На поправку ему дали две недели. Молодожены провели это время в комнатке Виктории Павловны. Золотой вихрь продолжал кружить их. В каком-то полузабытьи бродили они по осеннему, тихому, багряно-золотому Ленинграду. Он вставал из развалин, стряхивая с себя пыль и пепел. Еще шевелились, подергиваясь складками на ветру, фанерные стены, прикрывавшие пустыри, еще зеленела картофельная ботва в центре города, но война уже далеко отодвинулась от его застав. И краски неповторимого ленинградского заката стали, казалось, еще чище на промытом грозовыми дождями небе. А по вечерам Виктория и Шубин любили сидеть у окна, выходившего на Марсово поле. Теперь здесь были огороды, но над грядами высились стволы зенитных орудий - характерный городской пейзаж того времени. Молчание прерывалось вопросом: - Помнишь?.. - А ты помнишь?.. Они переживали обычную для влюбленных пору воспоминаний, интересных только им двоим. - Помнишь, как ты обнял меня, а потом чуть не свалился в воду? - спрашивала Виктория. - В воду? - переспрашивал он. - Нет, не припомню. - И улыбался. - Начисто память отшибло! Впоследствии Виктория поняла, что Шубин почти не шутит, когда говорит: "память отшибло". Он удивительно умел забывать, плохое, что мешало ему жить, идти вперед. - Я - как мой катер, - объяснял он. - На полном ходу проскакиваю над неудачами, будто над минами. И - жив! А есть люди - как тихоходные баржи с низкой осадкой. Чуть накренились, чиркнули килем дно, и все пропало. Сидят на мели! Он даже не поинтересовался, почему так круто изменилось ее отношение к нему. Но Виктория сама не смогла бы объяснить, почему Шубин заставил ее полюбить себя. Он именно заставил! - Со мной и надо было так, - призналась она. - Я была странная. Девчонки дразнили меня Спящей Красавицей. А мне просто нелегко пришлось в детстве из-за папы. Он был очень красив, по ее словам, и пользовался успехом у женщин. Виктории сравнялось четырнадцать, когда отец ушел от ее матери и завел новую семью. Но он был добрый и бесхарактерный и как-то не сумел до конца порвать со своей первой семьей. Странно, что симпатии дочери были на его стороне. Жены, интригуя и скандаля, попеременно уводили его к себе. Так он и раскачивался между ними, как маятник, пока не умер. С ним случился приступ на улице, неподалеку от квартиры первой жены. Его принесли домой, вызвали "скорую помощь". Очнувшись, он поискал глазами дочь. Она смачивала горчичник, чтобы положить ему на сердце. Отец виновато улыбнулся ей, потом увидел обеих своих жен. Испуганные, заплаканные, они сидели на диванчике, держась за руки. "О! - тихо сказал он. - Вы вместе и не ссоритесь?.. Значит, все кончено, я умираю". И это были его последние слова... Шубину очень живо представилась испуганная длинноногая девочка у постели умирающего отца. Он порывисто прижал Викторию к себе. - Ты ведь не такой, нет? - Она нежно провела кончиками пальцев по резким вертикальным складкам у его рта. - О! Ты из однолюбов, я знаю! Тебе не нужна никакая другая женщина, кроме меня. - И мгновенный, чисто женский переход! Изогнувшись и лукаво заглядывая снизу в лицо: - Но море все-таки любишь больше меня? Море на первом месте?.. Ну-ну, не хмурься, я шучу... Конечно, она шутила. Стоило ей закрыть глаза, и осенние листья снова летели и летели, а из их золотого облака надвигалась на нее, медленно приближаясь, прямая, угловатая, в синем, фигура... Но счастье Виктории было неполным. Оно было непрочным. Будто медлительно и неотвратимо поднималась сзади туча, темная, грозная, отбрасывая тень далеко впереди себя. Еще сняло солнце на небе, но уже потянуло холодком, тревожно зашумела листва, завертелись маленькие смерчи пыли на мостовой... Два вихря с ожесточением боролись: один золотой, другой темно-синий, зловещий - не вихрь, опасная водоверть. Мучительная рассеянность все чаще овладевала Шубиным. Он отвечал невпопад, неожиданно обрывал нить разговора, встряхивал головой: "Ах да! Прости, задумался о другом". По ночам Виктория просыпалась и, опираясь на локоть, всматривалась в его лицо. Он спал неспокойно. Что ему снилось? Иногда бормотал что-то сквозь стиснутые зубы - с интонацией гнева и угрозы! Жены моряков всю жизнь обречены тревожиться за своих мужей. Но Виктории казалось, что Шубина поджидает в море "Летучий Голландец". Под ее взглядом он вскинулся, открыл глаза: - Что ты? - Ничего... - Она неожиданно всхлипнула. - Увидела твои глаза, и царапнуло по сердцу... Есть люди с тайным горем, спрятанным на дне души. Даже в минуты веселья внезапно проходит тень по лицу, словно облако над водной гладью. Так было и с Шубиным. По временам, заглушая смех и веселые голоса друзей, начинал звучать в ушах лейтмотив "Летучего Голландца": "Ауфвидерзеен, майне кляйне, ауфвидерзеен..." Виктория уже знала, когда "Ауфвидерзеен" начинает звучать особенно громко. Шубин делался тогда шумным, говорливым, требовал гитару, пускался в пляс - ни за что не хотел поддаваться этому "Ауфвидерзеену"... И вот последний вечер дома, перед возвращением на флот. Виктория и Шубин сидят у раскрытого окна. Не пошли ни в кино, ни в гости. Последние часы хочется побыть без посторонних. Вдруг Шубин сказал: - Знаешь, думаю иногда: они все сумасшедшие там! Кто "они" и где "там", не надо пояснять. - Да? - И тем опаснее оставлять их на свободе. Сумерки медленно затопляют комнату, переливаясь через подоконник... - Это очень мучит меня. По-моему, я не выполнил свой долг. - Ты, как всегда, слишком требователен к себе. - Слишком? Нет, просто требователен. Я, наверно, должен был вызвать огонь на себя. Но замешкался, упустил момент. - Ты был уже болен. - Возможно... Пауза. Почти шепотом: - И потом я очень хотел к тебе, наверх... Снова долгое молчание. - Но ты понял, для чего этот "Летучий Голландец"? - Нет. Пробыл там слишком мало. Надо бы дольше. - Тебя все равно ссадили бы на берег. - Хотя нет, я не выдержал бы дольше. Задыхался. Чувствовал: сам схожу с ума. - Не говори так, не надо! Звук поцелуя. - Вначале Рышков подсказал мне: Вува, ди Вундерваффе. Я подумал: да, Вува! Но лето уже прошло - и ничего! Секретное оружие не применили против Ленинграда... Это, конечно, очень хорошо. И я рад. Но ведь "Летучий Голландец" по-прежнему цел, и он не разгадан! - Секретное оружие, "Фау", применили против Англии. В июне. То есть вскоре после твоей встречи с "Летучим Голландцем". Возможно, что именно это оружие собирались испытать под Ленинградом. - Но я же не видел никаких приспособлений на палубе. Видел только антенну, два спаренных пулемета, больше ничего! И торпед, я уверен, на "Летучем" меньше, чем положено на обычной подводной лодке. В кормовом отсеке не торпедные аппараты! Что это за каюта в кормовом отсеке? Почему у двери стоял матрос с автоматом? Не там ли эта Вува? - Не волнуйся так! Тебе нельзя волноваться! - Ну что ты, ей-богу: я же завтра буду в море. И не волноваться, по-моему, значит вообще не жить!.. Я не могу понять "Летучего Голландца". И это меня мучит, бесит! Даже самого простого не могу понять! Почему прозвище такое: "Летучий Голландец"? - Ты рассказывал об этом Рудольфе, мнимом мертвеце. На легендарном корабле, по-моему, тоже были мертвецы. Вся команда состояла из мертвецов. Но я слушала оперу Вагнера очень давно, в детстве. - Да, я тоже помню что-то о мертвецах. Корабль-призрак, корабль мертвых... Сумерки до потолка заполнили комнату. Шубин встал и шагнул к выключателю. - Встретиться бы еще разок с этим "Летучим Голландцем"! Догнать его! Атаковать!.. И, скрипнув зубами, он с такой яростью стиснул кулак, словно бы уже добрался до нутра этой непонятной подводной лодки и выпотрошил ее, как рыбу, вывернул всю наизнанку! ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ 1. ШУБИН АТАКУЕТ Он жадно, всей грудью, вдохнул воздух. О! Первоклассный! Упругий, чуть солоноватый и прохладный, каким ему и положено быть! Ветер, поднявшийся от движения катера, легонько упирается в лоб, будто поддразнивая, приглашая поиграть с собой. Палуба под ногами вибрирует, взлетает и падает, когда катер ударяется о волну. А волнишка-то здесь покруче, чем в тесноте шхер! Еще бы! За Таллином открываются ворота в Среднюю Балтику, выход из залива в море. Открытое море! Ого! "И попируем на просторе!.." Мысленно Шубин видит весь военно-морской театр. Примолкшая Финляндия тихо проплывает по правому борту. Она перестала быть враждебной, вышла из войны. Слева протянулось лесистое эстонское побережье. Там еще постреливают фашисты. А юго-западнее Таллина материковый берег отклоняется под прямым углом к югу. Дальше лежит Моонзундский архипелаг - острова Хиума, Саарема, Муху, запирающие вход в Рижский залив. Еще дальше, за Вентспилсом и Клайпедой, отгороженная от моря косой Фриш-Неррунг, высится крепость Пиллау, аванпорт Кенигсберга. Одна банка, Аполлон, - на норде, вторая - на зюйде. Посредине - банка Подлая у мыса Ристна. Где-то в этом районе - не в шхерах, а на просторах Средней или Южной Балтики - Шубин сквитается с "Летучим Голландцем"! Сейчас он командовал уже не звеном, а отрядом. На старый катер его был назначен командиром молодой, только что закончивший училище лейтенант Павлов. И Шубин на походах обучал его управлению катером. Павлов с любопытством поглядывает на гвардии капитан-лейтенанта (осенью Шубину присвоено это звание), стараясь по выражению лица угадать, о чем тот думает. Нахмурился? Стиснул зубы? Ну, значит, вспомнил о своем "Летучем Голландце"! Пылкому воображению Шубина рисовалось, как ночью, почти вплотную, он подходит к "Летучему Голландцу". Тот всплыл для зарядки аккумуляторов. Тут-то и надо его подловить! За шумом своих дизелей немцы не услышат моторов шубинских катеров. И тогда Шубин скажет наконец свое веское слово: "Залп!" Всадит торпеду в борт немецкой подводной лодки! И так это, знаешь, по-русски всадит, от всей души, чтобы на веки вечные пригвоздить страшилище к морскому дну! Но встреча ("неизбежная встреча", как упрямо повторял Шубин) могла произойти и днем. На этот случай припасены глубинные бомбы. Теперь на катера берут бомбы, с полдюжины небольших черных бочоночков, аккуратно размещая их в стеллажах за рубкой. Не торпедой, так бомбой! Надо же чем-то донять этих несговорчивых "покойников"! Но пока не встречается Шубину "Летучий Голландец"... Глубинные бомбы, неожиданно для всех, были использованы самым удивительным и необычным образом - против надводного корабля! Отряд находился в дневном поиске, сопровождаемый самолетами прикрытия и наведения на цель. Рев шубинских моторов как бы вторил падающему с неба рокоту. Нервы вибрировали в лад с этим двойным перекатом, грозной увертюрой боя. Впереди пусто. Грязно-серое полотнище облаков свисает до самой воды. Но вот сверху окликнули Шубина. В наушниках раздался взволнованный голос летчика: "Транспорт, Боря! Транспорт! Слева, курсовой сорок! Здоровущий транспортюга!" Один из самолетов вернулся, сделал круг над отрядом торпедных катеров, помахал крыльями и опять улетел вперед. Катера последовали за ним. Через несколько минут на горизонте возникли силуэты кораблей. Как мыши, выползали они из-под тяжелых складок облака, ниспадающих до самой воды. Верно: транспорт! И конвой, очень сильный. Раз, два... Четыре сторожевика и тральщик! Но известно, что победа не определяется арифметическим соотношением сил. Есть еще и высокая алгебра боя! На немецких кораблях заметили торпедные катера и стали менять походный ордер [строй кораблей в походе]. Одновременно заблистали факелы выстрелов. Вода вокруг катеров словно бы закипела. Шубин в этот момент сам стал за штурвал, показывая молодому командиру, как выходить в атаку. Но он продолжал одновременно управлять боем. По его приказанию самолеты атаковали корабли охранения, чтобы заставить их расступиться и открыть катерам дорогу к транспорту. Внезапно из-за туч вывалились немецкие самолеты. Конвой тоже имел "шапку", то есть воздушное прикрытие. Над головами моряков завязалась ожесточенная схватка. - Фомину поставить дымовую завесу! - скомандовал Шубин в ларингофон. Один из катеров бойко выскочил вперед, волоча за собой дым по волнам. Мгновение - и атакующие торпедные катера оделись грозовым облаком! Сверкая молниями, облако это неслось по воде. А сверху моряков