е унесло обратно в море, а сами расположились под прикрытием мыска. Там не так донимал ветер. Тюрин, усевшись, принялся сосредоточенно стругать перочинным ножом палочку - обычное занятие его в редкие минуты досуга. А Гальченко лег навзничь, разбросав тяжелые, набрякшие в кистях руки. Спину приятно холодил сырой песок. Солнце, вообразите, начало даже припекать. В Арктике иной раз выдаются летом такие чудесные минутки - именно минутки. "На нашем ЮБК не загоришь", - вспомнилась Гальченко шутка Калиновского. ЮБК - это Южный берег Крыма, но Калиновский переиначил смысл трех этих букв, и получилось - Южный берег Карского моря. Гальченко надоело лежать, он встал, перешел на ту сторону Ведьминого Носа и принялся бесцельно бродить среди кочек, поросших мхом. Что-то блеснуло на желто-белом пушистом ковре. Что это? Он нагнулся. - Товарищ Тюрин! - закричал он. - А что я здесь нашел! Тюрин неохотно встал и подошел к нему. - Ключ разводной! Ишь ты! - удивился он. - Не иначе как Галушка обронил. Он три дня назад с Калиновским ходил в эту сторону. - Ая-яй! - Ну и раззява же! Попадет ему от мичмана! Гальченко огорчился за своего земляка. - И зачем в поездки патрульные таскают ключ с собой? Но, рассмотрев разводной ключ, Тюрин внезапно бросил его на землю, будто это была змея. - Валентин! А ключ-то ведь не наш! Представляете эффект такого открытия! Места в этой части Ямала первозданные, почти нехоженые. Связисты знали, что лишь ненцы забредают сюда во время летних откочевок, да и то нечасто. Но сейчас они уже откочевали на юг. Да у ненцев и не может быть разводных ключей. К чему им разводные ключи? Выходит, здесь побывали не ненцы, а немцы? В этот момент Гальченко с Тюриным ощутили себя в положении Робинзона, который неожиданно обнаружил след чьей-то голой ступни на мокром прибрежном песке. Но взволновались они наверняка гораздо больше Робинзона! В этот момент Гальченко заметил, что земля между кочками довольно плотно утрамбована. Словно бы нечистая сила на самом деле прилетает сюда тайком и водит здесь вприпляску хороводы. Гальченко прошелся вдоль площадки, внимательно глядя себе под ноги. Внимание его привлекло ярко-синее пятно на желто-белом фоне. Тюбик с зубной пастой? Он поднял этот тюбик. - Брось! - сердито сказал Тюрин. - Вечно у тебя привычка за все руками хвататься. А если это особая минка такая? Брось, говорю тебе! Но это была не минка и не зубная паста. На синем тюбике Гальченко прочел: "Kase", то есть сыр. Вот как! Стало быть, немецкое командование снабжает своих моряков сыром-пастой в оригинальной упаковке! Гальченко посильнее надавил на тюбик. Из него поползла желтая масса. Он не удержался и попробовал ее, не обращая внимания на грозные гримасы Тюрина. Правильно! И на вкус - сыр! Тюрин, подняв с земли, показал Гальченко обтирку из ветоши. Последняя неопровержимая улика! Совсем недавно, несколько дней или часов назад, здесь побывала вражеская подлодка! Не сговариваясь, Гальченко с Тюриным бросились к шлюпке. В этом, знаете ли, проявился безотказно действующий условный рефлекс, привитый на службе. Каждый связист, увидев или услышав что-то мало-мальски подозрительное, спешит сразу же, без промедления, доложить об этом на командный пункт. Раскачав шлюпку, Тюрин и Гальченко сдвинули ее с места. Но вдруг Тюрин рывком пригнул Гальченко к земле. Как подкошенные, оба связиста упали на землю рядом со шлюпкой. Неподалеку от берега всплывала вражеская подлодка! Путь в море перекрыт. Бежать в тундру на глазах у немцев? Бессмысленно. Всплыв на поверхность, они накроют с первых же выстрелов. Гальченко не видел, как подлодка медленно приближается к Ведьминому Носу. Мгновение жизнь обоих связистов раскачивалась на острие ножа. Но им повезло. Подлодка подошла к мысу с другой его стороны, и шлюпка замечена не была. Некоторое время Гальченко лежал, слушая, как волны громко ударяют о берег. Потом донесся лязг обрушившейся в воду якорной цепи. Ну так и есть! Подлодка стала на якорь в некотором отдалении от берега! По-видимому, немцы будут заряжать аккумуляторы. Кто-то, кажется еще на "Сибирякове", говорил, что они предпочитают проводить зарядку у берега - прячутся, что ли, в его тени? Связисты лежали, почти сливаясь с землей, плотно вдавившись в нее всем телом. Она успокоительно дышала в лицо сырыми запахами мха и мокрого песка. "Только бы немцы ограничились зарядкой аккумуляторов, - думал Гальченко. - Только бы не вздумалось им высадиться на берег!" Но им вздумалось! Гальченко услышал плеск весел. Совсем близко раздались громкие, веселые голоса. В школе Гальченко, надо сказать, не пренебрегал немецким языком, как из нелепого упрямства и предубеждения делало большинство его сверстников. И сейчас немецкий пригодился. Командир подлодки, судя по всему, решил пополнить запасы питьевой воды - в тундре полно лайд, - а заодно дать возможность своей команде поразмяться. Резиновый тузик сновал без остановки между берегом и подлодкой: сюда перевозил подводников, свободных от вахты, обратно - анкерки [бочонки] с пресной водой. С той стороны высокого мыса слышались топот ног, плеск воды, блаженное фырканье, словно стадо мамонтов пришло на водопой. Сгрудившись у лайд, подводники, вероятно, брызгали водой друг на друга, потому что кто-то взвизгивал и упрашивал тоненьким голосом: "Лос мит дэм, Оскар! Лос мит дэм!" [Оставь меня в покое, Оскар! (нем.)] На подлодке запасы пресной воды ограничены, и обычно для умывания ее не хватает. Знакомые офицеры-подводники рассказывали мне, что, отправляясь в плавание, неизменно берут с собой большой флакон одеколона и два полотенца. А тут, понимаете ли, такая благодать - в тундре лайд без счету! Гальченко, по словам его, особенно злило то, что немцы опиваются _нашей_ водой. "Капли воды не дал бы им, - вспоминал он впоследствии. - Пусть бы подохли все от жажды в своей подлодке!" Напившись и умывшись, гитлеровцы затеяли играть в чехарду или в салки. Представляете? Земля дрожала от топота их сапог. И неудивительно! Подлодка - это же плавучий стальной коридор. В нем не больно-то разгуляешься и напрыгаешься! А у Ведьминого Носа - простор, солнце, свежий бодрящий воздух! Ну, подлинно подгадали наши связисты к самому шабашу ведьм! "Но что произойдет, - продолжал думать Гальченко, - если кто-нибудь из этих беспечно орущих и хохочущих молодых парней, расскакавшись, приблизится еще метров на десять, заглянет невзначай по эту сторону высокого мыса и увидит нас и нашу шлюпку? Что тогда?" Об этом, конечно, думал и Тюрин. Он толкнул Гальченко в бок: - Гранаты! А сам, не оглядываясь, подтянул под правый локоть винтовку. Гранаты лежали в шлюпке. Гальченко быстро сползал за ними и снова улегся рядом с Тюриным. Его трясло от нетерпения. Живыми все равно отсюда не уйти. Скорей бы тогда бой! Он представлял себе, как раскрасневшаяся харя появляется над кочками. Смотрит на советских связистов, продолжая улыбаться по инерции. И вдруг беззаботной, глупой улыбки как не бывало! Секунда замешательства и... Воспользоваться этой секундой! Подняться во весь рост и забросать всю веселую бражку по ту сторону мыса гранатами, прежде чем гитлеровец успеет крикнуть, предупредить своих! Не было бы старшого - Тюрина, наверное, Гальченко так бы и сделал. Глупо, конечно! Ну, разорвал бы в клочья нескольких гитлеровцев и сам бы погиб под пулями, а дальше что? Подлодка благополучно ушла бы в море, и о ней на посту ничего бы не узнали. Старшой беспокоился о том же, о чем и Гальченко. Опять толкнул его в бок. - Слышь-ка, - зашептал он над ухом, - а ведь бодяга эта надолго! - Какая бодяга? - Заряжаться будут долго. Часа два-три, если не больше, протыркаются с этим. - Ну и что? - А то, что мотай-ка живым духом на пост! Доложишь мичману про лодку. - Как же я оставлю вас, товарищ Тюрин? Умрем, так вместе! - Вишь ты: умрем! Кому это нужно, что мы оба умрем? Первую заповедь связиста забыл? "Что увидел, сразу о том докладывай!" Зачем немцы, по-твоему, у Ведьмина Носа околачиваются? Может, караван наш подстерегают? - А вдруг они сунутся сюда? - А вдруг да и не сунутся? Ишь как распрыгались! И грязи много на мысу. Они же чистоплотные. Не захотят грязь на сапогах в свою подлодку тащить. Ну, а уж если сунутся, так я же не один. Гранаты и винтовка при мне! В случае чего я прикрою тебя огнем. Гальченко все еще колебался. - Иди, иди! - грозным шепотом повторил Тюрин. - Я тебе приказываю! Гальченко, распластавшись, как черепаха, пополз в сторону. Ему казались пугающе громкими хлюпанье и причмокивание оползающего мокрого песка. Но он надеялся, что предательские звуки эти заглушит равномерный гул прибоя. Наконец он выбрался на моховую подстилку, которая бесшумно и мягко пружинила под ним. Пришлось сделать довольно большой крюк, чтобы, прячась в разлогах и за кочками, отдалиться на достаточное расстояние от гитлеровцев. Впрочем, они так поглощены были своими играми, что даже не оглядывались на привычно безлюдную тундру. А вахтенный сигнальщик на подлодке, вероятно, смотрел только в сторону моря, хотя ему положено вести круговой обзор. Наконец километрах в двух от берега Гальченко поднялся и побежал. Как я понимаю, это был почти марафон! Прямиком по тундре намного ближе до поста, чем морем вдоль извилистого берега, и все же, думаю, насчитывалось километров семь, не меньше. Гальченко пробежал их одним духом, не останавливаясь. Причем, заметьте, бежал не по ровной дорожке, а по сырой кочковатой тундре. Моховой покров, насколько я помню, запросто выдерживает летом тяжесть собачьей упряжки и саней с седоком. Однако в тундре много болотистых участков, где мох ненадежен. Гальченко обегал их так же, как и высокие торфяные кочки, встававшие, как надолбы, на его пути. Он перепрыгивал с разбегу лужи, спотыкался, оскальзывался. Яловые сапоги не были приспособлены для такого бега. Вдобавок на них сразу же налипли комья раскисшей глины. Тогда Гальченко скинул сапоги, забросил их за спину и побежал налегке - босиком. Нет, не ощущал, по его словам, стужи, которая исходила от промороженной насквозь земли. Наоборот! Влажный мох приятно охлаждал разгоряченные ступни. Посмотрела бы на него мать! Причитая, кинулась бы, наверное, готовить растирания-притирания и горячую ножную ванну с горчицей... Споткнувшись о кочку, Гальченко упал. И снова запах тундры ударил ему в лицо. Тут только - лежа - почувствовал он, что силы его на исходе. Чего бы на свете ни отдал, лишь бы продолжать лежать так, не шевелясь, час, другой, чувствуя, как силы мало-помалу возвращаются к нему... Но он переборол себя, вскочил и побежал. Ветер подталкивал его в спину. Когда они шли с Тюриным на веслах к Ведьминому Носу, ветер дул навстречу, тормозя движение. Сейчас он, спасибо ему, был с Гальченко заодно. Он торопил, подгонял, настойчиво свистел в уши: "Скорей, скорей!" Когда Гальченко прибежал на пост, то сначала не мог произнести ни слова. Стоял перед Конопицыным и, держась за грудь и разевая рот, только прерывисто и шумно дышал. Но мичман был стреляный воробей. Не расспрашивая ни о чем, скомандовал Галушке: - Запускай движок! На посту экономили горючее и запускали движок лишь тогда, когда выходили на связь в эфир. Тимохин крикнул Конопицыну из радиопалатки: - Эфир чист. Я готов к передаче! Гальченко все еще пытался совладать с дыханием. Наконец с паузами ему удалось выдавить из себя нечто бессвязное: - У Ведьминого Носа... подлодка противника... Заряжается... Тюрин послал... Конопицын кивнул и вытащил блокнот. Из палатки высунулась рука Тимохина, взяла бланк с внеочередной РДО. Конопицын повернулся к Гальченко, но тут ноги "марафонца" подновились, и он шмякнулся на землю. Галушка поскорее оттащил его в жилую палатку и принялся отпаивать обжигающе горячим чаем - универсальное средство во всех подобных случаях. А затем Гальченко уснул. Он не знал, что с ближайшего аэродрома поднят был в воздух самолет, который направился к Ведьминому Носу, но, к сожалению, уже не застал там немецкой подводной лодки. Гальченко проспал богатырским сном десять часов. За это время Тюрин успел благополучно вернуться домой на шлюпке... Конечно, донесение о вражеской подлодке, которая, обнаглев, устроила стоянку у Ведьминого Носа, было очень важно, и мы в штабе флотилии тотчас же приняли свои меры. Но вот чего не знали и, конечно, не могли знать связисты поста. С самого начала войны гитлеровцы очень интересовались западным берегом Ямала, и в частности Потаенной. Ведь в лоции Карского моря имелось подробное ее описание. Медь? Нет, на этом этапе войны военно-морское командование противника заботилось не о меди. Оно с восторгом использовало бы губу Потаенную в качестве секретной стоянки своих подлодок или самолетов, действовавших в Карском море. Ледяная щеколда? Что из того, что зимой ледяная щеколда, как вы изволили выразиться, задвигалась перед Потаенной? Само собой, имелось в виду лето. А летом мимо Потаенной - в одну и в другую сторону - проходили наши караваны. Куда как удобно для немецко-фашистских подлодок и самолетов, которые прятались бы в глубине губы, отделенной от моря косой! Но мы опередили гитлеровцев. Узнав о том, что в Потаенной запеленгован наш пост, гитлеровцы, наверное, локти кусали себе от досады. И все же, представьте, они не отказались от некоторых надежд, о чем я расскажу в дальнейшем. Запомните одно: все время пост в Потаенной находился под дамокловым мечом! И в августе сорок второго меч этот опустился на голову связистов... 