь, доктор. Есть к Виктору! Он неподвижно стоял на том же месте. Конверт был вскрыт. В руке его белело злосчастное письмо. Рука дрожала. У Виктора дрожала рука! С раскаянием и жалостью она вскинула на него глаза. Лицо Виктора было пугающей, меловой бледности. И оно застыло, закоченело, будто на пронизывающем ледяном ветру. Нельзя допустить, чтобы кто-нибудь из лейтенантов увидел Виктора таким! Она попыталась загородить его спиной. Он не шелохнулся, ничем ей не помог. Тогда она решительно взяла его под руку и повела к выходу. И опять надоедливый хор лейтенантов: - Доктор, так рано? Будет еще концерт, потом праздничный ужин! - Не могу. Я же с дороги, товарищи. Ноги не держат, так устала. - Но завтра, мы надеемся... Завтра катание на катерах... Виктор, что же ты? - Да, да, катера, завтра... Лейтенанты церемонно проводили гостью до ворот. Еще несколько минут пришлось Виктору испытывать муки веселой бессвязной болтовни, а она страдала за него и вместе с ним. - В гостиницу? - спросил он, когда они остались одни за воротами. - На станцию автобусную. Я приехала из Алупки. - А! И все же он не смог сразу поверить в свое несчастье. Где-то, видно, теплилась еще надежда. Он спросил отрывисто: - Это правда - все, что там, в письме? - Да, Витя... - Зачем же ты приехала, не понимаю. - Я боялась, что письмо не дошло. Я хотела тебя повидать, чтобы самой сказать и... Но он не промолвил ни слова, пока они не добрались до станции. Ночь была теплая, звездная, и на бульваре так пахло розами, что еще больше хотелось плакать. А ведь она не была тонкослезкой, далеко нет. Автобуса пришлось ждать минут двадцать. И это были самые тяжелые минуты. Виктор сходил за билетом, потом купил в буфете коробку папирос, хотя, помнится, во время своего приезда в ноябре не курил, а для нее принес пачку печенья. - Ты же не ела целый день, - буркнул он. Однако она не могла притронуться к угощению - ком стоял в горле. Зато Виктор дымил не переставая. Они сидели в зале ожидания на скамье. Тягостное молчание длилось. Им не о чем было говорить! Несколько раз она пыталась объяснить, как все произошло, но тотчас же пугливо замолкала, наткнувшись, будто на стену, на его отчужденное молчание. Вдруг он сказал все так же отрывисто: - Где твой муж? - В Алупке. - Кто он? - Врач. Мы учились на одном курсе. - Это ты в него хотела - снежком? - Не помню. Да, кажется, в него... Длинная пауза. Потом негромко прозвучало в тишине: - Останься! Она так удивилась, что, подавшись вперед, заглянула ему в лицо. - Останься, - повторил он по-прежнему очень тихо и смотря куда-то в сторону. - Не уезжай в эту Алупку. - Совсем? - Да. - Но как я могу? Там же Олег. - Ну и что? А здесь я... Снова длинная неловкая пауза. Она услышала рядом не то смех, не то кашель, сразу прервавшийся. - Это шутка, - сказал Виктор. - И она не получилась. Обычно шутки у меня получаются, но эта... Как она ни крепилась, в конце концов не выдержала, начала хлюпать носом. И Виктору же пришлось ее утешать... В автобусе, отвернувшись от всех, она уткнулась мокрым носом в стекло окна, за которым не было ничего, абсолютно ничего, только мелькающая черная пустота... Олег проявил деликатность и выдержку до конца. Он не стал расспрашивать ее ни о чем. Лишь заставил выпить горячего чая из термоса, а когда она улеглась, заботливо укрыл поверх одеяла красным клетчатым пледом. - Спи, маленькая! - сказал он. - Вот даже нервная дрожь тебя бьет. Не надо. Спи, забудь. Все плохое позади. И тогда ей показалось, что так оно и есть, именно так, как говорит Олег: все плохое осталось позади - в Севастополе, а здесь, в Алупке, и впереди, в Москве, все будет еще хорошо! Как она ошиблась! Боже мой, как ошиблась! 4. "УБЫЛ В КОМАНДИРОВКУ..." ...Опять и опять возвращается женщина мыслью к погибшему, склонясь над ним, как удрученная скорбью плакальщица на гранитном надгробье. Сколько времени она ведет этот бесконечный, беззвучный разговор, то осуждая Виктора, то оправдываясь перед ним! Словно бы репетирует будущую их встречу! Но ведь встречи не будет! Ей сказали об этом. А она как безумная ходит по кругу, подбирая новые и новые доказательства - чего? Своей вины или своей правоты? Будто ей когда-нибудь еще придется встретиться с Виктором? Не повезло! Ужасно, как им не повезло! Почему они разминулись весной 1942 года? Они же могли и не разминуться... Когда ее направили весной 1942 года в один из госпиталей, размещенных в Поти, она, естественно, стала расспрашивать моряков о Викторе - знала, что он по окончании училища остался на Черноморском флоте. Оказалось, что Виктор служит в отряде флотских разведчиков. Кто-то сказал ей, что сейчас он в Севастополе. Ей удалось попасть в осажденный Севастополь на транспорте, предназначенном для раненых, которых эвакуировали из осажденного города. О чем она будет говорить с Виктором? О, у нее есть к нему дело! Она спросит, что он хотел сказать письмом, которое прислал ей на третий день после начала войны. В конверте были стихи, вырезанные из какого-то журнала, видимо, очень ему понравившиеся. Стихи на самом деле были хорошие. И она сразу запомнила их. Вот они: Я теперь только верный друг. Хочешь - помни, а хочешь - забудь. Поцелуем коснусь твоих рук. Будь ничьей, будь чужой, только будь. Добрый друг, в добрый час, добрый путь! [стихи Ю.Борева] В письме, кроме этих стихов, не было ничего больше, даже коротенькой приписки. Но она узнала почерк Виктора на конверте... После наступления темноты, уже перед самым Севастополем, атаки с воздуха на конвой прекратились. Она вышла на палубу. Корабли медленно и осторожно, двигаясь кильватерной колонной, пересекали внешний рейд. Она протиснулась между ящиками с боеприпасами и продовольствием для Севастополя. Палуба, не говоря уже о трюме, была так заставлена ими, что удивительно, как транспорт не перевернулся, уходя от бомб. У борта стоял какой-то сержант, не сводя глаз с воды, очень густой на вид и черной, будто только что залитой асфальтом. - По узкой тропинке, однако, идем, - подал он голос. - Мин фриц накидал, страшное дело! - С самолета кидал? - Правильнее сказать: не кидал. Осторожненько опускал на парашютах. И продолжает опускать. Чуть ли не каждый день. Работы минерам хватает. Они остановились у бонов. Откуда-то выскочил катер и быстро потащил в сторону сеть заграждения, будто отводя портьеру у двери. Конвой стал втягиваться в гавань. Темная, без огней, громада берега придвинулась. Вот он - Севастополь! Город-крепость, город - бессменный часовой, город-мученик, который вторично на протяжении столетия переживает осаду... Она провела в Севастополе около суток, причем большую часть времени в штабе Севастопольского оборонительного района. Размещался он в штольне, которую вырубили в крутом скалистом склоне, а потом пристроили к ней бункер с толстыми стенами и потолком. Душно и сыро было там, внутри. Как в подлодке, которая долго не всплывала на поверхность. (Прошлой осенью довелось провести в такой около суток в автономном плавании.) Так же извиваются вдоль стен магистрали отопления, вентиляции, водопровода и многочисленные кабели связи. Так же много всяких приборов и механизмов. Так же впритык стоят столы и койки в каютах-кельях, расположенных по сторонам узкого коридора. С непривычки разболелась голова в этой тесноте и духоте, хотя вентиляторы вертелись как одержимые. - Возьмете раненых - и ночью живенько из гавани, как пробка из бутылки! - сказали ей. - У нас тут не принято задерживаться. Подчеркнуто небрежно, стараясь, чтобы не задрожал голос, она справилась у дежурного по штабу о лейтенанте Колесникове. Ей ответили, что лейтенант находится на выполнении задания. - Где? Нельзя ли узнать? - Нет. Но она проявила настойчивость, даже напористость, обычно не свойственную ей в личных делах. - Скоро ли он вернется в Севастополь?.. - Да как вам сказать, товарищ военврач... Может, стоило бы и подождать. Но ведь вы с транспортом раненых, значит, торопитесь, уйдете ночью обратно в Поти. - А если Колесников вернется до ночи? - Непременно передам, что вы его спрашивали. Что-то темнит этот дежурный! "Находится на выполнении..." Как это понимать? Несомненно, задание опасное. И сугубо секретное, судя по всему. "Поразмыслим - исследуем"?.. Да, похоже на то. Недаром он пошел в разведчики - увлекающаяся, романтическая, нетерпеливая душа! На его лице победоносная улыбка. Только что он разгадал уловку врага, отпарировал все его удары и, повергнув наземь, застыл над ним с поднятой шпагой. Именно таким представляла она Виктора - в позе фехтовальщика. Стремительные взмахи шпаги отбрасывают отблески на загорелое узкое лицо с пятнами румянца под скулами. И каждый взмах - это что-то новое, неожиданное в его характере! Она вышла из-за скалы и перевела дух. "Он жив - это главное. Иначе мне сказали бы о его смерти, а не об этой загадочной командировке. А если по-военному говорить, то был жив на сегодняшнее число, на такой-то час. - Мысленно она одернула себя: - Не привередничай! Во время войны и это хорошо". Она миновала Приморский бульвар. Веселые лейтенанты, щеголяя принятой на флоте манерой, называли его, помнится, сокращенно Примбуль. (Как давно, как бесконечно давно это было!) На месте клумбы с розами торчал счетверенный пулемет, упершись дулом в небо. Памятник затопленным кораблям напротив был поврежден - в штабе объяснили - одной из тех мин, которыми немцы начали войну на Черном море. А чуть подальше, там, где когда-то была танцплощадка, высились под камуфлированной сетью стволы зенитной батареи. Прислуга сидела наготове на маленьких, похожих на велосипедные седлах. Она засмотрелась на рейд. Море лежало гладкое, ярко-синее, как драгоценный камень. Только оно, море, и осталось таким, каким было в первый ее приезд. Сейчас начало апреля. В Севастополе должны цвести персики и миндаль. Но они не успевали расцвести. Огнем сжигало их, душило черным дымом, присыпало сырой пылью. Правда, неподалеку от могилы Корнилова даже этой весной, говорят, цвело маленькое миндальное дерево. Упрямо цвело. Если бы ей не нужно было сегодня уезжать, она навестила бы его и поклонилась ему до земли. Это цветение было как символ надежды для всех, кто не позволял себе поддаться отчаянию. Очередной налет начался, когда она уже подходила к госпиталю. Над холмами Северной стороны поднялась туча. Она была аспидно-черная, ребристая и тускло отсвечивала на солнце. Гул стоял такой, словно бы рушилась вселенная. До госпиталя не удалось добежать, пришлось ткнуться куда-то в щель, вырытую среди развалин. Подобной бомбежки она не испытывала еще ни разу, хотя на фронте была с начала войны. Небо затягивалось пеленой. Немецкие бомбардировщики шли вплотную друг к другу. Пожилой мужчина в ватнике что-то бормотал рядом. Она подумала: молится. Оказалось, нет: считает самолеты. - В прошлый раз насчитал около трехсот, - сообщил он. - Сейчас наверняка не меньше. Самолеты закрыли солнце. Потом небо с грохотом и свистом опрокинулось на землю... ...