подбадривали летчики. В наушниках звучали их возбужденные голоса: - Левей бери! Жми, Боря, жми!.. Боря, Боря, Боря!.. Улучив момент, когда транспорт повернулся к нему бортом, Шубин прицелился. Самое главное - прицелиться! Торпеда, умница, доделает остальное сама. - Залп! Соскользнув с желоба, торпеда нырнула в воду за кормой. Шубин круто отвернул, а торпеда, оставляя за собой пенный след, понеслась к транспорту на заданной глубине. Взрыв! Угодила в носовые отсеки! Нос транспорта резко осел в воду. Но это не конец. Такую громадину одной торпедой не взять. Транспорт еще хорошо держится на воде. Корабли охранения сомкнулись вокруг него и усилили заградительный огонь. - Фомин горит, товарищ гвардии капитан-лейтенант! - крикнул Павлов. Катер Фомина беспомощно покачивался на волнах. Он горел! Немцы сосредоточили по нему почти весь огонь, спеша добить. Князев, выполняя приказание Шубина, полным ходом мчался на выручку товарища, но был еще далеко от него. Тогда Шубин застопорил ход. Павлов с ужасом посмотрел на него. Как! Забраться чуть ли не в середину вражеского конвоя - и вдруг стопорить ход! Зачем? А Шубин спокойно облокотился на штурвал, потом с подчеркнутым хладнокровием пощелкал ногтем по коробке с папиросами и не спеша закурил. Это было почти так же удивительно, как прекращение движения в бою. Торпедные катера ходят на легко воспламеняющемся авиационном бензине. Поэтому на них строжайше запрещено курить. А гвардии капитан-лейтенант закурил! Сам гвардии капитан-лейтенант закурил! Ну, значит, вынужден был закурить! И стоило лишь осмотреться по сторонам, чтобы понять: так оно и есть! Катер в разгар боя превратился в неподвижную мишень! Из люка выглянули изумленные Дронин и Степаков. Боцман с глубокомысленным видом поправил свой пышный ус. Один Шурка не испытывал страха. Рядом со своим командиром никогда, ни при каких обстоятельствах не испытывал страха. Застопорили ход? Ну и что из того? Стало быть, командир опять хитрит. Вокруг вздымались всплески, все больше всплесков. Решив, что катер Павлова тоже подбит, фашисты перенесли часть огня на новую мишень. Павлов пробормотал: - Рисково играете, товарищ командир! Голос его пресекся. - А кто не рискует - не выигрывает! Приходится, брат, рисково играть... - Не оборачиваясь, Шубин протянул Павлову папиросы: - Закури, помогает! Расстояние между неподвижным катером Фомина и катером Князева уменьшалось. Шубин не отрывал от них взгляда. Да, он рисковал! Но не собирался рисковать ни одной лишней секунды. Жизнь ему надоела, что ли? Вот Князев подошел к горящему катеру. Матросы теснятся на борту с отпорными крюками. Кого-то перетаскивают на руках. Значит, у Фомина есть раненые. Давай, друг Князев, не мешкай, давай! Уже припекает вокруг, немецкие снаряды ложатся ближе и ближе. Гибнущий катер Фомина окутался дымом. Князев поспешно отскочил. И тотчас же Шубин дал полный вперед! Катер стремглав выскочил из-под обстрела и описал широкую циркуляцию. Немцы так, наверно, и не поняли ничего. За те минуты, что Шубин, спасая товарища, отвлекал огонь на себя, транспорт успел развернуться. Теперь, сильно дымя и зарываясь носом в воду, - "свиньей", как говорят моряки, - он уходил к берегу, под защиту своих батарей. Охранение его отстало, увлекшись обстрелом горящего и мнимо подбитого торпедных катеров. Катер Павлова ринулся в образовавшийся просвет. - Залп! Транспорт неуклюже занес корму. Вторая торпеда скользнула вдоль ее борта. Уходит! Уйдет! Шубин оглянулся на пустые желоба. Торпед нет! В стеллажах только глубинные бомбы. Нечем добивать транспорт, нечем! Он перехватил взгляд юнги. Подавшись вперед, подняв лицо, юнга самозабвенно смотрел на своего командира. "Ну же, ну! - казалось, молил этот взгляд. - Придумай что-нибудь! Ты же можешь придумать! Ты все можешь!" И этот взгляд, обожающий и нетерпеливый, подстегнул Шубина. Он выжал до отказа ручки машинного телеграфа. Катер рванулся к транспорту. Как! Без торпед? Немцы, толпясь на корме, наверно, рты разинули от изумления. Русский хочет таранить их - такой коротышка такую громадину? Блефует? Берет на испуг? Но Шубин не брал на испуг. Это была та же "рисковая" игра. Немцы в смятении терялись в догадках: какие "козыри" приберег он, чтобы сбросить в последний момент? Шубин нагнал транспорт и, пользуясь огромным преимуществом в скорости, начал легко обходить его. За катером Павлова послушно двинулись другие катера, повторяя маневр командира отряда. Однако Шубин приказал им оставаться на расстоянии. Стоило одной зажигательной пуле угодить в бензобак, чтобы торпедный катер вспыхнул, как факел. Но Шубин не думал об этом. Видел перед собой лишь стремительно проносящийся высокий, с грязными подтеками борт, а на нем круглые удивленные глаза иллюминаторов. По палубе метались люди. Низко пригибаясь, они перебегали вдоль борта. Фаддеичев сгонял их с палубы, яростно поливая из пулемета, как из шланга. Катер обогнал транспорт, пересек его путь и проскочил по носу на расстоянии каких-нибудь двадцати - двадцати пяти метров от форштевня. Теперь пора! - Бомбы за борт! Боцман и юнга кинулись к бомбам. Черные бочоночки один за другим полетели в бурлящую воду. Их сбрасывали в спешке, как попало, иногда сталкивали ногами. Где уж на таком близком расстоянии разворачиваться транспорту, тем более подбитому! Он продолжал двигаться по инерции, медленно наползая на сброшенные бомбы. Те стали рваться в воде под его килем. Юнга засмеялся от удовольствия. Так вот какие "козыри" неожиданно сбросил его командир! Однако повреждения, нанесенные бомбами транспорту, не могли быть смертельными, - Шубин знал это. Сейчас в трюме заделывают разошедшиеся швы, торопливо заливают их цементом. Корабль удержится на плаву. Но Шубин и не рассчитывал потопить транспорт своими малыми глубинными бомбами. Он хотел лишь помешать ему уйти под защиту береговых батарей, должен был во что бы то ни стало задержать его - и добился этого! Заминка для подбитого транспорта оказалась роковой. - Горбачи [так шутливо прозвали штурмовиков из-за их характерного, как бы горбатого фюзеляжа], добивайте! - сказал Шубин в ларингофон. И самолеты пали сверху на корабль. Немецкие матросы по-лягушачьи запрыгали за борт. Потом транспорт стал неторопливо крениться и лег набок, показав свою подводную часть, похожую на вздутое брюхо глушеной рыбы... Именно тогда на лице Павлова появилось то выражение, которое потом, по свидетельству товарищей, почти не сходило с него. Словно бы молодой лейтенант чрезвычайно удивился Шубину и так уже и не мог окончательно прийти в себя от удивления. Но Шубин сердито отмахивался от похвал и поздравлений. Не то! Все это не то! Он ферзя хочет сшибить с доски, а ему подсовывают пешку за пешкой. Ищет встречи с нАбольшим, с "Летучим Голландцем", а из-за горизонта то и дело вывертываются разные "шнявы", заурядные сторожевики, тральщики, транспортишки. Угловатая тень подводной лодки проплывала по серому полотнищу неба. Тральщик, или сторожевик, или транспорт тонул, тень тотчас же исчезала. Тень была неуловима. Товарищи приставали к Шубину с упреками и утешениями: - Дался тебе этот "Летучий"! Ну что ты так переживаешь? Забудь о нем! Воюй! Шубин пожимал плечами. "Эх, молодежь наивная!" - думал он снисходительно, хотя многие товарищи по бригаде были его ровесниками. Порой он казался себе таким старым! Недаром же побывал на корабле мертвых! А с молодых, ну что с них взять? Конечно, они были хорошими советскими патриотами и воевали хорошо: почти каждый день видели врага в лицо. Беда в том, что видели его на расстоянии не ближе кабельтова, да и то во время торпедной атаки, то есть мельком. А он, Шубин, понасмотрелся вблизи на этих оборотней и понаслушался от них всего. День, проведенный на борту "Летучего Голландца", надо было засчитать чуть ли не за год. Мог ли он забыть об этом? Впрочем, и не хотел, не имел права забыть! Ведь он был единственным моряком на Балтике, который побывал на борту "Летучего Голландца"! Но в этом Шубин ошибался. Единственный советский моряк? Да, верно. Но отнюдь не единственный моряк на Балтике! Он не знал, не мог знать, что по ту сторону фронта, неподалеку от Таллина, находятся еще два моряка - норвежец и англичанин, - которые, подобно ему, видели "Летучего Голландца". За тройным рядом колючей проволоки, среди серых невысоких бараков, они как бы охаживают друг друга. С недоверчивостью заговаривают. Пугливо обрывают разговор. Снова, после мучительных, долгих колебаний возобновляют очень осторожные, нащупывающие расспросы. Похоже на встречу во тьме. Кто встретился - друг или враг? Если враг "Летучего Голландца" - значит, друг! 2. "НЕЛЬЗЯ, НЕ ХОЧУ, НЕ СКАЖУ!" ...Место было удивительно плоским. Или оно лишь казалось таким? Были ведь и дюны, слепяще белые под солнцем. Но сосны на них росли вразнотык, невысокие, обдерганные ветром. Дальше было болото, дымящееся туманом, мох и кустарник, коричневые заросли на много миль. А между морем и зарослями раскинулся лагерь для военнопленных. Серые бараки приникли к земле, обнесенные тронным рядом колючей проволоки. Именно они, надо думать, определяли характер пейзажа. Горе, тоска, страх легли на мох и заросли, как ложится серая придорожная пыль. Так, по крайней мере, представилось Нэйлу, когда его привезли сюда. Он осмотрелся исподлобья и опустил голову. Больше не хотелось смотреть... В блоке ему указали пустую койку. Он сел на нее, продолжая думать о своем. Прошло с полчаса, за спиной раздались негромкие голоса, вялое шарканье и стук деревянных подошв. Заключенные вернулись с работы. Очень худые и бледные, двигаясь почти бесшумно, они обступили новичка: - Ты кто, камерад? - Англичанин. - У тебя здесь найдутся земляки. Танкист? Летчик? - Моряк. - Есть и моряки. Олафсон, эй! Новый тоже моряк? Сидевший на соседней койке старик, костлявый и согбенный, посмотрел на Нэйла. Висячие усы его раздвинулись - он улыбнулся. Однако не промолвил ни слова. Наверно, очень устал, потому что сидел согнувшись, опершись на койку обеими руками и тяжело, со свистом дыша. Было ему на вид лет семьдесят, не меньше. Новым своим товарищам Нэйл отвечал коротко, неохотно. Да, моряк. Судовой механик. Сейчас привезен из Финляндии. (По слухам, она выходит из войны.) Попал в плен на Баренцевом. Но довелось побывать и на других морях. Поносило, в общем, по свету. Он замолчал. - Эге! - сказал кто-то. - Не очень-то разговорчив! - Англичанин! - пояснил другой. - Все англичане молчуны. - Но ведь он еще и моряк! Я думал, каждый моряк любит порассказать о себе. Судил по нашему Олафсону. Старик на соседней койке опять улыбнулся Нэйлу. До войны в любом норвежском, шведском и финском порту знали Оле Олафсона. Он был прославленным лоцманом. По записям в своей книжке мог без запинки провести корабль вдоль побережья Скандинавии - шхерами и фиордами. А в концентрационном лагере Олафсон стал знаменит как рассказчик. Без преувеличения можно сказать о нем, что он спас рассудок многих людей. Недаром один из военнопленных, бывший историк литературы, дал ему прозвище: лагерная Шахерезада. Когда Олафсон начинал рассказывать, люди забывали о том, что они в неволе, что сегодня похлебка из свеклы жиже, чем вчера, а Гуго, надсмотрщик, по-прежнему стреляет без промаха. На короткий срок они забывали обо всем. Был час на исходе длинного, безжалостно регламентированного дня, когда узники получали наконец передышку - возможность располагать если не собой, то хотя бы своими незанумерованными мыслями. И чем тягостнее, чем безумнее был прожитый день, тем чаще вспоминали Олафсона. Из разных углов барака начинали раздаваться голоса, тихие или громкие, просительные или требовательные: - Ну-ка, Оле!.. Историю, Оле!.. Расскажи одну из своих историй, Оле! Запоздавшие поспешно укладывались. Гомон стихал. То был час Олафсона. Он рассказывал неторопливо, делая частые паузы, чтобы прокашляться или перевести дух. Тихо было в бараке, как в церкви. Лишь за стеной взлаивали собаки да хрипло перекликались часовые, сидевшие у пулеметов на сторожевых вышках. Наверняка кто-нибудь из блокового начальства, скорчившись, зябнул под дверью. И зря! Морские истории Олафсона были о таких давних-давних временах! Дымы еще не пятнали тогда