дившего в машину, -- Скорее сюда садитесь, не задерживайте, мичман! -- услужливо подвинулся на сиденье Тихон Матвеевич. В его голосе послышалась Агееву искренняя, непонятная радость. И мичман шагнул в машину, опустился на сиденье бочком между тучным старшим механиком и костлявым начальником штаба. Увидел из окна, как Глафира Львовна, нарядно одетая, направлявшаяся к машине, внезапно, как бы в недоумении, остановилась. Осторожно обогнув Глафиру Львовну, Дима Фролов -- самоуверенный, стройный -- зашагал по набережной между двумя моряками. "Значит, не пошла в город Татьяна Петровна... И с чего это головы так часто болят у девчат? -- подумал Агеев. -- Какая, однако, у нее ясная, хорошая улыбка, есть же такие девушки на свете". Он совсем было пришел в хорошее настроение -- и опять внутренне напрягся, взглянул искоса на Тихона Матвеевича, со вздохом облегчения откинувшегося на сиденье. Глава шестнадцатая ИНСТРУМЕНТ ВЕЛИКОГО ГРИГА Крепкие запахи порта овевали их -- запахи рыбьего жира и морской волны с чуть ощутимым горьковатым привкусом дегтя. Они миновали рыбный рынок, обширный квартал навесов, лотков, заваленных свежей, соленой, копченой рыбой, ряды бочонков и садков. Машина свернула на улицу, параллельную заливу. Было занятно смотреть на все эти взбегающие в гору острокрышие, окрашенные в красное и желтое дома, на прикрытые полосатыми тентами витрины магазинов с огромными, почерневшими от времени фамилиями их владельцев. По мостовой чинно катили велосипедисты. Тротуарами шли пешеходы в странно пестрых костюмах. Под шляпами темнели стекла дымчатых очков. Вот прошел молодой человек в клетчатой, распахнутой на груди ковбойке, в замшевых, обнажавших загорелые колени трусах. Рядом девушка в коротком платье, в больших очках, с ремешком фотоаппарата через плечо. Машина вырвалась на гребень горы. Блеснула сбоку синяя, глубоко лежащая вода. И вот развернулась под ногами панорама извилистых, жмущихся друг к другу переулков, а ниже длинные линии портовых зданий. Белые лайнеры и черные транспорты высились над мелкотой разбежавшихся по рейду развернутых парусов. Из Гамбурга и Гулля, из Нью-Йорка и со Средиземного моря каждое лето выбрасывают сюда корабли десятки тысяч туристов, -- сказал задумчиво Курнаков. -- Вон они заполнили улицы Бергена. Кстати, товарищи, не оскандалимся мы без языка? Я, правда, немного владею английским. А я десяток норвежских фраз кое-как смастерю, если нужно, -- откликнулся Агеев. Он сидел, откинувшись на удобную спинку машины. Полное благодушие, наслаждение отдыхом было разлито на его лице. Сжатый с двух сторон костлявым штурманом и тучным старшим механиком, он чувствовал себя вполне уютно. Под свежим ветерком, дувшим в открытые окна машины, он извлек из верхнего кармана кителя круглое зеркальце, поправлял выбившуюся из-под козырька рыжеватую прядь волос. Машина пошла быстрее, катилась теперь улицами городских предместий. Меньше встречалось велосипедистов. Надвигались на мостовую плотно жмущиеся друг к другу обветшалые дома. Уже не нарядные туристы, а медлительные понурые люди в кожаных безрукавках и выцветших комбинезонах тяжело двигались по крутым мостовым к своему, гнездящемуся высоко над гаванью жилью. И вновь раздвинулась солнечная даль, еще раз просинела и скрылась вода залива. Они выехали за город на горную дорогу, вьющуюся среди зелени и дачных домиков, расположенных возле скал. -- Везде и всюду своя краса, -- сказал Агеев. -- Может, скомандуете шоферу не газовать очень? Старший механик досадливо шевельнулся., Он молчал всю дорогу, его мысли были сосредоточены на од- ном. Иногда он начинал улыбаться, мурлыкал какой-то мотив. -- Сейчас бы на травке полежать вот под таким деревцем, -- вздохнул Уточкин, глядя на зелень. -- Да, разные бывают у людей вкусы. Что он, чудак, собственного удобства не видит? Машина шла медленнее, проезжали мимо пожилого, тощего человека, присевшего на каменной обочине дороги. Разложив на коленях газету, норвежец неторопливо ел сушеную рыбу. Его почти коснулось крыло проехавшей мимо машины. Закусывает себе под пылью, на камнях, чудачина. А мог бы пройти два-три шага, на той вон полянке расположиться, -- сказал Уточкин. А вас не заинтересовало, что значат эти столбики с надписями по краям дороги? -- резко спросил штурман. Вижу столбики... А кто их знает, что там написано. Так вот, вчера, проезжая по городу, мы поинтересовались этим, -- сказал Курнаков. -- На них написано "adgang forbudt" -- вход запрещен. Вся эта зелень, каждое деревцо, каждая полянка здесь -- собственность бергенских дачевладельцев. Никто не смеет коснуться их под страхом ареста или штрафа. Так, может, пустим самым полным машину? Тошно и смотреть-то стало на эту зелень, -- сказал Агеев. Штурман кивнул. Машина пошла полным ходом. Агеев снова потянул круглое зеркальце из кармана, поднес к глазам. Что это вы все в зеркало на себя любуетесь? -- удивился штурман. А вот назад поглядите, товарищ капитан второго ранга. Да не оборачивайтесь, а как я... -- Агеев протянул ему зеркальце. Курнаков взглянул в стеклянный серебристый кружок. В зеркале отразился дальний поворот дороги. Было видно, как вынеслись из-за этого поворота три изо всех сил спешащих велосипедиста. Они низко пригнулись к рулям, их колени двигались, как у гонщиков на треке. Один мчался впереди, двое других -- шагах в двадцати следом. Мгновение -- и новый поворот скрыл их из виду. -- Что бы это значило, мичман? -- спросил Курнаков удивленно. А это значит, -- сказал сурово Агеев, -- что находимся мы, как вы точно отметили, в буржуазной стране. Еще в порту я этих граждан заметил -- они поодаль от корабля стояли. По дороге взглянул в зеркальце -- они тут как тут. Мы затормозили -- и они тоже. Посмотрим, что дальше будет, -- сказал Курнаков. Машина свернула с шоссе на неширокую лесную дорогу. Из-за сосен и белоствольных берез возникли очертания загородного дома. -- Тролдхауген. Эдвард Григ, -- сказал шофер, обернувшись к пассажирам. Затормозил около дома. Неподалеку стояло несколько автомашин. Из полураскрытой двери и распахнутых окон дома с высокой застекленной террасой и квадратной башенкой мезонина неслись звуки фокстрота, тяжелое шарканье многих ног. Похоже, здесь веселятся вовсю, -- сказал Уточкин. От дома, торопливо спустившись с крыльца, шла к ним невысокая женщина в белом переднике и старомодной наколке. Она что-то сказала Курнакову. Она говорит, -- перевел Курнаков, -- это веселится молодежь, американские туристы. Просит зайти в музей попозже, а сейчас пройти к озеру, к могиле Грига. Старший механик повернулся, быстро пошел по ведущей вниз каменистой дорожке. -- Тихон Матвеевич! -- позвал штурман. Старший механик не отвечал. Он шел все быстрее, почти бежал, будто звуки фокстрота толкали его в спину. Остальные двинулись за ним. Остановились только тогда, когда музыка замерла в отдалении. Их охватила влажная тишина раскинувшегося кругом парка. Сквозь листву деревьев блестела здесь бледная вода озера. Укрытая у подножья длинными лезвиями папоротника, поднималась гранитная скала. Старший механик с потупленной головой, с пальцами, сжатыми в кулаки, остановился, всмотрелся, снял шляпу. -- Могила Эдварда Грига, -- негромко сказал штурман. Моряки долго смотрели на врезанную в гранит широкую клинописную надпись: "Эдвард и Нина Григ", окруженную разливом зелени. Агеев обернулся на шелест шагов по каменистой тропинке. По тропинке быстро спускались три человека. Нетрудно было признать в них замеченных мичманом велосипедистов. Все трое были одинаково одеты -- темные грубошерстные пиджаки облегали широкие плечи, брюки, мешковатые в коленях, были заколоты булавками, наподобие велосипедных штрипок. Впереди порывистой, не совсем твердой походкой шел высокий парень с вызывающим выражением затемненного шляпой лица. Спускавшийся следом костлявый широкоплечий старик настиг его, схватил за локоть, рывком повернул к себе. Парень что-то злобно пробормотал. Старик говорил укоризненно и горячо. Третий норвежец тоже сжал за локоть слабо сопротивлявшегося парня, заставил остановиться. Старик шагнул к ждавшим недоуменно советским морякам. Чистая голубизна глаз блестела на его расстроенном, покрытом красноватым загаром лице. Он хотел что-то сказать, но осекся, всматриваясь в Агеева. Улыбнувшись, произнес по-норвежски несколько вопросительных слов. Боцман кивнул, ответил по-норвежски, с трудом подбирая слова. Старик торжественно пожал ему руку. Парень в шляпе угрюмо смотрел в землю. Не выпуская руки старого норвежца, Агеев повернулся к Курнакову: Оказывается, встречались мы с ним в сопках. Запомнил он меня. Он, дескать, Олав Скурре, не в первый раз встречается с русскими, бил фашистов в Северной Норвегии. Точно, узнаю его теперь -- был такой партизанский вожак. Еще, говорит, -- он рыбак с острова Бьернейя. Бьернейя! -- Курнаков потряс руку старику. -- С этого островка, товарищи, в первые дни оккупации Норвегии почти все жители-рыбаки бежали на своих ботах, вступили в армию Сопротивления. В наказание фашисты убили оставшихся на острове, сожгли по-селки. Скажите ему, мичман, -- мы помним о подвигах норвежских патриотов. -- А вот как это сказать, товарищ капитан второго ранга?.. Пожалуй, не поймет... Но старик, видно, прекрасно понял перевод Агеева. Его глаза засинели еще больше. На вершине тропинки возникла фигура хранительницы музея. Она взмахнула платком, что-то прокричала. -- Говорит, уехали американцы. Приглашает в дом, -- сказал штурман. -- Ну, пошли, товарищи, -- торопливо бросил старший механик. -- Но в чем тут дело, мичман? -- спросил, не трогаясь с места, Курнаков. Старый норвежец стоял неподвижно, дымил трубкой, поглядывая из-под желтоватых, щетинящихся у переносья бровей. Парень в шляпе весь как-то осел, второй молодой норвежец по-прежнему крепко держал его за локоть. Старик произнес несколько фраз. А это, товарищи, отец с сыновьями, -- пояснил Агеев. -- Только, выходит, неудачливый у него один сынок. Под влияние фашистских элементов попал. Нынче напоили его в порту, чтобы он за нами погнался, какуюнибудь провокацию учинил. А старик с другим сыном его по дороге настиг, мозги ему, так сказать, вправляет. Стыдил почем зря, пока они по тропинке спускались. А второй сын, видите, с отцом заодно. Москва! -- сказал старик и прижал к груди жилистую, широкую руку. -- Слава! -- отчетливо произнес он, кивая на второго сына, что-то объясняя по-норвежски. Этот его сын, дескать, гарпунером ходил в Антарктику с нашей китобойной флотилией "Слава", со многими русскими дружил,-- переводил Агеев. Слава! -- повторил молодой норвежец. Он чувствовал себя явно неловко, с извиняющейся усмешкой встряхнул тяжело обвисшего, окончательно захмелевшего брата. Старик заговорил снова. -- Просит он извиненья, -- переводил мичман. -- И предостерегает нас... Против какой-то ловушки, что ли... Слышите, повторяет: "фаре, снаре" -- это значит "опасность, западня". Фрюгте фор, -- раздельно сказал старик. "Фрюгте фор" -- это значит "берегитесь". -- Кого беречься? Чего? -- резко спросил штурман. Агеев повторил вопрос по-норвежски. Старик бросил короткий ответ, снова стал дымить трубкой. Он говорит -- я не знаю. Хердовцы снова поднимают голову. О каких-то зебрах сказал... -- переводил Агеев. А-а, зебры... Я читал... Так норвежцы называют фашистов-хердовцев, которые теперь маскируются под патриотов, -- совсем помрачнел Курнаков. -- Ну вот что, мичман, нам здесь вести такие разговоры не к лицу. Переведите ему -- теперь мир, война окончена. Мы здесь мимоходом, как друзья, ни с кем больше не воюем. С видимым удовольствием мичман перевел эти слова. Лицо молодого норвежца прояснилось. Старик упрямо потряс головой, заговорил. Он говорит, -- перевел Агеев, -- у советских людей здесь больше друзей, чем врагов, но есть и враги. Говорит: "фрюгте фор" -- "берегитесь". Коротко и неясно, -- сухо сказал Курнаков. -- Не нравится мне вся эта история, мичман. Поблагодарите его, но скажите: "Здесь, в дружественной, мирной Норвегии, мы не опасаемся ничего". Пригласите его вместе с нами осмотреть музей Грига. Не хочет он