Туча прошла над городом. Соседи стали выбираться из щелей, отряхиваться, ощупывать себя - целы ли? Все было серо и черно вокруг. Отовсюду раздавались крики о помощи. Это до ужаса походило на землетрясение, но было, конечно, разрушительнее его во сто крат. Улица неузнаваемо изменилась. На месте трех или четырех домов курились пожарища. Еще дальше, за коньками крыш, раскачивались языки пламени. Но где же госпиталь? Его нельзя было узнать - здание перекосилось, край его обвалился. Когда она подбежала к госпиталю, оттуда уже выносили раненых. На мостовой у входа билась и корчилась женщина в белом халате с оторванными по колено ногами. Женщина лежала навзничь, не в силах подняться. Платье и халат ее сбились наверх. Еще не успев почувствовать боль, не поняв, что произошло, она беспокойно одергивала на себе платье, стараясь натянуть его на колени, и просила: - Бабоньки! Да прикройте же меня, бабоньки! Люди же смотрят, нехорошо! За полгода войны пришлось перевидать немало раненых, в том числе и женщин. Но сейчас мучительно, до дрожи поразило, как раненая натягивает платье на колени - жест извечной женской стыдливости, - а ног ниже коленей уже нет. - Наша это! - громко объясняли суетившиеся подле нее санитарки. - Вчера на себе троих вытащила. А сегодня, товарищ военврач, сама... - Жгуты! Закручивайте! Туже! А раненая все просила тихим, раз от разу слабевшим голосом: - Ну, бабоньки же... Протяжный выговор, почти распев, с упором на "о". Запрокинутое без кровинки лицо - совсем молодое еще, такое простенькое, широкоскулое. Санитарке от силы восемнадцать-девятнадцать. И до самой ночи, до конца погрузки, не было сил забыть ее, вернее, голос ее. Раненых в перерывах между налетами доставляли на причал, размещали в надпалубных надстройках и в трюме. Враг снова и снова обрушивал на Севастополь раскаленное железо. Все содрогалось вокруг, трещало, выло. А в ушах, заглушая шум бомбежки, по-прежнему звучал этот тихий, с просительными интонациями, угасающий голос: "Бабоньки..." Причал качнуло от взрыва, потом внезапная тишина разлилась над Севастополем. Начальник эвакуационного отделения сверился с часами: - Точно - двадцать четыре ноль-ноль, - сказал он. - Фрицы отправились шляфен. Объявляется перерыв до четырех ноль-ноль. За это время, доктор, вам надлежит все исполнить. Не только закончить погрузку, но и успеть как можно дальше уйти от Севастополя. Таковы здешние порядки. Она знала, что за тот короткий срок, пока немцы отдыхают, защитники города должны переделать уйму дел: подвезти к переднему краю боезапас, горючее, продовольствие, заделать бреши в обороне, похоронить убитых и эвакуировать морем раненых. Конвой надо вывести из Севастополя не позже чем за два часа до рассвета. Это единственный шанс. Подобно кошке у щели, немецкая авиация сторожит выход из гавани. Когда станет светло, корабли должны быть подальше от вражеских самолетов, которые базируются на соседние с Севастополем аэродромы. Да, такая неправдоподобная тишина разлилась вокруг, что даже не верится. Только весной в лунные ночи бывает подобная тишина. Но теперь как раз весна и луна во все небо. Тени от домов, ямы и пожарища черным-черны. Это пейзаж ущелья. Можно подумать, что город замер, прислушиваясь к тому, как корабли конвоя готовятся отвалить от причала. Забежать в штаб не хватило времени. Неужели она так и уедет, не повидавшись с Виктором? Хоть бы услышать его голос! Она решила позвонить в штаб с причала. - Алло! Штаб? Скажите, вернулся лейтенант Колесников? Но что-то пищало в трубке, щебетало, свистело. Быть может, второпях она назвала не тот номер? Потом в телефонные шумы ворвался начальственный голос, требовавший ускорить высылку на пост номер три каких-то макарон утолщенного образца. - Пора, доктор! - сказал начальник эвакуационного отделения. Стиснув зубы, она положила трубку на рычаг. Если бы ей можно было не уезжать, пробыть еще день, дождаться Виктора! Но на войне каждый выполняет свой долг. Кто бы оставил ее в Севастополе, если бы она даже знала, что Виктор вот-вот вернется? Кто разрешил бы это, когда у нее на руках транспорт, битком набитый ранеными? Опять выбежал вперед катер, хлопотливо потащил в сторону сеть заграждения, открывая "ворота" перед кораблями. Справа по борту зачернела громада Константиновского равелина. И вот в лунном свете заискрился внешний рейд. Расталкивая форштевнем воду, транспорт медленно вытягивается из гавани. Впереди и позади корабли. Идут друг за другом, как по ниточке. Огни на кораблях погашены, иллюминаторы задраены. Только на мостике гигантским светляком висит картушка компаса под козырьком. Все напряжены предельно, как бы оцепенели в ожидании. Пулеметчики и зенитчики, сидя на своих седлах, глаз не сводят с неба. И все дальше, все невозвратнее уплывает берег. Издали Севастополь выглядит как груда камней. Лишь кое-где между камнями раскачиваются языки пламени и тлеют уголья. Времени у севастопольцев мало. За ночь, вероятно, не всюду успеют потушить пожары. А на исходе ночи в костер подбросят сверху множество потрескивающих сухих сучьев, и он запылает вновь. Город-костер... Спустя некоторое время она поднялась на палубу из трюма, где лежали раненые, - на несколько минут, чтобы немного подышать свежим воздухом. Блестки на черной глади переливаются, мерцают. Трудно смотреть на море из-за этих блесток. Щиплет глаза, забивает слезой. Стоя на борту транспорта, согнувшись в три погибели в своей насквозь продуваемой шинелишке, она еще раз прощается с Виктором. Вся жизнь ее заполнена прощаниями с Виктором. Не фатально ли это? Она принимается уговаривать себя: "Мы же совершенно разные с ним, это ясно. У нас не получилось бы ничего, не могло получиться!" И все-таки ее продолжало неодолимо тянуть и тянуть к нему, несмотря на все уговоры, вопреки всякому здравому смыслу. Два беглых неумелых поцелуя на заре юности где-то в тихой роще, на берегу моря - и это любовь? Да, да! Это любовь! Она поняла сейчас, что любила Виктора всегда, и только его, одного его! Любила в Крыму и потом, в Москве, вернувшись из Крыма. Любила даже после того, как вышла за Олега. Только Виктор был ей нужен. А тот, другой, не нужен. Может, он и очень хороший, но чужой, ненужный. Чтобы до конца понять это, понадобились полгода войны и одни сутки пребывания в осажденном Севастополе... И вот разгадка ее тоски и раздражительности, ее метаний, ее приезда в Севастополь в июне, перед войной, и теперь, в апреле! Но боже мой, почему он был так недогадлив? Ведь он должен был догадаться раньше ее. Почему тогда, в июне, он не проявил большей настойчивости! Почему совсем не боролся за свое счастье? За наше счастье! Наше!.. Тлеющих угольев во мраке уже не видно. Впереди неуклюже переваливается с волны на волну один из военных кораблей, охраняющих транспорт. Мерно вздымается и опадает искрящееся ночное море. До Поти еще так далеко, столько часов пути... ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1. НЕПОНЯТНЫЙ ЗАПАХ РЕЗЕДЫ Во сне Колесников услышал колокола громкого боя. Они звучали все громче и громче! До смерти не хотелось покидать теплое логово сна. Но колокола не унимались. Он неохотно открыл глаза. Было уже утро. Широко расставив ноги, высился над ним "мертвоголовый", потряхивая ключами, связкой ключей. Колесников вскочил на ноги. - Не спать дольго! - наставительно сказал тюремщик. - Гулять дольжен, гулять! Но Колесников уперся ногами в порог, уцепился за притолоку двери. Это, конечно, было ни к чему. Тюремщик позвал: - Ком хир, Альберт! Ком хир, Вилли! Подбежали двое других "мертвоголовых". После непродолжительной борьбы им удалось оторвать пальцы Колесникова от притолоки. С силой толкнула его в спину. По инерции он пробежал несколько шагов, споткнулся о порог и кубарем скатился по ступенькам. Поднявшись с земли. Колесников увидел то, что видел уже вчера: высокие деревья, сирень, громоздившуюся вдоль аллей, безобидные пестренькие цветы. И все это празднично ярко, выпукло, будто отражается в фарах машины! Нет, не в фарах, а в этих вон шарах на высоких шестах, которые понатыканы всюду. Пейзаж неподвижен. Даже утреннее солнце выглядит так, будто его приколотили гвоздями к небу над оградой. Короткое время сад оставался в этом положении. Порыв ветра! Колесников покачнулся, как от толчка в грудь. Ага! Появление его в саду замечено! Он круто повернулся, взбежал по ступенькам, заколотил кулаками в стену. Силуэт мелькнул за дверью. Лицо надзирателя придвинулось к стеклу, он безучастно глянул на Колесникова, даже, кажется, зевнул и исчез в глубине коридора. Колесников опомнился. Что могут о нем подумать "мертво годовые"? Как выглядит он со стороны? Это же постыдно топтаться так перед закрытой дверью! "Не показывать, как мне страшно! Сцепить зубы, сжать кулаки!" И он сделал это. Неторопливо (но что стоил ему каждый шаг!) спустился с крыльца и, нагнув голову, двинулся в глубь беснующегося под шквальным ветром сада. Цветы продолжали кивать вслед Колесникову круглыми глупыми головами - подгоняли! Но не бежать! "Не бежать, не бежать! - мысленно повторял он. - Ни в коем случае не бежать! Кто от врага побежал, тот пропал!" Еще ничего не понимая в том, что происходит вокруг и в нем самом, действуя безотчетно, он уже поступал во всем наперекор врагам. Тоже военный рефлекс. Небось обрадовались бы они, эти "мертвоголовые", увидев, как русский лупит во все лопатки по саду! Стали бы указывать на него пальцами, переглядываясь, всплескивали бы ладонями, надсаживались от хохота. Фиг вам! Не дождетесь! Колесников сел на песок у каменной скамьи и уцепился за нее обеими руками. "Не сдвинусь с места! Ни за что! Пусть на мелкие куски разорвутся голова и сердце! Не побегу, нет! Не буду делать по-твоему, чертов сад!" ...