небо над горизонтом... Повествование Олафсон вел неизменно от первого лица. Выглядело это так, словно он был участником описываемых событий, в крайнем случае их очевидцем. Хронологией старый моряк величественно пренебрегал. Один дотошный слушатель, из тех, кто и на солнце выискивает пятна, усомнился в его личном знакомстве с пиратом де Сото. - Не сходится, никак не сходится, Оле, извини! Ты не молод, конечно, но де Сото, я читал, повесили еще в первой половине XIX века. - Я свел знакомство с ним у подножия его виселицы, - невозмутимо ответил Олафсон. Но тут обитатели барака дружно накинулись на придиру и заставили его замолчать. По обстоятельствам своей жизни Нэйл был недоверчив. Кроме того, он был начитан. Он знал, например, что знаменитые гонки чайных клиперов происходили в пятидесятые и шестидесятые годы прошлого столетия, то есть лет за двадцать до рождения Олафсона. Но, слушая его, Нэйл забывал о датах. Обстоятельное повествование неторопливо текло, каждая деталь играла, искрилась, будто морская рябь на солнце. И даже смерть в рассказах Олафсона была не страшная и быстрая - как порыв налетевшего ветра! Какой контраст с тем тоскливо-серым, пропахшим дымом, что ждало здесь, в концлагере! Недаром надсмотрщики повторяли заключенным: "Отсюда единственный выход - через трубу дымохода!" Первая морская история, которую Нэйл услышал от Олафсона, была о чайных клиперах. - Вы скажете, что мне не повезло в тот рейс, - так начал Олафсон. - Меня взяли не на "Ариэль", а на "Фермопилы". Юнгой, юнгой, - быстро добавил он, косясь на койку, где безмолвствовал придира. - А первым прибыл "Ариэль". От Вампоа мы шли почти вровень с ним. Ну и натерли же мозоли, управляясь с парусами! Но за мысом Доброй Надежды он взял круче к ветру и вырвался вперед... То было время, когда Англия ввозила в Китай опиум, а из Китая вывозила чай. Чаеторговцы были заинтересованы в скоростном доставке первоклассного китайского чая. Для этого строились специальные, легкие, на диво быстрые корабли. Корпус их был едва заметен под многоярусным парусным вооружением. Это и были так называемые чайные клипера. Обгоняя друг друга, они проносились от Вампоа на юге Китая до причалов Восточного Лондона. Чаеторговцы расчетливо подогревали азарт гонок. Командам сулили большие премии. По пути следования безостановочно работал телеграф. Заключались пари. Люди дрожащими руками развертывали утренние газеты. Кто впереди из фаворитов? "Тайпинг"? "Фермопилы"? "Ариэль"? "Огненный крест"? "Летящее острие"? Гонки чайных клиперов были как бы апофеозом парусного флота... - И все-таки самыми быстроходными были "Фермопилы", - сказал Олафсон после паузы. - Почему же тогда "Ариэль" обставил нас? Я отвечу. Да потому лишь, что капитан был умница, знал всякие хитрые мореходные уловки. Попался бы нам такой капитан! Ого!.. Знайте, - с воодушевлением продолжал моряк, - что при самом слабом ветерке, когда можно пройти вдоль палубы с зажженной свечой, "Фермопилы" шли семь узлов! Да, друзья, семь узлов! А в ровный бакштаг, под всеми парусами, клипер делал без труда тринадцать узлов, руль прямо, и мальчик мог стоять на штурвале! Голос Олафсона прерывался от волнения. Но потом рассказчик начинал беспрестанно прокашливаться и сморкаться, потому что доходил до описания гибели "Фермопил". Знаменитому клиперу исполнилось сорок лет. Ремонт его требовал слишком больших затрат, судовладельцы не пошли на это. В солнечный безветренный день на берегу Атлантического океана собралось множество простого люда: матросы, лоцманы, рыбаки, грузчики. Олафсон был среди них. Он, по его словам, приехал с другого конца Европы, как только узнал о предстоящей расправе с "Фермопилами". Но, против ожидания, церемониал был соблюден, этого нельзя отрицать. Буксиры вывели из гавани корабль, расцвеченный по реям флагами и с парусами, взятыми на гитовы. Его провожали в молчании. Потом оркестр на набережной заиграл траурный марш Шопена. Под звуки этого марша "Фермопилы" были потоплены на внешнем рейде. Когда гул взрыва докатился до набережной и прославленный клипер начал медленно крениться, все сняли фуражки и шляпы. Многие моряки плакали, не стыдясь своих слез... С удивлением Нэйл отметил, что вот уж полчаса - пока длился рассказ - он не думал о себе и своих страданиях. В этом и заключалось целебное действие историй Олафсона! Слушатели его, измученные усталостью, страхом и голодом, забывали о себе на короткий срок - о, к сожалению, лишь на самый короткий! Натянув на голову одеяло, Нэйл постарался вообразить гонки чайных клиперов. Корабли понеслись мимо один за другим - подобно веренице облаков, низко летящих над горизонтом. От быстрого мелькания парусов поверх слепящей морской глади глаза стали слипаться... Но Олафсон рассказывал не только о морских работягах. По его словам, кроме "добрых кораблей", были также и "злые". К числу их относились невольничьи и пиратские корабли. Бывший лоцман знал всю подноготную Кида, Моргана, де Сото. Последний считался шутником среди пиратов. Недаром его проворная бригантина носила название "Black Joke", то есть "Черная шутка". Юмор де Сото был особого рода. Команды купеческих кораблей корчились от страха, завидев на горизонте мачты с характерным наклоном, затем узкий черный корпус и, наконец, оскалившийся в дьявольской ухмылке череп над двумя скрещенными костями - пиратский черный флаг "Веселый Роджер". Уйти от де Сото не удавалось никому. Слишком велико было его преимущество в ходе. Замысловато "шутил" де Сото с пассажирами и матросами захваченного им корабля, - даже неприятно вспоминать об этом. Потом бедняг загоняли в трюм, забивали гвоздями люковые крышки и быстро проделывали отверстия в борту. Мгновенье - и все было кончено! Лишь пенистые волны перекатывались там, где только что был корабль. "Мертвые не болтают!" - наставительно повторял де Сото. Не болтают, это так; Зато иногда оставляют после себя опасную писанину. Дневники и письма, например. А де Сото любил побаловать себя чтением - между делом, в свободное от работы время. Читательский вкус его был прихотлив. Всем книгам на свете почему-то предпочитал он дневники и письма своих жертв. Один из таких дневников де Сото даже захватил с собой, когда "Черная шутка" в сильнейший шторм разбилась на скалах у Кадикса и команде пришлось высадиться на берег. Решено было разойтись в разные стороны, чтобы не вызвать подозрений, а через месяц собраться в Гибралтаре - для захвата какого-нибудь нового судна. Де Сото прибыл в Гибралтар раньше остальных пиратов и поселился в гостинице. Его принимали за богатого туриста. Между тем, прогуливаясь в порту, он присматривался к стоявшим там кораблям, придирчиво оценивая их мореходные качества. Новая "Черная шутка" не должна была ни в чем уступать старой. Однажды в отсутствие постояльца пришли убрать его номер. Из-под подушки вывалилась клеенчатая тетрадь. Постоялец, по обыкновению, читал перед сном. А что он читал? Горничная была не только любопытна, но и грамотна. С первых же строк ей стало ясно, что записи в тетради вел капитан такой-то, недавнее исчезновение которого взволновало его друзей и вызвало много толков. Предполагали, что судно его потопил неуловимый безжалостный де Сото. Любитель дневников был схвачен. Вскоре его судили, а затем вздернули на виселицу на глазах у всего Гибралтара. - После казни только и разговору было, что об этом дневнике, - заключил Олафсон. - Говорили, что де Сото носил свою смерть всегда при себе, а на ночь вдобавок еще и прятал под подушку... Так-то, друзья! Если заведется опасная тайна у кого-либо из вас, сберегайте ее только в памяти, да и то затолкайте в какой ни на есть дальний и темный угол!.. Выслушав эту историю, Нэйл задумался - не о де Сото, а об Олафсоне. Была ли у рассказчика тайна, которую надо затолкать в какой ни на есть дальний и темный угол памяти? Как будто да! И, по-видимому, это была именно та самая тайна, которая вот уже два года мертвым грузом висит на душе у Нэйла! Ни разу, даже вскользь, не упомянул Олафсон Летучего Голландца. Почему? Старый лоцман обходил эту легенду, как обходят опасную мель или оголяющиеся подводные камни. Нэйл расспросил старожилов блока, давних слушателей Олафсона. Да, тот рассказывал о чайных клиперах, кладах, морских змеях, пиратах, но о Летучем Голландце он не рассказывал никогда. Удивительно, не так ли? Ведь это одна из наиболее распространенных морских историй! С чрезвычайной осторожностью Нэйл подступил с расспросами к Олафсону. - Летучий Голландец? - Старик метнул острый взгляд из-под нависших бровей. - Да, есть и такая история. Когда-то я знал ее. Очень давно. Теперь забыл. Можно ли было поверить в столь наивную ложь? Несколько раз Нэйл возобновлял свои попытки. Олафсон отделывался пустыми отговорками, деланно зевал или поворачивался спиной. Но это еще больше разжигало Нэйла. Лоцман боится рассказывать старую морскую историю, чтобы не проговориться? За спиной легендарного Летучего Голландца видит того, другого? Как-то вечером Нэйл и Олафсон раньше остальных вернулись в барак. Нэйл улегся на своей койке, Олафсон принялся кряхтя снимать башмаки. Самое время для откровенного разговора! - Думаешь ли ты, - медленно спросил Нэйл, - что в мире призраков могут блуждать также подводные лодки? Длинная пауза. Олафсон по-прежнему сидит вполоборота к Нэйлу, держа башмаки на весу. - Мне рассказали кое-что об этом в Бразилии два года назад, - продолжал Нэйл, смотря на дверь. - Тот человек божился, что видел лодку-привидение на расстоянии полукабельтова. Она выходила из прибрежных зарослей. Но вот что странно: на ней говорили по-немецки! Тяжелый башмак со стуком упал на пол. Ага! Олафсон нагнулся над своим башмаком. Что-то он слишком долго возится с ним, старательно задвигая под койку, - видно, хочет протянуть время. И это ему удалось. Захлопали двери, зашаркали-застучали подошвы, в барак ввалились другие заключенные. Нет! Больше нельзя ждать! Нэйлом руководит не праздное любопытство. Он ищет единомышленника, товарища в борьбе. Что ж! Поведем разговор иначе - поверх голов других обитателей барака! Когда в блоке улеглись, Нэйл решительно повернулся к своему соседу: - А теперь историю, Оле! Самую страшную из твоих историй! Я заказываю о Летучем Голландце! Мне говорили, что ты до сих пор еще не рассказывал о нем. Койка сердито заскрипела и задвигалась под старым лоцманом. - Сам и расскажи, - проворчал он. - Ты моложе. Память у тебя лучше. Нэйл помедлил. - Я бы, пожалуй, рассказал, - с расстановкой ответил он, - да боюсь, история Летучего Голландца будет выглядеть в моей передаче слишком современной. Яснее выразиться нельзя! Олафсон, казалось, заколебался. Но недоверие все-таки перевесило. Он начал рассказывать не о Летучем Голландце, совсем о другом - о тех английских и французских пиратах, которым в воздаяние их заслуг дали адмиральское звание, а также титулы баронета или маркиза. Это было интересно. Блок, по-обыкновению, притих. Нэйл мысленно выругался. Лоцман, простодушный хитрец, сумел положить разговор круто на другой галс... Сигнал отбоя! Барак погрузился в сон. Спящие походят на покойников, лежащих вповалку. Рты разинуты, глазные впадины кажутся такими же черными, как рты. Лампочка под потолком горит вполнакала. Заснул и Олафсон. Один Нэйл не спит. Закинув за голову руки, глядит в низкий фанерный потолок - и не видит его. Что дало сегодняшнее испытание? Олафсон не сказал ничего и в то же время сказал очень много. Это упорное нежелание касаться опасной темы, эти неуклюжие увертки, - ведь, по сути, они равносильны признанию! И все-таки Олафсон должен сам сказать: "Да, камерад! Я видел "Летучего Голландца"!" А быть может, сначала Нэйлу сказать об этом? Нэйл зажмурил глаза. И тотчас сверкнул вдали плес Аракары. Под звездами он отсвечивал, как мокрый асфальт. Снова Нэйл увидел черную стену леса и услышал ритмичные непонятные звуки, - был ли то индейский барабан, топот ли множества пляшущих ног? Под этот приглушенный мерный гул Нэйл стал засыпать. И вдруг рядом внятно сказали: - Флаинг Дачмен! [Летучий Голландец! (англ.)] Потом забормотали: - Нельзя, не хочу, не скажу! Минута или две тишины. Что-то неразборчивое, вроде: - Никель... Клеймо... Никель... И опять: - Нет! Не хочу! Не могу! Это бормотал во сне Олафсон. Нэйл поспешно растолкал его. Уже начали подниматься неподалеку взлохмаченные головы. Нельзя привлекать внимание блока к тому, что знали только Нэйл и Олафсон. Старый лоцман приподнялся на локте: - Я что-нибудь говорил, Джек? - Нет, - сказал Нэйл, помедлив. - Ты только сильно стонал и скрежетал зубами во сне. Олафсон недоверчиво проворчал что-то и, укладываясь, натянул одеяло на голову... 