с нами идти, товарищ капитан второго ранга. Говорит -- лучше, чтоб не видели нас вместе. -- В таком случае пойдемте, мичман. Не нравится мне вся эта история. Их встретила тишина двух просторных, облицованных светлым деревом комнат. Резная деревянная мебель кустарной работы стояла кругом, поблескивало стекло книжного шкафа. Чернел полированной крышкой большой концертный рояль с придвинутой к нему длинной, покрытой ковриком скамьей. Почтительно, говоря вполголоса, осматривали музей советские моряки. Курнаков подошел к книжному шкафу. -- Жизнь и письма Петра Ильича Чайковского, -- перевел он вслух надпись на корешке одной из книг. Дверца шкафа была полураскрыта, будто Григ только что вынимал эту книгу о своем гениальном русском друге. Старший механик стоял около рояля, глядел с благоговением. Чего бы ни дал, чтобы прикоснуться к клавишам, на которые так часто ложились пальцы Эдварда Грига! Но крышка была опущена. Приподнять бы ее, хотя бы взглянуть на клавиши! -- Переведите, Семен Ильич, спросите, открыть рояль можно? -- сказал наконец старший механик. Хранительница музея, присевшая в углу комнаты у столика с веерами открыток -- видов музея, с готовностью кивнула. Трепещущими от благоговения пальцами Тихон Матвеевич коснулся полированной поверхности, поднял крышку и отшатнулся, будто увидел ядовитую змею. На слоновой кости клавишей лежала горка пепла и позолоченный окурок сигареты, видимо притушенный, брошенный здесь одним из туристов... Вот дела-то какие, Тихон Матвеевич, -- выйдя на чистый лесной воздух, остановившись рядом со старшим механиком, сказал Агеев. Тихон Матвеевич молчал, опустив голову, сжав в кулаки большие, жилистые руки. -- И тут, значит, они себя показали... А к слову сказать... -- мичман коротко передал разговор с норвежцем, его предупреждение. Варвары! -- взорвался старший механик. Полнота чувств требовала выхода, и Тихон Матвеевич был рад, когда, вскинув глаза, встретил понимающий, сочувственный взгляд мичмана. -- Какое надругательство над искусством! А что касается этого предупреждения... Вы вот что, поговорите с сигнальщиком нашим -- Фроловым. Видел он, что какой-то тип подходил к борту "Прончищева", мигал кому-то... Всего можно ждать от таких изуверов. Да, Фролов мне уже сказал... И будто бы, Тихон Матвеевич, прямо на вас смотрел тот парень. Я подумал -- не знакомый ли вас вызывал на пирс, может, с какого другого корабля? -- Нет здесь у меня знакомых, -- буркнул старший механик. -- А если не вам он мигал -- стало быть, еще кто стоял на баке? Тихон Матвеевич пожал плечами. -- А Димка Фролов говорит: будто тогда, на баке, что-то вас расстроило шибко. Старший механик, насупившись, молчал. Учтите тот факт, Тихон Матвеевич, -- сказал, тоже помолчав, Агеев, -- здесь, в секторе капиталистических стран, должны мы, советские люди, стоять сердце к сердцу, ничего не таить друг от дружки. Да и народ говорит: куда правда ни свернет, а с ней не разминешься. Ничего я от вас не таю! -- взорвался Тихон Матвеевич. Мичман молчал, задумчиво грыз травинку. -- И, если хотите знать, это глубоко частное, личное дело... Тихон Матвеевич покраснел раздраженно, прижал к груди трепещущую ладонь: Но в конце концов я должен быть как-то огражден... У меня трудная работа. Уверяю вас -- я не подавал повода для этого преследования. Так почему же он преследует вас? -- спросил боцман. Какой такой он? Она! Глафира эта! Ходит за мной по пятам, навязывает свои чувства. Я уверен -- пластинку похитила она. Пластинку? -- удивился Агеев. Да, патефонную пластинку "Инвенции Баха". -- Тихон Матвеевич сказал это неохотно, словно жалел, что проговорился... -- Но заметьте, я не хочу затевать скандал. Хотел было заявить об этом замполиту, но потом решил пренебречь. Зачем бы ей пластинку у вас красть? Не знаю. Во всяком случае, заходила как-то ко мне в каюту -- и после этого пропала эта редкая запись, которую успел проиграть всего лишь один раз. С тех пор не оставляю в двери ключа. А с ней вы не объяснились о пропаже? Пробовал... Сегодня, как раз перед поездкой сюда... Но она опять начала о любви. Я, правда, вдовец, но это не дает ей права... Я выскочил на бак, как из бани... Запугала меня женщина эта! А вы где на баке стояли -- у трапа или ближе к якорь-цепям? -- без видимой связи с предыдущим, с интересом спросил Агеев. У самого трапа стоял... -- большим платком Тихон Матвеевич стирал с лица пот. Он взглянул на мичмана -- и поразился. Напряженная настороженность сошла с лица Агеева, сменилась доброй, мягкой, почти мечтательной усмешкой. Стало быть, он в иллюминатор смотрел, -- сказал мичман. При чем здесь иллюминатор? Под баком, как раз где вы стояли, -- каюткабуфет. Там, верно, Татьяна Петровна хозяйством занималась, -- пояснил чуть застенчиво Агеев. -- Ну этот парень, ясно, и засмотрелся на нее с пирса. И подмигнул ей... Может быть, таким манером познакомиться хотел -- как малокультурный европеец. Дело объяснимое: кто такую девушку увидит -- каждого к ней потянет. Да, конечно, Глафире он не стал бы подмигивать! -- сказал Тихон Матвеевич с содроганием. -- Но знаете, мичман, именно Глафира Львовна, когда я отступил, так сказать, под ее натиском на бак, зашла в ту каютку... Глава семнадцатая ЧЕТВЕРО В БАРЕ Три моряка не спеша поднимались из порта в город. Прямо от воды начинались деревянные, крытые черепицей дома: поверх остроконечных крыш -- большие рекламы табачных фирм, на стеклах окон и вдоль деревянных фасадов -- фамилии владельцев размещенных здесь лавок и контор. Витрины портовых лавчонок пестрели глянцевыми пачками сигарет, платками ярчайших расцветок, ножами в кожаных чехлах. У дверей подвальных помещений -- рыболовные принадлежности, сети, удилища, бухты толстых и тонких тросов, сложенная кипами парусина. В одной из витрин блестели серебром и бронзой маленькие и большие кресты, виднелись картинки религи-озного содержания, лежали толстые книги с крестами, тисненными на переплетах. -- Здесь миссионеры своим товаром торгуют -- отпущением всяких грехов, -- сказал авторитетно Фролов. Не впервые бродил он в заграничных портах. -- А вот если в ту лавчонку, в подвальчик зайти -- тебе татуировку на любой части тела выбьют, по последнему слову техники! -- Он лукаво прищурил глаза. -- Может, зайдешь, Жуков? Разукрасят тебя, как индейца! А потом рядом крестик и библию купишь, чтобы в море тебя косатки не съели. -- Не очень смешно, -- ответил рассеянно Жуков... Узкие, мощенные плиточным камнем, стремящиеся вверх переулки. Деревянные домики, потемневшие от времени, с висячими галереями, выступающими над мостовой, тесно жмутся друг к другу. Тяжелым запахом китового жира, сырым, холодным воздухом тянет из переулочных щелей. Здесь и там сидят у дверей, чинят задумчиво сети молчаливые люди. Женщины стирают белье, на камнях играют белокурые дети. Кожаные ведра висят у входов в дома... Это у них, видно, противопожарная охрана,-- сказал без улыбки Фролов, рассматривая ведра. -- Не очень-то сладко живет здесь народ. Да, скучновато живут, в каких-то щелях гнездятся, -- откликнулся Илюшин. -- Начисто снести бы древность эту, нормальные дома построить. А слышали, товарищи, что норвежский лоцман рассказывал? -- спросил Жуков. -- Портовые кварталы здесь четыре раза сгорали с тех пор, как Берген стоит. Совсем недавно -- в тысяча девятьсот шестнадцатом году -- почти полгорода пожар уничтожил. И восстановлены эти кварталы в прежнем виде, вплоть до кожаных ведер и гербов над дверями, чтоб иностранные туристы на древний Берген могли любоваться. А свой народ пусть в сырости и духоте живет, от туберкулеза погибает. Чудно, -- хмурился Илюшин. Жуков с интересом и достоинством поглядывал кругом, с гордостью замечал, что именно на нем прежде всего останавливаются взгляды встречных. Еще бы, советский военный моряк! Жуков заметил, что шедший рядом Фролов раза два одобрительно и чуть ли не завистливо окинул взглядом его форму первого срока. И точно -- неотступное чувство вдруг охватило Фролова, чувство не зависти, а скорее обиды на себя самого. Вот он, Димка Фролов, боевой балтийский моряк, североморец-катерник, разведчик морской пехоты, идет не в овеянной легендами форме военных моряков, а в штатском, да еще в костюме иностранной продукции, в этом "дерьме в целлофане", как обидно метко выразился мичман Агеев. То ли дело пройтись по городу этой страны, которую помог освободить от фашистов, в сопках которой геройствовал в военные годы, одетым в матросскую или старшинскую форму, скромную и одновременно мужественно-нарядную! Да, напрасно ушел он на гражданские корабли с любимого военного флота. Сейчас уже мог бы быть курсантом, учиться на офицера, как многие матросы -- друзья фронтовых дней... Он задумался так глубоко, что не заметил, как сзади остались извилистые переулки. Со стен смотрели смеющиеся лица красавиц, свирепые глаза красавцев с револьверами в руках -- кинематографическая голливудская жизнь... Под полосатой парусиной навесов, слегка колеблемой ветерком, стучали пивные кружки, манили отдохнуть глубокие кресла у столиков. По кружечке выпьем? -- предложил спутникам Фролов. Посмотрим, какое оно, норвежское, -- откликнулся Илюшин. Хэлло, рашен! -- раздался сзади них негромкий возглас. К ним подходил высокий худой негр. Штатский костюм из бумажного лоснящегося материала мешковато висел на его длинноногой фигуре. Соломенная шляпа была сдвинута на затылок, открывая шоколадно-коричневое лицо. Широкие челюсти раздвинулись в радостной улыбке, обнажив два ряда ровных больших зубов, -- Хэлло! -- повторил негр. Протягивая руку, пальцем другой руки указывал на себя -- Симэн! Америкэн шип! Лонг лив совьет Рашен, Москва!1 (1 Моряк! Американский корабль! Да здравствует Советская Россия, Москва! (англ.)) Столько молодой радости, искреннего чувства было в этом приветствии, что советские моряки сразу заулыбались. Негр жал руки по очереди всем троим. Они рассматривали друг друга с живым интересом и с некоторой неловкостью, которую испытывают люди, симпатизирующие один другому, но не владеющие общим языком. Вот и порядок! -- сказал никогда не терявшийся Фролов. -- С ним вместе пивка и выпьем! Фрейндшип! Бир!2 -- указал он на вход под навес негру. (2 Дружба! Пиво! (англ.)) Негр явно смутился. Потряс головой. Пошел по улице, маня за собой русских моряков. -- Да нет, сюда вот в бар зайдем, понятно? -- Фролов сложил руку горстью и поднес ко рту. -- В бар. Бир. Дринк. Вот какой непонятливый! Пойдем! Он взял за руку упиравшегося американца, повел под навес. За столиком слышался невнятный картавый говор. Сидели люди в пестрых спортивных костюмах, через плечи -- ремешки фотоаппаратов. Томные дамы в очень коротких платьях с сигаретами в зубах. Обветренные широкоплечие парни, бритые и бородатые, с татуировкой под распахнутыми комбинезонами. Дальше -- отдельно -- такие же смуглые, краснолицые, но в крахмальных воротничках, в светлых чесучовых костюмах. Фролов подошел к столику с незанятыми плетеными креслами вокруг. Позвенел кронами в кармане -- зарплатой, полученной на корабле. Показал на одно из кресел американцу: -- Присаживайся, мистер, выпьем за дружбу народов. Но негр не садился. Нерешительно стоял у столика. Разговор кругом умолкал. Почти силой Фролов усадил негра в кресло, сам сел рядом. -- Четыре кружечки пивка! -- помахал рукой остановившейся невдалеке девушке в крахмальном переднике, с худощавым голубоглазым лицом. Особа в короткой юбке, с ярко-лиловыми губами встала порывисто из-за соседнего столика, пошла к выходу из бара. Юноша с фотоаппаратом кинулся вслед за ней. У негра был очень несчастный, испуганный вид. -- Неужели из-за нас переполох? -- сказал Жуков. -- Нет, тут другое... -- Фролов смотрел на вышедшего из-за буфетной стойки, приближавшегося к ним бармена. -- Нот биэ фоо блек, -- медленно сказал бармен.