ское. - Я предлагаю вам, ребята, бежать вместе с нами, - сказал Алексей. - Вот зачем я вас сюда позвал. Вы же сами понимаете: если останемся, и у вас и у нас конец один. А если пойдете с нами, то там мы скажем, что вы нас выручили, и вас простят... - Где это - там? - спросил Василий. - Ну, это ты слишком много хочешь знать, - повел бровью Алексей. - Когда придешь - увидишь... - На опасное дело ты нас тянешь, Охотников, - вздохнул Петька. - Ох, на опасное!.. Алексей развел руками: - Смотрите, думайте! Ваша воля - вы себе хозяева. Василий встал. - Ну, ладно. Засиделись. Идти надо!.. - Он вскинул автомат на плечо. - Мы подумаем. Это еще обмозговать следует... - А когда дадите ответ? - спросил Алексей. - Завтра утром, как на работу поведем, так и дадим, - ответил Петька. Алексей поднял руку. - Только давайте договоримся: если откажетесь - этого разговора не было. А то сами понимаете... - Он выразительно замолчал. Петька мрачно усмехнулся: - Понимаем! Ты нас не стращай!.. Держи сам язык за зубами, а мы уж научены... - Он подошел к Алексею поближе и тихо спросил: - А все-таки, как ты про тот разговор пронюхал? Ведь мы в доте только вдвоем и были... Алексей прищурился. - А как ты думаешь, сколько нас здесь? - Когда? - Сейчас!.. - Трое... - Эх, ты!.. Считать не умеешь. Пойди взгляни, кто за поворотом стоит. Да побыстрей, пока не убежал!. Петька сделал страшное лицо. Глаза у него округлились, и вся его сутулая фигурка затряслась от охотничьего азарта. Прижав к груди автомат, он метнулся в траншею, толкнув Алексея. В то же мгновение от ближайшего поворота застучали чьи-то тяжелые шаги. Человек, видимо, бежал к выходу изо всех сил. - Сто-ой! - тонким, срывающимся голосом закричал Петька. - Сто-ой!.. Стрелять буду!.. Он исчез в глубине траншеи. Василий не выдержал и бросился вслед за ним. Алексей слышал в глубине возбужденные голоса нескольких человек, но не мог разобрать ни одного слова. И вдруг, когда они стали приближаться, Алексей отчетливо услышал тот голос, из-за которого он пошел на этот страшный риск. Это был голос Юренева. Через минуту Петька вытолкнул Юренева из траншеи в котлован и остановился позади, не опуская автомата. Юренев держался спокойно, даже вызывающе спокойно, словно он здесь был старшим. - Ты все слышал? - спокойно спросил его Алексей. - Да, все, - подчеркнуто громко ответил Юренев. - Тебе все ясно? - Все. - Ты будешь и теперь утверждать, что я предатель? - Буду! - насмешливо смотря ему в глаза, сказал Юренев. - Почему? - Потому что мне это надо! Василий подошел к Алексею и сердито тряхнул его за плечо. - Слушай-ка, ты, Охотников! Он говорит, что ты все врешь! Опутать нас хочешь... Алексей с силой сбросил руку Василия с плеча. - Кого ты слушаешь! Ведь это провокатор! Он в гестапо служит!.. Петька вздрогнул и опустил автомат. Ну и в историю они попали! Юренев присел на груду щебня. - Ну, Охотников, давай играть в открытую, - сказал он, наслаждаясь ощущением своей силы. - Да, ты раскусил меня. Я работаю в гестапо! Я гнию рядом с тобой, чтобы предать тебя! Да, я предатель! Но ты умрешь, а я буду жить... А вот они, - указал он на полицаев, которые в смятении жались к стене, - сейчас застрелят тебя по моему приказу. Застрелят, потому что они хотят жить, а только я один могу им дать прощение. - Но они? могут убить и тебя! - крикнул Алексей. - Не могут! - спокойно покачал головой Юренев. - Если они убьют меня, их тут же расстреляют. Никто им не поверит, что меня можно было убить при попытке к бегству или при неподчинении приказу... Не могут!.. Ты же умрешь, как подлый предатель, и могила твоя зарастет чертополохом. - И он поднял руку, привлекая внимание полицаев. - А ну, дайте по нему очередь, - и вдруг, обернувшись, дико заорал: - Стреляйте, приказываю!.. Или самих расстреляю!.. Полицаи вскинули автоматы. Еще мгновение - и Алексей упал бы мертвым. Но в этот момент на краю котлована появился какой-то человек и закричал: - Стойте!.. Подождите стрелять! Все невольно подняли головы. Держа в руках высоко над головой обрезок железной балки, стоял Кравцов. Он был страшен в своей юношеской ярости. - Я все слышал! - проговорил он. - На этот раз я был здесь! Ты, собака, - нагнулся он к Юреневу, - не можешь умереть от пули, но вполне можешь - от несчастного случая!.. Юренев в страхе прижался к стенке котлована. - Что ты делаешь?.. - закричал он. Но в этот самый момент брошенный с силой кусок железа размозжил ему голову. И тело его рухнуло на камни. Кравцов тут же спрыгнул вниз и подбежал к Алексею. - Я всем скажу правду! - горячо проговорил он. - Тебе опять поверят. Полицаи, опустив автоматы, постояли над телом Юренева. Потом Петька сказал: - Какой неосторожный! Я же говорил ему - не лезь под балку, может упасть!.. Василий глубоко вздохнул: - Вот как бывает! Берется человек не за свое дело. Лезет, куда не надо! А потом его хорони!.. Курт Мейер, который в этот вечер собирался встретиться с Юреневым, узнав о его внезапной гибели, был взбешен. Но самое тщательное расследование подтвердило - Юренев пал жертвой собственной неосмотрительности. Однако Курт Мейер был не из тех, кого легко убедить в том, чему он верить не хочет. И он принял свои меры... Глава двадцать девятая ТЕПЕРЬ - ДЕЙСТВОВАТЬ!.. Коля с волнением ждал следующего утра. Он уже знал, что Михаил погиб, и слышал, как Вернер сначала сам допрашивал полицаев, а потом докладывал об этом Курту Мейеру по телефону. Правда, Коля не понимал по-немецки, но Вернер много раз упоминал фамилию Юренева, и не нужно было обладать особенной проницательностью, чтобы разобраться, в чем дело. Полицаи в один голос твердили, что Юренев - жертва несчастного случая, - не могут же они уследить за каждым, кто по своей собственной неосмотрительности подставит голову под железную балку. Но Коля понимал, что отец как-то сумел избавиться от предателя, а сам остался вне подозрений. Только бы теперь еще чего-нибудь не случилось до их встречи. Они окончательно обо всем условятся, а там Коля и Витя отправятся в обратный путь. Как выбраться из лагеря, ребята уже придумали. Они заберутся в машину, которая каждый день отправляется в соседнее село за хлебом. Витя уже несколько раз ездил туда, и повар охотно его отпускал. Он не любил трястись по осенним размытым дорогам, - того и гляди, застрянешь где-нибудь в грязи, а потом тащись пешком за помощью. Обычно, кроме шофера, в машине ехали два солдата или полицаи, которые получали в пекарне хлеб, укладывали его в кузов, а затем залезали на него прямо в сапогах. Теплый хлеб грел их, а то, что буханки расплющивались, ломались и пачкались, не имело значения - заключенные все сожрут. Несколько дней назад случилось так, что ефрейтор долго не мог разыскать второго дежурного полицая и, так как шофер уже скандалил, приказал отправляться Вите. Тот успешно справился с этим делом. С тех пор поездки за хлебом стали Витиной обязанностью. И ребята решили: если на машине ездит Витя, то почему на ней не поехать и Коле? Они отправятся в село вместе, получат хлеб, а на обратном пути выпрыгнут на дорогу. Пока машина доедет до лагеря, пока их спохватятся, пока решат, посылать за ними погоню или нет, они уже будут далеко. Ночь прошла в тревожном ожидании утра, а утро - в еще более тревожном ожидании часа встречи с отцом. "Придет ли он? - с тоской думал Коля. - А вдруг что-нибудь случится, вдруг его арестуют!" Вернер куда-то уехал еще до рассвета, и поэтому Рихард всласть выспался, а когда проснулся, заставил Колю чистить зубным порошком мельхиоровые ложки, вилки и ножи. Вернер любил, чтобы у него на столе все блестело. Справиться с двумя приборами не так-то трудно, но у Рихарда тут же нашлась еще работа - ему взбрело в голову чинить испортившийся радиоприемник, и, хотя Коля в этом ничего не понимал, все же Рихард заставил его сидеть тут же за столом и смотреть, как он орудует отверткой. Больше всего Рихард не любил одиночества, а кроме того, присутствие мальчика напоминало ему о далеком доме. А время шло. Часы на стене показывали без четверти двенадцать. Скоро прозвучит обеденный гонг! Что делать? Как улизнуть от Рихарда? Хоть бы дело какое-нибудь, а то сиди и смотри, как он ковыряется в каких-то деталях и проволочках... На подоконнике лежала губная гармонь, на которой изредка любил играть Вернер. Коля встал, взял блестевшую никелем и украшенную замысловатыми вензелями узкую плитку и поднес к губам. Гармонь издала тонкий, сильный звук. Коля быстро провел ею по губам, из нее вырвались нестройные звуки. Коля вдруг вспомнил широколицего немца в машине - тот, наверное, здорово умел играть на этой штуке. Рихард поморщился и покачал головой - не надо! Но Коля опять с силой дунул в гармошку. Рихард хлопнул рукой по столу: - Стоп!.. А Коля яростно и с отчаянием дул и дул в гармошку - будь что будет! Любой человек на месте Рихарда от такого концерта пришел бы в ярость. Но Рихард был терпелив, и только шея его все больше и больше наливалась краской. Наконец, когда визг гармошки стал уж совсем невыносим, он вскочил, вырвал у Коли гармошку, подбежал к двери, пинком распахнул ее и увесисто шлепнул Колю пониже спины. Этого как раз Коле и нужно было. Он стремглав бросился бежать. Как раз вовремя: гонг уже прозвенел и ворота в поле были широко раскрыты. Боясь, что Рихард начнет его разыскивать, Коля забежал за сарай и, взобравшись на большой камень, стал смотреть на дорогу через плетни. Снег, выпавший прошлой ночью, еще не растаял. Он укутал поля до самого горизонта, и только черной рекой вилась между отлогими холмами разъезженная машинами дорога. Сейчас по ней пробирались люди, как всегда один за другим, таща в руках поблескивающие металлом бачки. Какой изощренный в пытках ум придумал это тяжкое и унизительное паломничество! Казалось бы, совсем просто - поставить несколько термосов на машину и отвезти обед в поле. Нет, нужно, чтобы люди не имели ни минуты покоя, чтобы их изнуряла не только работа, но и голодное ожидание. Отец!.. Вот он подходит к воротам. Бачок он несет в левой руке, а правой быстро размахивает. Торопится! Как ужасно, что нельзя подбежать к нему, обхватить обеими руками за шею, поцеловать в колючую щеку!.. На этот раз Коля шел по другой стороне улицы. Когда они поравнялись, отец улыбнулся и подмигнул. Пройдя в том же направлении еще десятка два шагов, Коля круто повернул назад. Как громко стучит сердце! Сейчас должно решиться самое главное: сумеет ли он быстро и незаметно нагнать отца. Но почему отец идет так стремительно? Ведь до кухни остались считанные шаги... Вдруг отец приостановился, осторожно поставил бачок в грязь и, отойдя немного в сторонку, где казалось посуше, стал неторопливо завязывать на ботинках шнурки. Коля был уже шагах в пятнадцати, когда он, наконец, справился со шнурками, поднял бачок и, не оглядываясь, пошел своим путем. Осталось ли что-нибудь на земле?.. Да! Комком грязи придавлена какая-то бумажка. Но как же ее поднять? Кто может поручиться, что за дорогой не наблюдают из окна ближайшей хаты?.. Вдруг под ногой хрустнул кусок бутылочного стекла. Коля поднял, взглянул сквозь мутный осколок на небо и отбросил в сторону. Потом поднял еще какой-то камешек, поиграл с ним и тоже отбросил. И вот наконец еще шаг, последний шаг - и бумажка рядом!.. Как трудно сделать простое движение, нагнуться и поднять бумажку. Коле казалось, что кто-то только и ждет того момента, когда он коснется этой измазанной грязью бумажки. Коля постоял, перевел дух, а затем, каким-то отчаянным движением нагнулся, схватил бумажку и зажал ее в кулаке. Много и других трудных испытаний было потом на его пути, но ему всегда казалось, что самое трудное он пережил именно в этот момент. Он остановился только тогда, когда заметил, что совсем рядом хата Вернера. Куда он бежит? Сейчас Рихард выйдет на крыльцо и, окликнув, позовет в дом... Да, так и есть! Рихард колол у плетня дрова и, заметив мальчика, поманил его рукой. Через несколько минут Коля растапливал печку. Он не успел даже засунуть бумажку в щель, заранее высмотренную в хлеве. Выбрав