плутала по улицам и наконец повернула на шоссе. Неподалеку от города, на высоком холме, громоздились развалины большого элеватора, напоминавшие разрушенный замок. Элеватор был разбит бомбежкой, и уже год, как в его развалинах поселились летучие мыши. Дорога к нему, ранее оживленная, теперь начала зарастать травой. Однажды на склоне холма подорвалась на мине коза, и с тех пор никто из жителей сюда не ходил. Вот в это пустынное место и направил свою машину Курт Мейер. Он остановил ее за грудой камней и щебня, так, чтобы со стороны не было видно, а сам, перескакивая с одного обломка на другой, добирался до щели между двумя привалившимися друг к другу стенами, образующими нечто вроде арки. Пройдя несколько шагов, он открыл низенькую дверь в стене, ведущую в подвал, зажег карманный фонарь и, держа на всякий случай в другой руке пистолет с взведенным курком, переступил порог. Кто бы мог догадаться, что в этом подвале с толстыми бетонными стенами Курт Мейер время от времени тайно встречается со своим агентом Т-А-87, что здесь же, под каменной плитой пола, у них устроен "почтовый ящик". Т-А-87 кладет сюда донесения, а Курт Мейер оставляет ему свои инструкции... Кем был этот Т-А-87, знал только он, Мейер, и лишь немногие из его высших руководителей. Под своими донесениями, написанными русскими печатными буквами, секретный агент ставил условный знак "Т-А-87". Если даже в городском гестапо кто-нибудь узнает о существовании такого осведомителя, ему станет известна лишь его кличка. У Мейера была своя агентурная сеть, руководство которой он не доверял никому. Из поездки Курт Мейер возвратился поздно вечером, в хорошем настроении. Он сразу же приказал вызвать Юренева. Разговор их был короток. Они уточнили свой план. Юренев будет легко ранен здесь, в стенах гестапо, и руку его забинтуют. Он будет стоять среди других приговоренных. После залпа упадет в яму, и его присыплют тонким слоем земли. Перед тем как вылезать, он сорвет повязку. На случай, если жители ближайших домов из страха откажут ему в помощи, он найдет свою одежду под разбитой телегой, которая будет лежать вблизи рва, где совершится расстрел. Юренев выслушал все это спокойно. - А мальчик? - спросил он. - Мальчишку мы отпустим! - сказал Мейер. - Вы останетесь в этом здании. Я пришлю к вам человека, с которым вы уточните операцию... Глава восьмая СЕКРЕТНЫЙ РАЗГОВОР Пока Курт Мейер тайно беседовал с Михаилом Юреневым, в большом каменном доме, находящемся в двух кварталах от особняка, где расположилось гестапо, бургомистр города секретно совещался со своим помощником. Блинов занимал большой кабинет, принадлежавший до войны председателю городского Совета Морозову. Он сидел под огромным портретом фюрера. Когда сюда входил немец, Блинов вскакивал и ловким, быстрым движением вскидывал вытянутую вперед руку. В этом движении были свои, неуловимые для непривычного взгляда оттенки: уровень, на который поднята рука, положение кисти, сама манера, которой отдавалось приветствие, - все это вместе определяло ранг человека. Блинов тонко разбирался в субординации. Если тот, кого он приветствовал, был лицом незначительным, взмах его руки казался покровительственным, если это был представитель власти, - стремительным и энергичным. Блинову приходилось заниматься многими делами, Он выдавал разрешение на открытие частных магазинов, булочных и бакалейных лавчонок. Он определял, с кого какие надо брать налоги. Он утверждал списки тех, кого следует направлять в Германию на работу. У него было много и других дел, столь же неотложных и важных, но все они обладали одним общим свойством: требовали применения насилия к жителям города. По тому, с каким нежеланием Блинов подписывал многие распоряжения, можно было предполагать, что он стремится быть добрым отцом города. И, если это ему не удавалось, разве в этом была его вина? Таково время, суровое, неумолимое... Сейчас Блинов вел большой и серьезный разговор с Никитой Борзовым. Они, видимо, беседовали уже давно - в пепельнице, стоявшей на столе, выросла груда окурков. Оба дымили нещадно, и их озабоченный вид говорил о том, что дело, которое они обсуждают, не из легких. - Не могу понять, зачем он это сделал, - сказал Блинов. Никита Кузьмич сосредоточенно жевал мундштук папиросы. Его маленькое, острое лицо и темные глаза навыкате выражали полное недоумение. - Не знаю, Илья Ильич, - в отношении этого дела у меня полное затмение!.. - Ну, давай поразмыслим, - сказал Блинов, отпивая из стакана холодный чай. - Предположим, ты не нашел бы этого человека в сарае. Что тогда? - Тогда бы ночью пришли с обыском, обнаружили его, а меня как укрывателя - вот за это место! - Никита Кузьмич выразительно обвел ладонью вокруг шеи, словно завязывал петлю, а потом дернул руку кверху и щелкнул при этом языком. - А что бы это ему дало? - спросил Блинов. Никита Кузьмич пожал плечами: - В этом-то и весь секрет, Илья Ильич. Никакой вины за собой я не чувствую. - Постой-ка, - поднял кверху палец Блинов. - По-моему, я начинаю догадываться... Послушай... Борзов весь подался вперед, и мелкие морщинки вокруг глаз собрались в гармошку. Папироса, зажатая в левой руке, мелко дрожала. - Он хотел тебя убрать, - сказал Блинов, - и на твое место подсадить ко мне своего человека! Ну как, похоже это на правду?.. Блинов откинулся к спинке кресла и с улыбкой смотрел на Борзова, любуясь тем впечатлением, которое произвело на него это уже десятое по счету предположение. - Похоже, - кивнул Никита Кузьмич, как-то облегченно вздохнув. - Очень похоже. Все интриги, интриги... Блинов помолчал, вновь продумывая и взвешивая то, что ему сейчас пришло в голову. - По-моему, я прав, - уже более уверенно сказал он. - Ну, если это так, тебе, Никита, надо быть очень осторожным. Не говори лишнего и делай только то, что я тебе прикажу. - Слушаю, Илья Ильич! - с готовностью согласился Борзов. - Без вас я теперь никуда ни шагу... - Ну, это уже чересчур! Ты все-таки мой помощник. Облечен властью... Осторожность не мешает, но и в панику впадать нельзя. - Блинов говорил как человек, сознающий свою силу, с рокотком в голосе. - А теперь перейдем к твоему племяннику. Какого же черта ты его упустил! Разбудил меня ночью, дело, говоришь, срочное... Никита Кузьмич виновато улыбнулся: - Я на психике его хотел сыграть! А он не только меня, но даже пса обманул... Блинов громко засмеялся. Это был здоровый, раскатистый смех человека, твердо стоящего на земле обеими ногами. - Даже пса, говоришь, обманул! А твой пес, очевидно, умнее тебя!.. Никита Кузьмич неожиданно проявил характер. Он насупился и оскорблено отодвинулся от стола, за которым сидел бургомистр. - Ну ладно, ладно, я пошутил, - примирительно сказал Блинов, - ты на меня не обижайся... Ну, а зачем же все-таки ты своего племянника в кутузку упрятал? - Как - зачем? Кто его знает, что он по городу болтать начнет. - А дальше что с ним прикажешь делать? Никита развел руками: - Ума не приложу. Что-то надо придумать! Блинов хитро сощурил левый глаз и как-то боком придвинулся к Борзову: - Вот что, Никита! Мальчишка не должен пропасть зря. Его надо к кому-нибудь пристроить... - Кто ж его возьмет? - удивился Никита Кузьмич. - Возьмут, кому надо! Вот мое предложение. Давай выпустим его и объявим: не хочет ли кто-нибудь усыновить. Ты говоришь, вместе с ним еще и девочка сидит?.. - Да, Мая Шубина, четырнадцати лет. - Тоже следует освободить! Зачем ребенка в Германию посылать... Годика два надо подождать! Любят у нас палку перегнуть. А я за справедливость! Девочку выпустим. Никита понимающе посмотрел на Блинова - план бургомистра казался ему вполне приемлемым. - И подозрения не будет, - усмехнулся он: - заботимся о детях... - Вот именно! - подхватил Блинов. - Мы не мстим детям. Пусть родители - враги, они получили по заслугам! А дети при чем?.. Об этом даже в городской газете напечатать надо. Большую статью! Пусть все читают. Нет, Никита, скажи, хороший я человек?.. - подался он вперед. - Очень хороший, - с чувством сказал Никита Кузьмич. - Сердечный вы человек, Илья Ильич! - Держись меня, Никита! Со мной не пропадешь! Большие мы с тобой дела еще делать будем. Вот погоди, кончится война. Немцы, конечно, отсюда не уйдут. Но кто будет управлять страной? Мы будем, Никита! Поедем с тобой в Москву, войдем в Кремль! Я стану членом правительства. И тебя не забуду. Назначу бургомистром Харькова... - Нет, лучше Саратова, - сказал Никита Кузьмич, - я ведь оттуда... - Ну Саратова. Тоже городок неплохой!.. И будем мы с тобой опорой нового порядка! Представляешь себе, банщик Никита Борзов - бургомистр Саратова! Вот она, благодарность за верную службу... А еще дадут тебе "железный крест". Знаешь ли ты, что значит получить "железный крест"? Станешь полноправным гражданином фатерлянда. Блинов увлекся. Он вскочил с кресла и подошел к небольшому, обитому железными полосами сундуку, который стоял в углу, заменяя собой несгораемый шкаф. Сколько раз Никита Кузьмич пристально рассматривал этот удивительный сундук со множеством разных завитушек, инкрустаций, с накладками в виде раковин! В нем не было видно замочной скважины, а между тем он каким-то образом накрепко запирался. Блинов никогда не рассказывал, как к нему попал этот сундук, который он привез с собой из Белгорода. Борзов ни разу не был свидетелем и того, как Блинов его открывает. И сейчас, когда бургомистр наклонился над сундуком и стал что-то крутить с краю, Никита Кузьмич так ничего и не увидел: помешала широкая спина Блинова. Внутри сундука что-то щелкнуло, звякнуло, и Блинов приподнял его массивную крышку, Борзов ожидал, что сейчас произойдет что-то крайне интересное, но Блинов вынул из сундука лишь тонкую коричневую книжку, которая оказалась статутом ордена "железный крест". Блинов долго смаковал его многочисленные пункты, словно он уже имел этот орден и ему хотелось только уточнить свои права. Внезапно дверь кабинета отворилась, и на пороге возник Курт Мейер. Он приостановился на мгновение, оглядывая кабинет с видом человека, который извиняется за то, что вторгся без предупреждения. Блинов вскочил и радостно раскрыл объятия: - Господин Мейер! Заходите! Я только что хотел звонить к вам, чтобы пригласить на чашку кофе!.. Он быстро обошел вокруг стола и устремился навстречу гостю. Мейер снял фуражку, усталым движением бросил ее на ближний стул и дружески пожал руку Блинову. - Честное слово, - сказал он, - я бы, наверное, погиб с тоски, если бы в городе у меня не было такого друга, как вы. Лицо Блинова расплылось в улыбке. - Да, господин Мейер, раньше я считал, что истинная дружба может возникнуть только в юности, но потрясения войны, оказывается, сплачивают людей еще сильнее. Мейер подсел к столу и весело взглянул на Никиту Кузьмича, который, плохо понимая немецкий язык, старался вникнуть в то, о чем они говорят, но так ничего и не разобрал. Однако по тому, как весело начался их разговор, он догадывался, что ему ничто не угрожает. - Ви молодец! - вдруг сказал ему Мейер по-русски. - Я знать ваш храбри поступок! Ви задержать преступник! Спасибо!.. Мы его расстреляйть!.. Пока он говорил, с трудом находя слова, Никита Кузьмич подобрался, и вся его маленькая фигурка теперь выражала неутомимое служебное рвение и полную преданность. - Ну, иди, - сказал ему Блинов. - Где ты будешь? У себя?.. Если понадобишься, я тебе позвоню... Борзов встал и поспешно вышел - лучше быть подальше от этих двоих, когда они сходятся вместе. - Преданный человек! - сказал Мейер, лишь только за Борзовым закрылась дверь. - Здесь, в России, редко попадаются настоящие люди! - Вы сегодня очень устали, господин Мейер, - сказал Блинов; он открыл дверцу письменного стола и достал бутылку коньяку и две рюмки. - Выпьем? - Охотно, - согласился Мейер. - Сегодня был какой-то дурацкий день... Все шло кувырком. Мне звонил представитель Тодта Шварцкопф. Он сходит с ума: хочет построить сто двадцать дотов за полтора месяца... (Тодт - строительная организация, обслуживавшая гитлеровскую армию.) - Это невозможно, - пожал плечами