3. АНГЛИЙСКИЙ НИКЕЛЬ На следующий день Олафсон заболел. Утром заключенных вывели на строительство укреплений - стало известно о приближении Советской Армии. Нэйл, стоя над вырытым окопом, обернулся и рядом с собой увидел Олафсона. Тот скрючился у своей тачки, а лицо было у него испуганное, совсем белое. - Заслони меня от Гуго! - пробормотал он. Надсмотрщик, Кривой Гуго, тоже имел свою дневную норму. Черная повязка закрывала его левый, выбитый, глаз. Но правым он видел очень хорошо. Целый день, стоя вполоборота, следил за узниками этим своим круглым, сорочьим глазом. И, если кто-нибудь проявлял признаки слабости или начинающейся болезни, немедленно раздавалась короткая ругань, а вслед за ней очередь из автомата... Нэйл загораживал собой Олафсона до тех пор, пока тот не собрался с силами. Когда тачки покатились по дощатому настилу, Олафсон успел негромко сказать: - Спасибо! Я должен во что бы то ни стало продержаться до прихода русских! Однако вечером в блоке его начал бить озноб. Он уткнулся лицом в подушку, стараясь не стонать. Несколько раз Нэйл подавал ему пить. - Ты хороший малый, Джек! - прошептал он. И - почти беззвучно: - Я бы рассказал, если бы мог. Честное слово, я бы тебе рассказал... После полуночи он совсем расхворался. В бараке уже спали. Старый лоцман сдерживал стоны, чтобы не разбудить товарищей. Дыхание его было тяжелым, прерывистым. Нэйл перегнулся к Олафсону через узкий просвет, разделявший их койки. - Я вызову врача, - сказал он не очень уверенно. - Нет! Прошу тебя, не надо! Меня сразу же уволокут из блока, чтобы делать надо мной опыты. Нас разлучат с тобой. А это нельзя. Быть может, я все-таки решусь... Да, быть может... Дай мне воды! Зубы его дробно застучали о кружку. - Сохнет во рту, трудно говорить. Придвинься ближе! Еще ближе!.. Джек, мне не дождаться русских. - Ну что ты! Не так ты еще плох, старина! - Нет, я знаю. Завтра Гуго меня прикончит. А русские могут не прийти завтра. О, если бы они пришли завтра! Он судорожно сжал руку Нэйла своей горячей потной рукой. Нэйл забормотал какие-то утешения, но старый лоцман прервал его: - Не теряй времени! Я должен успеть рассказать. Да, Джек, я решился! Он порывисто притянул Нэйла за шею к себе. - Ты веришь в бога, Джек? - Нет. - А в судьбу? - Верю иногда. - И у тебя есть дети? - Двое. - Так вот! Жизнью своих детей, Джек, поклянись: то, что расскажу, передашь только русским! - Хорошо. - Ты понял? Русским, когда они придут! Кому-нибудь из их офицеров. Лучше, понятно, моряку. Скорей поймет. Нэйл повторил клятву. Потом приблизил ухо почти вплотную ко рту Олафсона, так тихо тот говорил. - Слушай! Ты был прав. Я видел "Летучего Голландца"... Нэйл ожидал этого признания и все же вздрогнул и оглянулся. В блоке было по-прежнему тихо, полутемно. - Ты знаешь, о ком я говорю, - шептал Олафсон. - Ты сам видел его. Нет ни парусов, ни мачт. Это подводная лодка, и на ее борту говорят по-немецки!.. Но я по порядку, с самого начала... Олафсона, по его словам, поддели на старый ржавый крючок - на лесть. К стыду своему, он всегда был падок на лесть. Однако вначале он считал, что никель - норвежский, а не английский! В какой-то мере это оправдывало его. То был 1939 год, декабрь. В Европе шла так называемая странная война. Кое-кто с усмешкой называл ее также сидячей. Не блицкриг, а зицкриг! Противники лишь переглядывались, сидя в окопах друг против друга. Но Германия втайне готовила свое летнее наступление. И Олафсон помог успеху этого наступления! Но, конечно, невольно и вдобавок в очень малой степени. Старый лоцман жил в то время на покое, в своем тихом Киркенесе. Мог ли он думать, что Мальстрем войны уже грозно клокочет и пенится у порога его дома? Но так оно и было. Вертящаяся водяная воронка внезапно хлестнула о берег волной, и та уволокла за собой Олафсона в пучину... Как-то вечером заявился к нему один моряк. В Киркенесе его прозвали "Однорейсовый моряк", потому что он редко удерживался на корабле дольше одного рейса. Вздорный был человек, скандальный! Пить даже по-настоящему не умел. Раскисал после второго или третьего стакана. А пьяница не может быть хорошим моряком. Оказалось, что сейчас он при деле, взят вторым помощником на... (он назвал судно), а к Олафсону явился с поручением. Владельцы груза убедительно просят херре Олафсона провести корабль шхерами до Ставангера. - Я в отставке, - хмуро сказал Олафсон. - О! Это-то и хорошо! - подхватил Однорейсовый моряк. - Хозяева по ряду причин не хотят обращаться в союз лоцманов. Насчет груза не тревожьтесь! Никель! Никелевая руда! И порт назначения - Копенгаген. Что же касается вознаграждения... Оно было так велико, что Олафсон удивился. И все же он, вероятно, отказался бы. Не нравился ему почему-то этот рейс, никак не нравился! Но тут непрошеный гость пустился на лесть. Он даже назвал старика "королем всех норвежских лоцманов"! И тот не устоял. А может, просто захотелось еще разок пройти милыми сердцу норвежскими фиордами и шхерами, постоять, как раньше, на капитанском мостике у штурвала? Старые люди - те же дети... С непроницаемо строгим лицом, попыхивая короткой трубочкой, всматривался Олафсон в знакомые очертания скал, медленно наплывавшие из тумана. Приказания его выполнялись четко, без малейшего промедления. Лоцман, особенно в шхерах, - большая персона на корабле! И тем не менее от Олафсона что-то скрывали. Неблагополучно было с грузом, как он догадывался. Старый лоцман был суеверен. Еще в порту он принял меры предосторожности. Начал с того, что потребовал назначить выход не на понедельник и не на пятницу (несчастливые дни!). Потом лично проследил за тем, чтобы в каютах и кубриках не было кошек. К судовому щенку, любимцу команды, он отнесся снисходительно - собаки на море не приносят вреда. Олафсона в его длительном "инспекторском обходе" неотлучно сопровождал матрос. Наконец тому надоело ходить следом за придирчивым стариком, и он задержался на полубаке, покурить с товарищами. Тем временем Олафсон, заботясь о благополучии рейса, заглянул в трюм - бывает, что кошек прячут также в трюм. И что же он увидел там? Ничего! Так-таки совсем ничего? Да. Трюм был пуст! Не веря глазам, Олафсон присветил себе фонариком. Никелевой руды в трюме не было. Ну, да бог с ней, с этой рудой! Правду сказать, он ожидал увидеть все, что угодно, только не руду, - любой контрабандный товар, вплоть до оружия. Но внизу, под раскачивающимся фонарем, был лишь балласт, большие камни, уложенные в ряд для придания судну остойчивости. Олафсон отпрянул от черной щели люка, как от края пропасти. Пустой трюм! Странно, невероятно, необъяснимо! Быть может, судно хотят загрузить по пути в Копенгаген? Но чем? И для чего это вранье о никеле? Пожалуй, Олафсон отказался бы от участия в рейсе. Но корабль уже стоял на внешнем рейде и готовился сниматься с якоря. Лоцман, понятно, промолчал о своем открытии. Но теперь внимание его как бы раздвоилось: он примечал не только ориентиры на берегу, по которым надо ложиться на створ. Непонятное творилось на судне. Люди ходили хмурые, молчаливые, то и дело бросая тревожные взгляды по сторонам. Можно подумать, что судно, кроме балласта, загружено еще и страхом, целыми тоннами страха... Но наиболее удивительно было то, что ни капитана, ни команду не пугала неизвестная подводная лодка, которая как бы эскортировала их судно. Она еще ни разу не всплыла на поверхность, хотя иногда перископ ее подолгу виднелся вдали. Потом он исчезал, чтобы появиться снова через несколько часов. Олафсон заметил его впервые вскоре после Нордкапа. Случилось это утром. Туман почти разошелся. Выглянуло солнце. Воздух был стеклянный, полупрозрачный. Олафсон то и дело подносил бинокль к глазам. Такая погода - сущее наказание для лоцмана. Из-за проклятой рефракции, того и гляди, ошибешься, прикидывая на глаз расстояние. Трапеции и ромбы на подставках, камни с намалеванными на них белыми пятнами, одинокие деревья и другие ориентиры парят в дрожащем светлом воздухе. Их как бы приподнимает и держит над водой невидимая рука. Фу ты! Провались оно пропадом, это опасное шхерное волшебство! Олафсон с осторожностью вел судно широким извилистым коридором. Вдруг прямо по курсу сверкнул бурун! В таких случаях говорят: "Перед глазами пронеслась вся его жизнь". Перед глазами Олафсона пронеслась карта этого района. Неужели из-за рефракции он ошибся, свернул не в ту протоку? Нет, бурун двигается. Значит, не камень! Был на памяти лоцмана случай, когда точно так же увидел он всплеск впереди, а чуть подальше другой. Перископы? Нет. На мгновение вынырнули и опять исчезли две матово-черные спинки. "Касатки, - с облегчением сказал он побледневшему рулевому. - Забрели, бродяги, в шхеры и резвятся тут..." Но теперь все выглядело по-другому. - Перископ! - сказал Олафсон без колебаний и укоризненно посмотрел на ротозея-сигнальщика. Краем глаза он заметил при этом, что на лице стоявшего рядом капитана - досада, смущение, но никак не страх. Может быть, норвежская лодка? Но ей-то зачем идти под перископом - в своих территориальных водах? Разбойничье нападение немецкой подводной лодки на "Атению", с чего и началась вторая мировая война на море, произошло сравнительно недавно. С нейтралами (Норвегия была нейтральна) немцы не считались. Но зачем топить судно с пустым трюмом? Они, правда, могли не знать, что трюм пуст. - Немцы! - предостерегающе сказал Олафсон. Однако лишь спустя минуту или две капитан довольно неискусно изобразил на лице изумление и ужас. Впрочем, никаких мер принято не было. Вскоре бурун исчез. Он опять появился в полдень, потом появлялся еще несколько раз на протяжении пути. По-прежнему на мостике никто не замечал его, кроме Олафсона. Конечно, зрение у лоцманов острее, чем у других моряков. Вдобавок лоцманы приучаются одновременно видеть много предметов, охватывают взглядом сразу большое навигационное поле. Что ж! Олафсону оставалось про себя радоваться остроте своего зрения. О перископе он помалкивал, лишь досадливо морщился, завидев бурун вдали. Подводная лодка неизвестной национальности, вернее всего немецкой, словно невидимка, сопровождала их судно - вместе с кувыркающимися дельфинами, этими "котятами моря". Но вряд ли была так же безобидна, как они... К ночи неподалеку от Рервика навалило сильный туман. Посоветовавшись с Олафсоном, капитан приказал стать на якорь под прикрытием одного из островков, чтобы невзначай не увидели с моря. - Хоть и туман, а предосторожности не лишни, - пояснил он, отводя от лоцмана взгляд. - Радист перехватил тревожное сообщение. Эти немецкие лодки целой стаей рыщут неподалеку. Олафсон сочувственно вздохнул. Огни на верхней палубе были погашены, иллюминаторы плотно задраены. Люди ходили чуть ли не на цыпочках, говорили вполголоса. Ведь лодка или лодки, всплыв для зарядки аккумуляторов, могли неожиданно очутиться совсем близко. А на воде слышно очень хорошо. Сурово поступлено было с судовым щенком. Невзирая на его громкие протесты, беднягу препроводили внутрь корабля, в самый отдаленный кубрик. Кроме того, к нему был приставлен матрос: следить, чтобы не выбежал наверх! Щенок был глуп и добросовестен: лаял на встречные корабли, на чаек, даже на пенистые волны. Учуяв в тумане подводную лодку, конечно, не преминул бы облаять и ее. Олафсон постоял немного у фальшборта, вглядываясь в туман, обступивший судно. - Шли бы отдохнуть, херре Олафсон, - заботливо сказал капитан. - Приглашу на мостик, когда разойдется туман. Но вы сами видите: простоим наверняка всю ночь! Вытянувшись на своей койке, старый лоцман представил себе, как в отдаленном кубрике злятся друг на друга щенок и приставленный к нему матрос. Ну и служба! Щенка сторожить! Олафсон усмехнулся. Поскрипывала якорная цепь. С тихим плеском