момент, когда Рихард наконец вышел в соседнюю комнату, он опрометью кинулся в свою каморку и, быстро оглядевшись, засунул донесение под стоявшую на полочке плоскодонную керосиновую лампу. Но это чуть не погубило его. Едва он вернулся в комнату, как Рихард прошел на кухню, держа в руках бидон с керосином. Это значило, что сейчас он притащит туда все лампы, открутит горелки и начнет по очереди заливать в них керосин. Коля метнулся назад, но все же Рихард вошел в каморку раньше его, снял с полки лампу, внимательно оглядел ее, потом протянул руку и взял донесение. Коля замер на пороге. Все было, кончено! Отец погиб!.. И он сам тоже погиб!.. Но Рихард внимательно оглядел бумагу, потом, скомкав ее, обтер ею копоть с горелки и бросил в угол. Когда он проходил мимо, вынося лампу, Коля почувствовал, как дрожат и слабеют его ноги. Едва за Рихардом захлопнулась дверь, он упал на солому, как путник, который падает в дорожную пыль, чувствуя, что не может сделать ни шагу дальше. Лишь услышав, как громыхает за стенкой Рихард, Коля поднял донесение и развернул его. К счастью, испачканной оказалась только оборотная сторона. Схема, начерченная чуть растекшимся чернильным карандашом, сохранилась. Когда Коле удалось снова выбраться из дома, он забежал в хлев и спрятал донесение поглубже в щель. Вернер вернулся поздно вечером. Он был не в духе и долго ругал Рихарда. Коля и Витя лежали в своей каморке, прислушивались к глухо доносившимся голосам и тихо обсуждали, как им быть дальше. Сегодня Витя, так и не дождавшись Коли, поехал за хлебом один. А как все отлично устраивалось! К утру они наверняка уже добрались бы до лагеря. А теперь опять надо ждать, волноваться, терпеть... Терпеть!.. Ждать!.. Это не так-то легко. Особенно когда знаешь, что от тебя многое зависит: донесение, которое надо вовремя доставить, жизнь отца и жизнь многих других людей. Отец не сказал, на какой день назначен побег. Наверное, и сам пока не знает. Коля и Витя решили, что они будут дежурить на опушке и ждать три, пять, десять дней - столько, сколько нужно, пока придет отец и приведет своих товарищей. Ребята заснули далеко за полночь, и Витя чуть не проспал час, когда должен был явиться на кухню. Ефрейтор не давал ему никаких поблажек. Витя несколько раз получал от него крепкие подзатыльники. Но сегодня нужно быть особенно точным, и не из боязни получить оплеуху, а потому, что ничто не должно помешать им наконец выбраться из этого проклятого места. Ровно в два часа дня машина отправится в обычный рейс. Она должна увезти их обоих. Ребята договорились, что Коля заберется в кузов в последний момент. Все часовые уже привыкли к тому, что эта машина каждый день в определенный час проезжает в ворота, и пропускали ее без тщательного осмотра; они знали, что находящиеся в ней имеют право на выезд из лагеря. В старой солдатской песне говорится: "План написан на бумаге, да забыли про овраги, а по ним ходить". Так получилось и с, казалось бы, тщательно разработанным и продуманным планом ребят. Когда наконец наступил долгожданный срок, Коля оказался невдалеке от машины, стоявшей позади кухни около амбара, двери которого были широко распахнуты. Шофер и дежурный полицай таскали в кузов пустые мешки и ящики, а Витя все еще почему-то не появлялся. Донесение, тщательно завернутое в тряпочку, лежало у Коли вместо стельки в левом ботинке, и от этого ботинок сразу стал жать ногу. Коля ни на секунду не забывал о своей ноге. Нужно как можно скорее выбираться из лагеря. Кроме того, не может же он долго болтаться вокруг амбара. В конце концов на это обратят внимание и ему достанется. Наконец шофер и полицай уложили все, что им было нужно. Шофер, молодой поджарый парень, взял ведро и пошел за водой, а полицай залез в кабину и, вытащив из кармана кисет, стал скручивать папироску. На минуту кузов остался без всякого наблюдения. "Махну-ка я сейчас туда", - подумал Коля. Он подбежал к машине, схватился руками за борт, оперся ногой о колесо и через секунду, больно ударившись головой об угол ящика, упал на пыльные мешки. Коля огляделся; с земли его теперь увидеть было нельзя, но в узком заднем окошечке кабины маячит голова полицая. Стоит ему обернуться, и посторонний сразу же будет замечен. Коля ползком пролез в переднюю часть кузова и лег под самым окошком. Теперь он находился в "мертвой зоне", которая из кабины не просматривалась. Однако возникло новое затруднение: как же подать Вите знак, что он уже в машине? Ведь, не найдя Коли поблизости, Витя может остаться в лагере. И тогда получится, что он, Коля, сбежал и бросил друга на произвол судьбы. Обнаружив побег, Вернер наверняка возьмется за Витю, и, что с ним станется, предугадать нетрудно. Может быть, вылезть обратно? Поздно!.. Шофер уже вернулся и возится с мотором. Сейчас, увидев, как Коля вылезает из кузова, он только обругает его, но завтра уже и близко не подпустит к машине. Да, нечего сказать, в хорошенькую историю он влип! Вот что значит поторопиться! Хлопнула дверца - это вылез полицай. Он вполголоса поговорил с шофером и ушел. Наступила короткая пауза. Шофер, постукивая, что-то исправлял в моторе. Потом ему понадобилась мешковина. Он встал на подножку и протянул руку через борт. Подайся шофер еще больше вперед, он наверняка заметил бы Колю. Но, к счастью, шофер хорошо знал, куда бросил мешки, и ощупью вытянул один из них. Потом спрыгнул с подножки и занялся своим делом, а Коля лежал с закрытыми глазами, не веря, что остался незамеченным, и тревожно ждал: вот-вот сейчас появится полицай и схватит его... Кто-то несколько раз прошел мимо машины. Коля прислушался. Наверное, рядом ходит Витя, ищет его и волнуется. - Ты чего, парень, крутишься? Ехать пора! Растерянный голос Вити ответил из глубины двора: - Да я вот не знаю... - Чего не знаешь? Залезай в кузов! - У меня нога болит!.. - Ничего твоей ноге в машине не сделается! Залезай, тебе говорят!.. Слышно было, как, тяжело вздыхая и постанывая, Виктор пошел к машине. - Не могу я! Нога болит! Теперь он стоит совсем рядом. Только тонкая доска борта машины отделяет их друг от друга... Тихонько шепнуть - и он услышит. Витя потоптался и снова отошел. А шофер уже залез в кабину, рядом с ним сел и полицай. Выпрыгнуть! Сейчас! Пока не поздно!.. Коля рванулся. Но, как только он показался над бортом, Витя увидел его. Глаза его расширились, он взмахнул руками и бросился к машине. - Еду!.. Еду!.. - закричал он. Коля вновь упал на дно кузова. Витя одним махом оказался в кузове. Машина тут же тронулась по направлению к воротам. Сидя на ящике, рядом с Колей, Витя хмуро смотрел поверх кабины на дорогу. Сейчас машина минует часовых!.. У ворот шофер притормозил, перебросился шуткой с солдатом, тот махнул рукой: "Проезжай!" И вот уже вольный ветер хлестнул Вите в лицо. Он нагнулся к Коле. - Ну и дурак! - сказал он со злостью. - Зачем спрятался? Так бы мы ехали открыто, а что теперь делать? Коля сказал: - Я сейчас спрыгну и буду ждать тебя. - А я?.. - А ты на обратном пути. Витя подумал. - Хорошо. Только вот как? Ведь разбиться можно... И действительно, опаздывая, шофер гнал машину со скоростью не меньше шестидесяти километров в час. Ее трясло, ящики подпрыгивали, и один из них все время так и норовил упасть Коле на грудь. Пока ребята решали, как же им быть, дорога пошла под уклон, и вдали замелькали домики села. Еще несколько минут - и будет поздно. Вдруг Витя быстро сказал: - Придумал! Сейчас я выкину на дорогу мешок и остановлю машину! Скажу, ветром сдуло!.. - Кто же тебе поверит?.. - Да ты смотри, как я сделаю!.. - Витя нагнулся, выбрал мешок побольше и накинул его себе на плечи, точно спасаясь от холода; ветер тотчас же надул мешок пузырем. - Видишь?.. Давай я стану у окошка и прикрою его собой, а ты, как только машина начнет тормозить, сразу прыгай... Ну, давай быстрее к заднему борту! Коля выполнил распоряжение Вити. Тот прижался к окошку кабины и тут же сбросил с себя мешок, который темной птицей взметнулся вверх, а потом тяжело рухнул на обочину дороги. Витя судорожно застучал обоими кулаками по крыше кабины. Машина сразу же стала тормозить. Коля выпрыгнул на дорогу, больно ударился коленом о валявшийся у обочины старый телеграфный столб, но тут же вскочил и кинулся в глубокий кювет. - Что случилось? - услышал он почти над своей головой недовольный голос полицая. - Мешок! Мешок улетел! - закричал Витя. Хлопнула дверца кабины. Полицай приказал: - Давай быстрей!.. Неси!.. По дороге быстро прошел Витя - сначала туда, потом назад; мотор застучал сильнее, скрипнули тормоза, и машина двинулась дальше. Когда шум ее затих вдали, Коля вылез из кювета и оглянулся. Кругом расстилались покрытые снегом поля, но снег лежал только в низинах, вершины холмов казались угольно-черными. По небу быстро неслись низкие лохматые тучи, предвещая непогоду. Колено болело и распухло, но еще сильнее стал донимать голод. Чтобы не навлечь подозрения Рихарда, Коля не взял с собой ни куска хлеба, а утром из-за волнения не мог заставить себя есть... Машина должна возвратиться примерно через час. Нужно сидеть и ждать!.. Но как же теперь выйдет из положения Виктор? Не может же он дважды выкидывать мешок, и притом в одном и том же месте? Все крайне запуталось. Если Виктору не удастся спрыгнуть и машина на большой скорости пройдет мимо, их положение станет безнадежным. Надо ждать! Коля нашел на холмике, невдалеке от дороги, расщелину и забился в нее. Здесь не так дуло и можно было более или менее спокойно переждать, пока появится машина. Коля сидел долго, очень долго. Начали коченеть ноги. Он стал прыгать, чтобы разогреть их. Но холод все настойчивее забирался под его куцее пальтишко. Когда же наконец появится машина? Не случилось ли что-нибудь с Витей? Вдруг Рихард уже начал искать Колю, и в лагере все поставлено на ноги, позвонили в село и машина задержана? Витю допрашивают, ждут приезда гестаповцев... Коля выглянул на дорогу. Со стороны лагеря на большой скорости шла крытая легковая машина. Кто в ней ехал, он разглядеть не смог: стекла отсвечивали, да и промелькнула она слишком быстро. Но на сердце у него стало еще тревожнее... А время тянулось, - над полями поползли сумерки. Прошло не меньше четырех часов. Коля решил: когда совсем стемнеет, он пойдет. Пойдет один! Сначала на юг, а потом на запад. Будет идти всю ночь, сколько сможет... Тьма быстро окутывала землю. В полях свистел ветер. Где-то вдалеке вспыхивали и гасли огоньки. Временами Коле мерещилось, что вблизи по обочине дороги движутся люди, но потом, приглядевшись, убеждался в том, что это кусты, и успокаивался. Когда его терпению, казалось, наступил предел, вдалеке, со стороны села, показались два подслеповатых синих огонька. Подрагивая, они приближались. Несомненно, это шла машина. Может быть, возвращается легковая, а возможно, и та, с хлебом, а на ней Витя. Как помочь ему спрыгнуть? Ведь он разобьется! И вдруг Коля вспомнил про столб... Про тот старый телеграфный столб, о который он ушиб ногу. Еще есть время!.. Коля опрометью, спотыкаясь, бросился к дороге. Он разыскал деревянный столб и, ухватившись за разбитый изолятор, волоком протащил его и бросил поперек дороги... Теперь волей-неволей шофер должен будет затормозить машину. Едва он успел вернуться в свое укрытие, как машина подъехала и круто остановилась, даже скрипнули тормоза. Сначала на дороге было тихо, только слабо постукивал двигатель. Потом одна за другой простучали автоматные очереди. Пули пронеслись близко, и Коля слышал их посвист. Нет, его не могли заметить! Просто полицай и шофер стреляют наугад, чтобы припугнуть тех, кто мог притаиться поблизости. Они боятся, что на них нападут партизаны. Синие подфарники погасли, мотор заглох, и машина замерла. Да, кажется, это та машина, которую он ждал, Но вот с дороги донеслись голоса, ругань, кто-то с кем-то спорил, и Коле почудилось, что он слышит Витин голос. Потом что-то глухо стукнуло, - очевидно, столб сбросили в кювет, - затем снова вспыхнули синие огоньки, и, стремительно рванувшись с места, машина