Блинов, - у нас не хватает людей. В лагере осталось всего шестьсот человек. Половина из них - больные и раненые... - Ну вот! - сердито усмехнулся Мейер. - Я сказал об этом Шварцкопфу, а он начал кричать, что в моем распоряжении целый город! - Да, но ведь мы услали отсюда почти всех, кто может работать... - А ему какое дело? Он говорит, что это приказ самого фюрера. Оба почтительно помолчали. - Хорошо, - сказал Блинов, - мы сделаем все, чтобы работа пошла полным ходом! Мейер расстегнул китель, достал из внутреннего кармана тщательно сложенную карту и разложил ее на столе. - Посмотрите сюда, Илья Ильич, - имя-отчество он произносил по-русски, и это звучало несколько нелепо, но нравилось Мейеру. - Укрепленный район находится в шестидесяти километрах на запад от города. Вот Малиновка, дальше Новый Оскол. А тут пять деревень, из которых сейчас выселяются жители. Конечно, работоспособных оставляют. Наши люди займут освободившиеся дома. Местонахождение и план укрепленного района - строжайшая тайна. Шварцкопф сказал, что в случае внезапного наступления русских в первую очередь должны быть уничтожены все, кто может знать расположение хотя бы одного дота... Блинов внимательно рассматривал карту. - Да, - сказал он вздохнув, - очевидно, положение на фронте не из легких, если приходится так торопиться. Мейер строго взглянул на него: - Вы сомневаетесь в победе фюрера?.. - Нет, что вы! - быстро ответил Блинов. - Я просто думаю о том, что нам с вами придется много поработать... Они помолчали. Припухшие веки Блинова совсем прикрыли глаза. Он еще ниже нагнулся над картой, и Мейер не видел его лица. В кабинете стало тихо. В напряженном молчании они провели несколько минут. - Ну хорошо, - сказал Мейер, - простите меня, Илья Ильич, за резкость... Надо мужественно смотреть в глаза правде. Положение на фронте трудное. Под Сталинградом совсем плохо... - Он придвинул стул поближе к столу и тоже нагнулся над картой. - Конечно, хотелось бы, чтобы укрепрайон прикрывал город с востока, - сказал он, уткнув карандаш рядом с Доном, - но это невозможно - фронт слишком близко. Как объяснил Шварцкопф, в случае наступления русских будет слишком мало времени для маневра. - Когда же мы должны послать туда людей? - спросил Блинов. - Вот это главное, - сказал Мейер, внутренне отметив сухость тона, каким был задан вопрос. - Шварцкопф требует, чтобы каждая группа, строящая дот, была строго изолирована от других. Никто не должен знать больше того, что ему положено. Всех, кто проявляет неуместное любопытство, расстреливать! Только при этом условии мы сможем сохранить тайну... - Когда люди должны быть на месте? - повторил Блинов. - Не позже чем через трое суток после приказа. - Но у меня нет машин для их перевозки. - Пусть идут пешком. Блинов впервые поднял голову. Мейер перехватил его сосредоточенный взгляд. - Нам это невыгодно, - сказал Блинов. - Лучше сохранить их силы. - Посмотрим, посмотрим. - Мейер встал и прошелся по комнате. - Может быть, я достану машины в интендантстве... Ну, не будем спорить. Давайте лучше выпьем. Они выпили. Мейер аккуратно сложил карту и вновь спрятал ее в карман. Блинов налил еще по рюмке. Он вновь обрел спокойствие. - Вы не оценили этот коньяк, - сказал он. - Бьюсь об заклад, вы не знаете, что пили. - Мартини? - спросил Мейер, стараясь рассмотреть этикетку, которую Блинов прикрыл рукой. - Не угадали! Это коллекционный кавказский коньяк десятилетней выдержки! Я достал две бутылки. Одну из них - для вас. - И Блинов поставил рядом с начатой бутылкой другую, с нетронутой, опечатанной сургучом головкой. Это ваша, господин Мейер, и не спрашивайте, где я достал, там больше нету. Мейер захохотал: - Вот это слово хозяина города! Уж не думаете ли вы, что в поисках коньяка я начну делать повальные обыски? - Что ж, это был бы прекрасный повод! - улыбнулся Блинов. - Может быть, вы бы достигли успеха. - Кстати, я тоже хочу сделать вам небольшой подарок, - сказал Мейер. Он пристально взглянул на Блинова, который отрицательно махнул рукой, как бы заранее отказываясь. - Нет, нет, не торопитесь, от такого подарка не отказываются. Я вам даю прекрасную возможность еще раз показать жителям города, какое у вас честное сердце. Мне известно, что в подвале полиции сидят двое подростков - совсем молоденькая девушка и мальчик, сын Екатерины Охотниковой. Я не буду забирать их к себе. Отпустите их. Дети есть дети!.. Глаза Блинова блеснули и тут же погасли. "Что еще придумал Курт Мейер? Не ловушка ли это? Знает ли он, что мальчик - племянник Никиты Борзова?" - Спасибо, господин Мейер, - горячо сказал он. - Несомненно, мне нужно укреплять здесь свой авторитет... Я вам очень признателен... Ну, а куда их деть? - Думаю, что они сами найдут место, куда пойти. В этот момент зазвонил телефон. Блинов взял трубку, отозвался и, пока он слушал то, что ему говорили, Мейер наблюдал, как менялось лицо бургомистра: оно приняло какое-то болезненное выражение. Наконец Блинов медленно, точно в раздумье, положил трубку. - Они сбежали, - ответил он на молчаливый вопрос Мейера. - Сбежали! - в бешенстве крикнул Мейер. - Слушайте, господин Блинов, что у вас за порядки! Кто отвечает за полицию: я или вы? И, схватив со стула фуражку и даже не взглянув на бутылку коньяка, он вышел, громко хлопнув дверью. Как только его шаги замолкли, Блинов поднял трубку внутреннего телефона: - Борзов, быстро ко мне! - крикнул он. Глава девятая ПОБЕГ Старый подвал крепкого столетнего дома представлялся начальнику полиции самым надежным местом для арестованных. И действительно, до сих пор никому еще не удавалось бежать оттуда. Толстые, обитые железом двери, маленькое окошко - взрослый в него не пролезет. А ребенок?.. Но кто мог об этом подумать? Когда полицай увел Юренева на допрос, старики переглянулись и облегченно вздохнули. - Хоть бы тебе не вернуться, бродяга! - сказал рябой и сплюнул на пол. Коля обиделся за Мишу: - Зачем вы так? Что он вам сделал?.. - Ты еще глуп, Коля! Подрастешь, тогда будешь понимать. Мая поддержала Колю: - А чем же Миша плохой, дедушка? Он веселый, - сказала она. - Вот-вот, чересчур даже веселый, - сказал другой старик, с растрепанной рыжей бородой; его звали Степан Лукич. - От такой веселости люди кровавыми слезами плачут. Старики хмуро замолчали. По некоторым признакам они заметили, что Михаил нарочно подсажен к ним полицаями. Уж очень он был спокоен, - много спал, и не было у него обычного тревожного ожидания. Даже когда его позвали к выходу, он вскочил с нар с таким видом, словно давно ждал этого. Плохой актер! Сыграть даже не смог хорошо. Они сразу увидели, что это за человек. И за эти дни он ничего от них не узнал. А вся история с его побегом, которую рассказал Коля, не произвела на них никакого впечатления. Если он честный человек, то нужно же быть таким ослом, чтобы лезть в сарай помощника бургомистра! Довериться такому равносильно тому, чтобы пойти и донести на самого себя. Сидя рядом с Маей, Коля растерянно думал о том, как сложно все в жизни. Раньше все вокруг казалось ему совсем простым. Он играл во дворе с ребятами, а когда подрос, стал ходить в школу. У памятника Ленину его приняли в пионеры. Он помнит этот весенний день. Увидев его с красным галстуком, отец весело поднял руку: "Коля, будь готов!" - "Всегда готов!" - ответил Коля. Папа работал, он учился, а мама тоже работала, но где бы Коля ни был - на детской площадке, в саду, на берегу озера, - он часто слышал ее голос, несшийся из громкоговорителя: голос был спокойный, чуть-чуть незнакомый. Коля гордился тем, что его мама выступает по радио и ее имя знает весь город. То, что у него есть отец и мать, казалось ему таким же незыблемым, как дом, в котором он жил, как школа, в которой он учился, как улица, где был ему знаком каждый мальчишка. Будущая жизнь представлялась ему ясной. Он вырастет и станет киномехаником, а еще лучше - машинистом паровоза. Далеко-далеко уходят рельсы, а по ним мчится поезд! И на паровозе, рядом с папой, - он, Коля! Мелькают столбы, будки обходчиков, медленно кружатся вдалеке поля, белый дым из трубы хлопьями путается в кустах, растущих на склонах насыпи... А паровоз мчится и мчится, набирая скорость!.. Да, еще недавно о Коле заботилась мать, она охраняла его от опасностей и горестей. Теперь же он был брошен в бушующий поток. Сумеет ли он из него выбраться?.. Люди оказывались совсем не такими, какими он себе их представлял, они менялись на глазах. Коля не любил дяди Никиту, но не знал, что он предатель. Он боялся фотографа с базарной площади, а старик оказался добрым и даже хотел его спасти. Миша пострадал от гитлеровцев, а эти двое сердитых стариков почему-то ему не доверяют. Задумавшись, Коля смотрел в маленькое оконце. Сквозь него виднелась низкая серая туча. Вот медленно прошел часовой. Теперь это уже не черные ботинки на толстой подошве, а яловые истрепанные сапоги. В углу прикорнула Мая. Она как будто спит. У нее серое, усталое лицо, косички растрепаны, и от этого вся ее фигурка выглядит какой-то беззащитной и жалкой. Рано утром полицай принес каждому по миске жидкого супа и по куску сырого хлеба. Этого было мало, но Коля все же поделился с Маей: девочка была очень слаба. И он не заметил, как после этого потеплели глаза обоих стариков, они стали менее настороженными и более разговорчивыми... Прошло уже несколько часов, с тех пор как увели Михаила. Коля начал беспокоиться. Эти старики могут скрипеть сколько им угодно. Им просто везде мерещатся шпионы. Мая проснулась и стала заплетать свои косички. У нее были тонкие руки, и вся она казалась высохшей, удивительно хрупкой. - Мая, а ты пионерка? - вдруг спросил Коля. Старики в углу усмехнулись. Мая удивленно взглянула на него. - Конечно, пионерка! Я даже председателем отряда была. Осенью мне в комсомол вступать надо, - сказала она. - Вы бы потише говорили, - произнес рябой, - а то полицай услышит. Он вам покажет комсомол!.. - Не услышит, - ответил Коля, - а услышит, что ему с нас взять? - Найдет чего! - буркнул рябой и умолк. Он подсел к окошку и стал осторожно поглядывать в узкий проулок, вдоль которого тянулась серая каменная стена. Потом он поманил к себе рыжебородого. Они примостились на нарах по обе стороны окошка и стали о чем-то тихо переговариваться. Когда окошко заслоняли яловые сапоги, старики отодвигались от него подальше, когда яловые сапоги удалялись, они вновь придвигались поближе. - Как по-твоему, что с нами будет? - спросил Коля. Девочка наморщила лоб. - Не знаю. Меня, наверное, пошлют в Германию. - Вот хорошо, если бы меня послали в лагерь! - вздохнул Коля. - Я был бы вместе с папой... - Не пошлют, - с уверенностью сказала Мая, - ты же не пленный. - А куда ж они меня денут? - Подержат, подержат, а потом вернут к дяде. Коля вспыхнул: - А я от него все равно сбегу!.. - Куда убежишь? - К Якушкину!.. А может, в Малиновку! - Он наклонился к ней и заговорщически прошептал: - Я такое слово знаю, меня сразу в партизаны возьмут. - Какое? - с интересом спросила Мая. - Такое! Сказать не могу! Тайна. Рябой дед вдруг спросил: - А кого ты в Малиновке знаешь? - Многих знаю! - задиристо ответил Коля. Опять эти деды лезут не в свое дело! - Кого, например? - настаивал рябой. - Ну, одну тетку, которая с краю живет. - А как ее зовут?.. Коля подозрительно взглянул на рябого: - А вы почему меня, дедушка, спрашиваете? - Очень просто - я сам из Малиновки. У меня там все кумовья да свахи... - Ну, а Полозневу знаете? - осторожно спросил Коля; он и сам не был уверен в том, правильно ли запомнил это имя. Деды переглянулись. На их иссеченных морщинами лицах вдруг появилось какое-то новое выражение. Они смотрели на Колю с любопытством и в то же время с недоверием. "Кто же ты? - как бы говорили их взгляды. - Знаешь ли ты, о чем болтает твой язык?" - Слышал о такой, - сказал Степан Лукич. - Только она из деревни давно ушла... - Куда ушла? - встрепенулся Коля. - Вот еще! Скажи ему куда! - угрюмо проронил старик. - Ушла, и все. А ты кем ей приходишься? Коля промолчал. - Ну, а еще кого в деревне