лую башню на маленьком островке, с сияющим фонарем на ее вершине. Они прекрасно помнили рисунок и описание этого маяка на страницах лоции Северной Норвегии. "Словно бы не на том месте он зажегся, где раньше горел", -- чуть было не оказал вслух Жуков, все время не сводивший глаз с горизонта. Но тотчас подумал, что мог ошибиться. Даже, наверно, его ввело в заблуждение перемещение борта "Прончищева", под давлением ветра и волн все время вращающегося на отданных якорях. Уже давно наступило утро. Капитан первого ранга Сливин спрыгнул в пляшущий у борта ледокола вельбот, и несколько рук протянулось поддержать его, такого грузного, неповоротливого с виду. Но старый моряк даже не пошатнулся, сразу опустился на банку. Рядом сидел, глядел из-под надвинутого козырька фуражки Андросов. -- А, вы уже здесь, -- одобрительно сказал Сливин. Только сейчас, спускаясь в шлюпку по шаткому штормтрапу, подумал он мельком, как трудно придется с этим упражнением замполиту, которому приказал тоже идти на док. А Андросов уже сидит спокойно на широкой банке, словно всю жизнь только и занимался лазанием по шторм-трапу в свежую погоду... Лоцман Олсен тоже спрыгнул в шлюпку. -- Отваливай! -- скомандовал Сливин. Жуков отдал конец, другой матрос оттолкнулся крюком от борта "Прончищева". Гребцы вставили уключины и разобрали весла. -- Весла! На воду! Сливин положил руль от борта. Дружно взлетели и опустились три пары весел. Вельбот шел к доку, вновь соединенному буксирами с ледоколом... -- Итак? -- взглянул на Андросова Сливин, уверенно правя рулем. -- Итак, товарищ капитан первого ранга, -- откликнулся Андросов, -- вот, кажется, и объяснилось значение слова "трап". И штурманы и лоцман в один голос утверждают, что это мог быть только ложный огонь. Настоящий огонь зажегся лишь после того, как док коснулся грунта. Хорошо еще, что Курнаков так верил в свою прокладку, -- сказал Сливин. -- Вовремя заметил уменьшение глубин. При нашей черепашьей скорости док еле коснулся подводной скалы. Значит, Николай Александрович, можно полагать, что мы отделались легким испугом? Точно, легкий испуг имелся. Представьте себе, что было бы, если бы док на другой скорости врезался в грунт. Стало бы его волнами ломать, расшатывать башни. Верней, чем торпедой, могли они нас убить. Матросы прислушивались к разговору. Загребной Жуков так заинтересовался, что чуть было не "словил щуку" -- глубоко зарыл в воду, с трудом вытащил весло -- неслыханное дело для мастера гребли. Но этот огонь... Если предположить, что он зажегся приблизительно на милю от маяка... Вся протяженность острова Скумкам меньше полумили. Мы выясним это, -- угрюмо сказал Сливин. Чуть кивнул на Олсена, неподвижно сидевшего на банке. -- Смотрите, как волнуется лоцман. Здесь затронуты и его интересы. Резонно потребовал, чтобы отправили его на маяк -- установить причину аварии. Глаза начальника экспедиции на мгновение померкли. Он молча правил рулем. Потом заговорил снова: Док едва коснулся скалы, и тем не менее есть, вероятно, пробоина. Узнаем это, когда водолазы обследуют днища понтонов. Уж очень легко удалось снять его с мели, когда завели мы буксиры... -- сказал Андросов. Русая борода и повеселевшие глаза Сливина повернулись к нему. С удовольствием капитан первого ранга выдержал паузу. -- Это вас удивляет? А помните, дал я приказ, перед выходом из шхер, притопить док. Обратили внимание, как он низко сидел в воде? Андросов слушал с большим интересом. -- Понтоны, из которых состоит стапель-палуба дока, -- это же пустые металлические резервуары с системой клапанов затопления. Вот я и приказал принять туда забортную воду. Правда, тяжесть буксируемого объекта увеличилась, зато уменьшилась парусность, меньше сносило его ветром в океане. А главное -- это дало возможность легко снять его с мели. Как всегда, начав говорить о любимом деле, Сливин с особым вкусом входил в детали морской практики. Но вот его лицо омрачилось опять. -- А этот ложный огонь... В голове не укладывается, что кто-то мог пойти на такую подлость. Надвигался длинный, четко выступавший над волнами борт доковых понтонов. Сливин и Андросов выбрались из шлюпки. Матросы отдыхали. Заново заведенные с дока на ледокол буксиры влажно поблескивали. Порванные тросы уже были втянуты на палубу. Будто рассеченный топором, голубел ровным изломом конец одного из тросов. Осмотрев буксиры, поговорив с водолазами, Сливин подошел к мичману, стоявшему среди матросов. Обвел глазами молодые, мужественные лица. Спасибо, товарищи! Отлично закончили заводку, уложились в кратчайший срок! Служим Советскому Союзу! Лицо Агеева только что лоснилось от пота и дождя, намокшая фуражка сдвинулась на затылок, из-под кителя, расстегнувшегося на груди, выглядывали полосы тельняшки. Но, отвечая начальнику экспедиции, мичман мгновенно привел себя в надлежащий вид: застегнул китель, выровнял фуражку -- привычно коснувшись ребром ладони козырька и кончика носа. Даже успел вытереть лицо. С удовольствием Сливин смотрел на подтянутую, высокую фигуру. Ему пришла в голову превосходная мысль. Очень устали, товарищ мичман? Не так, чтобы очень, товарищ капитан первого ранга. Видите, какая муть получилась. Есть предположение, что зажег кто-то вместо маяка Скумкам ложный огонь, потому мы и на мель сели. -- Матросы слушали, обступив Сливина. -- Сейчас норвежский лоцман пойдет на остров -- узнать, почему не работал маяк. Хочу командиром шлюпки послать вас. Сейчас пойдем? -- только и спросил Агеев. Сейчас и пойдете, -- Сливин потирал руки, как потирал, бывало, в минуты опасности на фронте. -- Все равно, пока водолазы не обследуют днище дока, не выяснят характер повреждений, придется нам на якоре стоять... Лоцман ждет в шлюпке. Идите, переоденьтесь в сухое. Агеев прошел своим размашистым, мягким шагом к барже, поднялся на ее борт, исчез в люке. Через несколько минут вернулся одетый в сухой бушлат. -- Вы, мичман, на остров, конечно, не выходите, останетесь с матросами в шлюпке, -- сказал Сливин.-- Ни шагу на норвежскую территорию, чтобы не было потом разговоров. Сам Олсен выяснит, что случилось на маяке. Тут его честь затронута, отвечает и он за проводку... Похоже, что расставили нам здесь западню. -- Это в мирное-то время? -- тонкая усмешка скользнула по твердым губам Агеева. -- Как видите, мичман, враги наши и в мирное время с нами воюют! -- гневно сказал Сливин. Глава двадцать первая МИЧМАН ВСТРЕЧАЕТ ТАНЮ Даль прояснилась, почти прекратился дождь, но ветер, не утихавший с ночи, дул с материка, гнал на шлюпку сизые горбы волн. И матросам, выгребавшим изо всех сил, казалось, что шлюпка почти не движется вперед, к нависшим над морем береговым скалам. А ну, поднажмем, орлы! -- бодро крикнул Агеев. Усевшись у руля, он тут же почувствовал себя как дома. Смотрел, как, налегая на весла, разом откидываются матросы, как поднимается от напрягшихся мышц мокрая парусина рубах, как, выгребая, Жуков почти касается его колен ленточками своей бескозырки. Может, под парусом пойдем? -- покосившись на Олсена, сказал Агеев. Лоцман сидел сосредоточенный, строгий. Ему не терпелось скорее достигнуть маяка. Шабаш! Рангоут ставить! -- звонко скомандовал мичман. Повернул вельбот носом к ветру. Главный боцман -- большой мастер управлять парусной шлюпкой. Гребцы сразу убрали весла и уключины, расшнуровали чехол рангоута. Загребные ловко сдернули чехол, положили его на кормовой решетчатый люк. Раскатали парус, поставили и выровняли мачту -- весело повиновались командам мичмана, снявшего и свернувшего тем временем кормовой флаг. Командуя, Агеев сменил кривой румпель на прямой. На фалах! -- скомандовал главный боцман. Еще раз окинул все взглядом -- правильно ли разобраны фалы и выдраены вантины, все ли готово к подъему паруса. Все было готово. Парус поднять! Широкое парусиновое крыло взлетело над шлюпкой, затрепетало, надуваемое ветром. Вельбот, повинуясь рулю, рванулся вперед, к быстро вырастающим очертаниям острова Скумкам. Все молчали, каждый был занят своим делом. "Хорошо развернулись", -- подумал с удовольствием Агеев. Сперва тревожился, как пойдет дело с этой неизвестной ему шлюпочной командой, но моряки оказались опытными как на подбор, образцово выполняли приказы. Вот и теперь сидели как положено, не на банках, а на рыбинах между ними -- лицами к парусу. Сам мичман расположился на кормовом сиденье с наветренного борта, не сводил глаз с паруса, лишь мельком взглядывая на приближающиеся отвесные скалы. Весь островок Скумкам казался лишь основанием круто уходящей вверх маячной башни. Парапет окружившего маяк волнолома, сложенный из больших, грубо обтесанных плит, поднимался почти от самой воды. Небо потемнело опять. Стал дробно накрапывать редкий дождь, ложась пузырями на гладь водяных откосов. "Пузыри от дождика на воде, стало быть, не кончается ненастье", -- вспомнил мичман старинную примету. Островок приближался. Береговые камни блестели, как полированные. Ветер доносил йодистый запах водорослей. В вышине блестели жидким золотом, бросали вдаль прямые потоки света отражательные стекла работающего маяка. Шлюпка шла к берегу под углом. Там, где взлетали у камней острые всплески, открылись в глубине маленькой бухты сваи бревенчатого причала. Уже были видны неровные каменные ступени, ведущие к башне маяка. Над причалом, на верхнем горизонте скалы, возник крошечный силуэт человека. На фалах! -- скомандовал мичман, налегая на руль. Шлюпка повернула прямо к причалу. Парус долой! Белое крыло опало. Гребцы свертывали снасти, парусину, убирали рангоут. Боцман сменил прямой румпель на изогнутый, поднял кормовой флаг. Уключины вставить! Весла разобрать! Как бы нас, товарищ мичман, о камни не брякнуло, -- оглянувшись, сказал невольно Жуков. Камни чернели неожиданно близко, почудилось -- уже слышно, как ворчит и шипит между ними пузырчатая вода. А вы делайте свое дело, и все будет в порядочке, -- сказал Агеев сквозь зубы. Они уже вошли в бухту. Сразу стали меньше броски волн. Суши весла! Вода капала с узких лопастей, причал подходил все ближе. -- Шабаш! Весла, как одно, легли вдоль бортов шлюпки. Жуков встал на ноги с длинным отпорным крюком в руках. -- Здесь пристаем! -- сказал Агеев. -- Сойти здесь сможете? -- спросил он лоцмана по-норвежски. Олсен кивнул. Мичман ухватился за ржавое причальное кольцо, в то время как Жуков ловко действовал отпорным крюком. Слышались шипенье и плеск трущейся о камни воды. Стая гагар взлетела с дальних скал, оглашая окрестность хриплым, тревожным криком. Маяк был прикрыт с моря диким нагромождением скал. Между этими скалами виднелась вьющаяся вверх тропка. Из-за поворота вышли, неподвижно стояли на тропке несколько молча глядевших на шлюпку людей. Это были высокие худощавые мужчины, пожилые и молодые, одетые в кожаные потертые безрукавки и в красные свитеры домашней работы. "По всему похоже -- норвежские рыбаки", -- подумал Агеев. Олсен выпрыгнул на бревенчатый, скользкий настил. Здесь, в шлюпке, будем вас ждать, -- сказал мичман. Мангетак! Олсен волновался все больше. Быстро пошел по крутой тропинке к ожидающим наверху рыбакам. С криками носились над островком потревоженные птицы. Странное, неприветливое впечатление производила вышка молчаливого маяка, глядевшего из-за скал своей застекленной вершиной... Старшина Костиков в шерстяном свитере и стеганых ватных штанах сидел у доковой башни на бухте белого