обегала судно волна. Так прошло около часу. Лоцман не спал. Вдруг он услышал крадущиеся шаги. Кто-то остановился у его двери. Постоял минуту или две, сдерживая дыхание. Потом - очень медленно - повернул ключ в замке. Олафсон был заперт! Вот, стало быть, как обстояли дела! На корабле было два пленника: щенок и лоцман! Гнев овладел Олафсоном. Будучи чувствителен к лести, он тем острее воспринимал обиды. Каково? Его, прославленного лоцмана, "короля всех норвежских лоцманов", приравняли к глупому щенку-пустобреху! Он хотел было запустить в дверь тяжелыми резиновыми сапогами, но одумался. Что пользы буянить? Двери заперты, надо выйти через окно, только и всего. Но уж теперь обязательно выйти! (Ко всему прочему Олафсон был еще и любопытен.) Каюта его, по счастью, помещалась в надпалубной надстройке. Он выждал, пока воровские шаги удалятся. Потушил свет. Со всеми предосторожностями, стараясь не шуметь, отдраил иллюминатор. Тот был достаточно широк, и Олафсон, сопя и кряхтя, пролез через него. Не очень-то солидно для "короля лоцманов"! Но что поделаешь? Другого выхода нет. Корабль - на якоре. Вокруг - как в погребе: промозгло, холодно, нечем дышать. Олафсон стоял неподвижно, раскинув руки, прижавшись спиной к надстройке на спардеке. Он допустил ошибку. Нужно было немного выждать, не сразу выходить со света. Сейчас, стоя в кромешной тьме, он воспринимал окружающее лишь на слух. Нечто тревожное происходило на корабле, какая-то суетливая нервная возня. То там, то здесь топали матросские сапоги. По палубе, мимо Олафсона, проволокли что-то тяжелое. Кто-то вполголоса выругался. Голос капитана - с мостика: - Заперли лоцмана? Голос Однорейсового моряка - с полубака: - Заперт, как ваши сбережения в банке! Смех. Олафсон сжал кулаки. Его глаза постепенно привыкали к белесой мгле. Он уже различал проносящиеся мимо тени. То были силуэты пробегавших по палубе матросов. Потом - почти на ощупь - он поднялся на несколько ступенек по трапу, чтобы увеличить поле обзора. - Ага! Вот он! - крикнули рядом. Олафсон съежился. Но это относилось не к нему. На расстоянии полукабельтова внезапно, как вспышка беззвучного выстрела, появилось пятно. В центре этого светлого пятна покачивалась подводная лодка. Туман обступил ее со всех сторон. Она была как бы внутри грота, своды которого низко нависали над нею, почти касаясь верхушки антенны. - Кранцы - за борт! - Голос капитана. Но подводная лодка приблизилась лишь на расстояние десяти - пятнадцати метров и остановилась, удерживаясь на месте ходами. Олафсон увидел, что матросы теснятся у противоположного борта. Значит, кранцы вывешивают не для подводной лодки. Для кого же? Подводники, стоявшие в ограждении боевой рубки, окликнули капитана. Тот ответил. Разговаривали по-немецки. Олафсон понял, что ожидается приход еще одного корабля. Встреча с ним почему-то не состоялась в прошлую ночь. - Англичанину полагается быть более пунктуальным, - сказал капитан. - Его могли задержать английские военные корабли, - ответили с лодки. Англичанина - английские военные корабли? Непонятно! Вдруг в море сверкнул свет. Потух. Опять сверкнул. Морзит! - Ну, наконец-то! - оказал с облегчением капитан. Над головой хлопнули жалюзи прожектора. Он прорубил в тумане узкий коридор, и на дальнем конце его Олафсон увидел медленно приближавшееся судно. Приблизившись, второй английский корабль стал борт о борт с норвежским транспортом. Завели швартовые концы. Ночью! В тумане! Маневр, что и говорить, нелегкий, но выполнен он был хорошо. Правда, в шхерах, особенно под прикрытием острова, волны почти не было. Перегрузка - с английского транспорта на норвежский - совершалась при свете ламп, установленных в трюмах под колпаками, чтобы их не было видно сверху и со стороны моря. Ковши проносились над головами подобно огромным зловещим птицам. В воздухе искрились мириады взвешенных водяных капель. Люди двигались в этой светящейся мгле, как бесплотные тени, как души утопленников. Олафсону захотелось осенить себя крестным знамением. Не чудится ли ему это? Матросы обоих транспортов работали в молчании. Лишь изредка раздавались подстегивающие возгласы боцманов. Олафсон огляделся. Подводная лодка переменила позицию, покачивалась уже с внешней стороны шхер. Понятно! Прикрывает погрузку от возможного нападения с моря. Высокий материковый берег, по-видимому, не считался опасным. Олафсон припомнил, что поблизости нет населенных пунктов. Но происходящее необъяснимо! Ведь Англия и Германия находятся в состоянии войны. И вот в одном из закоулков шхер сошлись английский транспорт и немецкая подводная лодка! Их разделяет только норвежское судно, - Норвегия нейтральна. В разрывах тумана над головой чернело небо, как проталины в снегу. Вскоре небо начнет бледнеть. Подстегивающие возгласы сделались резче, темп погрузки усилился. Пар валил от торопливо сновавших взад и вперед матросов. Зато Олафсон продрог, весь одеревенел, сидя на своем насесте и боясь пошевельнуться. Не дожидаясь конца погрузки, он с теми же предосторожностями вернулся через иллюминатор в свою каюту. Утром его разбудил Однорейсовый моряк. - Капитан приглашает на мостик. Снимаемся с якоря, херре Олафсон, - подобострастно доложил он. - А как вам спалось этой ночью? Олафсон покосился на его плутовато-придурковатую физиономию. "Мне, знаешь ли, снился странный сон", - хотел было сказать он. Но вовремя удержался, промолчал. У Ставангера судно вышло из шхер, и обязанности Олафсона кончились. Однако, уходя с мостика, он успел обратить внимание на то, что курс изменен - стрелка компаса указывает на юг, а не на юго-восток. - Пришла радиограмма от грузовладельцев, - вскользь сказал старший помощник, стоявший на вахте. - Груз переадресован из Копенгагена в Гамбург. Гамбург? Этого следовало ожидать. Гамбург или Бремен! Не зря же околачивалась возле судна немецкая подводная лодка! На мостик лоцман больше не поднимался - тем более что Северное море пересекли почти в сплошном тумане, идя по счислению, то и дело давая гудки, чтобы не столкнуться с каким-нибудь встречным кораблем. В Гамбурге лоцман съехал на берег и расположился в гостинице - так опротивело ему на транспорте. Стоянка не должна была затянуться, к рождеству хотели быть дома. По своему обыкновению, Олафсон коротал время в ресторанчике при гостинице. Там, на второй или третий вечер, его разыскал Однорейсовый моряк. Ногой он придвинул стул и, не спрашивая разрешения, подсел к столу. Лицо его было воспалено, остекленевшие глаза неподвижны. - Наш капитан, - объявил он, - сделал величайшую глупость в своей жизни! - Не понимаю. - Уволил меня! Только что я немного повздорил с ним, и - бац! - он тут же выгнал меня, чуть не взашей! Красиво, а? Старый лоцман отхлебнул пива и глубокомысленно обсосал свои длинные висячие усы. Просился на язык вопрос: почему Однорейсовый моряк считает это глупостью, да еще величайшей? Но тот нуждался в слушателе, а не в собеседнике. - Что вы пьете? Пиво? А почему не ром? "Другие готовы прозакладывать жалованье и душу в придачу, что в ром не подмешано и капли воды!" Или как там у вас? Вы отлично рассказывали в Киркенесе эту старую легенду. Кельнер! Рому!.. Да, так вот! Дурень капитан на коленях будет умолять меня остаться на корабле! - Умолять? - недоверчиво переспросил Олафсон. - Именно умолять! Иначе я, вернувшись домой, выложу все, что знаю о нем и об этом "Летучем Голландце"! От изумления Олафсон расплескал пиво, которое подносил ко рту. - Тс-с! Тихо! - предостерег Однорейсовый моряк. - Вы, стало быть, не узнали "Летучего Голландца"? А ведь сами рассказывали о нем, и с такими подробностями! Он откинулся на спинку стула и захохотал. С соседних столиков на него начали оглядываться. Однорейсовый моряк перешел на шепот: - Но вы же не могли ждать, что "Летучий" явится вам во всем своем старомодном убранстве! Со рваными парусами и скелетами на реях? Времена переменились, херре Олафсон! И вашему "Летучему Голландцу" тоже пришлось изменить обличье. - Он кивнул несколько раз. - Да-да! Та самая подводная лодка, которая сопровождала нас в шхерах! Некоторое время он смаковал свой ром. - Что же вы не пьете, старина? Но у старого лоцмана отпала охота пить. То, что услышал от Однорейсового моряка, было чудовищно, подло, и он, Олафсон, участвовал в этой подлости! Дело в том, что на складах в Англии по каким-то причинам залежался никель, по-видимому канадский. Запасы его некуда было девать, владельцы, по словам Однорейсового моряка, терпели огромные убытки. Между тем фашистская Германия остро нуждалась в никеле. Посредниками в тайной сделке выступили норвежские судовладельцы. Так было зафрахтовано в Киркенесе судно с пустым трюмом. В укромном месте, в шхерах, никель был перегружен из трюма английского транспорта в трюм норвежского - товар, так сказать, передан из-под полы. Немецкой подводной лодке, прозванной "Летучим Голландцем", полагалось в случае появления английских военных кораблей отвлечь их на себя и даже, если понадобится, вступить с ними в бой. Однако все сошло благополучно. - Что-то я не могу понять, - беспомощно сказал Олафсон. - Как же это? Английский никель - немцам! Ведь Англия воюет с Германией... - Солдаты воюют, херре Олафсон, а торговцы торгуют. Запомните: бизнес не имеет границ! Однорейсовый моряк привстал, заглянул Олафсону в лицо: - Эге-ге! Да вы совсем размокли, старина! - И он снисходительно похлопал его по плечу, на что никогда не осмелился бы раньше. Но ведь теперь они были в одной воровской компании! - Вот что! - сказал он, швыряя на стол деньги. - Дождитесь меня! Я скоро вернусь. Только заберу свои пожитки на корабле и, может, выругаю еще разок этого дурня капитана, если попадется по дороге. А потом будем веселиться и пить до утра! За ром платит "Летучий Голландец", правильно ли я говорю? И он ушел, смеясь, натыкаясь на столики и с преувеличенной вежливостью бормоча извинения. Но Олафсон не дождался Однорейсового моряка. Наутро он прочел в газете о том, что, возвращаясь на корабль, бедняга спьяну забрел на дровяную пристань, свалился в воду и утонул. Но какой моряк, даже пьяный и даже ночью, не найдет дороги к своему кораблю? Однако Олафсон недолго гадал об этом. В тот же день он был арестован и без объяснения причин заключен в концлагерь. Быть может, за Однорейсовым моряком следили и разговор его с Олафсоном был подслушан?.. - Да, думаю, так оно и было, Джек, - говорил старый лоцман, обдавая Нэйла прерывистым, нестерпимо жарким дыханием. - В концлагере я узнал, что вскоре после нашего рейса наци оккупировали Норвегию. Потом они заграбастали Францию вместе с Голландией и Бельгией. Английский никель пригодился! Конечно, в общей массе его было не так уж много, и все же... Ты знаешь: из никеля делают наконечники для пуль! Да, летом тысяча девятьсот сорокового года сотни, тысячи английских и французских солдат полегли от английского никеля. В этом, Джек, и моя вина, доля вины!.. По временам Олафсона начинало трясти, и он умолкал. Но едва его отпускало, как он опять притягивал Нэйла к себе: - Люди должны были бы узнать о контрабандном никеле! Правильно? Все люди, весь мир! Но что я мог один? Пусть даже передал бы весть на волю. Кто бы мне поверил? Трудно ли этим английским торгашам отпереться от любого обвинения, имея в кармане власть и деньги, суд, полицию, продажные газеты, наемных болтунов в парламенте? А я один против них и вдобавок заперт в концлагере! И тогда я подумал о русских. Я знаю русских! Еще до первой войны я водил шхерами их посыльное военное судно. Был, помню, на нем молодой штурман, славный малый и очень толковый. Часами был готов слушать меня. Особенно нравилась ему история "Летучего Голландца". Я хотел бы рассказать продолжение истории этому штурману... Олафсон попытался вспомнить его фамилию, но не смог - у русских слишком трудные фамилии. Он торопливо зашептал: - Джек, русские прогнали своих капиталистов. В их стране не найдется никого, кто пожелал бы замять это подлое дело о никеле. Поэтому о нем надо рассказать русским, только русским! - Ты сам им расскажешь, дружище! - Нэйл укрыл Олафсона одеялом. - А теперь отдохни! Откровенность за откровенность! Я расскажу о своей встрече с этим "Летучим Голландцем". Дело было в Бразилии, на одном из притоков Амазонки... Только уговор: не перебивать! Лежи спокойно, набирайся сил. Главное для тебя - дождаться прихода русских!.. 