знаешь? - продолжал допрос рябой. - Никого больше не знаю, - огрызнулся Коля. Он повернулся к любопытным дедам спиной и стал говорить с Маей. Она уже заплела косы и молча сидела, устало привалившись к грязной стене. - На улице дождь, - мечтательно сказала она. - А я люблю, когда дождик, - ответил Коля. - После него грибы растут. Мая оживилась: - Люблю ходить по лесу! Идешь, а под ногами земляника! Много-много. Ты ее собираешь, а тебе кажется, что из-за куста сейчас медведь выйдет!.. Ты медведей боишься? - Чего их бояться, - усмехнулся Коля. - Я не то что медведей, я и волков не боюсь!.. Волку свистнешь, а он к тебе бежит, как собака... Рябой засмеялся мелким смехом: - А волка-то живого ты когда-нибудь видел? - Видел! - Какой он? - Большой и серый! - Сам ты серый! - ухмыльнулся дед. - У нас волки были рыжие. А последнего, если хочешь знать, убили в двадцать пятом году. Когда тебя еще на свете не было! Коля засопел, не найдя что ответить на такое унижение. Но Мая вступилась за него: - Вот уж и неправда, дедушка! И теперь у нас еще есть волки. И не рыжие, а серые. Одного из них я сама видела, мой брат с охоты привез. - А что, Тимоша, - вдруг сказал рыжий дед рябому, - я тоже знал одного такого охотника, который серого убил. Учитель был такой, Геннадий Андреевич! Не слышал? Ну, тот, у которого еще лодка была своя. Он к нам часто приезжал. Коля насторожился. К чему вдруг дед упомянул о Геннадии Андреевиче? Признаваться ли, что он его знает?! - Да, помню, - отозвался Тимофей, - хороший мужик. Где он сейчас? - Не знаю. Говорят, остался... А может быть, и ушел... Коле очень хотелось сказать, что он знает, где сейчас Геннадий Андреевич, и этим показать свою осведомленность. Но за последние дни он научился молчать. - Это в вашей школе Геннадий Андреевич учителем-то был? - вдруг обернулся к Коле рыжебородый дед. - Ну, чего молчишь? Говори! Старики внимательно уставились на него, и Коля понял: весь этот разговор они завели не случайно и чего-то от него ждут. - Ну, в нашей, - сказал он насупившись. - Значит, ты его в лицо опознать можешь? - Могу, - ответил он. Старики вновь о чем-то долго шептались, потом Степан Лукич, кряхтя, отполз в самый дальний угол нар и поманил ребят к себе. - Подьте сюда, - тихо приказал он. По выражению его лица, сразу как-то помолодевшего, Коля понял, что старики пришли к какому-то важному решению. Он кивнул Мае, и они подсели к деду поближе. А в это время Тимофей продолжал пристально смотреть в окошко. - Вы, ребята, на свободу хотите? - серьезно спросил Степан Лукич. - Конечно, хотим, - ответили Коля и Мая. - Придется, ребята, вам отсюда бежать, а то худо вам будет. - Как - бежать? - спросил Коля, удивленно смотря на этого чудаковатого деда. - Это можно. Если только не струсите! - Не струсим! - оскорбился Коля. Тимоша, не отводя глаз от окна, вдруг сделал резкое движение рукой: - Подойди-ка сюда. Сумеешь протиснуться в отверстие? Коля на коленях подполз к окошку и, привстав, примерился. Да, он свободно мог пролезть в него. А Мая тем более. - Ну, а ты, Мая, не боишься? - спросил девочку Степан Лукич. - Боюсь, но полезу, - вздохнула она. - Вот что, ребята, - прошептал Степан Лукич. - Через полчаса полицаям привезут обед. Они поднимутся на второй этаж, а на посту останется лишь один часовой... Я начну колотить в дверь, требовать начальника. И вот тут самое главное!.. Как только часовой с проулка кинется к нашей двери - а для этого ему надо спуститься в подвал, - Тимоша разобьет стекло в окошке, и тут вы сразу же вылезайте. Но только не бегите, иначе вас заметят. Идите спокойно. А как завернете за угол на улицу, бросайтесь в проходной двор. - Рядом с молочной! - сказал Коля. - Точно. Вижу, город знаешь... Ныряйте туда, а там уж ног не жалейте. Коля оживленно слушал, но вдруг его лицо помрачнело: - Потом-то куда идти?.. - А что, у тебя никого нету? - спросил дед. Коля подумал. - Пойду к дяде Якушкину. Он спрячет. - А ты куда? - спросил Степан Лукич Маю. Девочка растерянно посмотрела на него: - Мне пойти, дедушка, некуда. У меня дома нету. - Где же твои родители? - Отца арестовали, - сказала Мая, - а мама потерялась. Мы ехали в Воронеж. На одной станции она выскочила из теплушки и побежала за водой, как раз в это время поезд и тронулся... - Как же ты оказалась в городе? - Наш поезд разбомбило. Все, кто остался жив, разбрелись, и я вернулась... - История! - проговорил Степан Лукич. - Действительно, куда же вам, ребята, деваться? Ну как, Тимоша, можно им довериться? - А что, если их поймают? - с сомнением сказал рябой. - Да, дело сложное, - тяжело вздохнул Степан Лукич. - Что ж, Тимофей, без риска тут не обойтись. - С умом надо делать, - отозвался тот, - без ума-то и ребят погубим, и себя, да еще и других впутаем... Степан Лукич внимательно посмотрел на ребят, как бы оценивая их силы. Колю бил озноб. Ему было и страшно и в то же время очень хотелось выбраться наконец из этого страшного подвала. Мая, наоборот, сидела с безучастно-спокойным лицом. Она как будто уже приготовилась к самому худшему, и ее ничто не страшило. - Вижу я, что вы ребята хорошие, - сказал Степан Лукич, - но от вас зависит, прямо скажу, большое дело. Нам все равно погибать. Сегодня нас повезут на очную ставку с одним предателем. Мы даже не сможем сказать потом, кто он. К утру нас, наверное, расстреляют... Мая, ты отсядь! Я Коле что-то на ухо скажу... Тебе слушать не надо... Мая отошла в другой конец подвала. Она не обиделась: значит, так надо, значит, она не должна знать того, что ей не хотят или не могут доверить. А Степан Лукич шептал Коле на ухо: - Если увидишь Геннадия Андреевича, передай ему, что мы попали в засаду... - А как я его увижу? - тихо спросил Коля. - Не знаю. Но если когда-нибудь увидишь!.. Нас предали. - Передам, - сказал Коля. - А теперь так. На Спартаковской, в доме шесть, живет Клавдия Федоровна. До войны она в детдоме работала. Когда вырвешься отсюда, проберись с Маей к ней, она вас спрячет. Но помни, это секретный адрес!.. - Степан Лукич поднял руку кверху: - Теперь поклянись мне пионерской клятвой, что никогда и никому, кроме Геннадия Андреевича, не скажешь о том, что я тебе сейчас сообщил. Поклянись!.. - Клянусь! - прошептал Коля. - Будешь на краю смерти - все равно никому не говори. Пусть умрет с тобой!.. - Клянусь! - повторил Коля. Было слышно, как за стеной заскрипели железные ворота, а потом, тихо пофыркивая, во двор въехала автомашина. - Обед привезли! - сказал Тимофей. За дверью послышались голоса полицаев и громыхание больших термосов, которые они тащили наверх, в столовую. Затем по лестнице загремели шаги. Полицаи топали, присвистывали, переругивались. А затем все вновь стихло. Дверь, ведущая в подвал, на короткое время осталась без охраны. У выхода из коридора стоял часовой, наблюдавший и за подвалом и за лестницей, ведшей наверх, где в комнатах сидели следователи; на время обеда этот пост снимался. Арестованные надежно заперты. Часовой, постоянно находившийся у внешней стены, в случае необходимости входил в подъезд и спускался по крутой темной лестнице в подвал. На две-три минуты на улице никого из полицаев не оставалось. На это-то и рассчитывали старики. Разбить стекло - дело одной секунды, минута-полторы нужны ребятам, чтобы выбраться в проулок. Значит, когда часовой окажется у двери подвала, они уже будут на воле. Конечно, в этом побеге есть риск. Но на самый худой конец ребят вновь запрут в подвал. Какая кара постигнет их, стариков, за то, что они способствовали побегу? Об этом они сейчас не думали. Из разговора следователя с начальником полиции они поняли, что завтра увидят человека, который их предал. После очной ставки их обязательно уничтожат. Их должны убить, чтобы предатель и дальше мог действовать спокойно, не боясь разоблачения... Степан Лукич нервно теребил свою рыжую бороду. Он оглядел еще раз Колю. Мальчик сидел на нарах, весь подобравшийся, серьезный, с обострившимся личиком. Мая стояла рядом и пристально глядела в окно. - Ну, - сказал старик, - приготовиться!.. Сейчас я буду стучать в дверь. Следите за ногами часового. Как только он бросится направо, ты, Тимоша, считай до трех и бей по стеклу котелком... Высади его совсем... А вы, ребята, вылезайте спокойно, не суетитесь... Тимофей взял алюминиевый котелок, в который им наливали суп, и прижался к стене рядом с окошком. Коля и Мая застыли на месте. Степан Лукич подошел к двери и стал бить в нее кулаками, ногами, потом схватил табуретку и стукнул ею так, что она разлетелась на куски. - Побежал, побежал! - крикнул Тимофей с серым от волнения лицом и, выждав несколько мгновений, наотмашь ударил котелком по стеклу. Брызнули осколки. - Пошел! - скомандовал, обернувшись, Степан Лукич. Коля встал, оперся коленом о выступ стены и ловко пролез в окошко. - Не беги! Не беги! - шептал ему Тимофей. - Подожди Маю!.. Часовой уже спустился вниз и кричал: - Чего стучишь? Стрелять буду!.. Он смотрел в глазок, проделанный в двери, но Степан Лукич заслонял его своей головой. - Позови начальника! - кричал он. - Начальника сюда!.. Тимофей подсадил Маю к окошку, и она, легкая, как перышко, в одно мгновение оказалась рядом с Колей. Он крепко сжал ее руку, и они вышли из проулка на улицу. День был тусклый, дождливый. По улице шли люди. Шли, как обычно, в разных направлениях. На большой скорости промчались две машины. Из-за угла вышли полицаи, очевидно сменившиеся с поста. Но могли ли они предположить, что этот мальчик в обтрепанном костюмчике и худенькая девочка с косичками только что совершили отчаянный побег. Они прошли мимо, не обратив на ребят внимания. Коля старался идти спокойно, но сердце его отчаянно колотилось. Увидев полицаев, он рванулся было, чтобы бежать, но Мая удержала его. - Иди тихо, - шепнула она, - и слушайся меня! - и сжала его ладонь с такой неожиданной силой, что он невольно покорился. Они завернули за угол. У молочного магазина стояла большая очередь. Они медленно прошли мимо нее, вошли в ворота проходного двора, и тут, словно кто-то ударил их в спину, рванулись вперед. Они бежали хорошо им знакомыми переулками, садами, перелезали через заборы. Теперь в городе, где Коля родился, где все казалось ему таким родным, он чувствовал себя затравленным зверьком, которому надо прятаться, прислушиваться к каждому шагу, шарахаться при виде каждой тени. Остановились они, только когда достигли оврага на краю города. Здесь, в густых кустах, в сравнительном отдалении от ближайших домов, они могли передохнуть. - Ты же хотел идти к какому-то фотографу, - сказала Мая, когда они немного отдышались. Коля подумал. - Нельзя туда. Нас сразу накроют. Ведь первым долгом дядя Никита будет искать меня там... Порыв ветра принес дождевые капли. Ребята сели рядом на большой, обросший мхом камень, прижались друг к другу, чтобы было теплее, и стали думать, что же им делать дальше... Глава десятая ТАЙНАЯ ЯВКА Клавдия Федоровна Шухова принадлежала к числу тех людей, которые стойко выдерживают удары судьбы. Ее энергии могли бы позавидовать молодые. "Упасть легко, - говорила она, - а подняться трудно". И в самые тяжелые времена она не теряла присутствия духа. Ей было уже под пятьдесят. Высокая, статная женщина с гладко зачесанными седыми волосами, она заставляла относиться к себе с уважением даже врагов. В первые дни войны детский дом, которым она заведовала, эвакуировался, а сама она осталась из-за одного больного мальчика. Этого мальчика нужно было отправлять на санитарной машине. Но случилось так, что шофер в спешке перепутал адрес, ждал на другой улице. Пока Шухова металась в поисках транспорта, вражеские танки ворвались в город. Гитлеровцы сразу же выбросили мальчика из больницы. Шухова взяла его к себе домой и стала ухаживать за ним, как за родным сыном. Она во всем себе отказывала, продавала вещи, вязала платки, чтобы поддержать его... В эту ночь ей долго не спалось. Ветер стучал ставнями, во дворе выла собака. Плотно занавесив окна, Клавдия Федоровна вязала носки для Вити, который безмятежно спал. Поблескивали