стала удаляться на бешеной скорости. И опять наступила тишина. Коля прислушался. Никого... Ему оставалось одно: идти... Идти одному... - Ко-ля! - донеслось вдруг с дороги. - Коля! Где ты? - Здесь! - Коля бросился навстречу Виктору. Не будем рассказывать, как встретились друзья на этой темной, пустынной дороге. Скажем одно: это была одна из самых счастливых, самых радостных встреч, какие бывают в жизни. Сложное часто на поверку оказывается очень простым. Шофер встретил в селе приятеля и засиделся с ним за бутылкой вина... Глава тридцатая СИЛА ДРУЖБЫ Они шли всю ночь, а день провели в стоге сена посреди поля. Витя не забыл сбросить с машины две буханки хлеба. Это с его стороны было очень предусмотрительно. После всего пережитого даже холодный, промерзший стог казался ребятам уютным домом. Главное, они вместе, живы и скоро будут у своих. Конечно, поругают их, а все равно им будут рады! Да и важные сведения они принесут в отряд. Только бы добраться до Стрижевцев, а оттуда до леса уже рукой подать. Когда снова стемнело, Коля и Витя двинулись в путь. Они решили, пока возможно, идти полями, перебиваться вброд через узкие речки. Впереди, уже где-то неподалеку, в темноте извивался один из глубоководных притоков Дона. Его вброд не перейдешь, нужно искать лодку или мост. Лучше, конечно, лодка. Переходить ночью через мост - дело опасное: почти на всех мостах дежурят часовые. Достигнув реки, ребята долго шли вдоль ее берега. Наконец у изгиба реки они увидели силуэт деревянного моста. - Подберемся поближе, - шепнул Коля. Через несколько минут они уже разглядели высокие толстые перила. Казалось, на мосту никого не было. Но вдруг в темноте вспыхнула спичка, на мгновение озарив выбритое лицо, а затем по воздуху поплыла красная точка зажженной папиросы. Часовой постоял посреди моста, а затем неторопливо пошел к другому его концу. Да, мимо солдата никак не проскочишь! Ребята отошли подальше, присели за какой-то будкой и стали совещаться. Может быть, лучше всего идти смело через мост, прямо на часового? Но ведь он наверняка здесь не первый день и хорошо знает всех мальчишек в окрестности, а им даже неизвестно, как этот поселок называется и в какую ближайшую деревню ведет дорога. - Знаешь что? - вдруг сказал Витя. - Давай сделаем так. Когда солдат подойдет поближе, я с ним заговорю, а ты его сзади камнем! План рискованный, но, пожалуй, единственный, который можно было осуществить. - Давай, - согласился Коля и, нагнувшись, ощупью нашел увесистый камень. - Ты только постарайся отвлечь его, а я уж не промахнусь! Огненная точка сигареты медленно поплыла с противоположного конца моста к ним навстречу и наконец остановилась там, где мост обрывался и начиналась дорога. - Иди! - шепнул Коля. Витя вышел из-за будки и направился к мосту. Он так много пережил за это время, что чувство опасности в нем притупилось. Он шел и даже не думал о том, что случится в следующую минуту. Раздался резкий окрик: - Стоять! - Я иду! - ответил Витя. Услышав детский голос, солдат несколько успокоился. В руке его вспыхнул фонарь, и тонкий яркий свет заплясал на лице мальчика. - Вохин гейст ду?.. Куда идти? - коверкая русские слова и мешая их с немецкими, спросил часовой. - Из деревни, - ответил Витя. - Варум? Витя знал, что по-немецки "варум" означает "почему". - Ходил за дер бротом, - ответил он. Солдат поправил на груди автомат. - Дер брот? Варум? Неизвестно, сколько бы еще продолжался этот разговор, но в это мгновение солдат вдруг схватился за голову, взвыл и, пробежав несколько шагов, тяжело привалился к перилам. Витя тут же кинулся на мост. Впереди уже бежал Коля. Быстрей!.. Только бы достигнуть другого берега!.. Однако крик солдата, очевидно, привлек внимание патруля. Кто-то уже бежал вслед за ребятами, громыхая по доскам настила тяжелыми сапогами. Ударила автоматная очередь. Совсем близко чернели кусты. Коля бросился в них и вдруг услышал позади себя Витин стон. Он сразу же вернулся. Витя лежал на дорожке и плакал. - Что с тобой?.. - Меня ранили... - Куда? - В руку... Коля схватил Витю за плечи: - Ну, Витенька, встань!.. Отбежим подальше!.. Я тебя перевяжу! Витя с трудом поднялся, и Коля повел его напрямик по кустам, которые больно хлестали оголенными ветвями. Солдаты стреляли наугад, но не решились отойти от дороги. Наконец погоня отстала. Достигнув темного поля, ребята остановились, измученные до предела. Витя без сил упал на землю. - Где, где рана?.. - спросил Коля. - Вот здесь!.. Пуля пробила левую руку Вите выше локтя, рукав насквозь пропитался кровью. - Потерпи, я перевяжу! Коля снял с себя рубашку, разорвал ее на полосы, а потом засучил рукав на Витиной руке и туго перевязал ее. - Теперь можешь идти? - Могу, - слабо отозвался Витя. - Иди, иди, Витенька. Я очень тебя прошу!.. Свой хлеб Витя где-то обронил, но, к счастью, у Коли сохранилось полбуханки; он отломил от нее большой кусок и заставил Витю есть. Они опять шли всю ночь, временами останавливаясь, чтобы Витя собрался с силами. Рассвет застал их вблизи Стрижевцев. Ребята сразу узнали деревню по высокой силосной башне. День они провели в старой каменоломне. Витя очень страдал от раны, и Коля боялся, как бы у него не началось заражение крови. Когда же вечером они наконец достигли леса, силы совсем оставили Витю. Он прислонился к дереву и долго стоял, глубоко и тяжко дыша. Теперь Коля нес его на своих плечах. Пронесет немного, остановится, посидит рядом, потом опять подставляет спину. Витя здоровой рукой обнимет его за шею, а Коля подхватит его за ноги и тащит, тащит!.. До лагеря они добрались к середине следующего дня. Увидевшие их издали дозорные сначала не поняли, что за странное существо о двух головах, покачиваясь, медленно двигается по тропинке. А когда разглядели, ахнули и побежали навстречу. Витю сразу же отнесли в лазарет, и им занялся Михеев, которому помогала Мая. А Коля, превозмогая усталость, направился к Колеснику. Он вошел в землянку в тот момент, когда Колесник что-то горячо доказывал начальнику штаба, водя карандашом по карте. Увидев Колю, они оба умолкли. Привычные ко всему - и к страданию и к горю, - знающие цену подлинному мужеству, они по тому, как он вошел, сутулясь и волоча ноги, по безразличному, усталому движению, которым он бросил на табуретку бесформенный обломок черствого хлеба, по измученному, уже не детскому лицу поняли все. Присев в углу, Коля долго расшнуровывал ботинок негнущимися пальцами, а Колесник молча следил за его усталыми движениями. Наконец Коля стянул ботинок и вытряхнул стельку. Вместе с ней выпала бумажка, которую он тут же поднял и бережно расправил. - Вот, отец прислал, - сказал он. Колесник долго и сосредоточенно рассматривал план. Ему, военному человеку, были понятны значки, разбросанные в кажущемся беспорядке. Доты, минные поля, надолбы; названия деревень точно указывают их расположение. Но, конечно, это лишь часть укрепрайона, и, может быть, не очень большая. Но и то, что удалось сделать, - подвиг. Однако война есть война, и никому не дозволено нарушать приказы. Колеснику хочется обнять Колю, но он сдерживает чувство. Прежде нужно сказать суровые слова, которые заслужил этот паренек. - Где же ты пропадал? - спросил Колесник, откладывая бумажку в сторону с таким видом, словно она не представляла для него никакого интереса. - Ходил в лагерь? - Ходили! - хмуро ответил Коля. - А кто разрешил? Что было приказано?.. Тебя история со старостой ничему не научила!.. Где Виктор? - Ранен! - Ранен?! - Колесник вскочил на ноги. - Где он? - Здесь! Я его привел. - Иди! - строго сказал Колесник. И, протиснув свою огромную фигуру в узкую дверь блиндажа, он устремился в лазарет... А несколько дней спустя на полянке, при всех партизанах, перед строем он вручил Коле и Вите ордена Красного Знамени. В этот замечательный для обоих мальчиков час не было с ними ни Геннадия Андреевича, ни Феди Куликова - самых близких им людей. Неделю назад они с отрядом отправились в дальний рейд. Глава тридцать первая ЖДАТЬ И ВЕРИТЬ! Коля и Витя лежат рядом в небольшом окопе, надежно прикрытом сверху ветвями. Витина рана совсем зажила, и он может делить с другом долгие часы ожидания. Тепло. Пряно пахнет сеном. Под головой у Коли вещевой мешок. В правый бок уткнулся немецкий автомат. Хоть и не очень удобно, но ощущение того, что оружие при тебе, придает уверенность. Вот уже десять дней дежурят ребята на этой лесной опушке. А отца все нет... Каждая ложбинка здесь ими изучена. Каждый кустик знаком. Уже и рассказывать друг другу больше нечего. Обо всем переговорено в эти томительные дни. И, кажется, терпения нет больше ждать. А ждать надо. Если бы Коля был один, он бы, наверное, совсем пал духом. Но рядом Виктор, преданный, испытанный товарищ. Прежде Коля относился к нему как к младшему и более слабому. Он старался опекать его. Испытания, через которые они вместе прошли, не только сблизили мальчиков, но как-то изменили и их отношения. Незаметно для себя Виктор возмужал, душевно окреп. И сейчас, когда Колю охватывали сомнения, Витя так спокойно и твердо произносил одно короткое слово "ждать", что снова возвращал Коле уверенность. ...Который теперь час, ребята не знают. Ночь наступила уже давно и тянется, тянется, кажется бесконечной. Где-то в глубине леса воют волки. Изредка ветер врывается в чащу, раскачивает верхушки деревьев. И снова тишина. Коля вздыхает, вертится на своем неудобном ложе. Сейчас его очередь спать, но в голову лезут разные думы... Ведь здесь, в этом лесу, он когда-то гулял с отцом и очень боялся отстать от него и заблудиться. Смешно!.. Кажется, именно на этой полянке он нашел целое семейство подосиновиков с огненно-красными шляпками. Они были такие красивые, что даже рвать их было жалко! Когда отец и сын принесли домой полную корзину, мама залюбовалась. Она любила все красивое... - Чего ты не спишь? - спросил из темноты Витя. Коля поднялся и нащупал флягу с водой. - Пить хочешь? - спросил он. Витя не ответил. Коля отпил глоток и снова лег. ...Наверное, скоро придет дозор. Он навещает мальчиков дважды в ночь. Только после долгих просьб Колесник разрешил ребятам дежурить на опушке. Он понимал, как это важно для Коли. Но он приказал, чтобы дозорные наблюдали за ними... Вдалеке снова закричала сова. - А ты сов не боишься? - спросил Коля. - Раньше боялся, - поспешно отозвался Витя. Он словно устал от долгого молчания и заговорил скороговоркой: - Меня бабка всегда пугала: "Как не будешь долго спать, так сова тебя в лес утащит!" Я дурачок был, верил... - А меня бабка трубочистом пугала: "Схватит тебя трубочист и посадит в черную трубу..." - Коля засмеялся. Они говорили, а сами прислушивались. Таинственные шумы темного леса пугали. Вот треснула ветка. Как будто кто-то кашлянул... Ребята невольно сжали свои автоматы. Хотя они и ожидали дозора, но кто его знает, что там. Невдалеке три раза громко свистнули. После небольшой паузы свистнули еще четыре раза. - Пошли! - шепнул Коля. - Это наши! - Ребята, где же вы? - нетерпеливо окликнул их знакомый голос. Федор!.. Наконец-то он вернулся из рейда! Мальчики выскочили из окопа и устремились на голос с такой быстротой, что Федор невольно отскочил в сторону. - Вот, дьяволы, как напугали! - воскликнул он. - А я подумал, что на засаду нарвался. - Они тут обжились, - сказал пришедший вместе с Федором Харитонов. Он закуривал самокрутку, привычно укрывая огонек согнутой ладонью. - У них теперь свой партизанский лагерь. - Ну как, ребята, все ждете? - спросил Федор. - Ждем, - ответил Виктор. - И долго еще будете? - Пока не дождемся. Федор помолчал. - А может, это дело безнадежное? Уже почти две недели прошло. - Отец сказал, что придет, - твердо произнес Коля. - Ну ладно, - проговорил Федя. - Мы еще к вам под утро зайдем. Сейчас некогда. - А где Геннадий Андреевич? - спросил Коля. Федор ответил не сразу: - Уехал. - Куда? Федор снова помедлил. - В дальнюю командировку... - совсем тихо ответил он и вдруг заторопился: - Ну, мы пойдем, ребята... В том, как Федор оборвал разговор, Коля почувствовал какую-то неправду. - Когда же вернется? - настойчиво спросил он, стараясь в темноте заглянуть Федору в глаза. - Когда вернется? - переспросил Федор. Голос его вдруг охрип. - Пожалел вас, хотел соврать... Не вернется, ребята. Геннадий Андреевич... совсем не вернется. Перед смертью вас вспоминал. Горевал, что свидеться не удалось... Коля хотел спросить, как погиб Геннадий Андреевич, но не смог: перехватило горло. Он услышал рядом всхлипывания и понял: это плачет Витя. Большая рука Федора опустилась на Колино плечо. - Держитесь, ребята, - только и нашел он что сказать мальчикам, сердцем понимая, какую тяжелую рану он им сейчас нанес. ...