апитан третьего ранга! Андросову улыбался Фролов, откинувший за плечи резиновый горб капюшона. С дружеской лаской смотрели большие глаза сигнальщика. -- Здравствуйте, товарищ Фролов. Как вахта? -- Да я сейчас не вахтенный. Вот поднялся -- военных моряков проведать. Все в порядочке на сегодняшний день. Сквозь стекло рулевой рубки было видно, как рулевой, ухватясь за рукоятки штурвала, то всматривается пристально в даль, то взглядывает мельком на компас. Засученные до локтей рукава открывали плоские мышцы его почти черных от загара рук. Андросов остановился у поручней. Смотрел на бесконечно бегущие волны. Жуков полуобернулся к нему, хотел что-то сказать, но промолчал, всматриваясь в волны и в берег. Капитан третьего ранга видел движение Жукова, но молча отошел, заглянул в штурманскую рубку. Там, опершись локтями на высокий прокладочный стол, среди блещущих никелем и стеклом механизмов, склонился над картой, как всегда корректный, затянутый в китель, штурман Курнаков. Совершенно непонятно, Почему на солнце пятна, -- напевал свою любимую песенку штурман. Андросов снова прошелся по мостику. Над туманной Балтикой -- мирное утро. Плавание началось только вчера, на рассвете, но уже сейчас происшедшее в тот вечер с Жуковым в базе кажется каким-то мрачным противоестественным сном. В задумчивости он спустился в свою каюту. Набросил на вешалку возле двери плащ и мокрую фуражку, присел в кресло. Совсем недавно он перебрался сюда -- и вот уже чувствует себя здесь уютно и просто, как дома. Так привычно сидеть, покачиваясь за столом. Гудят под каютной палубой корабельные машины. Иногда чавкает, всплескивает в умывальнике вода. Чуть поскрипывают металлические, покрашенные под дерево переборки. На столе -- газеты, журналы, книги с вложенными в них выписками для бесед. Еще столько необходимо прочесть, проработать. Не прочтешь всю эту литературу -- не проведешь хороших бесед с людьми. И в то же время так трудно приняться за чтение после бессонной ночи, которую провел на мостике и в машинах, среди матросов на корме "Прончищева" и на стапель-палубе дока, куда уже под утро перебросил его обслуживающий экспедицию маленький посыльный корабль... Манила прилечь, хорошенько выспаться широкая, застланная свежим бельем койка. В дверь каюты постучали. -- Вас чай просят пить, товарищ капитан третьего ранга! -- прозвучал за дверью голос Ракитиной. Когда Андросов вошел в капитанский салон, здесь уже собрались Сливин, Потапов, Курнаков, только что сменившийся с вахты. Капитан первого ранга Сливин расхаживал по салону, смотрел в иллюминатор. Таня Ракитина в белом накрахмаленном переднике расставляла на круглом обеденном столе хлеб, масло, открытые банки консервов. -- Прошу к столу, товарищи, -- сказал Сливин, отстегивая ремни у кресла. Уже при первом обеде на ледоколе заметил Андросов здесь своеобразные детали: ременные застежки на креслах у стола, высокие откидные борта, окружающие обеденный стол, чтобы при сильной океанской качке не разбрасывало по салону кресла, не слетала на палубу со стола посуда. Итак, Ефим Авдеевич, -- сказал Сливин добродушно, накладывая сахар в стакан, -- как вам нравится начало нашего перехода? Если не считать этой неприятности в базе, -- сдержанно откликнулся Андросов, -- мне кажется, что плавание началось хорошо. Прекрасно работают люди. И можно надеяться, что и в дальнейшем переход пройдет без всяких приключений. Ваше мнение на этот счет? По поводу приключений характерную цитату привел мне майор Людов, вчера побывавший у нас, -- улыбнулся Андросов, принимая у Тани полный чаю стакан. -- У меня на столе лежит книга Роалда Амундсена "Моя жизнь", которую собираюсь прочесть. Амундсен пишет, что приключение -- это не более как следствие скверной плановой разработки, приведшей к тяжелым испытаниям. И дальше говорит норвежский полярник: "Приключение -- это еще одно доказательство той истины, что ни одному человеку не дано предвидеть всех случайностей будущего". Эти-то строки и указал мне майор. А ведь неплохо сказано, -- погладил бороду Сливин. -- Приключение -- следствие плохой плановой разработки! И никому не дано предвидеть все случайности будущего... Андросов, склонясь над столом, сосредоточенно помешивал ложечкой в стакане. -- А вы помните, товарищ капитан первого ранга, что писал Маркс о закономерности случая? Как известно, случайность и необходимость -- родственные категории, отражающие единство противоположностей объективного мира. Густые брови Сливина слегка приподнялись над водянисто-голубыми глазами. И вы, следовательно, так же, как ваш майор, с мнением Амундсена не согласны? Типичная для буржуазного интеллигента внеклассовая точка зрения, -- пожал плечами Андросов.-- Амундсен не упоминает об источнике целого ряда так называемых приключений: о вмешательстве враждебных классовых сил. Капитан "Прончищева" Потапов допил торопливо чай, вышел из-за стола, мельком взглянув на часы. Он торопился на мостик, с которого почти не сходил, как только начался поход. -- Но в этой экспедиции мы, по-видимому, избежим новых приключений всякого рода, -- Сливин неторопливо, с удовольствием прихлебывал чай. -- Время мирное, прекрасные прогнозы погоды. Правда, немного запоздали в связи с этой задержкой, но, по всем данным, успеем провести док до наступления осенних штормов. Андросов слушал уверенный голос начальника экспедиции, смотрел на его внушительную фигуру. Еще с давних дней Великой Отечественной войны многим запомнился портрет Сливина в одной из флотских газет: его огромный рост, выпуклая грудь под распушенной по кителю светлой бородой. Впечатление подкупающей непосредственности и силы вызывал образ Сливина у всех, имевших дело с этим морским офицером. С первых военных дней командовавший тогда тральщиком Сливин проявил себя беззаветно храбрым командиром. Под жестоким огнем береговой батареи врага высаживал он армейский десант на занятый гитлеровцами берег. Каждый раз когда орудийный снаряд ложился близко от борта и солдаты невольно прижимались к палубе, командир тральщика удальски взмахивал фуражкой, громовым голосом отпускал ядовитые замечания по поводу меткости фашистских артиллеристов. Это Сливин, несколько месяцев спустя, взял на буксир в океане горящий американский транспорт, покинутый командой, и, потушив пожар, привел судно в порт назначения. Вскоре после этого представитель американской военной миссии вручил Сливину один из высших военных орденов Соединенных Штатов... -- Вы что сморщились, как от хины, Ефим Авдеевич? -- вывел Андросова из раздумья насмешливый голос начальника экспедиции. -- Вот и штурман согласен со мной, что поход должен пройти гладко. А, говоря между нами, неплохо было бы нашему личному составу хватить небольшой штормок -- кусок хорошей морской практики. -- Так или иначе -- морской практики будет достаточно. Без шторма в пути не обойдемся! А если учесть парусность доковых башен, то нас будет все время сносить с курса... -- начал Курнаков. В дверях появился рассыльный. Товарищ капитан первого ранга, к нашему борту подошло посыльное судно "Топаз", просит разрешения начать выгрузку хлеба, выпеченного на доке. Пусть приступают, -- сказал Сливин. -- Разрешите обратиться к капитану третьего ранга! -- Обращайтесь. -- Товарищ капитан третьего ранга, -- повернулся рассыльный к Андросову. -- Мичман Агеев пришел на "Топазе", находится в вашей каюте. Андросов допил чай, глядя на Сливина, приподнялся в кресле. Разрешите выйти из-за стола? Нужно потолковать с мичманом, пока идет разгрузка. Конечно, идите, Ефим Авдеевич, -- сказал Сливин... Агеев сидел на диванчике в каюте, перелистывал взятый со стола журнал. Он тоже мало спал этой ночью, изрядно устал. Но боцман был в очень благодушном настроении. Его жесткие пальцы перелистывали журнал, а светлые глаза смотрели куда-то в пространство, будто за переборку каюты. Когда вошел Андросов, Сергей Никитич поднялся с дивана. Сидите, мичман, сидите, -- сказал Андросов. -- Ну как, все нормально на доке? Все в порядке, товарищ капитан третьего ранга. Матросы работают с душой! Активисты-агитаторы вам помогают? Сами вы видели, -- актив подбирается крепкий. Коммунисты-водолазы Костиков и Коркин -- фронтовики, с гвардейских кораблей. Электрики Афанасьев и Милин -- тоже из старослужащих... Боцман Ромашкин... Пекарь Кубиков -- бывший кок из морской пехоты... И в комсомольской организации уже вижу, на кого опереться... Между прочим,-- мичман слегка усмехнулся,-- есть у нас такой занозистый парнишка -- Мосин. Пока шебаршится, но похоже -- будет у нас с ним настоящая дружба. -- Так... -- Андросов протянул Агееву стопку листков. -- Вот прочтите тезисы беседы о Швеции. Здесь проведу собрание с агитаторами сам, а на доке придется вам как секретарю парторганизации заняться этой беседой. Прочтите сейчас, может быть, что неясно. -- Есть, -- сказал Агеев, углубился в чтение листков. Когда, закончив разговор с Андросовым, мичман вышел на верхнюю палубу ледокола, погода разгулялась совсем. Высоко в небе стояло яркое, горячее солнце. Сверкали вокруг золотисто-синие волны. Широкий черный "Топаз" покачивался возле "Прончищева", идя с ним почти борт к борту. Еще не отходим, товарищ мичман, -- крикнул старшина с посыльного судна. Так я в библиотеку забежать успею. Будете отходить -- просигнальте, -- сказал Агеев и вдруг почувствовал, как налилось жаром лицо. -- Взгляну, не свободна ли книжонка одна, нужна мне для занятий, -- бросил он, внушительно сдвинув брови, стоявшему у поручней матросу и тут же нахмурился еще больше. Мичман не выносил лжи и притворства. Нет, не книжка для занятий нужна была Агееву... Быстро пройдя коридором, взглянул он на дверь с ярко начищенными медными буквами "Библиотека", Дверь