длинные железные спицы, послушно укладывая петли. В углу мерно тикали часы. Что это?.. Собака перестала выть и хрипло, надрывно залаяла. Клавдия Федоровна опустила вязанье и прислушалась. Кто-то тихо крался под окном, стараясь ступать бесшумно, но шорох гравия выдавал его. Женщина взглянула на часы: половина третьего. Может быть, кого-нибудь из полицаев привлек свет в ее комнате? Нет, толстое суконное одеяло наглухо прикрывает окно, не оставляя ни одной щели. Соседи?.. Но ведь ни у кого из них нет ночного пропуска. Шорох под окном затих, словно человек притаился и чего-то ждет. Клавдия Федоровна прикрутила коптилку, бесшумно подошла к окну и, приоткрыв одеяло, глянула во двор. В лунном свете чья-то тень мелькнула на дорожке и исчезла за выступом дома. Тихо заскрипели ступени крыльца, и кто-то три раза негромко стукнул костяшками пальцев: тук-тук-тук! Каждый удар словно молотком ударял ей в висок. - Кто там? - спросила она. - Комнаты есть? - тихо спросил мужской голос. - Все комнаты заняты, - ответила она. - Пустите погреться! Щелкнул замок, и Клавдия Федоровна отступила в глубину комнаты. Человек в черном пальто быстро прикрыл за собой дверь и, тяжело переводя дыхание, подошел к столу. - Что случилось? - тревожно спросила она. - Вы же знаете, ко мне нельзя. - Знаю, - ответил человек. - Дайте воды. Очень устал! Клавдия Федоровна достала из шкафа чашку, налила в нее из чайника воду и протянула ему. Человек жадно выпил, а потом устало опустился на стул. Неровный свет коптилки делал черты его лица почти неразличимыми. Казалось, что из поднятого воротника торчит лишь один нос. И только лихорадочно блестят темные глаза. - Дело не терпит промедления, - сказал он хриплым от волнения и усталости голосом, - только что в гестапо расстреляны Степан Лукич Власенко и Тимофей Петрович Скурихин. - Ужасно! - прошептала Клавдия Федоровна. - Во время допроса, - продолжал человек, - выяснилось, что они сидели в подвале городской полиции вместе с сыном Охотниковой - той, которую повесили, - и еще с одной девочкой. Сегодня днем дети бежали... - Вот как, - выдохнула Клавдия Федоровна. - А где же они? - Никто не знает. Мейер взбесился. Он боится, что подпольщики успели им что-то передать... - Слушайте, Никита Кузьмич, - сказала Клавдия Федоровна, - все в городе говорят, что вы сами отвели мальчика в полицию. Это правда? Никита Борзов - это был он - с досадой махнул рукой: - Я вынужден был это сделать! Мейер подослал ко мне своего шпиона. Тот видел Колю у меня во дворе... - Надо было придумать что-нибудь другое. Ведь в полиции мальчик подвергался страшной опасности. - Его бы все равно выпустили! Я даже скажу больше. В тот момент, когда он бежал, уже было решено ребят отпустить... За ними хотели установить слежку. Мейер думал, что ребята прямиком приведут его к подпольщикам... - Хитро, - сказала Клавдия Федоровна. - Что же дальше? - Весь город оцеплен... Но вот что меня тревожит: Мейер послал три машины с солдатами в сторону Малиновки... Клавдия Федоровна молча прошлась по комнате. - Может быть, Власенко и Скурихин не выдержали допроса и в чем-нибудь признались? - Нет, нет, - горячо возразил Борзов, - я был там почти все время. Они не сказали ни слова. - Что же делать? - спросила Клавдия Федоровна. - Вы знаете Колю Охотникова в лицо? - спросил Никита Кузьмич. - Знаю. В день казни я хотела увести его с собой, но мне помешал фотограф с Базарной площади. Он тоже хотел забрать мальчика. Пока мы с ним спорили, Коля исчез... - Фотограф все-таки зацапал его. Ему, видите ли, нужны здоровые руки. Хотел, чтобы мальчик был у него вместо домработницы. - Ну, это вы зря, Никита Кузьмич, - возразила Клавдия Федоровна. - Старик Якушкин неплохой человек. - Ладно, - проговорил Борзов. - Сейчас важно разыскать детей, а то они начнут пробираться к Малиновке и наткнутся на засаду. - Почему вы думаете, что они пойдут туда? - Из случайного слова, сказанного Блиновым, я понял, что Коля где-то кому-то говорил о Малиновке... Вдруг Клавдия Федоровна испуганно схватила его за руку. - Тихо! - прошептала она и даже при слабом, неверном свете угасающей коптилки было видно, как побледнело ее лицо. - Идут! Никита Кузьмич быстрым движением вытащил пистолет и прижался к косяку двери. - Если сюда войдут, я буду стрелять, - проговорил он. Клавдия Федоровна кивнула в сторону спящего Вити: - Вы погубите его! Нельзя!.. Лицо Никиты исказилось. Тускло блестел в его руке прижатый к груди револьвер. Шаги за окном стихли. Потом опять заскрипел гравий. Странно, но собака перестала лаять... Клавдия Федоровна прильнула к окну. Она долго вглядывалась в темноту и вдруг, тихо ахнув, быстро направилась к двери. Борзов невольно отшатнулся, когда она проходила мимо. На мгновение ему показалось, что он попал в засаду... Он еще плотнее прижался к стене, готовясь к самому худшему. Ведь он никогда бы не смог объяснить ни Курту Мейеру, ни Блинову, почему оказался здесь ночью. - Никита Кузьмин, посмотрите, кто пришел! - Голос Клавдии Федоровны звучал спокойно. Борзов осторожно вышел из своего убежища. Перед ним стояли до предела измученные, но целые и невредимые Коля Охотников и Мая Шубина. Глава одиннадцатая ЕЩЕ ОДНО ИСПЫТАНИЕ Если бы не война, Геннадий Андреевич Стремянной так бы и продолжал учительствовать в школе, где преподавал историю. Немного сутулый, в черном пиджаке и залоснившихся брюках, он входил в класс и неизменно начинал урок одной и той же фразой: "Итак, дети, на чем мы остановились в прошлый раз?" При этом он делал долгую паузу и ждал, что ему ответят. Конечно, он не был педантом, но ему хотелось удостовериться, что его ученики помнят, чему он их учил... После смерти жены Геннадий Андреевич жил с двумя сыновьями. Жизнь его шла размеренно и спокойно. Но, несмотря на то что годы брали свое, он и сейчас еще мечтал о какой-то другой жизни, пусть тяжелой и сложной, полной опасностей, однако такой, в которой воплотятся самые затаенные устремления его молодости. Когда гитлеровцы стали подступать к городу, коммуниста Стремянного вызвали в райком партии. Он думал, что ему поручат какую-нибудь работу по эвакуации... Но секретарь райкома посадил его в машину и повез в горком. Здесь с Геннадием Андреевичем говорили секретарь горкома и представитель фронтовой разведки. Ему предложили остаться в городе и уйти в подполье. Никто не скрывал от него связанного с этим риска. Даже маленькая ошибка могла стоить жизни. Право отказаться осталось за ним. На следующее утро уходил эшелон, и он мог уехать на восток. Геннадий Андреевич согласился сразу. Сыновья его в армии. Он остался один, ничто его не связывало. Первоначально его роль должна была быть весьма скромной. После прихода немцев постараться открыть лавочку писчебумажных товаров на одной из главных улиц. Эта лавчонка будет явочной квартирой, а для того, чтобы немцы его ни в чем не заподозрили, он заявит, что его отец был когда-то крупным торговцем; для убедительности ему сочинили документы, подтверждающие, что самого Стремянного преследовали большевики. Он изучал шифр, запоминал нужные адреса, проверял подходы к той лавочке, которую заранее облюбовал, если придется из нее внезапно уходить. Он накрепко запомнил адрес, где в случае нужды найдет укрытие и откуда его переправят в безопасное место. Его познакомили только с двумя-тремя людьми будущего подполья, но он чувствовал, что создается крепкая организация, и он - лишь одно из ее звеньев. Однако в первые же дни оккупации подпольщиков постигла серьезная беда. Гестаповцы схватили на улице руководителя городского подполья Лосева, единственного человека, которому Геннадий Андреевич должен был подчиняться. Причина ареста и судьба Лосева так и остались неизвестными. Геннадий Андреевич ожидал, что ночью за ним придут, и готовился дорого отдать свою жизнь. Однако гестапо его не тронуло. Немного придя в себя, он стал заниматься лавочкой, но и тут он потерпел неудачу: сгорел дом, где в подвале заблаговременно были припрятаны пачки с писчей бумагой, карандашами, резинками и тетрадями - весь тот запас, который он должен был, когда наступит время, разложить на прилавках своего "магазина". Его охватило отчаяние. Что делать, куда податься? Невыносимо сидеть одному сложа руки, в бездействии, в полном неведении. Пойти по заветному адресу? Не рано ли? Да и существует ли еще организация? Но через несколько дней ему дали знать, что назначен другой руководитель - Сергеев, слесарь паровозного депо. На тайной явке Сергеев, молодой человек в промасленной черной куртке, державшийся собранно и говоривший неторопливо, предложил Стремянному поступить чернорабочим в депо. Несмотря на суровый режим, который установили там гитлеровцы, Геннадий Андреевич воспрянул духом - рядом были товарищи. По условиям конспирации, Сергеев ни разу не заговорил со Стремянным на людях, но он все равно всегда ощущал его присутствие, его внимательный взгляд, его помощь. По указанию Сергеева он насыпал в масло, которым смазывал оси вагонов, песок, смешанный с землей. Трудно это было сделать, но самым сложным оказалось обмануть гитлеровского инженера, человека подозрительного, проверявшего каждую мелочь. Надо было овладеть искусством фокусника и жонглера, показать ему бочку с чистым маслом и тут же разлить по масленкам испорченное из другой. Это была игра со смертью. И все же Геннадий Андреевич довел дело до конца. Но недолго пришлось пробыть вместе с Сергеевым. Вскоре Сергеева убили. Кто это сделал, так и осталось тайной. На другой день после убийства гестапо арестовало Михаила, молодого красивого парня, который до войны был неудачливым актером в городском театре, а теперь работал в депо подсобным рабочим. Кто-то распустил слух, что Сергеев и Михаил действовали заодно и что Михаил разоблачен как активный подпольщик. История повторилась. Опять Геннадий Андреевич оказался в полной изоляции от подполья. Он даже стал думать, что о нем забыли. Идти на явку, которую следовало использовать в крайнем случае, он не решался. И снова вынужденная бездеятельность. Но вот его вызвали на явку. Ранним утром, по пути в депо, он спустился в овраг; здесь, в старом карьере, его ждал представитель подпольного обкома. Он сообщил, что Геннадия Андреевича назначают руководителем подпольной организации города. Это назначение застало его врасплох. Он готов был пойти на любое задание, он готов был рисковать своей жизнью, но руководить всей организацией, держать в своих руках все ее нити, распоряжаться судьбами других людей... Справится ли он? Ведь ему никогда не приходилось занимать командные должности. Потом мелькнула мысль, что так рассуждать можно было раньше, до войны, а теперь слишком необычна жизнь, которой они все живут, и требует она от людей совсем иных действий, иных решений. И он молча принял приказ. Подпольщикам предлагалось произвести разведку укрепленного района, который задумали создать гитлеровцы. Пока было известно только его примерное месторасположение, так как из нескольких близлежащих друг к другу деревень оккупанты выселили жителей. Требовалось выяснить самое главное: план укреплений, их мощность, оружие, которым они оснащаются. В ту же ночь Стремянной встретился с тремя подпольщиками. Во время разговора Геннадий Андреевич понял, что у него есть надежная и верная опора. Теперь, когда расстановка сил ему была известна во всех деталях, он смог по-настоящему разобраться и в людях. Он долго не мог прийти в себя от изумления после того, как узнал, что Никита Борзов сумел стать помощником бургомистра и завоевать доверие самого Блинова. Если замыслы и действия Курта Мейера были ясны подпольщикам, то Блинов представлял для них некоторую загадку. Даже Никита Борзов не мог сказать о нем ничего определенного. Что это за человек? Чего он хочет? Тайный друг или хитрый враг? По многим признакам бургомистр Блинов находится в известной оппозиции к Курту Мейеру. Случалось, что бургомистр облегчал судьбу людей. Благодаря тому, что он назначил медицинскую комиссию, несколько десятков женщин были освобождены от угона