Мальчишки не спали всю ночь. Постепенно отчетливей стали проступать очертания дальних кустов: занимался рассвет. И, хотя небо было закрыто тучами и солнце не могло позолотить своими лучами верхушки деревьев, день побеждал медленно и настойчиво. Внезапный выстрел, прорезавший лесную тишину, заставил Колю и Витю вскочить на ноги. Автоматная очередь!.. Еще одна!.. - Оставайся здесь, а я побегу за Федором к ключу! - крикнул Коля, рванувшись из окопа. Но бежать уже не было необходимости. Голоса Федора и Харитонова звучали где-то близко. - Кто стреляет? - Взволнованный Федор подбежал к ребятам. По его правой щеке сочилась кровь: впопыхах наткнулся на острый сучок. - Опять!.. И ближе!.. - прислушался Харитонов. - Надо укрыться!.. Они притаились за деревьями, тревожно вглядываясь через поле в дальние кусты. За кустами шла дорога, и стрельба доносилась оттуда. - Там! Там! - вдруг вскрикнул Витя. Из глубины кустов вышли люди. Их было человек десять. Они бежали через поле к лесу. При первом же взгляде можно было определить: это не солдаты. Только последний из них был в немецкой шинели. Он бежал прихрамывая и часто останавливался. Коля искал глазами отца, но никто из бежавших не походил на него. Виктор пристально глядел на человека в немецком мундире; что-то знакомое показалось ему в этом человеке: маленькая голова, нескладная фигура, длинные руки... "Это же Петька! Полицай!" - внезапно понял он. В этот момент и Коля узнал полицая. Он бросился к Федору, который лежал за другим деревом. - Они из концлагеря!.. Наверное, из концлагеря! - задыхаясь от волнения, зашептал он. - Их послал отец!.. Можно я крикну, чтоб бежали к нам?.. - Не смей! - оборвал его Федор. - Надо лучше распознать их... Но у Коли уже не было никаких сомнений. Это наши! Товарищи отца из концлагеря! У них нет оружия. На них рваная одежда. Вот уже видны их измученные, бледные лица. Ну зачем же медлить, Федор?.. Надо скорей встретить их, спросить об отце... Коля снова рванулся вперед, но Федор удержал его: - Без приказа ни с места! Наконец бежавшие достигли леса и скрылись за деревьями. Коля теперь уже был уверен: отца среди них нет. - Федя, я к ним, можно? - Колю бил озноб нетерпения. - Они ведь ищут нас... Они знают, где отец!.. Но Федор не отвечал. Вдруг он весь подался вперед. В лице его появилось что-то жесткое, упрямое... Коля взглянул из-за дерева и вдали увидел двух людей. Они отстреливались, перебегая от одного куста к другому. Стреляли они по направлению дороги. В ответ на их выстрелы со стороны дороги неслись автоматные очереди. Один из этих людей был невысокого роста, коренастый, в расстегнутой гимнастерке, другой... Коля невольно до боли стиснул зубы; невозможно, чтобы у другого были такие знакомые движения, словно наперед знаешь, как он сейчас поднимет худощавую, с острым локтем руку, как побежит. Он узнал бы его среди тысяч людей! - Папочка!.. Папа!.. - крикнул Коля и, сложив руки рупором, поднес их ко рту, чтобы усилить звук голоса. Но сильный удар заставил его тут же опустить руки. - Дуралей!.. Сопляк!.. - услышал Коля над самым ухом. - Хочешь погубить отца?.. Федор собирался еще что-то добавить, но вдруг вскинул автомат и прижался к дереву. Коля увидел, что из придорожных кустов за спиной отца поднялись четверо гитлеровцев. Один из них, тот, что был впереди, держал в руке какой-то предмет. Он поднял руку, сейчас замахнется... Это было так страшно, что Коля невольно зажмурил глаза. По щекам его медленно текли слезы. - Папочка, дорогой, обернись!.. Ну обернись, пожалуйста!.. - как заклинание, шептал он про себя. Навряд ли Коля понимал сейчас истинный смысл всего происходящего. Два смелых, но уже теряющих силы человека, одним из которых был его отец, обрекли себя на гибель. Они стали мишенью для гитлеровцев, чтобы отвлечь их внимание от остальных. Рядом с Колей застрочили автоматы. Это Федор и Харитонов хотели спасти отца и его товарища. Первым упал гитлеровец, который держал гранату. Вслед за ним, странно взмахнув в воздухе руками, рухнул навзничь другой. Остальные двое прижались к земле и, видимо не понимая, откуда в них стреляют, посыпали свои пули веером. Их автоматы словно захлебнулись в ярости, очереди, казалось, не будет конца. Несколько пуль пролетели над головой Федора, срезали толстый сук. Прошелестев зеленой листвой, сук свалился на землю. Теперь Коля не видел ничего, кроме узкой спины Федора в побуревшей от пота гимнастерке, кроме его вздрагивающих от напряжения плеч. В нем, в Федоре, было сейчас сосредоточено все самое для Коли дорогое: его надежда на спасение отца, его вера в жизнь вместе с отцом... Еще несколько выстрелов, и автоматы гитлеровцев смолкли. Федор откинулся к дереву, и Коля заметил, что руки его дрожат мелкой дрожью... Теперь Коля снова увидел отца. Отец шел через поле и волочил за собой автомат. Он шел удивительно медленно. Правой рукой он придерживал ремень автомата. Левая рука лежала на груди. Кругом была необыкновенная тишина, такая тишина всегда наступает сразу после стрельбы. Отец шел, качаясь из стороны в сторону, как будто в поле был сильный ветер. Он шел так медленно, что расстояние между ним и Колей почти не уменьшалось... Коля не мог больше ждать. У него не было сил ждать... И Федор вдруг увидел, как впереди мелькает фигура продирающегося сквозь кусты мальчика. - Стой! - крикнул Федор. Но Коля уже ничего не слышал. Он бежал по полю. Бежал навстречу отцу. Федор видел, как высокий человек вдруг остановился и стал медленно опускаться вниз, будто земля тянула его к себе. Мальчик бросился к нему и обхватил его руками, стараясь удержать на ногах. Федор вдруг резко повернулся к Харитонову. - Если что случится, прикрывай огнем! - крикнул он и устремился вперед к Коле и его отцу... Час спустя весь партизанский лагерь уже знал, что группа пленных во главе с Алексеем Охотниковым вырвалась из фашистского концлагеря, что десять человек добрались благополучно, но Алексей Охотников тяжело ранен, что вместе с пленными бежали два полицая: один погиб на дороге, а другой, решив покончить с прошлым, явился к партизанам. Прошло много тревожных дней, пока Алексей Охотников наконец стал поправляться. Тяжелое ранение в грудь особенно опасно для человека, измученного непосильным трудом и долгой голодовкой. Каждый раз, когда сознание возвращалось к раненому и он вырывался из тяжелого забытья, Алексей Охотников видел возле себя девочку с косичками. Это была Мая, друг его сына. Много бессонных ночей провела Мая около койки больного и, верная приказу Михеева, не допускала к нему Колю: волнение могло повредить больному. Однажды утром, осмотрев Алексея Охотникова, Михеев наконец облегченно вздохнул: кризис миновал, жизнь раненого вне опасности. В тот же день Охотников попросил, чтобы к нему пришел командир партизан. Колесник пробыл у Охотникова недолго, столько, сколько разрешил фельдшер, но они успели поговорить об очень важных вещах. Неверной рукой Охотников еще раз начертил на карте план укрепрайона, рассказал о расположении дотов, о том, как будут установлены минные поля. Не все ему было известно, но то, что он знал и что дополнили бежавшие вместе с ним, имело значение не только для партизан, но и для армии. Карту с пометками Алексея Охотникова Колесник теперь мог переправить через линию фронта. Он радировал, чтобы с Большой земли прислали самолет. ...С волнением в сердце впервые переступил Коля порог землянки, в которой лежал отец. У него стало тяжело на сердце, когда он увидел заострившиеся черты его лица, затаенную боль в глазах, почти совсем седые, поредевшие волосы. Коля много раз представлял себе это свидание с отцом. Он думал, что сразу бросится к нему на шею, обнимет, прижмется к его груди. Теперь же робость охватила мальчика. Коля медленно подошел к койке и сел рядом на скамейку. Отец взял его руку в свою. - Чего же ты приуныл, сынок? Гляди веселей!.. Он улыбнулся, и Коля улыбнулся в ответ. - Ну вот, а теперь садись поближе, дай мне на тебя поглядеть получше... Вон как вырос!.. Отец приподнялся на локте, притянул к себе Колю и крепко поцеловал. И тут Коля наконец прижался к нему, самому родному человеку, и затих. Исполнилось то, о чем он так долго мечтал... Отец гладил сына по волосам и молчал. Только сейчас он понял, что возвращается к жизни. А потом он рассказал Коле то, о чем тот уже немного знал от товарищей отца. Через несколько дней после того, как был убит Юренев, стало ясно, что Мейер не верит в несчастный случай. Он установил слежку и несколько раз строго допрашивал полицаев. Петька и Василий Дмитрич сообщили Охотникову, что со дня на день нужно ждать расправы. Оставалось одно: пытаться бежать, хоть момент для этого был не очень благоприятный. Самое тяжелое - оторваться от лагеря... Однажды темным осенним вечером группа заключенных возвращалась с работы. Нарочно задержались, чтобы стемнело. Все знали, что в лагерь уже не вернутся. Не смог с ними пойти лишь Еременко. Он понимал, что у него не хватит сил, и с утра не вышел на работу. В запасе у узников концлагеря было часа три. За это время их, может быть, не хватятся. Решили, пока есть силы, держаться вместе. Всего бежало двадцать семь человек. На всех - два автомата, принадлежавших полицаям. Несколько с трудом сэкономленных буханок хлеба лежали в вещевом мешке за спиной Кравцова. Трудно пришлось, что и говорить! Из двадцати семи дошли лишь десять. Остальные погибли или были схвачены во время организованной Мейером погони. По всем дорогам на мотоциклах разъезжали патрули. В деревнях полицаи придирались к каждому новому человеку, а ведь бежавшим нужно было добывать продовольствие. В глубине души Охотников боялся, что Петька и Василий Дмитрич дрогнут, струсят, предадут. Но Василий Дмитрич был на другой же день убит во время перестрелки, когда их невдалеке от шоссейной дороги обнаружил патруль. Петька же после этого сильно переменился. Теперь он изо всех сил стремился загладить свою вину. Несколько раз беглецов выручала его немецкая форма. Как-то он остановил на дороге машину с продовольствием и выпросил у шофера несколько банок консервов. Нападать на машину было опасно: в кузове сидели пять вооруженных солдат. Несколько раз группу обстреливали из засад. Подали убитые. Те, кто остался в живых, шли по ночам, избегая дороги, неся на себе раненых. В последний раз эсэсовцы нагнали беглецов, когда они уже приближались к тому лесу, где ждали их партизаны. Тогда Алексей Охотников с товарищем решили прикрыть собой отход группы. - Я уже думал, что смерти мне не миновать, - сказал отец и вздохнул. Отец и сын долго разговаривали в маленькой землянке в глубине леса. Но о том, что пришлось пережить ему самому, Коля рассказал отцу лишь тогда, когда тот совсем выздоровел и стал одним из помощников Колесника... Глава тридцать вторая ДАВНЕЕ ПРОИСШЕСТВИЕ Ранним утром 28 июня 1942 года на одной из военных дорог западнее Воронежа от серенькой, неприглядной хатки, затененной пыльными ветлами, отъехала грузовая машина. Только немногие знали, что здесь, в этом приземистом трехоконном домике, размещалась полевая касса Госбанка. Обычно она находилась рядом со штабом дивизии. Но несколько дней назад по указанию командования ее в числе других тыловых учреждений переместили дальше от линии фронта. В кузове машины под серым брезентом стоял большой железный сундук, наглухо запертый и запечатанный. Много, видно, потрудился