троса, дышал часто и глубоко. Он только что вышел из-под воды. Его еще мокрый скафандр раскинул зеленоватые резиновые руки на палубе, янтарно-желтой от ржавчины и белой от морской соли. Скафандр был похож на человека, легшего навзничь в последней степени утомления. Около борта работала помпа. От помпы уходили за борт шланг и сигнальный конец. Пушков, надвинув на белокурую голову наушники телефона, не сводил глаз с бьющих в понтон волн. Сейчас под водой работал Коркин. Один за другим ныряли водолазы в океанскую глубь, обследуя повреждения дока. Ну как, старшина? -- спросил Костикова Сливин. Пробоина небольшая, товарищ капитан первого ранга. Замерил ее, сейчас Коркин уточняет замер. Он встал, подошел к кормовому срезу. Течение здесь больно здоровое. А когда всплывешь на поверхность, волнами о борт бьет... Пора бы Коркину выходить. А вот он и выходит, -- сказал Пушков, всматриваясь за борт. Возникая из волнистых зеленовато-черных глубин, за бортом белела непрерывная струя пузырьков. Замерцали в глубине круглые отблески меди. Человек в скафандре, как чудовищная головастая рыба, вынырнул на поверхность, работая плавниками рук. Казалось, волна ударит его о железную стенку, но он ловко ухватился за ступеньку скоб-трапа, поднимался из воды, грузно подтягивая ноги в свинцовых, окованных медью галошах. Отвинтили огромный шар медного глазастого шлема. Черноволосая голова Коркина возникла над круглым резиновым воротником. Коркин жадно дышал, глотая влажный ветер. Все точно, как замерил старшина, -- сказал, переводя дух, Коркин. -- Повреждений нет, кроме как в подбашенном отсеке второго понтона. Стало быть, разрешите заводить пластырь? -- спросил Костиков. Приступайте, -- сказал Сливин. Легким, почти юношеским шагом командир экспедиции взбежал по крутым пролетам трапов, соединяющих стапель-палубу с вершиной башни. Немного задыхаясь, Андросов следовал за ним. В дощатой рубке ждал у аппарата радист. -- Вызовите капитана "Прончищева", -- приказал Сливин. Андросов остановился у флага, вьющегося на башне. Глянул на очертания ледокола, на "Пингвин", еще не соединенный тросами с "Прончищевым"... Стал всматриваться в линию береговых скал. Кайма прибоя вставала у подножия скал островка Скумкам. Башня маяка казалась неподвижным гребнем взметнувшейся в воздух волны... Не было видно ни шлюпки, ни каких-либо признаков жизни на островке. Но вот от береговых складок что-то двинулось, стало отдаляться от линии прибоя. Шлюпка возвращалась на док. -- Капитан "Прончищева" на аппарате, -- доложил из рубки радист. Начальник экспедиции взял переговорную трубку. -- Сливин говорит. Сергей Севастьянович, в доке, к счастью, повреждение небольшое. Снимемся с якорей, как только заведем буксиры на "Пингвин". Сейчас возвращаюсь на ледокол, прошу начать подготовку к заводке. Как поняли меня? Перехожу на прием. Он отпустил рычаг трубки, слушал, что говорит Потапов. Вновь надавил рычаг. -- Понял вас, Сергей Севастьянович. Отдал трубку радисту, вышел из рубки. Озабоченно глянул на Андросова. Верно говорит народ, несчастье никогда не приходит одно. Боцман Птицын слег. Ходить не может. Сейчас уточним: если взять на "Прончищев" Агеева, справятся здесь без него? А мичман служил раньше на ледоколах, знает их якорные и швартовые устройства... Я уже уточнял -- справятся без Агеева здесь... А что Птицын сляжет -- нужно было ожидать, -- сказал Андросов. -- У него серьезный ушиб. Во время аварии, при первом возбуждении, может быть, и боли-то он не почувствовал, а потом ушиб себя показал... Мичман Агеев умеет передавать свой опыт, за время похода воспитал сплоченный коллектив. Если прикажете перейти мичману на ледокол, его здесь заменит боцман Ромашкин. А вон и шлюпка подходит. Быстро обернулись, -- сказал Сливин, Они спустились по трапам. Парус на шлюпке был уже спущен, вельбот точно, в притирку подходил к понтонам. Олсен первый поднялся на палубу дока. Норвежский лоцман весь трепетал от сдерживаемого возмущения. Ну, товарищ Олсен, что там на маяке? -- спросил Сливин. Там на маяке... -- Олсен вскинул старческие смятенные глаза. -- Там на маяке сделано большое преступление. Там рыбаки очень напуганы. Ловили треску, остались ночевать на острове из-за тумана. Ночью увидели, что погас свет, пришли на маяк... Старший среди них -- Гельмар Верле, почитаемый в округе человек, очень удивлен, рассержен... По мере того как Олсен говорил, Андросов вполголоса переводил его слова столпившимся вокруг морякам. -- Они понимают, что значит маячный огонь в такую непогоду, -- говорил лоцман. -- Когда бежали на маяк, увидели -- в море зажегся другой свет. Смотритель и его помощник лежали без чувств, а наверху был другой человек, преступник. Олсен обвел взглядом стоящих вокруг старшин и матросов. Это хорошо, что меня слушают все. Об этом должен узнать весь мир. Рыбаки говорят: вчера вечером видели вблизи острова подводную лодку... А когда пришли на маяк, человек, потушивший фонарь, стоял на вершине башни, смотрел на море в бинокль. Его хотели схватить рыбаки, но он выстрелил, ранил в руку одного молодого парня, сбил с ног двух других, убежал... Когда рассвело, рыбаки осмотрели остров, но никого не нашли... Так он и стал бы их ждать! -- сказал Агеев. -- Ясно -- на подлодку ушел... Разрешите вопрос задать?-- шагнул он вперед, когда замолчал Олсен. Спрашивайте! -- сказал Сливин. Мы, товарищ капитан первого ранга, как было приказано, на берег не сходили, не могли с теми норвегами поговорить. А хорошо бы узнать -- какой он с виду, диверсант этот. В морской форме или нет? Чем, так сказать, выделялся? Андросов перевел слова Агеева. Лоцман коротко ответил. -- Нет, он не был в морской форме... -- переводил Андросов, и мичман понимающе кивнул. -- Был он одет, как рыбак... Наружность невидная... Лица его не запомнили. Говорят, был невысокого роста, но сильный. Потому и не смогли они его задержать, что не ожидали в нем такой силы. Мичман кивнул снова. Слегка наклонив голову, Сливин слушал, что говорит, обращаясь к нему, Олсен. -- Нет, товарищ Олсен, мы не будем ждать результатов расследования, -- сказал наконец Сливин. -- Это дело местных властей, а когда еще они доберутся до маяка. Конечно, доложим кому полагается, но пока наша задача -- скорей закончить буксировку. Он повернулся к матросам. Каждое наше промедление в пути -- выигрыш для врага, товарищи! Давайте же так закончим проводку, чтобы показать всему миру, что никакие трудности не собьют русского моряка с намеченного курса!.. Вам, Сергей Никитич, придется на ледокол с нами идти. Примете на себя обязанности боцмана "Прончищева". Птицын в лазарет слег. Временно переходить, товарищ капитан первого ранга? До конца плавания перейдете. Личные вещи вам собирать долго? Имущество мое небольшое. Разрешите исполнять? -- Идите. Жду вас у шлюпки. Сергей Никитич исчез в люке баржи. -- Вот и объяснение, товарищи, как хотели они расправиться с нами, -- говорил Сливин окружившим его морякам... В барже Агеев действовал с обычной стремительной аккуратностью. Пряча в чемодан маленькое зеркальце для бритья, несколько мгновений всматривался он в отражение своего красно-коричневого круглого лица. Спокойное, как всегда, лицо. Еще недавно так радовался бы, получив приказ перебазироваться на "Прончищев". А теперь мысли всецело заняты другим. "Каждое промедление в пути -- выигрыш для врага", -- сказал капитан первого ранга. С особой ясностью встала в уме вся цель связанных с буксировкой непонятных событий. Он вышел из кубрика с потертым чемоданом в одной руке, с шинелью, затянутой в ремни, в другой. Ромашкин и Щербаков, ждавшие у борта баржи, подхватили вещи, понесли к шлюпке. Когда Сергей Никитич спрыгивал на стапель-палубу, его услужливо поддержал Мосин. Все матросы дока глядели на своего боцмана, шагнувшего к шлюпке. Ну смотри, Ромашкин, не осрами! -- с чувством сказал Агеев. -- Заместителем моим здесь остаешься. А вы, Щербаков, когда придем в базу, доложите мне, обижал вас Мосин или нет, -- улыбнулся он одними глазами. Да мы, товарищ главный боцман, давно с ним друзья! -- растроганно сказал Щербаков. Гребцы уже приняли чемодан и шинель, боцман спрыгнул в шлюпку, положил руку на румпель. Шли минуты горячего морского труда. Вступив на палубу "Прончищева", забросив вещи в каюту, Сергей Никитич с головой ушел в этот труд, а все вспоминались ему прощальные слова друзей с дока... Стоя на носу ледокола, боцман немного пригнулся, верхние пуговицы его рабочего кителя отстегнулись, выглядывали сине-белые полосы тельняшки. Но сейчас боцман не замечал этих непорядков в одежде. Он был целиком захвачен работой. Недавно прошедший у борта "Прончищева" "Пингвин" развел большую волну. Бросательный конец, поданный с юта "Пингвина", не долетел до палубы ледокола, упал в море. Боцман успел заметить -- матрос с бросательным концом слишком перегнулся через борт, не мог хорошо подать конец из-за неправильного положения тела. -- Свешиваться за борт не нужно, замах лучше будет! -- крикнул Агеев вслед маленькому кораблю. И теперь, когда "Пингвин" снова подходил к ледоколу, заметил еще издали, что его совет принят: длиннорукий матрос, держащий "на товсь" широкий моток тонкого троса, правильно стоит у борта. Низкий черный "Пингвин" прошел почти вплотную у носа ледокола. Бросательный конец, отяжелевший от влаги, просвистел в воздухе, коснулся палубы "Прончищева". Прежде чем он успел соскользнуть, мичман подхватил его, потянул из воды прикрепленный к нему пеньковый проводник. И стальной трос, подтягиваемый десятками рук, пополз на палубу вслед за пеньковым. На кораблях кружились электрошпили, сгибались и выпрямлялись спины моряков. Мичман, смотрите, чтоб слабина была! -- кричал в рупор с мостика Сливин. Есть! -- отвечал Агеев. Вира! -- выкрикивал Агеев команду, привычную еще со времен работы на гражданских кораблях. Снаружи тросов стоять! -- предупреждал он моряков, без достаточной осторожности работавших на баке. Семафор на док -- по местам стоять, с якоря сниматься! -- скомандовал наконец Сливин. Снял фуражку, под холодным ветром вытер вспотевший лоб. Жуков писал флажками над качающимся, серым с просинью океаном, в бессолнечном свете задернутого тучами неба. Было видно, как взлетел над доковой башней, забился на ветру белый круг на длинном красном полотнище -- ответный вымпел "ясно вижу". Лоцман Олсен сосредоточенно шагал по мостику ледокола. Курнаков вышел из штурманской рубки, стоял прямой, молчаливый. Все в штурманском хозяйстве готово к продолжению похода. Над неподвижно стоящим доком стал вздыматься металлический гром. Было видно, как вползают из воды на палубу черные звенья якорных цепей. "Не подвел Ромашкин. Времени не теряет, славно разворачивается с якорь-цепями", -- подумал главный боцман. Кружилась широкая стальная катушка носового шпиля. Смычки якорь-цепи с грохотом струились на палубу ледокола. Матрос с шлангом в руках обмывал цепь, из клюза обрушивалась за борт плотная водяная струя. "Пингвин" качался неподалеку на волнах. Трос, соединивший его с "Прончищевым", уходил провисающей частью в глубь океана. Чист якорь! -- крикнул Агеев в мегафон на мостик. Чист якорь! -- доложил старший помощник капитану Потапову. -- Стоп шпиль! -- скомандовал старший помощник. Караван двинулся в сторону шхер. Проплывали мимо хмурые очертания острова Скумкам. Агеев не торопясь шел на корму. Открылась дверь палубной надстройки. Наружу нетвердо шагнул, оперся на поручни похудевший, белеющий забинтованной головой Фролов. Сейчас же вернитесь! -- строго сказала Ракитина, выйдя на палубу следом. Да я, Танечка, только на минутку. Ветра морского понюхать. Сил нет больше киснуть в каюте! Фролов глубоко дышал, жадно смотрел в океанскую даль. Дайте хоть прочесть, что там с дока пишут... Если сейчас же не вернешься в каюту -- честное ленинское, напишу рапорт капитану и ходить за тобой перестану! Пользуешься, что доктор отлучился, -- сказала Таня. Ее глаза так выразительно блеснули, что Фролов покорно повернулся к двери. Да я только бы еще полминутки... Поговори у меня! -- оборвала Таня, придерживая дверь. Фролов шагнул в коридор. Он и вправду чувствовал себя еще очень слабым... Таня остановилась у поручней. Постояла, глядя вдаль, обернулась, увидела Агеева, задержавшегося невдалеке. -- Сергей Никитич! -- радостно вскрикнула Таня. Она порывисто шагнула к нему. И мичман, весь просияв, протянул обе руки, вобрал в свои ладони ее легкие застывшие пальцы. А я и не знала, что вы теперь с нами... Что же не зашли, Сергей Никитич, не навестили? -- говорила Таня с улыбкой, тихонько высвобождая руку. Не успел, Татьяна Петровна, -- тоже улыбался Агеев, -- Да я теперь часто к вам наведываться буду. Еще, может, надоесть успею, помешаю вам Димку Фролова лечить. Он шутил -- весь во власти охватившей его радости, но Таня вспыхнула, сердито сдвинула брови. Надоел мне этот ваш Димка. Непослушный, болтун. Ходишь, ходишь за ним, а он вот вырвется, как сейчас, и все лечение пойдет насмарку. Нет, Фролов парень хороший, душевный...