-- Рашен -- иес! -- Он ухмыльнулся Фролову. -- Нигер -- нот!1 -- выразительно указал негру на выход. (1 Нет пива для черных. Русским -- да! Негру -- нет! (англ.) ) Негр сидел словно окаменев. Его плоские щеки посерели. -- Ах расисты чертовы! -- воскликнул Фролов. Только сейчас заметил, что все кругом смотрят на них. Он был очень взволнован, побагровел до самых белков. -- Это мы, похоже, в американскую компанию попали. Ничего, покажем им, как советский человек смотрит на это дело. Успокоительно он положил ладонь на колено негра. Почувствовал острую жалость, ощутив в этом колене неуемную дрожь. Негр сидел по-прежнему прямо и неподвижно. Грузный человек в белом кителе медленно встал изза дальнего столика, надвинул на лоб высокую фуражку, пошел решительно через бар. Он подходил к негру, и тот, как бы против воли, стал медленно приподыматься с кресла. Офицер выкрикнул что-то повелительное. Негр вежливо ответил, просительно сложив руки, не сводя с офицера глаз. -- Постойте-ка, мистер, -- начал было Фролов. Особенно запомнились ему в этот момент синевато-багровые, до блеска выбритые щеки американца, его красная надувшаяся шея, врезавшийся в нее накрахмаленный воротник. Негр вскинул руки к лицу странно беспомощным, пугливым движением. Но еще быстрее кулак человека в капитанской фуражке опустился на метнувшееся назад лицо. Американец ударял с привычной быстротой, что-то выкрикивая угрожающее, и негр стоял, опустив руки вдоль тела; после каждого удара откидывалось его залившееся кровью лицо. -- Стой, мистер, так нельзя! -- крикнул опомнившийся Фролов. Он вскочил с кресла, удержал покрытую татуировкой руку. Американец что-то пробормотал, замахнулся снова. Приблизившись незаметно от входа, человек в надвинутой на глаза шляпе деловитым движением схватил с соседнего столика пустую кружку из толстого граненого стекла. Краем глаза Фролов увидел, как взлетела рука с кружкой... С необычайной ясностью мелькнула догадка -- не этого ли субъекта видел трущимся у скулы ледокола... Хотел отклониться, но голову потряс страшный удар, и все затянуло мраком... Черномундирный полицейский, стоявший недалеко от бара, одернул мундир, вяло шагнул на шум. Он старался не смотреть на человека в надвинутой шляпе, выбежавшего из кафе, исчезнувшего в извилистом переулке... Барометр продолжал показывать "ясно". Андросов легонько постучал ногтем по круглому стеклу. Тонкая стрелка анероида, слегка затрепетав, не сошла с прежнего места, смотрела острием вверх. Андросов провел ладонью по влажному лбу. Неподвижная сухая жара стояла в каюте. Он взглянул на часы, пошел на верхнюю палубу. Кончался срок увольнительных очередной смены. На пристани мелькали белые верхи фуражек, голубые воротники матросских форменок, золотые погоны офицеров, штатские костюмы моряков ледокола. Моряки взбегали на "Прончищев", на "Топаз" и на "Пингвин", шли к сходням дока. Скоплялись на палубах, еще полные впечатлений от прогулки. -- В парке над городом были? -- спрашивал один из матросов. -- Красота там какая -- весь город и рейд видны как на ладони! Как же, поднимались по канатной дороге. И кассирша с нас денег за проезд не взяла. Дескать, советским морякам честь и место. А мы с армией спасения повстречались, ну как боцман Ромашкин в Швеции, -- сказал Мосин, взошедший на борт вместе с Щербаковым. А что -- они и вас спасать вздумали? Честное комсомольское -- вздумали! -- улыбался Мосин всем своим веснушчатым широким лицом. -- Бродили мы с ним вот по Бергену вдвоем и забрели кудато, словом с курса сбились. Тут и подходит к нам тощий в черном. По-русски говорит: "Вы, братья, блуждаете во тьме. Господь повелел мне вывести вас на путь истинный. Из армии спасения я..." И тащит из кармана толстую книжицу вроде словаря. Какой там словарь -- библия это была. По-старому говоря -- священное писание, -- перебил Щербаков, обнажив в улыбке сахарно-белые зубы.-- А ты, Ваня, ему складно ответил. Просто ответил, по-матросски. -- Мосин напряг свои квадратные плечи. -- Не знаю, говорю, как у вас глаза устроены, а для нас сейчас не тьма, а полный день. А во-вторых, мы, в Советском Союзе, по пути истины уже почти полвека шагаем. А тут как раз видим -- наши ребята с ледокола идут. Он и стал отрабатывать задним. Когда недалеко от "Прончищева" остановилась легковая машина и, порывисто захлопнув дверцу, Сливин шагнул к сходням, -- на ледоколе его встретили дежурный офицер и Андросов. Товарищ капитан первого ранга, -- докладывал дежурный офицер. -- За ваше отсутствие никаких происшествий на кораблях экспедиции не было. Весь личный состав военнослужащих, уволенных на берег, вернулся на борт кораблей, кроме сигнальщика Жукова. Из личного состава ледокола с берега не вернулись двое. Вольно, -- сказал Сливин. Опустил поднятую к козырьку фуражки руку. По его порывистой походке, по сжатым губам и задорно выдвинутой бороде Андросов понял, что начальник экспедиции очень раздосадован чем-то. -- Ефим Авдеевич, прошу ко мне в каюту. Они молча прошли коридором, поднялись по трапу. Войдя в салон, Сливин обычным небрежным движением повесил фуражку, расстегнул крючки на воротнике и верхнюю пуговицу у кителя. Взглянув на барометр, повернул к Андросову негодующее лицо. Так вот, Ефим Авдеевич! Увольняемся на берег, ездим по дачам композиторов, любуемся на ваш хваленый Берген. Почему же он мой? -- улыбнулся Андросов. Эта умная, немного усталая улыбка оказала, как всегда, свое действие. Сливин, под ядовитой вежливостью скрывавший большую душевную боль, тяжело опустился в кресло. Успокаиваясь, провел платком по лицу. Коротко говоря, сегодня подвели нас снова, не прислали рабочих для ремонта. Третья фирма, с которой уславливаемся, нарушает обещания, требует повышения платы, затягивает время. И это, когда их судоремонтные заводы работают на четверть мощности, город полон безработными всевозможных профессий! Что это -- мошенничество, желание сорвать с меня втридорога за грошовый ремонт? Прошу садиться. Еще Энгельс писал, -- сказал Андросов, присаживаясь к столу: -- "При развитом капиталистическом способе производства ни один человек нe разберет, где кончается честная нажива и где начинается мошенничество". Сливин яростно взглянул на него круглыми, налитыми кровью глазами. -- Мне, товарищ капитан третьего ранга, нужны сейчас не теоретические высказывания, даже такие меткие, как приведенное вами сейчас, а деловой партийный совет! Нам необходимо двигаться дальше, дорог каждый час хорошей погоды. Платить втридорога? Это же валюта, золото, и я не имею права расходовать его зря. Он прошелся по каюте. -- Был сейчас у начальника порта... Он только разводит руками, дескать, частная инициатива, свобод-ный сговор, ничем не могу помочь. А между тем настоятельно советует мне скорей отдавать швартовы. В Берген приходят с "визитом вежливости" американские военные корабли. Он опасается беспорядков в порту, стычек наших матросов с американскими. Сливин нервно закурил. Он напуган теми свалками, которые были недавно в скандинавских портах, когда там стояли английские и американские корабли и все кругом дрожало от пьяных драк и дебошей. Вы, конечно, заверили его, что наши моряки достаточно выдержанны и сознательны, чтобы не поддаваться на любую провокацию? -- сказал Андросов и невольно взглянул в иллюминатор. Почему не пришли с увольнения те трое? Правда -- пока опоздание небольшое... Разумеется, заверил. -- Сливин шагал по каюте. -- Но, понимаете, этот командир порта, видимо, просто в ужасе от перспектив "визита вежливости". Знаете эту их паническую боязнь осложнений под маской дипломатических улыбок? Андросов кивнул. Знаете, что было здесь в прошлом году? Линкоры "Висконсин" и "Нью Джерси" отдали якоря в порту Осло. Их орудия, конечно, не были направлены на берег, но вооружение линкора -- зрелище достаточно внушительное само по себе. Командир американской эскадры предложил норвежцам знакомиться с техникой кораблей, а на берег для дружеского общения с населением сходили офицеры и кадеты -- все сыновья состоятельных американских семей. Кончилось это тем, как писали газеты, что норвежская молодежь устроила форменную облаву в столичном Королевском парке, куда американцы взяли за правило уводить девушек города. Норвежцы развели девушек по домам, а американцам предложили вежливо и категорически вернуться на свои корабли. Намяв им бока -- тоже вежливо и категорически! -- невесело улыбнулся Андросов. -- Думаю, Николай Александрович, что и другие возможности страшат начальника порта и кое-кого другого. Они боятся, что слишком разительным будет контраст между поведением наших и их моряков. И еще боятся они откровен-ных разговоров между советскими людьми и простыми матросами флота Соединенных Штатов. Теми матросами, для которых и сейчас существуют на американском флоте свирепые порки, для которых на каждом корабле приготовлены ручные кандалы. Возможно и это. Возможны и провокации, -- Сливин сел в кресло. Так вот, жду вашего совета. Сегодня мне подан проект водолаза-инструктора Костикова, предлагающего своими силами закончить ремонт. Об этом проекте положительно отозвались наши офицеры и командный состав ледокола, -- сказал Андросов. Да вы уже в курсе дела? -- Сливин даже улыбнулся от удовольствия. -- Там есть очень остроумные мысли... Так не махнуть ли нам рукой на эти проклятые фирмы, не сыграть ли аврал? Общими усилиями обойдемся без помощи иностранцев... Ага, как будто вести из дому! Только сейчас он увидел лежащий на столе развернутый листок радиограммы, жадно прочел. -- Из дому! Молодец, дочурка. Сдала экзамены в университет на "отлично". Мать так волновалась... Андросов сочувственно слушал. Знал, как сам Сливин волновался за эти экзамены, только вчера послал запрос о домашних новостях жене. Стало быть, возражений против проекта Костикова нет? Я лично считаю его осуществимым вполне,-- сказал начальник экспедиции, бережно пряча радиограмму. Очень дельный проект. Партийный и комсомольский актив возглавит борьбу за кратчайший срок его выполнения! -- ответил Андросов. Лейтенант Игнатьев пришел с берега в прекрасном настроении. Он был на увольнении в штатском костюме, купил в одном из бергенских магазинов широкополую шляпу, в другом -- большие противосолнечные очки -- дымчатые желтоватые стекла в голубой пластмассовой оправе. Он торопливо прошел в каюту, бросил шляпу на койку, снял очки. Вытащил из-под подушки свою завет-ную тетрадь, написал две строчки, задумался, стал грызть карандаш, писал снова. Лейтенант, проверили таблицу светлого времени в районе плавания? -- спросил Курнаков, входя в каюту, Проверил, товарищ капитан второго ранга. Так... -- Курнаков смотрел не на Игнатьева, а на толстую тетрадь на столе. -- Сомневаюсь я, что с вашими поэтическими упражнениями мы сможем благополучно закончить поход. Опять стишки писали? -- Да вот, пришло в голову во время прогулки... Игнатьев перебирал страницы тетради. Еще весь был во власти только что написанного. Хорошо получилось! Вспомнил разговор с Андросовым, застенчиво улыбнулся: -- Может быть, хотите прочесть? Курнаков молча сел на койку, взял раскрытую тетрадь. Выходя из переулков узких, Говорил мне в Бергене норвежец: Почему в глазах матросов русских Эта удивительная свежесть? Разве сами, -- я ему ответил, -- Вы загадки этой не решили? Сколько лет Октябрьский свежий ветер Нас влечет в неслыханные шири! Игнатьев присел рядом с Курнаковым, нетерпеливо ждал оценки. Начальник штаба молчал. -- Это я в нашу стенгазету хочу... -- упавшим голосом сказал Игнатьев. -- Капитан третьего ранга говорит -- нужно давать стихи в стенгазету... Он расстроенно оборвал, откинул волосы, упавшие на брови. -- Пусть тогда капитан третьего ранга и занимается штурманским обеспечением похода! -- Курнаков решительно захлопнул тетрадь. -- Нечего говорить -- стихи неплохие. Но еще раз предупреждаю, лейтенант, -- или поэзия или штурманская точность. -- Но ведь поэзия это и есть точность! -- с отчаянием сказал Игнатьев, придвигая к себе тетрадь. -- А наше штурманское дело -- это же сама поэзия! Сколько было штурманов -- хороших поэтов. Знаете стихи балтийца Лебедева, который на подлодке слу-жил? Превосходный был штурман, а его стихи теперь в хрестоматиях печатают, А североморский штурман Ивашенко, гвардеец! Смотрите, как он писал, товарищ капитан второго ранга. Игнатьев продекламировал нараспев: Вот так менять долготы и широты, От Айс-фиорда к Огненной Земле, От знойной Явы к островам Шарлотты, Все дальше, дальше плыть на корабле... -- Во всяком случае, сомневаюсь, чтобы эти офицеры писали свои стихи в походах, -- сказал Курнаков, вставая. -- На море рельс нет. Если во время вахты стишки сочинять... Он негодующе замолчал. -- Разрешите доложить, товарищ капитан второго ранга, -- тоже встал Игнатьев, -- во время вахты я стихов никогда не пишу. Восхищаясь втайне Курнаковым, он невольно перенимал его холодно-корректный тон. -- Имеете замечание о моих упущениях в штурманской службе? -- спросил Игнатьев. -- Нет, пока не имею. Пока работаете неплохо. Курнаков глядел на Игнатьева, на его вскинутое смелое лицо под хаосом белокурых волос. "Неплохой, талантливый штурман, но вот заболел стихами, что тут будешь делать!" -- Скоро уходим в море, лейтенант. Переодевайтесь и приходите в рубку -- поработаем с лоциями, -- сказал Курнаков почти мягко. Над палубами "Прончищева" и дока прокатились звонки аврала. На стапель-палубу дока выстраивались матросы... Агеев, уже в рабочей одежде, распоряжался около бревен... И водолазы в своих поношенных комбинезонах прошли по палубе тяжелой точной походкой, готовили оборудование для электросварки. На их лицах зачернели стеклянные грани защитных очков. Вспыхнуло ослепительно-лиловое искристое пламя автогена. Андросов, одетый в бумажные брюки и синий рабочий китель, переходил от одного участка работы к дру-гому, когда возле него остановился запыхавшийся рассыльный. -- Товарищ капитан третьего ранга! Только что с берега доставлен в санитарной карете тяжело раненный сигнальщик Фролов. Начальник экспедиции приказал вам срочно явиться на ледокол. Глава восемнадцатая АТЛАНТИЧЕСКИЙ ОКЕАН Андросов стоял на крыле мостика, задумчиво смотрел на остающиеся сзади по правому борту черные скалы Бью-фиорда. Атлантический океан. Вот он плещется вокруг -- спокойный, вздымающийся мягко, чуть заметно. Безбрежная, подернутая неподвижными бликами и разводами синева. Караван лег на новый курс, снова шел на норд. По правому борту медленно проплывал берег материка -- за первой линией гор из коричневого складчатого камня поднималась вторая линия, смутные, расплывчатые, словно сотканные из холодного дыма громады. Узкими лоскутами белеют на откосах прибрежных гор стеклянно-матовые срезы -- это спускаются к морю ледники. А над океаном стоит жара, солнце сверкает на тяжелой спокойной воде. И по левому борту протянулась цепь островков -- то крутых, зазубренных, то плоских, еле заметно чернеющих в синеве. Теперь пойдем Инреледом до самого Баренцева моря, -- сказал капитан Потапов, с обычным меланхолическим видом вглядываясь в океанский простор. Инреледом? -- переспросил Андросов. Так точно, Инреледом, рекомендованным фарватером. Видите -- идем как будто открытым морем, а на самом деле это Инрелед -- узкий проход вдоль берега среди опасностей -- надводных и подводных шхер. "Шергорд" -- "сад шхер", называют эти места норвежцы. Поэтично, -- заметил Андросов. Поменьше бы такой поэзии! -- откликнулся капитан "Прончищева". -- Собьешься с фарватера -- и посадишь корабль на банку. Знаете, одних только островков у берегов Норвегии насчитывается до полутораста тысяч. Так, может быть, целесообразнее идти дальше от берегов? То есть открытым морем? -- иронически усмехнулся Потапов. -- Здесь под нами глубины небольшие, много якорных мест. Подводный рельеф Инреледа -- как широкий порог, по которому проходит теплое течение Гольфстрим. А податься мористее -- выйдем в огромную впадину Атлантики с ветрами и длинной океанской волной. Нет, товарищ капитан третьего ранга, -- помолчав, сказал Потапов с таким негодованием, точно обвинял Андросова в том, что именно он создал все неприятности норвежского побережья. -- С вашего позволения пойдем Инреледом, как ходят, огибая Скандинавию, мореплаватели всех стран. Андросов сдержал улыбку. Характер капитана "Прончищева", своеобразная манера его разговора уже давно не удивляли его. Начальник экспедиции вышел из штурманской рубки, остановился рядом с капитаном. Зазвенели ступеньки трапа. На мостик из радиорубки взбежал лоцман Олсен. В последние дни -- после выхода из Бергена -- норвежец стал замкнут и угрюм, чем-то глубоко озабочен. Он подошел к Потапову и Сливину. Сообщил сводку погоды, только что принятую с норвежской метеорологической станции. Шифтинг уинд! -- услышал отошедший в сторону после разговора с Потаповым Андросов. Увидел, как прояснилось лицо капитана "Прончищева". Долгосрочный прогноз: шифтинг уинд -- переменчивый ветер. Лофотены дают хорошую погоду, -- повторил капитан Потапов. -- Совсем хорошо, после бергенских прогнозов. Это совсем хорошо, -- подтвердил Сливин. Он помолчал, поглаживая бороду, -- верный знак отличного настроения. -- В штиль непременно собрались бы циклончики у Лофотен. А переменчивый ветер их разгонит. Олсен, прислушиваясь к разговору, утвердительно закивал. Значит, точно, Николай Александрович, что погода сочувственно относится к большевикам? Слышал я, в войну на Северном флоте моряки так говорили,-- совсем развеселившись, пошутил Потапов. Потому что коммунисты не ходят на поводу у погоды; вот ей ничего другого не остается, как сочувственно к нам относиться, -- вступил в разговор Андросов. У всех было теперь отличное настроение. Ушли в прошлое недавние переживания перед выходом кораблей в море. Прекрасно работают люди. После ремонта буксирное хозяйство на высоте. И даже Лофотенские острова -- эта всегдашняя кухня штормов и туманов -- дают устойчивую погоду. Как там наш раненый, Ефим Авдеевич? -- спросил Сливин. Лучше ему. Только очень слаб от потери крови. Да и лихорадка его сколько времени трепала. Боялся я -- не воспаление ли мозга, -- сказал Потапов. По-прежнему у него Ракитина дежурит? Да. Они с военфельдшером друг друга сменяют, вахту несут у его койки. Нужно бы Ракитину от работы в салоне освободить, -- нахмурился Сливин. -- Может быть, заменить ее вестовым? Предлагал я уж ей, -- откликнулся Потапов. -- Сердится, не хочет ни в каком случае. Темпераментная девушка. Мне, говорит, не трудно, я привыкла за ранеными ходить. И основную работу, говорит, не брошу. Докладывайте мне, капитан третьего ранга, чаще о здоровье Фролова. Скверное это дело, -- сказал Сливин. Хорошо еще, что Жуков и Илюшин проявили выдержку, не вмешались в свалку, когда норвежцы бросились на американцев. Говорят, этому капитану транспорта, что избивал негра, норвежские моряки изрядно накостыляли затылок. Да, наши люди не дали повода для газетных сплетен. Даже реакционнейшие из газет не смогли ис-пользовать против нас этот тягостный случай, -- сказал Андросов. Сливин вскинул бинокль, посмотрел за корму, в сторону отдалившегося дока. В линзах качнулась лазурная штилевая вода, смоляно-черные баржи у подножия доковых башен, маленькие фигурки обнаженных до пояса людей... Белые кружочки бескозырок двигались над плоскостью понтонов, чернеющих высоко над водой. "Золотые ребята", -- в который раз с нежностью подумал Сливин. На стапель-палубе дока Агеев вытер ладонью залитое потом лицо. Кожа немного болела, обгорела под жарким солнцем. "Будто не у Полярного круга идем, а где-нибудь в южных широтах", -- подумал Сергей Никитич. Погодка подходящая, товарищ мичман, -- сказал дежурящий у буксиров Мосин. Пока подходящая, -- откликнулся главный боцман. А что, думаете, на перемену может пойти? Солнышко вчера с красной зарей заходило, а нынче со светлой зорькой взошло. Это, наши поморы говорят, к тихой погоде, -- задумчиво сказал боцман.-- А вот что звезды неярко блестели, вроде как затемнялись, -- это значит к сырости, к туману идет дело... -- Нехорошо как, товарищ мичман, в Бергене с нашим сигнальщиком получилось. -- Нормально получилось, -- пробормотал Агеев. -- Пришли за границу, точнее говоря, в сектор капиталистических стран, ну и началась вокруг всякая уголовщина. Он прошелся еще раз вдоль сбегающих в воду тросов, еще раз проверил -- надежно ли наложены стопора. Не так давно, при выходе из Бью-фиорда, закончили вытравлять буксиры. Как всегда, они чуть плещутся в темно-синей воде, уходит в глубины слабина круглой тросовой стали, соединяющей док с ледоколом... Порядок, стопоры наложены хорошо... Но чувство беспокойства, какой-то сердечной тоски не покидало Агеева. Он сознавал, откуда идет эта тоска. Она не оставляла его с той минуты, как на борт "Прончищева" принесли с берега Фролова -- тяжело раненного друга. Сергей Никитич успел только раза два посмотреть на него, мимоходом забегая в лазарет. -- Ну, как тут мой Димка? -- спрашивал, остановившись у двери каюты. Оба раза видел там дежурившую возле больного Таню, успокаивался, встретив спокойный взгляд ее добрых серьезных глаз. Потом началась неотложная работа по подготовке выхода в море, но мысли все время возвращались к Фролову. Эх, друг Фролов, геройский, но легкомысленный парнишка... Здесь он, конечно, не виноват: знал, как вести себя в иностранных портах, не стал бы ввязываться в драку. Тот парень в шляпе, надвинутой на глаза, только ждал подходящего момента. Но если бы раньше сказать Фролову о предупреждении норвежцев, может быть, был бы осторожнее... Так вот о чем предупреждал тот партизан... Но и без предупреждения сигнальщик, бывший разведчик, обязан был видеть опасность и сзади, не дать возможности врагу нанести тот удар... "Говорить-то хорошо, -- думал мичман, -- а если бы сам присутствовал при таком избиении, у самого бы, пожалуй, от бешенства потемнело в глазах... А казалось, поход будет мирный и простой..." "Точно, что мирный и простой!" -- горько повторил про себя Сергей Никитич, зашагал к борту баржи, куда Пушков только что принес бачок с борщом, распространявшим вкусный аромат. На доке и на кораблях пробил обеденный час. Дежурные с бачками выстроились в веселую очередь у камбузов, в кубриках матросы и старшины рассаживались за столами... -- Кушать можно идти, Сергей Севастьянович,-- доложила Потапову Таня. Она стояла на мостике ледокола, вытянувшись почти по-военному, опустив вдоль накрахмаленного фартука смуглые девичьи руки. Под белой косынкой мягкие курчавые волосы оттеняли немного утомленное, бледное от недосыпания лицо. Но продолговатые черные глаза Тани смотрели, как всегда, с ласковым вниманием. Как служащая ледокола, она обращалась к капитану "Прончищева" и в то же время окидывала взглядом стоящих рядом, давала понять, что приглашение относится и к ним. -- Ну как, прошла головная боль? Лучше чувствуете себя? Глаза-то совсем сонные! -- сказал капитан Потапов. Куда лучше, Сергей Севастьянович. Ветерок обвевает, а отоспаться всегда успею, -- отозвалась Таня. Ну, значит, прирожденная морячка! Приглашайте офицеров, я буду обедать позже. -- Потапов отвернулся, стал всматриваться в берег. Прошу кушать, товарищ капитан первого ранга, -- шагнула Таня к Сливину. -- Слушаюсь, товарищ руководитель питания. Сливин вложил свой тяжелый бинокль в футляр, скинул ремешок с шеи, взглянул на Олсена. Гаа сизе миддаг, товарищ Олсен... Прошу кушать. Мангетак. Спасыбо, -- сказал улыбаясь Олсен. Они прошли в штурманскую рубку, откуда внутренний трап вел в капитанский салон. Курнаков склонялся над матово-серым разворотом карты на штурманском столе. Игнатьев перелистывал лоцию, сидя на диване. -- Штурман, обедать! -- проходя мимо Курнакова, пригласил Сливин. -- Есть... Сейчас меня лейтенант Игнатьев подсменит. Сливин пропустил Олсена вперед, вслед за ним спустился в салон. Войдя в салон, не сел сразу к столу, глянул в зеркало, обдернул белый китель, прошелся по каюте, взглядывая на барометр и в иллюминатор. Андросов и Олсен стояли, положив руки на спинки кресел. Ждали Курнакова, чтобы, по морскому обычаю, всем сразу сесть за стол. В дверь постучали. Четко, по-строевому в каюту шагнул рассыльный. Товарищ капитан первого ранга, разрешите обратиться к капитану третьего ранга? Обращайтесь, Лютиков. Товарищ капитан третьего ранга, раненый вас просит к себе. Беспокоится. Одного вас просит зайти, -- понизив голос, сказал Лютиков Андросову. Андросов вопросительно