была полуоткрыта. Таня Ракитина сидела за маленьким столиком среди книжных полок. Перед ней белел незаполненный листок картотеки. На голове девушки не было повязки, в которой она обслуживала обычно салон. Густые кудри падали ей на глаза, белый листок оттенял лежащую на столике руку. Ракитина о чем-то задумалась, глубоко и грустно. Встрепенувшись, Таня взглянула на вошедшего. "Не выспалась тоже, бедняжка", -- подумал боцман, увидев синеватые тени у девушки под глазами. -- А, Сергей Никитич, вы здесь? -- улыбнулась Таня. Мичман возликовал в душе, что к нему обращена эта улыбка, но, как всегда, сдержанный, почти строгий, вытянулся перед столом. -- Да, вот пришел на "Топазе"... Кстати, почитать что-нибудь взял бы, Татьяна Петровна. А прежнюю книгу не сдали? -- сказала Таня с шутливым упреком. -- Пока не вернете -- другую выдать вам не могу. Как же не сдал? Помните -- еще в базе, когда вы с берега ночью вернулись, в библиотеку пошли с толстой книжкой... Я вам тогда свою принес... В ту ночь, когда тревогу сыграли... На доке я вам досаждал. -- Ах, да, я и забыла в хлопотах этих. Ее рука скользнула, рассыпались по палубе листки картотеки. Мичман нагнулся за ними, но она сама быстро собрала листки, внимательно выравнивала перед собой. -- Да вот книжка эта стоит! -- зоркий взгляд мичмана остановился на одной из полок, он вынул томик из ряда других. Повертев в руках, поставил на место. -- Ну, а теперь что вам предложить? Таня деловито подошла к полке. -- Чернышевского "Что делать?" читали? -- Нет, "Что делать?" еще не читал... А может, из советских писателей что прочесть? Или о плаваниях русского военного флота? Интересуются матросы. Мичман оперся ладонями о гладкий библиотечный барьер. -- Рассказал я им давеча, что по вашему совету прочел о лейтенанте Прончищеве и его геройской подруге жизни... Как укрепляли они боевую славу России... Таня стояла у полки, полуобернувшись к нему. Нет ли чего о героях Гангута, которые при Петре Первом шведский флот разгромили? -- продолжал мичман. -- Помните, Татьяна Петровна, в базе, как пройдешь через сквер, гранитный памятник морякам Гангутского боя? Нет, памятника посмотреть не успела, не была в том районе, -- сказала Таня, перебирая книги. -- А вот о Гангутском бое сейчас вам найду кое-что... Мичман ждал, опершись на барьер. Никогда еще, возникла чудесная мысль, не получал столько радости от внешне простого разговора, от такого вот ожидания в маленькой, залитой солнцем каютке. Казалось -- не библиотечную книжку ожидает он, а прихода какого-то необычайного, огромного счастья. Не потому ли так радовался, что сейчас увидел опять, еще раз убедился, что на руке Татьяны Петровны нет больше тоненького, похожего на обручальное кольца? Глава двенадцатая ШТОРМ В КАТТЕГАТЕ Копенгаген проплывал линией бесконечных причалов, стрельчатыми вышками соборов, будто свитых из окружающего город тумана. Дождь прекратился давно, туман на волнах исчез, но берег все еще был в сырой жемчужно-серой дымке. Портовые склады, круглые нефтяные цистерны вырастали, казалось, прямо из неподвижной черной воды. К тесаным плитам причалов жались борта теплоходов и шхун, косые полоски парусов. Дома набережной, нависшие над проливом, смотрели в волны гигантскими готическими литерами на приземистых широких фронтонах. Андросов окончил обход кубриков и вахтенных постов ледокола, поднялся на палубу из кочегарки. На траверзе "Прончищева" была центральная часть города. Андросов взял в штурманской рубке бинокль, стоя на мостике, рассматривал береговую черту. Он повел биноклем в сторону, и в радужном обрамлении линз плеснулась рубчатая вода. В сдвоенный круг окуляров вплыла двухмачтовая шхуна, будто впаянная в водный свинец. Лишь вытянутый ветром флаг -- белый крест на выцветшем красном полотнище -- говорил о движении парусника. Андросов разжал пальцы. Город, плывший, казалось, совсем близко по борту, отдалился. Дома, корабли, многовековые камни пристаней слились в одну неясную черту на горизонте. У двери в рубку стоял лейтенант Игнатьев. Светлая прядь волос выбивалась из-под лакового козырька его сдвинутой на затылок фуражки. Игнатьев что-то медленно вписывал в общую тетрадь. Увидев капитана третьего ранга, перестал писать, глядел как-то виновато. -- Стихи сочиняете, товарищ лейтенант? -- спросил Андросов. -- С музой беседуете в свободное время? Он знал: Игнатьев сейчас не занят по службе, только недавно сдал штурманскую вахту Чижову. Почему же стихи? -- смутился Игнатьев. Да я поэта за десять шагов узнаю, хотя бы по волосам! -- шутливо сказал Андросов. Движением руки лейтенант заправил волосы под фуражку. Две страсти были у лейтенанта Игнатьева. Поэзия и штурманское дело. Вернее, штурманское дело и поэзия. В толстую общую тетрадь с выведенным любовно на обложке рисунком боевого корабля, рассекающего бурные волны, лейтенант, еще будучи в училище, стал вписывать наиболее полюбившиеся ему стихи, перемежая их строфами собственного сочинения... -- Дайте прочесть, что написали. Честное слово, останется между нами, -- сказал улыбаясь Андросов. Столько подкупающей мягкости было в этой улыбке, что улыбнулся и лейтенант, застенчиво протянул тетрадь. Андросов прочел четко написанные строчки: -- Вот проступают сквозь туман, Как затушеванный рисунок, Остроконечные дома. Над берегами Эресунна. Проходит шхуна. Белый крест На порыжелом датском флаге. Мы за границей. Курс норд-вест. На горизонте Копенгаген. -- Из вас может выйти поэт, лейтенант, -- серьезно сказал Андросов, отдавая тетрадь. Игнатьев вспыхнул от удовольствия. Хорошо подмечено: как затушеванный рисунок этот берег в тумане. А что за Эресунн? Для рифмы, что ли, придумали? Никак нет, товарищ капитан третьего ранга. Эресунн -- это же правильное название Зунда. Так он на всех штурманских картах обозначен. -- Значит, нет натяжек для рифмы? Это совсем здорово. Вам и в печати уже выступать приходилось? Печатался в училищной газете, кое-что в нашу флотскую давал... -- Игнатьев смотрел доверчиво, уже видел в Андросове лучшего друга. Немного замялся. -- Сейчас мою песню разучивают матросы, музыку к ней подобрали сами. -- "Бывают дни" -- это ваш текст? -- Игнатьев кивнул. -- Песня душевная, матросам она полюбилась. Игнатьев весь сиял. Только есть просьба. Вы капитану второго ранга Курнакову не говорите, что я здесь стихи сочинял, -- с запинкой сказал Игнатьев. Почему же? Вы же не в часы вахты писали? Все равно. Начальник штаба мной недоволен. Считает, что стихи писать -- не дело штурмана. -- Да? -- сказал Андросов. -- А я как раздумал, что поэзия и штурманское дело -- довольно близкие категории. И там и здесь нужна предельная точность работы. А кстати, лейтенант, я думаю, -- из вас должен выработаться хороший агитатор. Секретарь комсомольской организации не беседовал с вами об этом? Заходила речь. Да у меня большая штурманская загрузка... Значит, не стремитесь быть в нашем активе? Напрасно. Каждый подлинный поэт -- агитатор. Помните, Маяковский писал: "Слушайте, товарищи потомки, агитатора, горлана-главаря..." Вот что, лейтенант, в четырнадцать ноль-ноль будет в моей каюте собрание агитаторов. Отдохните к этому времени и обязательно приходите. И принесите какие-нибудь стихи для нашей стенгазеты. -- Есть быть на собрании и принести стихи! Андросов смотрел, как, отбросив с бровей вновь выбившийся из-под козырька чуб, лейтенант весело сбежал по трапу. -- Однако пустовато после войны на европейских морских дорогах, -- негромко, как будто обращаясь сам к себе, сказал капитан Потапов, стоя на мостике у машинного телеграфа. Корабли, чуть покачиваясь, медленно продвигались вперед. "Пингвин" и "Прончищев" в кильватерном строю, соединенные тросами между собой и с высящим- ся позади них доком. "Топаз" -- в кильватере дока. Они двигались вдоль датского берега, из Зунда в Каттегат, проходили сейчас самое узкое место пролива. Здесь, сходясь почти вплотную, берега Ютландии и Скандинавии салютуют друг другу белыми и желтыми крестами датских и шведских национальных флагов. Андросов прошел на ют ледокола. Свободные от вахт матросы собрались возле поручней, глядели на берег. Там блестел готическими башнями над самой водой массивный замок из красноватого камня. Сторожевые каменные вышки, раскаты крепостных стен, черные точки бойниц... Замок Хельсингборг, -- сказал кочегар Гладышев, большой любитель чтения. -- Слышал я: вот тут-то, уверяют датчане, и жил принц Гамлет. Если не жил, то должен был жить, -- откликнулся Андросов. Матросы с любопытством смотрели на берег, Это какой Гамлет? О котором пьеса в театрах идет? -- вмешался в разговор боцман Птицын. Он стоял у барабанной лебедки, следил за натяжением тросов, но сейчас придвинулся ближе к поручням. -- Так, так... Хорошо, прямо нужно сказать, замок его сохранился. Где жил принц Гамлет, герой датских народных сказок, увековеченный в бессмертной трагедии Шекспира, сейчас, конечно, невозможно установить, -- сказал Андросов. -- Но знаете, товарищи, еще Вольтер, знаменитый французский философ, писал: "Если бы бога не существовало, его следовало бы выдумать". Вольтер хотел сказать этим, что бог необходим правящим классам, чтобы его именем держать в подчинении народ. Точно так же датчанам полезно утверждать, что замок Хельсингборг -- это и есть Эльсинор, упоминаемый в трагедии Шекспира. Это необходимо им для привлечения туристов. Матросы повернулись к Андросову. Меня лично, товарищи, в этом деле удивляет одно... -- продолжал капитан третьего ранга. Что так сохранился этот замок, так сказать, на протяжении веков? -- подсказал боцман Птицын. Нет, Иван Андреевич, -- улыбнулся ему Андросов. -- Странно то, что этот замок вообще сохранился на месте! Что какой-нибудь делец не