4. СМЕРТЬ ПЕРЕД РАССВЕТОМ Шубин высадил десант в Ригулди на рассвете. Берег был плохо виден. Потом он осветился вспышками выстрелов, и торпедные катера смогли подойти к причалам. Морская пехота хлынула на них, переплеснув через борт. Шубин приказал не выключать моторы. За их ревом не слышно было, как загрохотал дощатый настил под ударами множества ног, как, обгоняя друг друга, заспешили пулеметы и перекатами пошло по берегу устрашающе грозное русское: "Ура-а!" Но Шубин не вслушивался в то, что происходило на берегу. Едва последний пехотинец очутился на причале, как торпедные катера, развернувшись, быстро отскочили от берега. Таково одно из правил морского десанта. Высадил - отскочил! Выполнив задачу, корабли должны немедленно же отходить, иначе их в клочья разнесет артиллерия противника. - Пусть теперь пехота воюет, - говорил Шубин, стремглав уходя от причалов в море. - А у меня пауза! Я свои тридцать два такта не играю. Шутливое выражение это, как и многие другие шубинские выражения, часто с улыбкой повторяли на флоте. Известно, что связано оно с теми давними временами, когда Шубин-курсант участвовал в училищном оркестре. Он играл на контрабасе, впрочем, больше помалкивал, чем играл, вступая, по его словам, только в самые ответственные моменты! Однако был случай - в начале войны, когда Шубину пришлось сыграть "свои тридцать два такта". Он высаживал разведчиков в районе Нарвы. Было это поздней осенью, свирепый накат не позволял подойти вплотную к берегу. Что делать? Разведчикам предстояло пройти много километров по болотам во вражеском тылу. Сушиться, понятно, негде. А обогреваться - так разве что огнем противника! "Порох держать сухим!" Кромвель, что ли, сказал это своим солдатам, которые собирались форсировать реку? Подумаешь: река! Заставить бы этого Кромвеля высаживать десант на взморье в сильный накат! Порох порохом, но нельзя же забывать про обувь и одежду. Их тоже надо сохранить сухими! Пришлось дополнить Кромвеля, Шубин не стал произносить афоризмы с оглядкой на историков. Он просто отдал команду, и все! Приказал своим матросам прыгнуть за борт и взять разведчиков "на закорки". По счастью, фашисты понадеялись на штормовое море и свирепый накат, - в общем, прохлопали наш десант, - и вереница "грузчиков", шагая по пояс в воде, потянулась к темному берегу... В Ригулди не понадобились столь решительные действия. Через некоторое время Шубин вернулся к причалам, чтобы эвакуировать раненых. К полудню сопротивление фашистов на берегу было окончательно сломлено. Берег стал нашим. С несколькими матросами Шубин пошел взглянуть на концлагерь, находившийся поблизости от Ригулди. О нем слышал давно, еще на Лавенсари. Ветер к утру переменился и дул с берега. Откуда-то из коричневых зарослей наносило желтый удушливый дым. Завихряясь вокруг прибрежных сосен, он медленно сползал к белой кайме прибоя. Моряки, по щиколотку в дыму, прошли лесок и, выйдя на опушку, увидели лагерь для военнопленных. Три ряда колючей проволоки были порваны, скручены в клубки. На стенах невысоких бараков белели каллиграфически исполненные надписи, а под ними валялись груды черной одежды - трупы выглядят всегда, как груды одежды. Рядом с эсэсовцами, оскалив пасти, лежали мертвые овчарки. Странно, что в центре лагеря, между бараками, высились штабеля, как на дровяном складе. Присмотревшись, Шубин понял, что это не дрова, а мертвые люди, приготовленные к сожжению! Трупы лежали не вповалку, но аккуратными рядами: дрова, поперек дров трупы, снова дрова, и так несколько слоев. Из-под поленьев торчали бескровные руки со скрюченными пальцами и ноги, прямые, как жерди, в спадающих носках. С наветренной стороны трупы обгорели. На краю площадки штабелей уже не было. Вместо них темнели кучи пепла, над которыми вились огоньки. Так вот откуда этот тошнотворно-удушливый запах! Шубин мельком взглянул на сопровождавших его матросов. У Дронина дрожала челюсть. Степаков грозно поигрывал желваками, а Шурка, вытянув худую шею, удивленно таращил глаза. - Отвернись, сынок! - сказал Шубин, ласково беря его за плечи. - Нехорошо тебе на это смотреть! За спиной послышалась дробь чечетки. Что это? Какой безумец отплясывает чечетку на пожарище, среди мертвых? А! Это уцелевшие узники концлагеря!.. Проходя мимо, они стучат деревянными-подошвами своих башмаков. Да! Похоже на чечетку, только замедленную, монотонную. Люди никак не могут освоиться с сознанием того, что они избегли казни и свободны. Неумело, нерешительно улыбаются, подходят к русским солдатам, обнимают, пытаются как-то выразить свою благодарность. Высокие, взволнованные голоса их как щебет птиц, выпущенных на волю... И вдруг в непонятном многоязычном щебете раздалось знакомое слово "сэйлор" [моряк (англ.)]. Расталкивая толпу, к морякам пробился какой-то человек. У него было серое, будто запыленное лицо, пепельно-серая стриженая голова и сросшиеся на переносице черные брови. - Ай эм морьяк! - выкрикнул он, путая английские и русские слова. - Ю энд ай ар сэйлорз, кэмрад, тоувариш! [Я моряк! Ты и я - моряки, товарищи! (англ.)] Он торопливо распахнул, вернее, разодрал на груди куртку. Под ней мелькнуло что-то полосатое. А, лохмотья тельняшки! - Ю энд ай, - пробормотал он и, поникнув, обхватил Дронина и Степакова за плечи. Из горла его вырвалось рыдание. - Ну, ну, папаша! - успокоительно сказал Степаков, придерживая старика за костлявую спину. Дронин обернулся к Шубину. - Душу свою перед нами открыл, товарищ гвардии капитан-лейтенант! - растроганно пояснил он. - Высказывает: свой, мол, я, тоже флотский! Старик заговорил. Он очень хотел, чтобы его поняли, делал много жестов, как глухонемой. Моряки поощрительно кивали, Дронин даже шевелил губами, словно бы вторя ему. Но дальше этого не пошло. - Частит потому что! - Огорченно замигав, Дронин отступил на шаг. Но одно слово удалось понять. Это была фамилия. Где-то Шубин уже слышал ее. Олафсон, Олафсон... - Это вы - Олафсон? - Ноу, ноу! - Старик отрицательно замотал головой. Он показал на желтый дым, который, сбиваясь в кольца, стлался над землей, и повторил: "Олафсон". Что это должно значить? Дронин опять засуетился, но Шубин отстранил его: - Стоп! Не вышло у тебя на пальцах. Школу глухонемых открыл! Попробуем с другого конца. Шпрехен зи дойч, камерад, геноссе? - О, иес! Ия! Натюрлих! Он быстро заговорил по-немецки, иногда сбиваясь опять на английский, второпях вставляя еще какие-то слова, не то испанские, не то португальские. Но Шубин, в общем, "приладился", постепенно стал схватывать суть. Старика звали Нэйл, Джек Нэйл. Он был англичанин, судовой механик. - Говорит: массовые расстрелы начались вчера вечером, - сказал Шубин. - Гитлеровцы не успели или не захотели эвакуировать лагерь. Людей выстроили в очередь. У каждого было под мышкой два полена. Их аккуратно укладывали поперек трупов. Потом укладчики сами ложились ничком на принесенные с собой дрова и ждали пули в затылок. Так вырастали эти штабеля! Бр-р! Даже слушать жутко. - Шубин перевел дыхание. - Он вот еще чего говорит: раненые стонали, корчились на поленьях, а факельщики уже принимались обливать их бензином, чтобы лучше горели! До Нэйла очередь не дошла. Выручил наш десант. Но Олафсона, говорит он, убили еще раньше, на земляных работах. Это был лоцман, его друг. Вернее, друг всего лагеря... Нэйл остановился у одного из бараков. Несколько бывших военнопленных разбирали стену, уже занявшуюся огнем. Движения их были вялы, замедленны, как в тягостном сне. - Олафсон жил в этом бараке, - сказал Нэйл. - Его и моя койки стояли рядом. В позапрошлую ночь, уже больной, зная, что ему не миновать расправы, он рассказал мне о "Летучем Голландце"... Шубин вздрогнул. Как! Не ослышался ли он? Да, конечно, ослышался. Думает постоянно о своем "Летучем", вот тот и чудится ему везде. - "Голландец"? - осторожно переспросил Шубин. - Вы, кажется, сказали... "Летучий Голландец"? - Йа! "Дер флигенде Холлендер"! - Для верности Нэйл повторил по-английски: - "Флаинг Дачмен"! Но Шубин не верил, боялся верить. Он со злостью одернул себя. Не бывает, не может быть подобных совпадений! Речь, конечно, идет о легендарном капитане, о том упрямце, который разругался со стихиями у мыса Горн. - Такая особая немецкая подводная лодка-рейдер, - продолжал Нэйл, сосредоточенно глядя на перебегающие по стене быстрые огоньки. - Ее прозвище - "Летучий Голландец". Она делает очень нехорошие дела. Разжигает войну! Вдобавок совершает это втайне, за спиной воюющих стран... Тут Шубин впервые в жизни почувствовал, что ноги не держат его. - Давайте сядем, а? - попросил он. - Скажите еще раз, но помедленнее! Немецкий рейдер разжигает войну и в наши дни, так ли я понял? Нэйл кивнул. Они сели неподалеку от барака, с наветренной стороны площадки, чтобы не наносило удушливый дым. Степаков вытащил подаренный в 1942 году кисет с надписью: "Совершив геройский подвиг, сядь, товарищ, закури!" Дронин принялся торопливо скручивать толстенную "козью ножку" для Нэйла. - И мне сверни! - попросил Шубин. Он не хотел, Чтобы матросы видели, как дрожат руки их командира. Наконец сделаны первые затяжки. Нэйл блаженно вздохнул. - Курить хорошо! Я давно не курил... Итак: немецкая подводная лодка-рейдер... Он рассказывал, не глядя по сторонам, держа свою "козью ножку" неумело, обеими руками, боясь просыпать табак. Желтый дым продолжал медленно стекать от бараков к морю. Стена напротив рухнула, и внутри стали видны койки, на которых валялась скомканная серая рухлядь... С напряженным вниманием моряки слушали о доставке английского никеля в Гамбург. - О! - продолжал Нэйл. - Если бы вы знали, как хотел Олафсон сам рассказать вам это! Он ждал вас, как умирающий ночью ждет наступления рассвета. А ночь тянулась и тянулась... Наши соседи спали беспокойно, стонали, ворочались. Сонный храп их раскачивал барак, как мертвая зыбь корабль. Олафсон замолчал. Тогда начал рассказывать я. У меня тоже было о чем рассказать. О звездной ночи под тропиками, о рокоте индейских барабанов. И о светящейся дорожке на реке. Видите ли, то, что случилось у берегов Норвегии в тысяча девятьсот сороковом году, имело свое продолжение в тысяча девятьсот сорок втором на реке Аракаре. Это один из многочисленных притоков Амазонки в среднем ее течении. Как ни верти, обе наши истории вплотную сходились краями! Или иначе сказать: были в точности пригнаны друг к другу, как гайка к болту. Мы проговорили с Олафсоном часов до трех. "А теперь спи! - сказал я. - Завтра у тебя очень трудный день. Ты во что бы то ни стало должен обмануть Кривого Гуго!.." Но он не обманул его. Пока колонна брела к месту работы, мы взяли Олафсона в середину и поддерживали под локти, почти волокли за собой. Ветер донес до нас раскат грома. Ветер дул с востока. Грома в сентябре не бывает. Это пушки русских, святая канонада! Олафсон слушал ее, стоя у своей тачки, с лицом, обращенным к востоку, будто молился. А может, на самом деле молился? Засвистели свистки, разгоняя нас по местам. Гром немного подбодрил Олафсона. Он держался час или полтора. И я все время старался быть рядом. Ведь мы были связаны общей тайной, как каторжники одной цепью! Увы! Олафсона хватило ненадолго. Я разгружал тачку у окопа, когда за спиной раздалась ругань. Гуго был мастер ругаться. Я с ужасом оглянулся. Да, Олафсон! Он лежал у своей тачки метрах в десяти от меня. "Нога подвернулась, обершарфюрер", - пробормотал он и попытался встать. Но при этом смотрел не на Гуго, а на меня. Он смотрел, широко раскрыв глаза. Взгляд был длинный, приказывающий. И я понял этот взгляд: "Не подходи! Живи! Дождись! Ты обещал!" Меня опередили. Кто-то подбежал к Олафсону, стал его поднимать. "Отойди!" - сказал Кривой Гуго. Человек выпрямился. Я едва узнал его, так искажено было лицо. То был один из наших соседей по блоку. Мы звали его придирой. Он вечно ссорился со всеми, а особенно придирался к Олафсону - выискивал всякие несообразности в его историях. Сейчас от злобы придиру трясло, как на сквозном ветру. Держа Олафсона под мышки, он обернулся к Гуго: "Ты, проклятый циклоп, ты..." Очередь из автомата! Он повалился на Олафсона. Так они и легли рядом, обнявшись, будто никогда не ссорились при жизни... Долгое молчание. Нэйл неотрывно смотрел на море. Оно было притихшее, серое, штилевое. Над водой, медленно оседая, расстилался дым. Шубин понял, какая могила была у старого лоцмана. Да, она просторна, эта могила! "И ветры, дующие ото всех румбов, развеяли его прах над морем..." К концу Нэйл, видимо, очень устал. Он все чаще запинался, делал передышки. Речь его становилась бессвязной. - Он не договорил про светящуюся дорожку, - напомнил Шурка, нетерпеливо переводя взгляд с Нэйла на своего командира. - Да, да! - спохватился Шубин. - Самое главное! Ведь он тоже видел эту светящуюся дорожку! Он повернулся к Нэйлу. Но тот с извиняющейся улыбкой покачал головой. Нет, больше не мог. Выдохся! Он никогда столько не рассказывал. И потом, день был очень трудный. Люди устают не только от горя, но и от радости. Может быть, вечером, после того как немного отдохнет... Ему нужно отдохнуть. Русские моряки найдут его в одном из уцелевших бараков. - Ну, что вы! - сказал Шубин, вспомнив о флотском гостеприимстве. - Вечером милости просим на катера! Угостим вас ужином. Тогда и доскажете о "Летучем Голландце". Наша стоянка вон там, у причалов! Спросите Шубина. Это я. Дронин и Степаков принялись совать табак в карманы полосатой куртки. - Так не подведете? - спросил Шубин. - Смотрите же! Мы будем вас ждать. У нас найдется что рассказать друг другу, - многозначительно добавил он. 5. КАМНИ РИСТНА Однако морякам не пришлось блеснуть прославленным флотским гостеприимством. Ужин не состоялся. Под вечер Шубин был вызван к начальству, которое перебазировалось в Ригулди вслед за катерами. - Придется поработать этой ночью, - сказал контр-адмирал, подводя Шубина к карте и косясь на его непривычно хмурое лицо. - Хотел было дать твоим людям передохнуть, но не выйдет. Куй железо, пока горячо! Правильно? - Правильно, - рассеянно согласился Шубин, наклонясь над картой; мыслями он был еще в сонном бараке, где Олафсон под храп товарищей рассказывал Нэйлу о "Летучем Голландце". - А чего ковать-то? Железо где? - Вот оно! Далековато, правда. В районе Вентспилса, чуть отступая от курляндского берега, Шубин увидел иероглиф, которым обозначают на картах притопленный корабль. - Учти: притопленный, а не потопленный! Для нас это важно. - А что за корабль? - Немецкий транспорт. Шел на Саарема или на Хиума. Был перехвачен нашими бомбардировщиками. Там мелководье, он и сел на грунт. Сегодня летчик летал, проверял. Людей как будто нет. - Долго не продержится. У курляндского берега сильный накат. - А долго и не надо. Два-три дня пробудут разведчики, и хватит с нас. - Разведчики? - Ну, корректировщики. Назови как хочешь. Шубин с внезапно обострившимся интересом всмотрелся в карту. Между Ригулди и районом Вентспилса - Моонэундский архипелаг, острова Хиума, Муху, Саарема, которые запирают вход в Рижский залив. Фашистское командование продолжало подбрасывать сюда боезапас и подкрепления - морем, вдоль берега. Живому воображению Шубина представилась очень длинная мускулистая рука, протянувшаяся от Кенигсберга. Ударить по ней несколько раз - сразу бы ослабла ее мертвая, вернее, предсмертная хватка, разжались бы пальцы, закоченевшие на архипелаге! Да, притопленный корабль очень кстати. Сбоку от ярких штабных ламп падает на карту круг света. Шубин видит лишь то, что в этом круге: белое пятно мелководья севернее Вентспилса и условный значок, который похож на схематический рисунок тонущего корабля. Все остальное в тени. Туда, в тень, отодвинулись и мысли об Олафсоне. Шубин был дисциплинирован, умел целиком переключаться на решение новой важной задачи, временно отстраняя то, что не шло к делу. Испросив разрешения, он задумчиво пошагал циркулем по карте. - Расстояние смущает? - спросил адмирал. - Да нет, ничто меня не смущает. Впрочем, на правах любимца флота Шубин не преминул немного пококетничать, пожаловаться на трудности своей военно-морской профессии. - У авиации, понятно, сказочная жизнь, - пробормотал он. - Один подскок - и там! Напрямик, через Рижский залив! А мне топать в обход, во-он какого кругаля давать! Адмирал, знавший причуды Шубина, усмехнулся: - Значит, авиацию советуешь? - Ну что вы, товарищ адмирал! Летчики напортят. Они же у вас к удобствам привыкли. Им громадную акваторию подавай! Будут подгребать к транспорту, еще свою гидру разобьют. А я бортик к бортику, без порчи государственного имущества! Сравнили: катер или гидросамолет! - Ты побольше горючего захвати. Мешки Бутакова есть у тебя? - Как не быть! - Двумя катерами пойдешь? - Да уж, разрешите только двумя. Шуму меньше. Прощаясь, адмирал задержал в своей руке руку Шубина: - Вот ты и повеселел! А то вроде хмурый был, когда пришел. Или мне показалось? Шубин торжественно продекламировал: Но лишь божественный глагол До слуха чуткого коснется, Душа поэта встрепенется, Как пробудившийся орел. - Это чей же глагол - божественный? Мой, что ли? - Так точно, ваш, товарищ адмирал! - Ну, иди уж... встрепенувшийся! Шубин еще раз мельком взглянул на карту. Пучок света падал на нее, будто лучи луны, выглянувшей из-за туч. И на небе положено быть луне в эту ночь. Только Шубину идти в операцию, как луна тут как тут! Сказано же: спутник Земли! Так нет, надо еще к военным морякам в спутницы набиваться!.. Но, выйдя из штаба, Шубин с облегчением перевел дух. Тучи! Во все небо! Это, однако, повезло. Во время поспешных сборов Шубин вспомнил о Нэйле и послал предупредить его о том, что ужин переносится на завтра. Завтра! Успеют ли обернуться к завтрему катера? Впервые Шубин уходил так далеко от базы. А если шторм прихватит в пути? Куда деваться, где отстаиваться? Но пока некогда об этом! Прихватит - тогда и раскинем мозгами! Шубин взял с собой запас горючего в нескольких резиновых мешках. Шел, как всегда, на старом своем катере, которым командовал Павлов. Разведчиков было двое. Их - и рацию - устроили между желобами для торпед. Для глубинных бомб места не хватило. Но Князев, неизменно сопутствовавший командиру отряда, имел у себя на борту и горючее и бомбы. Выйдя в море, Шубин "воспринимал" его вначале ногами - как пешеход тропу во мраке. Ага! Выбрались наконец из залива! Волна стала длиннее, размахи ее резче. Когда глаза освоились с темнотой, моряки увидели, что ночное море светлее неба. И граница между ними различалась впереди, хотя не очень четко. Двигаясь к юго-западной части горизонта, торпедные катера будто проваливались в огромную щель или углублялись в пещеру. Но страха Шубин не ощущал. Он был неразрывно связан с наступающей громадой флота, с его сторожевыми кораблями, эсминцами, крейсерами, линкорами, с его стремительной морской авиацией и беззаветно храброй морской пехотой. Балтика за спиной Шубина грозно поднималась, готовая к броску. А впереди флота, как всегда, двигались два маленьких, затерянных в ночи шубинских катера! Он не услышал выстрелов за оглушающим ревом своих моторов. Только увидел разноцветную, очень красивую струю, которая дугообразно падала с неба. Похоже, боженька сдуру начал поливать море из лейки! Но то был не боженька, а вражеский самолет! Ночью пена светится. А катер яростно пенит воду на ходу. Светится бурун за кормой. Светятся "усы", которые тянутся за форштевнем. Говорят, сверху это выглядит так, будто по морю летит маленькое светящееся копье. Шубин приказал Павлову застопорить ход. То же сделал и Князев. Светящийся след на воде пропал. В наступившей тишине стало явственно слышно жужжание гигантского бурава. С каждым витком он ближе и ближе ввинчивался во тьму. Катера дали ход, немного проскочили вперед, остановились. Самолет по-прежнему кружил где-то очень близко. - Сбей-ка гада у меня с хвоста! - приказал Шубин Князеву. - Шумни, осветись - и уведи за собой! Встретимся в двадцати милях к весту от Ристна. Князев сказал: "Есть!" - расторопно включил свет в рубке и выключил глушители. Потом на полной скорости, весь в пенном ореоле, описал циркуляцию и понесся в открытое море. Дуга трассирующих пуль стала быстро перемещаться за ним. Опасная игра, но иначе нельзя! На катере Павлова - разведчики, их надо сберечь любой ценой, доставить в целости и сохранности на притопленный транспорт! Тревогу о Князеве, которого пришлось поставить под удар, Шубин отодвинул куда-то в самый дальний уголок души. И без того хлопот полон рот! Павлов доложил, что поврежден гирокомпас. Лопнула трубка вакуума, - вероятно, при резком сбрасывании хода. Теперь катер шел на одном магнитном компасе. Затем в игру - на стороне противника - включилась луна. Раздвинув тяжелые занавеси туч, она просунула между ними свое круглое улыбающееся лицо. - Заждались вас! - сердито пробормотал Шубин. - Скучать было стали! - И бросил Павлову: - Сильно вправо не бери! Сейчас было безопаснее идти под берегом, прячась в его тени. Слева Шубин угадывал пологие дюны, вразброс натыканные сосны. При лунном свете - не пейзаж, схема пейзажа, как на детских неумелых рисунках. И все только в карандаше: черным по белому. А штрихи прямые, угловатые, очень резкие. Не хотел бы он очутиться на этом колючем, вражеском берегу! Потом слева по борту опять засияла водная пелена. Ирбенский пролив! Миновав его, Шубин нетерпеливо приник к биноклю. Спустя положенное время прорезались впереди мачты, а за ними и весь силуэт притопленного корабля - в необычном ракурсе, будто усеченный. Подойдя ближе, моряки увидели, что корабль дал сильный крен. Над водой наклонно торчали мачты, нос и надпалубные надстройки. Все остальное ушло под воду. Волны с шипением перекатывались через корму. - Концы и кранцы - на левый борт! Шубин подал команду вполголоса. Нервы были натянуты до предела. Ждал: сейчас по ним ударит выстрел или просто оклик. Но черная глыба, нависшая над катером, осталась безмолвной. Первыми на транспорт взобрались разведчики, за ними - Шубин, Шурка и Фаддеичев, держа автоматы наготове. Крен корабля был градусов двадцать пять. По палубе двигались с осторожностью, как по косогору, то и дело хватаясь за леера. Пройдя несколько шагов, один из разведчиков поднял руку. Все остановились, пригнувшись. - Донка работает, нет? Шубин прислушался: - Днище о камни бьет! Да, сомнений нет! Корабль брошен людьми. Второй разведчик оглянулся на вяло повисшее полотнище флага, перечеркнутое свастикой. - Убрать бы эти лохмушки, а? - Э, нет! - отозвался Шубин. - Тут ничего нельзя менять. Транспорт просматривается с берега. И корабли ходят мимо. Чем тебе флаг помешал? Фашисты сами на себе поставили крест. Шубин посоветовал разведчикам обосноваться в трюме, в той его части, которая не была затоплена. - Надежнее всего! Днем будете наблюдать в иллюминатор, ночью прогуливаться по палубе. Сыровато, конечно! Так не к теще же на блины приехали. Разведчики с помощью Шурки принялись тянуть на палубу антенну. А боцман занялся осмотром трюма. Как старый фронтовик, он обладал особым нюхом на съестное. Через несколько минут он с торжеством принес и поставил перед Шубиным вскрытый ящик с консервами: - Компот, товарищ гвардии капитан-лейтенант! - Ишь ты! - Шубин присветил фонариком. - А ведь тут их полно, ящиков этих. Товарищи разведчики! Блинов у вас, правда, не будет, зато компотом обеспечены, сидите в трюме хоть до конца войны! - Может, и другие консервы есть? - предположил боцман. - Тебе полное меню подай. Как в ресторане. Эй, побыстрей прошу, товарищи новоселы! Счетчик-то тикает на такси. Мне до света надо мимо островов проскочить. Иначе будет нам всем компот! И вдруг с палубы раздался протяжный крик. Самолет? Шубин в два прыжка очутился наверху. Но опасность появилась не с воздуха. Павлов показывал в сторону моря. Вдали Шубин увидел что-то темное, очень длинное. Подводная лодка? Наяву повторялся его кошмар! С томительной последовательностью поднималась из воды боевая рубка, потом всплыл узкий утюгообразный корпус. Вода расступилась без пены, без всплесков. Ветер стих. Вокруг штилевое море. На светлой полосе лежала подводная лодка, очень одинокая. Есть ли на ее палубе орудие? Нет! Только спаренные пулеметы, два коротких ствола, поднятых под углом! Сейчас, когда подводная