взглянул на Сливина. Может быть, сперва пообедаем, Ефим Авдеевич? -- сказал Сливин. Я бы лучше сейчас прошел, Николай Александрович. Ну идите. Начнем обедать без вас. Фролов лежал, откинув забинтованную голову на подушку. Его лицо было желтовато-бледным, ввалились прикрытые длинными ресницами глаза. Андросов тихо подошел к койке. -- Товарищ капитан третьего ранга! -- приподнялся ему навстречу Фролов. Молодой военфельдшер, мечтательно глядевший в иллюминатор, порывисто обернулся. Лежите спокойно, больной! -- военфельдшер решительно шагнул к койке. -- Докладываю, товарищ капитан третьего ранга, что при резких движениях могут усилиться последствия травмы головы. Вы же мне обещали, больной, -- почти умоляюще он перевел взгляд с Андросова на Фролова. Слышите, Дмитрий Иванович, что доктор говорит? Фролов откинулся на подушку. Ну, что у вас за срочность? -- Андросов присел на койку, в ногах у раненого. Фролов потянулся к нему всем телом. Доктора ушлите, -- лицо его начало краснеть, лихорадочно блестели глаза. Товарищ Суриков, прошу вас на минутку выйти. Не бойтесь, не растревожу вашего пациента, -- взглянул на военфельдшера Андросов. Военфельдшер хотел было что-то сказать, но только приподнял плечи, шагнул из каюты. Андросов пересел ближе, взял в руку слабые пальцы Фролова. Помните -- вам волноваться нельзя. Торопитесь медленно, как говорит наш боцман. Не сердитесь на меня, товарищ капитан третьего ранга? -- чуть слышно спросил Фролов. Да, есть серьезные основания для выговора вам. Вы допустили ошибку, зайдя в этот бар. Знаете, как следят за границей за каждым нашим движением? Но уж если получилось такое... Вы ведь, как рассказывают товарищи, только хотели остановить этого мерзавца, чтобы не бил негра? Фролов слабо кивнул. -- Смотреть спокойно на такое фашистское зверство... Невозможно это советскому человеку. Фролов закивал, его глаза просветлели. А вот ваш друг Жуков -- он проявил настоящую выдержку. Во-первых, успел отвести руку того субъекта, ослабил удар кружки. Иначе попросту раскроило бы вам череп... А когда началась свалка, Жуков вместе с Илюшиным подхватил вас, вытащил из бара. Так была-таки там драка? Да, американцам намяли бока. В баре оказались норвежские рыбаки и матросы, они показали свое истинное отношение к "заокеанским друзьям". Думаю -- если бы не полиция, едва ли тот шкипер ушел бы на корабль своим ходом. А вот если бы наши приняли участие в драке -- пожалуй, вы не отделались бы так счастливо, как теперь. Фролов глядел с упреком. -- Да, вы отделались счастливо, -- сурово сказал Андросов. -- Судя по всему, тот молодчик только ждал повода для покушения. Возможно, он был не один. И расправиться с вами троими могли уж не кружками, а ножами, могли пустить в ход револьверы. Я, товарищ капитан третьего ранга, вот зачем вас позвал... -- У Фролова перехватило дыхание, он провел языком по бледным губам. -- Хотел доложить, что раньше того человека видел. Какого человека? -- Того, что меня кружкой ударил. Андросов выжидательно молчал. -- Я его на пирсе видел, около ледокола. Он тогда к самому борту подошел, подмигивал, словно кого-то с "Прончищева" вызывал. Сперва я подумал -- он Тихону Матвеевичу, стармеху нашему, мигает. Мичман Агеев это дело опроверг. Сказал, это, может быть, какой-нибудь норвег на Танечку нашу засмотрелся. Я Ракитиной это в шутку и передал. -- Ну, а Ракитина что? -- спросил рассеянно Андросов. -- С чего-то рассердилась на меня, расплакалась, разобиделась. Я ее еле успокоил, прощенья просил... -- А наружность этого человека можете описать? Фролов молчал, думал. Андросов крепче сжал его руку. Ну-ка, Дмитрий Иванович, вы же сигнальщик, корабельный глаз, да и в разведке работали немного. Можете описать этого субъекта, который к кораблю подходил? Стараюсь... -- Фролов мучительно соображал.-- Лицом как будто даже приятный, черты правильные, все на месте. Волосы? Какие-то светловатые, а скорее темные, шляпой они были прикрыты... Крепкий парень. Пожалуй, повыше среднего роста, а не высокий... Вот как тот, что в баре меня ударил... Хочу описать, а все расплывается... Он замолчал, поднял недоуменно брови, бледно улыбнулся: -- Это, называется, описал! Не за что зацепиться. Нет, вы хорошо описали его, Фролов, -- сказал Андросов. -- Вы очень правильно его описали. Неужто знаете, кто таков? -- раненый чуть было не сел на койке. Андросов встал, будто не слышал вопроса. -- Вы хорошо описали его, Дмитрий Иванович... Ну, вот что -- лежите, поправляйтесь, не мучайте себя ничем. Повторяю, радуйтесь, что отделались так легко. Все высказали, что хотели сказать? Фролов кивнул. В таком случае приказываю срочно поправляться. Есть, срочно поправляться. Голова у меня крепкая, военной закалки. Ни одному фашисту ее не пробить. Когда Андросов вернулся в салон, обед уже подходил к концу. Таня поставила перед ним тарелку с борщом. Сливин и Курнаков доедали компот. Олсен, о чем-то задумавшись, медленно разрезал на части на славу поджаренный бифштекс. Ну, что наш больной? -- спросил Сливин. Дело идет на поправку... С удовольствием, медленно Андросов ел борщ. -- Сообщил вам что-нибудь новое о бергенском скандале? -- Нет, ничего нового не сообщил. Его волновало, что русских моряков могли объявить зачинщиками драки. Я его успокоил. -- Андросов перешел с русского языка на английский. -- Думаю, и товарищ Олсен подтвердит, что уличные драки -- обычное дело в портах, куда приходят американские моряки. Что вызывающее поведение этих новых оккупантов все чаще ведет за собой протест населения европейских портов. Что вы скажете на это, товарищ Олсен? -- О-о, я? -- лоцман вскинул голову, как будто проснувшись. Андросов повторил свой вопрос. -- Да, к сожалению, я могу это подтвердить. Пьяные скандалы, безработица, неуверенность в завтрашнем дне -- вот что принесли нам послевоенные годы.-- Олсен снова впал в глубокую задумчивость. Сливин доел компот, вытер губы салфеткой, встал из-за стола. Вместе с ним поднялся Курнаков. Мерно покачивалась палуба салона. На медном ободе иллюминатора плавилось солнце, яркий световой зайчик запрыгал на скатерти стола. Андросов и Олсен остались в салоне вдвоем. Андросов ел неторопливо второе. Олсен положил вилку и нож, вскинул свои светло-синие глаза. Я хочу думать, товарищ, что вы считаете меня другом советских моряков? Да, товарищ Олсен, я считаю вас нашим другом. Как друг советских моряков, я должен сказать вам одну вещь, сделать признание. Андросов тоже положил нож и вилку, ждал. -- Если вы сочтете возможным иметь со мной разговор, так сказать, с глазу на глаз... -- продолжал лоцман. -- Конечно, товарищ Олсен. -- Андросов позвонил, вошла Таня. -- Вот что, Татьяна Петровна, будьте любезны, закажите нам на камбузе хороший кофе. А по дороге прошу вас зайти проведать Фролова. -- Таня улыбнулась, с готовностью вышла. -- Слушаю вас, товарищ Олсен. Как бы собираясь с мыслями, лоцман крутил столовый нож. Поджал в нерешительности губы. Положил нож, провел рукой по волосам. -- Я королевский лоцман, я вожу суда в наших водах уже двадцать лет. Но случай, о котором хочу вам рассказать, произошел со мной впервые. Он снова замялся, чуть покраснели его сухие морщинистые щеки. -- Коротко говоря, накануне отплытия из Бергена меня вызвал к себе мой начальник, сделал мне заманчивое предложение. Он сказал, что ему уже давно не нравится мой вид, что он наконец получил возможность сделать мне небольшой подарок: предоставить отпуск для поправки здоровья. Я поблагодарил его. Я давно хотел отдохнуть и полечиться. Но мой начальник сказал, что я имею возможность начать отдых сейчас же. Это понравилось мне гораздо меньше. Олсен с достоинством откинулся в кресле, глядел на Андросова из-под седых бровей. -- Это понравилось мне гораздо меньше, -- повторил лоцман. -- Я сказал моему начальнику, что сперва должен выполнить одно обещание -- закончить проводку русских кораблей. Я сказал ему: никогда еще лоцман Олсен не нарушал своих обещаний. Я чувствую себя не совсем хорошо, я благодарен, но я воспользуюсь отпуском после того, как выполню свое обещание. Он замолчал, Андросов молчал тоже. -- Мой начальник был недоволен. "Мы кормим и поим вас двадцать лет, Олсен, -- сказал он, -- мы заботимся о вашем здоровье. Разрешите нам самим решить, когда вам идти отдыхать". Он намекнул, что такая моя неблагодарность может испортить ту хорошую репутацию, которую я заслужил у начальства. Откровенно признаться, я поколебался. Я помогаю дочери, которая учится в Осло, у меня на плечах жена -- немолодая женщина. Но я снова сказал, что не нарушу своего обещания, я не могу нарушить слово, данное людям, которые помогли освободить от фашистов мою страну. Он замолчал, глядя гордо и выжидательно. -- Может быть, вы скажете: "Лоцман Олсен просто старый дурак, слишком много думает о себе, не все ли равно, кто поведет нас по норвежским фиордам? Пусть бы он взял нужный ему отпуск". Но после того, товарищ, как я слышал один разговор, я не мог поступить иначе. Андросов приподнялся в кресле, протянул руку. Олсен торжественно приподнялся тоже. Ефим Авдеевич стиснул его костлявые, бугристые пальцы. -- От имени советских моряков благодарю вас за дружбу! Но о каком разговоре вы упомянули? -- Я упомянул о разговоре, который вел мой начальник с каким-то человеком, когда я пришел по вызову в лоцманскую контору. Я ждал в приемной, а разговор шел в кабинете. Они сначала говорили тихо, потом мой начальник раздражился, протестовал против чего-то. Я услышал, что они говорят о ваших кораблях. Услышал слово "трап". Потом секретарь начальника пошел в кабинет, вероятно, сказал, что я жду в приемной. Они стали говорить тише. Когда меня ввели в кабинет, там не было посторонних. Того человека вывели другим ходом. И вы хотите сказать, товарищ Олсен, что английское слово "трап"... Я хотел сказать, -- перебил лоцман, -- что, как известно, слово "трап" по-английски означает не только корабельную лестницу, но и западню, ловушку. Мне пришла мысль, что, может быть, меня хотят заменить другим, не столь дружески относящимся к вам моряком, могущим закрыть глаза на эту ловушку. Я, конечно, ничего не расспрашивал, не хотел вмешиваться в это грязное дело. Он вдруг встал, кровь сильней прихлынула к его впалым щекам. Если бы я знал тогда, что кто-то покушался на вашего матроса, что враги вашей страны, видимо, готовы на все, я, конечно, постарался бы выведать, что это за опасность. Но я думал, что, поскольку я отверг их предложение и иду с вами... Постольку они, возможно, постараются найти другой способ привести в исполнение свой план, -- сказал Андросов. Незадолго до этого разговора в далекой балтийской базе, откуда двинулся в экспедицию док, майор Людов подошел к окну своего кабинета, по привычке стал всматриваться в даль. Фонари, протянутые вдоль дороги, сияли ровно и ярко. Над домами стояло светлое зарево -- отсвет многочисленных окон работающих предприятий. Новая могучая гидростанция Электрогорска дала базе промышленный ток. Ярче, чем раньше, был освещен и кабинет. Настольная лампа бросала отчетливый свет на лицо сидящего у стола средних лет человека. Стандартное, малопримечательное лицо с маленькими усиками над привычно улыбающимся ртом. Человек шевельнулся, отодвигаясь от лампы. Не сводивший с него взгляда лейтенант Савельев насторожился, напрягся. -- Кажется, свет нашей новой электростанции режет вам глаза? -- вежливо спросил Людов. Человек у стола слегка пожал плечами. Майор сел в кресло, сгорбился над исписанными листами. Итак, продолжим... Я сообщил вам все, -- быстро сказал человек у стола. Кроме одного: куда девались обрывки снимка из комнаты Шубиной. Я сжег их, -- сказал человек у стола. Ложь! Человек у стола молчал. -- Вы никогда не сожгли бы этих обрывков, которые так тщательно собирали. А мы не смогли разыскать их -- следовательно, вы успели передать снимок куда-то. Куда и зачем? Улыбка человека у стола все больше напоминала гримасу. -- Мы с вами уточняли, -- сказал после паузы майор. -- Вся история со взрывом на доке имела основной целью отвлечь наше внимание от Электрогорска. Взрыв