За Колесниковым спустя некоторое время пришли из дома. Покачивая головами, эсэсовцы долго топтались подле него. Сидя на песке у скамьи, он намертво вцепился в подлокотники. Руки его свело судорогой. Пришлось по очереди отдирать онемевшие пальцы, чуть ли не отклеивать их от скамьи. Сам Колесников был в беспамятстве... Он очнулся на полу в своей камере. Был вечер. Одинокая звездочка, заглянув внутрь через оконную решетку, ободряюще подмигнула Колесникову. А ему так нужно было ободрение... Он старался совладать со своими разбегающимися мыслями. Хватал их за шиворот, пытался построить по ранжиру, сердито сбивал "до купы", как говорят на Украине. Нужно же наконец привести в систему все, что он узнал о враге за сегодняшний и вчерашний дни! Итак, ветер... Он не падает камнем, как падает, скажем, ястреб. Некоторое время ползет на брюхе, предупреждая о себе нарастающим свистом. Стало быть, зарождается здесь, в саду? Кстати, во время припадков флюгер на крыше беспрестанно поворачивался в разные стороны, Колесников успел заметить это. Значит, направление ветра то и дело менялось. Почему? А что, если ветра нет? Нет и дома с флюгером-петушком, и кустов сирени, и тюльпанов на грядках - ничего этого нет и не было никогда? Сад нереален. Но что же реально? Только эта узкая комната, подстилка, брошенная небрежно на пол, прорезь окна, забранного решеткой. Быть может, там, за окном, расстилается пустырь, или кладбище, или плац с землей, утрамбованной множеством ног в "стукалках"? Скорее всего это плац. Окна лагерного лазарета выходили на плац. Он, Колесников, до сих пор находится в Маутхаузене, в лазарете. Его не увозили никуда. Просто он грезит наяву. Несомненно, после истязаний в застенке он продолжает болеть, у него повышена температура. Днем его мучит бред, к вечеру жар начинает спадать, голова опять свежа, ясна. И он принимается критически перетряхивать этот свой бред. Да, а запах цветов? Ну, что до запаха, то легко обнаружить исходный момент, первое звено в цепи ассоциации. После того как Колесников приподнялся на локтях и плюнул в лицо гауптшарфюреру, тот вытащил из кармана носовой платок, чтобы утереться. Платок пах духами. Таков первый вариант разгадки. А вот второй: к еде его эсэсовцы подмешивают какое-то снадобье. Оно-то и порождает в мозгу бредовые видения. Не хотят ли этим способом сломить его волю, принудить "выговориться" на предстоящем допросе? Но почему привиделся сад, именно сад? И это можно объяснить. Неожиданно со дна памяти всплыли картины, связанные с работой в Никитском саду. Они дали материал для видений. Выходит, иллюзия, мираж? Нечто вроде затянувшегося кошмарного сна? Когда-то в детстве Колесникова мучили кошмары. Но он умел просыпаться по собственному желанию. Нужно было топнуть во сне три раза, даже не произнося никаких заклинаний, просто топнуть, и все. И чары сна мгновенно развеивались! Со вздохом облегчения он открывал глаза, лежа в своей кроватке. Ну же! Сделай это усилие! Прикажи себе проснуться! Пусть поплывут клочьями, как дым, как туман, и рассеются без следа цветы, деревья, кусты сирени, а заодно и эти стены с лохмотьями обоев! Увы, он не в детском страшном сне. Топай не топай, этим не поможешь беде... Но если в пищу его подмешивают дурманное зелье, то он должен отказаться от пищи! Объявить голодовку, подобную тем, о которых рассказывал Герт. Выходит, лежать пластом, постепенно слабея? Пассивная оборона! Не для него! Чтобы жить, он должен сохранять активность - двигаться, размышлять, действовать. Кроме того, существует, по словам того же Герта, еще и такая пытка, как искусственное питание... Нет, оба варианта разгадки никуда не годятся. В конце концов, он, Колесников, всю жизнь свою прожил в мире реальных вещей и в угоду фрицам не собирался отказываться от них. Вывод: сад за стеной существует! Другое дело, что там происходят вещи, пока еще непонятные... Получается, что фрицы изо всех сил вгоняют его, Колесникова, в безумие! Фрицам желательно, чтобы он бегал взад и вперед по саду, подхлестываемый ветром, и, ошалев от страха (безотчетного), видел галлюцинации? Ну уж нет! За войну ему довелось побывать в таких переделках, что и у гауптшарфюрера, и у Конрада, и у тонкоголосого штандартенфюрера, если бы они были на его месте, кишки полезли бы вон через горло. Галлюцинации! Он не видел их даже после того, как его заклинило в бомболюке ДБ-3, а потом добрых десять минут мотало и кружило вниз головой над захваченным немцами Крымом, вдобавок на высоте три тысячи метров! ...То был пятый его боевой прыжок с парашютом, и он оказался неудачным. Крым в 1943 году находился еще в руках немцев. Наше командование интересовалось передвижением немецких кораблей, а также обстановкой в портах. Поэтому одной сентябрьской темной ночью несколько дальних бомбардировщиков доставили отряд разведки из Геленджика в Крым и сбросили над Яйлой в районе горы Черной. Перед вылетом у Колесникова не было ни минуты свободной. Отряд разделили на группы, командовать одной из них батя приказал ему. А в самый последний момент передали в штабе еще и очень важные шифровальные принадлежности - что-то около двадцати шифров-роликов. Он увидел их впервые. Каждый ролик представлял собой нечто вроде телеграфного рулона величиной с блюдце для варенья, но потолще. На бумажную ленту были нанесены цифры, казалось бы, в полнейшем беспорядке, как делают обычно мастера, ремонтирующие пишущие машинки. При этом у каждого ролика, который брали с собой разведчики, был двойник. Цифры располагались на нем точно в такой же последовательности. Он оставался в штабе. Это беспроигрышная игра - "третий лишний", единственный способ тайной связи, при котором вражескому специалисту по дешифровке нечего делать. Чудодейственные ролики Колесников, по инструкции, засунул за пазуху своей туго подпоясанной куртки. Но в инструкции, к сожалению, не были учтены размеры бомболюка ДБ-3. Человек свободно пролезал в люк. А искусственно утолщенный человек?.. Дальние бомбардировщики перелетели через Керченский пролив, миновали на большой высоте Ялту, не будучи замечены зенитчиками, и, наконец, стали описывать круги над горой Черной. Дверцы бомболюков раскрылись. Первой пошла радистка Валя, за ней кто-то из разведчиков. Последним полагалось прыгать командиру группы. Колесников нырнул вниз головой в черную яму и... застрял в ней! Шифры-ролики? Ну так и есть! На разведчике, которого сбрасывают над вражеской территорией и, как правило, с большой высоты, напялены тысячи одежек. Считайте: теплое белье, подбитая мехом куртка из чертовой кожи, такие же штаны, меховой шлем, сапоги (сшитые на заказ, по мерке, чтобы, упаси бог, не жали). К этому добавьте мешок с индивидуальным запасом продовольствия (сверхкалорийная пища), флягу со спиртом, автомат, пистолет, длинный десантный кинжал и две гранаты "лимонки". Парашют, правда, один. Запасной положен только при тренировках. Со всем этим Колесников, понятно, протолкнулся бы в люк, хотя тот на ДБ-3 не так уж и широк. Но ролики! Застопорили шифры-ролики, выпиравшие из-под куртки! Прыгал Колесников, как и положено, - спиной вперед. Поток встречного воздуха мгновенно прижал его к корпусу самолета. Он сразу же закрыл лицо руками. Но ледяные иглы пробивались даже сквозь плотно сдвинутые пальцы. Ух! Ну и холодище! Как на полюсе! Мало того, что высота три тысячи метров. Свирепый, адский, непреодолимый ветер от движения самолета забивает ноздри, рот, горло, легкие. Дышать нечем! Пилот поспешил сбросить скорость. Все равно Колесников чувствовал, что задыхается. Снаружи были его голова, руки, грудь и половина парашюта. Внутри самолета оставались ноги, мешок с продовольствием и вторая половина парашюта. Так, располовиненный, закрыв лицо руками и задыхаясь от кинжальных уколов ветра, он кружил над Яйлой. Экипаж самолета попытался втащить Колесникова обратно. Куда там! Еще сильнее заклинило в люке. Он начал энергично размахивать ногами, пытаясь дать понять, что надо не втаскивать, а, наоборот, выталкивать. И, как ни странно, его поняли. Он почувствовал, что по нему просто заколотили там, наверху. Но, устанавливая с летчиками контакт с помощью ног. Колесников нечаянно задел за какой-то рычаг, который соединялся с гашеткой пулемета. Тот дал очередь, и самолет был обнаружен ялтинской ПВО. Немцы открыли по нему зенитный огонь. Разноцветных трасс, прорезавших тьму, и огненных факелов внизу Колесников не увидел. Он продолжал закрывать лицо руками. Руки его закоченели на ветру. Один снаряд разорвался так близко, что самолет чувствительно качнуло. Колесникова стали "трамбовать" еще сильнее. Били ногами так, что немолчный звон стоял в голове. Положение было отчаянное, все понимали это. Возвращаться на аэродром с человеком, висящим в люке вниз головой, нельзя. Лету до Геленджика сорок - сорок пять минут. Колесников не удержит руки на лице. Он задохнется, и на аэродром приволокут лишь его труп. Вдруг разведчик почувствовал, что немного продвинулся в люке. Еще! Еще! Ага, дело пошло!.. Наконец с огромным облегчением он оторвался от самолета. Первая мысль о парашюте: раскроется