-- продолжал мичман шутливо, но вдруг осекся -- что-то поразило его в Танином разгоряченном лице. -- Он и впрямь человек хороший, -- серьезно, тихо сказал мичман. -- Если, Татьяна Петровна, по сердцу он вам... Сергей Никитич замолчал, внутренне весь напрягся. Так напрягался на фронте, в бою, когда, бывало, вставал из укрытия, зная: в следующий момент, может быть, ударит в тебя смертельная пуля. -- Я таких, как он, болтунов, хвастунов ненавижу, -- горячо, страстно сказала Таня. -- Почему он всегда пустяки болтает? Почему он несносный такой, нескромный! Не как некоторые другие... Агеев слушал, опустив глаза. Подвигами своими на Севере хвастается то и дело. И в базе, когда меня пройтись пригласил, показал на памятник морякам-гангутцам и говорит: "А ведь я тоже гангутец, на Ханко сражался. Мне с боевыми друзьями еще не такой памятник поставят"... Ну зачем, зачем так о себе говорить?.. Стало быть, вы памятник этот видали? -- почти непроизвольно произнес мичман. Видала... -- она открыто взглянула в его потемневшее лицо. -- Сергей Никитич, что с вами? А в тот вечер, когда я в библиотеке вас не застал, когда беда с Жуковым стряслась, вы у памятника того не проходили? Она молчала, вдруг побледнев. Он молчал тоже, потом сказал раздельно, не отводя глаз: Папаша мой, Татьяна Петровна, при случае, бывало, пословицу одну вспоминал: "С ложью далеко уйдешь, да назад не вернешься". С ложью? -- повторила она. И вдруг какое-то мучительное выражение возникло на Танином лице, дрогнули губы, беспомощно и в то же время надменно скосились глаза. Она повернулась, дернула ручку двери, не прибавив ни слова, скрылась в надстройке. Мичман прошел на корму, где мерно всплескивали, чуть напрягаясь, два стальных троса в белом кипении забортного буруна. Снова охватывали его привычные походные ощущения: дрожь и покачивание палубы, неустанный свист ветра. Но где то глубокое спокойствие, та радость за-; служенного отдыха, которые обычно следовали за хорошо оконченной работой? Внезапно сердце его забилось рывками. "Сергей Никитич", -- послышался откуда-то издали призывный, слабый Танин голос. Решил не оглядываться, потом все же оглянулся. Нет, это только послышалось ему. Он стоял и стоял, глядя на бушующий след ледокольных винтов. Он знал -- нельзя бесконечно стоять так. Нужно наконец решиться. Пойти к Андросову, доложить о своих чудовищных подозрениях. А ноги словно приросли к палубе. Но вот он вздохнул, решительно пошел по шкафуту. Сумрачно смотрели глаза Агеева с жесткого, словно отлитого из темной меди лица. Глава двадцать вторая МАЙОР ОБЪЯСНЯЕТ ВСЕ -- Войдите, -- сказал Андросов, откликаясь на сдержанный стук. Агеев вошел, молча шагнул к столу, за которым, склонясь над бумагами, сидел Андросов. Ефим Авдеевич поднял голову, ждал. -- Разрешите обратиться. Поговорить мне нужно, по одному особому делу. Голос Агеева звучал приглушенно, трудно. Присаживайтесь, Сергей Никитич, -- сказал устало Андросов. -- Выкладывайте ваше особое дело. Это о Ракитиной Татьяне Петровне, -- мичман запнулся, не по-обычному, грузно опустился на диванчик. Темный румянец стал заливать лицо и шею Агеева, рез- ко выделяя полоску подворотничка. Переплелись, сжались широкие пальцы пересеченных шрамами рук. Андросов ждал молча. -- Зашел у нас с ней как-то в начале плавания разговор о памятнике героям Гангута. О том, что, помните, в базе стоит, на пути в старый город. Полагаю, видели вы его? -- Видел, конечно, -- сказал удивленно Андросов. -- А она мне ответила, что не видала никогда,-- в той части города будто бы не бывала. А сейчас вот обмолвилась невзначай, что видела памятник этот... Как бы собираясь с силами, мичман замолчал, вытер лицо платком. -- Стало быть, она солгала, -- тяжко вымолвил Агеев. -- А народ говорит: "Ложь до правды доводит"... Так и ударило в сердце: зачем она мне солгала? Девушка ведь серьезная, не пустышка... Не потому ли, что памятник стоит по дороге туда, где убийство произошло в базе? Ожидая возражений, он с надеждой поднял глаза. Дальше, мичман, -- только и сказал Андросов. После всех этих пакостей, что нам в пути враги строят, все думаю о том -- нет ли еще подвоха какого... Верю -- ничего плохого помыслить она не могла... А только если и наш человек поскользнется... Агеев перевел дух. -- И еще, как-то раз сказал я ей про того -- зарезанного в базе. С изумлением опросила: "А разве он ножом был убит?" И теперь вспоминаю: в тот вечер не было ее на кораблях. А потом, перед тем как мы учебно-аварийную тревогу сыграли, -- помните: взрывпакеты зажгли и весь рейд задымили, -- пришла с берега очень поздно, как бы не в себе, даже не запомнила, что я ей, повстречавшись на доке той ночью, книгу библиотечную вернул. Мичман опять смахнул с лица пот. -- И когда зашел в библиотеку, уже на походе, смотрю: книга эта стоит перевернутая, названием вниз -- кое-как ее Татьяна Петровна сунула на полку в ту ночь. А ведь она аккуратница, -- видно, и вправду не в себе была... А в Бергене не ей ли какой-то ферт сигналить пытался, на берег ее вызывал... Невозможно в это поверить, -- прибавил, помолчав, мичман и стра- дальчески улыбнулся, -- но, думаю, и не доложить об этом нельзя. Да, Сергей Никитич, -- сказал Андросов, -- Ракитина в той комнате была... В тот самый вечер была? -- не верил собственным ушам мичман. В тот самый вечер. Стало быть... она и убила? -- Нет, по-видимому, убила не она. Кажется мне, Сергей Никитич, -- Андросов с глубоким сочувствием взглянул в лицо мичману и стал снова смотреть в бумаги, -- кажется мне, что Ракитина -- наш человек, жертва отвратительной, грязной интриги. Но пока больше вам сказать ничего не могу. Утверждать это с полной определенностью сможем, лишь окончив поход, связавшись с майором Людовым, расследующим дело... Но повидаться с майором Людовым мичману довелось еще до окончания похода. Время после разговора в каюте Андросова главный боцман проводил в яростном, неустанном труде, в неустанном наблюдении за исправностью буксиров. Уже давно проплыла по борту самая северная оконечность Норвегии: прямоугольная, вдавшаяся в океан скала мыса Нордкап и мыс Нордкин, похожий на изогнутый серый рог. Уже давно ускользнувший опять из лазарета на верхнюю палубу Фролов увидел то, что много времени мечтал увидеть: далеко впереди, вонзаясь в низкие, дымчатые тучи, возникла черная раздвоенная скала, как полураскрытый птичий клюв, поднявшаяся над океаном. -- А вот и Чайкин Клюв! -- сказал Фролов стоявшему рядом с ним матросу. Его голос стал торжественно-серьезным, он сдернул с головы бескозырку. Белая марля повязки пересекала коротко остриженную голову, Фролова. -- Похоронен здесь замечательный парень, радистсевероморец Кульбин... Закадычный дружок мой Вася... -- чуть слышно прибавил он, и что-то защипало ему глаза. Молчаливые, дикие горы медленно проплывали мимо. И Фролову захотелось отвести душу с другим старым соратником и другом -- Агеевым, героем операции на Чайкином Клюве. Но мичмана нигде не было видно, а нужно было возвращаться в лазарет. И то, к великому удивлению Фролова, Таня до сих пор не заметила отсутствия своего больного, не разыскивала, не гнала с верхней палубы в каюту, как обычно разыскивала и гнала в последнее время... И Фролов сам почувствовал острую необходимость разыскать Таню... Но ему пришлось одному вернуться в лазарет, он не мог найти Таню... Она сидела на верхней палубе "Прончищева", в подветренном месте, откуда хорошо видны мягко бугрящиеся, синевато-серые, бесконечно бегущие волны. Нет, мичману не почудилось тогда на юте, что его окликнула Таня. Она и вправду окликнула его, но тут же захлопнула дверь надстройки, пробежала в свою каютку, легла на койку, закрыв руками лицо. Затем медленно вышла под свежий ветер, присела на осветительный люк, неподвижно смотрела в бесконечное, ветреное море... -- Слева пятнадцать -- силуэт корабля! -- доложил на мостике сигнальщик, вглядываясь сквозь стекла бинокля. -- Наш пограничный катер... Идет курсом на нас... "Прошу разрешения подойти к борту ледокола", -- медленно читал он слова флажного семафора, следя за взмахами рук сигнальщика у рубки быстро приближающегося маленького корабля... Несколько времени спустя в каюту Андросова шагнул перешедший на борт "Прончищева" с борта катера пограничной охраны майор Людов. Майор устроился на диванчике около стола, рядом с ним сидел вызванный в каюту Агеев, а на спинку кресла у стола откинулся озабоченный Андросов. Глафира Львовна заканчивала свой рассказ. -- А что вправду я выбросила ее -- хоть Ракитину Татьяну спросите. Пластинка была какая-то чудная, небьющаяся, только сгибалась... Татьяна как раз в буфет зашла, когда я ведро выносила... А что, товарищ майор, разве навредила я в чем? -- Нет, не очень навредили... Майор поправил очки. -- Опасаюсь -- если бы не ваша инициатива, горел бы "Прончищев" где-нибудь у берегов Скандинавии, а док понесло бы на скалы... Дело в том, товарищи, что под верхним небьющимся слоем этой с виду вполне обычной патефонной пластинки был самовозгорающийся состав огромной зажигательной силы. Все слушали затаив дыхание. Пластинку можно было безопасно проиграть один-два раза, -- не спеша продолжал Людов. -- Затем скользящая по ней повторно игла должна была прорезать поверхность, вызвать чудовищную вспышку. Захваченный нами резидент выдал эту тайну, чтобы сохранить свою жалкую жизнь, но моя радиограмма могла прийти уже слишком поздно. Сразу мне не понравился этот дядька, который ее Тихону Матвеевичу продал! -- сказала Глафира Львовна с чувством. Кстати, почему вы никому не сообщили о своих подозрениях, а предпочли действовать в секрете от всех? -- сурово спросил майор. Она молчала. Ее желчное лицо вдруг просветлело. Она заговорила с