дока должен был послужить сигналом для высадки диверсионной группы в Электрогорск, гидростанцию которого вы собирались уничтожить. Но диверсанты, как вы убедились, захвачены, ваш главный замысел провалился... Куда вы девали снимок? Наступило долгое молчание. -- Хорошо, я расскажу и об этом,-- сказал человек у стола. -- Но еще раз прошу принять во внимание чистосердечность моих показаний. Его мускулистые плечи обмякли под пиджаком, привычная улыбка исчезла с лица. -- Доку все еще угрожает большая опасность. Речь идет о патефонной пластинке "Инвенции Баха"... На рассвете следующего дня из легковой машины у ворот загородного аэродрома балтийской базы вышел майор Людов с потрепанным, видавшим виды чемоданом в руке, с шинелью, перекинутой через другую руку. Самолет гражданской авиации уже принимал пассажиров. Людов взбежал по трапу, сел в откидное кресло у окна, вытянул с удовольствием ноги. Заревели пропеллеры, кресло слегка вздрагивало, самолет бежал по зеленому полю аэродрома. Потом толчки прекратились, ровно гудели моторы, блестела за толстым стеклом под лучами утреннего солнца серебристая плоскость огромного крыла. Самолет был в воздухе. Майор вынул из кармана шинели захваченный в дорогу роман. Перелет предстоял неблизкий, и Валентин Георгиевич мечтал целиком уйти в чтение, как всегда делал в минуты отдыха, не часто достававшегося ему. Но чтение не увлекало его. Мысли снова вернулись к загадочным событиям в базе. Ответ Сливина на радиограмму, посланную ночью, как будто успокаивал, но, с другой стороны, еще больше запутывал дело... Несколько часов спустя, когда полет подходил к концу, Людов сунул в карман так и не прочитанную книгу. Самолет накренился, делал над аэродромом круг. Снизу надвигались линии каменных и деревянных домов, выбитые в скалах проспекты, теплоходы и транспорты, дымящие у причалов. Качнулась и скрылась за вершинами зданий сизая даль угрюмого полярного моря... Выйдя из самолета, майор Людов вступил на деревянные мостки улицы нашего северного городка, такого знакомого, родного с военных незабываемых дней... Глава девятнадцатая КОРАБЛИ ВХОДЯТ В ТУМАН Радиограмма Людова пришла на ледокол поздно ночью. Капитан первого ранга, спустившись с мостика в каюту, уже в который раз перечитывал расшифрованный текст, когда вошел Андросов. Ну, выяснили? -- нетерпеливо спросил Сливин. Совершенно необычайное происшествие, -- докладывал Андросов. -- Тихон Матвеевич говорит, что эту пластинку, о которой запрашивает майор, похитили у него из каюты. Похитили? Когда? Еще в самом начале плаванья... Он говорит, что хотел тогда же заявить об этой странной пропаже, но потом решил не поднимать шума из-за пустяка. Сливин слушал, сдвинув густые брови. -- Это невероятно! На борту не было никого из посторонних. Значит, нужно предположить, что кто-либо из экипажа... Невероятно! Андросов вздохнул: У стармеха есть на этот счет совершенно определенные подозрения. Он считает, что патефонную запись "Инвенции Баха" присвоила Глафира Львовна. С какой целью? -- взглянул изумленно Сливин. Непонятно. Правда, стармех, по его словам, дорого заплатил за эту пластинку, купив ее с рук на рынке, но Глафира Львовна к серьезной музыке совсем равнодушна. А вы беседовали с ней? К сожалению, безрезультатно... -- Андросов растерянно улыбнулся. -- Стала кричать, что уже спала, что я зря поднял ее с постели... Этого дела так оставить нельзя, -- сказал Сливин. -- Майор категорически требует изъять пластинку. Вызовите ее и стармеха ко мне... Раздался стук в дверь. Глафира Львовна шагнула в каюту. На костлявом, желтоватом лице вздрагивал покрасневший нос. Я ее выбросила! -- сказала Глафира Львовна. Как выбросили?! Так вот и выбросила. Вынесла в ведре и выплеснула за борт... -- Она говорила с обычной своей сварливой категоричностью, но вдруг всхлипнула, прижала к пористому носу крошечный голубой платочек. Но зачем? -- спросил Андросов. Сама не знаю, -- всхлипывала Глафира Львовна. -- Дядька этот не понравился мне... Который Тихону Матвеевичу продал пластинку... Офицеры слушали удивленно. -- Видела я -- на толчке дядька этот его будто искал, на глаза ему попасть норовил. Почему такой интерес? Как он мог знать, что Тихон Матвеевич по музыке с ума сходит? А как продал пластинку -- юркнул, сразу исчез. Она звучно высморкалась. Я девушка с воображением. Когда вернулась на ледокол -- все время стоял у меня в глазах этот дядька. А товарищ штурман как раз провел беседу о бдительности... Тут меня и осенило... Не верите -- Ракитину спросите, она подтвердит... Ну что ж, так и придется ответить майору, -- сказал Сливин, когда Глафира Львовна, комкая в пальцах платочек, величественно вышла из каюты... Опять наступил солнечный, знойный день. У входа в машинное отделение стоял старший механик. Он дышал медленно и глубоко, стирая с лица маслянистый, горячий пот. Не похоже, что скоро будем пересекать Полярный круг, а, Тихон Матвеевич? -- подходя к трапу на мостик, пошутил Курнаков. Шестьдесят пять градусов жары в кочегарках, -- угрюмо отмахнулся старший механик. -- И вензеля не помогают. Внизу снова задыхались от жары машинисты и кочегары "Прончищева". На верхней палубе, над покрашенными охрой пастями вентиляционных труб, вдувающих свежий наружный воздух в машину, были поставлены парусиновые рукава -- виндзейли, или вензеля, как в шутку называли их моряки ледокола. Но при полном безветрии, при повисшей над океаном жаре не много свежести вдыхали они внутрь корабля. Курнаков взбежал на мостик. У мачты стояли Жуков и Михайлов, просматривали в бинокли водную даль. Вижу движущийся черный предмет, справа десять градусов, -- доложил Михайлов. Дистанция? -- спросил Жуков. Дистанция... Пятнадцать кабельтовых... Восемнадцать кабельтовых, -- поправил Жуков. Всмотревшись, громко доложил: -- Десять градусов справа, в восемнадцати кабельтовых -- кит. И китобой за ним следом. Крошечный кораблик, обнаруженный вдали, казалось, не двигался полным ходом по океану, а неподвижно врос в водную гладь. О скорости хода говорил лишь бурун за его кормой... Мелькнул и исчез и снова показался черный бугорок китовой спины. Над палубой китобоя взвился дымок, громыхнул выстрел гарпунной пушки. Они китобои знаменитые, трудовой морской народ, -- задумчиво сказал Михайлов. -- Их флот, рассказывал товарищ Агеев, до войны во всех морях плавал, Разговорчики на вахте, Михайлов! -- строго прикрикнул Жуков. С тех пор как вышел из строя Фролов, Жуков словно решил работать за двоих. Отстояв вахту, он то и дело снова выходил на мостик, наблюдал за работой сигнальщиков. Иногда забегал в лазарет. Если Фролов не спал -- перекидывался с ним несколькими словами, заверял, что нет никаких упущений в сигнальной службе И сейчас, встретив взгляд прошедшего мимо Курнакова, снова вскинул к глазам бинокль... -- Итак, выводы? -- сказал капитан первого ранга и выключил вентилятор, с легким жужжанием вращавшийся над столом. Он включил этот вентилятор с минуту назад и, пока маленький пропеллер, слившийся в мерцающий круг, гнал по каюте освежающий ветер, просидел неподвижно, с дымящейся папиросой в зубах. Андросов так же неподвижно сидел в кресле напротив. -- Мерзавцы! -- с чувством сказал Сливин. -- И я еще мог ждать от них элементарной порядочности! Да, против нас куется какая-то подлая интрига. То, что произошло в базе... В шведских водах, в Бергене с ре- монтом... Нападение на Фролова и то, что рассказал нам Олсен... Какие мерзавцы! -- Все это, Николай Александрович, звенья одной и той же цепи. Им нужно, очевидно, во что бы то ни стало помешать благополучному исходу нашей экспедиции, пока проходящей довольно успешно. -- Андросов помолчал. -- И -- столь же очевидно -- не просто помешать, а добиться определенного психологического эффекта. Мне кажется -- психологический эффект играет здесь не последнюю роль. Сливин слушал, яростно дымя папиросой. Андросов помахал рукой, отгоняя наплывающий слоями дым. Сливин прошелся по каюте. -- А не предположить ли другое, Ефим Авдеевич? Нет ли тут провокации, блефа? Не придумана ли вся эта история с лоцманом, с обрывками разговора, который умышленно, может быть, дали ему подслушать, с целью дезориентировать, запугать меня? Заставить потерять голову, сойти с проложенных предварительно курсов, которые им не удалось украсть? Он подошел к карте Скандинавии, распластанной на переборке. -- Прибрежный район Норвегии очень нечист, покрыт подводными и надводными опасностями, все еще засорен минными полями. Я иду протраленным фарватером вблизи берегов, а вот здесь, мористее, -- он провел ладонью по карте, -- в любом месте меня могут подстерегать банка или минное поле... Уйти еще мористее, на большие глубины, подставить док ударам океанской волны?.. Между прочим -- вы абсолютно верите рассказу Олсена? -- Я верю ему, Николай Александрович. Он, несомненно, честный человек... У него в борьбе с фашистами погиб сын. Олсен пошел с нами, рискуя подорвать свою многолетнюю лоцманскую репутацию, если произойдет авария с ведомыми им кораблями. Сливин шагал по каюте. Взял в руки фуражку. -- В таком случае принимаю решение. Я пойду намеченным раньше маршрутом. Повторяю -- имея за кормой док, я не могу маневрировать в океане, должен строго придерживаться предварительной прокладки. В конце концов, ходили же мы во время войны среди непротраленных минных полей. Придется усилить наблюдение, принять кое-какие технические меры... При мало-мальски хорошей видимости буду держаться шхерного фарватера. В океан выйду только в случае густого тумана... Возражения имеете? Нет, возражений не имею, -- сказал Андросов.-- Возможно, Николай Александрович, вы приняли единственно правильное решение. А сейчас, при такой прекрасной погоде, в условиях полярного дня... Боюсь, что нас ждет далеко не прекрасная погода... -- Сливин подошел к анероиду, постучал ногтем по стеклу. -- Смотрите, стрелка идет вниз. Переменные ветра кончились. Может быть, где-нибудь на арктическом фронте уже возник новый циклон, движется нам навстречу. В каюте стало будто темнее. Солнечный блик на медном ободке исчез, по стеклу иллюминатора бежали крупные пенистые капли. -- А циклонический тип погоды, -- продолжал Сливин, надевая фуражку, -- характерен пасмурным небом, низкими слоистыми облаками, проще говоря, плохой видимостью. Пожалуй, придется все-таки пройтись океаном... Он взглянул на стекло иллюминатора, снял с вешалки тяжелый клеенчатый плащ-пальто, пропустив вперед Андросова, шагнул из каюты. Снаружи все еще было жарко, солнце вновь выглянуло из облаков. Но над спокойной, там и здесь подернутой овальными белесыми бликами водой вдруг потянуло порывистым, знобящим ветерком. Длинная пологая волна, вспенившись где-то вдали, набежала, качнула борт корабля. Бледная гладь океана словно дышала тревожно, приобретала более темные оттенки. Черный баклан, который сидел, покачиваясь, на воде, расправил узкие крылья, полетел лениво к береговым скалам... В штурманской рубке горел свет. Громко тикали корабельные часы. Круглым стеклом, разноцветными буквами и цифрами поблескивали аппараты, густо покрывшие стены рубки: репитер гирокомпаса, счетчики оборотов машин... Игнатьев вел прокладку, склонившись над картой, над цифрами глубин, соединенными волнистыми линиями изобат. Курнаков снял с полки большую книгулоцию, внимательно читал. Вошел штурман Чижов. Его рабочий китель был застегнут на все пуговицы. Он снял с вешалки над диваном шерстяное непромокаемое пальто, мельком взглянул на ртутный столбик термометра на переборке. -- Кончилось, товарищи офицеры, курортное время. Переходим в другой климат. Не отвечая, Курнаков читал. Захлопнул книгу, поставил на полку. Распахнул дверь рубки. Снаружи пахнуло сырым, холодным ветром. Чернели бушлаты сигнальщиков. Капитан Потапов и лоцман Олсен на все пуговицы застегнули свои прорезиненные пальто. Черная овальная скала вырастала далеко впереди. Она как бы висела, приподнятая над водой, ее подножие было окутано бесформенным, плотным туманом. Немного дальше, тоже будто вися над затуманенным морем, вырисовывалось несколько скал