лодка немного развернулась, это очень ясно видно. И боевая рубка необычайно высока! Длинная прямая тень от нее падает на воду. На одной-единственной подводной лодке видел Шубин подобную рубку. Все приметы налицо! Будто материализуясь на глазах, уплотняя взвешенную в воздухе влагу и зыбкий лунный свет, возник перед Шубиным "Летучий Голландец" - весь из бликов и теней!.. Мгновенный военный рефлекс - атаковать! Кинуться на врага и забросать глубинными бомбами! - Заводи моторы! Шубин кубарем скатился на палубу катера. За ним, грохоча автоматами, Фаддеичев и Шурка. Палуба затряслась под ногами. Павлов был наготове, мотористы быстро запустили один из моторов. Второй завелся на ходу. Транспорт словно бы прыгнул назад, к берегу. Секунду видны были фигурки разведчиков у мачты. Потом на крутом развороте притопленный корабль закрыло буруном, поднявшимся за кормой. Но пока катер стоял, приткнувшись к борту транспорта, то сливался с ним. Едва лишь отскочил, как сразу перестал быть невидимкой. На подводной лодке заметили атакующий торпедный катер. Рубка начала уменьшаться. По обыкновению, не принимая боя, "Летучий Голландец" шел на погружение. Глубинками бы его! Но глубинных бомб нет. Они у Князева. А Князев далеко, - если уцелел! - Товсь! Залп! Шубин выпустил торпеду в погрузившуюся подводную лодку. Море продолжало наплывать с норда сплошной слитной массой, равнодушно отсвечивая при луне. Оно даже не поморщилось... Тут только вспомнил Шубин, что торпеды были "изготовлены на крупного зверя", то есть на транспорт, - поставлены на глубину хода три метра. Эх! Поспешил! Надо было увеличить глубину не меньше чем на шесть метров. Ведь окаянная подводная лодка уже скрылась под водой. Катер лег на курс к базе. Павлов смотрел только вперед, часто сверяясь с компасом. Шубин передал командование катером Павлову и молча стоял рядом, подняв воротник. Помнится, Готлиб, а может, Рудольф, заявил в кают-компании, что "Летучий" умеет по желанию превращаться в транспорт. "Но, понятно, затонувший", - было оговорено. Как это понимать? В данном случае скорее уж транспорт превратился в подводную лодку. Но к чему ей шнырять вокруг транспорта? Охраняла консервы с компотом? Вряд ли. Были у нее поручения поважнее, судя по рассказу Нэйла. Луна неслась вдогонку за катером, прорываясь сквозь тучи. Темнело, светлело, опять темнело. Так поезд, приближаясь к Севастополю, быстро проскакивает один туннель за другим... Вдруг - резкий толчок! Ткнулись в гору? Павлов не успел взять на себя ручки машинного телеграфа. Раздался омерзительный скрежет - днище катера ползло по камню! Потом скрежет перешел в вой и свист - злорадно подскакивающие звуки "Ауфвидерзеена". Подлый мотив! Догнал-таки наконец! Шубин машинально провел рукой по лбу. Ладонь стала мокрой, липкой. Расшиб лоб о щиток! Рядом стонал Павлов. Наверно, ударился грудью в штурвал. Шубин помог ему встать. Потом заглянул в люк: - Живы? - Расшиблись малость! А что это было? - Сидим на камнях! - Клинья, чопы, паклю, товарищ командир? - Действуй! Но пробоин было слишком много. Вода заливала таранный и моторный отсеки. Почему же катер еще держится? Оказалось, что он держится не на воде, а на камнях. Шубин перегнулся через борт. Фонтанчики пены били в лицо. Все же удалось разглядеть, что катер как бы провис между двумя камнями, сильно при этом накренясь. И опять мотив "Ауфвидерзеен" надоедливо застучал в мозгу. Шубин увидел косо висящую картину в кают-компании "Летучего Голландца". Словно бы по волшебству перенесся внутрь рамки. "Летучий Голландец" поманил за собой, завертел-закружил и вывел... Но куда же он вывел? На картине камней нет. Видна лишь зеленая вода и завихрения пены. Камни - вне рамки, ниже правого ее угла... - Пластырь заводить? - вздрагивающий голос Дронина. Интонация тревоги в голосе моториста встряхнула и отрезвила Шубина. Он преодолел минутную слабость. От него ждут решения! Судьба катера и команды зависит от его решения! И он снова ощутил себя рассудительным, собранным, хладнокровным, как и положено командиру перед лицом опасности. - Все лишнее - за борт! Катер надо облегчить, чтобы легче было снимать с камней. В воду тяжело плюхнулась торпеда. Туда же отправился пулемет, сорванный с турели. Боцман только кряхтел и охал, расставаясь с катерным добром. - Ящички-то хоть оставьте, товарищ командир! - Какие ящички? - Да парочку с транспорта прихватил. Компот. - За борт! Павлов с трудом перевел дыхание, откашлялся. - Но где наше место? - растерянно пробормотал он. - Ведь я шел по компасу. Берег должен быть в пяти милях. - Вот это совершенно правильный твой вопрос, - сказал Шубин подчеркнуто спокойно, даже с оттяжечкой. - Давай-ка, друг, искать наше место! Он включил лампочку под козырьком рубки и осветил карту. Но в карте не было нужды. Моряк умеет мыслить картографически, подобно математику, который с легкостью ворочает в уме глыбы многозначных чисел. Мысленно Шубин промчался вдаль Моонзундского архипелага, проверяя по пути все опасности: банки, мели, оголяющиеся камни. Моторы были заглушены. В наступившей тишине ухо стало различать плеск воды. Он выделялся на каком-то мерном рокочущем гуле. Прибой? Похоже, но не прибой. Восточную часть неба, по-видимому не очень далеко, прочертило несколько ракет. Наметанный глаз Шубина успел разглядеть справа две башни, на небольшом расстоянии друг от друга. Маяки! Фонари на них, понятно, погашены. В военное время маяки работают только по указанию. Шубин узнал их и присвистнул. Лишь в одном месте на побережье маяки отстоят так близко друг от друга. - Вот оно, твое место! - Он сердито ткнул пальцем в карту. - Смотри, куда привез! - Ристна?! - Павлов лихорадочно зашуршал картой. - Не может быть! Ведь это расхождение с курсом на двадцать три градуса! Шубин промолчал. Он напряженно вглядывался в темный, безмолвный берег. Может, не может... Однако это был факт. Торпедный катер по непонятным причинам отклонился от правильного курса и ткнулся с разгона в прибрежные камни мыса Ристна, крайней западной оконечности острова Хиума. На Хиума - сильный немецкий гарнизон. Это еще больше осложняло положение. Рация, по счастью, была не повреждена. Чачко отстучал на базу о случившемся. Затем сравнительно быстро удалось разыскать в эфире князевского радиста. Князев, "поводив" за собой вражеский самолет, "сбросил наконец гада с хвоста" и теперь ожидал в двадцати милях от Ристна в указанной точке рандеву. Шубин приказал ему немедленно идти к Ристна. - Поторопиться не мешает, - проворчал Дронин. - Грубо говоря, тонем, товарищ командир. - А ты грубо не говори! Знаешь ведь: не люблю грубости! Кто-то нервно засмеялся. Матросы беспрерывно вычерпывали воду. В днище и в бортах было несколько пробоин. Да, пластырь поможет, как мертвому припарки! Таранный и моторный отсеки наполняются водой. Скоро она начнет переплескивать через борт. Нечто сходное произошло этой весной в шхерах. Однако там сразу же подвернулся безлюдный лесистый островок. А здесь под боком - Хиума, где немцев полным-полно. С берега, однако, не стреляли. Шубин не понимал этого. Наблюдательные посты не могли не засечь катер. По всем правилам, на него должен был сразу же обрушиться шквал артиллерийского и пулеметного огня. Но, конечно, в данном случае не Шубину было учить фашистов правилам. Вся надежда на Князева. Но ему до Ристна "топать" не менее получаса. Дронин прав. Запросто можно потонуть, не дождавшись помощи. Шубин нетерпеливо огляделся. Опасность всегда делала его энергичнее, инициативнее, собраннее, главное - собраннее! По-прежнему стучал в мозгу надоедливый мотив, но Шубин не обращал на него внимания. Весь сосредоточился на решении задачи: как в этих необычайно трудных условиях спасти катер и команду? "Летучий" тоже сидел на камнях - в шхерах. И посадил его туда не кто иной, как он, Шубин. Но тогда буксиры были рядом. Они тотчас же сволокли "Летучего" с камней. Да, пожалуй, он отквитался за шубинскую хитрую каверзу. Уплатил свой долг полностью и почти той же монетой. Теперь-то ему хорошо! Гуляет себе по морю взад и вперед. Набрал воды в балластные систерны - нырнул! Продул сжатым воздухом - вынырнул! Шубину бы так! Но нет у него, к сожалению, систерн. Хотя... Почему бы не приделать к катеру систерны? Шубин засмеялся. Павлов и Фаддеичев с удивлением смотрели на него. - Есть мысль! Катер в подводную лодку превратим! Матросы в ужасе переглянулись. В уме ли их командир? Не помешался ли от переживаний? Катер - в подводную лодку?! - Временно, товарищи, временно! - успокоительно сказал Шубин. - Чтобы остаться на плаву, дождаться Князева. Боцман! Мешки Бутакова сюда! Баллон со сжатым воздухом цел? Да поворачивайся ты! Тонем же! Два резиновых мешка были уже пусты. Запасное горючее из третьего вылили (все равно ползти на буксире). Один мешок с поспешностью затолкали в таранный отсек, присоединили к нему шланг от баллона со сжатым воздухом, открыли вентиль. Воздух, наполняя мешок, стал раздувать его, а тот, в свою очередь, постепенно вытеснял воду из отсека. Да, систерна! Нечто вроде кустарной, самодельной систерны! Когда первый мешок раздулся до отказа, два других пустых мешка закрепили по обоим бортам ниже ватерлинии и тоже наполнили воздухом из баллона. И произошло чудо! - Ура, - шепотом сказали рядом с Шубиным. Это был юнга. Опустив бесполезный черпак, он завороженно следил за тем, как выравнивается катер, медленно-медленно поднимаясь над водой. Вот каков он, удивительный Шуркин командир! Словно бы вцепился могучей рукой в свой тонущий катер и наперекор стихиям удержал на плаву!.. Впрочем, это было неточно: на плаву. Катер по-прежнему сидел в ловушке, между двух камней, но, выровняв его, Шубин предотвратил дальнейшее разрушение. Сейчас расторопный боцман мог завести под днище брезентовую заплату - пластырь и заделать пробоины, то есть сделать то, что делают в подобных аварийных случаях. Шубин выпрямился. Он с удивлением отметил, что "Ауфвидерзеен" исчез. Победа вытеснила навязчивые мысли из мозга, как сжатый воздух воду из отсеков! А через несколько минут со стороны моря "подгреб" Князев. Он приблизился и подал буксирный конец. Когда катер удалось стащить с камней и взять на буксир, оказалось, что валы погнуты, винты поломаны, кронштейны отлетели. Шубин приказал команде перейти на катер Князева. На поврежденном катере остались только трое: он сам, Павлов и боцман. Хорошо еще, что волна была небольшая. Катер, низко сидящий, лишенный хода, мотало из стороны в сторону. Шубин стоял у штурвала. Плечи ныли, с такой силой он сжимал штурвал. Старый катер, на котором воевал с начала войны, сделался как бы продолжением его тела. Он мучительно ощущал каждый толчок на волне. Шансов довести катер до базы было мало, Шубин понимал это. Но упрямая вера в счастье, инстинкт победы вели и поддерживали его. Катер прыгал на волнах. Небо было полосатым от туч. Казалось, оно вздувается и опадает, как тент над головой. Потом тент стал постепенно белеть. Ночь кончилась. Утром моряки увидели наш самолет, летевший навстречу. На бреющем он пронесся над катерами, ободряюще качнул крыльями, улетел, вернулся. Князев и Шубин плыли следом, будто привязанные к нему серебряной волшебной нитью. Так обычно авиация наводит катера на цель. Сейчас летчик показывал, что нужно держаться ближе к берегу. Правильно! Там меньше качает. Но берег-то ведь вражеский! Ничего не понимая, Князев и Шубин плыли мимо Хиума, дивясь тому, что их не обстреливают. Заколдованы они, что ли? Только дома моряки узнали, что ночью на Хиума был высажен десант. Бои шли на восточном берегу. Катер Павлова потерпел аварию на западном. ("Шеи немцев были повернуты в другую сторону", - так прокомментировал Шубин это обстоятельство.) После полуночи немцы стремительно покатились на юг, спеша переправиться с Хиума на Саарема. К утру на острове не осталось ни одной рыбачьей лодки. До Шубина ли было немцам? - И еще споришь: не везет! - говорили Шубину товарищи. - В кои веки кораблекрушение потерпел, и то повезло: аккурат к наступательной операции подгадал! - А это уж нам всем повезло, - с достоинством отвечал Шубин. - Осенью тысяча девятьсот сорок четвертого года наступательная операция на Балтике не случай, а