мягкостью, для нее необычной. -- Тихон Матвеевич -- человек вроде как неземной. Я так рассудила: пусть лучше окончательно меня невзлюбит, а от неприятностей его огражу. Она всхлипнула, ее пальцы стали комкать мокрый платочек. -- Он за эту пластинку как младенец цеплялся. Мужчина с виду солидный, а в душе -- что ангел небесный, на уме у него только музыка да машины. Ее глаза были тревожно устремлены на майора. Не беспокойте вы его по этому делу, товарищ майор! Я не вижу оснований беспокоить его, -- сухо сказал Людов. Легко, как девочка, она поднялась с дивана. -- Тогда разрешите идти, нужно стол к обеду готовить. Привстав, майор поклонился. -- Не сочтите за труд пригласить сюда товарища Ракитину. -- Какой там труд! Она помедлила у двери. -- А у Тихона Матвеевича все от одиночества. Он человек молодой, ему женское общество нужно. Она выпорхнула из каюты. С того времени, как мичман в последний раз видел майора, резко очерченное лицо Людова стало будто еще суше и морщинистей, глубже ввалились глаза под круглыми стеклами очков. Из внутреннего кармана кителя майор вынул бумажник, из бумажника -- отливающий лаковой поверхностью небольшой фотоснимок, положил на край стола. Агеев взглянул почти машинально, и вдруг изумление вспыхнуло на его. лице, расширились, потемнели зрачки пристальных светлых глаз. Он наклонился к столу. С фотокарточки смотрели на него двое: очень молодая, счастливо улыбающаяся Таня в костюме военной медицинской сестры и рядом с ней убитый в комнате Шубиной незнакомец. Да, это был, несомненно, человек, найденный мертвым в комнате Шубиной. С самодовольной, широкой улыбкой он полуобнимал Таню, склонив к ее курчавым волосам голову в высокой фуражке... Раздался робкий стук в дверь. Войдите, -- сказал Андросов. Звали меня, товарищ капитан третьего ранга? -- своим чистым, отдавшимся в сердце мичмана голосом спросила Таня. Да, прошу присесть... Товарищ майор хочет задать вам несколько вопросов. Людов встал, горячо пожал Ракитиной руку. -- Здравствуйте, товарищ майор, -- сказала Таня. Увидев Агеева, она растерянно улыбнулась, села на край диванчика. Выпрямившись, сложив руки на коленях, не сводила с Людова глаз. Майор несколько мгновений молчал. Потом взял со стола, протянул Ракитиной фотокарточку. -- Вам известен этот снимок, Татьяна Петровна? Она подалась вперед, взглянула -- и откинулась, словно от удара. Глубочайшее изумление и страх были на ее помертвевшем лице. Да ведь я его... Своими руками... Вы своими руками порвали его, и вот он снова перед вами? -- мягко сказал Людов. Она кивнула, не отводя от фотокарточки глаз. -- Вы порвали точно такую карточку в комнате Шубиной, думая, что навсегда расправились с прошлым, а мы нашли этот снимок в кармане диверсанта, задержанного при переходе границы, имевшего среди прочих заданий задание продолжать шантажировать вас... Вы сфотографировались в госпитале? -- спросил, помолчав, майор. --Да, когда прощались, когда Кобчиков мне кольцо подарил. Мы по фотокарточке взяли. Я свою всегда носила с собой. -- А он, вероятно, не отнесся так бережно к своему, экземпляру, -- сказал Людов. -- Хотя, очевидно, сохранял его на всякий случай где-то за рубежом. Майор положил фотокарточку на стол. -- Но резидент, подобравший в комнате Шубиной обрывки вашего снимка, сразу, как вы помните, использовал их, чтобы начать шантажировать вас. А потом успел до своего ареста не только продать Тихону Матвеевичу ту оригинальную пластинку, но и позаботиться о снимке. Майор помолчал. -- Он переправил своим зарубежным хозяевам клочки этого фотодокумента, на котором вы фигурируете рядом с агентом иностранной разведки. Он рассчитал, что, если вы не погибнете во время пожара, вас смогут вновь и вновь запугивать памятью об убитом. Андросов передвинулся в кресле. Агеев сидел, стиснув пальцы, чувствуя страшную тяжесть в сердце. -- Установлено непреложно, -- с силой сказал Людов, -- что человек, найденный убитым в комнате Шубиной, известный вам под именем Кобчикова, был матерым шпионом и диверсантом... А убил шпиона его сообщник, бывший офицер гитлеровского гестапо фон Клейст. Он расстегнул полевую сумку, вынул из нее несколько написанных на машинке страниц. -- Сейчас, когда следствие по этому делу закончено и преступники обезврежены, уже может быть предан огласке ряд характерных моментов... К счастью, тот факт, что убийство в комнате Шубиной связано с иностранной разведкой, был сразу же установлен нами... Скажите, Татьяна Петровна, в заграничных портах не пытались вступить в контакт с вами какие-либо типы? В Гетеборге я не увольнялась на берег. В Бергене на пристани какой-то мигал мне, манил к нему спуститься. Он, конечно, получил задание связаться с вами, узнал вас по одной из копий этого снимка. Субъекты вроде мнимого Кобчикова и после смерти не разжимают когтей. В Заполярье вас тоже должен был встретить некий незнакомец со снимком, но, как я уже доложил, ему пришлось против воли передать эту фотокарточку нам. Таня сидела будто не дыша. Мичман угрюмо рассматривал свои сплетенные на коленях пальцы. -- Вот, собственно, и все, из-за чего я позволил себе потревожить вас, Татьяна Петровна, -- сказал, помолчав, Людов. Он снял, стал не спеша протирать очки. Очень добрыми показались Андросову его серо-голубые, окруженное множеством морщинок глаза. Полная тишина стояла в каюте. Агеев взглянул на Таню, увидел, что побелели даже ее губы. У Тани был вид человека, лишающегося чувств. Значит, закончено следствие об убийстве? -- спросил Андросов. Да, следствие закончено... -- Майор надел очки, его взгляд сразу отдалился. -- Теперь могу сообщить вам, товарищи, что убийство мнимого Кобчикова оказалось лишь первым звеном в цепи последовавших, значительно более важных событий. Диверсанты готовили удар не только по доку -- они пытались взорвать новую гидростанцию Электрогорска. Вражеская разведка разработала своеобразный тактический план. Чтобы локализовать наше внимание, отвлечь его от главного объекта диверсии, они навязывали нам мысль, что единственная цель их диверсионных замыслов -- док. Но взрыв дока должен был быть лишь сигналом к выброске на берег подрывной группы против Электрогорска. Людов неожиданно улыбнулся. -- Мы дали этот сигнал: имитацией взрыва -- известной вам ночной пожарно-аварийной тревогой на доке. И тут трудно переоценить ту помощь, которую оказала нам Татьяна Петровна. Губы Ракитиной дрогнули, она сидела, не поднимая глаз. -- Она сама пришла к нам сразу после убийства, откровенно сообщила мне все, что пережила в комнате Шубиной. Несмотря на тяжелое нервное потрясение, она согласилась выполнить ответственное поручение. Правда, продумывая ее показания, еще нелегко было догадаться, что произошло в комнате Шубиной перед приходом милиции. Нельзя не отметить, что немаловажную роль в наших логических выводах сыграли наблюдения мичмана Агеева на месте преступления. Я имею в виду слегка покривленное зеркало и сдвинутую с места мебель... Итак, логически рассуждая, мы пришли к выводу, что бывший в комнате Шубиной резидент не упустит возможности попытаться завербовать Ракитину с помощью найденных им кольца и обрывков снимка... Татьяна Петровна нашла в себе душевные силы на должном уровне провести разговор с шантажистом. Она притворилась, что согласна снести на док бомбу-книгу, врученную ей резидентом. Она действовала так смело и умно, что врагу даже не пришла в голову мысль, что мы своевременно обезоружили эту адскую машину перед тем, как Татьяна Петровна ступила в ту ночь на палубу дока. Затем последовали: известная вам имитация взрыва в форме учебно-аварийной тревоги на доке, немедленное радиодонесение резидента, высадка в ту же ночь диверсионной группы с быстроходного катера, закомуфлированного под рыбачий бот, и, наконец, арест всех участников диверсии. Не удалась и попытка вывести док из строя в пути, чем хотели расквитаться с нами джентльмены, слишком поздно понявшие, что им не удалось перехитрить нас... Людов встал. -- Еще раз, товарищ Ракитина, выражаю вам глубокую благодарность за ваше мужественное поведение в этом деле. Таня хотела что-то сказать. Ее губы кривились, все влажнее блестели глаза. Она судорожно всхлипнула, выбежала из каюты. Невольно мичман приподнялся. -- Подождите, Сергей Никитич, может быть, так лучше, -- сказал майор. -- То, что она пережила, не очень легко забыть, вытравить из сердца... Прежние добрые чувства, которые она питала к убитому... Они молчали. Стало отчетливо слышно, как тикают на переборке часы, пофыркивает вода в умывальнике, журчат за иллюминатором волны. -- Что же это за добрые чувства такие? -- сказал наконец через силу Агеев. -- Да, мичман, добрые чувства были, -- откликнулся Людов. -- И был очень испорченный, злой человек, не постыдившийся использовать эти чувства. Жила-была советская медицинская сестра, очень молоденькая, очень восторженная, работавшая в дни Великой Отечественной войны на передовой линии фронта. В госпитале она спасла от смерти человека, найденного тяжело раненным среди освобожденных нами пленников фашизма. Это был подосланный к немцам тайный агент одной из иностранных разведок. Работая в гитлеровском гестапо, он украл имя и фамилию Дмитрия Васильевича Кобчикова -- взятого в плен гитлеровцами, казненного ими советского офицера. С документами Кобчикова шпиона забросили в концентрационный лагерь, но ему не повезло, он был тяжело ранен при воздушном налете, перед тем как пленников фашизма освободила наша наступавшая часть. Наши санитары доставили мнимого Кобчикова в госпиталь, наши хирурги вернули ему жизнь. Медсестра Таня Ракитина дни и ночи проводила у его койки, выхаживала его. Она сердечная, хорошая девушка, в те дни он представлялся ей чуть ли не героем. Наступил мир, и диверсант попросту, вероятно, забыл об этом приключении военных лет. Едва ли он предполагал, что их дороги когда-либо сойдутся опять. Но их дороги сошлись. Перейдя нашу границу уже не впервые, направляясь на явочную квартиру, в комнату Шубиной после трудного морского заплыва, он встретил Ракитину, и эта встреча оказалась для него роковой. Вступила в дело борьба человеческих воль и страстей, повлекшая за собой ту толпу случайностей, через которые, как учит нас диалектика, прокладывает себе путь необходимость. Но ведь шпиона-то убил его сообщник, как вы сказали? -- взглянул на майора Агеев. -- При чем тут Татьяна Петровна? Татьяна Петровна сама, вероятно, захочет со временем рассказать вам о том, как она расправилась с диверсантом... -- С ласковой насмешкой смотрели на Агеева глаза майора, и главный боцман покраснел, стал всматриваться в переборку каюты... -- Скажу сейчас одно: после того как, поняв, с кем имеет дело, Ракитина схватила попавшийся ей под руку утюг, и диверсант упал оглушенный, она выбежала, оставила дверь полуоткрытой. Здесь могу прочесть вам показания захваченного нами резидента фон Клейста. Он расстегнул полевую сумку, вынул из нее несколько написанных на машинке страниц. -- "Теперь о том, как я убил агента "Ф 96", -- начал читать Людов. -- Он ни разу не сообщил мне своего настоящего имени. Я убил его и не сожалею об этом. Боже правый, как ненавидел я этого человека! Он был зол и хитер, но я оказался хитрее... Когда советские войска заняли город, я, как уже показывал раньше, стал работать в рыбачьей артели. Я сбросил свою офицерскую форму, навсегда, казалось мне, покончил