поменьше. Андросов, только что поднявшийся на мостик из машины, стоял у поручней. Курнаков остановился с ним рядом. Как будто плотно затягивает нас? -- сказал Андросов. Да, такие туманы характерны для этих широт. Видите ли, они образуются как раз при ясном небе и тихой погоде. Они как бы стекают в море с гор, затягивают прибрежную полосу, распространяются и нарастают в вышину. В лоции написано -- много судов погибло из-за таких туманов, так как мореплавателю яри ясном небе кажется, что берег еще далеко, а в тумане скрываются скалы. Такая опасность нам, во всяком случае, не грозит, -- откликнулся Андросов. Курнаков удивленно приподнял брови. -- Я имею в виду упоминание о ясном небе. Смотрите, с какой быстротой густеют облака. Действительно -- от горизонта шли, нагромождаясь одна на другую, угловатые, грузные грозовые тучи. Молочно-белая, туманная мгла ширилась, ползла навстречу кораблям. Вот уж начал тускнеть силуэт "Пин- гвина", будто растворялся в промозглой мути. Его очертания расплывались все больше, он превращался в продолговатое пятно, в палевый сгусток мглы. Андросов взглянул назад. Очертания дока начали расплываться тоже. И даже на мостике "Прончищева" становились менее ясными фигуры людей. Будто затушеванное, серело сухощавое лицо Олсена, охваченное у подбородка воротником толстого дождевика. Сутулился у тумбы телеграфа капитан Потапов. Высилась у поручней массивная, очень прямая фигура Сливина, поблескивая черными складками плаща. Штурман! -- позвал Сливин. Обменялся несколькими словами с Потаповым и с Курнаковым. Что же -- на море рельс нет, -- произнес Курнаков свою любимую поговорку. И вдруг как-то по-особому свежо почувствовал ее смысл. Резко шагнул к штурманской рубке. -- Мистер Олсен, прошу зайти на минутку. Сказав это, вспомнил просьбу лоцмана не называть его мистером, но только досадливо качнул головой -- сейчас не до этого. Да и Олсен, видно, не обратил внимания на неприятное ему слово. Быстро прошел вслед за Курнаковым в рубку. Строгое, озабоченное выражение было на его лице. Чижов сидел на диванчике, держал на коленях раскрытый том лоции. Игнатьев положил карандаш и транспортир, выпрямился над картой, снова взглянул на показания компасов и лага. Присядьте, товарищ Олсен, -- сказал Курнаков по-английски. Так вот, товарищи, вошли мы в туман, который продержится продолжительное время, -- перешел Курнаков на русский язык. -- Обсервация в таких условиях отпадает -- туман сгущается, видимость скоро будет ноль. Капитан первого ранга не хотел выходить из шхер, но сейчас принял единственно правильное в данных условиях решение. Ложимся на новый курс, в океан. Пока туман не рассеется -- будем идти по опушке шхер, большими глубинами, открытым морем. Когда улучшится видимость -- вернемся на проложенный раньше курс. В шхеры не везде обратно войдешь, -- откликнулся Чижов. -- Придется искать входной фарватер, -- До ближайшего входного фарватера, когда рассеется туман, будем продолжать идти океаном, -- пояснил Курнаков. -- Там мы не защищены от ветра и крупной волны, как в шхерах, но продвижение шхерами в тумане исключено совершенно. Чижов кивнул. Курнаков взглянул на часы. Через шесть минут начинаем поворот на курс триста десять градусов, выходим из шхер. Будем идти по счислению, контролироваться по глубинам. Нужно особо обратить внимание на учет береговых течений, идущих здесь в разных направлениях. Скорость этих течений доходит до двух узлов. Шергорд, -- сказал Олсен, беспокойно кутаясь в плащ. Так точно, товарищ Олсен... Лоцман напоминает о неисчислимом количестве мелких островков и скал, некоторые лежат на расстоянии тридцати пяти миль от материка. Мы не будем уходить далеко в океан, поэтому, если не учитывать тщательнейшим образом сноса течениями и ветром, можем посадить док на одну из этих банок. Одним словом, -- Курнаков обвел глазами, блеснувшими из-под нависших бровей, всех находившихся в рубке, -- заранее прошу не обижаться, что все время буду проверять вашу прокладку. Во время прохождения в тумане не сойду с мостика, никому не могу доверить штурманское хозяйство. Наши четырехчасовые вахты остаются в силе, но счислимое место корабля прошу все время докладывать мне для проверки. Товарищ капитан второго ранга! -- начал негодующе Игнатьев. Чижов, обиженно улыбаясь, тоже хотел что-то сказать. Курнаков остановил на Игнатьеве предупреждающий взгляд. Товарищ лейтенант, приказы начальства не обсуждаются! -- Он перевел взгляд на Чижова, напряженно улыбнулся. А вы, Михаил Павлович, поймите -- я не сомневаюсь в вашем штурманском искусстве, но у военных моряков есть правило: в боевых условиях на все время операции отвечает за свое хозяйство один командир штурманской части. А сейчас, если не ошибаюсь, пойдем в условиях, приближенных к боевым. Он взглянул на прокладку -- на изящные карандашные линии, проведенные рукой Игнатьева на матовой глади карты. Неожиданно мягко положил руку на плечо младшему штурману. -- Когда будете, лейтенант, нести ответственность за какой-нибудь переход как старший штурманский специалист, -- поймете, что я не мог поступить иначе... Он снял с вешалки кожаный реглан, надел его в рукава, вместе с Игнатьевым склонился над штурманским столом. -- Сигнальщик, передать на "Пингвин" и "Топаз": "Иметь курс триста десять градусов", -- приказал на мостике Сливин. Он сам потянул рукоятку свистка -- тоскливый оглушительный звук взвился от трубы ледокола -- предупреждение могущим встретиться в тумане судам. Такие же сигналы донеслись спереди, со стороны "Пингвина". Сверкнул на вершине мачты "Прончищева" красный клотиковый фонарь, с трудом пробивая лучами густеющую массу тумана. Буксир передает "люди" -- "начал поворот влево", -- доложил Жуков. Лево руля, ложиться на курс триста десять, -- приказал Потапов рулевому. Есть, лево руля, ложиться на курс триста десять, -- повторил рулевой, вращая колесо штурвала. И металлическая громада дока, окутанная белесой мглой, медленно поворачивалась, повинуясь движению мягко напрягшихся буксирных тросов. Здесь, как всегда, несли вахту матросы боцманской команды. Тревожно прислушивались к унылым, пронзительным воплям свистков. Щербаков, плотно застегнув бушлат, надетый поверх парусиновой спецовки, прохаживался взад и вперед возле кнехтов. Сколько событий произошло с тех пор, как сидели они у этих самых кнехтов на рейде, в родной базе, и он, тоскуя по далекому колхозному дому, вдыхал смолистый запах бревен, смешанный с запахом нагретого солнцем железа. Тогда Мосин здорово разволновал его, рисуя страшную картину, как штормовой ветер понесет док в неведомый океан... А теперь они идут на доке в этом самом океане, и смолистых бревен нет уже на прежнем месте: ими сперва подпирали топ-башни во время шторма в Каттегате, потом пилили, обтесывали их, чтобы обшить ими лебедку ледокола. И он, недавний сухопутный парнишка, сам участвовал в борьбе со штормом, сам волочил эти бревна, когда взвихренные тяжелые волны катились по палубе, били под колени. А зловещий шутник Мосин оказался на поверку простым, добродушным парнем, хорошим товарищем, умеющим вовремя и хорошо помочь... Сам мичман, знаменитый боцман Агеев, скупой на похвалы, представил их обоих к поощрению за хорошую работу с буксирами. И так много нового, интересного узнали они в этом походе... Но вот снова испытание -- холодный мглистый туман, сравнявший с морем невидимо плывущие мимо исполинские черные горы в стеклянных отсветах ледников. Но теперь Щербаков не боится. Чувствует себя в матросском крепком коллективе, с которым не пропадешь. И странное дело -- в этом тяжелом длительном походе все реже приходят мысли о далеком деревенском доме, все с большей теплотой думает он о тесном кубрике, о качающемся пробковом матраце, на котором так хорошо растянуться после утомительной вахты, в свете чуть мигающих на подволоке ламп... Ну, как вахта, Щербаков? Не очень замерзли? -- услыхал он голос Агеева из сырой полумглы. Увидел приближающуюся высокую, прямую фигуру мичмана. Все в порядочке, товарищ мичман, -- откликнулся Щербаков и неожиданно лязгнул зубами. Почувствовал, что действительно замерз -- отсырел бушлат, сырость пропитывает жесткие холщовые брюки. Живо сбегайте наденьте шинель. А я за вас здесь постою. Ну -- бегом приказы выполнять нужно! -- прикрикнул добродушно Агеев. Главный боцман остановился у черной тумбы кнехта. Отсюда до обрывающегося в море борта всего шага два, но всплескивающие в воде тросы еле видны, еле видна черно-бурая, будто задымленная вода. Агеев хотел думать сейчас только об одном -- о буксирном хозяйстве. Туман, холод, неустанный суровый труд в открытом море -- еще с детства привык он чувствовать себя в такой обстановке, как дома. Но мысли снова возвращались к бергенским событиям, к предупреждениям Скурре. Норвежец, конечно, имел в виду портовые стычки, провокации фашистских отбросов, то, что случилось с Фроловым. Но, может, и в море подстроена какая-нибудь пакость? На мрачные мысли наводит этот унылый туман, эти тоскливые вопли свистков, все время доносящиеся спереди. Что-то сейчас там Таня? Чувствует ли себя лучше? Вспоминает ли о нем? Жалеет ли, что не могла поехать в домик Грига? Почему отказалась от этой прогулки, на которую он возлагал немалые надежды? И вправду, верно, у нее болела голова... Все последнее время жаловалась, что плохо себя чувствует, за все время стоянки в Бергене не сошла ни разу на берег. Конечно, не захотела бы обидеть его без причины, недаром всегда при встречах окидывает таким ласковым взглядом. "Да и почему могла она знать, что в домик Грига еду только из-за нее? Нет, не умеешь ты, боцман, найти путь к сердцу девушки... Поговорить с ней о своем чувстве -- это потруднее, чем без сучка, без задоринки провести заводку буксиров при свежей волне..." -- Переоделся, товарищ мичман! Разрешите становиться на вахту! -- услышал он окрепший, звонкий голос Щербакова. Щербаков стоял одетый в шинель, видно, хорошо разогрелся, бегом слетав в кубрик и обратно. -- Становитесь, -- сказал Агеев. -- Да смотрите не зевайте, видимость ухудшается, уходим дальше от берега. Если буксиры напрягаться начнут -- сразу сигнальте вахтенному офицеру. Из мокрых сумерек впереди, из молочных слоев тумана тускло брызнул красный клотиковый огонь. -- Притопить док, увеличить осадку на два метра,-- бегло читал боцман буквы светового языка. И невидимый в тумане сигнальщик на доковой башне тоже прочел этот семафор. Грянул звонок аврала. По металлическим трапам бегом спускались матросы. Костиков, Коркин, Пушков спрыгивали на палубу дока с баржи, устойчивой своей походкой шли к приводам кингстонов. Надев брезентовые перчатки, подхватив влажную жесть мегафона, главный боцман деловито зашагал по гулкому железу понтонов. Глава двадцатая ОГОНЬ МАЯКА СКУМКAM Лейтенант Игнатьев встрепенулся, взглянул на часы. Спрыгнув с верхней койки, надел и стал торопливо за- шнуровывать ботинки. Каюту покачивало сильнее. Было жарко и душно, свет потолочной лампы резал распухшие от усталости глаза. Коричневая портьерка, прикрывавшая иллюминатор над столом, раздвинулась от качки, глянцевый черный круг толстого стекла был подернут снаружи водяной струящейся пленкой. Игнатьев пригладил волосы, торопливо застегнул китель. Потрескивали переборки, где-то за бортом дробно разбивалась волна... Он никак не рассчитывал заснуть. Только на минутку, сдав вахту, спустился вниз, прилег и вот заснул, проспал больше часу. Что там наверху? Видно, разыгрывается погодка. Скоро наступит рассвет. Уже давно шли в океане, уже много часов подряд длинные океанские волны качали суда каравана. Туман рассеялся, когда вышли из шхер, но моросил неустанно дождь, низкие тучи мчались над сумеречным морем. И все время штурман Курнаков выходил на мостик, ждал с секстаном в руках -- не разорвет ли тучи, нельзя ли определиться по светилам. И действительно, когда к ночи несколько чуть видных, расплывчато замерцавших звезд пробились сквозь черные облака и вдали проступила рваная береговая черта, Курнаков успел взять обсервацию, установить, что курс по счислению выдерживается