перевез его, упакованным в ящики, за океан. Почему не устроить в таком замке доходный ночной ресторан с вывесками над дверями зал: "Комната блаженства -- здесь Гамлет поцеловал Офелию" или "Комната ужаса -- здесь преступный претендент на престол влил яд в ухо собственному брату". Это было бы как раз во вкусе американских бизнесменов. Матросы смеялись. Им нравился этот офицер-политработник, всегда имеющий наготове умную шутку, острое, бодрящее словцо... На стапель-палубе дока Сергей Никитич Агеев делал сплесень: сращивал два порванных пеньковых конца и в то же время с неудовольствием наблюдал за наступающим изменением погоды. Ему совсем не нравилась слишком ясная видимость отдаленных предметов. После шквалистого дождя на рассвете ветер было утих, туман прошел, и горизонт словно отодвинулся, очень четко вырисовывался, будто приподнявшийся над водой берег. Боцману не нравилось, что на западе взметнулись тонкие белые перья облаков, быстро движущихся одно к другому, сливаясь в плотные дымчатые слои. Пока еще не сильно дул побережник -- северо-западный ветер, но сейчас зыбь усилилась и облака летели другим направлением -- явный признак приближающегося циклона. Даже не взглянув на барометр, боцман знал, что стрелка снова движется на "дождь". Изогнутые перистые прутья облаков все круче вставали над начавшим темнеть горизонтом. Если небо метлами метут, Значит сильный ветер будет дуть, -- задумавшись, вслух произнес Агеев. Сказали что, товарищ мичман? -- повернулся к нему вахтенный матрос Киселев. Нет, ничего. Это старая поговорка морская. Небо мне сейчас не нравится и ветер. Ночью вы не видели -- вокруг луны будто кольцо было? Это, старики поморы говорят, к большому ветру. Похоже, скоро аврал сыграют. Циклон проходит где-то вблизи. И точно -- ветер усиливался, как бы продвигаясь по кругу. Сильней поскрипывали тросы, тяжело терлись между удерживающих их скоб. Полосы облаков надвигались одна на другую, сливались, тяжелели. Где-то вдали зародились на волнах клочья тумана, полетели над спокойной еще водой. Узкий пролив остался позади, корабли вышли на простор Каттегата. Барометр падает что-то уж очень быстро, -- обычным своим уравновешенным голосом сказал Курнаков, выйдя на мостик "Прончищева". -- Как думаете, товарищ капитан первого ранга, успеем до шторма зайти во внутренний рейд Гетеборга? Шведы дают нам якорную стоянку на рейде Винга-Санд, -- таким же спокойным, с виду безразличным тоном откликнулся Сливин. Он только что поднялся из радиорубки на мостик. Капитан Потапов не сказал ничего, но его лицо приобрело такое выражение, точно он съел что-то отвратительное, но хочет скрыть это от окружающих. Курнаков молча прошел в штурманскую рубку. Сняв с полки поперечную планку, охраняющую книги от падения при качке, вынул "Лоцию пролива Каттегат". Стоя у стола с разложенной на нем картой, над которой согнулся Чижов, молча, торопливо перелистывал страницы. Найдя нужное место, начал читать вслух: -- "Отдельные участки западных подходов к порту Гетеборг изобилуют подводными и надводными скалами... Участок севернее острова Бушар называется проливом Винга-Санд"... Так, так... Он перевернул страницу. "Три фарватера, идущие с запада, при подходе к порту Гетеборг сходятся в проливе Винга-Санд на траверзе островка Бетте... На западной стороне главного фарватера находятся опасности, расположенные на зюйд от островов Винга и Бушар, а на восточной стороне его лежат опасности, расположенные близ островов Стюрсе, Варге, Кензе и Гальте". Опасностей в общем хватает, -- сказал Чижов, не отрываясь от карты. Ага, вот что нам нужно, -- смотрел Курнаков в лоцию. -- "На западных подходах к порту Гетеборг имеются следующие якорные места: в проливе ВингаСанд, в восьми кабельтовых на вест от огня Бетте..." Он стал читать про себя, но не выдержал, снова произнес вслух: "Это якорное место открыто для ветров с зюйдвеста и веста, которые разводят на нем значительные волнения". Не очень смешно, -- пробормотал Чижов. -- Как раз имеем западные ветра. Сливин, вошедший в штурманскую рубку, присел на диванчик, положил рядом с собой бинокль, расстегнул ворот дождевика. Непонятно, чего это их угораздило подсунуть нам такую стоянку, -- сказал Чижов, придвигая к себе лоцию. Вероятно, заняты все причалы в Гетеборге, -- сдержанно откликнулся Курнаков. Трудно предположить... Протяженность причалов там не одна и не две мили... Весь город пересечен пристанями для океанских кораблей. Но еще труднее предположить, что они просто не хотят пускать наши корабли на внутренний рейд или умышленно стараются поставить под удары ветра... До этого момента Сливин молчал, теперь вмешался в разговор. -- О чем спор, товарищи? Я не протестовал против этой стоянки. Штурманы замолчали. Начальник экспедиции продолжал: -- Мотивы? Прошу внимания. Мы простоим в Гетеборге всего один-два дня. Бункеровку можно произвести и на внешнем рейде. А вести док по реке Гете, потом в тесноте рейда, затем выводить его обратно -- это, пожалуй, будет посложнее, чем стоять под, вестовыми ветрами. Я считаю, что они поступили правильно, предложив мне не входить на внутренний рейд. Он сказал это, как будто возражая себе самому. Штурманы молча посмотрели друг на друга. Совещание агитаторов в каюте Андросова подходило к концу. Сильнее скрипели переборки, глухо ударялись сна- ружи в борт волны. Раскрытые книги, журналы и лежавшая перед Андросовым стопка страничек двигались, как живые; то и дело приходилось удерживать их на столе. На диванчике сидели, плотно друг к другу, машинист Гладышев, кочегар Илюшин, лейтенант Игнатьев, повар Уточкин, Фролов -- с записными книжками в руках. На койку присели Таня Ракитина, боцман Птицын, трюмный Иванов. -- Итак, товарищи, вот вам материал о современной Швеции, -- закончил капитан третьего ранга. -- О стране железной руды, высококачественных сталей и постоянного нейтралитета, принесшего Швеции немалую пользу. Это, пожалуй, единственная в Европе страна, которая не пострадала от второй мировой войны, наоборот -- увеличила свои богатства в военные годы... Разговаривая, все выходили из каюты. Где-то за горизонтом возникает волна, нарастая зыбкими водяными хребтами, бежит мимо борта корабля, мимо берегов Скандинавии из Атлантики в Ледовитый океан. Она омывает плавучие льды, вливается в теплое течение Гольфстрим. Живая, упругая, она огибает борта кораблей, уносится все дальше и дальше, вслед за грядами таких же неустанных, вечно живых волн. Ученые говорят, что это обман зрения. Что волны не бегут по поверхности моря все дальше и вперед, а горбы раскачавшейся от ветра воды вздымаются почти над одним и тем же местом. Как колосья ржаного поля, колеблемые ветром, словно мчатся вдаль, а на самом деле не отрываются от стеблей, так и разведенная ветром волна создает лишь видимость быстрого бега вдаль к горизонту. И чем больше давит на нее ветер, тем выше волна, тем ярче иллюзия быстрого движения. А могучие течения, перемещающие воду из одного океана в другой, сносящие корабли с курса, движутся часто не по направлению бегущих снаружи волн... Как смычок, скользя по струнам, заставляет их колебаться, не срывая с деки, так ветер, касаясь волн, создает вечную музыку моря... Так размышлял Андросов, держась за кронштейн, раскачиваемый на мостике все возрастающим размахом волн. Ему начинало казаться, что музыка моря, о которой так красиво написано в книгах, на практике становится оглушающе громкой, почти невыносимой. Ветер усиливался, дуя со всех сторон. Все сильнее гудел он в снастях, все шире чертили верхушки мачт низко нависшие облака. На высоких буграх, закипающих белыми гребнями, возникали клочья какого-то особенно плотного бурого тумана. И море становилось зловеще бесцветным, рваные облака мчались по небу, как низкий тяжелый дым. Холодная водяная пыль летела на мостик. Андросов вытер ставшее влажным лицо и почти тотчас снова почувствовал на губах горько-соленые брызги. Шведский лоцман -- высокий и тощий, молча стоял рядом с капитаном, кутаясь в клеенчатый плащ. -- Док идет с дрейфом до двадцати градусов!.. -- крикнул Сливину капитан Потапов. Рокот моря, свист ветра в вантах заглушили его голос. Лицо Потапова тоже было мокрым от водяной пыли. Сливин пригнулся к нему вплотную. -- Плохо управляюсь... Выхожу на ветер... "Пингвин"... не в состоянии... удерживать... меня на курсе! -- проревел капитан Потапов. Теперь его голос покрыл и рокот моря и гудение ветра. Андросов смотрел назад. Высокие белые фонтаны почти скрывали из виду стапель-палубу дока. Буксиры напряглись. Ледокол шатнуло особенно могучей волной, и Андросов почувствовал странное головокружение, томительно тянущее щекотание под ложечкой -- первые признаки начинающейся морской болезни. Сколько раз выходил он в море, сколько штормов перенес, а вот не избавился от этих мучительных ощущений... "Только не думать об этом, не поддаваться, -- возникла настойчивая мысль. -- Почему стою здесь без дела?" Но как будто свинцом наливались ноги, трудно было оторвать от поручней пальцы. -- Самочувствие как? -- услышал он звонкий голос Фролова, встретил взгляд его задорных, блещущих отвагой глаз. Фролов стоял у фок-мачты, чуть придерживаясь за поручни, упруго покачиваясь на слегка рас-ставленных крепких ногах. Он совсем не страдал от качки. Шибко бросает! -- крикнул в ответ Андросов. Голос унесло ветром, звук выкрикнутых слов показался глухим и жалким в окружающем грохоте стихии. Все нормально!.. Товарищ Фролов! -- во всю силу легких, так же, как капитан Потапов, проревел Ефим Авдеевич и увидел, что Фролов даже с каким-то недоумением отшатнулся от этого дикого крика, Сливин ходил по мостику взад и вперед, надвинув фуражку на сосредоточенное, мокрое, воспаленное