ли? Не повредило ли его, когда протискивался в люке? Согласно инструкции прыжок был затяжной. Колесников падал, зажмурившись, считая секунды. И - раз! И - два! И - три!.. Он отсчитал положенные тринадцать секунд, рванул кольцо парашюта. Сильнейший аэродинамический удар! И сразу - блаженная тишина... С беспокойством Колесников ощупал шифры-ролики за пазухой. Целы? Ну, живем! Он открыл глаза и посмотрел вверх. На фоне неба, более светлого, чем земля, было отчетливо видно, что в полотнище купола зияют дыры. Что-то вроде бы слишком много! Одна, вторая, третья... Он насчитал девять дыр! Парашюты разделяют на тридцать пять или сорок квадратов и прошивают стропами для увеличения прочности. При перегрузке рвутся два-три квадрата, обычно в верхней части купола, где напряжение больше. Но девять разорванных квадратов! Колесников перевел взгляд на землю - глаза его уже привыкли к темноте. Падал он не в бездонную черную пропасть. Дно было. Различал внизу черные полосы леса и светлые - полей. И он не узнал местности под собой! Перед вылетом разведчики старательно изучали отснятые летчиками фотографии окрестностей горы Черной, где предстояло приземлиться. Ничего похожего! Колесников понял, что, "трамбуя" его, экипаж самолета увлекся и несколько отклонился от курса. Какие-то четырехугольники светлеют внизу, много четырехугольников! Дома? Его несет на дома? Не хватало еще напороться с места в карьер на полицаев! Он стал планировать, оттягивая на себя стропы. Ему удалось приземлиться в стороне от населенного пункта - на пустыре, обнесенном изгородью. Но он не разглядел при этом дерева, которое росло посреди пустыря, и угодил прямо на него. Черт! Ногу зажало между ветками! Неужели вывих? Да и могло ли обойтись без аварии, когда в куполе парашюта девять дыр? Однако стонать и охать в его положении не приходится. Прежде всего снять с дерева парашют и зарыть, разрезав предварительно на части! С этим он управился за каких-нибудь тридцать минут - рекордный срок, если принять во внимание отчаянно болевшую ногу. Так! Теперь найди свое место! Светлеющие за пустырем дома - это, несомненно, село Биюк-Сала. Вытащи компас! Гора Черная на западе. Значит, на соединение с другими разведчиками надо идти в этом направлении... Он прохромал к изгороди, сплетенной из веток с листьями, схватился за нее, чтобы перелезть, и вдруг услышал шорох! Разведчик хлопнулся животом оземь и выставил автомат, готовый принять бой. Все было тихо. Он полежал немного, встал, протянул руку к изгороди. И снова шорох, еще более внятный, швырнул плашмя на землю. Что это? Галлюцинация? Начались слуховые галлюцинации? Закружило в воздухе, не иначе! Столько времени, подумать, вертело и мотало вниз головой! Кровь, конечно, прилила к мозгу, и вот... Он лежал, подняв голову, напряженно прислушиваясь к тишине ночи. Цикады не звенели в траве, здесь было слишком высоко и холодно для цикад. Со стороны села Биюк-Сала не доносилось ни звука. Что-то хрупнуло, хрумкнуло, потом раздался протяжный вздох... Над изгородью поднялась длинная морда. Не призрак морды, не голый лошадиный череп с угольками вместо глаз - всамделишная морда лошади, которая добродушно дохнула теплом в лицо Колесникову! Так это, значит, лошадь коротает здесь ночь, объедая листья изгороди! Колесников растрогался. Возможно, в положении его было неуместно проявлять излишнюю чувствительность, но он решил угостить лошадь галетой. Да и ему самому не помешает куснуть разок-другой от плитки шоколада после утомительной возни с парашютом. Он развязал мешок с продовольствием. Что это? Какая-то каша из шоколада, бекона, зерен ореха, галет и витаминов! Измельчено в порошок! Результаты "трамбовки" в люке. Была мыслишка вскочить на лошадь и дальнейшее передвижение совершить верхом, тем более что нога болела все сильнее. Но пропавшей лошади хватятся, пойдут по следу, и тот, чего доброго, выведет полицаев прямехонько к потаенной базе разведчиков. Вздохнув, Колесников переполз через изгородь и захромал по направлению горы Черной, где и встретился на исходе ночи со своим отрядом... Вот как обстояло дело с галлюцинациями! Отроду он не видел их, не слышал и ни при каких обстоятельствах не собирался видеть или слышать!.. Да, а припадок в саду? Что ж, поразмыслим - исследуем! Сегодня он принял за непременное условие, за исходный пункт своих рассуждений: сад реален! Он не привиделся ему, он существует. Почему же в нем происходят непонятные превращения? Ответ: это сад-змеевник. Цветы источают яд. Садовники рассказывали Колесникову о том, что некоторые цветы нельзя оставлять в комнате на ночь - встанешь утром с разламывающейся от боли головой. Есть и более опасные цветы, которые способны вызвать приступ бронхиальной астмы или заболевание накожными болезнями. Известны также цветы-антагонисты - серебристый ландыш, например. Он не выносит соседства с другими цветами. Поместите ревнивый ландыш в букет, и вскоре все соперники его увянут. Нарцисс совершенно не терпит незабудок. А роза и гвоздика, находясь в одном букете и испытывая взаимную антипатию, немедленно начинают выделять ядовитое вещество и за каких-нибудь полчаса убивают друг друга. Но какое отношение имеет это к загадочному саду? Самое прямое. В нем растут ядовитые цветы или грибы, а то и плесень, которая проступает на каменной ограде. ...Однажды в Югославии хозяин квартиры, где разведчики разместились на ночлег, рассказал Колесникову об одном заколдованном доме в горах. - До войны, друже Виктор, - так начал старик югослав, раскуривая трубочку или, быть может, пряча улыбку в клубах дыма, - стоял неподалеку от нашего села заколдованный дом. Построили его для лесника, но тот не зажился в доме - не поладил, видишь ли, с тамошней нечистой силой. Как-то пришли к леснику, смотрят, а он, бедняга, уже неживой, висит на балке перед потухшим очагом. Долгонько пустовал этот дом. Кому, скажи, охота селиться в жилище самоубийцы? И все же случилось заночевать там одному дровосеку. Был ли он пьян, слишком ли устал, не сумею тебе этого объяснить, только взял да и перешагнул смело через порог. Нечистой силе это, понятно, не понравилось. Едва смельчак уселся за стол и сгреб с него паутину и пыль, чтобы поставить принесенную с собой бутылку, как дверь распахнулась, будто в нее снаружи со злостью пнули ногой. Второй дровосек, топоча и ругаясь, протиснулся в комнату. Ну, с первого же взгляда можно было смекнуть, что это за особа припожаловала. Головой, представляешь, под потолок, черная бородища до глаз, а глаза вращаются и горят как фонари! "Ты чего здесь расселся? Мой дом!" (И голос, можешь вообразить, грубый, в окнах стекла дрожат.) "Мне бы только переночевать, господин черт", - говорит дровосек. "Не хочу. Выметайся отсюда! Или нет... Давай лучше в карты играть! Ставь душу на кон. Выиграл - ночуй. Проиграл - вынимай душу, расплачивайся". Делать нечего, сел дровосек с чертом играть. Шлепают они об стол картами, прикладываются по очереди к бутылке. И замечает дровосек, что партнер его передергивает, да так это, понимаешь, неумело, как молодой цыган на ярмарке. Карты - на стол. "Плутуешь, господин черт! Не буду с тобой играть!" - "Будешь!" - "Не буду!" - "Ах так?" И начал тут черт тузить дровосека, и подбрасывать его к потолку, и кидать им об стену... Очухался тот лишь под утро за порогом дома. Покряхтел, повздыхал и, почесывая спину, дохромал кое-как до села. Ну, проходит еще два или три месяца. И опять побывали наши в гостях у нечистой силы. Но вот что заметь, друже Виктор! Являлась она уже не в виде бородатого дровосека. Нет, каждый раз принимала новое обличье, более подходившее к профессии нового посетителя. Священника загнала в домик непогода. И там, можешь представить, навестил его сам сатана, причем, как полагается, в полной парадной форме, в берете с пером и в красном плаще, из-под которого высовывался иногда хвост и постукивал по полу. До утра толковали они на богословские темы. Рассказывают, что наш священник заговорил сатану чуть не до обморока. А что до аптекаря, который заблудился во время охоты, то ему привиделись... Угадай, кто? Микробы! Ухмыляясь во весь рот, они расселись перед ним на полу и... Вот ты смеешься, а аптекарю было, между прочим, не до смеха. Даже его собаке стало худо в этой компании. Трясясь, она забилась под стул, а потом, разбив окно, выпрыгнула наружу. Здесь-то, друже Виктор, и кроется разгадка! Выходит, черт каждый раз переодевается в новое платье, лишь бы сделать уважение своему гостю! В нечистую силу можно было еще поверить. Но в вежливую нечистую силу?! Ну нет! Наши в горах не так глупы! Толпой отправились они к заколдованному дому. Поплевали дружно на руки, разломали топорами и ломами стены, подняли, чихая, доски пола... И что же, по-твоему, они увидели? Грибы, друже Виктор, колонию ядовитых грибов! Попробуй-ка раздави засохший мухомор между пальцами, вдохни размельченную пыль - сразу голова кругом пойдет. А там был не один мухомор - тысячи мухоморов! Ну вот тебе и разгадка! По ночам от них поднимались испарения и действовали на людей как дурман. Поэтому-то - разгадка, как обычно, в конце - привидения выглядели по-разному. Ведь каждый посетитель, можно сказать, вырабатывал их сам, в собственной своей голове!.. Усмехаясь в усы, хозяин принялся неторопливо выбивать трубку... Тогда история, рассказанная старым югославом, только позабавила Колесникова. Но теперь стоило отнестись к ней по-серьезному. И впрямь, зачем фрицам подмешивать к его пище какое-то зелье? Достаточно ему выйти в сад, вдохнуть отравленный цветами воздух, и он уже одурманен. Горло перехватывает чудовищная тоска. А потом появляется страх. И между деревьями начинает мерещиться всякая чертовщина. Кстати, теперь понятно, почему в саду нет ни пчел, ни птиц. Наверное, они дают крюк, пролетая над садом, - боятся к нему приблизиться. Что же это за ядовитые цветы?.. Теряясь в догадках, Колесников незаметно заснул. Но сад