в Германию. Чего хочет Блинов? Может быть, он ищет связи с подпольем, чтобы оказать ему еще более существенную помощь? В дальнейшем Геннадий Андреевич не раз обсуждал этот вопрос с Борзовым. Казалось соблазнительным вдруг приоткрыть карты и окончательно установить, что за человек Блинов. Но всякий раз они решали, что надо выждать, проверить, накопить факты... Ошибка, неосмотрительность в таком деле гибельны. И подпольщики продолжали вести с бургомистром сложную игру, вынуждая его разыгрывать сочувствие, идти на уступки. В тайной, полной внезапностей борьбе подполье добилось немалых успехов. При нападении на фельдъегеря были забраны важные документы, среди которых оказался и радиокод. Поэтому в течение нескольких дней, пока немцы не сменили код, партизаны расшифровывали их сообщения. На окраине города, невдалеке от склада с бомбами, заложенные в дорогу мины подняли на воздух четыре десятитонных "Круппа", везших ящики со взрывчаткой. Подпольщики следили за передвижениями немецких войск, подсчитывали количество машин, записывали номера полков и обо всем передавали по радио через линию фронта. Радиостанция, спрятанная в старой каменоломне, несколько раз пеленговалась немцами. Они окружали район, откуда велись передачи, но все их поиски оставались безрезультатными. Портативная радиостанция лежала на дне шурфа, прикрытого камнем, а гравий, которым было усеяно дно каменоломни, не сохранял следов радиста, исчезавшего раньше, чем машины с солдатами успевали добраться сюда из города. И все же за последние недели произошло несколько провалов; после Сергеева - Екатерина Охотникова. Она даже и не успела по-настоящему развернуть свою работу. К нападению на Вернера она не имела решительно никакого отношения - у нее было совсем другое задание. Однажды вечером, выйдя на высокий берег реки, Геннадий Андреевич вдруг остановился, озаренный давним воспоминанием. Он смотрел через подернутую ветром рябь голубоватой быстрины на широко раскинувшиеся поля, на белые домики дальней деревни, сбегающие по склону холма, и перед ним вставало его детство. Когда-то, очень давно, отец повез его за город. Потом они долго шли какими-то рощами и оврагами. Геннадию нравилось, что они, словно играя, крадутся и прячутся от кого-то. Но вдруг из-за кустов вышел рабочий с черными усами. Он остановил отца и сердито сказал: "С ребенком нельзя, может проболтаться". И отец, почувствовав себя виноватым, потоптался на месте, а потом пошел назад. Он шел молча, и Геннадий понуро плелся за ним. Так они и вернулись в город. Много-много лет прошло с тех пор. Память не удержала ни той рощи, ни того оврага. Но это было там, вдали за рекой. А потом, после революции, по этим полям, увязая в жирном черноземе, шли цепи - белые на красных, красные на белых, с гиком неслась кавалерия. Эти широкие русские поля видели много битв... Была у Геннадия Андреевича большая, хорошая семья. Но где теперь все? Где старший сын, Константин, и где Егор? Егор встретил войну на границе... Так и неизвестно, что с ним... Нет, нет, не нужно больше об этом думать!.. На фронте день считается за три, а в подполье час бывает равен году. Приходил опыт, а с ним уверенность. Уже многие нити Геннадий Андреевич твердо держал в руках. Но вдруг темной сентябрьской ночью к нему прибыл связной с приказом подпольного обкома - немедленно явиться в партизанский отряд. С большой осторожностью Геннадий Андреевич передал руководство заместителю и дождался ночи в роще, на краю города. Когда стемнело, он, держась за найденное на берегу бревно, переплыл Дон. Насквозь промокший, иззябший, он пошел полевыми тропами к Малиновке, стараясь не выходить на дорогу. В просветах туч то появлялась, то исчезала луна. Где-то вдалеке чертил небо яркий луч прожектора. Временами на горизонте вспыхивало пламя, несколько мгновений дрожало, озаряя тучи, а затем быстро гасло. И только потом ветер доносил отголосок дальнего взрыва. Вдалеке показались очертания домов - наконец Геннадий Андреевич пришел к цели. Явка была назначена в три часа ночи, в заброшенной хате на краю Малиновки. Когда-то в этом старом, заколоченном досками доме жила вдова Полознева. Но еще в первые дни войны она уехала к своей дочери, которая в прошлом году вышла замуж и переехала в Тамбов. Покосившуюся хату и избрали подпольщики местом встреч с партизанами. Время от времени они приходили сюда, чтобы обсудить совместные действия. Двери и окна так и оставались забитыми, в хату вползали сквозь небольшой пролом в глинобитной стене, замаскированный прошлогодним гнилым сеном. Для еще большей предосторожности к хате приближались лишь в том случае, когда была полная уверенность, что убежище не раскрыто. Человек, который назначил здесь явку, приходил загодя и долго неподвижно лежал в кустах, высматривая, нет ли поблизости засады. Если бы Коля и пробрался сюда, он наверняка никого бы не нашел - хата Полозневой была необитаемой и ни на какие пароли никто бы не отозвался. Геннадий Андреевич долго вглядывался в маленький циферблат часов, стараясь понять, сколько же сейчас времени. Он видел перед собой белесоватый кружок и никак не мог разглядеть стрелки. Наконец помогла луна. Она на мгновение озарила опушку рощи, и ее холодный луч, скользнув между обнаженными ветвями, сверкнул на стекле. Половина третьего!.. Геннадий Андреевич облегченно вздохнул: не опоздал! До встречи еще целых полчаса. Он чутко прислушивался к ночным шумам. До хаты отсюда метров двести. Она стоит в стороне от других домов, маленьким хуторком. Лучшего места для явки не придумать. Но где человек, который должен его встретить? Уже на месте? Или, может быть, притаился поблизости и выжидает назначенного часа? Из глубины леса ветер доносил шорохи. Где-то треснула ветка. Шаги?.. Нет. Очевидно, просто время ведет свою работу: пришел час упасть сухой ветке, и она упала. Приближающиеся голоса заставили его еще больше затаиться. Он не видел людей, но, судя по всему, их было двое. Они торопливо шли по дороге к деревне, разговаривая между собой. Расстояние было слишком велико, и Геннадий Андреевич не разобрал ни слова. Это не могли быть крестьяне - ночью никому не разрешалось выходить за околицу, - значит, полицаи или немцы. Что привело их сюда так поздно? До боли в глазах он вглядывался в темноту - не мелькнет ли тень возле хаты. Но вот голоса растаяли вдали, шаги стихли, и только откуда-то донесся встревоженный собачий лай. А затем и он оборвался... Сколько времени прошло, Геннадий Андреевич не знал. Луна снова зашла за тучи. Ничто не выдавало присутствия в хате человека. В окнах не мелькнуло ни огонька, ни одного шороха не доносилось оттуда. Появились первые, робкие признаки рассвета. Геннадий Андреевич взглянул на часы. Без четверти четыре!.. Он опоздал на целых сорок пять минут. Нет сомнения, что человек, если он уже в хате, не будет ожидать долго - он не сможет после рассвета выйти оттуда незамеченным. Стараясь ступать как можно осторожнее, Геннадии Андреевич вышел из-за своего укрытия и двинулся к дому. Все было тихо. Даже собаки примолкли в этот предрассветный час. Легкий ветер коснулся лица, и Геннадий Андреевич зябко повел плечами. Он устал, он дьявольски устал. Сейчас бы броситься на охапку сухого сена и заснуть!.. Рука коснулась плетня. Геннадий Андреевич сделал несколько шагов и, нащупав сломанный шест, перешагнул через него. Под ногой звякнул черепок, но Геннадий Андреевич уже быстро шел к хате, сжимая в руке пистолет. Если засада - пусть стреляют, он будет драться до последнего патрона. С минуту Геннадий Андреевич стоял, прижавшись к крыльцу, и мучительно вспоминал пароль, слова которого вдруг вылетели из памяти, - сказалось нервное напряжение проведенной без сна ночи... В это мгновение он вдруг понял, что не один. Всеми обострившимися чувствами он ощутил, что за ним наблюдают, что за окном, забитым досками, кто-то стоит. Геннадий Андреевич прижался к стене. Да, за стеной явственно был слышен шорох, кто-то крался к двери... Теперь человек снова повернул назад. Он опять приближался к окну! Очевидно, решил, что у окна позиция лучше. Во рту у Геннадия Андреевича пересохло, он провел языком по губам и вдруг вспомнил пароль! Как же он мог его забыть?! Он поднялся на покосившееся крыльцо и рукояткой пистолета осторожно стукнул в дверь. И тут же ему ответил густой, низкий голос: - Кто? - Нельзя ли воды напиться? Голос ответил: - Воды? Воды много, пей сколько хочешь!.. Подожди, сейчас выйду!.. И Геннадий Андреевич услышал, как человек, теперь уже не таясь, зашагал по комнате. Через минуту он появился из-за угла, очевидно использовав лаз. Лицо его рассмотреть было трудно, видно было только, что он бородат. - Пошли быстрее, Павел Мартынович, - сказал человек. - Скоро солнце взойдет! Нам тут задерживаться не к чему... Они быстро дошли до рощи. Когда рассвело, Геннадий Андреевич увидел, что спутник его немолод, но крепок, борода у него светлая, лицо широкое, глубоко сидящие серые глаза смотрят умно и чуть насмешливо. Он назвал себя Харитоновым и оказался очень словоохотливым. Старый лесник, он когда-то, еще в годы гражданской войны, служил в Богунском полку Щорса. Последние годы не работал, а жил в семье старшего сына, который занял его место, помогал по хозяйству. Теперь сына не было - ушел на войну, и старик остался с невесткой, но она сейчас находилась у своей тетки в соседней деревне. Когда Харитонову, еще до отхода наших войск, предложили помогать партизанам, в нем взыграла старая сила. Он остался в своем доме, который стал местом явки партизан. Так же как и Полознева, Харитоновы жили на отлете, у самой опушки леса. Темными осенними ночами можно было незаметно пробраться к хлеву, а из него уже в дом. Дом Харитонова был крепкий, рубленый, и легкий дымок, который вился из трубы, и тихие, дремлющие деревья, - все создавало впечатление покоя и отрешенности от жизненных бурь. Как только Геннадий Андреевич переступил порог, его обволокло теплом. Ему даже показалось, что пахнет парным молоком, которое он так любил. Харитонов прикрыл дверь поплотнее и подсел к столу. - Садись, Павел Мартынович! - сказал он. - Покажи-ка документы. Посмотрим, не надо ли кой-что подправить... Он долго и внимательно рассматривал пропуск и удостоверение, которые были даны Борзовым и потому имели совершенно убедительный вид. Борзов достал их еще давно - на бланках оставалось только проставить даты, которые вписал сам Геннадий Андреевич. По документам он был Павлом Мартыновичем Токаревым. - Так! - сказал Харитонов, внимательно изучив, казалось, каждую строку. - Все в порядке. Не подкопаешься. - А в чем все-таки дело? - спросил Геннадий Андреевич, чувствуя, что стариком руководят какие-то важные соображения. - Приказано передать вам маршрут, - переходя на "вы", сказал Харитонов, и по тому, как он вдруг стал серьезен, Геннадий Андреевич понял, что старик не так уж мягок, как показался на первый взгляд. Но Харитонов не сразу перешел к сути дела. Он долго шепотом советовался, как ему поступить самому. Геннадий Андреевич слушал, смотря в его суровое морщинистое лицо. Да, трудно старику... но приказ выполнить нужно. - Душа болит, - проговорил Харитонов, - знаю, надо, а не могу... не могу... Что мог сказать Геннадий Андреевич? У каждого свой путь, опасный, тяжкий, но нужно идти по нему до конца, другого выбора нет... Потом, собравшись с мыслями, Харитонов подробно и долго растолковывал, по каким дорогам и тропам следует добираться до партизанского лагеря. - А теперь поспи, - сказал он, когда убедился, что подопечный усвоил маршрут. - Путь дальний... Топать и топать... Я схожу в деревню и сразу вернусь... - И, тяжко вздохнув, он вышел из дома. Геннадий Андреевич прилег на кровать, сняв только сапоги, и сразу же заснул таким крепким сном, каким спал в детстве. Проснулся тоже мгновенно от какого-то внутреннего толчка, вскочил на ноги. Харитонов, одетый, сидел у стола. - Уже пора? - спросил Геннадий Андреевич, взглянув в окно, где над дальним лесом кружили птицы. - Долго спал? - Часа три, - ответил