с гестапо. Я хотел прийти в себя после того кошмара, который пережил на Восточном фронте. Я знал, русские не трогают рабочий народ. Когда-то я увлекался рыболовством как спортсмен. А что значат лишения рыбацкой трудовой жизни по сравнению с тем, что мы пережили при отступлении из России! Но я не знал еще тогда, что списки агентуры гестапо перешли к новым хозяевам. Об этом сообщил мне агент, перешедший границу со стороны моря... Да, в первый раз он тоже приплыл морем, в специальном костюме, снабженном кислородным прибором. Его подбрасывали к линии территориальных вод на быстроходном катере, замаскированном под рыбачий парусник, а дальше он плыл под водой, выходил на берег ночью, в пустынном месте... Он сообщил мне, что восстанавливаются старые связи, что резидентом теперь буду я, а моим непосредственным руководителем он. Он провел здесь несколько дней. Он наметил девчонку из ресторана, которую приказал мне завербовать, он велел уничтожить во время полета летчика Борисова, готовившегося к испытанию нового самолета... Кстати, он был очень опытен и даже образован, этот мой новый хозяин. В минуты откровенности (он страшно унижал меня, топтал мое самолюбие, но должен был изливать перед кем-нибудь свою грязную душу) он рассказывал, какие требования предъявляются к подобным ему шпионам. "Вам, олухам из гестапо, и не снилось такое образование", -- со своей надменной, гадкой улыбкой говорил он мне. Он хвастался, что в состав агентов принимают одного из тысячи подавших заявление кандидатов. Рассказывал, какую подготовку прошел он. Изучал иностранные языки и умел обращаться с любым оружием -- от кинжала до пулемета, изучал фармакологию и историю дипломатии, географию и искусство одним ударом убить человека. Я особенно заинтересовался последним. И он показал мне некоторые приемы. Он не подозревал, что сам подсказал способ избавиться от него мне, доведенному до отчаяния его наглым, высокомерным обращением. Он считал меня за ничто, за поставленного на колени раба. "Можете писать на свинском немецком языке, -- сказал он со своей, приводившей меня в бешенство улыбкой. -- Важно только, чтоб вы научились думать по-американски". Неужели все янки так обращаются с нашим побежденным народом? Я так ненавидел его..." Тут майор пропустил большой кусок текста. -- "...С агентом "Ф 96" у меня была назначена встреча в комнате Шубиной, на нашей явочной квартире. Дубликат ключа от квартиры Шубина оставляла в тайничке, около двери. В тот вечер я приказал Шубиной не появляться домой. Но Шубину неожиданно вызвал домой влюбленный в нее матрос, а агента "Ф 96" опознала на улице девушка, кольцо которой вы у меня отобрали. Когда я пришел на явочную квартиру, увидел дверь открытой, а агента "Ф 96" оглушенного, на полу, я понял, что не успею убрать его оттуда. В дверь стучался матрос, забывший в комнате нож. Вы правы, что я прикончил "Ф 96" этим ножом, чтобы навести вас на мысль, что его убил из ревности Жуков. Я поднял с полу кольцо, собрал обрывки фотоснимка... Я был в светлом костюме, и снял зеркало -- проверить, нет ли на брюках кровяных пятен... Но клянусь честью -- основной причиной убийства была моя ненависть к поработившему меня..." -- Сил нет эту фашистскую муть слушать. Душа не принимает, -- невольно сказал Агеев. Людов положил выписку из протокола на стол. -- Видите, как построены показания этого субъекта? Если полностью им довериться, сам господин фон Клейст -- жертва обстоятельств, он чуть ли не заслуживает благодарности за то, что убил агента "Ф 96". А на самом деле "один гад съел другую гадину" -- так, кажется, написано у Достоевского? Андросов кивнул. -- Он убил мнимого Кобчикова потому, что находился в безвыходном положении, -- продолжал Людов.-- Шедший к нему из-за рубежа диверсант лежал оглушенный -- с пистолетом, фальшивым паспортом и, несомненно, очень крупной суммой денег в карманах... Снаружи стучался Жуков, о взаимоотношениях которого с Шубиной резидент знал. На столе лежал складной нож... Резиденту пришла в голову удачная, с его точки зрения, мысль: смазать картину случившегося, создать версию убийства из ревности. Он был уверен, что Шубина, чтобы выйти сухой из воды, поддержит эту версию перед нами. Он, конечно, предупредил бы ее о том, что произошло, но Шубина ходила по магазинам с подругой из ресторана, он не нашел возможности поговорить с ней наедине в этот вечер... -- Но ведь Шубина-то сама призналась в убийстве, -- сказал мичман рассеянно, как бы думая о чемто другом. Майор задумчиво чертил карандашом по бумаге. Да, почему она призналась в несделанном ею? Может быть, испугалась за Жукова, которого действительно полюбила... Но вероятней иной мотив. Шубина сообразила тогда, что, признавшись в убийстве незнакомца, имеет шанс затемнить подлинную картину преступления. Этот негодяй развратил ее, мало-помалу превратил в растленное, вконец изолгавшееся существо... Коготок увяз -- всей птичке пропасть, -- подавленным голосом откликнулся Агеев. Вот именно, Сергей Никитич. То, до чего дошла Шубина, -- страшное предупреждение другим... Итак -- план возник, нужно было его немедленно осуществить. Он перетащил оглушенного от окна к столу, прикончил ударом ножа. Обчистил карманы убитого, забыв, правда, об ампуле в лацкане пиджака... Попутно с этим он обдумывал новое преступление. Он видел, как выбежала Ракитина из комнаты, заметил на полу кольцо и обрывки снимка. И у него возникла идея компенсировать провал конспиративной квартиры вербовкой новой жертвы. Этой жертвой должна была оказаться Татьяна Петровна. Он, стало быть, мебель передвинул, когда обрывки снимка искал? Он передвинул мебель, он поднял с пола утюг, стер с него отпечатки пальцев Татьяны Петровны, но имел неосторожность в спешке оставить на зеркале следы собственных пальцев... Он не мог вспомнить, что утюг обычно стоял у Шубиной на окне, за занавеской, и поставил его на тумбочку, разбив второпях статуэтку... Если бы Ракитина не решилась сразу прийти к нам и сообщить все, нам не так легко было бы обнаружить ее участие в деле... Шпион сделал все от него зависящее, чтобы Ракитина безвозвратно погибла -- проявив слабость духа, стала изменницей Родины. Так беспощадно прозвучал голос майора, что у Агеева похолодело в груди. И в то же время глубокая радость все больше охватывала его. -- Как это получилось, товарищ майор, что словно мы все с одним человеком встречались? -- спросил мичман. -- И Кобчиков -- агент "Ф 96", и тот, кто Тане подмигивал, и тот, который Фролова ударил, и который на маяке был, как его норвеги описывали, -- все точно на одно лицо. Андросов привстал, снял с полки томик в пестрой суперобложке. -- На этот вопрос, товарищи, кажется мне, отвечает книга, купленная мной в бергенском магазине. Эта стряпня некоего Флоерти, прославляющего деятельность Федерального бюро расследований, дает кое-какие любопытные фактические сведения... Я переведу вам кусочек английского текста. Людов слушал с интересом. Андросов раскрыл книгу на заложенной тесемкой странице. -- "Гувер с исключительной тщательностью подбирает нужные ему кадры, -- переводил Андросов. -- Установлены внешние стандарты, которым должен строго отвечать специальный агент ФБР. Он должен быть в возрасте 25--40 лет, среднего роста, обладать сильной мускулатурой и большой выносливостью, иметь отличное зрение и хороший слух: слышать негромкий разговор на расстоянии до пяти метров. Но прежде всего у него не должна быть бросающаяся в глаза, сколько-нибудь запоминающаяся наружность". Андросов поставил книгу на полку. -- Эта цитата очень уместна, -- сказал майор. -- Помнится -- наш друг, сотрудник милиции, никак не мог составить словесного портрета убитого. Этим агент "Ф 96" и был похож на всех остальных агентов. Посмотрите на снимок -- у него правильное, почти приятное, но какое стандартное, ординарное, незапоминающееся лицо! Они одинаковы своей бесцветностью, умением незаметно приспособиться к любой среде. Взяв со стола, он задумчиво рассматривал снимок. -- Думаю -- мы не ошибемся, уничтожив теперь этот фотодокумент. Находясь в руках врага, он казался страшным орудием шантажа. Перестав быть тайной для нас, утратил всякое значение и силу, Фотокарточка превратилась в клочки покрытого лаком картона. Майор потянулся -- бросить клочки в пепельницу на столе. А может, разрешите ей эти обрывки отдать? -- смущенно поднялся мичман. -- Спокойней ей будет, если сама в море их бросит. Что же, Сергей Никитич, отдайте, -- понимающе улыбнулся Людов. Разрешите быть свободным? Свободны, Сергей Никитич, -- сказал Андросов, Глава двадцать третья ЛЮБОВЬ АГЕЕВА Салон шатнуло, в толстое стекло иллюминатора ударил пенный пузырчатый всплеск. На несколько секунд потемнело, потом на влаге стекающих по стеклу струй, на медном ободке иллюминатора заиграли отблески солнца. Капитан первого ранга кончил писать. Взглянул на часы. Встав из-за стола, подошел к зеркалу, стал прикреплять к черной парадной тужурке колодку с чуть позванивающими друг о друга орденами и медалями. Майор Людов сидел в глубоком кресле, вобрав голову в плечи, вытянув худые ноги. Рядом с ним стоял Андросов. Он, как и Сливин, был в парадной тужурке, на его груди блестела малиновая и голубая эмаль орденов, круглая бронза медалей. Да, оказывается, недостаточно было прекрасно провести подготовку к походу, чтобы избежать в пути некоторых неприятных приключений, -- сказал Людов.-- В настоящем случае Амундсен оказался неправ. К сожалению, это так, -- откликнулся Сливин и взглянул удивленно. -- Позвольте, майор, я действительно только что подумал об этом. Вы что -- умеете читать мысли? Увы, до этого мне еще далеко, -- мягко улыбнулся Валентин Георгиевич. -- Просто я обратил внимание, как с минуту назад вы захлопнули вот эту книгу Амундсена "Моя жизнь", лежавшую у вас на столе, и, нахмурившись, отложили в сторону. Мне и пришло на ум идеалистическое высказывание знаменитого норвежского полярника о причинах возникновения так называемых приключений. Высказывание, которое, естественно, не может не вызвать протеста с вашей стороны, особенно после всего того, что произошло в этом походе. Да, -- согласился Сливин, -- такой поход может любого лишить некоторых иллюзий. Например, иллюзии, что с окончанием явных военных действий окончилась тайная война фашизма против нас. Вы слышали, что сказал лоцман Олсен, когда покидал наш борт у Гаммерфеста? Благодарил вас за гостеприимство, казался смущенным, что не мог предотвратить аварию? -- подсказал Андросов. -- Да, он крепко сдружился с нами за этот поход. Трогательно нес свою вахту на мостике, даже когда мы совершенно в нем не нуждались. Нет, он сказал мне нечто более характерное. Это коварство с маяком перевернуло его душу. Я напомнил ему народную норвежскую поговорку: "Кто ложится спать с собаками -- просыпается с блохами". Он ответил: "Только бы нам избавиться от собак, а блохи исчезнут сами собой"... Старик настроен воинственно, но едва ли ему позволят открыть рот. Дело на маяке, конечно, замнут... "Не пойман -- не вор" -- лейтмотив большинства буржуазных дипломатических нот, -- сказал Людов. -- Поскольку тому субъекту удалось бежать с маяка, все будет шито-крыто. Возможно, -- протянул Сливин, Он снова взглянул на часы, сложил и сунул в карман несколько исписанных листков. -- Через пять минут обращусь по трансляции к личному составу в связи со вступлением