продолжал вторгаться в его сны. По-прежнему чудились ему запахи цветов. Он сортировал их, раскладывал и так и этак, с раздражением смешивая в одну кучу, и опять принимался перекладывать-раскладывать в новой комбинации. Когда-то Нинушка забавлялась так с разноцветными ракушками и камешками. Забава! Совсем иное дело. А он, Колесников, должен сортировать во сне цветы, как ни тошно, ни муторно ему это! Среди ночи он вскинулся. Так бывает, когда шлюпка внезапно ткнется в берег или в набежавшую крутую волну. Слышны неумолчные плеск и журчанье. Он в море? Нет. Это идет дождь. За окном - дождь. Очень сильный. Не дождь - ливень! По тишине в доме, особенно глубокой, можно предположить, что ночь перевалила за середину. Говорят же: глухая полночь. Но что заставило его проснуться? А! Во сне он вспомнил, что ветер пахнет резедой! Так это резеда? Вот оно что! Ее он и должен был отобрать и наконец отобрал из множества цветов в саду. Как же это он оплошал? С самого начала не разобрался в том, что ветер пахнет резедой? Ну, разобраться-то непросто было, тем более во время припадков. Запахи обычно смешиваются в саду, перекрывают друг друга. Но резеда, насколько помнится, пахнет слабо. Стало быть, здесь ее очень много, если она заглушает запахи других цветов, едва лишь ветер подует от клумб или гряд с резедой. Позвольте, но как будто бы рановато для нее? Помнится, она расцветает что-то в июне, максимум в конце мая. А сейчас апрель. Впрочем, может быть, резеда высажена в грунт из оранжереи?.. Итак, отравительница найдена. Это резеда! И кто бы мог подумать? Такая безобидная с виду, скромная, почти неприметная. Но недаром говорят: "В тихом омуте..." "Добро! Завтра осмотрю весь сад, все его закоулки и обязательно найду вероломную тихоню!" Ливень продолжал шуметь за окном. Ободренный принятым решением. Колесников снова заснул и уже спал, не просыпаясь, до самого утра. Надзиратель был удивлен поведением заключенного. Тот вскочил сам, без понуканий, живехонько поел и принялся натягивать свои "стукалки", бормоча себе что-то под нос. - Ты молишься? - Надзиратель нагнулся и с любопытством заглянул Колесникову в лицо. - Молись, молись, я подожду. Но он не молился. Он повторял как урок: "Найти резеду! Найти резеду!" Остановившись на крыльце. Колесников испытующим взглядом окинул сад. Ливень произвел в нем немалые опустошения. Вдобавок за ночь резко похолодало. Цветы на клумбах поникли. Махровая сирень свисала с кустов, как рубище. Где же в этой толпе цветов прячется резеда? Подобно надзирателю, сад, казалось, тоже был удивлен поведением Колесникова. Он долго оставался притихшим и неподвижным, словно бы чего-те выжидал. Колесников прошел мимо присмиревших тюльпанов, мимо ирисов, нарциссов и анютиных глазок, с недоверием к ним приглядываясь. А ведь когда-то хвалился перед Ниной: "Цветы в будущей моей жизни роли играть не будут!" Не будут? Как бы не так! Ему наконец повезло. Резеда нашлась. Она росла у обомшелой кирпичной стены в одном из отдаленных углов сада. Несомненно, резеда садовая! Венчик в отличие от полевой не белый, а желтый. Запах совсем слабый, чуть приторный, но отнюдь не неприятный. Особенность резеды: запах ее ощущается сильнее, если отступить на шаг от цветов. Колесников присел на корточки у клумбы, задумчиво перебирая листья и длинные канделяброобразные стебли. Да, эту резеду пересадили сюда из оранжереи. Стебли у нее более сочные, листья менее зеленые, чем обычно. И земля рыхлая на ощупь. Странно! Ночью дождевые капли вовсю веселились в саду. Без устали носились они между клумб и грядок, радостно всплескивали ладошками, били с размаха тоненькими каблучками о землю. Ливень вытоптал и резеду. Но, даже в поверженной, было в ней что-то неприятное, вероломное. Из-под скрючившихся и переломанных длинных стеблей с хитрым выражением выглядывали желтые головки. Очень хитрым! Что это? Достаточно наклониться над цветами, чтобы подул ветер? (На мгновение Колесников спутал причину и следствие.) Клумба с цветами была похожа сейчас на гадючье гнездо. Будто несколько змей сплелись в клубок и внезапно подняли свои головы. Колесников поспешно отступил на два-три шага, но не удержался и оглянулся. И тотчас же на него с такой силой пахнуло резедой, будто клумба прыгнула вслед за ним! Он ускорил шаги. Новый, еще более сильный порыв ветра! В вихре летящих лепестков и листьев промелькнули шпалеры роз, водоем с лилиями, стеклянные шары на шестах. Волна запаха накрыла с головой. Колесников с усилием вынырнул. Ну, выгреб! Лежа в траве. Колесников перевел дух. Открыл глаза, перевернулся на спину. Кончилось? Ветра, пахнущего резедой, нет. Лишь наверху покачиваются кроны деревьев. В просветах между ними видно небо. И опять та же иллюзия возникла, что в первый день. Он на дне заводи. Так бы и лежал, не всплывая со дна. Не шевелился бы, дремал под этой тихо колышущейся наверху ряской. Ни о чем не думать, обо всем забыть... То есть умереть? Все забыть - значит умереть? Но он не имел права ни забыть, ни умереть! Очень трудно разгадать тайну ветра, пахнущего резедой. Он ломает голову над этим не в тиши кабинета. Все время должен разворачиваться то вправо, то влево, отбиваясь от атак ветра, пахнущего резедой. Отчасти похоже на бой в окружении. И никого из товарищей его нет рядом с ним. Затукали удары зениток. Ого! Сколько зениток вокруг этого дома! Все небо над головой в белых клочьях ваты, медленно оседающих... Сад будто обнесен очень высокой невидимой оградой. Заглянуть поверх нее почти невозможно. А вероятно, кто-то очень хотел бы заглянуть. Мысль об этом ободрила Колесникова. Война продолжается по ту сторону ограды. Но ведь и он ведет войну здесь, внутри ограды. "Тогда какого же черта ты разлегся в траве? Встань! Иди! Ищи эту чертову резеду!" Он поднялся и пошел. И опять вместе с ним поднялся и ветер. Ишь как сразу завыл-засвистел! Как заколыхал кусты и стебли цветов! Лечь бы ничком в какое-нибудь углубление! Зарыться в землю! От этого ветра хотелось укрыться, как от артобстрела или бомбежки. Колесников опомнился. Он стоял, уткнувшись лицом в какую-то стену. Где он? Неужели... Ветер заставил его сделать круг по саду и прийти в то самое место, где росла резеда. Пятна сырости на красном фоне стены. Фу, мерзость. Выглядит как чья-то плешивая голова, изъеденная стригущим лишаем. А у подножия стены - резеда. Мучительное нервное напряжение искало разрядки. Вытоптать резеду! Колесников кинулся к клумбе. Он топтался на месте, вертелся, как шаман, подпрыгивал, с остервенением бил по желтым цветам, вгоняя их каблуками в землю, довершая то, что не успел сделать дождь. Все! Нету больше резеды! Раздавлена! Обезврежена! Он с торжеством осмотрелся. И в то же мгновение откуда-то издалека порыв ветра донес запах резеды. Колесников стоял на клумбе, расставив ноги, прижав руки к груди. Резеды в саду нет, и все же пахнет резедой? С изумлением он повторял и повторял: "Нигде нет резеды, и все же пахнет резедой?.." Колесников помнил об этом, пока длился припадок. Помнил даже тогда, когда "мертвоголовые" пришли за ним к кирпичной стене. Он, почти бездыханный, лежал там ничком на клумбе с вытоптанными цветами. Волоком протащили его мимо неподвижных деревьев, словно бы вытянувшихся перед ним во фрунт, потом вверх по ступенькам лестницы, дальше по узкому коридору и, наконец, как тюк, свалили на пол. Топоча сапожищами, "мертвоголовые" вышли из комнаты. Лязгнул замок в двери. Странная улыбка застыла на лице Колесникова. Ага. Он все же добился того, чего хотел. Вырвал одну из важных тайн у сада, вернее, у тонкоголосого штандартенфюрера, который заправляет всем в саду! Ветер пахнул резедой независимо от того, была ли резеда в саду или нет. И вообще здешние цветы не имели никакого отношения к припадкам. В целом сад - только пышная декорация. Он служит целям маскировки, предназначен для того, чтобы отвлечь внимание... 2. СТЕКЛЯННЫЕ ГЛАЗА Ему приснилось, что он распластан на чем-то твердом, плоском. Скамья в застенке? Не скамья - операционный стол. Вокруг теснятся стеклянные глаза, сосредоточенно смотрящие на него. Они обступили стол и медленно раскачиваются на высоких металлических шестах или суставчатых трубах. Внезапно стержни расступились, кто-то появился в конце прохода. Позвякивание стержней стихло. Затем тонкий голос задумчиво сказал: "Что ж, этот годится, пожалуй..." Но и во сне не удалось увидеть лицо говорившего. Вероятно, он стоял поодаль, на пороге двери. А все, что было за пределами круга, отбрасываемого лампой, окутывал мрак. Колесников ощутил сверлящую боль во лбу и от этой боли проснулся. Так же, как вчера, без понуканий, он вышел из комнаты. Шагнув через порог, перехватил удивленный взгляд, брошенный на него надзирателем. Тот, правда, сразу же отвел глаза. Но Колесников понял: здесь еще никто до сих пор не сопротивлялся так долго. Но ведь у него, Колесникова, тоже свой секрет. С самого начала он сумел убедить себя в том, что в саду проходит передний край. И, как знать, быть может, успех на фронте зависит в какой-то степени и от его сметки, выдержки, самообладания? (А если это не так, то думать надо именно так!) Кроме того, он хорошо запомнил один из советов Герта, который провел за решеткой в общем-то что-то около пятнадцати или шестнадцати лет: "Береги рассудок в тюрьме, геноссе Виктор! И особенно если тебя бросят в одиночку. Не давай ослабевать своему рассудку! Все время держи его как пистолет со взведенным курком!" Именно это, вероятно, и помогало противостоять безумию... Стоя на ступеньках крыльца. Колесников по-новому увидел окоченевшие в сонной неподвижности деревья и цветы. Те же, что вчера, и все же не совсем те! Словно бы сполз краешек окутывавшего их покрывала. "Я сумел понять кое-что в саду! - с гордостью подумал Колесников. - А невидимка, хозяин сада, до сих пор не понял меня!" Конечно, цветы в саду сразу же уставились на него. Однако он уже знал, что дело не в цветах. В первый