ветром лицо. Капитан Потапов врос в палубу у тумбы машинного телеграфа, смотрел неподвижно вдаль. Штурманы Курнаков, Чижов и Игнатьев то и дело выходили на мостик, всматриваясь в береговой рельеф, исчезали в дверях радиорубки. -- Слева по носу... вижу движущийся предмет... -- услышал Андросов доклад молодого сигнальщика Михайлова. Михайлов тоже явно страдал от качки. Его голос рвался. Прыгал в малиновых, стиснутых пальцах бинокль. -- Всмотритесь лучше, доложите еще раз точнее... Это ответ Жукова -- спокойный, требовательный, как будто острым лезвием прорезающий хаос. Михайлов смотрел, опершись на поручни. Его шатнуло, одной рукой он вцепился в поручни, другой рукой крепче стиснул бинокль. Вижу крестовую веху... окрашенную черным... с красными полосами. Движется или стоит на месте? Стоит на месте. Продолжайте наблюдать... Жуков шагнул к вахтенному офицеру, шел по шаткой и скользкой палубе точной, уверенной походкой. -- Слева по носу крестовая веха -- черная с красными полосами, -- доложил Жуков. Михайлов снова вел биноклем по морю. Стоял теперь, показалось Андросову, тверже, прямее. -- Что еще видите, Михайлов? -- послышался требовательный голос Жукова. Михайлов молчал. -- Ближе -- кабельтова на два -- к берегу смотрите! Михайлов всматривался. Повернулся к Жукову. Порыв мокрого ветра забил ему рот, перехватил дыхание. Красная веха... Сигнальщики! -- загремел голос капитана первого ранга. -- Напишите "Топазу": подойти к доку с подветренной стороны, удерживать его от сноса. Есть написать "Топазу" -- подойти к доку с подветренной стороны, удерживать его от сноса! -- крикнул Фролов, быстро набирая сигнальные флаги из сетки. Качающееся, клочковатое, оловянно-серое море мчалось внизу. Наверху проносилось качающееся, клочковатое, оловянно-серое небо... "Вот основное. Постараться забыть о качке, сосредоточиться на другом". Андросов хорошо усвоил это правило еще в военные годы, когда, бывало, корабль, на котором служил, начинало трепать свежей волной, а он шел на боевые посты, к людям, -- и мысли об успешном завершении похода заставляли забывать обо всем, кроме дела. Он разжал сведенные на кронштейне пальцы, и ноги сразу, будто сами собой, побежали по накренившемуся мостику к другому борту. Ему удалось ухватиться за скользкий поручень трапа. Спустился вниз по ускользающим из-под ног ступенькам, пробежал среди захлестывающей ноги пены, добрался до кормовой лебедки. Совсем невдалеке видны были окруженный пенными водоворотами док, маленькие фигурки в бескозырках и в брезентовых куртках. Они двигались уверенно и быстро, работая с тросами, и так же уверенно и точно работали у кормовой лебедки "Прончищева" военные моряки и матросы ледокола с боцманом Птицыным во главе. Переводя дух, Андросов остановился возле лебедки. Осмотревшись, увидел синевато-бледное, страдальческое лицо одного из матросов. Матрос не участвовал в общем труде, ухватившись за фальшборт, почти обвис над кипящими, взлетающими у самого его лица волнами. -- Товарищ Шебуев! -- позвал Андросов. Чувствовал, как поднимается тошнотное головокружение, как холодный болезненный пот проступает на лбу, но твердо шагнул к матросу. -- Товарищ Шебуев! Матрос повернул к нему осунувшееся лицо. -- Очень порадовался бы кое-кто здесь на берегу, если бы не осилили шторма мы, советские мореходы! Матрос попытался распрямиться. -- Комсомолец Шебуев! Смотрите -- все товарищи ваши работают! Неужели не осилите себя самого! Ремень туже подтяните, на воду не смотрите... Думайте, как лучше выполнить свой долг. С силой, неожиданной для себя самого, он поддержал матроса, шагнувшего к лебедке. -- Осилю... товарищ капитан третьего ранга! -- сказал сквозь зубы Шебуев. Затянул непослушными пальцами ремень. Краска возвращалась на его лицо. В следующий момент еще уверенней ухватился за трос, потянул его вместе с другими... В зимнюю кампанию этого года "Прончищев" много и плодотворно работал в тяжелых льдах Балтийского моря. Он расчищал путь затертым льдами кораблям, буксировал суда, потерявшие собственный ход. Ледокол сам однажды был на краю гибели: его несло бортом на скалистый остров Калке, команда готовилась спускать шлюпки, но выдержка капитана и экипажа спасла судно от аварии. Когда торосистый лед затер транспорт "Магадан", сломал ему руль и лишь с помощью наших самолетов команда транспорта получала пищу и пресную воду, "Прончищев" пробился к "Магадану", вывел его из ледяного плена. И ныне в штормящем море моряки ледокола уверенно несут вахту на верхней палубе и у машин. Андросов спустился в котельное отделение. Горячий, рокочущий воздух как кипятком обдал его. Подавив вновь возникшую тошнотную слабость, сбежал по стальным трапам, шел узкими треугольными проходами между горячими котлами, туда, где глубоко под верхней палубой гудело в топках оранжево-желтое пламя. Деловито управляли здесь механики и кочегары механизмами, рождающими огненную кровь ледокола. В жарких недрах "Прончищева" сильнее чувствовалась качка, было трудно ходить по скользким решетчатым площадкам, перекрывшим ярусы машинного зала и кочегарки. Огромные шатуны взлетали и опускались в электрическом свете. В топках гудело нефтяное пламя. Между высокими котлами, в узких проходах, людей шатало от стенки к стенке. И старший механик Тихон Матвеевич с ежиком седеющих волос над всегда сердитым, немного одутловатым лицом то и дело спускался в машину, слушал работу механизмов. Любопытный человек Тихон Матвеевич. Большой любитель классической музыки. В его каюте намертво принайтовлен к столу патефон с солидным запасом пластинок. Чуть ли не половину своих получек Тихон Матвеевич тратит на покупку новых пластинок. Любимый его разговор -- о жизни и творчестве композиторов всех времен и народов. Тусклые отсветы огня падали на полосы тельняшек Илюшина и молодых кочегаров Федина и Петрова, несущих вахту у топок. Ну как вахта, друзья? -- весело сказал Андросов, стараясь перекричать рев вентиляции. -- Входим на внешний рейд Гетеборга, скоро будем становиться на якорь. Да вот комсомольцы наши немного сдают! -- прокричал в ответ Илюшин. -- Похоже, считают: сейчас самое время на койки завалиться. Ледокол резко качнуло, пошли вниз пламенные отверстия топок. Андросов не удержался бы на ногах, не ухвати его за руку Илюшин. Федин и Петров стояли ссутулившись, тяжело и неровно дыша. -- Комсомольцы -- будущие коммунисты -- сдают? Не верю! -- Такое удивление прозвучало в голосе Андросова, что оба молодых кочегара распрямились.-- Начальник экспедиции приказал передать благодарность Кочегарам "Прончищева" за хорошую работу! Сперва ему казалось, что не перекричит шума коче- гарки, но теперь чувствовал -- котельные машинисты слушают его слова. Шторм сходит на нет. Еще немного поднапрячься -- и победа! Есть поднапрячься! -- сказал Петров, выпрямился, пристально всматриваясь в стекло водомерной колонки. Федин промолчал, но его движения тоже стали собраннее и точнее. Капитан третьего ранга навестил других кочегаров, потом шел по стальным площадкам машинного зала, мимо распределительных досок и огромных масляно блещущих, бесшумно вращающихся коленчатых валов. Звонили сигналы сверху, вспыхивали разноцветные лампочки. На пути снова встретился Андросову старший механик Тихон Матвеевич в синем выцветшем комбинезоне, охватывающем его тучное тело. Спокойный, как обычно, будто не замечающий ни качки, ни горячего воздуха, от которого жаркий пот давно уже заливал глаза. Но и Андросов заставил себя почти забыть о морской болезни. Останавливался то здесь, то там, рассказывал о ходе буксировки. Старался каждому сказать несколько подходящих к моменту, ободряющих слов. "А как дела там, наверху, пока нахожусь здесь?" -- подумал, обойдя наконец все машинное отделение. Судя по качке, шторм не становился слабее. Попрежнему, а может быть, еще резче, палуба вырывалась из-под ног, был слышен глухой грохот волн, бьющихся снаружи в борта. Андросов выбрался на верхнюю палубу под мокрый, стремительный ветер. Его поразил вид движущегося мутными холмами, грозно потемневшего моря. Док был совсем близко, качался почти за самой кормой ледокола, на коротко подтянутых буксирах. Боцманские команды на доке и на корме "Прончищева" кончали обносить мокрые тросы вокруг чугунных тумб. Визжали электролебедки. На палубу дока взбегали яростные волны, катились по металлическим понтонам, били людей под ноги, плескались у подножия башен и у черных килей барж. Совсем невдалеке, за полосой грохочущих волн, Андросов увидел высокую фигуру Агеева -- главный боцман был в одной тельняшке, сжимал под мышкой жестяной рупор. Исполинские звенья якорной цепи, грохоча, двигались к борту... -- Ишь какая зеленуха идет! -- крикнул главный боцман сквозь ветер. -- Крепче держитесь, орлы! Длинные косматые волны ударялись о груды бревен и о нефтяные баки. "Хорошо, что вовремя закрепили все по-штормовому", -- подумал Щербаков. Каждый раз когда его настигал ледяной, лишающий дыхания вал, он, как учил главный боцман, весь сжимался, пригибался к палубе, ухватясь за трос или за звено якорной цепи. Вода, как живая, била под колени, старалась утащить за собой. Недалеко от Щербакова работал Мосин. Мосин, как всегда, двигался легко, почти небрежно, будто не обращал внимания на стихию, бушующую вокруг. Вода билась в деревянный настил, скоплялась в водовороты у тросов. Сорвала одну доску, другую. Все ближе несло док к четко видимым сквозь полумрак утесам над ревущей водой. У Щербакова похолодело внутри. Лучше не смотреть, сейчас ударит, пойдет ломать о камни... -- Пошла якорь-цепь! -- услышал он страшно далекий, страшно слабый голос Агеева. Новый металлический грохот рванулся в уши. Заглушая рев океана, пошла, будто полилась с палубы -- струей стальных звеньев, огромная якорная цепь. И снова кто-то крикнул особенно страшно, навалилась сзади невыносимая тяжесть воды. Щербаков еле успел удержаться, вцепившись в железо киль-блока. И в этот миг увидел широко раскрытый рот кричащего человека, распластанного на волне. "Да ведь это же Мосин", -- мелькнуло в сознании. Рванулся, держась одной рукой за трос, вытянул пальцы, но не успел ухватить -- смытого волной Мосина пронесло мимо. А потом увидел Агеева, метнувшегося сквозь волны, ухватившего Мосина за ремень. Водяная, мутновато-гладкая стена уходила, на ее гребне блеснул жестяным краем и исчез упущенный Агеевым рупор. -- Винга-Санд, якорная стоянка, -- прокричал Фролов в самое ухо Андросова, взбежавшего на мостик. -- На доке кого-то чуть не смыло... Видите, наносит нас на остров... Совсем близко из дождливой полумглы выступала белая скала, окруженная гейзерами прибоя. "Прончищев" сотрясался от напряжения, сдерживая док на буксире. -- Мы два якоря отдали... -- кричал Фролов. -- С дока якорь-цепь... травят на грунт... А ветром все равно тащит... Струилась казавшаяся бесконечной якорная цепь. Упирался носом в понтоны дока маленький "Топаз". И, развернувшись башнями по ветру, заливаемый волнами, огромный плавучий завод остановился, застыл почти у самых островных скал. Ну как самочувствие, товарищ капитан третьего ранга? -- спросил Фролов. Он уже улыбался, чуть насмешливо, задорно блестели глаза на разгоревшемся лице. Самочувствие выше нормального! -- ответил Андросов таким звонким голосом, что улыбка Фролова утратила свой задорный оттенок. Да, силен капитан третьего ранга, если на такой свежей волне чувствует себя лучше, чем всегда! Подняв к глазам бинокль, Сливин пристально всматривался в сторону береговой черты. Андросов посмотрел в том же направлении. За линией скал, на внутреннем, защищенном от ветра рейде, вырисовывались будто вырезанные из серого картона силуэты тяжелых боевых кораблей. Линкор типа "Висконсин". Два авианосца, крейсер, -- сказал капитан первого ранга, не опуская бинокля. -- Американская эскадра на внутреннем рейде Гетеборга. Вот, пожалуй, и объяснение -- почему шведы дали нам стоянку на внешнем рейде, под вестовыми ветра- ми! -- с возмущением сказал капитан Потапов. Но Сливин сделал вид, что не слышит, или действительно не слышал его из-за рокота волн и лязга закрепляемых буксиров. Глава тринадцатая МАТРОССКАЯ ПЕСНЯ Мачты, паруса. Черные от копоти и белые -- свежепокрашенные -- трубы рядом с блеском зеркальных витрин, среди подстриженных, низкорослых деревьев, склонившихся над неподвижной темной водой. Океанские корабли высились в самом центре Гетеборга. Они пришли сюда большим портовым каналом, разрезающим город на две равные части. Множество других каналов, обнесенных парапетами из серого тесаного камня, пересекают во всех направлениях Гетеборг. Металлические арки высоко поднявшихся в воздух мостов встают над зеркальной, то темной, то лаковосерой, покрытой радужными пятнами нефти водой этих каналов. В центре города шумят два больших рынка. Среди зелени бульваров темнеет позеленевший от времени бронзовый памятник основателю Гетеборга -- королю Густаву Адольфу, грузному мужчине, закованному в рыцарские доспехи. Советские моряки проходили мимо старинных, острокрыших готических зданий, мимо современных построек, сереющих железобетоном, блистающих бесконечностью витрин. Над головами, раскачиваясь у дверей магазинов, пестрели длинные флаги -- звезды и полосы -- рядом с желтыми крестами на синих полотнищах шведских национальных знамен. Полосатые, многозвездные флажки стояли среди товаров, за стеклами витрин. -- У нас только над посольствами висят иностранные флаги, а тут, смотри ты, везде, -- сказал Гладышев, останавливаясь у витрины. -- К чему бы здесь американские флаги?-- спросил Уточкин, рассматривая витрину с флажками. -- А это значит -- здесь фирмы Соединенных Штатов торгуют, -- авторитетно разъяснил Фролов. -- Америка -- единственная держава, у которой морской торговый флаг ничем не отличается от военноморского, -- сказал штурман Игнатьев. Они шли дальше -- мимо бензиновых ярких колонок и велосипедных стоянок. Сотни велосипедов стояли один возле другого в ожидании ушедших по делам владельцев. "Своеобразное ощущение переживаешь, сходя здесь на берег", -- подумал штурман Игнатьев. С того момента, как легкое дерево сходней, сброшенных с борта "Топаза", коснулось каменной набережной Гетеборга, казалось -- эти сходни не просто соединили палубу корабля с сушей, а протянулись между двумя планетами, а вернее -- между вчерашним и завтрашним днем земного шара. Наступил вечер, и широкобортный "Топаз" возвращался на внешний рейд по пепельно-серой воде морского канала. Серебристые нефтяные цистерны, доки с военными и торговыми кораблями, сидящими в них, как куры на яйцах, норвежские, шведские, английские, американские транспорты, советский теплоход "Фельдмаршал Кутузов" -- медленно уплывали назад на фоне бесконечных каменных пристаней... Еще издали при выходе из порта вновь увидели советские моряки высокий, прямой обелиск и на его вершине бронзовую женщину, в тщетном ожидании протянувшую руки в сторону моря. Прекрасная скульптура даровитого Ивара Ионсона -- памятник шведским матросам, погибшим в первую мировую войну, -- Да, немало морячков, о возвращении которых так трогательно молится бронзовая шведка, погибли во время войн, добывая прибыли хозяевам гетеборгских фирм, -- сказал, любуясь памятником, Андросов. "Топаз" вышел на рейд, подходил к доку. Шторм утих давно, еле заметно зыбилась морская вода. Дощатые, слегка накрененные сходни соединяли док с бортом "Прончищева". Агеев сидел на деревянных брусьях киль-блока, покуривал, держа в жестких губах рубчатый мундштук своей многоцветной трубки. Вокруг отдыхали матросы. Щербаков мечтательно смотрел вдаль, туда, где за горизонтом, за просторами моря и суши лежала родная земля. Я, товарищ мичман, как подойдет время в бессрочный, на Алтай думаю податься, на новые урожаи. Что ж, на флоте заживаться не хотите? Не понравилось? -- добродушно усмехнулся Агеев. Я свое отслужу честно, -- улыбался в ответ Щербаков. -- А только знаете, какие у нас в колхозе хлеба! Опыт передавать нужно другим колхозам. Вот мы и поедем... -- С девушкой своей, видно, договорился об этом? Щербаков застенчиво молчал. А я обратно на Урал, на мой металлургический, -- откликнулся рядом сидящий. А мне и ехать никуда не надо! -- подхватил никогда не унывающий Мосин. Он поиграл мускулами, провел рукой по стриженой, обильно смазанной йодом у темени голове. Он получил здоровую ссадину, барахтаясь в тащившей его за борт волне, но это не лишило его пристрастия к шуткам. Вернемся в нашу базу, послужу сколько положено, а потом на автобус -- и через час прибыл в Электрогорск! Огромный, говорят, город? -- взглянул на него Щербаков. Спрашиваешь! Не меньше этого самого Гетеборга будет... Со временем, правда, когда кончим строить его... Там одна гидростанция мощностью чуть послабее Днепрогэса. Это которая на днях в строй войдет? Пока только первую очередь вводим. Снимки в газете небось видел? У меня там невеста. Служит? Мосин покосился на Щербакова озорным взглядом. Работает. Директором комбината. Травишь! -- сказал пораженный Щербаков. Зачем травить... Она пока, конечно, только монтажница, главный корпус помогала достраивать. Сейчас вот учиться в техникум поступила. Когда мне срок демобилизоваться выйдет -- ее уже директором назначат. Шутишь все... А что мне -- плакать? Моряк всегда веселый. Он сидел с баяном на коленях, растянул баян, раздался пронзительный звук. -- Эх, жалко, не умею на гармони... Сыграть бы что-нибудь наше, матросское, чтобы на берегу подпевали... Жуков стоял в стороне, смотрел неподвижно в пространство. К нему подошел спрыгнувший с палубы "Топаза". Фролов. -- А ты что же, не просил увольнения в город? Стоит там побродить. -- Нет, не просил... -- Жуков явно не желал поддерживать разговор. -- Да брось ты думать о ней после такого дела! -- Фролов во что бы то ни стало хотел развлечь загрустившего друга. -- Я вот лучше тебе расскажу, как нас в Гетеборге встречали. Городок, нужно сказать, ничего, чистенький, весь каналами прорезан. И народ к нам относится хорошо. Дима Фролов говорил подчеркнуто бодро -- у него болело сердце при виде исхудавшего за последние дни, потемневшего лица друга. -- Гуляли, знаешь, мы со штурманом нашим, который сочиняет стихи. Подходит какой-то пожилой человек, из интеллигентных. Приподнял шляпу, пожал по очереди всем нам руки, что-то говорит по-английски. Штурман нам перевел: "Спасибо героическим русским, уничтожившим дьявола Гитлера!" А с нами другое было, -- вступил в разговор Ромашкин. -- Подошли к нам на бульваре четыре шведа. По-русски говорят. Мы, объясняют, из армии спасения, во всех странах мира бываем, все языки знаем. Сигаретами стали угощать. А что это за "армия спасения" такая, товарищ старшина? -- спросил Щербаков. -- Армия спасения? -- боцман Ромашкин значительно потер нос. -- Это, как бы тебе сказать, ну попы, служители культа. На площадях молитвы поют, на скрипках играют. -- Вроде наших цыган? -- с сомнением протянул Щербаков. -- Говорю, попы, а не цыгане. Ромашкин медленно затянулся. А мы что, мелочные, на чужой табак кидаться? Вынимаю пачку "Казбека", дескать, закуривай наши, ленинградские -- и проходи. А они за нами увязались, не отстают. Стали расспрашивать, как в Советской России живем. Превосходно живем, отвечаю. "А как моряки у вас время проводят?" В море, говорю, проводим время, в труде. А как срок увольнения подходит: чистимся, одеколонимся и идем с любимой девушкой в театр. Помолчали они, будто поскучнели. Потом один спрашивает: "А