в отечественные воды. После этого, товарищ майор, надеюсь, вы не откажетесь отобедать с нами... Ефим Авдеевич, подпишите приказ... "Командирам дока, "Прончищева", "Пингвина", "Топаза", -- читал Андросов строки, написанные размашистым почерком Сливина. -- Поздравляем личный состав со вступлением в воды дорогого Отечества. Начальник экспедиции Н. Сливин, начальник штаба С. Курнаков, заместитель командира то политчасти..." "Е. Андросов" -- аккуратно вывел капитан третьего ранга своим мелким, округлым почерком. -- Да, кстати, Николай Александрович, подано вам заявление от Фролова, -- сказал, распрямляясь, Андросов. Он бережно вынул четвертушку бумаги, вручил начальнику экспедиции. "От бывшего краснофлотца Дмитрия Ивановича Фролова. Рапорт, -- прочел Сливин. -- Сим рапортом прошу о зачислении меня в личный состав наших Военно-Морских Сил. Как участник Великой Отечественной войны и сигнальщик первого класса, хочу быть полезным в еще большем укреплении родного флота". Подумаем, -- сказал, помолчав, Сливин. -- Побеседуйте с ним -- он в гражданском флоте, кажется, хорошо прижился... Кстати, нужно решить наконец, как быть с аналогичной докладной, которую еще в базе подал мне старший матрос Жуков. Хороший моряк, но после того романа... Тот роман послужит ему уроком на всю жизнь. Я беседовал с Жуковым, он тяжело переживает это де- ло. Если командование сочтет возможным принять мое поручительство за комсомольца Жукова... -- С вашим (поручительством, Ефим Авдеевич, едва ли ему откажут в чести продолжать службу в Военно-Морском Флоте, -- с глубоким уважением сказал Сливин. -- Подсменить? Сбегай, оденься потеплее.. Видишь, не очень-то оно ласково, наше Баренцево море, -- прокричал Жукову сквозь ветер Фролов. Жуков отрицательно качнул головой. Он действительно очень продрог на резком северном ветру в своем коротком, туго застегнутом бушлате. Но он неустанно, закоченевшими пальцами, прижимал к глазам тяжелый бинокль, вел им по волнам, по береговой черте, по небу в своем секторе наблюдения. Чтобы не сорвало ветром бескозырку, он держал ее ленточки в стиснутых зубах. Его чернобровое смуглое лицо хранило какое-то особо значительное выражение. Фролов давно вышел на мостик. Шрам под повязкой на голове почти не болел. Он совсем не был похож на больного. Его полные розовые губы счастливо улыбались. Почти все время проводил он теперь на верхней палубе, несмотря на пронзительный ветер и усиливающуюся качку. Ветер гудел в снастях все сильнее. На серых, длинных, бегущих от океана волнах вспыхивали язычки беляков. Горы отвесно срывались к воде -- то коричнево-черные, то белеющие снеговыми вершинами, то до самого подножия поросшие нежно-зеленым мхом. Узкие трещины фиордов врезались в береговые массивы. Невозможно было оторвать глаз от величественных картин заполярной природы, от этих сопок -- свидетелей легендарных подвигов советских моряков. И снова захотелось Фролову повидаться с Агеевым -- старым фронтовым другом. Фролов увидел мичмана значительно позже, когда, приняв вахту у Жукова, набросив на шею тонкий ремешок бинокля, стал тщательно просматривать море. Уже остался сзади, растворялся в тумане берег Скандинавии -- длинная и плоская полоса, слившаяся с океанской водой. Уже прозвучала в громкоговорителе речь на- чальника экспедиции. Всегда спокойный гулкий голос Сливина дрогнул волнением, когда он благодарил военных и гражданских моряков за отличную работу. -- А теперь, -- услышал Фролов в громкоговорителе благожелательный голос Андросова, -- наш корабельный поэт лейтенант Игнатьев прочтет стихи, посвященные всем морякам экспедиции. И над палубами "Прончищева", дока, "Пингвина" зазвучал юношеский голос лейтенанта: Родина! Над ней и воздух чище И слабей удары непогоды, Вместе с доком входит наш "Прончищев" В Баренцево море, в наши воды. Нас вели фарватерные тропы В океанские чужие дали. У старинных пристаней Европы Мы на берег сходни подавали. Где б ни загоралась на причале Звездных бескозырок позолота,-- Враг ярился, и друзья встречали Моряков прославленного флота. Хмурились готические башни, Будто удивлялись Русской силе. Мы в угрюмый день позавчерашний Солнечное завтра приносили. Небо цвета голубиных перьев Мирно голубело перед нами, Механизмы тщательно проверив, Мы следили зорко за волнами. И всплыла бесшумно с нами рядом Мина, затаенная в глубинах, Разразилось грохотом и градом Небо цвета перьев голубиных. Клочья штормовой свирепой пены Океанская вздымала лапа. Рифами грозились Лофотены, Плыл в тумане черный рог Нордкапа. Но в победах трудных -- наша слава! Знает вахту зоркую несущий: Где бы наш могучий флот ни плавал, Это часть родной советской суши! Курнаков остановился на крыле мостика. Только недавно сдал вахту Чижову, хотел прилечь в каюте, но стоял неподвижно, выслушав сперва речь капитана первого ранга, потом выступление Игнатьева. Начальник штаба чувствовал себя виноватым перед младшим штурманом. Растроганный стихами, сильнее ощутил эту вину. Прекрасно работал лейтенант весь поход, не допустил ни одного просчета в обсервации и счислении! Видно, всей душой живет в штурманском деле. И тогда, перед маяком Скумкам, сдал вахту в полном порядке, как уточнили потом, не ошибся ни на кабельтов, ни на минуту... В конце концов, при этих условиях, почему бы ему и не писать стихи! Голос в громкоговорителе умолк. Немного спустя лейтенант взбежал на мостик -- счастливый, раскрасневшийся. Увидев Курнакова, перестал улыбаться, невольно провел рукой по лбу -- заправлены ли волосы под фуражку. Вы вот что, лейтенант, -- обычным своим немного чопорным тоном сказал Курнаков. -- Как-нибудь в свободное время продиктуйте мне эти стихи. Сохраню их на память о переходе. Товарищ капитан второго ранга! -- глаза Игнатьева засияли. -- Да я сам вам перепишу, пожалуйста! -- Он подошел ближе, не мог сдержать новой счастливой улыбки. -- А я ждал -- вы меня за них бранить начнете. Нет, почему же, поскольку это не идет в ущерб штурманскому делу. Кстати сказать, отлично вы проявили себя в походе как штурман. Он оборвал сам себя, кажется, слишком увлекся похвалами. Правда, должен отметить в ваших стихах фактическую неточность. Никакой мины на фарватере мы не встречали. Этот поэтический образ, я думаю, можно простить лейтенанту, -- сказал подошедший Людов. -- Насколько я понял, под миной он подразумевал происки наших классовых врагов... С моей точки зрения, интересен в художественном отношении и образ мирного неба цвета голубиных перьев, таящего в себе угрозу предотвращаемой нами войны. "Где бы наш могучий флот ни плавал, это часть родной советской суши", -- процитировал Курнаков. -- Хорошо, лейтенант! -- И снова оборвал сам себя, укоризненно взглянул на Игнатьева. -- Только поймите, эти ваши вихры, они всю картину портят! -- Не знаю, как с точки зрения широких масс штурманов, -- улыбнулся Людов, -- но, по мнению современных поэтов, длинные волосы совсем не обязательны для писания хороших стихов. Лучший, талантливейший поэт нашей эпохи Маяковский любил ходить с коротко остриженными волосами. -- Что же, товарищи, -- слегка упавшим голосом сказал Игнатьев, -- пожалуй, придется мне зайти к парикмахеру в базе. Сергей Никитич Агеев встретился с Таней вскоре после беседы в каюте Андросова. Окликнув Таню на верхней палубе, отдал ей горсточку скомканных обрывков. Она всмотрелась в них, ее милые губы задрожали, и влажно блеснули глаза. Сильно перегнувшись через поручни, она бросила обрывки за борт. -- Спасибо, Сергей Никитич! Она взглянула с нежной благодарностью, хотела еще что-то сказать, но промолчала. "Ну, говори же, чудак! -- подумал тогда Агеев. -- Возьми в руки эти пальцы, скажи все, что ты думаешь о ней, о том, что она самая красивая, самая лучшая девушка в мире". Начистоту скажите, Татьяна Петровна, -- выговорил он вслух. -- Не обижаетесь на меня? Что я тогда вроде вас заподозрил? Вы не могли иначе, -- задумчиво откликнулась Таня. -- И я не имела права ничего сказать никому... С меня слово взял майор Людов. Молчание -- ограда мудрости? -- сказал невольно Агеев. Она взглянула удивленно. -- Это у капитана Людова поговорка такая была в военное время. Но она думала о другом. Она стала говорить, глядя в волнистую даль. Рассказывала все, что столько времени такой страшной тяжестью лежало на сердце. Это произошло на главной улице базы, когда, выйдя из книжного коллектора, она возвращалась в порт. По тротуарам спешило много людей, и, может быть, она разминулась бы с ним, если бы не встретилась почти лицом к лицу, и, конечно, узнала его с первого взгляда. Он шел деловитой, быстрой походкой -- человек, кольцо которого она носила всегда. Он был не в военном, а в штатском, слегка мешковато сидевшем на нем костюме, как сидят купленные готовыми вещи. Один момент она даже поколебалась. Еще в госпитале подруги поддразнивали ее, говорили, что у него такое обычное, похожее на сотни других лицо. Но она не могла ошибиться -- слишком хорошо запомнила, ухаживая за ним круглые сутки, и посадку его головы, и особое движение плеч, и другие непередаваемые приметы. Она не смогла догнать его сразу. Он свернул в переулок, зашел в ворота одного из домов. Увидела лишь закрывшуюся под полутемной аркой ворот дверь. Она постучала -- сперва очень тихо. Изнутри никто не отзывался. Она хотела уйти, но постучала еще раз сильнее -- дверь отворилась. Он стоял на пороге, чутьчуть нахмурившись, явно не узнавая ее. Простите, вам кого? Вы не узнаете меня? -- спросила она. Теперь она убедилась окончательно. Дмитрий Васильевич, вы не узнаете меня? Она часто дышала от быстрого бега, прижала, вероятно, руку к груди. Тогда он, конечно, увидел кольцо. И наверное увидев кольцо, улыбнулся с тем мягким подкупающим выражением, которое она так любила. -- Таня? Неужели Таня? Входите. Она вошла. Он поторопился закрыть за ней дверь. Когда она впервые почувствовала нечто неладное? Тогда ли, когда, впустив ее в комнату, в странную, мрачноватую комнату с крикливой обстановкой, он даже не предложил ей сесть? Или когда поняла, что его мысли заняты чем-то другим, что он озабочен и расстроен, хотя с улыбкой смотрит на нее, пожимает дружески руку? -- Да, теперь я узнал вас. Не узнать девушку, спасшую мне жизнь! У него были потные, холодные пальцы. Сколько раз представляла себе, как произойдет эта встреча, -- и в жизни все вышло не так. Он улыбался, но какой-то на- тянутой улыбкой. Смотрел на нее, но, казалось, ее не видит. -- Как прекрасно встретить старого друга... И как обидно, что все уже в прошлом... Он поторопился сказать это. "Все в прошлом..." Она знала, что принято понимать под этими словами. Он так спешил избавиться от нее! Уже тогда она нашла бы в себе силы уйти, не сказав ничего больше... Но нужно было выяснить, понять... -- А я ждала вас, -- услышала она свой очень слабый, умоляющий голос. Сердце билось быстрей и больней. Он стоял, слегка склонив голову, в большом зеркале на стене отражались его прямые плечи и широкий, будто железный, коротко подстриженный затылок. -- Если можете, Таня, простите... Такова жизнь... Затылок в зеркале напрягся, слегка приподнялись плечи. -- Встретил другую хорошую девушку. Работа, семья. Я рад был увидеться с вами. Такой обидной, пренебрежительной усмешки она никогда раньше не видела у него. И если бы я знал, что этот наш фронтовой роман... Фронтовой роман? Ее руки сами собой расстегнули