6. БЕРЕГ ОТКРЫВАЕТ И ЗАКРЫВАЕТ ГЛАЗА Но до этого было еще далеко. Через два дня после гальченковского "марафона" наш очередной караван благополучно проследовал мимо бухты Потаенной. Я находился на одном из кораблей конвоя. Могу засвидетельствовать, что благодаря хорошему несению службы на посту в Потаенной нам удалось избегнуть встречи с немецкой подлодкой. То ли это была подлодка, которую Гальченко и Тюрин видели у Ведьминого Носа, утверждать не берусь, хотя для этого есть некоторые основания. Впрочем, летом немецкие подлодки в одиночку и стаями рыскали по всему Карскому морю, околачиваясь больше у выходов из проливов: Югорского Шара, Маточкина Шара и Карских Ворот. Допускаю, что немецко-фашистское командование, подогреваемое своими радиоразведчиками, направило подлодку к берегам Ямала, чтобы проверить рапорт летчика, якобы уничтожившего пост. Но даже если и так, то задание это было попутным. Для всякого подводника главное - топить корабли противника! Я не был командиром этого конвоя, шел в качестве пассажира - направлялся как представитель штаба на Диксон для решения ряда служебных вопросов. Думаю, что вы не удивитесь, узнав, что на подходах к Потаенной я ощутил вполне понятное волнение. Караван, с которым я следовал, был небольшой: несколько судов, танкер и сопровождавшие его два тральщика. Я находился на тральщике. Мы беспрепятственно миновали Югорский Шар, на подходах к которому обычно затаивались немецкие подлодки. Командир конвоя воспрянул духом. Несколько дней прошли без происшествий. Мы, вероятно, были еще в нескольких десятках миль от Потаенной, когда сигнальщик поста - по возвращении в Архангельск я узнал, что это был Калиновский - увидел подлодку, которая шла под перископом на юго-запад, то есть нам навстречу, прижимаясь к берегу. Волнение моря было тогда не менее трех баллов. Калиновскому пришлось проявить все свое умение, чтобы заметить в стереотрубу перископ, прячущийся за довольно высокими волнами. Нет, Калиновский не знал, наша это подлодка или вражеская. Задача сигнальщика строго ограничена: заметить перископ подлодки, двигающейся вдоль берега курсом на юго-запад, и доложить об этом. Вот и все! А чей это перископ, в штабе военной флотилии разберутся. Действительно, в то время наших подлодок там не было и не могло быть. Оповещение о противнике принято было на всех кораблях и береговых частях флотилии, в том числе и на нашем головном тральщике. Немедленно командир конвоя изменил курс, отвернул мористее. На судах каравана пробили боевую тревогу, артиллеристы и пулеметчики заняли свои места, сигнальщикам приказано было усилить наблюдение. И затем с кормы полетели в воду глубинные бомбы, одна серия за другой, - "в порядке профилактики", как, усмехаясь, выразился минер. Таким образом, благодаря образцовому несению службы в Потаенной немецко-фашистские подводники остались в дураках. Может быть, они разминулись с нами. А может, "профилактика" помогла. Кому охота, скажите, лезть под бомбы, которые всколыхнули все вокруг каравана? Фашисты привыкли нападать исподтишка. Но тут фактор внезапности был утерян. Скажу вам откровенно, я ощутил нечто вроде отцовской гордости. Ведь именно мне пришла в голову мысль учредить в Потаенной пост наблюдения и связи. И вот не прошло и двух месяцев, как пост, бесспорно, сохранил жизнь мне и еще десяткам людей, не говоря уже о кораблях и ценном грузе. Хотелось, сами понимаете, переброситься со связистами двумя-тремя приветственными сигналами. Но, изменив свой курс, корабли слишком отдалились от берега - он был уже не виден. Зато на обратном пути, хотя Потаенную затянула плотная полоса тумана, проблески прожектора все асе пробились сквозь нее. Странно было мне смотреть на узкую полоску берега, которую я положил когда-то на карту, а два месяца назад заселил шестью связистами - отличными советскими парнями. Берег подобно черной пантере то открывал, то закрывал блестящие глаза. Пост требовал от нас опознавательные. Наши сигнальщики поспешили их дать. - Гордишься небось любимчиками своими? Уберегли тебя и караван от немецкой подлодки, - сказали мне в штабе по возвращении. Связистов Потаенной считали, быть может не без основания, моими любимцами. Но честью вас заверяю, что я не оказывал им никакой протекции - ни в смысле снабжения, ни в смысле поощрений. Достаточно сказать, что по штатам военного времени в Потаенной должны были служить одиннадцать связистов. Я же смог послать туда только шесть. На других постах зачастую было не лучше. И все же донесения поступали отовсюду своевременно, факты наблюдений были достоверными. Учтите, наши посты были разбросаны на протяжении многих тысяч километров. Я говорю только о материковом береге, а были посты еще и на островах! Кто-то из военно-морских деятелей назвал наши береговые посты нервной системой флота. И эту нервную систему мы, естественно, стремились сделать еще более разветвленной и чуткой. В штаб Беломорской военной флотилии стекались сигналы со всех наших береговых постов наблюдения и связи. Мы почти физически ощущали эту беспрерывную, напряженную пульсацию в эфире. Обгоняя друг друга, неслись к нам РДО о движении кораблей и караванов, о выброшенных на берег минах, о появлении над постом наших самолетов, о всплытии вражеских подлодок, о налете на пост внезапно вынырнувшего из-за туч бомбардировщика. Перед глазами штабных работников как бы проплывала беспрестанно меняющаяся панорама, которая с предельной точностью и до мельчайших деталей отражала события, происходившие на огромном военно-морском театре. После налета немецкого разведчика, разбомбившего в тундре старый котлован и кучу плавника на берегу, Потаенная так и осталась Потаенной, то есть надежно скрытым и неуязвимым постом наблюдения и свези. Никто на берегу Ямала не пострадал. Но постам, территориально более близким к тем участкам военно-морского театра, где разыгрывались главные события в сорок первом году, пришлось туго. Пост Пумманки подвергался бомбежкам и обстрелам с самолетов шесть раз, пост Вайталахти - пять раз, пост Цып-Наволок - три раза, цып-наволокский участок службы наблюдения и связи и другие строения - что-то около семи или восьми раз. Больше всего пострадала станция Кутовая. После пяти воздушных налетов она была разрушена полностью. В Териберке сгорел жилой дом, были убиты три матроса и ранены пять. На Цып-Наволоке поврежден жилой дом, разрушены отдельные агрегаты; пострадали жилой дом поста Вайталахти, блиндаж поста Пумманки. Несколько матросов были ранены. Привожу эти данные по памяти, но с достаточной степенью точности. Да, враги били по нервам, по нервной системе нашего флота! И все-таки люди на постах держались. Удивительные это были люди!.. Связисты-новоземельцы, к примеру, предпочитали, несмотря на вражеские бомбежки, жить не в землянках, а в домах. Но на Новой Земле были высокие скалы, за которыми постройки не просматривались с моря. В Потаенной никаких скал на берегу не было. Стало быть, здесь полагалось строить землянки. Конечно, в отношении комфорта - не блеск, согласен. Это такие ямы в два метра глубиной, вместо крыши настил из досок, устланный толем или рубероидом, сверху вдобавок прикрытый аккуратными квадратами мха и торфа - для тепла и одновременно для маскировки. Но мичман Конопицын доложил, что рельеф местности на Ямале позволяет строить не землянки, а дом. Я поддержал его рапорт. С моим мнением посчитались, так как я единственный человек в штабе, бывавший в Потаенной. Строительство дома Конопицыну было разрешено. 7. ЗАПОЛЯРНЫЕ РОБИНЗОНЫ Однако, по словам Гальченко, до середины сентября связисты поста жили еще в палатке. Кроме дождя и зарядов, их начали нещадно хлестать штормы. Однажды шквальным порывом чуть было не унесло жилую палатку - ее с трудом удержали за распорки, не то она, как белая бабочка, упорхнула бы в тундру. Гальченко с опаской поглядывал на вздрагивающий от порывов ветра, колышущийся над головой непрочный полог. Неужели придется жить под ним и зимой? Хотя изнутри палатка подбита байкой, а посредине стоит чугунная печка, все равно не высидишь здесь в тридцатиградусные морозы. На чугунной печке, стоявшей в палатке, связисты готовили себе пищу. Запасы, достаточно солидные, не только не таяли, а словно бы по волшебству пополнялись день ото дня. Это было связано с уже упоминавшимися мною регулярными патрульными поездками на шлюпке вдоль побережья. Предпринимались они обычно после шторма, который срывал мины с якорей и выбрасывал их на берег. Мины мичман Конопицын подрывал самолично - недаром он служил раньше на тральщиках. Во время патрульных поездок большое внимание Конопицын уделял также плавнику. Ближайшие к Потаенной "кошки" - маленькие песчаные пляжи - были завалены плавником, великолепным строевым лесом, сибирской сосной и елью, которые остались от разбитых плотов - "сигар" - и от пущенных ко дну лесовозов. Тут-то, карабкаясь по беспорядочно наваленный бревнам, Гальченко понял, каким точным было сравнение со спичками, рассыпанными по столу. Мичман Конопицын, видите ли, был привередлив, он желал "товар" только на выбор! Понравилось ему торчащее из кучи бревно, тюкнул топором, удовлетворенно улыбнулся: звенит! Но попробуй-ка вытащи облюбованный "товар" из-под бревен, лежащих наверху! Среди "даров моря" иной раз попадалось кое-что и поинтереснее, на взгляд Гальченко, а именно: предметы, уцелевшие после кораблекрушения и прибитые к берегу. Однажды у полосы прибоя он увидел странный светлый камень, совершенно круглый. Волны то накатывали его на гальку, то неторопливо откатывали в море. - Подгребай! - приказал Конопицын. - Это - окатыш. Ящик с лярдом разбило о Камни, лярд всплыл и плавает. - А почему он круглый, как шар? - На гальке волной обкатало его. Потому и название - окатыш. Видишь, кое-где в нем галька темнеет, как изюм в булке? И шар лярда был подобран и улегся на дно шлюпки, чтобы впоследствии отправиться в котел или на сковороду. Сигнальщик - недреманное око - нередко замечал со своей вышки бочки или ящики, плавающие в воде, Тотчас же мичман Конопицын высылал за ними шлюпку. Добычу прибуксировывали к берегу и вскрывали. Гальченко, по его словам, всегда волновала эта процедура. Ну-ка, что за сюрприз приготовило сегодня Карское море? Все-таки он был мальчишкой, что там ни говори, и частенько воображал себя и своих товарищей новыми, заполярными Робинзонами. Не откажите в любезности - мне отсюда не дотянуться, - справа от вас этажерка, на ней книга Визе "Моря советской Арктики". Нашли? Снимите ее, пожалуйста, и откройте на странице сто пятьдесят пятой. Там показаны траектории движения гидрографических буев и бутылок в Карском море, иначе направление господствующих ветров и течений. Ну что? Наглядно убедились в том, как попадали обломки кораблекрушения в Потаенную? Да, это было эхо войны, овеществленное эхо... Но и оно перестало доходить до поста с наступлением ледостава. Холод давил, прижимал людей к земле все сильнее. Перед тем как заступить на вахту, Гальченко и