день ему действительно показалось, что они смотрят на него. Но это не было галлюцинацией. Это было всего лишь ассоциацией - неосознанной. Кто-то смотрел на Колесникова из-за цветов! Он смотрит и сейчас, прячась за длинными шпалерами роз, кустами махровой сирени, огромными пестрыми клумбами. Отсюда и ассоциация: глазастый сад! Такое с Колесниковым бывало раньше, и не раз. Вдруг, прячась за стволом дерева или переползая по-пластунски в траве, он вздрагивал и крепче сжимал в руках автомат. Он ощущал как бы толчок. Кто-то смотрел на него - то ли из-под этой груды камней, то ли из той вон рощицы, то ли из-за угла полуразрушенного дома. А иногда разведчик чувствовал пристальный взгляд сзади - кто-то словно бы опускал ему тяжеленную лапу на затылок. (Так было, например, во время десанта в Эстергом-Тат.) Странно, что здесь, в этом саду, на него, казалось, смотрят отовсюду. Кто это? Сам ли штандартенфюрер-невидимка, его ли конрады, безмолвные подручные в черном? Почему-то Колесникову представлялось, что глаза здешнего соглядатая в точности такие же, как у палача Конрада: выпуклые, неподвижные, без блеска. Он стоит, поджидая, среди пышной, ниспадающей до земли сирени. Потом начинается двойное шествие. Колесников идет по аллее, а соглядатай неотступно сопровождает его, перебегая между деревьями. Засечь его невозможно: слишком проворен! Колесников пробовал было засечь - стремительно поворачивался туда, где, по его расчетам, прятался соглядатай. Но тот опережал это движение: успевал втянуть голову в плечи либо быстро присесть в кустах на корточки. При этом раздавался звук, похожий на потрескивание или позвякивание. Как бы там ни было, ясно одно: в саду совершаются убийства. Чудовищные, волосы дыбом! Все вопиет здесь: "Убийство! Убийство!" Даже цветы и деревья свидетели этого убийства. Но убивают здесь поодиночке. Кроме Колесникова, в сад выпускаются, несомненно, и другие заключенные. Вначале он думал, что судьбу его разделяют кролики или морские свинки, судя по разрытым грядкам и клумбам. Потом понял: это люди! Подопытные люди! Нельзя ли установить с ними контакт? Воспользовавшись краткой передышкой между припадками, Колесников обыскал несколько клумб, заглянул под кусты. Не найдется ли где-нибудь "стукалка", которую кто-либо обронил с ноги, спасаясь бегством от ветра? Или клочок "зебровой шкуры", зацепившийся за куст? Нет, не находилось ничего. Сад в этом отношении поддерживался в порядке. Видимо, его тщательно убирали после каждого опыта. И снова испытующе-недоверчивый взгляд Колесникова поднялся от травы и цветов к надменно возвышавшимся над ними стеклянным шарам. Ломая голову над разгадкой сада, он вертел ее и так и этак, поворачивал под разным углом зрения. Да, угол зрения! Именно угол! Все в этом саду изменчиво и ненадежно, одни лишь углы неизменны в нем. И при этом ни одного тупого или острого - все прямые! Почему? Совершая свои пробежки по аллеям. Колесников всегда поворачивал под углом в девяносто градусов. Он запомнил это. Абсолютная прямолинейность планировки! Что это - убожество фантазии? У планировщика не хватило фантазии? Выходит, в саду ничего круглого нет? Как нет? А шары на подставках, украшение старомодных парков? Украшение? Только ли украшение? Смутные догадки начинали роиться вокруг них, как мошкара по вечерам у зажженных ламп. Светятся ли эти шары во мраке. Колесников не знал. Его ни разу не выводили на прогулку с наступлением сумерек. И это тоже было подозрительно. Стеклянные шары были расставлены вдоль аллей в определенном, по-видимому, строго продуманном, порядке. Интервалы между ними не превышали двадцати метров. На площадке у водоема, находящегося в левом углу сада, торчат даже три шара. Если исходить из предполагаемых вкусов планировщика, то нужно признать, что это некрасиво. Это же несимметрично! А, судя по всему, планировщик больше всего заботился о симметрии. Стеклянные шары, установленные вдоль аллей и, что особенно важно, у перекрестков аллей, являются, если можно так выразиться, наиболее приметной деталью пейзажа. И он, военный моряк, штурман, с первого же взгляда не понял назначения этих шаров! Да, запутал, закружил проклятый сад! Но сейчас все изменилось. После открытия у кирпичной стены ("резеды в саду нет, хотя ветер пахнет резедой!") борьба с невидимкой идет уже на равных. (Понятно, тут Колесников чуточку хитрил сам с собой. Как это - на равных? Пока что перевес у врага. Он держит в руках отравленный ветер.) Вот и сейчас наотмашь рубанул ветром! Не дал, гад, додумать до конца... - Не бьют? - повторял Колесников со злостью. - У вас, говоришь, не бьют? Врешь, гад, лупоглазая сволочь! Еще как бьют! Только не плеткой-девятихвосткой, а этим вашим пахучим ветром! Сегодня между Колесниковым и штандартенфюрером завязалась упорная борьба вокруг водоема. Издали Колесников видел его много раз. Каменный, низкий, почти на уровне земли. Острый глаз разведчика приметил также лилии, которые плавали в водоеме, как лебеди. Три стеклянных шара (снова эти шары!) стояли вокруг, будто стражи, которым приказали охранять покой лилий. Но все это, как сказано. Колесников видел только издали. К водоему не приближался. Почему? Потому что штандартенфюрер хотел, чтобы он приблизился к водоему. А с первых дней своего пребывания в саду Колесников неуклонно придерживался принятой тактики: делать все наперекор врагу! Он стоял посреди аллеи - спиной к водоему, лицом к ветру. Сорванные листья закружились перед ним. К черту, к черту! Он с раздражением отмахнулся от них, как от ос. Движение оказалось для него слишком резким. Он пошатнулся и чуть было не упал. Фу! Не вздохнуть, не перевести дух! Ветер давит в грудь сильнее и сильнее!.. Некоторое время Колесников стоял так, подавшись вперед, преодолевая не только натиск ветра, но и все нарастающий тоскливый страх, желание повернуться к ветру спиной, опрометью кинуться бежать от него суда попало, хотя бы и к этому водоему с лилиями. Тахометр торопливо тикал в груди. Стрелка его, наверное, уже давно металась у красной ограничительной черты. Было невообразимо мучительно слышать это ускоряющееся тиканье и все же стоять на месте. Чтобы не так сносило к водоему. Колесников, зажмурившись, попытался ухватиться за ту благоуханную пушисто-белую ветку, которая свешивается над узкой тропинкой далеко отсюда, на южном берегу Крыма. Но, к удивлению его, оказалось, что он забыл, как пахнет алыча! Наконец тоска и боль в груди стали нестерпимыми. Закрыв лицо руками, как тогда в бомболюке ДБ-3, Колесников опустился на землю... Вероятно, он сильно надышался отравленным ветром, потому что вскинулся с криком среди ночи. Ему почудилось, что он засыпан... Ну так и есть! Лежит навзничь. Черной глыбой над ним навис мрак. В ушах медленно слабеет гул удаляющихся самолетов. Засыпан, засыпан! Горло перехватило удушье. Описать подобное пробуждение невозможно. Это несколько секунд агонии... Вдруг Колесников увидел перед собой расплывчатое серое пятно. Что за пятно? Края его определились, стали более четкими. Это четырехугольник. Какие-то темные линии пересекают его. Но это же окно! Оно зарешечено. А за окном идет дождь. Колесников продолжал лежать навзничь, не спуская глаз с окна. Хоть оно и закрыто, все же как будто легче так дышать. Чтобы окончательно успокоиться, он начал вспоминать одну из наиболее удачных разведывательных операций, в которых участвовал, - вылазку в осажденный Будапешт... Пятно на противоположной стене немного похоже на свет сигнального фонаря, который тогда нес батя. Зажегся - погас! Зажегся - погас! Батарейки приходится экономить. Их должно хватить не только до места назначения, но и на обратный путь. Когда батя присвечивает фонарем, видно сужающееся черное отверстие. Словно бы идешь не по горизонтальной трубе, а метр за метром проваливаешься вниз, к центру земли. Идешь - неточно сказано. Ползешь, передвигаешься гуськом, на четвереньках, бороздя подбородком зловонную жижу. Ведь это канализационная труба. Выпрямиться в ней нельзя. Можно в лучшем случае брести согнувшись, и то лишь на отдельных участках, а потом опять надо опускаться на четвереньки. Разведчики уже не в первый раз пробираются в осажденный Будапешт. Сначала это было проделано в январе. Ходили в Пешт добывать из сейфа Дунайского пароходства секретные карты минных постановок на Дунае. Сейчас - в начале февраля - отправились в Буду за "языком". Мир в трубе тесен. Приподними голову - стукнешься затылком о свод. Отведи руку в сторону - коснешься стены. Обернись - увидишь мерно покачивающийся слоновый хобот. Это противогаз. Большинство разведчиков в противогазах. И все равно невообразимо трудно дышать. Задыхаешься, как в гробу. А когда переходили под землей передний край, ужасно донимал грохот. Батя сказал шутя, что это трамваи проносятся наверху. Трамваи? Как бы не так! Откуда в осажденном Будапеште трамваи? Это канонада. От нее сотрясается свод и по телу проходит дрожь. Отчасти похоже на гидравлический удар от взрыва глубинной бомбы. До чего же сильно, однако, резонируют эти трубы под Будапештом! Да, почти беспрерывное содрогание труб. Ощущение такое, будто забрался внутрь органа. По цепочке передают: "Отдых! Пять минут - отдых! Батя приказал - отдых!" Сгрудившись, присаживаются на закруглении трубы. Адски ломит плечи и шею. Противогазы на время сняты. В каждом подразделении есть, как правило, свой Теркин, задача которого поднимать в трудную минуту настроение товарищей. Есть Теркин и у разведчиков. Это Жора Веретеник. Откуда-то из глубины трубы раздается его задиристый хрипловатый голос: - Что, брат Коцарь, накланялся в трубе-то? Подожди немного, станут после войны снимать о нас кино, такую небось галерею под сводом выведут! Как в метро! И зашагаешь ты в ней в полный рост, а батя будет присвечивать тебе, причем вверх, под самый потолок, чтобы все видели, какой он высокий! - И правильно, - отзывается Коцарь. - Зачем зрителя в эту трубу за