трудности у вас от войны остались?" Тут я им и подпустил. Трудностей, говорю, только у того нет, кто с фашистами не воевал, нейтралитет соблюдал в этом деле. А про их нейтралитет -- помните, что мичман рассказывал? Это что они через свою страну гитлеровские войска пропускали, за валюту шарикоподшипники Гитлеру гнали? -- сказал кто-то из матросов. Вот-вот... Жуков не вслушивался в разговор, стоял в стороне убитый горем. У Фролова заныло сердце сильней. Он шагнул к Леониду. Не горюй ты -- море все раны лечит! Еще найдешь в жизни настоящую подругу. Отплавался я, -- тихо сказал Жуков. Что так? Разве твой рапорт задробили? -- Не задробили еще, а думаю, будет "аз". -- Да ты поговорил бы с замполитом... Жуков, глядя в сторону, молчал. -- Вот что! -- Фролов взял у Мосина баян. -- Давай споем. Песней печаль разгоним. -- Не могу я петь! -- взглянул с упреком Жуков. -- Песня усталость уносит, тоску разгоняет. А эту будто для тебя специально штурман наш сочинил. Прислонился к брусьям киль-блока -- гибкий, темноглазый, взял вступительные аккорды, запел: Бывают дни такие -- повеет ветер грусти, Туманом застилает маячные огни. Моряк не любит грусти и руки не опустит, Но выпали на долю и мне такие дни. Фролов тряхнул головой, сдвинулась на затылок шляпа, голос зазвучал сдержанной страстью, грустным призывом: О чем грущу, матросы, о чем, друзья, тоскую? Какие злые мысли прогнать не в силах прочь? Дорогу выбрал в жизни просторную, морскую, А девушка-подруга не хочет мне помочь. Грусть Фролова исчезла, сменилась веселым вызовом. Матросы подхватили припев: Нелегкая дорога, но в ней и честь и слава! Далеко флаг Отчизны проносят моряки. И где бы ни ходил я, и где бы я ни плавал -- Повсюду мне сияют родные маяки! Пели уже несколько матросов, в хор вступали все новые голоса. Глаза разъело солью, усталость ломит руки, Бушует даль волнами, и берег скрылся с глаз... Далекие подруги, любимые подруги, Как думаем, мечтаем, как помним мы о вас! А вот моя подруга не любит, не жалеет... Иль ты не понимаешь, не знаешь ты сама, Что другу в океане работать тяжелее Без теплого привета, без милого письма... Нелегкая дорога, но в ней и честь и слава, Далеко флаг Отчизны проносят моряки. И где бы ни ходил я, и где бы я ни плавал -- Повсюду мне сияют родные маяки! -- Вот уж точно, -- растроганно сказал Агеев. -- Чем дальше в чужие края -- тем роднее советская земля. Он спрыгнул с киль-блока, неторопливо пошел в сторону "Прончищева". Сергей Никитич заметил давно, что из палубной надстройки ледокола вышла, остановилась у поручней Таня Ракитина. И походка могучего, прославленного боцмана, по мере того как он приближался к Тане, становилась все более неуверенной, почти робкой. -- Татьяна Петровна! -- негромко окликнул мичман. Она медленно обернулась. -- Погодка-то какая стоит после шторма. Глядите -- чайки на воду садятся. Недаром старики говорят: "Если чайка села в воду -- жди, моряк, хорошую погоду". Он остановился с ней рядом... Нет -- совсем не такими незначительными словами хотелось начать этот разговор. Ракитина молчала. -- Правильную поют матросы песню... -- Еще звучал баян, хор голосов ширился над закатным рейдом, и в душе мичмана каждое слово находило все более волнующий отклик. -- В походе волна бьет, солью глаза разъедает, а любимые у нас на сердце всегда. Куда глаз глядит, туда сердце летит. Он искоса взглянул на нее -- не навязывает ли опять Татьяне Петровне слишком явно свои чувства? А бывает -- любовь эта самая и до плохого доводит, -- продолжал рассудительно мичман. -- Вот хоть бы сигнальщик наш Жуков. До головотяпства дошел, нож забыл в комнате у вертихвостки, а тем ножом человека убили. Разве он ножом был убит? Мичман от неожиданности вздрогнул. Таня повернулась к нему. Ее губы были приоткрыты, какой-то настойчивый вопрос жил в ее взгляде. -- Точно -- ножом... Он молчал выжидательно, но она не прибавила ничего, опять смотрела вдаль, положив на поручни свои тонкие пальцы. И боцман упрекнул сам себя -- вместо задушевного разговора напугал девушку рассказом об убийстве! -- Сергей Никитич, -- тихо сказала Таня, -- бывало с вами так, что долго мечтаешь о чем-то, ждешь чего-то большого-большого, кажется -- самого главного в жизни, а дождешься -- совсем все не то и вместо радости одно беспокойство и горе? Ее голос становился все тише, не оборвался, а словно иссяк с последними, почти шепотом произнесенными словами. -- Какое у вас горе? Скажите? Но она тряхнула волосами, смущенно закраснелась, благодарным движением коснулась его руки. -- Нет, это я так... Она поежилась в своем легком пальто. -- Ветер какой холодный. Я в каюту пойду... Действительно, ветер усиливался. Вода рейда подернулась легкой рябью, хотя чайки по-прежнему покачивались на волнах и горизонт на весте был чист. Но когда Ракитина скрылась за тяжелой дверью надстройки, Агееву показалось, что погода испортилась непоправимо. Глава четырнадцатая НОРВЕЖСКИЙ ЛОЦМАН Караван входил в норвежские шхеры. Лоцман Олсен всматривался в берег, потом взглянул на репитер гирокомпаса. Форти дегрис, -- сказал лоцман. Право руля. Курс сорок градусов! -- скомандовал Сливин громко, чтобы слышали рулевой и сигнальщик. Право руля, курс сорок градусов! -- сообщил капитан Потапов в штурманскую рубку. Они стояли на мостике недалеко друг от друга: Сливин, капитан ледокола, и норвежский лоцман -- невысокий седоватый моряк в черной тужурке с золотыми нашивками на рукавах, в высокой фуражке с королевской короной и латинскими литерами "LOS" на золоченом значке. Четырехугольный лоцманский флаг: верхняя половина белая, нижняя -- красная, вился на мачте "Прончищева". Быстро перебирая фал, Жуков поднимал на нок верхнего рея сигнал поворота вправо. Впереди маленький черный "Пингвин" поднял такой же сигнал, медленно показывал правый борт. Рулевой повернул колесо штурвала, смотрел на цифры компаса. "Прончищев", следуя за движением "Пингвина", сворачивал вправо, тянул за собой идущий на укороченных буксирах громадный, неповоротливый док. Ложась на новый курс, стальная громада дока описывала полукруг. -- На румбе сорок градусов, -- доложил рулевой. Караван шел прямо на черную зубчатую стену исполинских ребристых скал, отвесно вставших над водой. -- Фифти файв дегрис, -- раздельно сказал, опираясь на поручни, норвежец. -- Право руля. Курс пятьдесят пять градусов, -- скомандовал Сливин, вскинул висевший на груди тяжелый бинокль, стал смотреть на близящуюся стену скал. Казалось, здесь нет прохода, караван идет прямо на берег. Но вот скалы стали медленно раздвигаться, распахивались, как крепостные ворота, открывали узкий лазурно-синий фарватер. А впереди уже вырастала новая, кажущаяся непроходимой стена скал... Маленькие желто-красные домики -- высоко над срывами кое-где покрытых зеленью гор... Округлые черные островки среди голубой зыби фиорда... Крошечные рыбачьи лодочки на воде. Будто задремавшие в них рыбаки. Остались позади хмурые волны и штормовой ветер Каттегата. Легкие полосы неподвижных облаков чуть розовели в утреннем небе. Напряженный, озабоченный голос норвежского лоцмана совсем не вязался с окружавшей моряков театрально красивой природой. Файв дегрис лефт, -- сказал лоцман. Лево руля. Курс пятьдесят градусов, -- скомандовал Сливин. Опять открылся узкий скалистый проход. Он медленно расширялся, впереди развертывалась широкая синева. Опершись на штурманский стол, лейтенант Игнатьев тщательно вел прокладку, отмечая тонкой чертой путь ледокола, все его крутые повороты. Вошел Курнаков, положил бинокль на диван. Выходим на чистую воду, Пойду, товарищ лейтенант, немного прилягу. Вы бы по-настоящему отдохнули, Семен Ильич, -- самолюбиво сказал Игнатьев. -- Могу заверить -- вахту сдам в порядке. Не отвечая, Курнаков вышел из рубки. На мостике лоцман Олсен приподнял фуражку, пригладил белокурые с сединой волосы, снова надвинул козырек на морщинистый лоб. Быстро по-английски что-то сказал Сливину. Херре Олсен говорит, -- пояснил Сливин Потапову, -- самая трудная часть фарватера пройдена. О, не нужно меня звать "херре"! -- Олсен заговорил по-русски, медленно подбирая слова. -- Напоминает немецкий... В Норвегии от фашистов много беды. В таком случае, мистер Олсен... -- Мистер -- тоже нехорошо, Напоминает английский. В Норвегии немножко много говорят по-английски... -- Олсен подыскивал слова.