когда-то над этим сундуком хитроумный мастер. Для прочности он оковал его железными полосами, а для красоты сверху донизу усыпал узорчатыми бляхами и медными заклепками самой разнообразной формы. Никакой пожар не способен был расплавить толстые стенки сундука, никакой даже опытный взломщик не смог бы открыть замок. Надо сказать правду: сундуку этому гораздо более пристало бы стоять в каком-нибудь укромном уголке помещичьей усадьбы, купеческого дома или даже попросту комиссионного магазина, где его, может быть, приметил бы пристрастный взгляд завзятого любителя старины. В походной канцелярии управления дивизии он был не очень-то на месте. Но случилось так, что прежний денежный ящик, многие годы стоявший в штабе дивизии и служивший верой и правдой, месяца три назад вдруг ни с того ни с сего перестал открываться, и его пришлось сломать. Однако начфин штаба дивизии капитан интендантской службы Соколов был не из тех, кого легко озадачить такими пустяками. Он наведался к начальнику тыла своей дивизии, побывал у соседей, и через два дня на месте старого, такого обычного на вид денежного ящика уже стоял этот узорчатый кованый сундук с хитроумным замком и таким толстым дном, что ему мог бы позавидовать самый солидный из современных несгораемых шкафов. Так как новый сундук был очень тяжел, то его редко снимали с машины. В последние недели штаб часто менял местоположение, и капитан Соколов во избежание лишних хлопот предпочитал всю свою походную бухгалтерию держать на колесах. Под брезентовым верхом его полуторки по размолотому гусеницами асфальту и горбатым колеям проселков кочевали перевязанные крест-накрест грубой тесьмой толстые папки с ведомостями и денежными документами, походный складной стол и такие же стулья с тонкими фанерными спинками - предмет особой гордости Соколова. "Вот полюбуйтесь, - говорил он, - сложишь - и хоть в портфеле носи!" Личные вещи начфина хранились в черном, слегка потертом, но весьма вместительном чемодане. В пути все это хозяйство охраняли два автоматчика, и, надо отдать Соколову справедливость, охрана у него была отличная. Автоматчики одинаково ревниво оберегали и денежный ящик, и папки с документами, и, кажется, даже складной стул, на котором обычно сидел их начальник, когда выдавал зарплату военнослужащим. Быть может, Соколов немножко больше, чем надо, любил похвалиться образцовым порядком своего, как он говорил, "боевого подразделения", но все же было приятно встретить где-нибудь на дороге эту небольшую, аккуратную машину и ее хозяина, туго опоясанного, в шинели, казавшейся чуть тесноватой на его плотной, с прямыми плечами фигуре. Он сидел всегда рядом с шофером, слегка откинувшись на спинку сиденья и выставив вперед густую каштановую бороду (товарищи называли ее "партизанской", и, кажется, это было приятно Соколову). В кузове, выглядывая из-под тента, покуривали автоматчики... Соколов был, что называется, аккуратист. Никогда ничего не забывал и никогда не ошибался. Когда он, слегка приподняв жесткие рыжеватые брови, принимал из рук офицера заявление с просьбой направить семье денежный аттестат, а потом бережно укладывал сложенный вчетверо помятый листок из блокнота в свой новенький желтый планшет, можно было считать, что дело уже сделано. Заявление нигде не залежится, и зарплата лейтенанта Фирсова или там майора Сидоренко вскоре будет исправно выплачиваться где-нибудь в Бугульме или в Горьковской области. Если его благодарили, он отмахивался: "А как же, голуба? Это ведь вам деньги, а не щепки!.." Но маленькую заметку под названием "Чуткость к человеку", напечатанную в дивизионной газете, заметку, где, между прочим, положительно упоминался и начфин штаба такой-то дивизии, капитан Соколов тщательно вырезал и спрятал в нагрудный карман. Видно было, что он польщен и обрадован. В компании Соколов был приятен и увлекательно рассказывал разные случаи из своей рыболовной и охотничьей практики. Охоту и рыбную ловлю он любил до страсти и, вздыхая, говорил, что прежде, в мирное время, свой отпуск проводил в лесу или на реке. Он был из тех людей, которые, как говорится, нигде не пропадут. Всюду у него были приятели - среди интендантов, в Военторге, в сапожной мастерской штаба армии и даже в парикмахерской. Всеми этими многочисленными связями он редко пользовался для себя лично, но охотно выручал товарищей. Можно было подумать, что это даже доставляет ему какое-то особое удовольствие. Одним словом, парень был компанейский, приятный и удобный в общежитии. Однако же при огромном количестве приятелей, настоящих, близких друзей у Соколова не было. - Черт тебя знает, - говорил ему майор Медынский, начальник дивизионного санитарного батальона, человек умный, живой, но несколько грубоватый и склонный, когда надо и не надо, резать правду в глаза. - Со всеми-то ты знаком, со всеми на "ты", без тебя и бекеши нипочем не справишь, а все-таки ты какой-то не такой... Соколов не обижался. Его как будто даже немного забавляло, что в нем видят нечто особенное. - Что ж, - говорил он, самодовольно расправляя свою партизанскую бороду, - так и быть должно. Не очень-то станешь ходить нараспашку, когда отвечаешь за сотни тысяч. Попробовал бы ты на моем месте посидеть... Возражать на это было трудно, и разговор сам собой прекращался. ...И вот этот-то человек, так хорошо умевший приспосабливаться к жизни, славный товарищ и аккуратный, добросовестный служака, пропал без вести. Утром 28 июня полуторка Соколова, как всегда в полном боевом порядке, выехала в свой очередной рейс. Соколову надо было получить в полевой кассе Госбанка триста тысяч рублей, которые следовало раздать офицерам штаба и всем, кто входил в состав управления дивизии. Через час деньги были получены. Соколов вывел в ведомости золотым перышком авторучки свою изящную, четкую подпись с небольшим кудрявым росчерком и опять уселся в кабине плечом к плечу с шофером. Машина выехала из деревни, но к месту назначения - в штаб дивизии - так и не прибыла. Дивизия в то время оказалась на главном направлении вражеского удара. На нее наступали два танковых корпуса. Двести "Юнкерсов" и "Мессершмиттов" непрерывно бомбили боевые порядки и тылы... С боями дивизия стала отходить к Воронежу. На войне такие дни не редкость: утро как будто начинается тихо, мирно. Большое воинское хозяйство живет своей деловой, будничной жизнью, походным, простым и в то же время сложным бытом. И вдруг - где он, этот быт? Прощай недолгий уют чужого жилья, короткая радость отдыха, крепкого сна, неторопливой еды! Опять дрожит земля и гудит воздух! Так было и в тот памятный июньский день. ...На одной из дорог солдаты вступили в бой с прорвавшимися в тыл немецкими броневиками. Один из них был подбит, а другой успел уйти. В километре от места боя на дороге догорала разбитая снарядом штабная автомашина. Знакомая, видавшая виды полуторка! Походная бухгалтерия капитана Соколова... Любой солдат в дивизии сразу узнал бы ее. Около машины лежали трупы одного из автоматчиков и шофера. Начальник финансовой части Соколов и другой автоматчик исчезли. Исчез также и кованый сундук со всеми деньгами и документами. Но солдаты приметили и подобрали в канаве чудом сохранившийся, совершенно целехонький складной стул - из тех, которыми так гордился капитан Соколов, да его большой, плоский, сделанный по особому заказу портсигар из плексигласа с мудреным вензелем на крышке... Солдата и шофера похоронили в придорожной роще, рядом с убитыми в том же бою, а капитана Соколова, второго автоматчика и надежный сундук искать не стали. Дивизия могла оказаться в окружении, и нужно было по приказу командования, совершив стремительный марш, занять оборону в районе Воронежа. Вскоре в штаб дивизии был назначен другой начфин, совсем не похожий на прежнего, - очень худой, высокий и сутулый человек в двойных очках, с редкой фамилией: Барабаш, а капитана Соколова, внесенного в списки без вести пропавших, понемногу стали забывать... Впрочем, Соколова вспоминали, пожалуй, дольше, чем многих других. Нет, не то чтоб его особенно любили, но хвалили все - и начальство и товарищи. Глава тридцать третья УДАР НА СЕЙМЕ Со времени июльских боев прошло восемь месяцев. После небольшого отдыха дивизию, в которой служил когда-то капитан Соколов, передали другой, соседней армии и перевели на новый участок фронта - по среднему течению Сейма. Дивизия заняла позиции вдоль берега реки, напротив совершенно разрушенного гитлеровцами небольшого городка. Полковник Ястребов, опытный боевой командир, уже не раз получавший сложные задания, готовил свои части к наступлению. Командующий армией вызвал его к себе и поставил перед дивизией боевую задачу: выбить гитлеровцев из укреплений на берегу реки, а затем повернуть на юг и освободить старинный русский город О. Это было важно для успеха всего фронта. Предстоял бой, во время которого дивизия должна была форсировать Сейм и захватить противоположный берег реки. Задача была нелегкой. Крутой склон, почти отвесно спадающий к воде, враги превратили в настоящую крепость. Прорыли в нем множество ячеек, соединили их внутренними ходами, установили пулеметы, пушки, минометы... Вечером, накануне наступления, около блиндажа, в котором размещался командный пункт дивизии, остановился вездеход. На примятый, притоптанный снег вышли два человека в одинаковых гражданских черных пальто с серыми барашковыми воротниками. И все-таки люди эти совсем не походили друг на друга. Один, видимо старший по возрасту, лет пятидесяти, был сухощав, легок и ловок в движениях и как-то даже по-юношески стремителен. Его смуглое лицо было освещено глубоко посаженными черными, необыкновенно живыми и любопытными глазами. Воротник пальто был всегда расстегнут, шапка слегка сдвинута на затылок. Из-под нее выбивалась, спускаясь на самую бровь, прядь прямых черных волос. Из машины он выскочил стремительно и, дожидаясь штабного офицера, который пошел доложить о гостях командиру дивизии, сразу стал похаживать по узенькой, вытоптанной в снегу тропинке, постукивая каблуком о каблук, чтобы скорее согреться. Его спутник не торопясь, осторожно и медленно вылезал из машины. Сначала он высунул одну ногу, надежно утвердился на ней и уж тогда, немного подумав, поставил на землю вторую. После этого он слегка похлопал ладонями в теплых вязаных варежках и поглубже надвинул на уши шапку с аккуратно завязанными тесемочками. Его густо порозовевшее на морозе лицо с прозрачно-голубыми глазами было необыкновенно серьезно. Он посмотрел сперва направо, потом налево и сказал, солидно откашлявшись: - Ну, вот и приехали! Как раз в этот момент дверь блиндажа распахнулась, и на пороге появился сам командир дивизии полковник Ястребов, маленький, сухощавый человек, которому удивительно подходила его фамилия. У него был резкий, даже острый профиль, нос клювом и почти вертикальные брови над круглыми карими глазами, веселыми и сердитыми одновременно. Солдаты в дивизии называли его "наш ястребок". Они и не знали, что с этим прозвищем он окончил школу, военное училище и даже академию и что так же, как они, называет его и командующий армией, в которую входит их дивизия. Завидя гостей, Ястребов сделал приветственное движение рукой и крикнул звонким на морозе голосом: - Прошу, товарищи! Худощавый круто повернулся и быстро пошел к нему навстречу широким, легким шагом. За ним чуть вразвалку, оставляя на снегу отчетливые следы, зашагал его неторопливый спутник. - Здравствуйте, товарищи, - приветливо сказал командир дивизии, сильно пожимая гостям руки своей маленькой крепкой рукой. - Ждал вас!.. Веселее воевать будет, зная, что вместе с нами в город войдет советская власть. Вы, если не ошибаюсь, секретарь горкома партии Громов? Артем Данилович? - Он самый! - ответил худощавый человек. - А это Морозов Сергей Филиппович, председатель горсовета. Морозов слегка поклонился, сохраняя строгое, чрезвычайно серьезное выражение лица, а потом спросил деловито и требовательно, так, словно ехал в поезде и случайно задержался в пути: - Когда будем на