сумочку. Рвали на части, вновь и вновь маленькую глянцевую карточку, которой так дорожила, все эти годы носила с собой. -- Ах, это не то, не то... -- Опять она слышала свой отвратительно слабый, беспомощный голос. Его взгляд стал настороженным, приподнялись щетинистые, седоватые брови. -- Я писала вам и не получила ответа. Случилось попасть в ваш город после войны. Зашла к вашей маме... Почувствовала -- теперь он думает только о ней, об этих ее словах. -- Ваша мама считала, что вы погибли в плену у фашистов... -- Железный затылок в зеркале слегка покач- нулся. -- Ей написал товарищ, видевший казнь ее сына. Но я сказала ей, что вы живы. Что встретила вас уже потом. -- Она заставила себя улыбнуться. -- Ведь не могли же мы встретиться после вашей смерти? Он слушал все внимательней, напряженней. Как забыть его лицо в те мгновения -- лицо волевого, но очень усталого, давно не спавшего человека! Он шагнул. Ей показалось -- хочет привлечь ее к себе. Она отступила. Спасибо, Таня, вы правы. Я был подлецом, что так долго не писал маме. Но я уже навестил ее, теперь она живет хорошо, не нуждается ни в чем. Но она скончалась в прошлом году! Значит, вы неправду говорите! -- вскрикнула Таня. Его лицо дернулось, посерело. Тогда-то и раздался в дверь тот настойчивый, яростный стук снаружи. Его рука рванулась за пазуху. Блеснул пистолет с черным раструбом глушителя на стволе -- такие пистолеты она видела только в кино, в гангстерских фильмах. Она ахнула, но он не отводил взгляда от входа, от сложенной бумажки, просунутой снаружи под дверь. Он шагнул на цыпочках. Наклонился. Даже издали можно было рассмотреть счет домоуправления в его пальцах. Его лицо порозовело. -- Нервы... -- Счет упал на пол, он сунул пистолет в карман, повернулся к ней. -- Я объясню тебе все... Не хотел подвергать тебя риску... Куда девались любимое раньше лицо, незабываемый прежний голос -- лицо и голос лежавшего в госпитале человека. Того, кто, расставаясь, надел ей на палец кольцо. Выпустите меня! -- Она бросилась к двери, в растерянности, в страхе, в тоске. Он больно стиснул ей руку. Я обманул тебя, не сердись на меня, Таня, У меня нет семьи, я совсем одинок... Но теперь, когда сама судьба свела нас, когда я встретил верного, преданного друга... Она рванула руку. Почувствовала боль в пальце -- кольцо не снималось... Она сдернула с пальца кольцо, услышала, как оно звякнуло о пол. -- Выразительно... И категорично... -- тихо сказал он. Тогда-то она и уловила в его словах легкий иностранный акцент... Он схватил ее, привлекая к себе. Зеркало на стене покачнулось, исчезло. -- Сейчас ты не покинешь меня, Таня. Не отпущу тебя никуда. Я неплохой человек, мне не повезло в жизни... Я бежал из тюрьмы, но не виноват ни в чем... Пойми, главное в жизни -- любовь. Она вырывалась, боролась. Он зажал ей скользкой ладонью рот. Гипнотизировали молящие, странно бес- цветные, когда-то такие дорогие глаза... Она оперлась обо что-то рукой. -- Я никогда не утешусь, если мне придется убить тебя, Таня, -- звучит его голос. И следующее, что помнит, -- его, лежащего навзничь.., Тяжесть схваченного с окна утюга... Тупой стук упавшего на пол металла... Раскрывшаяся дверь... Ночная темнота... Она бродит по бульвару, садится на скамью, снова бродит около того места. Необходимо рассказать сейчас же все, выяснить -- зачем попал сюда этот человек... Но так трудно решиться... Она звонит по телефону... Входит в кабинет... Рассказывает... Старается понять и запомнить, что говорит ей невысокий, задумчиво снимающий, иногда медленно протирающий очки майор... И другое страшное воспоминание. Она идет по ночной улице. Кругом тишина, безлюдье. Косые, черные, неподвижные тени протянуты от стен и деревьев. Сколько времени прошло? Сколько продумано и пережито... Кто-то подходит к ней сбоку. Она вздрагивает, убыстряет шаг. Отделившись от тени, ее путь пересекает какой-то гражданин. Он ростом похож на того... На Кобчикова... Она плохо различает его в темноте. Воротник пиджака поднят, глаза скрыты полями шляпы. Но у него такой же, как у того, -- уверенный, приятный, немного вкрадчивый голос. Простите, на два слова... -- Он поравнялся с ней, идет рядом. Они совсем одни, вдалеке свистят маневренные паровозы, гудит теплоход, блестят цветные судовые огни. Должен сказать -- вы поступили неосторожно. И вас не удивляет, что вы до сих пор на свободе, после того как забыли там это? В колеблющемся тусклом свете фонаря на его плоской ладони блестит кольцо, белеют несколько обрывков фотоснимка. Она хочет вскрикнуть, но не кричит. Она бросается бежать, но, точно во сне, он не отстает ни на шаг среди вздрагивающих, длинных теней. -- Не бойтесь, я только хочу вам помочь. Если бы это обнаружили там, где ищут убийцу близкого вам человека... Его голос звучит тише. Убийцу агента иностранной разведки Кобчикова, которого уничтожили вы, чтобы скрыть свою связь с ним. Неправда, неправда, неправда!-- задыхаясь, повторяет она. Ей страшно и отвратительно. Она останавливается, смотрит сквозь слезы. -- Прошу вас -- отдайте кольцо. Произошла ошибка. Не останавливайтесь, -- властно говорит он. -- Идите со мной рядом. Ей кажется -- она сейчас умрет от ужаса, упадет на месте. Но она идет рядом с ним. -- Я отдам вам кольцо и снимок завтра, когда выполните мою маленькую просьбу. Вдруг она заметила: он все время нес под мышкой толстую, большого формата книгу. Не останавливаясь, протягивает книгу ей. -- Возьмите... Эту книгу вы снесете на док, оставите в вашей передвижке. Вот все, что у вас прошу. Сейчас она вполне безопасна. Конечно, нужно согласиться не сразу. Так приказал майор, чтобы у того не возникло никаких подозрений. Я никогда не сделаю этого! Сделаете, -- уверенно говорит тот. Он крепко сжимает ей локоть, заставляет идти не останавливаясь. Он совсем обычный с виду прохожий, с вкрадчивым, неотступным голосом. У вас нет выхода. Или поможете мне, или конец, гибель всего. Что в этой книге?-- спрашивает она. Она должна была прикинуться ошеломленной, не знавшей, на что решиться. -- Я боюсь, боюсь... Он идет молча, он дает ей время подумать. Мне страшно. Пожалейте меня! -- беспомощно повторяет она. Не бойтесь, все предусмотрено, -- успокаивает он. Если что-нибудь случится -- меня все разно арестуют! Говорите тише... Вас не заподозрит никто. Вы оставите книгу на доке и вернетесь на ледокол. Вы на хорошем счету. Причина взрыва никогда не будет раскрыта. Поймите -- книга сгорит сразу, без остатка. Его пальцы сжали ее локоть тисками. -- Немедленно возьмите! Ему удалось всунуть ей книгу под мышку. Она не могла сдержать дрожи. Чувствовала -- он внимательно наблюдает за ней. -- Повторяю -- сейчас она безопасна вполне. Можете даже перелистать ее... Но лучше не выпускать из рук, пока не принесете на место. Он ласково проводит по книге рукой. Она сработает только через пять часов. И когда будут взрыв и пожар -- никто вас не заподозрит. А утром получите не только кольцо и снимок, но и деньги -- гораздо больше, чем зарабатываете в год. Хорошо, я сделаю все, -- слышит она свой надтреснутый, неестественный голос. И он пожимает ей локоть, отступает в темноту, на мгновение вынимает пистолет. Но помните -- не пытайтесь меня надуть. Я все время буду следить за вами... И потом все, как в кошмаре. Она садится в катер, идущий на док... В каютке катера ждет майор Людов... Она отдает книгу, немного спустя ей возвращают как будто тот же самый том... Лестница дока в ночной темноте, сердце, будто подступившее к горлу... Сергей Никитич, помните, как мы встретились тогда на доковой башне... Я так боялась все время... И не только за себя -- за всех вас, моих товарищей, боевых друзей. Потому, наверное, и нашла силы действовать, как приказал майор. Какой он сердечный, простой человек... Вы, оказывается, давно знакомы... Майор Людов человек справедливый, правильный, справедливый человек, -- ответил Агеев. И он замолчал опять, стоя рядом с ней, яростно посасывая незакуренную трубку; и она молчала тоже. Потом взглянула со странным выражением из-под сдвинутых пушистых бровей, повернувшись, пошла по шкафуту. "Да, упустил... Самое время было сказать обо всем", -- упрекал себя мичман. Фролов стоял на вахте, щурился под встречным ветром. Когда отрывался от бинокля, оглядывался на ходовой мостик -- видел массивную фигуру капитана первого ранга, его надвинутую на брови фуражку и распушенную над регланом бороду, а рядом чуть согнутые плечи капитана Потапова у машинного телеграфа и Андросова, присевшего на откидную скамеечку у поручней. Фролов заговорил с Агеевым, когда, поднявшись на мостик, мичман стал тщательно осматривать, не облупилась ли где краска во время похода, не нужно ли заново промазать мазутом металлические, подверженные ржавлению части. Сергей Никитич остановился у сигнальной мачты -- как всегда сосредоточенный, немного хмурый. В последнее время мало говорил с Фроловым, хотя частенько заглядывал в лазарет -- проведать, как поправляется старый друг. Но так получалось, что почти всегда встречал там Таню Ракитину, и смущался, терял дар речи, пробормотав несколько слов, растревоженный, вспотевший от волнения выходил из лазарета, медленно прикрывая за собой дверь. И теперь боцман привычно хмурился, но в глазах была большая затаенная радость. Удачно, раньше положенного срока, заканчивался поход. И, стоя рядом с североморским соратником и другом, Агеев сдержанно улыбнулся в ответ на широкую улыбку Фролова. -- Хорошо-то как на душе, Сергей Никитич! Кончаем поход, снова в родное Заполярье вступили, -- улыбался Фролов. Мичман коротко кивнул. А вы меня поздравите скоро! Первым поздравите -- как старый фронтовой друг. С тем, что в военный флот переходишь обратно? Как же, слышал, рад. -- Да нет, Сергей Никитич, не только с этим. Поразмыслить советуют мне, не торопиться с рапортом, поскольку и на гражданском флоте нужный я человек... Тем более -- семейное положение срочно меняю... Помните, при нашей встрече на Балтике вы правильно сказали: моряк не кукушка, прочное гнездо свить должен. Я наконец подходящую девушку нашел -- на всю жизнь. Фролов не заметил, как недоуменно повернулось к нему лицо стоявшего рядом Агеева, грозно взметнулись светлые, как у тигра, глаза. Он продолжал, весь во власти нового увлечения. -- Знаете -- Ракитину Таню! Вот это девушка! Ухаживала за мной, ночей не спала... Она и про вас так хорошо говорит, очень вас уважает, только боится немного. Сегодня вдруг понял -- люблю я ее. Придем в базу -- свадьбу сыграем. Агеев не отвечал. Фролов опустил бинокль. Увидел, что Сергей Никитич сжал поручни своими могучими руками, не спускает глаз с бегущих издали серых, кое-где вспененных волн. Да ты что -- уже говорил с ней? -- странно изменившимся голосом спросил наконец Агеев. Пока не говорил, да ведь объясниться недолго. У меня к ней такая любовь! А передо мной еще ни одна девушка не устояла. Он только позже понял, почему так весело, с таким облегчением расхохотался Агеев. Смотрел на мичмана удивленно -- не так часто видел смеющимся старого друга. Ну-ну, иди, говори, -- сказал шутливо Агеев. -- Смотри только не просчитайся. Что это вы слишком веселый? -- спросил подозрительно Фролов. Он поднял бинокль. Эх, Сергей Никитич, зря вы к девушкам так равнодушны. За вас любая бы с радостью пошла. Только этому делу больше внимания уделять надо... А вы, товарищ сигнальщик, вместо