-- Я хочу просить звать меня товарищ. -- Товарищ Олсен говорит, -- сказал Сливин, -- что самая трудная часть фарватера пройдена, а в Бергене мы получим хороший отдых. Олсен удовлетворенно закивал, улыбнулся Сливину, и капитан первого ранга ответил ему дружелюбной улыбкой. Он всматривался в лицо норвежского лоцмана: желтовато-коричневое, как старый пергамент, сужающееся книзу -- от широкого костистого лба, с глазами, ушедшими под седые мохнатые брови, до ввалившихся щек и маленького, плотно сжатого рта. Лицо много видевшего, много пережившего человека. Сливин не мог забыть, как дрогнуло оно от волнения при первом разговоре лоцмана Олсена с советскими моряками. Когда лоцманский бот подошел к борту "Прончищева" и худощавый старик в высокой фуражке и долгополом дождевике с ходу ухватился за поданный ему трап, в два рывка оказался на палубе ледокола, моряки экспедиции сразу признали в нем опытного морехода. Порывисто и легко лоцман взбежал на мостик, цредставился командиру экспедиции, пожал руки Потапову, Курнакову, Андросову. Веар велкоммен!1 -- сказал Сливин, пожимая худую жесткую руку. Лицо лоцмана, хранившее строго официальное выражение, просветлело. Он ответил что-то по-норвежски. Сливин, улыбаясь, развел руками. Лоцман перешел на ломаный английский язык, широко распространенный в скандинавских портах. (1 Добро пожаловать! (норвежск.)) Я думал, вы говорите на моем родном языке, -- сказал разочарованно Олсен. К сожалению, еще нет, -- ответил по-английски Сливин. -- Только начинаю изучать язык наших норвежских друзей. Мы хотим знать как можно больше о стране, народ которой так мужественно сражался с фашистами. Норвежец слушал с равнодушно-любезным выражением лица. -- Мы, советские люди, с восхищением следили за этой борьбой, -- продолжал Сливин. -- Помним, как сражались за свободу норвежские моряки, как при вторжении гитлеровцев в Норвегию бергенская береговая батарея меткой стрельбой повредила крейсер "Кенигсберг". Да? Вы знаете об этом? -- сказал, начав слушать внимательней, лоцман. А патрулировавший в горле Осло-фиорда норвежский китобойный корабль открыл огонь из своего единственного орудия по отряду фашистских крейсеров и миноносцев! Восхищаемся мы и героическими действиями "Олава Тригвассона". Вы слышали об "Олаве Тригвассоне"? -- спросил лоцман, не сводя со Сливина глаз. Выражение странной напряженности появилось на его лице. Конечно, слышали! -- продолжал Сливин. Он повернулся к Андросову. -- Помните, Ефим Авдеевич, минный заградитель "Олав Тригвассон" вместе с тральщиком "Раума" стоял у военных верфей, когда к Осло подошла эскадра фашистских захватчиков. Два норвежских корабля со слабым вооружением дали морской бой немецкой эскадре, потопили своим огнем два десантных корабля и миноносец "Альбатрос". Потом "Олав Тригвассон" отдал швартовы и пошел навстречу крейсеру "Эмден", -- подхватил Андросов. -- Конечно, "Эмден" уничтожил его своей артиллерией, но норвежские моряки успели серьезно повредить гитлеровский крейсер. Они до последней возможности вели огонь. "Они до последней возможности вели огонь!" -- повторил норвежец. Он боролся с волнением, его старческий рот скривился, влажно заблестели глаза из-под бурых бровей. -- Да, наши ребята вели себя хорошо. Он шагнул было к крылу мостика, но обернулся к Сливину снова. -- Простите, я немного разволновался. На "Олаве Тригвассоне" погиб мой сын Сигурд. Мой единственный сын Сигурд. Он был хорошим мальчиком... Да, он был хорошим, храбрым мальчиком, -- повторил лоцман, пристально всматриваясь в береговой рельеф. И вот он стоит рядом с командиром экспедиции -- как прежде, молчаливый, сдержанный норвежский моряк. Фифти дегрис! -- говорит лоцман Олсен. Пятьдесят градусов, -- переводит Сливин... ...Агеев ходил по палубе дока, с досадой рассматривал повреждения, причиненные штормом. -- Да, нужен изрядный ремонт... Как будто ножом срезали волны киповую планку там, где в воду сбегают тросы. Сорвало деревянную обшивку по бортам и унесло в море -- нужно ставить новую обшивку. Расшатало дубовый настил... Сильно покорежило буксирное хозяйство! Хорошо еще, что, умело маневрируя, все время меняя ход, моряки "Прончищева" избежали обрыва тросов... И неплохо развернулась боцманская команда на доке. Главный боцман взглянул на упорные брусья -- древесные стволы, сослужившие при шторме хорошую службу, подпирая доковые башни. Эх, и металлические листы сорваны около якорной цепи!.. Своими силами тут не справишься, командир хочет вызвать в Бергене заводскую бригаду. Хорошо еще, что уцелели все люди. Агеев вспомнил, как наутро после шторма подошел к нему Мосин. С необычным выражением смотрели быстрые, всегда задиристые и озорные глаза. -- Спасибо, товарищ мичман... Если бы вы меня за штаны не ухватили, пошел бы я, пожалуй, Нептуну на ужин. Мосин сказал это с самолюбивой улыбкой, видимо, больше всего боялся, что мичман припомнит сейчас его дерзости, отплатит ему за все. И Сергей Никитич понял состояние матроса. О чем говорить! Моряк вы, Мосин, хороший, авралили с душой. Только, знаете, не зря наши поморы говорят: "На воде ноги жидкие". Ну, у вас-то, товарищ мичман, они не жидкие, -- сказал с восхищением Мосин. И Агеев понял, что навсегда завоевал его дружбу. Было время перекурки. Они стояли среди других матросов. Сергей Никитич заметил, что многие прислушиваются к их разговору. Море -- строгое дело, с ним дружить уметь надо, -- сказал Агеев. Он оперся на бухту белого манильского троса, вынул кисет, роздал матросам табак, набил свою трубочку. -- Рассказать вам, как я к нему привыкал? Я десяти лет от роду в океан выходить стал с нашими рыбаками. Еще сам в лодку залезть не мог, ростом был мал -- колодку подставлял к борту, или взрослые мне помогали... Ходили мы за треской, за норвежской сельдью, морского зверя на льдинах били... Море -- рыбачье поле... Один раз выскочил я на льдину, а она трещину дала, не могу обратно перескочить. Так папаша мой, силач, меня багром за воротник захватил и передернул на главную льдину. Агеев рассказывал, а сам то и дело поглядывал на палубу, уже покрывшуюся кое-где белыми и красновато-желтыми пятнами. Совсем недавно вычистили и покрасили ее, и вот опять она стала янтарной-желтой там, где уже проступила ржавчина на поцарапанных тросами и якорными цепями местах. В других местах она стала белой от морской соли -- следы разгулявшихся по стапель-палубе волн. Неудобно с такой палубой в порт приходить, -- озабоченно сказал Агеев Ромашкину, стоявшему рядом. -- Придется приборочку устроить. Перекур кончим -- свистать всех к большой приборке! Есть, свистать всех к большой приборке! Ромашкин даже расстроился тогда -- еще чувствовалась усталость после бессонной ночи. И здоров же работать главный боцман! Но, конечно, мичман прав: не к лицу советским кораблям входить в иностранный порт в неряшливом виде. А Сергей Никитич чувствовал в те минуты новый прилив бодрости, с особым рвением натянул на руки брезентовые, заскорузлые от морской соли рукавицы... Уже давно произошел у них с Татьяной Петровной столь расстроивший и удививший мичмана разговор на гетеборгском рейде. А немного спустя Татьяна Петровна встретилась с ним как ни в чем не бывало, была привычно приветлива, как обычно, дружески взмахнула рукой, когда "Прончищев" дал ход, стал удаляться от Гетеборга, таща за собой док к норвежским шхерам... И теперь опять на корме близко идущего ледокола Агеев увидел Таню, вышедшую из камбузной рубки, засмотревшуюся на плывущие мимо величественные скалы. Мягкий пушистый локон выбился из-под Таниной косынки. Девушка не видела Агеева, но мичман знал -- как только приметит его, ее черноглазое милое лицо засияет улыбкой, она помахает рукой, посмотрит как-то особенно прекрасно, как умеет смотреть только она. Стоит ей только обернуться... На корму вышел не торопясь Фролов, потянулся,-- видно, здорово выспался после вахты, остановился возле Тани. Глянул на берег, потом на док, дружески кивнул Агееву, что-то мельком сказал Тане. И тотчас девушка радостно оглянулась, помахала тонкой смуглой рукой, совсем дружески просто, но у мичмана бешено забилось сердце. Сдернул рукавицу, торжественно четко приложил правую руку к фуражке. А Таня улыбнулась снова, пошла на шкафут своей легкой походкой. И много времени после этого, распоряжаясь приборкой, сам работая до седьмого пота, Сергей Никитич чувствовал необычайный прилив сил, все кругом улыбалось ему: и синяя вода фиорда, и расцвеченные коегде зеленью и пестрыми домиками горы, и удивительно высокое, удивительно спокойное и светлое скандинавское небо... ...Сидя в своей каюте, капитан третьего ранга Андросов готовил материалы для политбеседы, просматривал выписки из книг, журналов и газет. "Тяжело переживал норвежский народ гитлеровское иго, -- читал он одну из своих записей. -- В Германию вывозилось продовольствие, скот, железная руда Киркенеса и Сер-Верангера, медь Реруса и Сулительмы, никель Хосангера и Эвье, молибден из Кнабехея. Три миллиона крон в день выплачивал норвежский народ на содержание гитлеровских гарнизонов, расквартированных в стране". Андросов распрямился, взглянул в отдраенный иллюминатор. Сложил свои записи, вышел из каюты. Караван медленно продвигался к Бергенскому рейду. Уже видны были высящиеся у набережных океанские теплоходы, ярусы бесчисленных иллюминаторов, белые линии палубных тентов. Тянулись ряды круглых нефтяных цистерн, похожих на приземистые сторожевые башни, и древние крепостные башни, похожие на цистерны. Вырастали городские дома. Их остроконечные вышки, черепичные крыши нависали над самой водой. То там, то здесь рыжели у причалов ржавые борта кораб- лей, неподвижно прильнувших к камням. На палубах этих кораблей не было признаков жизни. Берген, главный город нашего западного побережья, древняя столица норвежских королей! -- сказал с гордостью Олсен. -- Больше ста лет правили здесь вожди древних викингов, пока их не вытеснила Ганза -- союз немецких купцов. Здесь томился в плену у ганзейцев норвежский король Магнус Слепой. А теперь снова Берген -- центр вашей рыбной торговли? -- откликнулся, стоя рядом с ним, Сливин.