месте? - Точно по расписанию, - с улыбкой ответил Ястребов, - хотя возможны и некоторые непредвиденные задержки... Громов засмеялся, а Морозов вопросительно посмотрел на него, потом на Ястребова и слегка пожал плечами. - Вот всегда так с военными, - вздохнул он, садясь перед столиком, на котором лежала карта: - без оговорок не могут. А нам, товарищ полковник, во как надо, чтобы дивизия овладела городом поскорей и, главное, как можно внезапней!.. - Почему? - спросил Ястребов и, пододвинув Громову скамейку, сел напротив председателя горсовета, но тут же спохватился: - Раздевайтесь, товарищи! Ужинать хотите?.. Впрочем, я и спрашивать вас не буду... Сергушкин! Слетай к повару, передай, чтобы сюда принесли ужин, - приказал он своему ординарцу. - Побыстрее... на троих... нет, на четырех человек - и начальнику штаба. Сергушкин побежал выполнять приказание. У дверей он посторонился и пропустил в блиндаж высокого командира. В белом овчинном полушубке, опоясанный широким ремнем с портупеей, с большим планшетом на боку, он казался огромным и занял собой всю ширину двери. - А вот и наш начальник штаба. Подполковник Стремянной. Легок на помине! - сказал Ястребов. - Ну, теперь, Егор Геннадиевич, нам с тобой надо держаться, нам во что бы то ни стало брать город надо. Сам понимаешь: с нами идет партийное и советское руководство!.. - Ах, вот как! Ну, значит, постараемся, - чуть усмехнувшись, сказал Стремянной. Он сбросил свою курчавую белую ушанку, снял толстый полушубок и от этого сразу чуть ли не вдвое уменьшился в объеме. Теперь стало видно, что это человек лет двадцати семи, двадцати восьми, очень худой, но, должно быть, сильный и выносливый. В поясе он был тонок, а в плечах широк. В каждом движении его чувствовалась уверенная четкость. "Наверное, он на лыжах хорош, - невольно думалось, глядя на него. - А может, футболист или бегун? Что-нибудь такое, во всяком случае..." У Стремянного были белокурые, пшеничные волосы. Такие же, с золотинкой, небольшие усы вились над углами рта. Бледное узкое лицо его трудно было даже представить себе раскрасневшимся от жары или мороза. Когда Стремянной вошел в блиндаж, Громов заметил, что командир дивизии и начальник штаба обменялись привычно-понимающим взглядом, и подумал, что им, должно быть, хорошо работается вместе. И в самом деле, за те нелегкие месяцы, которые Ястребов и Стремянной провели в боях (Стремянного назначили начальником штаба дивизии всего за неделю до памятного июньского сражения), они научились с одного слова понимать друг друга. Каждый оценил в другом его способности, мужество, уменье в трудной обстановке находить верное решение. Здороваясь с гостями, Стремянной несколько задержал руку председателя горсовета и сказал, лукаво прищурив один глаз: - Вы, я вижу, товарищ Морозов, меня совсем не узнаете... А вот я вас сразу узнал. - Да вы разве знакомы? - удивился Громов. - Нет, - коротко ответил Морозов. - Ну, это как сказать! - Стремянной засмеялся. - У вас, наверное, таких знакомых было много, а вот вы у нас один... В глазах у Морозова появилось нечто похожее на беспокойство. - Что-то не припомню... - сказал он. - Где же мы с вами встречались? - Да нигде, кроме как у вас в приемной. Неужто совсем забыли? А ведь я там порядком пошумел. - Зачем же было шуметь? - наставительно, с упреком в голосе сказал Морозов. - И без шума бы все сделалось. - Ни с шумом, ни без шума не сделалось. - Стремянной вздохнул. - Ходил я к вам, ходил, просил-просил, ругался-ругался, а вы крышу в домике, где я жил, так и не починили. Разве что теперь заявление примете? Севастьяновский переулок, два... - Он ведь здешний уроженец, - указывая на Стремянного движением бровей, сказал Ястребов, обратившись к Громову. - Не куда-нибудь идет - домой! - Да, верно, домой, - повторил Стремянной, и лицо его как-то сразу помрачнело. - Тут я и родился, и школу окончил, и работать начал на электростанции. Монтером... А потом, после института, сюда же вернулся - сменным инженером. Да недолго проработал - около двух лет всего. Больше не дал немец. - А в городе кто-нибудь из ваших остался? - осторожно спросил Громов. Стремянной покачал головой: - Отец!.. Не знаю! Морозов вытащил из кармана записную книжку. - Так какой, ты говоришь, адрес у тебя? Севастьяновский, два? Перекроем тебе крышу, обязательно перекроем! Дай только в город войти. А тогда, конечно, недосмотр был... Уж ты извини, брат, недосмотр. Громов хлопнул себя по коленям ладонями: - Ай да Сергей Филиппыч! Как разошелся! Да ты бы сперва поглядел, цел ли дом-то. Может, и крышу ставить не на что... Морозов поднял на него свои светло-голубые глаза. - А ведь это верно, - сказал он задумчиво. - Ну что ж, сперва посмотрим, стоит ли дом. Если цел, крышей его накроем. Он достал из кармана маленькую записную книжечку и что-то написал в ней бисерно-мелким, но четким почерком. Громов заглянул ему через плечо и прочел вполголоса: - "Севастьяновский, два. Подполковник Стремянной. Если цел - покрыть железом". Побойся бога, Сергей Филиппыч! Да разве так можно писать? - Он громко расхохотался. Ястребов и Стремянной невольно вторили ему. Морозов слегка пожал плечами. Лицо его было совершенно невозмутимо. - А что такое? Коротко и ясно. Даже не понимаю, что здесь смешного. - Это потому, что у тебя чувства юмора нет. - Нет, - спокойно согласился Морозов. - Вот и жена мне постоянно говорит: "Скучный ты человек, Сережа, юмора у тебя ни на грош". А что я ни скажу - смеется. Все вокруг опять засмеялись. Морозов махнул рукой: - Смейтесь, смейтесь, я привык! Дверь снова отворилась, и в блиндаж вошел повар - молодой парень в белом халате, надетом поверх шинели. В больших, красных от мороза руках он осторожно нес котелок, несколько алюминиевых мисок, ножи и вилки. В блиндаже сразу вкусно запахло жареным мясом, перцем и лавровым листом. Ястребов сам разложил жаркое по мискам и налил гостям по стопке водки. - Ну, товарищи, - сказал Громов, - за то, чтобы по второй выпить уже в городе! - Правильный тост! - поддержал Ястребов и приподнял свою стопку. - Но объясните мне сперва, что у вас за особое дело в городе... Мы ведь и сами медлить не собираемся. - Это, конечно, ясно. - Громов налег грудью на край стола и придвинулся поближе к Ястребову: - Нам, видите ли, достоверно известно, что гитлеровцы собираются вывезти из города все, что можно поставить на колеса, и угнать всех, кто способен работать. Хорошо бы этому помешать, а? Как вы думаете? - Да так же, как и вы, - усмехаясь, ответил Ястребов. - Должен сознаться, что и у нас с товарищем Стремянным есть кое-какие сведения об этом... Ну, и свои соображения, естественно... - Естественно! - подхватил Громов. - Вы уж меня извините, товарищ Ястребов, мы с Сергеем Филиппычем люди не военные, гражданские, а по дороге сюда тоже различные оперативные задачи решали... Вот, думаем, если бы удалось быстро обойти город и перерезать дорогу на запад, то они бы оказались словно в мешке. Впору было бы думать, как головы унести... - Придумано неплохо, - сказал Ястребов,- если бы только предстоящая нам задача исчерпывалась взятием города. Но, к сожалению, это только первая ее часть. Главные трудности нас поджидают впереди - и как раз за городом. Западнее - так, километрах в пятидесяти от города - гитлеровцы построили укрепрайон. - Он встретил вопросительный взгляд Громова и кивнул головой. - Сейчас объясню. - Его маленькая, суховатая, крепкая рука привычным движением взялась за карандаш. - Расчет противника таков: в случае нашего прорыва на Белгород - остановить наступление вот здесь, километрах в семидесяти на восток. По имеющимся данным, укрепления построены довольно солидно - доты, надолбы, противотанковые рвы, минные поля, колючая проволока... Словом, все, что полагается. Проселочные дороги и шоссе простреливаются многослойным огнем... - Повозиться нам придется основательно. - Ястребов озабоченно постучал карандашом по столу. - Заметьте, что расположение района выбрано не случайно... Гитлеровское командование стремится перекрыть узел дорог и заставить нас идти прямо по занесенным снегом полям. А поля в этом районе, как вы знаете, густо изрезаны балками, овражками, на холмах раскинуты рощи. Местность очень удобная для обороны... - Ястребов помолчал. - Так что нам есть о чем подумать... - Да, действительно, дело серьезное, - сказал Громов. - Но если вы знаете, что существует укрепрайон, то, очевидно, у вас есть и данные о нем. - Конечно, мы знаем довольно много, - согласился Ястребов, - но надо бы знать еще побольше. Представляете, сколько мы сил, а главное, жизней сбережем, если будем брать укрепрайон, располагая всеми данными. Могу вам сказать, товарищи, только одно: сделаем все, что в наших силах и даже свыше сил. Дивизия будет действовать по плану командования. Естественно, что и в наших интересах освободить город как можно скорее. Так что будем надеяться скорее завершить операцию! В городе нас уже ждут!.. Морозов внимательно слушал, на его круглом лице появилось сосредоточенное выражение. - Да, - проговорил он, - наше подполье серьезно поработало! Как жаль, что многих уже не увижу! Погибли... Вот недавно - партизаны радировали - убит в бою один хороший человек. Руководил подпольем... Кстати, товарищ Стремянной, ваш однофамилец... Может быть, вы даже его знали? Стремянной побледнел и тяжело оперся руками о стол. - Стремянные в городе были только мы одни, - проговорил он. - Только наша семья!.. Морозов растерянно взглянул на Громова. - Артем Данилыч, - спросил он, - может быть, я перепутал фамилию? - Его звали Геннадием Андреевичем, - сказал Громов. Подполковник медленно поднялся, провел рукой по голове, словно приглаживая волосы, и, отойдя в угол, долго стоял отвернувшись... Через пятнадцать минут Сергушин проводил гостей в соседний блиндаж. Едва они вышли, как дверь снова хлопнула, и по ступенькам вниз быстро сошел начальник особого отдела дивизии майор Воронцов. Его круглое, румяное от мороза лицо казалось взволнованным. Он остановился посредине блиндажа и несколько мгновений глядел куда-то в угол, щуря глаза от яркого света. Руки его были глубоко засунуты в карманы полушубка. На ремне висел пистолет в новой светло-желтой кобуре. Стремянной подвинул табуретку: - Садись, товарищ Воронцов! Воронцов досадливо махнул рукой, снял шапку и сел. - Вот что, товарищи, - сказал он, смотря то на Ястребова, то на Стремянного, - час назад линию фронта перешел один наш подпольщик, Никита Борзов. Когда он приближался к нашим позициям, немцы его обстреляли и смертельно ранили... Я успел с ним поговорить. Он сообщил, что вчера в ночь гестапо расстреляло в городе пятерых товарищей. Видно, какая-то сволочь их предала. Ястребов хмуро смотрел на Воронцова из-под своих кустистых бровей. - И никаких подробностей? Никаких подозрений? - быстро спросил он. - Никаких... Кто предал, так и не установлено. Стремянной порывисто встал: - Но хоть какие-нибудь данные у Борзова были? Воронцов развел руками: - Нет. Он не мог сказать ничего определенного. Все трое помолчали. Потом Воронцов встал, надел шапку и быстро вышел. Когда командир дивизии и начальник штаба остались наедине, Ястребов вновь разложил карту на столе и стал отдавать последние распоряжения... Времени оставалось немного. Из штаба армии уже был получен боевой приказ ровно в шесть ноль-ноль начать артподготовку и в шесть сорок перейти в наступление. В блиндаже то и дело гудели телефоны. Ястребов говорил с командирами полков, называя номера квадратов, на которые надо обратить внимание артиллеристам, кого-то ругал, кого-то хвалил, кому-то делал строгие внушения... Так прошла вся ночь. Ровно в шесть ноль-ноль ударил первый залп из десятков орудий. События развивались стремительнее, чем ожидал сам Ястребов. Хорошо пристрелянная артиллерия в первые же минуты подавила огневые точки врага, разрушила блиндажи и укрытия, в которых прятались минометчики, нарушила всю систему связи между вражескими подразделениями. Гитлеровцы, застигнутые врасплох, пытались отстреливаться, но интенсивный