Тимохин долго отогревали руки над благословенным неугасимым примусом. Но уже спустя пятнадцать-двадцать минут пальцы окоченевали и прилипали к ключу. Нежной радиоаппаратуре, кстати, тоже было плохо. В особенности не выносила она промозглой сырости. А ведь ближайшая ремонтная станция отстояла от поста на сотни километров. Все повреждения приходилось исправлять самим, не обращаясь за помощью к "доброму дяде". Снегу подваливало и подваливало с неба. Через день, не реже, приходилось откапываться из-под сугробов и пробивать в них глубокие, в половину человеческого роста, траншеи - от палаток до вышки и до штабелей дров, заготовленных впрок. Будничные хозяйственные заботы отнимали у жителей Потаенной уйму времени, хотя Гальченко, Тимохин, Калиновский и Тюрин были заняты на вахте по двенадцать часов в сутки, а порой и больше, если приходилось заменять товарища, уезжавшего в патрульную поездку. Сон? Ну какой на войне, да еще в Арктике, сон? Галушка был прав. Поспишь часа три-четыре за сутки, и то хорошо, рад и доволен. Дома Гальченко, по его словам, был соней. Матери стоило труда добудиться его утром перед школой. Но на флоте организм как-то перестраивается. Моряки умеют отмерять свой сон почти гомеопатическими дозами. Знаю это по себе. Урвешь, бывало, двадцать-тридцать минуток, прикорнешь где-нибудь в уголке в штабе и спишь - не дремлешь, а именно спишь глубочайшим сном, будто опустился на дно океана. Потом вскинулся, "всплыл" со дна, плеснул в лицо воды похолоднее - и опять готов к труду и к обороне. Кстати сказать, выражение это - "труд и оборона" - чрезвычайно точно характеризовало деятельность связистов Потаенной. Не забывайте, что строить дом они могли только в свободное от службы время. А много ли оставалось этого свободного времени? Что бы ни происходило вокруг - хоть пожар, хоть землетрясение, - круглосуточную вахту нельзя прерывать ни на миг. А кроме того, нужно еще патрулировать по побережью, ловить рыбу, бить зверя, главным образом нерпу, заготавливать топливо, ежедневно расчищать снег, выпекать хлеб, варить пищу. И на все про все только шесть человек! Вот и ловчи, вертись, комбинируй! Шишки, по обыкновению, валились больше всего на моториста, но Галушка не жаловался, только покряхтывал. Доставалось и сигнальщикам. Тимохина и Гальченко мичман Конопицын берег - точнее, руки их берег. Опасался, как бы не повредили на стройке. А ведь пост без рук радиста буквально как без рук! Представляете? Поворочайте-ка на морозе двенадцатиметровые бревна, а потом заступайте на вахту у рации! Гальченко рассказывал, что иной раз он чуть не плакал от досады - ну не гнутся руки-крюки, так одеревенели от холода! И все-таки он с охотой участвовал в строительстве, которое было увлекательно, как и всякое строительство. Но перед тем как начать строить дом, связисты воздвигли баню. Они без промедления и с огромным удовольствием перебрались из палаток в нее. Туда же перенесли и рацию. Тесно ли было? Полагаю, как в купе бесплацкартного вагона. Нары установлены были в два ряда, а передвигались "пассажиры" по "купе" бочком. Но у тесноты этой имелись и преимущества. Не нужно было вставать с места, чтобы достать со стены или с нар нужный тебе предмет. А главное, дольше сохранялось драгоценное тепло. Баня, понятно, была только временным жильем, переходным этапом к дому. Еще засветло, то есть до ноябрьских праздников, связисты заложили его основу. В одном из разлогов расчистили площадку, потом прикатили туда большие валуны из тундры и положили на них бревна первого венца. Фундамент Конопицын клал по старинке, без раствора. "Как же мы будем работать, когда наступит полярная ночь? - удивлялся Гальченко. - Этак тюкнешь топориком и вместо бревна, чего доброго, по ноге угодишь! И нет ноги!" Беспокойное Карское море к тому времени угомонили льды. Слабо всхолмленной пустыней распростерлись они от берега до горизонта. - Теперь мы за льдами как за каменной стеной до лета! - сказал Конопицын. Он, понимаете ли, имел в виду не только штормы, которые не угрожали больше связистам. Ныне не угрожали им и немцы - разве что с воздуха. Движение караванов по морю полностью прекратилось. Льды загородили Потаенную и как бы отодвинули ее на зиму в тыл. Еще летом, до начала строительства, связисты успели завязать дружбу с ненцами из соседнего стойбища. Гальченко не помнит случая, когда те приехали бы в гости с пустыми руками. Привозилась свежая оленина и рыба. В предвидении зимы ненки поспешили сшить связистам по паре лептов [чулки мехом внутрь], по паре пимов [обувь мехом наружу], а также по паре отличных рукавиц из камуса. - Бери! Не стесняйся, бери! - раздавая подарки, говорил старшина стойбища, низенький старичок с таким сморщенным лицом, что казалось, он вот-вот чихнет. - Тебе должно быть у нас хорошо, тепло! Относительная молодость шестого связиста Потаенной вызывала у ненцев особо доброжелательное к нему отношение. Во время пиршества Гальченко подкладывали наиболее вкусные куски жареной оленины или сырой строганины. А рукавицы его были разукрашены самой красивой цветной аппликацией. Ненцам не удавалось правильно выговорить его имя: Валентин. Возникали потешные вариации, от которых и хозяева, и гости в лежку ложились со смеху. Наконец кто-то из гостей, отсмеявшись, спросил Гальченко: - Как дома тебя матка кличет? - Валя. - А, Валья, Валья! Так он и стал у ненцев - Валья... Рассказывая впоследствии об этом, Гальченко подчеркивал, что только гости из стойбища называли его уменьшительным именем - "как матка кличет". Товарищи обращались к нему всегда уважительно, по-взрослому: Валентин. Заметьте, никто ни разу не сказал "салага", "салажонок", как часто говорят новичкам на флоте. Иногда его подзывали: "Эй, молодой!", но ведь в этом, согласитесь, ничего обидного нет. Я сам, ей-богу, с удовольствием откликнулся бы сейчас на такое обращение. Гораздо приятнее, поверьте, чем: "Разрешите обратиться, разрешите доложить, товарищ капитан второго ранга!.." Прозвища "шестой связист Потаенной" и "земляк знаменитого киноартиста" с легкой руки шутника Галушки приклеились к Гальченко, но они употреблялись лишь в особо торжественных случаях и почти без улыбки. Первое время, по свидетельству Гальченко, связистам приходилось умерять охотничий пыл ненцев. Те видеть спокойно не могли мину, оторвавшуюся от якоря и всплывшую на поверхность. Тотчас же принимались палить по ней из ружей. А это было строжайше запрещено. - Увидишь всплывшую мину, не пали в нее, как в нерпу, а заметь это место и сообщи на пост! - втолковывал ненцам Конопицын. Ненцы послушно кивали. И все же порой не в силах были совладать с древним охотничьим инстинктом. Мина была враг, не так ли? А как можно удержаться от того, чтобы не выстрелить по врагу? Разумеется, ненцы прониклись большим уважением к мичману Конопицыну, распознав в нем справедливого и рачительного хозяина. Он кое в чем по-добрососедски помог им - консервами, мукой, чем-то еще. В ответ связистам сделан был самый ценный по тем местам подарок - две упряжки ездовых собак, двенадцать крепеньких черных и пегих работяг с вопросительно настороженными ушками. Что ж, ваше предположение вполне вероятно. Допускаю, что были среди них и потомки - в очень отдаленном поколении - тех псов, которые когда-то столь неприветливо встретили нас в Потаенной... Появление на посту ездовых собак было очень важно потому, что связисты смогли возобновить и уже не прерывать до лета патрульные поездки вдоль побережья на санях. Гальченко упросил Конопицына отдать ему одну из упряжек. - Пусть на ней ездят и другие, - говорил он, волнуясь, - но чтобы собаки считались вроде бы как мои. Я сам стану ухаживать за ними, кормить их. И они будут знать только меня. Хорошо, товарищ мичман? Конопицын кивнул. Вожаком в упряжке Гальченко был замечательный пес - трудяга и оптимист! Гальченко назвал его Заливашкой, и вот почему. У него был удивительно жизнерадостный лай, на самых высоких нотах, просто собачья колоратура какая-то, иначе не скажешь. Он не лаял, а пел - самозабвенно, с восторгом! И уж зальется - никак его не остановишь! А когда в порядке поощрения новый хозяин гладил его голову или почесывал за ушами, что пес особенно любил, тот ворковал, по словам Гальченко, - да, буквально ворковал, как тысяча голубей разом. Зато уж никому другому не позволялись такие фамильярности. Короче, Заливашка был любимцем шестого связиста Потаенной. И ведь он спас ему жизнь, этот Заливашка! Не будь его, нырнул бы Гальченко Валентин с разгона прямиком на дно холодного Карского моря со всей своей упряжкой и санями. Во время патрульных поездок связисты спускались иногда на морской лед. Делали они это для того, чтобы сократить путь, срезая выступающие в море мысы. Но тут уж полагалось держать ухо востро. По дороге путешественникам попадались опасные съемы. Не слышали о них? Это полынья или тонкий лед, который затягивает воду в полынье. Собаки сломя голову рвутся к таким съемам. Оттуда, понимаете ли, пахнет морской водой, а запах этот, видимо, ассоциируется у собак с нерпой и рыбой. Упряжка Гальченко шла головной. По сравнительно гладкому льду собаки тянут гораздо быстрее, чем по береговым сугробам. Наслаждаясь этой скоростью движения, он как-то зазевался или замечтался. И вдруг - рывок, сани резко замедлили ход! Гальченко увидел, что Заливашка прилег вплотную ко льду и тормозит изо всех сил лапами и брюхом. При этом он еще и грозно рычал на других собак, которые продолжали тянуть вперед. Вся упряжка круто развернулась влево, ремни перепутались, и собаки остановились, тяжело дыша. Всего в нескольких метрах впереди темнел предательский съем! За время длительной поездки глаза привыкают к мраку, приучаются различать отдельные, более темные пятна на фоне льда или снега. Да, это был съем! - Зря пустил тебя вперед, - сказал Тюрин, подъезжая на своих санях. - Каюр ты пока еще очень плохой. Гальченко объяснил ему про Заливашку. Тюрин внимательно осмотрел собаку, ощупал лапы ее и туловище. При столь резком рывке пес мог вывихнуть себе плечо. По счастью, обошлось без вывиха. Только подушечки лап были окровавлены, а один коготь сорван - с таким старанием тормозил Заливашка перед съемом, спасая своего хозяина. Как же было Гальченко не любить своего Заливашку!.. Но история с ним кончилась печально. Хорошо, расскажу об этом, хотя придется нарушить последовательность моего повествования. Случай этот, кстати, довольно полно характеризует отношение к Гальченко его товарищей в Потаенной. Старшина Тимохин считал почему-то, что Гальченко балуют на посту. "У пяти нянек..." - многозначительно бурчал он себе под нос. Но это была неправда! "Нянек"? Вот уж нет! Воспитание было чисто спартанским, и вы сейчас убедитесь в этом. Третьего декабря - Гальченко запомнил эту дату - впервые в жизни ему пришлось применить оружие - по приказанию начальства. Внезапно характер его любимца испортился. При раздаче мороженой рыбы Заливашка стал огрызаться на собак, а те пугливо шарахались от него, хотя в таких случаях обычно не давали спуска друг другу. Изменился и вид пса. Глаза его покраснели, пушистая пегая шерсть на спине вздыбилась. То и дело он широко разевал пасть и клацал зубами, будто зевал. Гальченко ничего не мог понять. Тюрин, который пилил у бани дрова, посоветовал привязать собака к колышку и поскорее разыскать начальника поста. Гальченко так и сделал. Несколько минут простояли они с Конопицыным перед собакой, которая металась на привязи. - Заливашечка, бедный мой Заливашечка... - бормотал Гальченко, дрожа от страшного предчувствия. - Что с тобой случилось, скажи мне, что? Хозяина пес еще узнавал. Когда Гальченко окликнул его, пушистый хвост приветливо качнулся. Но вслед за тем верхняя губа собаки приподнялась, Заливашка оскалился - на хозяина-то! - и жалобно, тоскливо клацнул зубами. - Отойди! - сказал Конопицын. - Плохо его дело. Жаль, добрый пес был. Тягучий. - А что это с ним, товарищ мичман? - Взбесился, разве не видишь? - Почему? - Наверно, песец бешеный его покусал. В тундре это бывает. - Что же теперь делать? - Пристрелить надо Заливашку, пока других собак не перекусал. Сердце у Гальченко упало. - Как - пристрелить? - забормотал он. - Заливашку - пристрелить?! - Придется, Валентин! Сходи-ка за винтовкой своей. Будто поняв, о чем идет речь, Заливашка залился безнадежно-тоскливым воем. - Чтобы я сам его пристрелил? Я же не смогу, товарищ мичман! - Сможешь! Что это значит: не сможешь? Твоя собака, из твоей упряжки, ты, значит, и должен ее пристрелить. Тюрин, принеси-ка Валентину его винтовку! Тюрин сбегал за винтовкой, потом они с Конопицыным ушли в баню, которая тогда еще служила жильем связистам. А Гальченко, держа винтовку в руках, остался стоять возле Заливашки. Ну что вам дальше рассказывать? Делать было нечего, он выполнил приказ командира. От его выстрела остальные собаки шарахнулись в сторону и завыли... Плакал ли он? Говорит, что нет, удержался как-то. По его словам, с моря дул очень сильный ветер, а слезы на ветру сразу обледеневают, и веки слипаются, не видно ничего. Вошел он в баню, молча повесил винтовку на бревенчатую стену. Никаких расспросов, никаких соболезнований! Конопицын играл в домино с Галушкой и Тюриным. Гальченко быстро разделся, разулся; вскарабкался на вторую полку и отвернулся к стене. Внизу как ни в чем не бывало продолжали деловито хлопать костяшками. Несколько минут еще прошло. - Заснул? - спросил кто-то, кажется Тюрин. - Притих. Заснул, надо быть. Конопицын встал из-за стола, шагнул к нарам и старательно укрыл Гальченко своим тулупом. - Печка греет сегодня не особо, - пояснил он, словно бы извиняясь перед товарищами. - А ему на вахту через час... Но возвращаюсь к дому в Потаенной. Строили его полярной ночью - за исключением фундамента, - однако опасения Гальченко в отношении кромешного мрака оказались, по счастью, неосновательными. Мрак был не кромешный. Примерно между тринадцатью и пятнадцатью часами чуть светлело. Это немного похоже было на предрассветные сумерки. Но как ни старалось, как ни тянулось к Потаенной солнышко из-за горизонта, лучи уже не могли достигнуть ее. И все-таки полдневные сумерки напоминали о том, что где-то, очень далеко, солнце есть и оно обязательно вернется. Со второй половины ноября над Карским морем воцарилась полярная ночь. Однако строители продолжали работать. Когда наступало полнолуние, видимость, по словам Гальченко, делалась вполне приличной, гораздо лучше, чем в средних широтах. Правда, тени, отбрасываемые предметами в лунном свете, были совершенно черными. К этому приходилось приспосабливаться. При свете звезд тоже можно было работать, хотя и не так хорошо. А вот северного сияния Гальченко не терпел. Говорит, что было в нем что-то неприятное, злое, противоестественное. Со своей стороны, могу подтвердить это ощущение молодого матроса. И я не любил и до сих пор не люблю северное сияние. Оттенки красок на небе беспрерывно переливаются, меняются - от оранжевого до фиолетового. Очертания также самые причудливые, даже изысканные. То свешиваются с неба светящиеся полотнища, прочерченные полосами, тихо колеблющиеся, будто от дуновения невидимого ветра. То возникает вдруг огромный веер из разноцветных, торчащих во все стороны перьев. То в разных участках неба, точно пульсируя, вспыхивают красноватые пятна, с головокружительной быстротой исчезают и снова появляются. Да, гримасы вероломного полярного божка! Впрочем, может быть, это чисто индивидуальное восприятие, на знаю. Как бы там ни было, вкусы мои и Гальченко в данном случае полностью совпадают. "Катка [старинное название магнитного компаса] дурит на пазорях [старинное название северного сияния]". Вы вспомнили старинную поморскую примету. Иными словами хотите сказать, что антипатия к северному сиянию вытекала из нашей общей с Гальченко военно-морской профессии? Возможно, и так. Обычно нелегко докопаться до корней иных антипатий или симпатий. И в самом деле, какого, даже самого уравновешенного, штурмана, прокладывающего курс с помощью магнитного компаса, не выведут из себя причуды его в связи с блекло-оранжевыми, красноватыми и фиолетовыми пятнами, пробегающими по небу? Но ведь на большинстве наших кораблей давно уже применяются гирокомпасы - приборы, не чувствительные к магнитным бурям. Да и Гальченко был связистом, а не штурманом. Вот это дело другое! Вы правы, северное сияние отрицательно влияет на радиосвязь, вызывает сильные помехи. Так с чего же было любить его радистам? Но главное, думается мне, все же в строительстве дома. Судя по описаниям Гальченко, строителям было очень трудно примениться к вероломно-изменчивому свету, падавшему сверху на снег как бы из гигантского витража. Свет этот внезапно ослабевал или совсем затухал, потом так же внезапно вспыхивал с яркостью, от которой ломило в глазах. Северное сияние вдобавок то и дело меняло свое место на небе. То оно разгоралось прямо над головой, то едва пробивалось издалека сквозь мрак, возникая низко, у самого горизонта, как зарница. Зрению почти невозможно приспособиться к беспрестанным метаморфозам на небе. Нет, в Потаенной было не до полярной экзотики! Людям нужно работать, а не взирать на небо, засунув руки в брюки и громогласно восхищаясь этой экзотикой! Предупреждаю: я столь подробно рассказываю про строительство дома, потому что оно имеет непосредственную причинную связь с тем спором, который возник вскоре между связистами Потаенной о послевоенном ее будущем, а через непродолжительное время нашел свое воплощение в эскизе карты... Забыл сказать, что перед самым ледоставом связисты выловили из воды несколько бочек с горючим и перестали теперь дрожать над каждым его галлоном. Когда небо было затянуто тучами, мичман Конопицын отдавал приказание Галушке запустить движок. В снег втыкали шест и подвешивали к нему электрическую лампочку. Пускали в ход также фонарь "летучая мышь". Преимущество его, как вам известно, в том, что он не боится ветра. Ламповое стекло было загорожено проволочной сеткой. У связистов имелись две "летучие мыши". Одна горела постоянно на вышке в кабине сигнальщика-наблюдателя, другая использовалась исключительно на строительстве. Конечно, все это освещение, то есть луна, звезды, электрическая лампочка на шесте и фонарь "летучая мышь", было менее шикарным, чем десятки "юпитеров", обступивших площадку, где проводятся киносъемки. Но строители не жаловались и не залеживались на нарах. И не больно-то, знаете ли, залежишься, когда мичман Конопицын все время мельтешит перед глазами. Еще раз повторяю: я не ошибся в своем выборе! Это был настоящий боцман: придирчивый, неутомимый, двужильный. В неподвижном состоянии можно было увидеть начальника поста лишь у штабелей плавника, выловленного из моря. Он примерялся, выбирал самые лучшие, самые прямые, надежные бревна. А что выбирать-то? Все бревна первосортные, специально предназначенные для строек в Заполярье, толщиной сорок-пятьдесят сантиметров, вдобавок будто по заказу сильно обкатанные прибоем. Кому доставалось от мичмана, так это Галушке! Он, по воспоминаниям Гальченко, был с ленцой, "жил вразвалочку". Калиновский однажды пошутил: - А знаешь ли ты, какая разница между тобой и адмиралом Нельсоном? - Какая? - осторожно спросил Галушка, подозревая подвох. - Нельсон говорил о себе, что всегда упреждает свой срок на пятнадцать минут, а ты, наоборот, всегда опаздываешь на пятнадцать минут... Зато Тюрин на стройке поражал всех. Он проявил удивительную ловкость в плотницком деле. На что уж силен был штангист Калиновский, но и тот, к своей досаде, не мог угнаться за Тюриным в работе. Говорят свысока: плотницкая работа! Уверен, о Тюрине так не сказали бы. Топор буквально играл в его руках и перевоплощался: то срезал будто бритвой тончайшую стружку, то с двух-трех ударов раскалывал толстенное бревно. Особенно трудно было связистам втаскивать тяжеленные бревна с "кошки" на берег. Десять-двенадцать метров - высота пологого берега. Не шутка! А на стройке могло одновременно работать не более четырех человек. Однажды, разрешив короткий перекур, мичман Конопицын рассказал историю о том, как он познакомился с двумя замечательными командирами. - Не за письменным столом, учтите! - сказал Конопицын, строго оглядев всех. - Во время такого же аврала с плавником, только не на берегу, а у причала в воде. - С начальством - в воде? - усомнился Галушка. - Именно в воде! Первый тральщик мой тогда уже потопили, а на второй меня еще не взяли. Находился я, стало быть, в резерве при штабе. И приказали мне доставить кошель бревен в гавань, а потом нагрузить их на баржу. Ну, притащил буксир этот кошель, приткнул его к причалу и ушел куда-то по своим делам. А Северная Двина, она река с норовом, сами знаете. Раскачала мой кошель, пока мы с ним баржи дожидались, и стал он разваливаться у меня на глазах. Вот незадача! Смотрю, бревнышки, будто утята, в разные стороны поплыли. И, как на грех, под рукой никого! Только два каких-то незнакомых командира метрах в ста пятидесяти оформляют у кладовщика свой груз. Делать нечего! По-быстрому разделся я - и в воду, бревна эти собирать. А что я - один-то? Попробуй поворочай в воде в одиночку двенадцатиметровые бревнышки! Слышу, кричат с берега: "Не робей, матрос! Подсобим!" Высунулся из воды, вижу - бегут по причалу два командира и на ходу кителя скидывают с себя. Ну и стали мы втроем нырять. Продрогли, конечно, но сбили кошель обратно. А вскорости и баржа к причалу подошла... Связисты Потаенной выразили единодушное одобрение поступку командиров. А Калиновский тут же вывел мораль: - В какой другой стране, скажи, офицер полезет в воду, чтобы своему матросу помочь?.. К середине декабря связисты срубили стены и хорошенько проконопатили их. Тамбур был дощатый, но доски пригоняли плотно, одна к одной. Крышу покрыли листами из железных оцинкованных бочек ("дары моря"!). Связисты Потаенной выламывали днища у этих бочек, разрубали стенки по вертикали, листы, полученные таким способом, развертывали и выпрямляли, а потом крыли ими крышу, как черепицей. В доме были поставлены две печи - все из тех же бочек. Труба была с навесом, чтобы не задувало ветром, а главное, чтобы дым не поднимался стоймя над крышей. О, мичман Конопицын предусмотрел все, в том числе и маскировку! Ведь они были не просто Робинзоны, а военные Робинзоны! А вот с окнами было сложнее. Где взять оконные стекла? Море - не универмаг, во всяком случае, оконных стекол оно не выбросило на "прилавок" - иначе на берег Потаенной. Мичман Конопицын приказал до весны заколотить окна досками. Все равно за окнами лежала сейчас непроглядная темь. С вашего разрешения немного забегу вперед. Ближе к весне связисты заполнили оконные проемы пустыми трехлитровыми бутылями из-под клюквенного экстракта. По три бутыли на окно было достаточно. Их клали набок, горлышком внутрь дома, а пространство вокруг бутылей заполняли камнями и старательно проконопачивали щели между ними. Новый год связисты встретили уже в доме. Были у них, по словам Гальченко, помимо сеней и склада, три комнаты - большая и две маленькие, разделенные перегородкой. В большой, которую по традиции называли кубриком, поселилась команда поста. Двухэтажные нары теснились вокруг печки, тут же стояли стол и стулья, изготовленные из ящиков. Одна из маленьких комнат была отдана под рацию. Находясь в кубрике, люди слышали через дощатую перегородку работу передатчика, мелодичное его позванивание - музыка эта, знаете ли, по сердцу каждому радисту. Конопицын расположился во второй комнатке. А в дверном проеме он торжественно навесил выброшенную волной на берег дверь с прибитой к ней медной дощечкой: "Кэптен". От морской соли дощечка стала зеленой, но мичман приказал надраить ее, и она засияла, как золотая. Как видите, начальник поста был не чужд некоторого тщеславия. Он очень огорчался, что у него нет сейфа. Да, сейф, к вашему сведению, полагается начальнику поста для хранения секретных документов. Но какие там сейфы в Потаенной! Всю зиму Конопицыну пришлось скрепя сердце обходиться брезентовым, с замком, портфельчиком. На ночь он укладывал его под подушку. В канун Нового года связисты перебрались в дом, и баня была наконец-то использована по прямому своему назначению. Гальченко рассказывал мне, что до этого связисты Потаенной мылись кое-как - сначала в палатке, потом в недостроенном доме. Сами можете вообразить, что это было за мытье. Голову моешь, а холод по голым