Харитонов. - В деревне был? Харитонов кивнул и присел на табуретке. - Связной к тебе явился, - сказал он. - Откуда? - Из города. Николай, сынишка той, что повесили... Охотниковой!.. - Ну! - удивился Геннадий Андреевич. - Кто его послал? - Думаю, Никита. Мальчишка дичится, мне не говорит. - Где же он? - Говорю ему, нет тебя здесь, а он не верит. Я, говорит, подожду! Как придет Павел Мартынович, скажи - пусть идет на опушку рощи... - Осторожный, - усмехнулся Геннадий Андреевич. - Сам худющий, а глаза сурьезные. - Харитонов достал кисет и стал неторопливо свертывать из газеты папироску. - А только чувствую я - не с хорошим он к тебе пришел... Уж очень он торопился, а как узнал, что тебя нет, даже потемнел весь... - Но он же знал, что я должен прийти. - Нет. Сначала я щупом его потрогал. Иди, говорю, с богом, никакого здесь Павла Мартыновича нет, никогда и не было. А сам смотрю, что делать будет. "Молоко, спрашивает, есть?" - "Какое, говорю, молоко! Ты что, с неба свалился? Я давно забыл, как корова выглядит, есть ли у нее рога..." Ну, а он опять за свое: "Нельзя ли воды напиться?" Видно, пароль вспомнил и на меня напирает... Хорошо, думаю, помогу тебе малость. "Воды пей сколько хочешь!.." Как только это я сказал, он обрадовался. Опустился на скамейку. "Дедушка, говорит, сил у меня больше идти нету..." Передохнул малость. Тут мы с ним и договорились... - Харитонов глубоко затянулся махоркой и выпустил клуб ядовитого дыма. В раскрытом чистом окне было видно, как на сломанном плетне сидела голодная ворона и, растопырив крылья, раздумывала, куда ей лететь дальше. По дальнему шоссе, зажатому между полями, проехали машины. Если бы не линии телеграфных столбов, можно было бы подумать, что они едут прямо по целине. - Уже едут!.. Торопятся, черти! - сказал Харитонов. - Уходить вам надо, да поскорее!.. - Хорошо, пойду! - сказал Геннадий Андреевич. - Только смотри, будь осторожен! - А вещи? - Как-нибудь обойдусь... Харитонов вздохнул и пожал Геннадию Андреевичу руку: - Тогда прощай. Скажи Колеснику, что все сделал, как он приказал. И еще, что иду против своего сердца. - Обязательно скажу! - Быстрее уходи! Быстрее! - сказал Харитонов и отворил дверь избы. Геннадий Андреевич перелез через тыльный плетень и кружным путем направился к опушке. Сначала он спустился в неглубокую балку, которая скрыла его от глаз людей. Пройдя по ней, он круто свернул в рощу, уже раздетую осенним ветром. Порыжелые листья шуршали под ногами. "Зима наступает, - думал Геннадий Андреевич, - станет еще труднее. Надо действовать..." Где-то в чаще пересвистывались птицы. Вдруг огненно-желтый комочек взметнулся на высокую ель. Белка!.. Она сидела на толстом суку и косила на него черными глазками. Природа жила по своим законам. Сейчас бы с ружьишком охотиться где-нибудь на уток. А потом сидеть у пылающего костра и, щурясь от дыма, смотреть, как закипает смола на сосновых ветках... Вот и опушка. Сквозь деревья невдалеке на поляне темнеет пирамида прошлогодней копны. Никого нет... Геннадий Андреевич приостановился. Может быть, мальчик ищет его где-то тут. Надо ждать. Тянулись минуты. Он стоял, оглядываясь по сторонам. И, хотя все его чувства были напряжены до крайности, все же не услышал, как сзади к нему подкрались. Тихий голос позвал: - Павел Мартынович... Он вздрогнул, быстро обернулся, рука сама рванула из кармана револьвер. В нескольких шагах от него, между кустами, стоял невысокий, худенький мальчик в черном латаном костюме. Лицо немного испуганное, не по-детски серьезное, в сутулой фигурке что-то степенное. - Коля! Охотников!.. Несмотря на то что Геннадий Андреевич ожидал увидеть именно его, он все-таки удивился. Это был тот самый Коля, который чаще других забывал, чем окончился последний урок, и в то же время это был уже другой мальчик: повзрослевший, много переживший, с упрямо сжатыми губами, ввалившимися глазами... - Ну, здравствуй!.. Геннадий Андреевич подошел к Коле и ласково положил руку на плечо. Мальчик вдруг понурился и тяжело вздохнул: если бы с ним рядом находился отец, он бы сказал: "Папочка, как я устал!.." Но сейчас, увидев Геннадия Андреевича, он стоял, переполненный сложными чувствами. Он был рад тому, что наконец увидел человека, которому доверяет больше других. Ему хотелось бы навсегда остаться рядом со своим учителем. Но кто знает, как живет теперь сам Геннадий Андреевич, возможно ли это. Они сели в ложбинке, закрытой со всех сторон кустами. Геннадий Андреевич вынул из кармана кусок хлеба с салом и протянул Коле. Пока мальчик ел, Геннадий Андреевич внимательно читал донесение Никиты Борзова. Оно было коротким: "Ост-24 вскоре перебазируется к Новому Осколу. Пленные будут переброшены на машинах". Оставалось неизвестным самое главное: когда. Если бы это удалось установить, можно было бы напасть на охрану и, освободив пленных, сорвать на некоторое время начало работ в укрепрайоне. Надо скорее доставить донесение в отряд. - Ну вот что, Коля, пойдем, брат, сидеть нам с тобой недосуг, - сказал Геннадий Андреевич и решительно поднялся с земли. Но Коля почему-то не последовал за ним. - Геннадий Андреевич, а я здесь не один. - Как - не один? - испуганно спросил Стремянной. - Я с Маей. - Какой Маей, где она? Геннадий Андреевич снова опустился рядом с мальчиком. - Сейчас я вам все расскажу... И Коля сбивчиво, торопясь стал рассказывать свою историю. Чем дальше слушал его Геннадий Андреевич, тем неспокойнее становилось у него на сердце. Кто этот Миша, которого спас Коля? Никита Кузьмич ему не доверяет, и, наверное, не зря. А что представляет собой фотограф Якушкин с Базарной площади? Чудаковат, но добр. Может быть, он охотно помогал бы подпольщикам. Обо всем этом надо серьезно подумать. - Вот что, Коля, - сказал он, - придется мне вас с Маей к партизанам отвести. Где она? - Я ее подальше в лесу спрятал, Павел Мартынович, - сказал Коля. - Вдруг бы на меня напали - она спаслась бы и все передала... Геннадий Андреевич хмуро улыбнулся: - Ну, я вижу, ты конспиратор! Веди ее сюда. Я вам обоим расскажу, как действовать... Коля поднялся и стал руками обивать с брюк приставшие к ним соринки. - А там не только Мая, - сказал он. - Там еще и Витя Нестеренко. - Какой Нестеренко? - Мальчик один. Он на год старше меня. Его Клавдия Федоровна из больницы забрала... - Он больной? - Нет, сейчас уже здоровый. У него воспаление легких было... Слабенький совсем. - Слабее тебя? Коля усмехнулся: - Я крепкий!.. - Ну, веди их быстрее. Коля сделал несколько шагов, но в кустах вдруг обернулся: - Павел Мартынович, а об отце вам можно рассказать? Геннадий Андреевич махнул рукой: - Знаю, Коля, знаю!.. Коля исчез за кустами. Было слышно, как под ногами у него похрустывали сухие сучья. Ветер шумел в голых ветвях. За лесом сипло прогудел паровоз. От хутора донесся скрип тормозов, и Геннадий Андреевич прислушался. Раздвинул кусты, осторожно выглянул, но в сгущающихся сумерках уже нельзя было разглядеть дом лесника. - Коля! - окликнул Геннадий Андреевич, когда силуэты ребят мелькнули за кустами. Геннадий Андреевич тут же увидел невысокую светленькую девочку с двумя косичками, которая смело смотрела ему в глаза, и высокого, коренастого, но какого-то рыхлого мальчугана; на его лице была растерянность. - Вот они, Геннадий Андреевич! - сказал Коля и при этом сделал такой энергичный и широкий жест рукой, словно сам он был Черномор, а за ним шли тридцать три богатыря. - Коля, - быстро сказал Геннадий Андреевич, - прокрадись сторонкой к дому и посмотри на дорогу, не едет ли по ней кто-нибудь!.. И сразу же назад. Так, чтоб никто тебя не видел! Через десять минут будь здесь... Коля нырнул в кусты и исчез. За ним хотела устремиться и Мая, но Геннадий Андреевич удержал ее. Полный мальчик стоял безучастно. Коля был точен. Запыхавшийся, усталый, он прибежал назад и сообщил, что на хуторе - полицаи и немецкие солдаты. Они только что выгрузились из машин. Среди них старик Харитонов. Он о чем-то разговаривал с офицером. Геннадий Андреевич несколько мгновений молчал. Да, Харитонов в трудном положении. - Пошли, ребята, пошли за мной!.. Быстрее!.. Нельзя терять время... Тут есть неглубокая речка... Давайте перейдем ее вброд, чтобы сбить со следа собак... Они быстро углубились в лес. Глава двенадцатая В ПОИСКАХ РЕШЕНИЯ Пробираясь с ребятами по густому лесу, Стремянной думал о том, что на крутых жизненных поворотах предельно раскрывается сущность человека. Вот эти два мальчика, его недавние ученики, и оставшаяся сиротой девочка начинают свою жизнь с тяжелых испытаний. Какими они выйдут из них, если останутся живы? Даже сейчас, когда они идут гуськом один за другим, невольно проявляются их характеры. Коля Охотников выломал большую суковатую палку и ступает впереди всех, неторопливо, как странник. Он авангард их маленького отряда. За ним идет Мая. Сгорбив узкую спину под тяжестью вещевого мешка, она упрямо следует за Колей, твердо ставя ноги, обутые в грубые солдатские сапоги. Мешок с продуктами она взяла на привале и ни за что не хочет уступить его ни более сильному Вите Нестеренко, ни самому Геннадию Андреевичу. Из такой девочки толк получится! Витя Нестеренко, шедший вслед за Маей, казался Геннадию Андреевичу менее активным и самостоятельным. Несмотря на то что он был на полголовы выше Коли, да и пошире его в плечах, держался он неуверенно, робко и все прислушивался к тому, что скажет Коля. Они шли всю ночь напролет, по компасу. Стороной обходили деревни. Несколько раз издалека слышали немецкую речь. На рассвете они достигли полевой дороги, зажатой между невысокими холмами, очертания которых все более четко проступали в сумерках начинающегося утра. До сих пор Геннадий Андреевич вел свою группу на юг, а теперь он круто повернул на запад. Предстояло идти еще километров пятнадцать по болотам; это был самый тяжелый отрезок пути, зато там не было немецких постов. К вечеру они наконец добрались до партизанского лагеря. Когда их окликнул часовой, Геннадию Андреевичу даже не поверилось, что они пришли... От еды они отказались: едва их ввели в землянку, они упали на нары и мертвецки заснули. Командиром партизанского отряда был Антон Миронович Колесник, майор, лет двадцати семи. Он попал под Харьковом в окружение, большая часть его батальона погибла, а он с группой бойцов стал пробиваться на восток. Но все дороги были перерезаны, а по деревням расставлены крупные немецкие гарнизоны. Тогда Колесник повел своих людей на север, к Белгороду. По дороге к ним присоединялись бойцы и командиры, пытавшиеся поодиночке перейти линию все удалявшегося на восток фронта, и жители тех районов, по которым пролегал путь Колесника. Несколько раз приходилось пробиваться с боем. Были потери. И все же приток желающих идти вместе с ним оказался так велик, что вскоре Колесник организовал настоящий партизанский отряд. Достигнув густых лесов, партизаны выбрали место для лагеря и начали действовать. Вскоре о них узнали в подпольном обкоме, и для встречи с Колесником прибыл его представитель. Так отряд оказался связанным с Большой землей, партизаны почувствовали, что об их действиях знают в Москве, и это придало им силы, еще больше сплотило. Обком приказал Колеснику теснее связаться с подпольем ближайшего города и оказывать ему содействие. Таким образом, подпольщики и партизаны стали звеньями одной и той же цепи... Лагерь отряда со всех сторон окружали почти непроходимые болота. Партизаны жили в землянках. В результате последнего дерзкого нападения на немецкий обоз отряд был обеспечен продовольствием недели на две. Изредка делались вылазки в соседние деревни, где с некоторыми старостами уже давно были установлены надежные связи. Партизаны нагружали подводы мукой, уезжали, а старосты тут же отправлялись в соседнее село, где располагалось гестапо, и слезно просили защитить их от "проклятых партизан". Так они отводили от себя подозрение. Природа наградила Колесника гигантским ростом; все в нем было огромно: широченная мускулистая грудь, тяжелые волосатые кулаки. На его ноги нельзя было подобрать ни одной пары обуви казенного пошива, и партизанские сапожники выстругали для него специальную колодку. В Колеснике удивительно сочетались педантичность и придирчивость в мелочах с широтой в решении важных вопросов. Он до хрипоты ругал нерадивого партизана, который, побоявшись простуды, целый месяц не мылся в бане, и мог поднять на ноги весь отряд, если кто-нибудь попадал в беду. Он никогда не рассказывал, была ли у него семья. И, когда однажды из обкома сообщили, что есть возможность переправить через линию фронта письма к родным, он не написал ни слова. В отряде его уважали, но побаивались. Он был дьявольски упрям. И горе тому, кто не выполнит его приказа. Таких он судил безжалостно. И уж если лишал человека доверия, то делал так, чтобы все знали, каков гусь провинившийся. Прямо надо сказать, характер у майора Колесника был не из легких. Но, может быть, именно поэтому отряд имел сравнительно мало потерь. Всегда чувствуя его твердую волю, самые слабые в решающий момент держались стойко. ...