огонь дивизионной, армейской и фронтовой артиллерии не давал им поднять голову. Появились "Илы" и "Петляковы", на врага полетели бомбы. А когда "катюши", скрытые в кустах тальника, подали и свой голос, передний край обороны противника замолчал окончательно Минеры быстро сделали свое дело, и первые танки, с хода ломая гусеницами лед, ворвались на правый берег и поползли вверх, взметая снежные вихри и оставляя за собой широкую колею, по которой сразу же двинулась пехота. Через полчаса солдаты уже вели бой в глубине обороны противника. Они теснили его все дальше от берега, и гитлеровцы стали беспорядочно отступать по шоссе в сторону города О., где находился их штаб и где они надеялись укрепиться. Но в это время один из танковых батальонов, совершив обходный маневр, проник в тыл отступающих немецких частей. Увидев опасность полного окружения, немцы изменили направление и, не дойдя двадцати километров до города О., резко повернули на запад, стремясь избегнуть дальнейшего преследования... Гитлеровцы отступали прямо по снежной целине, бросив все, что не могли унести с собой человек. На шоссе стояли подбитые автобусы, орудия, минометы, грудами валялись снаряды в футлярах, плетенных из рисовой соломы. Во вражеских штабах, расположенных в городе О., началась паника. Чемоданы летели в машины, хозяева их почти на ходу вскакивали вслед за ними и устремлялись вперед по шоссе, пока еще можно было проехать. Части, оставленные для прикрытия отступающих войск, быстро занимали позиции вдоль северо-восточной окраины города. Но солдаты уже были деморализованы сообщениями о прорыве фронта и думали не столько об обороне, сколько о спасении собственной жизни. В десять часов утра на подступах к городу показались первые советские танки, и начался стремительный бой на коротких дистанциях. Полковник Ястребов установил свой командный пункт среди густого кустарника, на склоне холма, откуда хорошо проглядывались и поле боя и окраинные улицы города. Рядом с ним на командном пункте находились Морозов и Громов. Они наблюдали в стереотрубы, как танки, разрывая гусеницами проволочные заграждения, утюжили вражеские окопы, как наша пехота под прикрытием танков подбиралась все ближе и ближе к городу. За последние несколько часов Ястребов увидел в председателе горсовета нечто новое. Ему понравилось, что Морозов и здесь, под артиллерийским огнем, остается таким же невозмутимо спокойным, каким был в жарко натопленном блиндаже под тремя накатами толстых бревен. А в это время Морозов, не отрываясь от бинокля, пристально рассматривал далекие дома, башни, остатки взорванного железнодорожного моста. Приближался час, когда они с Громовым войдут в город, где им предстоит много и трудно поработать. Он думал о том, как накормить, одеть, снабдить дровами всех этих людей, которые ждут их и которые столько вытерпели за это время. Ведь что там ни говори, дивизия Ястребова сделает свое дело и двинется дальше, а они останутся... Глава тридцать четвертая ВОЗВРАЩЕНИЕ Ровно в два часа дня, или, говоря языком военной сводки, в четырнадцать ноль-ноль, город был полностью освобожден от противника. На окраине утихли последние выстрелы, и полковник Ястребов, расположившись в небольшом, сравнительно хорошо сохранившемся особняке на центральной улице, докладывал по телефону командующему армией, что приказ дивизией выполнен: город освобожден. Довольно было самого беглого взгляда, чтобы увидеть, какой огромный урон нанесли гитлеровцы городу. Самые лучшие дома они уничтожили - взорвали или сожгли. Белое здание городского театра, когда-то ярко освещенное по вечерам, чернело впадинами окон, за которыми виднелись груды обгорелого кирпича и причудливо изогнувшихся ржавых балок; большой, в два пролета, железнодорожный мост, подорванный в центре взрывчаткой, опрокинулся в реку, и издали казалось, что два огромных животных с круглыми слоновыми спинами, упершись в каменные устои задними ногами и опустив передние в воду, пьют, пьют и никак не могут напиться. На холме, возвышаясь над городом, темнел огромный разрушенный элеватор, похожий на старинную крепость после жестокого штурма. Взорваны были и старое здание вокзала, и напоминающая шахматную туру красная кирпичная водокачка, и электростанция. Тяжелой потерей для города было также исчезновение лучших картин из музея. Когда Морозов узнал, что до вчерашнего вечера картины еще были на месте, он крякнул от досады и даже как-то потемнел лицом. - Нет, подумать только - перед самым носом увезли, мерзавцы!.. - пробурчал он. Громов и в эти трудные минуты сохранял свою живость, подвижность, общительность. С тех пор как они очутились с Морозовым на улицах города, их непрестанно окружали люди - всем хотелось узнать, что делается в Москве, в стране, на фронтах... Громов не успевал отвечать на вопросы, пожимать руки, утешать, успокаивать и в свою очередь расспрашивать без конца. Ему хотелось знать обо всем, что касалось города, - о том, как здесь жили люди, что разрушили гитлеровцы и что не успели разрушить; сохранились ли самые крупные предприятия города - завод сельскохозяйственных машин, текстильная фабрика и вагоноремонтные мастерские. И, хотя все было уже известно и на душе было невесело, ему хотелось скорее сесть в машину, чтобы своими глазами увидеть величину разрушений, понять, с чего начинать восстановление. Было решено, что они осмотрят город вместе со Стремянным, а он все не появлялся. Ему надо было разместить свое штабное хозяйство, установить связь с командованием армии, с соседями и своими полками, дать указания об охране города, назначить коменданта... Наконец, когда Морозов уже предложил было войти в дом и погреться, Стремянной вышел на улицу, запахивая на ходу полушубок. - Поехали, товарищи, - громко сказал он, движением руки подзывая шофера. - Посмотрим, как и что... Стремянной сидел рядом с шофером, тяжело опершись локтями на колени и подавшись вперед. Он внимательно вглядывался в знакомые с детства дома, в деревянные заборы, в деревья городского сквера, возвышающиеся над низкой чугунной оградой с пиками, похожими на гарпуны, и тяжелым орнаментом из лавровых листьев. Как гласила старинная легенда, эта ограда была отлита еще при Екатерине II на уральских демидовских заводах. Позади Стремянного сидели Морозов и Громов. Они негромко и озабоченно переговаривались, но Стремянной их не слышал. Так странно было ему видеть в этом городе, где прошло его детство, следы недавнего боя, следы тяжелого, почти годичного плена... На углу двух улиц - Спартаковской и Карла Маркса - стоял немецкий штабной автобус с выбитыми стеклами и сорванными от сильного взрыва дверями. Автобус был выкрашен в серый цвет, а на его кузове черный дракон вытянул в разные стороны три маленькие безобразные головы, увенчанные рогатыми коронами. Этот воинственный знак принадлежал части, еще недавно хозяйничавшей в городе. Сейчас "черные драконы" находились уже в доброй полусотне километров отсюда. Морозов перегнулся через борт машины, стараясь разглядеть, есть ли что-нибудь внутри автобуса, но вездеход уже завернул за угол и поравнялся с небольшим двухэтажным каменным домом, штукатурка на нем облупилась, отпала, и в разных местах виднелись потемневшие, изгрызенные временем, дождями и ветрами кирпичи. Как много было связано у Стремянного с этим домом!.. Вот здесь, где зияет черная впадина вырванной взрывом двери, он когда-то, еще мальчиком, долго рассматривал комсомольский билет, который ему только что вручил секретарь горкома. Машина выехала на площадь. Вот на углу высокое красное здание. Школа!.. Много лет провел здесь отец... Как бы он, наверное, был счастлив, если бы мог войти в освобожденный город... Каждый вечер он неторопливо выходил из дверей с пачкой тетрадей под мышкой, чтобы дома, пообедав и немного отдохнув, вооружиться карандашом, с одной стороны красным, а с другой синим, и начать проверку письменных работ. Синим карандашом он безжалостно ставил двойки и тройки с таким сердитым нажимом, что часто ломал его, и от этого двойки кончались длинным хвостом - вот как бывает у кометы. Четверки и пятерки всегда были просто, но любовно выписаны красным карандашом. Шофер немного притормозил, и сидевшие в машине почувствовали острый запах, исходящий, казалось, от стен этого здания, - запах постоялого двора. Окна нижнего этажа были пересечены тяжелыми железными решетками, а над входом еще висела небольшая черная вывеска, на которой белой краской острыми готическими буквами было по-немецки написано "Комендатура". - Вот дьяволы, испортили здание! - сказал Громов. - Прямо будто тюрьма! Морозов вздохнул и ничего не сказал. Обогнув площадь, вездеход въехал в боковую улицу - раньше она называлась Орловской. По обеим сторонам ее стояли небольшие домики, окруженные фруктовыми садами; не раз Стремянной вместе с другими мальчишками делал набеги на здешние яблони и вишни, не раз ему попадало от хозяев, которые его считали грозой своих садов, и это ему очень льстило... Вдруг его сердце сжалось, и он невольно до боли прикусил нижнюю губу. Что же это такое? Где улица? Теперь здесь не было ни садов, ни заборов, ни домов - огромный пустырь расстилался вокруг, деревья вырублены, дома разрушены... Остались лишь каменные фундаменты да груды старого кирпича. - На дрова разобрали, - сказал Морозов, - все пожгли... Отсюда совсем недалеко до Севастьяновского переулка. Надо только миновать этот длинный пустырь, где словно похоронено его детство, повернуть за сохранившуюся каменную трансформаторную будку - и тут, направо, второй дом от угла... На трансформаторной будке нарисован череп и две скрещенные черные молнии. Когда Стремянному было девять лет, он боялся прикоснуться к этой будке - думал, что его тут же убьет. - Притормозите, - сказал он шоферу. Это было первое слово, которое он произнес с той минуты, как они сели в машину. Машина остановилась, и Стремянной, круто повернувшись всем корпусом направо, стал пристально разглядывать ничем не приметный одноэтажный деревянный домик, боковым фасадом выходящий на улицу. По обеим сторонам невысокого крылечка в три покосившиеся ступеньки угрюмо стояли старые дуплистые деревья. Ветра не было, но, повинуясь какому-то неуловимому движению воздуха, ветки их по временам покачивались и роняли на затоптанные ступени клочки легкого, удивительно чистого снега. Стремянной глядел на эти деревья и молчал, но по тому, как сжались его губы, каким напряженным стал взгляд, оба его спутника сразу поняли, что это и есть тот самый дом, о котором он шутя говорил им в землянке на берегу Дона... Так прошла, должно быть, целая минута. - Может, сойдешь, товарищ Стремянной, посмотришь? - легонько дотрагиваясь до его плеча, негромко спросил Громов. Стремянной, не оборачиваясь, покачал головой: - Да нет, не стоит... Там пусто. - Разве? А смотри-ка, между рамами кринка стоит и окошко свежей бумагой заклеено. Там, видно, живут... Стремянной вышел из машины, быстро взбежал по ступенькам крыльца, на минуту скрылся в дверях, а когда вновь появился, лицо его стало еще более мрачным. - Поворачивай к вокзалу, Варламов, - сказал он шоферу. Машина, объезжая воронки, выбралась к железнодорожному переезду, пересекла его, с трудом пробралась мимо развалин вокзала и водокачки и очутилась на маленькой привокзальной площади, где до войны посреди круглого сквера стоял памятник Ленину, а сейчас высился лишь один гранитный постамент. Шофер вдруг резко затормозил. Стремянной, а за ним Морозов и Громов, сняв шапки, вышли из машины. Перед ними на покатой, занесенной снежком клумбе лежали трупы расстрелянных пленных бойцов. Их было человек двадцать - одни в потрепанных солдатских шинелях, другие в ватниках. В тот миг, когда их застала смерть, каждый падал по-своему, но было какое-то страшное однообразие смерти в этих распростертых телах. Никто из стоявших над убитыми не заметил, как из-за угла ближайшего дома появился мальчик лет, должно быть, девяти-десяти. Он был одет в коротенькую курточку шинельного сукна, в которой ему было холодно. Он зябко