точно. Вновь и вновь Курнаков склонялся над штурманским столом, проверял формулы поправок на дрейф, опять выходил на мостик... Почти с нежностью Игнатьев думал о Курнакове. Сколько часов подряд, без минуты отдыха, работает начальник штаба! Настоящий боевой штурман: молчаливый, скромный, но в нужный момент доказывает личным примером, что такое советский моряк. Приятно работать с таким штурманом, даже если он ругает тебя за стихи... Игнатьев снял с вешалки клеенчатый плащ-пальто, тщательно застегнулся. Прошел по вздрагивающему, ярко освещенному коридору, открыл наружную дверь. Дождь, смешанный с ветром, ударил ему в лицо. Ненастная ночь окружила его. Игнатьев ухватился за холодные, скользкие поручни трапа, поднялся на мостик. Рассвет еще не наступал. Кругом двигалась, клубилась, свистела ночная непогода. Плотные тучи по-прежнему громоздились в очень тесном, казалось, для них небе. Когда лейтенант поднялся на мостик, ветер задул еще пронзительнее, гудел в снастях, заглушал шум вентиляторов. Чуть видные силуэты вырисовывались над поручнями и рядом с толстым стволом мачты. Игнатьев разглядел коренастую фигуру Чижова. Принято решение снова войти в Инрелед, -- прокричал Чижов сквозь рев непогоды. -- Ветер скверный подул, и волна больше. А в шхерах давно нет тумана. Подходим к входному фарватеру, будем делать поворот по пеленгу маяка Скумкам. Уже открылся маяк? Время еще не вышло... Сигнальщики, ищите справа по носу белый огонь маяка! -- донесся из темноты повелительный голос Курнакова. -- Есть, искать справа по носу белый маячный огонь! Игнатьев прошел в штурманскую рубку. Курнаков, смахивая дождевые капли с лица, склонялся над картой. -- Эхолот включите, Игнатьев, -- сказал он, словно и не заметил отлучки лейтенанта. У Курнакова был утомленный, охрипший голос. Игнатьев включил эхолот. Красные искры стали проноситься в прорезях указателя морских глубин. -- Сейчас приходим на видимость маяка Скумкам,-- заговорил удовлетворенно Курнаков, взглянув на эхолот, снова наклоняясь над картой. -- По пеленгу на маяк делаем поворот на тридцать два градуса в шхерный фарватер. На море рельс нет, но пока, чтобы не сглазить, идем, как по рельсам... От переборки, из переговорной трубы раздался тонкий свист. Штурман, когда откроется маяк? -- глухо прозвучал голос Сливина в медном раструбе. Курнаков взглянул на часы. На видимость маяка Скумкам приходим через минуту! Он привычно взглянул на счетчик оборотов, как бы проверяя себя. Громко, отчетливо тикали часы. Курнаков ждал. Нетерпеливо потянулся к переговорной трубе. Открылся огонь маяка? Не видно маяка! -- прозвучал голос из медного раструба. Минуты шли, как часы. Что-то дрогнуло в лице Курнакова. Он хрустнул пальцами, не отводя глаз от циферблата. -- Штурман, на мостик! -- сердито прохрипела труба. Курнаков толкнул дверь рубки. Игнатьев следовал за ним. -- Ну, штурман, что же ваше счисление, где Скумкам? -- резко спросил Сливин. Впереди была сплошная, чуть поредевшая предрассветная мгла. Курнаков всматривался в эту мглу, заслонив ладонью глаза от слепящих дождевых струй. Борт взлетал и опускался, вздымаемый крутыми волнами. Усиливался береговой ветер. "Как трудно сейчас буксировать док в океане, чтобы не лопнули напрягающиеся тросы..." -- подумал Игнатьев. -- Нет, не открывается маяк, -- сказал сквозь ветер недоуменно Чижов. -- Мы уж и так тут сигнальщиков атакуем. -- А вы не атакуйте сигнальщиков, а старайтесь раньше их заметить огонь, -- откликнулся невозмутимый, как всегда, Потапов. Сливин подошел совсем близко к Курнакову. Может быть, не включен маячный огонь, штурман? Должен быть включен! Не было предупреждения мореплавателям. Белый затмевающийся огонь при входе в фарватер... Должен быть включен... А может быть, в счислении ошибка, Семен Ильич? Учитывали все поправки на дрейф? Не мог я просчитаться! -- сказал Курнаков с силой и почувствовал, как заколотилось рывками сердце, похолодели пальцы. А если и вправду не заметил ошибки в счислении? Взял всю ответственность на себя и вот -- допустил ошибку!.. Он снова проверял в уме все поправки и расчеты. Не могла просчитаться штурманская часть, Николай Александрович, -- уверенно повторил он. Замигал впереди красный отчетливый свет -- клотик "Пингвина". С "Пингвина" запрашивают, -- докладывал Жуков. -- "Не вижу маячного огня, продолжать ли заданный курс?" Вижу белый затмевающийся огонь! -- прозвучал из темноты голос Михайлова. Все подались вперед. И точно: далеко-далеко справа возникло белое световое пятно. Заблестел, равномерно вспыхивая и затмеваясь, долгожданный свет маяка. На двенадцать минут просчитался-таки, штурман, -- вполголоса сказал Сливин над ухом Курнакова. В его голосе слышались легкий упрек и в то же время огромное облегчение. -- Сколько градусов поворот, говорите? Поворот тридцать два градуса, иметь курс шестьдесят семь градусов... Курнаков снова пеленговал маячный огонь. -- Время поворота вышло! Он продолжал -- до боли в глазах -- всматриваться в далекий свет. Да, несомненно, это белый затмевающийся огонь... Маяк, установленный на зюйд-вестовой оконечности острова Скумкам... И в то же время... Почему он открылся так поздно? "В обычных условиях следовало бы отдать якоря, дождаться утра, чтобы уточнить свое место, -- мелькнула мысль. -- Но здесь не станешь на якорь, на этих океанских огромных глубинах..." -- Сигнальщик, передать на "Пингвин": "Курс шестьдесят семь градусов!" -- приказал Сливин. Курнаков вошел медленно в рубку. Просчет на двенадцать минут... Возможно, Игнатьев на своей вахте, увлекшись стишками, не учел величину дрейфа, а он не заметил ошибки?.. Да, вот и объяснение... Младший штурман не учел дрейфа от встречного ветра, а он вовремя не исправил ошибку... Курнаков глядел на часы, на репитеры гирокомпаса и лага. Не хотелось поднимать глаз на тихо вошедшего, остановившегося у штурманского стола лейтенанта. Все-таки мельком взглянул и увидел, с каким недоумением всматривается Игнатьев в серо-желтую гладь навигационной карты. Особенно раздражал сейчас Курнакова светлый чуб, падающий на глаза лейтенанта. Расстроенный, Игнатьев забыл даже заправить волосы под фуражку. -- Да, прокладку вести -- это вам не стишки писать, -- почти невольно сказал Курнаков. Игнатьев вспыхнул, повернулся к нему. Но Курнаков думал уже о другом. Все же что-то смущало его в этом так поздно открывшемся маячном огне. Курнаков всмотрелся в красные вспышки над цифрами глубин эхолота. Рванулся к переговорной трубе. -- На мостике! Его голос перехватило, он даже поднес руку к горлу, но огромным усилием воли овладел собой. -- На мостике! Резко уменьшаются глубины. Идем к опасности! Еще раз взглянув в эхолот, бросился на мостик. -- Полный назад! -- услышал он команду Сливина. Звякнул машинный телеграф. -- Сигнальщики, передать на "Пингвин": "Полный назад!" Все последующее слилось в вихрь вытесняющих друг друга впечатлений. По-прежнему работали под палубой машины, но стал тише свист ветра в снастях. Рванулись из-за кормы вспененные волны. И в то же время резкий толчок, как удар электрического тока, потряс мостик. -- Что там на юте? -- крикнул Сливин. Пробежал по мостику, перегнулся через поручни. По палубе, по металлическим ступеням трапов звучал топот многих ног. Сразу усилилась качка. Ледокол переваливался с борта на борт. Выбежавший из штурманской рубки Игнатьев ухватился за кронштейн. -- Лопнули буксиры! -- раздался голос из темноты. -- Боцман Птицын задет тросом! Из-за кормы, где жидко блестели огни дока, торопливо мигал прожектор. Семафор с дока! -- громко, возбужденно читал Жуков. -- Порваны оба буксира. Стоим на месте. Коснулись грунта. Включить большой прожектор! -- скомандовал Сливин. -- Оба якоря к отдаче изготовить! Шипя, вспыхнул над мостиком прожектор. Вогнутые зеркала бросили в темноту ослепительно яркий свет. Световой столб скользнул по воде, в его лучах ясно возникли ртутные полосы летящего косо дождя. Сзади взлетел из темноты ответный прожекторный луч. Он сиял с одной из доковых башен, стало видно, как бьются беловерхие волны в понтоны и по широкой палубе бегут фигурки людей. -- По местам стоять, на якорь становиться! -- гремел голос капитана Потапова. Отдать левый якорь! И немного спустя: Отдать правый якорь! -- Капитан, штурман, заместитель по политчасти -- ко мне! -- прозвучал голос Сливина, перекрывший грохот якорных цепей. Прожекторный луч мчался над мостиком в темноту. Дождь стекал тонкими струйками с лаковых козырьков фуражек. Капитан первого ранга вынул папиросу -- и забыл закурить, комкал мундштук в мокрых пальцах. Но зычный голос начальника экспедиции был полон уверенности и силы -- таким голосом отдавал он приказы в военные дни, под дулами фашистских батарей. -- Капитан! -- командовал Сливин. -- Лишь уточню обстановку -- снимем док с мели, отведем на глубокое место. Ваша задача -- в кратчайший срок завести новые буксиры. Будет исполнено. -- Залитое дождевыми струями лицо Потапова не казалось больше меланхоличным, возбужденно горели глаза. Штурман! -- повернулся Сливин к Курнакову.-- Определите глубины вокруг. Дайте мне место поблизости -- достаточной глубины для постановки дока на якорь. Когда снимем док с мели -- все время будете докладывать лично мне изменения глубин. Есть! -- сказал отрывисто Курнаков. Ефим Авдеевич! -- взглянул Сливин на Андросова, только что взбежавшего на мостик. -- Мобилизуйте весь личный состав -- во главе с коммунистами и комсомольцами -- на мгновенное выполнение приказов. Выясните, что с Птицыным. Боцман Птицын руководит выборкой порванных тросов, -- доложил Андросов. Вода часто капала с козырька его фуражки, он хотел вытереть пальцами козырек, но ледокол шатнуло, Андросов ухватился за поручни. -- Я только что говорил с Птицыным. Докладывали здесь, что он задет тросом... Птицын был на корме, когда лопнули буксиры. Он упал, но сейчас снова на ногах, отказался пойти в лазарет... Курнаков прошел в штурманскую рубку. Вдруг почувствовал себя очень усталым, сказались долгие часы напряженной вахты. Смотрел будто во сне, как Игнатьев и Чижов склоняются над навигационной картой. -- Если недостаточно учли дрейф, хоть на градус допустили просчет в счислении, -- говорил Чижов, -- это, товарищ лейтенант, -- он прикинул на бумажке,-- через шестьдесят миль дает уже отклонение на милю, даже при нашем ходе... Вот и получается -- у семи нянек дитя без глазу... Чижов покорился, когда начальник штаба принял решение не уходить с мостика, но теперь, после аварии, нужно было отвести душу. Это отлично понимал Курнаков. -- Но ведь не было просчета в счислении! -- горячо откликнулся Игнатьев. -- Прекрасно знаете, товарищ третий помощник, учли и ветер и течения, все время контролировались по глубинам. Начальник штаба предупреждал, что маячный огонь открылся слишком поздно. -- Значит, остается предположить, что маяк Скупкам каким-то образом переместился на милю к норду? -- насмешливо сказал Чижов. Курнаков встрепенулся. Сонное состояние прошло. Какая-то, еще смутная, догадка мелькнула в глубине сознания. Переместился на милю к норду! В памяти возник рассказ Олсена о бергенском разговоре... Трап, ловушка... И все эти необычайные события, начиная с происшествия в базе... В рубку торопливо вошел Олсен. Его расстроенное, худое лицо блестело от влаги. Волнуясь, он заговорил по-норвежски, потом перешел на английский. -- Огонь маяка Скумкам исчез! -- выкрикнул лоцман. Все бросились на мостик. Кончалась короткая ночь. Синеватый сумеречный свет просачивался сквозь мокрый войлок туч. Яснее проступала поверхность моря. Но было еще достаточно темно, чтобы увидеть маячный огонь. И они увидели его: как раньше, блистающее сквозь мокрую полумглу, белое световое пятно на черном горизонте. Вот же он светит, маяк! -- крикнул Олсену Чижов. Но его только что не было, -- сказал Олсен. Погасший маячный огонь зажжен снова, -- доложил Жуков от сигнальной мачты. Белый огонь маяка Скумкам светил спокойно и ровно, откуда и должен был светить, как показывала мерцающая компасная картушка у борта. Ясно представили себе штурманы приземистую круг