Наутро Колесник вошел в землянку, где рядом с ребятами спал Геннадий Андреевич, и безжалостно растолкал его. Скрипнув зубами от страшной ломоты во всем теле, Геннадий Андреевич сел на краю нар и сощурился от яркого солнечного света, ударившего ему в глаза сквозь маленькое оконце. - Вставай, вставай, Геннадий Андреич, - гудел Колесник, стоя перед ним в неудобной позе высокого человека, которому низок потолок. - Спать на том свете будем. Через десять минут Геннадий Андреевич по скрипучим ступенькам спустился в землянку командира. На столе стояли две миски с жирным дымящимся супом и кружки терпкого густого чая. Колесник широким жестом пригласил Стремянного к столу: - Садись, закусим, да и поговорим обо всем. Они сели. Геннадий Андреевич с наслаждением ел суп и ждал, пока Колесник заговорит. - Подпольный обком решил отозвать вас из города. Получены сведения, что гестаповцы вас выследили. Геннадий Андреевич внимательно посмотрел на командира отряда, но ничего не сказал. Колесник вытащил из кармана кисет, кусок старой газеты и, как он выразился, начал "строить папиросу". Через минуту по блиндажу поплыли голубые волны дыма. Геннадий Андреевич передал донесение Борзова. - А как вы думаете, сможем мы проникнуть в укрепрайон? - спросил Колесник. Геннадий Андреевич ответил не сразу. - Дело не такое простое. Туда километров сорок, да все степью... Дороги охраняются большими гарнизонами. Колесник задумчиво кивнул: - Да уж, как поется в песне: степь широкая!.. Главное, не знаем дня и часа, когда гитлеровцы отправят людей!.. - А Борзов может сообщить, - сказал Геннадий Андреевич. - Все равно дело это очень рискованное, - мотнул головой Колесник. - Вокруг шоссе поля, негде заранее укрыться. У них в конвое наверняка будет отряд автоматчиков. Риск большой, а добьемся ли результатов? Доводы Колесника звучали убедительно. - Что же вы предлагаете? - спросил Геннадий Андреевич. - Я предлагаю пойти по другому пути. Связаться с военнопленными. Организовать группу, которая давала бы нам информацию уже непосредственно со строительства... - Предложение дельное, - сказал Геннадий Андреевич. - В концлагере у нас есть надежный человек - Алексей Охотников. Его жену повесили гитлеровцы. - Как же мы его опознаем? - озадаченно спросил Колесник. - Не подойдешь же к лагерю с Никитой Борзовым. - Но это может сделать сын Охотникова. - А где он? - Здесь, в лагере. - Вот это удача! - воскликнул Колесник. - Значит, это один из двух парнишек? Какой же? - Худенький. Он кажется моложе второго, а на самом деле и умнее и старше... Теперь инициатива разговора целиком перешла к Стремянному. Он отлично знал расположение концлагеря. Несмотря на строгую охрану, жители все же связывались с военнопленными, передавали им одежду и продукты. Предложение Геннадия Андреевича сводилось к тому, что Коля, смешавшись с толпой женщин, приходящих каждый день к колючей ограде, передаст узелок с хлебом и картошкой пленным, окликнет отца и тем самым покажет его подпольщику, который будет стоять рядом. А затем уже партизаны разработают способ передать Андрею Охотникову необходимые инструкции. Этот план не понравился Колеснику. Нет, риск чрезмерно велик, а результаты сомнительны. Подумав, они пришли к выводу, что человека, который пойдет к лагерю, надо найти в самом городе. Перебрав нескольких, остановились на Клавдии Федоровне. Она хорошо знала Алексея Охотникова. Ей не обязательно подходить близко к ограде - она может стоять в сторонке, наблюдать за тем, что будет происходить по ту сторону проволоки, и подать знак Охотникову, чтобы он понял: его помнят, им интересуются, он нужен. Колесник предложил отправить к Клавдии Федоровне связного, чтобы сообщить ей задание. Но окончательное решение, оказалось, принять не так-то просто. Сутки связной будет пробираться в город, день пробудет там. На всякие неожиданности в пути придется прибавить сутки. А там потребуется еще два-три дня, чтобы наконец Алексей Охотников оказался в поле зрения. Ведь наверняка придется терпеливо ждать, когда он может пройти мимо той части ограды, со стороны которой будет вестись наблюдение. День уйдет на то, чтобы связной сообщил о результатах в отряд. Таким образом, на выполнение задания наверняка уйдет целая неделя. Черт подери! Неделя только на то, чтобы высмотреть за оградой нужного человека! Сколько же времени потребуется, чтобы связаться с ним, а затем организовать подпольную группу? Нельзя ли сделать это побыстрей?.. За неделю ведь многое может случиться. Вдруг однажды утром окажется, что лагерь пуст, а все военнопленные вывезены в неизвестном направлении. Внезапно скрипнула дверь, и в щель просунулась взлохмаченная голова партизана. Очевидно, кто-то стоявший за его спиной мешал ему войти, тянул назад. За дверью шла возня. Однако, вцепившись в дверь, партизан не давал себя оттолкнуть, лицо его выражало крайнее отчаяние. - Антон Мироныч!.. - прохрипел он. - Выдь на минутку!.. Срочное дело!.. Колесник встал и, тяжело ступая, вышел из блиндажа. "Где-то заваруха!" - подумал Геннадий Андреевич. Из-за тонких стен блиндажа до них доносились возбужденные голоса партизан, среди которых выделялся басовитый голос Колесника. Потом голоса стали удаляться и наконец совсем смолкли. Колесник вскоре вернулся. В руках он держал смятую записку и озадаченно ее перечитывал. - Тут важное сообщение, - сказал он. - Вчера я поручил Куликову проникнуть в Стрижевцы, выяснить, есть ли там каратели. А он сообщает, что в деревне появились два подозрительных человека. Говорят, что бежали из концлагеря... Сами же средь бела дня спрятались в сарае, невдалеке от дома полицая. Его жена украдкой им обед носила. - А кто такой этот полицай? - спросил Геннадий Андреевич. - Может быть, он сочувствующий? Вы его проверяли?.. - Проверяли, - угрюмо взглянул на него Колесник. - Это хитрая лиса!.. Одно обещает, другое делает. При первой возможности мы его уберем... Ну что ж... - Он подумал. - Пусть Куликов их ведет. Допросим, и все станет ясно... - Все станет ясно, - повторил Геннадий Андреевич. Колесник вынул из планшета потрепанный блокнот и стал писать ответ Куликову. Глава тринадцатая ЛАГЕРЬ "ОСТ-24" Побег двух ребят вывел Курта Мейера из себя не потому, что они так уж были ему нужны. Это был непорядок. Плохо, стало быть, работает полиция. Сегодня бегут подростки, а завтра побегут взрослые. На всякий случай он послал в сторону Малиновки отряд на трех машинах и выставил на дороге усиленные посты. Это ничего не дало. В последнее время Мейер вообще не мог поздравить себя с успехом. Едва только он установил имя руководителя подполья, как тот ушел к партизанам. Теперь приходилось искать другие пути. Один из них - засылка к партизанам двух человек, якобы бежавших из концлагеря. В течение нескольких дней после того, как двое агентов ушли в лес, он непрерывно требовал сообщений, какова их судьба. И, когда на пятый день наконец ему доставили секретный пакет с партизанской листовкой, он, прочтя ее, долго сидел в тяжелом раздумье, решая, что же делать дальше: засылка не удалась - оба пойманы и расстреляны! В инсценировке расстрела Юренева теперь необходимость отпала. Он не мог рисковать и этим ценным агентом. Юренев принесет больше пользы в концлагере: он будет информировать о настроениях заключенных. Там нужно иметь надежного человека. До начала работ в укрепрайоне остаются считанные дни. Скоро начнется переброска рабочей силы. Возможны всякие неожиданности. Узнав о новом решении Мейера, Юренев взмолился. Жить рабской жизнью заключенных, работать вместе с ними, питаться скудной пищей - он этого не выдержит. Не таким он представлял себе сотрудничество с Куртом Мейером. Его заставляют делать самую мерзкую, самую черную работу. А что, если он выбьется из сил и надсмотрщик, который не будет знать о том, кто он такой, пристрелит его? Нет, нет, куда угодно, только не на строительство укрепрайона! Но Курт Мейер остался глух к его мольбам. Единственное, что он сделал для Юренева, - приказал накормить его в последний раз получше. К нему в одиночку принесли ужин из офицерской столовой и бутылку вина. Он выпил ее, а потом в припадке пьяного отчаяния долго ругался и бил ногами в дверь, требуя, чтобы его выпустили. Но тюремщик даже не заглянул в глазок. Утром его под конвоем отправили в концлагерь. Как только за ним закрылись двери барака, все привилегии его окончились. Он стал заключенным без имени, под номером 564. Все свои донесения он должен был передавать начальнику лагеря капитану Бергу, не вступая, однако, с ним в личный контакт. Для этого ему сообщили систему конспирации. Сидя на нарах, покрытых прелой соломой, он проклинал тот час, когда предложил свои услуги гестапо. Он стал убийцей и предателем. Теперь его послали почти на верную гибель. Он будет вместе со всеми рыть землю, таскать мешки с цементом, страдать от голода. А если с ним поступят особенно несправедливо, он не сможет даже пожаловаться из боязни, что окружающие заподозрят его в связи с гестапо. Он станет таким же рабом, как и все, кто сейчас вокруг него, но к тому же бесчестным и подлым. Он будет предавать своих товарищей и каждую минуту ждать разоблачения и кары. Подпольный суд суров и неумолим, приговор только один - смерть. Да, он попал в мышеловку, из которой нет выхода. Он обречен. Только чудо может спасти его. В отчаянии он упал ничком на грязные нары и закрыл лицо руками. Так он долго лежал, словно в забытьи. - Не падай духом, товарищ, - услышал он низкий, чуть хрипловатый, спокойный голос, - через все нужно пройти. Он поднял голову и открыл глаза. Рядом с ним на краю нар сидел высокий, худощавый человек в тщательно залатанном красноармейском обмундировании. Его узкое, длинное лицо с выдающимся вперед подбородком выглядело изможденным, но в то же время было в нем что-то подкупающее - сильное и волевое. Такой человек знает цену и слову и поступку. Он с участием смотрел на Юренева прищуренными серыми глазами. Юренев приподнялся и оперся на локоть. - Это просто так, - сказал он смущенно, - блажь нашла. Барак, в котором они находились, был совсем недавно построен самими заключенными из больших камышовых плит. Он защищал от ветра, но не от холода. Вокруг были устроены двухэтажные деревянные нары, на которых, тесно прижавшись друг к другу, на ночь ложились заключенные. Места для каждого оставалось ровно столько, чтобы лежать на боку. Ночью через каждые два часа дежурный командовал: - Повернись на правый бок!.. Повернись на левый бок!.. И все поворачивались. На одном боку всю ночь не проспишь. Кормили два раза в день: в семь утра и в пять вечера. Каждый получал по куску хлеба и половину котелка пшенного супа. Иногда в нем можно было обнаружить маленькие кусочки мяса. Кухня находилась в другом конце лагеря, и за супом туда посылали дежурных. При раздаче пищи всегда присутствовал ефрейтор Гундер, высокий тучный человек. Он стоял, широко расставив ноги, заложив руки за спину, и надменно поглядывал на заключенных. Ритуал раздачи обеда был разработан