ногам так и хлещет, так и хлещет! Теперь двуручной пилой напилили снегу - Гальченко долго не мог привыкнуть к тому, что снег в Арктике не копают, а пилят, потом завалили белые брикеты в котел, натаскали дров. Галушка вызвался протопить печь, но проявил при этом чрезмерное рвение и чуть было не задохся - столько напустил дыму. Баня была хорошенько проветрена, отдушина закрыта, и связисты приступили к священнодействию. Мылись, надо полагать, истово, по-русски. И вот жители Потаенной, свободные от вахты, усаживаются за новогодний праздничный стол - красные, как индейцы, распаренные, довольные... О, я забыл рассказать вам об освещении! Оно было роскошным! Обычно связисты, как я говорил, обходились одной семилинейной керосиновой лампешкой в кубрике. Сейчас - ради праздника - ламп насчитывалось четыре! Стекла на трех из них были самодельные. Ламповое стекло, привезенное из Архангельска, от резкой смены температур лопалось. Запасов его, увы, не было. Поэтому в Потаенной широко применялись использованные стеклянные банки из-под консервов и пустые бутылки. Их ни в коем случае не выбрасывали, а немедленно пускали в дело или приберегали. Гальченко с удовольствием описал мне эту нехитрую "робинзонскую" технику. На донышко бутылки или банки наливалось немного горячего машинного масла, затем ее опускали в снег. Миг - и донышко обрезано, как по ниточке! Самодельные ламповые стекла, по оценке Гальченко, служили, в общем, добросовестно, но, к сожалению, недолго. Они, понимаете ли, были чересчур толсты и спустя какое-то время лопались. Огорченный Конопицын пробовал приспособить для освещения кухтыли [стеклянные поплавки, которые служат для поддержания в воде рыбачьих сетей]. Они также относились к "дарам моря", которые были подобраны летом. Волны разрывали веревочную оплетку, кухтыли освобождались от нее и, весело подпрыгивая, носились туда и сюда, будто радуясь возможности побездельничать. Требовалось пробить в кухтыле две дыры - сверху и снизу, чтобы превратить его в ламповое стекло. Однако это редко удавалось даже Тимохину. При опускании в снег кухтыль обычно разлетался на куски... Но это лишь необходимое пояснение. Сделав его, возвращаемся с вами в кубрик. Итак, помещение чисто прибрано. Пол сверкает. Четыре семилинейные лампы торжественно расставлены по углам. Щурясь от непривычно яркого света и улыбаясь друг другу, Конопицын, Тюрин, Галушка и Гальченко сидят за столом. Старшин Тимохина и Калиновского нет. Они несут новогоднюю вахту. На столе - фляга. Мичман Конопицын разливает спирт по чашкам, а водой сотрапезники разбавляют уже по вкусу. Выпили сначала за победу, потом по военной традиции за Верховного Главнокомандующего... - Жаль, начальство из Архангельска не присутствует на нашем банкете! - вздохнул Конопицын, выливая в чашки остатки спирта. За столом изумились. - А на биса воно нам, начальство, та ще и под Новый год? - спросил Галушка. - А как же! Чтобы оно ходило вокруг дома, ахало и удивлялось: ну и дом! Это же надо - зимой, в условиях Арктики отгрохать такой дом! А потом, наудивлявшись, чтобы поощрило лучшего строителя ценным подарком. Кто у нас лучший строитель? - Вы? - Не угадал. Славный холмогорец краснофлотец Тюрин! Так выпьем же разгонную за его здоровье! От неожиданности Тюрин поперхнулся и раскашлялся. Переждав этот шумный приступ смущения, Конопицын повернулся к Гальченко: - А ты и не знал, Валентин, что Тюрин у нас родовитый человек? Ого! Еще и какой родовитый! На таких, как он, раньше вся Новая Земля держалась. Этого Гальченко не знал. Тюрин, как я уже говорил, был из молчаливых. - Расспроси хотя бы, - продолжал Конопицын, - как он невзначай наткнулся на могилу предка своего. Но Тюрин еще больше застеснялся, стал отнекиваться, бормотать, что, может, это вовсе и не предок его был, и самому Конопицыну пришлось рассказывать. До войны Тюрин промышлял, то есть охотился, с отцом на Новой Земле. Как-то раз ехали они на собаках, пересекая скалистое ущелье, подножие ледника, и вдруг увидели перед собой крест, врытый в землю. Поперечная перекладина отсутствовала - давно уже, видимо, сорвало ее ветром. В столб ножом врезана была надпись большими прямыми буквами: "Здесь жили, зимовали, горе горевали холмогорец Яков Ильич со товарищи. Мир праху их!" Ни даты, ни фамилий. Сами себе, стало быть, загодя устроили отпевание - когда на спасение не осталось уже ни малейшей надежды. Отец приказал Тюрину списать эту надпись на бумажку. Хотел дома разузнать у старых людей о Якове Ильиче. Может, то был дальний родич, о котором сохранялись смутные семейные предания? Война, однако, помешала выполнить это намерение. Гальченко собрался поподробнее расспросить Тюрина о том, как выглядел деревянный крест без перекладины, но тут мичман приказал ему отнести праздничный ужин на сигнально-наблюдательный пост Калиновскому. Ночь была по-настоящему новогодняя - лунная. Но это заставляло сигнальщика-наблюдателя удвоить бдительность. Именно в такую ясную погоду можно было ждать очередного налета немецкого бомбардировщика. Мокрый нос ткнулся Гальченко в руку. Раздалось требовательное повизгивание. Это вожак его упряжки, заменивший Заливашку, напоминал о себе, нетерпеливо ожидая почесывания за ушами и ласкового оклика. Гальченко рассеянно погладил пса, а тот благодарно, всем туловищем прижался к его ногам. Впоследствии, описывая тогдашнее свое настроение, шестой связист Потаенной сказал мне, что он загляделся на луну. Где-то в небе, в одном из секторов его, думал он, возможно, таится опасность с черно-желтым крестом на фюзеляже, неотвратимо приближающаяся! И все же в эту новогоднюю ночь небо было непередаваемо прекрасно. Медлительное мерцание словно бы чуть колеблет плотный морозный воздух и неуловимо переходит в мерцание всхолмленной ледяной поверхности моря под обрывом. Все вокруг - мерцание! В нем как бы растворяются очертания предметов, расстояние до них делается неверным, обманчивым. Гальченко отошел от дома всего несколько метров и, оглянувшись, удивился: что это? Дом утонул в огромных сугробах, стал неотличим от них, исчез из глаз. Гальченко вспомнил о своих товарищах, оставшихся за праздничным новогодним ужином. И вот что пришло в голову шестому связисту Потаенной: а ведь это ему повезло, удивительно повезло в жизни, что у него такие товарищи!.. Но тут преемник Заливашки, встав на задние лапы, уперся передними в грудь Гальченко, жадно принюхиваясь к свертку с едой. Крутая лестница внутри гидрографического знака заходила под ногами ходуном. Гальченко поднимался в полнейшем мраке, крепко прижимая к себе сверток с едой и железную банку с чаем, заботливо завернутые в ватник. - Ты, Валентин? - Я, товарищ старшина. Покушать вам и попить принес. - А, чай! Горячий? Это хорошо. Ветер с моря задул. Пока Гальченко взбирался по лестнице, погода изменилась. Небо со звездами и луной заволокло дымкой. Над замерзшим морем наперегонки понеслись маленькие вихри. Башнеподобная фигура в тулупе до пят двинулась Гальченко навстречу. - Клади сюда! Осторожней! Лампу не свали! Ну как там, внизу, дела у вас? Перевернули чарочку за победу? А я пока чайком погреюсь. С вахты сменюсь, дома тоже чарочку переверну за победу. Сейчас вся Россия, я думаю, пьет за это... Гальченко раскутал ватник, положил на стол пакет и рядом с лампой поставил банку. Со стороны моря стекло "летучей мыши" загорожено было металлическим щитком. Круг света падал на раскрытый вахтенный журнал. Ого, запуржило! Вот тебе и новогоднее лунное небо! Кинжальными ударами ветер пронизывал кабину, сбитую из досок. Пол дрожал под ногами, пламя в лампе под колпаком колебалось и подпрыгивало. Гидрографический знак словно бы даже кренило. Гальченко почудилось, что и вышку, и его, и Калиновского подхватило ветром и вместе со всей Потаенной потащило на запад над ледяной пустыней моря. - Ну, с Новым годом тебя, Валентин! - сказал Калиновский, поднимая кружку с чаем. - И вас, товарищ старшина! "Какой же он будет, - подумал Гальченко, - этот новый, 1942 год? Что он принесет России и нам в Потаенной?.." 8. РУКИ ЗАГРЕБУЩИЕ Мы в штабе, признаться, сами с тревогой думали об этом в новогоднюю праздничную ночь. Известно было, что гитлеровское военно-морское командование непрерывно наращивает силы в фиордах Северной Норвегии. Бросьте взгляд на карту, и вы убедитесь в том, что эти фиорды, глубокие скалистые коридоры, чрезвычайно удобны для засады. Они находятся как раз на пути союзных конвоев, направлявшихся с военными грузами в Мурманск и Архангельск. Немецко-фашистские самолеты, барражировавшие над Норвежским и Баренцевым морями, доносили о приближении очередного конвоя, и тотчас же из фиордов наперехват выходили военные корабли. Однако, судя по событиям, развернувшимся позже, в августе 1942 года, гитлеровское командование вынашивало планы ударов не только по нашим внешним, но и по внутренним морским коммуникациям, то есть по Центральной Арктике. В связи с этим позвольте напомнить вам о гезелльшафтах. Дело прошлое, сугубо давнее, однако иной раз, я считаю, не мешает кое-что перетряхнуть в памяти. Имею в виду те немецкие акционерные общества и компании, а также отдельных капиталистов, которые во время Великой Отечественной войны нацеливались на богатства Советского Союза. Это, как вы знаете, полностью вытекало из программы, начертанной в "Майн кампф". В качестве компенсации за африканские колонии, утерянные Германией после первой мировой войны, Гитлер посулил своим капиталистам "обширные, богатые полезными ископаемыми, малонаселенные пространства на востоке", проще говоря, предлагал колонизировать нашу страну. Приглашение к грабежу было воспринято, само собой, с радостью. Следом за армией, словно шакалы за тигром, двинулись в Советский Союз дельцы-мародеры. Были среди них представители старинных солидных фирм, давно точивших зубы на "русское наследство", были дельцы и помельче, скоробогачи военного образца, у которых ввиду благоприятной конъюнктуры, я думаю, ладони чесались от нетерпения. Повизгивая от жадности и отпихивая друг друга, дельцы "третьего рейха" заграбастали никопольский марганец, донецкий уголь, недавно открытую украинскую нефть, уцелевшие от взрывов заводы, фабрики, рудники, верфи, короче все ценное, что оставалось на временно оккупированной гитлеровцами территории. Насколько могу судить, это была подлинная вакханалия предпринимательства. Она захватила, по моим сведениям, многих немецко-фашистских офицеров и солдат, что, кстати сказать, способствовало моральному разложению гитлеровской армии. Мне рассказывали, что во временно оккупированном Харькове, например, немецкая солдатня бойко спекулировала дефицитной солью, доставляя ее контрабандой с Донбасса на военных грузовиках. Гитлеровцы стремились не только завоевывать, но одновременно и обогащаться. Вот именно подлинный ажиотаж наживы! Частная инициатива среди "туземного населения" поощрялась, но со значительными ограничениями. Границы "деловой карьеры" "туземца" были определенны: он мог стать содержателем кафе, закусочной, владельцем шляпной мастерской или парикмахерской, наконец, хозяином комиссионного магазина. Да, мелкая хищная рыбешка, в большинстве своем бывшие нэпманы, а ныне приживалы при завоевателе - иностранном капиталисте. Понятно, такой подвизающийся на задворках владелец парикмахерской или комиссионного магазина ни в коем случае не мог стать промышленником или банкиром в "третьем рейхе". Это исключалось абсолютно. Гитлеровцы ни с кем не собирались делиться награбленными в нашей стране богатствами. Скажем, купчине Абабкову, к величайшему его огорчению, не было бы места в этой онемеченной России. Одним махом он сбрасывался со счетов своими более могущественными конкурентами. Худо пришлось бы и бывшим русским помещикам, которые столько лет томились и нетерпеливо перебирали ногами в эмиграции. Им нечего было бы делать в России, превращенной в колонию "третьего рейха". Наша русская земля предназначалась для раздачи гитлеровским офицерам и солдатам, отличившимся на войне. Думаю, что даже судьба содержателей всех этих микроскопических кафе-закусочных была предрешена. Им с течением времени предстояло пополнить собой толпы рабов. Да, раса рабов - раса господ! Спору нет, немецкие