посторонних разговоров лучше бы за морем внимательно следили, -- вдруг резко и холодно сказал Агеев. -- Почему не докладываете о мачтах кораблей -- по носу курсовой угол десять? Мачты справа десять градусов! -- крикнул Фролов. Не успел мичман договорить, а уже сам сигнальщик заметил чуть проступающие острия над далеким рубчатым горизонтом. Только ястребиные глаза Агеева, не вооруженные биноклем, смогли различить раньше него эти верхушки мачт. Мачты военного корабля. Крейсер. Идет курсом на нас! -- звонко докладывал Фролов. -- Силуэты двух миноносцев. Наши военные корабли на горизонте. Наши корабли. Крейсер и два миноносца, -- подтвердил, всмотревшись, Сливин... Звеня каблуками, мичман сбежал с мостика. "Уж не приревновал ли меня? -- вдруг подумал Фролов. -- Да нет, с чего бы?" Никогда он не видел Сергея Никитича гуляющим с ней, занятым долгим разговором. Никогда не обмолвился Агеев о своем чувстве к Тане. Почему же так грубо осадил? Естественно -- сделал замечание по службе: "Настоящий боцман -- придира и грубиян",-- вспомнилась шуточная оценка Кульбина. "Нет, не могу на него обижаться", -- не опуская бинокля, думал Фролов. Агеев прошел на ют. Сама собой рука потянулась в карман, вынула разноцветную трубочку. Медленно набил трубку табаком. Вдалеке величественно плыла громада дока, она казалась совсем неподвижной, только перед носовыми торцами вставали снежно-белые фонтаны ударяющихся в понтон волн. У тросов чернели крошечные фигурки вахтенных. Сергей Никитич знал, что там стоят надежные люди: боцман Ромашкин, Мосин, Щербаков, другие матросы, которым сумел, похоже, передать кое-что из своего многолетнего опыта. Все яснее вырисовывался впереди горбатый силуэт Рыбачьего -- нашей североморской твердыни, один взгляд на которую поднял в душе вихрь воспоминаний и чувств. Вспомнился Кувардин, разговор с ним в часы поисков "Красотки Чикаго" о сказочном будущем полярного края. Не дожил Матвей Григорьевич до этих, уже близких теперь дней. Спи спокойно, боевой друг, в ледяной подводной могиле, не зря отдал ты жизнь для нашей победы... Все явственней вырастали силуэты кораблей. Четко были видны обводы их высоких и стройных бортов, зачехленные орудия и торпедные аппараты. -- Смотри ты, опять белые чайки вокруг. А в пути они какие-то другие были, чернокрылые, -- донесся до Агеева голос одного из свободных от вахты матросов. -- Эх, красавец крейсер! -- услышал он голос другого. На ют вышел Людов, встал рядом с боцманом, смотрел на бушующий за кормой молочно-белый бурун. -- Ну, Сергей Никитич, кажется, морская жизнь ваша подходит к концу? Женитесь, детьми обзаведетесь, само собой потянет на берег. Агеев ответил не сразу. -- Не знаю, товарищ майор. Только думаю: она сама человек морской, если посчастливится нам семью завести -- не будет препятствовать моей службе. -- Значит, намереваетесь поплавать еще лет двадцать? Боцман задумчиво кивнул. А то, если уйдете с кораблей, непременно разыщите меня -- может, опять поработаем вместе. Вместе будем книжку по философии писать? -- улыбнулся Агеев. Вот именно! -- сказал майор Людов. Со стапель-палубы дока доносилась матросская песня: Нелегкая дорога, но в ней и честь и слава. Далеко флаг Отчизны проносят моряки. И где бы ни ходил я, и где бы я ни плавал, Повсюду мне сияют родные маяки... Сливин, Потапов, Курнаков, Андросов, Жуков вглядывались в приближающиеся корабли. На мачте крейсера широко развевались, пружинились на ветру пестрые сигнальные флаги. "Добро пожаловать в воды дорогого Отечества. Поздравляю с успешным окончанием плавания", -- читал Фролов флажный семафор. Да ведь это Володя Ларионов! Ишь каким красавцем командует! -- крикнул, вытягиваясь над поручнями, Сливин. Его острый глаз уже различал черты старого фронтового друга, бывшего командира эсминца "Громовой", теперь держащего на грот-мачте крейсера брейдвымпел командира соединения. Ларионов стоял на мостике крейсера, тоже смотрел в бинокль. Невысокий, очень прямой, франтовски затянутый в черную морскую тужурку. -- Захождение! -- скомандовал Сливин. Взбежавший по трапу горнист уже ждал, приложив к губам, сверкающую медь горна. Военные моряки вытянулись, офицеры приложили руки к фуражкам. Звонкие протяжные звуки горна полились с мостика над волнами. И над палубой крейсера взлетели такие же звуки -- музыка традиционного боевого приветствия, которым обмениваются, встречаясь, корабли нашего непобедимого флота. И мичман Агеев, вытянувшись на юте, приложив к фуражке сильную обветренную руку, почувствовал новый прилив высокого светлого счастья -- счастья советского человека, после долгого похода увидевшего вновь берега милой родной земли. Балтика -- Северная Атлантика -- Москва -- Чкаловская 1953--1956 СЛОВАРЬ МОРСКИХ ТЕРМИНОВ, ВСТРЕЧАЮЩИХСЯ В КНИГЕ Аз -- буквенное обозначение одного из флагов военно-морского свода сигналов. Значение его: "нет, не согласен". Анероид -- разновидность барометра для определения силы давления воздуха. Банка -- мель, возвышение морского дна, опасное для плавания кораблей. Кроме того, банками называются на флоте скамейки и табуретки. Боны -- плавучие заграждения, состоящие из системы надводных поплавков, бревен, сетей, защищающих вход в порт. Верхняя палуба -- открытая палуба корабля. Название ее носовой части -- бак или полубак, кормовой части -- ют. Вест -- запад. Вьюшка -- барабан с диском. Служит для наматывания троса. Гак -- металлический кованый крюк. Гафель -- наклонный шест у вершины мачты. На верхнем его конце во время хода корабля поднимается военно-морской флаг. Зюйд -- юг. Изобаты -- линии на морской карте, соединяющие точки равных глубин. Кабельтов -- десятая часть морской мили. Киль-блоки -- подпоры из деревянных брусьев, укрепленных один на другом. Кингстон -- клапан в подводной части корабля (в трюме), предназначенный для приема воды из-за борта. Клотик -- кружок на вершине мачты, где устанавливается сигнальный фонарь. Клюз, полуклюз -- отверстия в борту для пропускания троса или якорной цепи. Кнехты -- литые, стальные или чугунные, тумбы, служащие для закрепления на них тросов. Комингс -- высокий стальной порог вокруг люка или у двери каюты, мешающий проникновению воды внутрь корабля. Комендоры -- матросы-специалисты, обслуживающие корабельные пушки. Координаты -- широта и долгота какой-либо точки на поверхности земного шара. Корвет -- небольшой военный корабль. Кубрик -- жилое помещение для матросов на корабле. Мателот -- соседний в строю корабль. Мегафон -- рупор, служащий для передачи команд. Минреп -- стальной трос, соединяющий мину с якорной тележкой на морском дне. Мушкель -- деревянный молоток, употребляемый при такелажных работах. Нактоуз -- плотно прикрепляемый к верхней палубе шкафчик для установки на нем котелка магнитного компаса. Норд -- север. Обедник -- поморское название юго-восточного ветра. Ост -- восток. Пирс -- часть набережной, к которой причаливают корабли. Побережник -- поморское название северо-западного ветра. Полуношник -- поморское название северо-восточного ветра. Проводник -- тонкий трос, служащий для передачи с корабля на корабль или на стенку более толстых тросов. Рандеву -- заранее назначенное место для встречи кораблей в море. Рангоут -- деревянные или стальные части оборудования верхней палубы. Ревун -- электрический сигнальный прибор, по звуку которого производится залп корабельных орудий или торпедных аппаратов. Репитер -- компас-повторитель, принимающий показания основного корабельного компаса. Ростры -- возвышение в средней части корабля, где обычно размещаются шлюпки, баркасы. Рубка боевая -- помещение на верхней палубе, откуда осуществляется управление кораблем. Румб -- одно из тридцати двух делений компаса, или одна тридцать вторая окружности видимого горизонта. Слово "румб" у моряков заменяет обычно слово "направление". Стенка -- синоним набережной в Военно-Морском Флоте. Такелаж -- общее название снастей на судне или на корабле. Тали -- приспособления из блоков с продернутой сквозь них снастью для подъема тяжестей. Тахометр -- прибор для измерения числа оборотов гребного вала. Трап -- лестница на корабле. Трос -- общее название всякой толстой веревки, применяемой в корабельной жизни. Фал -- тонкая веревка, служащая для подъема флага. Шалоник -- поморское название юго-западного ветра. Шкафут -- пространство на верхней палубе корабля, между фок-мачтой и грот-мачтой. Шкерт -- тонкий, короткий отрезок троса. Шестерка -- шестивесельная шлюпка. Штурвал -- устройство, с помощью которого перекладывают руль. ОГЛАВЛЕНИЕ Стр. Посвящение 5 Голубое и черное Глава первая. Человек, которому повезло 9 Глава вторая. Моряк в обгорелом бушлате 15 Глава третья. Боцман дает обещание 25 Глава четвертая. Моряки с „Красотки Чикаго" 35 Глава пятая. Исчезнувший корабль 42 Глава шестая. Последний сон капитана Элиота 50 Глава седьмая. Утро в Китовом 61 Глава восьмая. Показания мистера Нортона 76 Глава девятая. Людов проводит эксперимент 88 Глава десятая. Вечер в Китовом 99 Глава одиннадцатая. Они увидели „Бьюти" 109 Глава двенадцатая. Североморский заплыв 117 Глава тринадцатая. Визит капитана Людова 124 Глава четырнадцатая. Голубое и черное 133 Боцман с „Тумана" Глава первая. Пламя над Муста-Тунтури 143 Глава вторая. Морская охота 149 Глава третья. Город в горах 158 Глава четвертая. Особое задание 167 Глава пятая. Человек в плащ-палатке 178 Глава шестая. Высота Чайкин Клюв 189 Глава седьмая. Трубка разведчика 198 Глава восьмая. Сигнал бедствия 209 Глава девятая. Трое . 219 Глава десятая. Женщина из неволи 228 Глава одиннадцатая. Боцман дает координаты 239 Глава двенадцатая. Когда замолчал передатчик 252 Глава тринадцатая. Поединок 260 Глава четырнадцатая. Жена офицера 270 Глава пятнадцатая. Орлы капитана Людова 276 В океане Глава первая. Два сигнальщика 287 Глава вторая. Боцман встречает друга 296 Глава третья. Скоро в море 307 Глава четвертая. Дом в переулке 318 Глава пятая. Семафор с „Прончищева" 324 Глава шестая. Что рассказал Жуков 335 'Глава седьмая. Второй нарушитель границы 344 Глава восьмая. Ампула, счет и нож 349 Глава девятая. Девушка из ресторана 358 Глава десятая. Недостающие звенья 364 Глава одиннадцатая. Начало похода 380 Глава двенадцатая. Шторм в Каттегате 393 Глава тринадцатая. Матросская песня 409 Глава четырнадцатая. Норвежский лоцман 416 Глава пятнадцатая. Фролов удивляется 425 Глава шестнадцатая. Инструмент великого Грига 439 Глава семнадцатая. Четверо в баре 448 Глава восемнадцатая. Атлантический океан 460 Глава девятнадцатая. Корабли входят в туман 474 Глава двадцатая. Огонь маяка Скумкам 485 Глава двадцать первая. Мичман встречает Таню 496 Глава двадцать вторая. Майор объясняет все 507 Глава двадцать третья. Любовь Агеева 521 Словарь морских терминов, встречающихся в книге ...... 539 Николай Панов ОРЛЫ КАПИТАНА ЛЮДОВА Повести (Военные приключения) М., Воениздат, 1963, 544 стр. Редактор Логинов Н. В. Художественный редактор Гречихо Г. В. Технический редактор Срибнис Н. В. Корректор Лапшина Г. С. Сдано в набор 16.8.62 г. Подписано к печати 1.2.63 г. Г93056. Формат бумаги 84Х108'/з2--17 печ. л. -- 27,8 усл. печ. л., 28,14 уч.-изд. л. Тираж 200 000 Изд. No 4/4389. Цена I р. 4 коп. За к. 1004, Отпечатано с матриц 1-й типографии Военного издательства Министерства обороны Союза ССР Москва, К-6, проезд Скворцова-Степанова, дом 3, в 4-й военной типографии.