собой тащить? Он же отдохнуть, поразвлечься в кино пришел. - Во-во! - подхватывает Веретеник. - А потом вылезем мы наружу и начнем взад-вперед по осажденному Будапешту на мотоциклах шастать - под солнышком, среди бела дня! В трубе смеялись. Ну и выдумщик же этот Жора! И откуда что берется! - Конечно, прифрантят нас, побреют, - задумчиво вел тот свое. - Сапоги почистят нам до блеска! Думаешь, такого, как ты сейчас, покажут зрителю? Приятно ему, скажи, на замазуру в кино смотреть? Коцарь подумал, не обидеться ли, но не удержался и тоже захохотал. - Ничего, - утешил разведчиков батя. - Вернемся домой - по два флакона одеколона на каждого! Одеколон первоклассный - "Коти"! После душа обливайся себе на здоровье. Как в частушке поется: "Окати меня, окати "Лориганом де Коти"!" (За день или за два до того в Пеште был захвачен парфюмерный магазин. И батя предупредил: "Если вернемся из Буды, встречайте с одеколоном!") - Ну, хлопцы, побалакали - и хватит! Подъем! И опять заколыхались впереди согбенные фигуры людей, упрямо, в тесноте, духоте, омерзительной вони пробирающихся в захваченную гитлеровцами Буду... Наконец дошли. Всплытие! С дерущим по нервам скрежетом отодвинута крышка люка. Навстречу хлынул воздух, отдающий пороховой гарью, но холодный, свежий! Колесников проворно поднялся по железным скобам, выглянул из колодца. Тотчас же к его разгоряченному лицу прикоснулось что-то холодное. Снег! Над мостовой колышется пелена медленно падающего снега. Осажденный город затемнен. И еще острее от этого ощущение его притаившейся опасной огромности. Улица безлюдна. Справа чернеет какой-то заколоченный досками киоск. Слева угол высокого ослепшего здания - окон не видно, затянуты маскировочными шторами. Хотя нет! Какие маскировочные шторы? Это же не дом, лишь каркас дома, развалины. Неподалеку послышались шаги, голоса. Патруль! Колесников стремглав свалился в глубину колодца, как при срочном погружении подлодки. Каблуки с подковками процокали мимо. Снова тихо. Снег продолжает беззвучно падать. Один за другим разведчики выбираются на мостовую и тротуар. Улица пуста по-прежнему. Этот район Буды словно бы вымер. Наверное, все гитлеровцы и салашисты на переднем крае, а жители спрятались от обстрела в бункерах. Вдруг все озаряется колеблющимся призрачным светом. Хлопья снега, падающие в черных провалах между домами, окрасились в зеленое. Ракета? Да. При свете ее Колесников видит посреди мостовой окоп с аккуратно уложенным бруствером. Низко пригнувшись, разведчики перебежали к окопу, залегли в нем. Спине очень холодно. Пробираясь на четвереньках в этой канализационной трубе. Колесников вспотел - белье хоть выжми. Сейчас он остывает на холоде. Нет, еще что-то случилось! Завел за спину руку. Куртка разорвана на спине в клочья. Это, стало быть, когда он приподнимался в трубе и касался спиной свода... Снег повалил сильнее. Снег сейчас кстати. Хлопья падают, падают, застилают глаза... Этой ночью Колесников проходил как бы анфиладу снов, длинную, плохо освещенную, и почти бегом. Ни в одном сне не полагалось задерживаться. Он очень спешил проснуться. Стеклянные шары поджидали его в саду, надменно возвышаясь над клумбами и кустами. Под утро повторился кошмар с операционной. (Сама повторяемость его была зловещей.) Колесников лежал на высоком, застеленном простыней столе. Вокруг толпились шары на покачивающихся металлических стержнях. - Я не хочу! - сказал он и открыл глаза. Было утро, поскрипывала, подрагивала дверь - это надзиратель возился с замком по другую ее сторону. К сожалению. Колесников малость подзамешкался, не успел переключить внимание на какую-нибудь успокоительную мысль. Его задержало то, что пытался вспомнить, на чем стояли эти стержни - на колесиках или на плитах? Почему-то обязательно нужно было это вспомнить. Нет, так и не вспомнил. Позвякиванье металлических стержней мало-помалу перешло в тоненький детский плач. Или это, вздрагивая, звучала струна на одной высокой ноте? Он вышел в сад, неся в себе эту монотонно звучащую, тоскливую ноту. Накрапывал тихий дождик. Такой дождик успокаивал. Шел бы он летом, сказали бы: грибной. Погода как раз была ничего. Все было бы ничего, если бы не эта тоскливая, монотонно звучащая нота... Сад будто нахохлился под дождем. Обвисли ветки кустов и деревьев, поникли цветы на клумбах. Вдали, между деревьями, все было затянуто шевелящейся, негромко шуршащей пеленой. По обыкновению. Колесников некоторое время постоял на ступеньках, ожидая появления ветра. Ветер медлил. Нельзя было этим пренебрегать. Как раз в минуты затишья Колесников превращался из преследуемого в преследователя. Центральная аллея, уставленная по обеим сторонам стеклянными шарами (до недавнего времени он считал их только старомодным украшением парков), идет от дома под углом. Дальше - горбатый мостик через ручей. Главную аллею пересекают боковые. На одной из развилок водоем с лилиями. Если повернуть от водоема под прямым углом (все только под прямым!), то упрешься в стену, а у подножия ее увидишь клумбу с вытоптанной резедой. Колесников как бы взглянул на сад сверху. До чего же прямолинейна его планировка! Непогрешимо прямолинейна. Никаких кругов или овалов, никаких плавных, изогнутых линий. До Колесникова это дошло не сразу - лишь после второй или третьей "прогульки". Тогда он подумал: солдафонский стиль! Глупости! При чем тут стиль? Всегда во время своих так называемых "прогулок" Колесников поворачивал под углом в девяносто градусов. Почему? А вот почему. Маршрут его движения был предопределен! И это был строго прямолинейный маршрут. Кто-то хотел, чтобы он двигался именно так, а не иначе, не сворачивая ни на шаг в сторону, ни в коем случае не отходя от аллей и дорожек. Газонов не топтать? О нет! Дело, конечно, не в газонах. Спеша управиться до появления ветра. Колесников кинулся бегом по главной аллее. Почти сразу он спохватился и с упрямым озлоблением круто свернул с дорожки на траву. Сделал это так быстро, что сразу же упал, споткнувшись о какой-то предмет, спрятанный в траве. Что за предмет? Он раздвинул траву руками. Черная пластмасса... Вентилятор! К нему от дома тянется провод. Лопасти у вентилятора очень большие. Сейчас лопасти неподвижны. Само собой! Ветра же нет. Правильнее сказать не так. Лопасти неподвижны не потому, что ветра нет, а ветра нет потому, что лопасти вентилятора неподвижны! Колесников не очень удивился своей находке. Он ожидал увидеть здесь вентилятор. Через несколько шагов в траве обнаружен второй, точно такой же, дальше третий, четвертый... Так вот откуда несется змеиный свист! Вентиляторы гонят вдоль аллей шквал, пахнущий резедой! Торопясь успеть до начала припадка. Колесников пересек сад. Старательно замаскированные вентиляторы из черной пластмассы были повсюду: в траве, в кустах, в клумбах. Длинной вереницей они протянулись вдоль аллей! Только вдоль аллей! Можно было ожидать, что вереница вентиляторов упрется в кирпичную стену в том закоулке сада, где вчера (или позавчера?) Колесников вытоптал резеду. Но вентиляторы уводили за собой дальше, куда-то вдоль стены. Дождь продолжал шелестеть в саду. Не обращая внимания на то, что одежда его промокла насквозь. Колесников побежал вдоль стены. Вентиляторы вывели его к крутому обрыву. В этом закоулке сада он еще не бывал. Дорожка кончилась. Трава была вытоптана здесь, кустарник поломан. Впечатление такое, будто с горы скатилась лавина. Но подробностей рассмотреть нельзя - мешает дождь. Зыбкая завеса колышется между деревьями. Стоя над обрывом. Колесников перевел дух. Со вчерашнего вечера воображение настойчиво рисовало перед ним нечто подобное: глубокую яму, траву, вытоптанную множеством ног, поломанный кустарник. Действительность внесла свою поправку, но незначительную. Он увидел не яму, а обрыв - всего только и разницы. Поблизости должен быть вентилятор, последний в веренице вентиляторов. Где же он? А! Тут как тут! Присел у ног Колесникова в высокой траве, сложив свои лопасти-крылья. Похож на ворона, угрюмо сутулящегося под дождем. Других вентиляторов на краю обрыва можно не искать. Они не нужны. Это последнее звено в цепи! Да, а стеклянный шар? Чуть в стороне, прячась в листве деревьев, тускло поблескивает металлическая суставчатая труба, увенчанная шаром. Вот без него никак нельзя было бы обойтись. У обрыва-то! Наиболее важный пункт обзора! Чем-то с самого начала были неприятны эти стеклянные шары на шестах. Быть может, поэтому Колесников старался не обращать на них внимания, пытался забыть о них, хотя они попадались через каждые двадцать метров. На площадке, где водоем с лилиями, этих шаров было целых три! Украшение старомодных парков? Э нет! Совсем не так безобидно. Колесников вплотную приблизился к шару. Какой же это шар? Это линза, закрепленная на вертикальной трубе! Иначе говоря, перископ, подобие перископа! Отвернувшись от линзы, он напряженно вглядывался во что-то внизу среди кустов. Лохмотья одежды? Придерживаясь за стволы деревьев, оскользаясь в мокрой траве. Колесников съехал на пятках к подножию обрыва. Да, лохмотья! Обрывки серого женского халата. Клок рукава от полосатой куртки. Резиновая детская подвязка. Все, что осталось от людей, которых пригнали сюда вороны-вентиляторы! Трупов у подножия обрыва нет. Их своевременно убрали. Нельзя не отдать должное здешнему обслуживающему персоналу - в саду поддерживается образцовый порядок. Но можно ли вытравить память о совершенном преступлении? Память об убийствах пропитала весь сад, каждую травинку, каждый цветок, как кровь пропитывает землю. Кем же были эти несчастные, доставленные сюда, по-видимому, из разных лагерей, подвергнутые пытке страхом, предшественники Колесникова по эксперименту? На самом деле, конечно, подвергаемых эксперименту впускали в сад поодиночке. Но Колесникову представилось, как вдоль стены, подгоняемые змеиным свистом, бегут мужчины и женщины, крича, плача, таща за собой за руку маленьких