господа поторопились со своими прожектами. Но когда человеком овладевает этот сумасшедший ажиотаж приобретательства и накопительства, человек, как правило, глупеет. Сужу по опыту своего кратковременного знакомства с Абабковым. Воображение немецких предпринимателей чрезвычайно распалял наш Крайний Север. Им, несомненно, известно было о норильском никеле, о воркутинском угле, о большеземельском олове, наконец, о кобальте, меди, платине, серебре на Таймыре. Информация, впрочем, не всегда была правильной. Из мемуаров подводника, высаживавшегося с десантом в Потаенной, явствует, что он рассчитывал обнаружить там медь. Стало быть, не знал, не был предупрежден, что залежи ее уже выбраны. Возможно, немцев сбили с толку образцы меди, которые и по сей день, кажется, выставлены в бергенском музее в Норвегии. Как попали они туда, не сумею вам объяснить. Но я видел их собственными глазами вскоре после войны, когда побывал в гостях в Бергене с отрядом наших военных кораблей. Два или три образца лежали там под стеклянным колпаком, а рядом на столе прикреплена была карточка с пояснительной надписью: "Русская медь Потайнит". И краткий комментарий к образцам: "В таком - чистом - состоянии медь чрезвычайно редко встречается в природе. Обнаружена на восточном берегу Карского моря в 1912 году". Да, да, Потайнит! Значит, образцы были доставлены в Берген уже после того, как я "окрестил" губу и положил ее на карту! Может быть, образцы подобрал в Архангельске какой-нибудь английский офицер, находившийся там с оккупационным корпусом в 1918 году? Не исключаю такой возможности: он доставил их в Англию, после чего те неизвестным путем попали в Норвегию. В конце концов, дело могло обойтись и без образцов, выставленных под колпаком в бергенском музее. Представьте себе, что гитлеровцам рассказал о залежах меди в Потаенной не кто иной, как беспутный Атька. Понимаете ли, просто он переменил хозяина, только и всего! А что вы думаете, вполне допускаю такой вариант! И в этом была бы даже некая внутренняя закономерность. В Петрограде ходили слухи, что Атьку расстреляли в Крыму, после того как Красная Армия вышвырнула оттуда барона Врангеля. Затем - менее уверенно - заговорили о том, что еще в 1917 году Атьке удалось убраться из Крыма вместе с командующим Черноморским флотом адмиралом Колчаком. Передавали, что Атька будто бы сопровождал адмирала в Америку, потом в Харбин и Омск и принимал участие в сибирской авантюре. Вскорости Колчака расстреляли в Иркутске. Как видите, с самого начала и до конца Атьке не везло на покровителей. Но жизнь свою он сберег. По слухам, в середине двадцатых годов его видели в Берлине. Чтобы восстановить дальнейший период жизни бывшего Пятницы, нам с вами придется опираться лишь на догадки. Могу предположить - и в этом опять же будет внутренняя закономерность, то есть логика событий, - что после разных мытарств он наконец очутился в Берлине. К тому времени бывший друг моего детства полностью "усовершенствовался" и был готов на все. То есть пропился, проигрался, опустился до того, что продал бы любому за кружку пива свою Родину. Ютясь в Берлине на задворках эмиграции, не имея ни гроша в кармане, этот херувимчик с кудряшками, наверное уже изрядно повылезшими от житейских невзгод, стал, так сказать, наводчиком. А что? Амплуа для него подходящее. Чем черт не шутит, он мог сделать карьеру в "третьем рейхе"! По моральным своим качествам вполне подходил гитлеровцам. По деловым? Да, и по деловым. Он был не глуп - понятно, в трезвом состоянии, - владел, кроме того, двумя-тремя иностранными языками. Затем все-таки был гидрографом, бывшим военным моряком! Глава абвера Канарис, как вам известно, сам был военным моряком. Именно это обстоятельство могло расположить его к Атьке. Я не раз замечал, что пустячные, казалось бы, обстоятельства оказывают иногда решающее влияние на судьбу человека. Об Атьке я подумал сразу, едва нашел в мемуарах немецко-фашистского подводника упоминание о русском переводчике. Переводчик-наводчик! Повторяю, фамилия Атьки в мемуарах не названа, иначе зачем бы я вытягивал перед вами всю эту длинную цепь предположений и умозаключений? Понимаете ли, не утверждаю, что это Атька, но предполагаю, и, по-моему, с весьма большой долей вероятности. Во время пиратского рейда в Карское море гитлеровцы в качестве одной из своих задач ставили экономическую разведку. Это не подлежит сомнению. Первое доказательство: переводчик хотел расспросить о медных рудниках последнего оставшегося в живых связиста Потаенной, но на это уже не хватило времени. Второе доказательство: набег "Шеера", как я говорил, носил кодовое название "операция "Вундерланд" - "Страна Чудес". А гитлеровцы называли свои операции многозначительно и в то же время довольно прозрачно. Не знаю, какого хозяина выбрал себе Атька на этот раз - Флика, Круппа или Германа Геринга? Какие гезелльшафты "третьего рейха" были заинтересованы в захвате богатств нашей Арктики, в том числе и меди в Потаенной? Но уже в марте 1942 года началась в Северной Норвегии, оккупированной гитлеровцами, подготовка к рейду "Шеера" в Центральную Арктику. Не исключено поэтому, что Атька, напялив на себя немецкий мундир, в предвкушении денежных наград уже расхаживал в марте 1942-го где-нибудь на причалах Нарвика или Тронхейма. "Адмирал Шеер" и его эскорт были готовы к пиратскому рейду в советскую Центральную Арктику. Фигурально выражаясь, зловещая тень поднималась над скалами Северной Норвегии, чтобы, постепенно удлиняясь, упасть на берег Карского моря, где в соображении шести связистов Потаенной уже строились новый заполярный порт и город... Такова синхронность событий. 9. "БУДЕТ ГОРОД ЗАЛОЖЕН!" Обитатели Потаенной не мешкали. Построив дом, приступили без промедления к новому строительству, на этот раз в своем воображении. И тут уж главным архитектором и прорабом был не мичман Конопицын. Кто же? Правильно, Гальченко. Но для того чтобы вам стал яснее ход его мыслей, вы должны постараться представить себе, как связисты Потаенной проводили свой досуг, ибо и у них, несмотря ни на что, был досуг, особенно после того как дом был построен. Я, кажется, упоминал о том, что перед отъездом из Архангельска связистов забыли снабдить книгами? Зато домино было, и оно, как говорится, не "простаивало". По рассказам Гальченко, вечерами в кубрике поднималась такая пальба, словно бы это ковбои, сойдя с экрана, яростно перестреливались через стол из кольтов сорок пятого калибра. Гальченко очень удивлялся азарту этой, казалось бы, совершенно безобидной игры, придуманной молчаливыми монахами-доминиканцами. Лишь в Потаенной стала понятна ему снайперская точность выражения: "забивать козла", да еще "морского"! Именно забивать! Старшина Калиновский относился к домино отрицательно. - Шибко умственная игра, - говорил он, поджимая губы. - По степени мозгового напряжения следующая за перетягиванием каната. Но и ему пришлось "унизиться" до "шибко умственной" игры. Выяснилось, что он напрасно привез с собой шахматы в Потаенную. Никто, кроме Гальченко, не отличал ладьи от пешки, а тот неизменно отказывался играть, отговариваясь неумением. Не мог забыть, как Калиновский сказал ему на "Сибирякове": "Да, ты плохо играешь!" - и со скучающим выражением лица спрятал шахматы обратно в свой сундучок. В пятнадцать-шестнадцать лет, знаете ли, подростки очень самолюбивы и обидчивы. Патефон? Он утешал обитателей Потаенной недолго, месяца полтора или два. Первое время то и дело раздавалось в палатке (связисты жили тогда еще в палатке): - Валентин! Сыграй-ка что-нибудь раздражающее! Этим "раздражающим" была все та же "Шаленка" - единственная пластинка на посту. Гальченко вытаскивал патефон из-под нар. Перестрелка костяшками на несколько минут затихала. Держа костяшки в руках и склонив голову набок, игроки в молчании слушали про серую лошадку и черноглазую девчонку. Однако прискучила и пластинка. В конце концов мичман Конопицын распорядился "провертывать" ее только по праздникам... - Тихо у нас чересчур, - пожаловался однажды Гальченко Конопицыну. - Тихо? Да ты что! А пурга вон воет-завывает за стеной! - Так то за стеной. А внутри, если бы не стучали костяшками... - Тебя бы, Валентин, в тот дом, где размещается ансамбль нашего Северного флота! - оживившись, сказал Галушка. - Я три дня в нем жил, когда в Полярное прибыл с гражданки. Вот где, братцы, веселье! Целый день на инструментах играют, на разные голоса поют, а уж пляшут - дом дрожмя дрожит! Как я там выжил со своей хрупкой нервной системой... Вроде бы меня в середину патефона затолкали! - У нас тут не больно растанцуешься, - рассудительно заметил Тюрин. - Шаг до нар, три шага до двери - вот те и весь танец! Итак, книг нет, патефон с одной-единственной пластинкой, да и то разрешенной к прослушиванию только по праздникам. Что же оставалось делать? Разговаривать?.. Есть у писателя Сергея Колбасьева высказывание по этому поводу. Попробую процитировать на память, в случае чего поправьте! "Веселый рассказ в кают-компании отвлекает от повседневных забот и огорчений судовой жизни и вообще помогает существовать в обстановке не всегда веселой". Кстати, вы никогда не задумывались над тем, почему на флоте образовался как бы собственный свой язык, живописный, лаконичный, изобилующий самыми неожиданными хлесткими сравнениями? Ну, пусть не язык, пусть особый флотский диалект! Скажете: моряки хотят подчеркнуть обособленность романтического мирка, в котором живут. Отчасти и это, вы правы. Но дело здесь не в романтике моря. Думаю, как раз наоборот! Вот моя гипотеза. На корабле, то есть в сравнительно малом, замкнутом пространстве, люди вынуждены общаться только друг с другом, причем подолгу. Жизнь в походе, знаете ли, сравнительно однообразна. Ну, море вокруг, ну, волны! И берега долгожданного не видать по неделям, а то и по месяцам. Нужен, стало быть, допинг. И тогда для душевного взбадривания пускают в ход крепко просоленную морскую штуку или неожиданное красочное сравнение. Так я понимаю происхождение и развитие нашего особого военно-морского диалекта. Впрочем, не настаиваю на этом объяснении. Сказал: гипотеза! Найдете объяснение получше - не обижусь... В Потаенной происходило примерно то же, что происходит на корабле, который находится в длительном плавании. О войне, о трудностях и опасностях войны, как я догадываюсь, говорилось мало, вскользь. Психологически это вам понятно, не так ли? Война для Гальченко и его товарищей была работой, а отдыхая, не говорят о работе, наоборот, стараются переключить мысли на что-нибудь другое. Зато шутка была в большой цене. Но вот что важно подчеркнуть: в первые месяцы Гальченко не являлся их объектом. По свидетельству его, это было особенностью поста в Потаенной. Здесь начисто обошлись без флотских, освященных временем подначек и розыгрышей новичка. Никто не сказал ему: "Принеси ведро компрессии!" [технический термин, означает степень сжатия воздуха в цилиндре] Между тем сколько первогодков начинали суетиться на месте, озираясь с растерянным видом, ища, где же эта диковинная, никогда не виданная ими жидкость - компрессия? А шутники, ослабев от смеха, валились на свои койки как подстреленные. Тимохин ни разу не сказал: "Не в службу, а в дружбу разгони помехи [имеются в виду радиопомехи], молодой! А метелочка вон в углу!" А когда на первых порах Гальченко оговаривался и вместо "шлюпка подошла" докладывал: "Шлюпка подъехала", от чего, как известно, моряка передергивает, будто музыканта, услышавшего фальшивую ноту, мичман Конопицын не бросал снисходительно: "Ну что делать! Коли подъехала, так распряги ее и дай ей овса!" В армии, насколько я знаю, существует только один, ставший классическим розыгрыш. Первогодка спрашивают с серьезными лицами, сколько весит мулек? [отверстие мушки на винтовке] О! Наши флотские куда изобретательнее в этом отношении! Множество отличных, безотказных, многократно проверенных розыгрышей, которыми буквально бомбардируют новичка на флоте, остались в Потаенной неиспользованными. Почему? Гальченко так и не смог мне объяснить. Война ли поломала некоторые флотские традиции, просто ли товарищи щадили его самолюбие, отдавая себе отчет в том, как трудно дается служба