им во всех тонкостях. Взмах черпака, и человек отходит. Следующий делает шаг вперед и протягивает котелок. Опять взмах черпака... Если досталось меньше, жаловаться нельзя. Рядом - большой медный таз с нарезанным хлебом. Бери кусок - отходи! В лагере содержалось около шестисот заключенных. Среди них были и военнопленные, и мужчины призывного возраста, и те, кого гитлеровцы просто считали подозрительными. Большую часть людей разместили в бараках. Но мест для всех там не хватало, и остальных заключенных поселили в деревянных домах на близлежащих улицах. Всю эту часть города обнесли высокой колючей изгородью. Часовые стояли через каждые сто метров. Юренев оглядел желтые стены, свитые из сухих и тонких прутьев. Если в бараке что-нибудь загорится, стены вспыхнут мгновенно, огонь начнет пожирать их со страшной быстротой. Никто отсюда не выскочит. Да, на хорошенькое дельце послал его Курт Мейер, будь он проклят! Вскоре Юренев познакомился с окружавшими его людьми. С одной стороны соседом по нарам оказался Алексей Охотников, тот самый человек, который так дружески обошелся с ним в минуту охватившего его отчаяния, с другой - молчаливый, страдающий от старой раны в ноге боец Еременко. Его еще в июле взяли в плен где-то под Воронежем, и он до сих пор не мог привыкнуть к заключению: по ночам кряхтел, стонал и глухо ругался. Юренев рассказывал им, как пытался бежать, какие тяжелые допросы выдержал в гестапо, намекал на то, что связан с подпольем. Его молодое, открытое лицо с усталыми глазами, в которых отражалось пережитое страдание, вызывало к себе невольную симпатию. Ему поверили. Он близко сошелся с Алексеем Охотниковым. Оба были из одного города. Юренев подробно рассказал Охотникову о событиях, связанных с гибелью Кати. Он ведь хорошо ее знал. Они виделись в студии, когда Юренев выступал по радио. Одно лишь обстоятельство удерживало Охотникова от полной откровенности со своим новым знакомым. Что бы Юренев ни говорил, что бы ни делал, чувство постоянного беспокойства никогда не оставляло его. То он вдруг начинал озираться, словно боясь, что его подслушивают, то внезапно нагибался к уху своего собеседника, говорил шепотом о вещах, о которых вполне можно было сказать вслух, то часами сидел задумавшись, с помрачневшим лицом, а иногда вдруг становился удивительно оживленным и общительным. Временами без всякой видимой причины он приходил в ярость, и тогда лицо его искажалось, он долго ругался. Выражение его глаз при этом становилось тупым и бессмысленным. Так собаки лают на луну... Эти частые перемены настроения, настороженность во взгляде, странности в поведении невольно заставляли Охотникова внимательнее приглядываться к своему новому соседу. В первое время артисту Юреневу удавалось перевоплощаться, но потом, потеряв веру в будущее, раздавленный духовно, он уже не находил в себе нужных сил. Охотников стремился понять его состояние. Он всегда с преклонением относился к людям искусства. Каким счастьем для него было, когда Катя, молодая актриса, согласилась выйти замуж за него, мастера паровозного депо! Большинство друзей у нее были из артистического мира. Как же не понять ему состояние молодого актера, который оторван от театра, от искусства. Юренев невольно напоминал ему о Кате, и он стремился помочь ему. Как далека и как невозвратима прошлая жизнь! А ведь дом, в котором жили Охотниковы, в каких-нибудь пяти минутах ходьбы от этого барака, если шагать напрямик через все преграды! Однажды Юренев рассказал ему о мальчике, который укрыл его от погони. Юреневу ведь нужно было утвердить свое право называться подпольщиком. Но, когда он назвал имя мальчика, а потом, по просьбе Охотникова, подробно описал его внешность, то сам поразился той мгновенной перемене, которая произошла в его собеседнике. У Охотникова побледнело лицо, руки судорожно вцепились в гимнастерку, словно ему перестало хватать воздуха. - Так ведь это был мой сын! - выдохнул он. - Коля! Колечка. Когда Юренев сказал, что все это произошло во дворе у Никиты Борзова, у Охотникова исчезли последние сомнения. Он начал смеяться так весело, что все в бараке притихли. Люди отвыкли от такого веселого, идущего от души смеха. Здесь, среди страданий и несчастия, он казался кощунственным. - Да замолчите вы! - крикнул кто-то высоким, сорвавшимся голосом с другой стороны барака. Охотников оборвал смех, взглянул на Юренева и невольно отшатнулся - таким пронзительным взглядом смотрел тот на него. Некоторое время они сидели молча, и чувство тревоги все больше овладевало Охотниковым. Произошло что-то, чего он понять еще не мог. Всю ночь Охотников не спал, мешали думы. Он вспоминал Катю, вновь и вновь представлял себе, как его маленький отважный сын спасает Юренева. Теперь в этом мальчике - вся его жизнь! Но увидятся ли они когда-нибудь? Несчастен тот день, когда во время отхода наших войск его контузила разорвавшаяся бомба. Когда он очнулся, вокруг уже были враги... И он опять представил себе маленькую фигурку Коли, который, спотыкаясь, бредет за колонной пленных... В затылок ему мерно дышал Еременко. К груди тесно прижалась широкая спина Юренева; он лежал неподвижно, словно замерев. Охотникову чудилось, что он не спит, а лишь притаил дыхание. Когда дежурный крикнул: "На правый бок повернись!" - и все автоматически повернулись, Охотникову показалось, что в темноте блеснули глаза Юренева. И беспокойное, враждебное чувство, от которого он не мог избавиться, стало более осязаемым и определенным... Юренев действительно не спал. Он напряженно думал о том, как ему быть. Курт Мейер будет несомненно доволен, если он выдаст коммуниста, мужа Охотниковой, который пользуется среди пленных доверием. Но заплатит ли он ту цену, которая позволит ему выбраться отсюда?.. Нет. Курт Мейер слишком хитер. С ним надо торговаться, а для этого нужно иметь побольше товара. "Терпение, - говорил себе Юренев, - терпение, Михаил! Ты на верном пути. Умей молчать, и ты победишь. Чем крупнее ставка, тем больше выигрыш!.." Глава четырнадцатая РАЗВЕДКА Рано утром Колесник получил сообщение, что на станцию Синельничи прибыл необычный эшелон - тридцать платформ с сеном. По тому, с какой тщательностью сено спрессовано в большие тюки, и еще по некоторым признакам его наверняка везут издалека, возможно из самой Германии. Странное дело! Как правило, немцы для своих обозных лошадей забирали сено в деревнях. Правда, на среднем Дону, у мадьяр, была кавалерия, но и для нее никогда не доставляли сено целыми эшелонами. Через полчаса в блиндаже состоялся военный совет. Колесник подробно расспрашивал одного партизана из местных жителей о том, что собой представляет станция Синельничи, а Геннадий Андреевич, разложив на столе карту, внимательно изучал дороги, которые вели к ней. Партизан обнаружил хорошее знание своего района: до войны Синельничи были небольшим полустанком, с тремя путями и даже без водокачки. Но теперь этот полустанок приобрел крайне важное значение - он стал крупной тыловой базой гитлеровцев. Подходы к нему укреплены, во многих местах вокруг построены доты, длинными полосами тянутся проволочные заграждения и минные поля. Прорваться к станции без крупного боя невозможно. - Вот что, - выслушав его, сказал Колесник, - я должен все увидеть своими глазами. Пойдемте в разведку, а тогда и решим. Два часа спустя небольшой отряд, состоящий из пяти человек, углубился в лес. До станции напрямик было не больше десяти километров; кроме Геннадия Андреевича и Колесника, в отряде шли три партизана-автоматчика. Колесник взял их с собой на всякий случай: вдруг понадобится послать связного обратно в лагерь - мало ли какие неожиданности возникнут на пути. Полтора часа они пробирались по болотам; партизаны вели их хожеными тропами; под ногами хлюпала и пузырилась гнилая вода, однако толстый мох выдерживал тяжесть тела. День был солнечный, один из тех осенних дней, когда кажется, что лето еще не уходит и даже тронутые желтизной листья берез вновь обретут свой цвет. По деревьям прыгали белки. Забравшись на верхние суки, они удивленно рассматривали людей. Шли цепочкой, один за другим, редко останавливаясь, чтобы отдохнуть и перекусить. Колесник заметно устал. Он был из тех силачей, которые могут выжать многопудовую штангу, но с трудом переносят длительное физическое напряжение; что же касается Геннадия Андреевича, то он изо всех сил скрывал боль в до крови стертых пятках. Он старался идти впереди, вслед за молодыми партизанами, которые шли, тихо переговариваясь о своих делах, словно их не подстерегала на каждом шагу опасность. Вдруг совсем близко, за деревьями, протяжно и хрипло загудел паровоз. Все невольно приостановились, как будто гудок предупреждал о грозящей опасности. Колескик послал одного из молодых партизан выяснить обстановку - вдоль железнодорожной насыпи несомненно расставлены посты. Теперь самое главное - суметь их обойти и незаметно приблизиться к станции. Партизан пропадал минут десять, а когда вернулся, на его круглом, румяном от ветра лице с короткими рыжеватыми усиками, которые он отрастил, чтобы казаться старше, появилось выражение растерянности. Еще издали он безнадежно махнул рукой, и Колесник проворчал сквозь зубы: - Этого Куликова никогда больше посылать не буду, Всегда доложит что-нибудь неприятное!.. Но дело было совсем не в Куликове. Только что прошел состав с немецкими солдатами, а вдоль насыпи через каждые двести метров расставлены часовые. На крутом изгибе дороги, там, где колея начинает постепенно спускаться к мосту, построен крепкий дот с пулеметами и орудием. Еще два-три дня назад его не было... Решили вновь углубиться в лес и, сделав крюк, выйти прямо к поросшему лесом холму, с вершины которого можно разглядеть, что делается на станции. О том, как он тогда шел, Геннадий Андреевич не мог потом вспоминать. Грубые портянки, которыми он неумело обернул ноги, казались ему напильниками. Наконец Колесник заметил, что он хромает, остановил всех и приказал ему снять сапоги. Глядя на окровавленные ноги Геннадия Андреевича, он сокрушенно покачал головой и обернулся к партизанам: - Кому сапоги велики? - Мне, Антон Мироныч, - отозвался Куликов. - А ну-ка, обменяйся с товарищем Стремянным да покажи ему, как надо обуваться... В полдень разведка наконец достигла холма. Цепляясь за деревья, все стали взбираться на крутой подъем. Молодые парни делали это с большей ловкостью, чем их пожилые начальники, но даже Геннадий Андреевич ни разу не сорвался с кручи, цепко хватаясь за стволы деревьев. На вершине холма они остановились. Даже невооруженным глазом отсюда были видны тяжелые составы поездов с вкрапленными в них желтыми кубиками спрессованного сена на платформах. Колесник и Геннадий Андреевич по очереди рассматривали составы в бинокль. Да, в странной аккуратности, даже нарядности платформ что-то таилось. - Зачем им столько сена? - удивленно спросил Колесник. - Его хватит кавалерийскому корпусу на целый год. - Здесь несомненно кроется какая-то цель, - заметил Геннадий Андреевич. - Взять бы да и зажечь это сено, вот здорово бы горело! - простодушно сказал Куликов. - Антон Мироныч, давайте подожжем!.. - Ты сначала к нему подойди! - сердито оборвал партизана Колесник. Действительно, если бы эшелон с сеном вспыхнул, вряд ли можно было бы спасти и соседние эшелоны, груженные минами и снарядами. Для этого хватило бы одной зажженной спички! Но как ее поднести?.. Все напряженно думали. Станция хорошо укреплена - это видно даже при самом беглом осмотре. Ее окружают по крайней мере восемь поставленных в шахматном порядке дотов. Вдоль вагонов ходят часовые, и несомненно много солдат прячется в блиндажах. К станции ведет единственная дорога. Она круто огибает холм, а затем под прямым углом устремляется к железнодорожному переезду. Дорогу эту могут обстреливать сразу четыре дота, не считая огня из замаскированных пулеметных гнезд. Взглянув вниз, на подножие холма, Геннадий Андреевич вдруг, пораженный, воскликнул: - Смотрите!.. Все посмотрели в направлении его протянутой руки. Из-за