детей. Последний порыв ветра - и люди, цепляясь друг за друга, падают, прыгают, катятся вниз. Финальная фаза эксперимента! Наблюдатель, оторвавшись от объектива перископа, делает запись в журнале опытов... Так, под мерно моросящим дождем, до конца раскрылась перед Колосниковым суть сада. Он вдруг увидел его отвратительное нутро. Застенок? Не просто застенок. Полигон для испытания ядовитого газа. Пыточная вольера! Слабое позвякивание за спиной... Он оглянулся. Суставчатая труба, торчавшая на краю обрыва, медленно удлинялась. А! Поднимается линза перископа! Ищет Колесникова. Вероятно, подойдя к ней слишком близко, он исчез из поля обзора. Со скрипом и лязгом механизм сада-полигона возобновил свою работу. Не отрываясь, Колесников смотрел на стеклянный шар, подножие которого все удлинялось. Соглядатай! Это и был тот соглядатай, который прятался среди кустов и деревьев и неотступно сопровождал Колесникова в его "прогульках". Их было много в саду, этих соглядатаев, они последовательно как бы передавали подопытного друг другу. С помощью этих стеклянных глаз, нескольких десятков глаз, кто-то, сидя за своим письменным столом в доме, изучал поведение узников сада, ни на секунду не выпуская их из поля зрения. И он был неутомимым работягой. С поспешностью сбрасывая непригодных с обрыва, жадно принимался за новеньких, методично, согласно заранее выработанному плану занятий, анализируя их поведение под шквальными ударами ветра, пахнущего резедой. Колесников сделал для проверки шаг в сторону. Негромкий лязг, тонкое вкрадчивое позвякивание... Описав полуоборот, стеклянный глаз изменил свое положение. Да, перископ! Между тем ветер уже появился в саду. Сорванные с веток листья кружились и приплясывали у ног, вентиляторы взволнованно стрекотали в траве, сыпались с деревьев потревоженные дождевые капли. Но Колесников не замечал ничего. Видел над собой только этот холодно поблескивающий, нагло выпученный стеклянный глаз. Он подумал: "А, трусливый тонкоголосый фриц! Ты спрятался у себя в доме? Отсюда мне не дотянуться до твоего горла. Но я собью с тебя твои стекляшки!" Этого, конечно, нельзя было делать. Надо бы выждать, притвориться. Но Колесников не умел притворяться. И он сорвался! Обеими руками схватил шест, налег на него плечом. Толчок! Еще толчок!.. Когда-то он был очень силен, участвовал в соревнованиях флотских гребцов. Но если бы в то время предложили ему вывернуть такой вот шест из земли, он отказался бы. А теперь, потеряв в плену былую спортивную форму, измученный, тощий, кожа да кости, не раздумывая бросился на этот шест, и тот затрепетал, как былинка, в его руках. Все плыло, качалось вокруг. Ветер негодующе свистел и выл в саду. Ветки деревьев пригибались чуть ли не до земли. Мокрая от дождя трава ложилась рядами, будто намертво скошенная невидимой косой. Ветер, ветер! Тяжелыми свингами он бил в лицо, отгоняя от шеста. Но Колесников не ощущал ни боли, ни страха. Для страха не осталось места в душе. Она была заполнена до краев ненавистью к врагу, к этому невидимке с тонким голосом, который прячется где-то там, внутри дома, выставив наружу только круглые свои стеклянные глаза. Шквал за шквалом проносились вдоль аллей. Земные поклоны отбивала сирень. Лепестки ее взвивались и носились между кустами и клумбами, как снежинки. И в центре этой внезапно налетевшей вьюги стоял Колесников. Шест гнулся в его руках, линза со скрипом описывала круги и взблескивала над головой. Он задыхался от запаха резеды, кашлял и задыхался. Стучало в висках, ломило плечи. Но страха не было. Дуй, хоть лопни! На куски разорвись, лупоглазый гад! Последним судорожным рывком он вытащил шест из земли, своротив набок каменную плиту-подставку. Дребезг разбиваемого стекла!.. Колесников не устоял на ногах. Захлебнувшись ветром, он повалился на землю вместе с линзой и шестом. Но не выпустил их из рук! Продолжал с силой сжимать металлический ствол перископа, будто это и был заклятый его враг-невидимка, тонкоголосый штандартенфюрер, до горла которого он так хотел добраться... 3. ЗАТАИТЬСЯ ПЕРЕД ПРЫЖКОМ Придя в себя. Колесников не открывал глаз, не шевелился, выжидал. Где он? Не в саду, нет. И не в своей комнате - это понял сразу. Он лежал навзничь, и лежать было удобно. Спиной, казалось ему, ощущает пружинный матрац. Сильно пахнет йодоформом, эфиром, еще чем-то лекарственным. Но уж лучше йодоформ, чем эта резеда! Он не размыкал век и старался дышать совсем тихо - прислушивался. В комнате, кроме него, были люди. Они разговаривали неторопливо, будничными, скучными голосами: - Ну хотя бы те же иголки. С каким бы я, знаешь, удовольствием сделал ему маникюрчик, загнал под ногти парочку иголок! - Маникюрчик, иголки! Попросту избить - и все! За порчу садового инвентаря. Отличная была, кстати, линза, почти новая. Кто-то вздохнул: - Нельзя! Профессор... - О да! Профессор называет девятьсот тринадцатого своим лучшим точильным камнем. Пауза. - А какая нам польза от такого точильного камня? Слышали же по радио о фюрере. - Тише! Не надо вслух о фюрере. Теперь у нас фюрером гросс-адмирал. Снова пауза. - По-моему, профессору надо бы поторапливаться. Русские совсем близко - в Санкт-Пельтене. - Штурмбаннфюрер несколько раз докладывал профессору. - А он не хочет ничего слушать. С головой зарылся в свои формулы, как все эти проклятые очкарики-интеллигенты! - Ты не должен так о профессоре! Он штандартенфюрер СС и наш начальник. - Наш начальник - Банг! Не учи меня, понял? Хоть ты не лезь ко мне в начальники! - Тише! Вы разбудите нашего русского. - Черт с ним! Пора бы ему уже проснуться. Нет, лучше растолкуйте мне, что будет с лютеолом, когда профессор закончит свои опыты. - Как что? Гросс-адмирал припугнет лютеолом русских. Колесников не выдержал и шумно перевел дыхание. - А! Очнулся! - сказал кто-то. - Живуч, - ответили ему и хрипло засмеялись. Больше не имело смысла притворяться. Колесников открыл глаза. У койки сидели несколько эсэсовцев, накинувших поверх мундиров белые больничные халаты. Они смотрели на него, вытянув шеи, подавшись туловищем вперед. Глаза у них так и горели. Похоже, это лагерные овчарки. Ждут команды "фас", чтобы броситься на него. Но команды "фас" не последовало. Кто-то вошел в комнату. Начальство! Стук отодвигаемых табуреток - эсэсовцы вскочили и вытянулись. Профессор? Как будто бы молод для профессора. Значит, Банг? - Он очнулся, герр доктор! А, это доктор! Над Колесниковым склонилось широкое и плоское, на редкость невыразительное лицо. Он почувствовал, как холодные пальцы берут его руку, ищут пульс. - Иглу для укола! Для укола? Что ж, надо радоваться, что иглу вводят под кожу, а не под ногти. Но, быть может, дойдет черед и до ногтей? Укол подействовал сразу. ...Среди ночи Колесников проснулся. Наверное, это была ночь. В доме тишина. Кто-то зевает - протяжно, со вкусом. Зевок прерван на половине. - Дать тебе пить? Судя по голосу, тот самый специалист по "маникюрчику". Бережно поддерживая голову Колесникова, он помог ему сделать несколько глотков из поильника. Однако, больно пошевелиться! Надо думать, изрядно расшибся и расцарапался, воюя в саду с этой линзой-перископом. Колесников очень медленно возвращался к жизни. Он погружался в забытье, потом ненадолго приходил в себя и видел склонившиеся над собой хари эсэсовцев и слышал их грубые, хриплые голоса. Перед его глазами мелькали руки, поросшие рыжими или черными волосами, разматывались и сматывались бинты, проплывал поильник с длинным и узким носиком. И где-то все время дробно-суетливо позванивала ложечка в стакане. Звон этот становился более явственным, беспокойным. Он врывался в уши как сигнал тревоги... Но и без того Колесников понимал, что опасность надвигается. Чем лучше он чувствовал себя, тем ближе, реальнее была эта опасность. Пройдет еще несколько дней, и "сиделки" в черных мундирах выведут его за порог дома. Настежь распахнется вольер, где профессор проводит свои опыты над ним. И тут уж ему несдобровать! Проклятые опыты доконают. Он был еще так слаб, что зачастую путал явь и бред, явь и сны. Ему чудилось, что Нинушка, одетая в то же платье, в котором приезжала к нему в Севастополь, подходит на цыпочках и осторожно, не скрипнув пружинами матраца, садится на краешек его койки. И они разговаривают - напряженным шепотом, чтобы не услышали "мертвоголовые". Странный это разговор, путаный, сбивчивый. "Помнишь, я нагадал тебе в Крыму счастье?" "Да". "И ты была счастлива? Я от души нагадал тебе". "До сих пор помнишь про Крым?" "Еще бы!" Он спохватывается: "Но мне нельзя разговаривать с тобой. Это запрещено". "Кто запретил?" "Я сам". "Почему?" "Дал зарок". "Ну ничего. Это же сон. Во сне можно". Правильно, пожалуй. Это ведь только сон... Он начинает рассказывать, как плохо было ему в тот ее приезд в Севастополь. Она уносилась в медленном вальсе все дальше и дальше. И словно бы что-то обрывалось у него на сердце с каждым поворотом. А затем, проводив ее на автобус до Алупки - к мужу, он брел, опустив голову, по тихим, темным, опустевшим улицам. Сейчас на Приморском бульваре обступят его весельчаки лейтенанты, станут восхищаться Ниной и шумно завидовать ему. Он вытерпит это. Стиснет зубы и вытерпит. Нестерпимо другое - ревность... Вот почему мысли о том приезде ее в Севастополь были под запретом. Он не хотел оплакивать несбывшееся, ныть, жаловаться - даже наедине с собой. Это расслабляло. А он должен был сохранить душевные силы - шла война. И теперь, подумать, жалуется ей на нее же! Чего не случается во сне! "Ну, не сердись на меня, Витя!" "Я не сержусь. Что поделаешь, так вышло". "Значит, все эти годы ты запрещал себе думать обо мне? И как - получалось?" Он молчит. Но во сне не отмолчишься. Во сне говорят только правду. "Не очень получалось", - с запинкой отвечает он. И прерывистый шепот над ухом: "Я так рада, Витя..." Шепот делается напряженнее, тревожнее: "Имей в виду, пришел тот, с тонким голосом! С ним еще двое. Они у твое