такому юнцу. Между собой-то они не церемонились, напропалую острили друг над другом. Но Гальченко удостоился этого лишь после того, как совершил свой пресловутый "марафон" по тундре. Первая товарищеская шутка в его адрес - это были как бы пожалованные наконец золотые рыцарские шпоры. Значит, он уже не новичок, воюет на равных с остальными связистами и нежничать с ним не приходится. Однако с некоторого времени на посту начали наблюдаться опасные признаки. Люди сделались более раздражительными, неуступчивыми, нервными. Иногда у Гальченко возникало ощущение, что в кубрике того и гляди вспыхнет ссора, причем нелепая, глупая, по самому пустячному поводу. Как-то прорвало - из-за чего, Гальченко забыл - самого уравновешенного из связистов Галушку. - Ну и характер у тебя, старшина, не дай бог! - сказал он с раздражением Тимохину. - Не хотел бы я жить с тобой в одной коммунальной квартире! - А на посту живешь? - буркнул Тимохин. Галушка красноречиво пожал плечами: - Так то ж пост! Приходится жить. Что поделаешь: война! Есть поговорка: "В тесноте, да не в обиде". Глупая это поговорка, вот что я вам скажу! От тесноты чаще всего как раз и заводятся разные обиды. Вообразите: день за днем видишь одни и те же лица, слышишь одни и те же голоса. И главное, внешних впечатлений было, в общем-то, мало. Война громыхала где-то очень далеко - на западе, за горизонтом. И бесконечно тянулась и тянулась полярная ночь. Психика человеческая ослабевает на исходе ночи - это подтверждают врачи. Как я понимаю, внезапно происходит резкий упадок жизненных сил. Не задумывались над этим? Но именно перед рассветом умирает так много тяжелобольных. И, по данным статистики, большинство самоубийств совершается перед рассветом. Последние недели полярной ночи, несомненно, самые тягостные. Восхода солнца ждешь, как узник ждет освобождения из своей тесной темной камеры... Согласен с вами, сказывается, конечно, и нехватка витаминов в организме. А может, это просто взрыв усталости, которая накапливалась постепенно за зиму? Только военная дисциплина, поддерживаемая на посту твердой рукой мичмана Конопицына, не давала нервам окончательно отказать, "забарахлить". И вдруг Гальченко удалось в этом отношении оказать помощь мичману Конопицыну. Из скромного слушателя и неотвязного вопрошателя, в каковом качестве он пребывал довольно долго, земляк знаменитого киноартиста превратился вдруг в рассказчика, да еще какого, в некое подобие заполярной Шехеразады! Как ни странно, связано это было с отсутствием в Потаенной киноустановки. Были у нас на флотилии посты, где имелась такая установка. Например, пост Колгуев. Не уверен, что она сохранилась после войны, но до войны была там наверняка. Связистам Потаенной рассказал о ней Галушка, который весной сорок первого года служил на Колгуеве. Фильмов, правда, было всего пять, и немые, начала тридцатых годов. Их на посту знали наизусть и все-таки не уставали смотреть. В кубрике, так рассказывал Галушка, закреплялась на стене простыня, разутюженная с особым старанием, чтобы не морщила. Движок крутили по очереди. Картину смотрело человек пять-шесть, свободных от вахты. Лента часто рвалась, но это никого не смущало и не раздражало. В интервалах зрители вслух пересказывали друг другу содержание пропущенных кусков, как бы суфлируя киномеханику. Да, это была жизнь! И вот, представьте, Гальченко неожиданно заменил товарищам отсутствующую на посту киноустановку! Началось это так. - Вот ты, Валентин, - сказал Галушка, зевая, - говоришь, что есть у тебя земляк-киноартист. - Ну есть. А ты что - не веришь? - Почему не верю? Я верю. Надо бы тебе с ним переговорить перед войной. Может, и тебя в киноартисты устроил бы, а? - Нет, - с сожалением сказал Гальченко. - Я только раз его видел. В соборе. - Почему в соборе? - с удивлением спросил Галушка. - Меня бабка туда привела. Она была у нас богомольная. А мне, наверное, и пяти лет не исполнилось, я еще ничего тогда не понимал. Вижу - стоит бородатый дяденька в каком-то капоте блестящем и очень громко поет. "Это, - говорит бабка на ухо, - и есть наш знаменитый дьякон соборный!" - Так он дьяконом был? - заинтересовался Калиновский. - Ну да. Потом приехали кинорежиссеры, посмотрели на него и увезли с собой. Здорово он в "Чапаева" казака старого представил. Помнишь? Белый полковник играет на рояле, а земляк мой пол рядом натирает и плачет: только что его брата засекли до смерти по приказанию этого полковника. В кубрике оживились. Начали перебирать отдельные эпизоды "Чапаева". И тут-то выяснилось, что память на фильмы у Гальченко получше, чем у других. По-теперешнему сказали бы: кибернетическая память! Внезапно он заметил, что за столом в кубрике воцарилось молчание. Все слушали его с напряженным, прямо-таки неослабным вниманием. Он смутился и замолчал. - Богатая у тебя память! - после паузы сказал Конопицын. Теперь, ободренный успехом, Гальченко едва ли не каждый вечер щеголял перед товарищами своей памятью. Так, при его помощи, они "просмотрели" по второму разу "Чапаева", "Ленина в Октябре", "Ленина в восемнадцатом году", "Семеро смелых", "Комсомольск", "Цирк", "Волгу-Волгу", "Нового Гулливера" и еще много других довоенных фильмов. - Небось добавляешь от себя, - недоверчиво сказал Тимохин. Гальченко обиделся: - Нет, я все правильно говорю, товарищ старшина. И за него тотчас же вступились: - Не сбивай ты его! Не мешай ему рассказывать! Давай, Валентин, давай! Дальше вспоминай... Но кое о чем связисты Потаенной не хотели вспоминать. Наоборот, хотели бы на время забыть, и покрепче забыть! Вам это может показаться странным, но не поощрялись воспоминания о больших городах. Почему? Я тоже не сразу понял: почему? Наконец, дошло. Видите ли, слишком резким и удручающим был контраст с обступившим пост безлюдьем. На западе - гладь замерзшего Карского моря, на востоке - гладь оцепеневшей под снегом тундры. И мрак, мрак, снежные заряды, пурга! Лишь однажды было нарушено табу, да и как было не нарушить его? Московское радио оповестило о том, что немецко-фашистские войска отброшены наконец от Москвы! Нужно вам пояснить, что связисты поста слушали последние известия из Москвы в определенный час и уж старались по возможности не упустить ни единого слова. Оно и понятно: как бы на несколько минут распахивалось перед ними окошечко из их маленького тесного мирка в окружающий огромный мир. В тот вечер Гальченко был занят установкой перилец в снегу на пути от дома к вышке и немного запоздал к передаче. Когда он вошел в баню - весь декабрь, если помните, связисты жили еще в бане, - его удивило всеобщее ликование, радостные восклицания и улыбки товарищей. - Твой батько в какой армии служит? - неожиданно спросил Галушка. - Кто командующий у него? Гальченко еще больше удивился: - Был генерал Говоров. - Правильно! - сказал Конопицын. - И сейчас он. Войска генерала Говорова названы в сообщении Совинформбюро в перечне других войск - мы только что слышали. Так что поздравляю, Валентин! Попятили наши наконец фашистов от Москвы! - И продолжают их гнать на запад, сволочей, по морозцу! - подхватил Галушка. В этот удивительный вечер, как вспоминает Гальченко, товарищи обращались с ним так, словно бы это не отец его, а он сам служил в армии генерала Говорова и гнал фашистов на запад по морозцу!.. В ознаменование победы под Москвой мичман Конопицын, который вообще-то был скуповат, даже разрешил добавку к ужину - компот. - Кончится война, - сказал Галушка, быстро доев свою порцию, - приеду на недельку в Москву, там у меня сестра замужняя живет, и уж накатаюсь я, братцы, на троллейбусе! Очень мне нравятся троллейбусы! А по вечерам ездить буду только через Красную площадь. У меня все уже заранее распланировано. - Троллейбусы через Красную площадь не ходят, - поправил его Калиновский. - Ну через площадь Свердлова или Охотный ряд, все равно! Чтобы полюбоваться на Москву, какая она у нас красавица, вся в огнях! - Это еще когда она будет в огнях! - вздохнул Конопицын. - Пока затемнена наша красавица, как и вся Россия вокруг нее... И снова связисты Потаенной надолго перестали вспоминать об оставленных на время войны многолюдных, шумных, освещенных яркими электрическими огнями городах... По словам Гальченко, мрак поначалу давил на него почти непереносимо. Был, правда, мрак не кромешный, все же кромешным его нельзя было назвать, я уже говорил вам об этом. Но как-то тревожно делалось на душе, когда шестой связист Потаенной думал: вот вечером после вахты он ляжет спать, проснется, вроде бы и ночь пройдет, а утро так и не наступит. Может, оно вообще никогда не наступит?.. Впрочем, звезды - те всегда были на своих местах, конечно, если пурга, туман и снежные заряды обходили Потаенную стороной. И луна тоже светила в полную силу. А уж о северном сиянии и говорить нечего. Оно появлялось регулярно, не пренебрегая своими обязанностями, и мало-помалу охватывало полнеба тускловатым, холодным, колеблющимся пламенем. Но все равно, со звездами или без звезд, снаружи постоянно была ночь. Зато внутри дома разливался уютный свет, хоть и всего лишь от семилинейной керосиновой лампешки. Возвращаясь из патрульной поездки на собаках, Гальченко с удовольствием думал о том, что, стряхнув в сенях снег с одежды и обуви, войдет в кубрик, где его ждет награда: свет и тепло! Для человека очень важно знать, что где-то есть дом, где его ждет свет и тепло. Окна, правда, были слепые, плотно заколоченные досками, чтобы даже самый слабенький проблеск не проскальзывал изнутри. Дом на берегу Потаенной оставался невидимкой, почти ничем не отличаясь от соседних огромных сугробов. И тем не менее это было жилье, уютное и надежное, - дом! Беспокойного шестого связиста Потаенной одолевали по этому поводу разные мысли. До войны он вычитал в какой-то книге понравившееся ему выражение; "Дом, где ты родился, - это центр твоей родины". Родился он на Украине, в небольшом районном городке Ромны. А дом его стоял на самом высоком месте, в конце улицы Ленина, откуда видно было, как внизу, делая плавные повороты, медлительно течет Сула. Судя по описаниям Гальченко, Ромны - это чистенький городок, весь в цветах и очень зеленый. Само наименование его, кажется, происходит от цветов - таково, по крайней мере, мнение местных краеведов. Двести или триста лет назад склоны горы были, по преданиям, покрыты сплошным ковром этих цветов. А называли их - ромэн. (Быть может, украинизированное - ромашка?) Гальченко говорил мне, что роменцы гордятся не только своим земляком, киноартистом Шкуратом. Гордятся еще и тем, что Чехов около суток провел проездом в Ромнах, о чем упоминается в одном из его писем. Но главный предмет их гордости составляет украинская нефть. В начале тридцатых годов она была впервые открыта вблизи Ромен в недрах горы Золотухи... За свои пятнадцать лет Гальченко еще не успел побывать нигде, кроме Ромен и Архангельска. Однако, эвакуируясь с матерью, он проехал почти всю Россию с юга на север. Не очень-то много увидишь из вагона или на промежуточных станциях, когда пассажиры сломя голову бегут в буфет и к кранам с кипятком. Но все-таки у Гальченко осталось впечатление громадности Советской страны. А ведь это была лишь европейская ее часть. Он не видел ни Кавказа, ни Сибири, ни Средней Азии, ни Дальнего Востока. На глазах у подростка, который всю дорогу не отходил от окна вагона, страна превращалась в военный лагерь. Тревожно завывали паровозные гудки. Навстречу двигались составы с войсками и техникой. Раненых торопливо выносили на носилках из вагонов. А когда, сменив лиственные и смешанные, потянулись вдоль рельсов нескончаемые хвойные леса, к поезду, в котором ехал Гальченко, прицепили - в голове и в хвосте - две платформы. На них стояли зенитки, чтобы прикрывать поезд от вражеских самолетов. Через всю громадную Россию гнал вихрь войны Валентина Гальченко - маленькую песчинку. И вот - пригнал! Куда? В тундру, на берег оледеневшего, пронизывающего холодом Карского моря. Что ж! Судьба Гальченко сложилась так, что он должен сражаться с фашистами не в своих Ромнах, а именно здесь, на берегу Карского моря. Центром Родины в данный момент является для него место, где он защищает ее, то есть этот клочок суши на пустынном, обдуваемом