жался. На его ногах были старые, латаные-перелатанные валенки, а на голове рваная солдатская шапка. Мальчик медленно подошел к ограде сквера, сосредоточенно разглядывая приезжих большими серыми глазами. Маленькое, сморщенное в кулачок лицо казалось серьезным, даже строгим. С минуту он стоял, как будто ожидая, чтобы его о чем-нибудь спросили. Но его не заметили, и он, не дождавшись вопроса, сказал сам: - Утром расстреляли... Уже часов в девять. Они не хотели уходить. Громов оглянулся: - Не хотели, говоришь? - Ага... - А где их держали? - спросил Стремянной. - В лагере. - А лагерь где? - Вон там! Все прямо, прямо до конца улицы, а потом налево. - И мальчик рукой показал, куда надо ехать. - Ну что ж, товарищи, едем, - сказал Громов. - Погодите!.. Варламов, есть у тебя что-нибудь с собой? - Есть, товарищ подполковник! Банка консервов... - Дай ее сюда! А ну-ка, малыш, подойди поближе. Мальчик нерешительно подошел. - Вот возьми. - Стремянной протянул ему белую жестяную банку. - Бери, бери! Дома поешь... Мальчик взял консервы, личико его осталось серьезным и чуть испуганным, и, не поблагодарив, крепко прижимая банку к груди, он исчез где-то за домами. - Товарищ подполковник! Товарищ подполковник!.. Стремянной обернулся. К нему бежал командир трофейной команды капитан Соловьев. Он почти задохнулся от сильного бега - после тяжелого ранения в грудь его перевели на нестроевую должность. До сих пор в трофейной команде было не очень-то много работы, но сегодня команда тоже вошла в дело, и Соловьев метался из одного конца города в другой. - Что такое? - строго спросил Стремянной. - Что случилось?.. - Товарищ подполковник, - сразу осекшись, дорожил капитан, - уже обнаружено пять крупных складов с продовольствием и обмундированием!.. Вон видите церковь? - Он показал на большую старинную церковь с высокой колокольней. - Она почти до самого верха набита ящиками с консервами, маслом, винами... Не только нашей дивизии - всей армии на месяц продовольствия хватит! - Поставьте охрану! - сказал Стремянной. - Противник еще недалеко, всякие неожиданности могут быть. Без моего разрешения никому ни капли! - Слушаюсь! Ни капли! - Соловьев козырнул, быстро повернулся и побежал назад. А Громов, Морозов и Стремянной зашагали к своей машине. - Куда же теперь? - спросил Морозов. - В лагерь, что ли? - Дело! Поехали. Едва успели они занять места в машине, как на площадь из боковой улицы вышли несколько солдат с автоматами. Они вели двух пленных гитлеровцев. Немцы, в одних куцых мундирах с поднятыми воротниками, брели, поеживаясь от холода. Стремянной невольно остановил глаза на одном из пленных. Это был уже немолодой человек, плотный, в темных очках. Должно быть почувствовав на себе чужой внимательный взгляд, он поднял плечи и отвернулся. В эту минуту шофер включил скорость, и машина тронулась, оставив далеко позади и пленных и конвой. Вдруг рука Морозова в толстой теплой варежке легонько коснулась плеча Стремянного. Стремянной обернулся. - Музей тут, на углу, - сказал Морозов. - Давай остановимся на минутку. Они подъехали к двухэтажному каменному зданию, облицованному белыми керамическими плитками. Через весь фасад тянулась темная мозаичная надпись: "Городской музей". Высокая дубовая дверь, открытая настежь, висела на одной петле. Пологая лестница с полированными резными перилами была засыпана кусками штукатурки, затоптана грязными ногами. Стремянной, Морозов и Громов поднялись по широким ступеням и вошли в первый зал. Он был пуст. Из грязно-серой штукатурки торчали темные крюки, с них свисали узловатые обрывки шнуров. Кое-где поблескивали золоченым багетом рамы, обрамлявшие не картины, а квадраты и овалы пыльных, исцарапанных стен. На полу валялись обломки досок, куски мешковины, рассыпанные гвозди... - Н-да, - тихо сказал Громов и, невольно стараясь приглушить звук шагов, гулко раздающихся в пустом здании, осторожно двинулся вперед. Все трое пересекли зал, вошли в следующую комнату и невольно остановились на пороге. В углу, склонившись над большим дощатым ящиком, стоял, согнув сутулые плечи, маленький старичок в меховой потертой куртке и что-то озабоченно перебирал длинными худыми пальцами. Старик был совершенно лысый, но лицо его обросло давно не стриженной седой бородой, которая острым клинышком загибалась кверху. Услышав за спиной шаги, он как-то по-птичьи, одним глазом, поглядел на вошедших и вдруг, круто повернувшись, в радостном изумлении развел руками, не выпуская из них двух маленьких, окантованных черным картинок. - Сергей Филиппыч!.. Товарищ Громов!.. - с трудом выговорил он задрожавшим от волнения голосом. - Вернулись!.. Вот это хорошо! Вот это отлично!.. - Это что! - сказал Морозов, и Стремянной едва узнал его голос, так много послышалось в нем радости и простого человеческого тепла. - Отлично, что вы целы и невредимы, Григорий Фомич. Только одного не пойму: что вы тут в этой разрухе делаете? - Как это - что? - Старик с удивлением посмотрел на Морозова сквозь очки, косо насаженные на тонкий, чуть кривой нос. - Как это - что? На службу пришел. Ведь с сегодняшнего дня в городе советская власть, если не ошибаюсь... - Замечательный вы человек, Григорий Фомич! - сказал Громов, подходя к ящику. - И замечательно, что вы остались живы... - Жив! - Старик горестно покачал головой. - Я-то жив, да вот музей умер. Опоздали вы, товарищи!.. На один день опоздали... А ведь я обо всем подробно Никите Борзову рассказал... Добрался он до вас? - Да, - мрачно сказал Морозов, - но, когда переходил линию фронта, его тяжело ранили, и он умер... Значит, все лучшее они увезли? - Положим, не все! - запальчиво сказал старик. - Кое-что сохранить мне удалось. - Он повернулся и показал на несколько акварелей, которые уже успел разложить под стеклом стенда, стоявшего у окна. Все трое склонились над витриной. Так странно было видеть в пустоте этих грязных, запущенных залов нежную голубизну акварельного моря, тонкий профиль женщины в пестрой шали, солнечные пятна, играющие на сочной зелени молодой рощи... - Акварели эти я по одной выносил, - словно извиняясь, сказал старик и ласково положил на край витрины свою сухую руку - под тонкой, пергаментной кожей синели набухшие склеротические вены, - вынимал и сюда, на грудь, под рубашку... - Он показал, как это делал: быстро оглянувшись, распахнул и сейчас же опять запахнул куртку, и в этом его движении было столько трогательного и вместе с тем печального, что Стремянной невольно вздохнул и отвел глаза, словно это он был виноват в том, что не поспел вовремя и дал возможность гитлеровцам ограбить музей. Он прошелся по залу среди беспорядочно нагроможденных, наскоро сколоченных ящиков и остановился возле того большого, над которым трудился Григорий Фомич, когда они вошли сюда. - А тут у вас что? - спросил он. - Похоже, что картины. - Да, картины, - вздохнув, сказал старик. - Очень порядочные, добросовестные копии... Конечно, хорошо, что хоть это осталось. Но, сказать по совести, я бы их все отдал за те десять драгоценных полотен, что они увезли... - А из современного что-нибудь уцелело? - спросил Громов. - Ничего, - ответил Григорий Фомич. - Это они сразу уничтожили. Уж лучше и не напоминайте. - Ну, а что же у вас в других ящиках? - поинтересовался Морозов. - Да то, что было в верхнем этаже, - ответил старик. - Старинная утварь, оружие пугачевцев, рукописные книги... Ну и всякое прочее... Как видите, собирались забрать все до нитки. А когда туго пришлось, схватили самый лакомый кусок - и давай бог ноги. Это уж осталось. Времени, видно, не хватило... - И все-таки хотел бы я знать, кто здесь орудовал, - сказал сквозь зубы Стремянной. - Может, еще доведется встретиться... Громов с усмешкой поглядел на него: - Не позавидовал бы я ему в таком случае... А как вы считаете, Григорий Фомич, чья эта работа? Старик пожал плечами: - Да скорее всего бургомистра Блинова, он тут у нас главным ценителем искусств был. Ведь у меня, помните, все было подготовлено к эвакуации, свернуто, упаковано. А он, разбойник, обратно развесить заставил... Ценитель искусств!.. И верно, ценитель. С оценщиками сюда приходил. Для каждой картины цены установил в марках... А впрочем, не поручусь, что именно он вывез. Охотников до нашего добра здесь перебывало много!.. - А в народе не приметили, кем и в каком направлении вывезены картины? - опять спросил Громов. - Люди ведь все замечают. Вы не расспрашивали? - Расспрашивал, - грустно ответил старик. - Но ведь это ночью было, а нам ночью выходить на улицу - верная смерть была. Сами знаете. Однако подглядел кое-кто, как этот мерзавец Блинов грузился. Запихивали к нему в машину какие-то тюки. А что там было - картины или шубы каракулевые, - это уж он один знает... А вот я знаю, что нет у нас теперь самых лучших картин. И все... - Он отвернулся и громко высморкался. Все минуту молчали. Морозов озабоченно потер темя. - Так, так... Ну что ж, Григорий Фомич, приходите завтра ко мне этак часам к двенадцати. Поговорим, подумаем... - Куда прийти-то? - спросил старик. - Известно куда, в горсовет. Он ведь уцелел. - На старое место? Это приятно. Приду. Непременно приду. Пожав худую холодную руку старика, все трое двинулись к выходу. А он, склонив голову набок, долго смотрел им вслед. И на лице у него было какое-то странное выражение - радостное и грустное одновременно. - В лагерь! - коротко приказал Стремянной, когда все снова сели в машину. Но в эту минуту из-за угла опять появился капитан Соловьев. Чтобы не сердить начальника штаба, он старался не бежать и шагал какими-то особенно длинными, чуть ли не полутораметровыми шагами. - Товарищ подполковник! - возбужденно начал он подойдя к машине и положив руку на ее борт. - Мы обнаружили местное казначейство... - Казначейство? - с интересом переспросил Морозов и с непривычной для него живостью стал вылезать из машины. - Где же оно? А ну-ка, проводите меня туда!.. - Да что там, в этом казначействе? - Стремянной с досадой пожал плечами. - Какие-нибудь гитлеровские кредитки, вероятно... - Ему не хотелось отказываться от решения ехать в лагерь. - Нет, там и наши советские деньги есть, огромная сумма, - их сейчас считают. Но, главное, знаете, что мы нашли? - Соловьев вытянул шею и сказал таинственным полушепотом: - Наш несгораемый сундук! Помните, который под Воронежем при отходе пропал?.. - Да почему вы думаете, что это тот самый? - Ну как же!.. Разве я один его узнал? Все наши говорят, что это сундук начфина Соколова. Стремянной недоверчиво покачал головой: - Сомневаюсь. А где он стоит, этот ваш знаменитый Соколовский сундук? В казначействе, говорите? - Никак нет. Он тут, рядом. - Рядом? Как же он сюда попал? - Очень просто, товарищ подполковник. Немцы его вывезти хотели. Погрузили уже... Вы, может, заметили - там, на углу, автобус стоит с драконами. Так вот, в этом самом автобусе... Ох, и махина! Едва вытащили... - Интересно, - сказал Стремянной. - Неужели и вправду тот самый сундук? Не верится... - Тот самый, товарищ подполковник. - Соловьев для убедительности даже приложил руку к сердцу. - Все признают. Да вы сами поглядите! Или сначала прикажете в казначейство? Стремянной, словно советуясь, посмотрел на Громова и вышел из машины. - Хорошо... Посмотрим, пожалуй, сначала на казначейство, а потом и на сундук, - сказал он. - Только побыстрее. Надо успеть еще до темноты осмотреть концлагерь. Глава тридцать пятая СНОВА КОВАНЫЙ СУНДУК Казначейство гитлеровцы устроили в том же трехэтажном каменном доме, где до войны располагалось городское отделение Государственного банка. Когда Стремянной и Громов вошли в операционный зал, первое, что они увидели, был большой письменный стол, заваленный грудами денег. Рядом стоял часовой, а вокруг - за соседними столами - штабные писари считали ассигнации и тут же заносили подсчитанные суммы в ведомости. Над кассой висело еще не сорванное объявление бургомистра: "Господа налогоплательщики! Помните, ваш долг вносить налоги в установленные городским управлением сроки. Уклоняющиеся будут рассматри