со всех сторон Ямальском полуострове. И тут же находится сейчас и его дом... Боюсь, что при всем старании я не сумел передать вам всей непосредственности, быть может, даже некоторой милой наивности этих рассуждений. Не забывайте, прошу вас, о возрасте. Сам Гальченко впоследствии не раз говорил мне, что, вспоминая о тогдашних своих раздумьях, он с удивлением смотрит на себя как бы в перевернутый бинокль... Однако пустынная тундра не удовлетворяла его. Очень хотелось, чтобы она была более красивой, более нарядной. Стоя под звездным небом, плотно упакованный в тяжеленный, до пят, тулуп, в валенки и в меховую шапку, завязанную под подбородком, шестой связной Потаенной был неподвижен, будто скала или столб, припорошенный снегом. А нетерпеливая мысль его уносилась вперед. И Потаенная начинала как бы двигаться вокруг Гальченко, двигаться во времени, изменяясь все быстрее и быстрее. Да, вероятно, это происходило именно так, то есть постепенно вызревало в воображении. Однако идея Порта назначения, если позволено столь торжественно выразиться, была непосредственно связана с отстроенным к Новому году домом. Об этом я говорил вам вначале. Как-то вечером связисты сидели в кубрике, теснясь подле своей семилинейной лампы. Хлопнула дверь. Кто-то очень долго топтался в сенях, старательно сбивая снег с валенок. Внезапно будто ледяным бичом ударило по ногам! - Эй! Дверь за собой закрывай! - прикрикнул Конопицын на Галушку. Это был Галушка. Он вошел, отдуваясь и энергично растирая лицо ругой. - Ну, как там? - вяло спросил Гальченко. Галушка не изменил себе, хотя губы его одеревенели на холоде и едва шевелились. - Как всегда, - невнятно сказал он. - Теплый бриз. Цветочки благоухают перед домом. Душновато, правда, но... Шутка не удалась ему на этот раз. Снаружи было тридцать градусов ниже нуля, вдобавок пуржило, судя по отчаянным взвизгам и всхлипам там, за бревенчатой стеной. Некоторое время все сидели в молчании, занимаясь каждый своим делом. Диковинная мысль вдруг мелькнула, будто быстрая птица, шумя крыльями, пронеслась перед глазами, и Гальченко засмеялся. Товарищи с удивлением посмотрели на него. - Ты что? - Да вот вообразил, что Галушка раз в жизни по ошибке правду сказал. Нет, не цветочки, конечно, и не бриз. Откуда у нас бриз? Подумал: распахну сейчас настежь дверь, а за ней - город, ярко освещенный, огни в домах и фонари над площадями и улицами! А мы с вами - на окраине, на высоком берегу, весь город отсюда как на ладони! - И затемнения нет? - недоверчиво спросил Калиновский. - И затемнения нет. Большущий, понимаете ли, город, воздвигнутый уже после войны, после нашей победы над Гитлером! - После победы? - Да. И разросся очень быстро, глазом не успели моргнуть. Частично вытянулся вдоль губы, а частично за отсутствием места в тундру ушел. - Какой губы? Нашей? - Ага! - А зачем город здесь? - Ну как же! Он при порте. Решено после войны построить порт в Потаенной. Тоже, конечно, огромный. Океанский. Важнейший перевалочный пункт Северного морского пути. Побольше, наверное, Игарки и Тикси. Его выслушали серьезно, однако без особого энтузиазма. - Придумывать ты у нас горазд, - сказал мичман Конопицын и, встав из-за стола, направился в свою выгородку. Так буднично началось это, абсолютно буднично! Впрочем, Гальченко и сам вначале не придал значения своей выдумке. Поболтал о каких-то пустяках с Галушкой и Калиновским и тоже мирно отошел ко сну. Однако мысль о городе появилась и на следующий вечер, причем с еще большей отчетливостью и силой. Гальченко стоял на ступеньках дома, прижимая к груди связку мороженой рыбы. Собаки с лаем прыгали и бегали у его ног. Он поспешил раздать положенные им порции. По-прежнему мело. Внезапно ветер дунул в лицо, сыпануло снежной пылью в глаза. Он зажмурился. И опять давешняя иллюзия возникла: вот сейчас откроет глаза и увидит огни вдали, мириады огней, новый, заполярный город и порт, раскинувшиеся по берегам Потаенной во всей своей силе и красе! Некоторое время Гальченко стоял неподвижно, не раскрывая глаз, стараясь продлить эту странную, захватывающую игру. Так, зажмурившись, он и вернулся в дом. - Ты что? - обеспокоенно спросил Тюрин. - В глаз попало? - Нет, ничего. Это я так. Хочу удержать перед глазами одно видение... И он рассказал о городе и порте в губе Потаенной. Тюрин, как вы уже знаете, был человек обстоятельный, не по возрасту солидный и на редкость немногословный. Гальченко ожидал, что, услышав о городе, он пренебрежительно шевельнет плечами и отвернется. Но Тюрин не сделал этого. Некоторое время он молчал, размышляя, потом неожиданно улыбнулся - улыбка была у него детская, простодушная, открывавшая верхние десны. - А что! Интересно, Валентин! Вроде как в сказке волшебной! Зажмурясь, перешагни порог, открой глаза - и вот он перед тобой, город, празднично иллюминован и освещен! За ужином потолковали еще на эту тему при недоверчиво-выжидательном молчании остальных сотрапезников. Конечно, безудержный полет фантазии - это свойство возраста, а Гальченко был самым младшим в команде. Но ведь и Конопицын, и Тюрин, и Калиновский, и Галушка были людьми молодыми, не старше двадцати восьми лет. Только Тимохину было тридцать. Кроме того, как вы понимаете, азарт выдумки - дело заразительное. И он начал мало-помалу захватывать остальных обитателей Потаенной. - А что ты думаешь, неплохой бы порт мог получиться, - сказал на следующий вечер Галушка. - Тут как раз материк клином в море вдается. Удобно! И залив для стоянки кораблей имеется. Место вполне подходящее для порта, с какой стороны ни взять! - Чего мудреного-то? - подал голос Конопицын. - Главное, первый дом воздвигнуть! Где один дом есть, там уже второй и третий пристроят к нему. Глядишь, через год - поселок, а еще через пяток лет - и город! Не забывайте, что связисты Потаенной были советские люди, иначе говоря, по сути своей созидатели и преобразователи. Мироощущение их формировалось в тридцатые годы, когда все окрашивала романтика этого созидания и преобразования. Через безводные степи прокладывали каналы. Спрямляли русла рек. Напористо продвигались все дальше и дальше на Север, обживая не только тайгу, но и тундру. Да что там перечислять! Тридцатые годы - этим все сказано! И, заметьте, связисты Потаенной, как все советские люди, привыкли к тому, что задуманное ими неизменно сбывается. - А пройдут ли океанские корабли узкость между косой и тундровым берегом? - сказал Тюрин, покачивая головой. - Подумали вы об этом? То-то и оно! Пролив, выходит, надо расширять! - А что! И расширим! - быстро сказал Гальченко. - И дно на подходах углубим, если надо. Как с Финском заливе между Ленинградом и Кронштадтом! Поощрительно хлопнув его по плечу, Галушка закричал: - Правильно! Углубим! Крути картину дальше, Валентин! Но теперь ее "крутили" уже сообща... Спешу оговориться: за исключением Тимохина. Он, по словам Гальченко, демонстративно не принимал участия в разговорах о новом городе. То, о чем толкуют за столом, видно по всему, не интересовало его. Лишь изредка он вскидывал на Гальченко глаза и опускал их, пряча усмешку. Понимаете? Чем бы, мол, дитя ни тешилось... Хорошо еще, что проделывал все это молча, не встревая в разговор со своими придирками. То ли Галушка, то ли Калиновский однажды затеяли за столом спор о полезных ископаемых вблизи будущего города в Потаенной. Заметьте, связисты ничего не знали об этой меди, залежи которой когда-то разрабатывал Абабков. Но никто не сомневался в том, что в окрестностях будущего города в Потаенной полагается быть полезным ископаемым. - Я так думаю, золото, - предположил Галушка. - Почему бы и не быть здесь золоту, а? - Вот именно! Почему бы и не быть? - подхватил Калиновский. - Тогда, по мне, уж лучше никель! Для целей обороны никель важнее. Что касается Гальченко, то он стоял за нефть, и это было, по-видимому, наиболее реально, как я теперь понимаю. У него эта мысль возникла, как вы догадываетесь, потому, что неподалеку от его родного города перед войной открыта была украинская нефть. Но Галушка немедленно же ввязался с ними в спор - он вообще был ужасный спорщик. - Почему ты говоришь - нефть? Заладил: нефть, нефть! Нет, я считаю - уголь! За Полярным кругом, где ни копни, повсюду уголь! На Диксоне он есть? Есть. В Воркуте есть? Есть. Наконец, возьмите, товарищи, Шпицберген! - На Новой Земле, сказывают, тоже имеется, - вставил Конопицын, задумчиво посасывая трубочку. - Вот и товарищ мичман подтверждает! - А зачем нам уголь или нефть? - сказал примирительно Калиновский. - Проще - ветер! Электростанция в Потаенной будет работать на ветре. В наших местах его хоть отбавляй. И дует он с разных румбов чуть ли не круглый год безо всякой пользы для социализма. Ученые-энергетики, я читал, разработали перед войной такие особые ветродвигатели, которые... - Эк тебя занесло! - с прорвавшимся раздражением сказал вдруг Тимохин. Он встал из-за стола, потянулся и деланно зевнул. - Ветродвигатели какие-то, золото, нефть... А на вид вроде бы взрослые люди! Чего вы делаете-то? Друг другу сказочки рассказываете на сон грядущий? Гальченко, Конопицын и Калиновский недоумевающе, снизу вверх смотрели на него. А Галушка рассердился. Гальченко еще никогда не видел, чтобы его добродушный толстощекий земляк так сердился. - Нет, врешь! - крикнул он и хлопнул ладонью по столу. - Не сказочки! Доживем до победы, сам увидишь, сказочки ли это на сон грядущий! Ну, разумеется, спорщики не проявили в своих прениях особой оригинальности - ученых-провидцев в Потаенной не было. Но, как я предполагаю, все, что каждый из них читал, видел, испытал за свою жизнь, пошло в дело, будто охапки сухих дров для растопки печи. Очень важно при этом подчеркнуть, что люди эти были не только свидетелями, но и участниками удивительных перемен, происходивших до войны в нашей стране. Вовлекаясь в спор о будущем Потаенной, каждый, естественно, вносил сюда нечто свое, личное, связанное с собственной биографией. Да, ваше определение подходит. Именно пай, индивидуальный вклад! Ведь перед тем как хозяев Потаенной обрядили в одинаковые матросские тельняшки и бушлаты, они, несмотря на молодость, успели уже поколесить по белу свету. До войны мичман Конопицын служил на траулерах на Дальнем Востоке, Тюрин не раз бывал на Новой Земле, Галушка работал крепильщиком в забое, Калиновский, плавая на танкере, повидал Атлантику. Один Гальченко еще не обзавелся биографией, только готовился ею обзавестись. Научно-фантастический роман? По-вашему, зимой сорок первого - сорок второго годов в Потаенной сочиняли коллективный научно-фантастический роман? О, нет! Это отнюдь не было сочинением от нечего делать коллективного научно-фантастического романа! Сочинение будущей своей жизни, причем на совершенно реальной основе, так будет вернее! Инстинкт самосохранения? С этим я, пожалуй, готов согласиться. В Арктике самый страшный враг человека - тоска, упадок душевной сопротивляемости. Тоска эта набрасывается иногда внезапно, как приступ малярии. Но чаще завладевает мало-помалу, исподволь и неотвратимо подтачивает силы организма, подобно цинге. Спор о будущем Потаенной в этих условиях оказался целебным... Стоило, вероятно, подумать и об озеленении будущего города. Вдумайтесь в это! Находясь в центре белого безмолвия, - так, кажется, сказано у Джека Лондона? - люди изголодались по успокоительному зеленому цвету, по траве, деревьям, кустарнику. ЮБК - Южный берег Карского моря - это, конечно, была шутка, не более. Из Потаенной даже Полярное на берегу Кольского залива, стиснутое безлесными гранитными сопками, представлялось благодатным югом. Недаром за дощатыми заборчиками в старом Полярном кудрявится летом картофельная ботва, почти чудо по тем местам. В этом отношении Полярное соотносилось с Потаенной, как, скажем, Гагры или Сухуми с Москвой. Галушка, который, по мнению Гальченко, любил не то чтобы прилгнуть, а малость преувеличить - для "красоты слога", как он выражался, - утверждал с горячностью, что в Заполярье из-за краткости северного лета удается увидеть, как растет трава. Тимохина при этом заявлении даже повело немного в сторону. - Ну что ты косоротишься, старшина? - вскинулся Галушка. - Не видал - и молчи! А я собс