-- И один из центров вашего знаменитого судоходства! Мы знаем -- до второй мировой войны Норвегия по тоннажу торговых кораблей занимала четвертое место в мире. Лоцман молчал. "Нашу силу и наше могущество белый парус в морях нам принес", -- продекламировал Сливин. -- Это ведь из вашего национального гимна, написанного Бьернстерне Бьернсоном? Недаром Норвегию звали мировым морским извозчиком. То было раньше, -- откликнулся Олсен. Он как будто немного оживился. -- В молодости, товарищ, я и сам ходил матросом на наших торговых кораблях. Мы возили чилийскую селитру, руду из Швеции, каменный уголь из Кардифа в Пирей, белых медведей из Норвегии в зоологические сады Гамбурга, Антверпена и Кенигсберга. Мы возили сельдь и тресковый жир, золото из Бельгийского Конго и удобрения из Мексики и КостаРико. Вы правы, товарищ, наш поэт Бьернстерне Бьернсон недаром прославил норвежских моряков в гимне. Да, гитлеровская оккупация подорвала ваш флот. Олсен угрюмо молчал. Сливин помолчал тоже. Что это за суда на приколе, товарищ Олсен? Олсен повернул к нему свое худое лицо. -- Это, товарищ, наши рыболовные и транспортные корабли. Они ржавеют без работы... -- тонкие губы лоцмана скривились печальной усмешкой. -- Вам не кажется, что здесь на рейде слишком много иностранных флагов? "Да, -- подумал Сливин, -- иностранных флагов здесь действительно немало". Полосатые полотнища с накрапами белых звезд развевались на штоках теплохо- дов, на мачтах разгружаемых высоких черных транспортов. -- Я не хотел об этом говорить, -- медленно, морщась, как от боли, сказал норвежский лоцман, -- но у меня уже глаза болят от пестроты этих флагов. -- Он улыбнулся, смотря вперед. -- А вот, впрочем, имею удовольствие увидеть и наше национальное знамя. Из окна двухэтажного домика, прильнувшего к подножию черной скалы, из окна с ярко-зелеными ставнями свесилось полотнище норвежского красно-синего флага. Две девушки улыбались, размахивая флагом. -- Насколько я понимаю, они приветствуют вас! -- глаза Олсена прояснились, он заговорил живее, радовался перемене разговора. -- Норвежский народ помнит, что русские люди помогли ему освободиться от гитлеровского рабства. -- После окончания войны, -- торжественно сказал Сливин, -- пришлось мне побывать в Северной Норвегии, в рыбачьем городке Хорштадте. Есть там могила советских воинов, замученных фашистами. Трогательно было смотреть, как ухаживает население за этой могилой, как девушки приносили на нее венки из камыша и горных цветов. -- Да, отношение народа к вам не изменилось... Лоцман сам себя оборвал на полуфразе, подошел к трубе ледокола, потянул рукоятку свистка. Вместе с жемчужно-белыми султанами пара взлетели из трубы три пронзительных зова: два длинных, один короткий -- сигнал вызова портового лоцмана. -- Норвегия встречает вас хорошо, -- сказал Олсен, шагнув к поручням. -- Вам улыбаются и наши девушки и наша природа. Вы знаете, про Берген говорят: дома и улицы здесь всегда чисты потому, что почти непрерывно их омывают дожди. А сегодня такая праздничная погода! Он хрустнул пальцами своих костистых рук. Ну, окончена моя работа. Сейчас портовый лоцман будет ставить вас к причалу. Но когда пойдем отсюда, вы, насколько я знаю, снова поведете нас? -- спросил Сливин. Да, я буду иметь честь вести моих русских друзей до границы наших государственных вод, -- слегка поклонился норвежец. Он сбежал по трапу вниз. От пристани уже нарастало постукивание мотора. По направлению к "Прончищеву" шел, разваливая сине-белую воду, лоцманский катер. -- Как только ошвартуемся -- сразу придется связаться с одной из судоремонтных компаний, договориться о ремонте, -- сказал Потапову Сливин. -- А вас, капитан третьего ранга, -- обернулся он к Андросову, -- прошу приготовить приказ о вынесении благодарности боцманским командам дока и кораблей экспедиции за отличную работу с буксирами... На верхнюю палубу вышел Тихон Матвеевич, что-то сердито пробормотал, постоял недоуменно, вернулся в свою каюту... Торжественные звуки Пятой симфонии Бетховена разнеслись по ледоколу, проникли в буфет, где Глафира Львовна и Таня готовили посуду к обеду. Опять со своим патефоном, -- сказала, перетирая тарелки, Глафира Львовна. -- Солидный человек, а занимается ерундой... От одиночества... -- Она говорила, как всегда, недовольным тоном, но ее лицо казалось оживленней обычного. -- Не слышала, Танюша, скоро на берег начнут увольнять? Нет, не слыхала, -- сказала Таня рассеянно, смотря в иллюминатор. Ты, Танюша, вместо меня в кают-компании обед не раздашь? Меня старший помощник в первую очередь отпустить обещал. Хочу по магазинам пройтись. А завтра, когда в увольнение пойдешь, я тебя подсменю в салоне. Не знаю, успею ли, Глафира Львовна. Мне передвижку на доке сменить нужно. А потом на "Топазе" и на "Пингвине". Успеешь с передвижкой. Кому сейчас чтение твое нужно? Ребята к увольнению готовиться будут... Подсмени, Танюша! Я подумаю, Глафира Львовна, -- сказала нерешительно Таня. Глава пятнадцатая ФРОЛОВ УДИВЛЯЕТСЯ Был тот самый ранний утренний час, когда особенно глубоко ощущаются свежесть и красота мира. Деревянный настил палубы был темным от недавно прошедшего дождя, но пропитанные солнцем облака лишь кое-где подернули прохладное небо, вода рейда казалась очень чистой, чуть плескалась у корабельных бортов и вдоль пристаней, сложенных из древних каменных плит. Жуков стоял у борта "Прончищева", смотрел задумчиво на залив. Сегодня почти не спал. В походе, после трудных вахт, засыпал, едва добравшись до койки, а теперь вот проснулся перед рассветом и не давали покоя смятенные мысли. Так хотелось поговорить с человеком, на суждение которого мог положиться. Был бы здесь друг Калядин... Он вздохнул, отвернулся от поручней. Потянуло взбежать на мостик, взглянуть -- в порядке ли сигнальное хозяйство. Привык так делать еще на "Ревущем", никогда не лишним казалось заглянуть на свой боевой пост. Он взбежал по трапу -- сталь ступенек зазвенела под каблуками. На мостике стоял полный невысокий офицер. Повернулся на шум шагов, взглянул на Жукова ясными небольшими глазами. Подкупающее добродушие было во взгляде Андросова. Что-то словно толкнуло Жукова в сердце. Вот возможность поговорить по душам... -- Здравствуйте, товарищ капитан третьего ранга. Он в нерешительности остановился. Здравствуйте, товарищ Жуков! Что так рано проснулись? Не спится... -- Жуков снова запнулся и вдруг решился, открыто взглянул на офицера. -- Вся душа у меня изныла. Поговорить с вами разрешите? Я давно ждал этого разговора, Жуков, -- тихо сказал Андросов. Что же это получилось такое? -- Жуков шагнул ближе, невольно понизил голос. -- С девушкой моей там в базе? Врагом оказалась. А ведь убила-то, оказывается, не она. Да, того диверсанта, шпиона убил в ее комнате, по-видимому, другой человек, -- сказал негромко Андросов. -- Но не в этом для вас суть дела. Жуков слушал потупившись. Вспомнил до мелочей последнюю встречу с Клавой у майора, и холодом обдало сердце. Андросов будто читал его мысли. -- Следствие установило, что Шубина замешана в преступлении более страшном, чем убийство, -- в измене родине, в шпионаже. И вы, комсомолец, советский моряк, тоже чуть не оказались запутанным в этом деле. Жуков стоял неподвижно, с осунувшимся, потемневшим лицом. Ни в чем я таком не замешан! И подумать об этом не мог... -- сказал наконец, трудно смочив языком высохшие губы. Им не удалось вовлечь вас в это преступление -- я знаю. Вы даже помогли следствию, насколько сумели. Но подумайте о другом. У вас была с ней не одна встреча, вы собирались взять ее в жены, она даже как будто полюбила вас... Точно что полюбила! -- Жуков как-то по-мальчишечьи шмыгнул носом, был полон негодования, давно понял, что любовь к ней перешла в яростное презрение. Да, у нее могло быть к вам искренне влечение, такое же, как у вас к ней. Конечно, вы правы -- это была не наша, не советская любовь, не глубокая, товарищеская связь двух до конца понявших друг друга людей. Но разве вы сами не могли бы раньше разгадать сущность этой любви? Вспомните -- о чем вы говорили с Клавой, что вас главным образом привлекало в ней? Жуков молчал, теребя медную пряжку ремня. Известно, что парня в девушке привлекает... Красивая, бойкая. Одевалась аккуратно. Всегда умела кофточку подходящую выбрать, чулочки... Хорошо танцевать умела... -- Замолчал, понял, почувствовал, что высказывает что-то совсем не то. С удивлением заметил, что невольно говорит о Клаве в прошедшем времени. И действительно -- то, что было между ними, казалось теперь страшно далеким, навсегда рухнувшим в прошлое. -- Ни о чем мы с ней особенно не говорили. На берег сходишь: первая мысль -- потанцевать и прочее такое... Разговоры потом... "Разговоры потом"! Эх, Жуков, Жуков! Таким осуждающим и в то же время понимающим взглядом смотрел на него Андросов, что Леониду стало нестерпимо стыдно за свои слова. -- Сейчас, в мирное время, на серьезный разговор что-то не тянет, товарищ капитан третьего ранга. Были бы военные дни... -- Но для нас еще не кончились военные дни! -- с силой сказал Андросов. -- Старый мир, чующий свою гибель, не прекращает войну против нас. Это тайная война, многие не знают о ней, советский человек занят мыслями о мире, но тем страшнее она, тем опаснее. Война миров, Жуков, вы не задумывались, что это значит? И в этой войне первую линию обороны против фашизма занимают строители будущего человечества, советские молодые люди. А фашизм старается разбить наши ряды, выбирает самых неустойчивых... Скажите, есть у вас какой-нибудь большой закадычный друг? Как не быть! -- Жуков вспомнил Калядина, его дышащее спокойной силой лицо. И этого друга вы полюбили, сошлись с ним сердцами тоже потому, что он бойкий, красиво одет? Леонид усмехнулся, молчал. Поймите меня правильно, Жуков. Девушка есть девушка. Чудесно, если она и красивая и потанцевать умеет. Но если смотреть только на это, не узнать, что у нее за душой, -- вот и может получиться так, как у вас с Шубиной получилось... Значит, так-таки ни о чем серьезном с ней и не говорили? Все больше спорили -- уходить мне с флота или нет. Она к демобилизации тянула, я, конечно, колебался, на корабле остаться хотел, военным моряком. А почему, кстати, вы хотели остаться военным моряком? Гражданские люди сейчас тоже большие дела творят, коммунизм строят под нашей защитой. Жуков молчал. Да, действительно, почему так нестерпимо жалко ему уходить с флота? "Хорошо тебе на корабле? Хорошо! Дело свое любишь! Морской талант!" -- четко всплыли в памяти слова Калядина. -- Не потому ли, что у вас есть призвание к военноморской службе! -- Не спросил -- утвердительно сказал Андросов. -- Любовь к морю у вас есть, быстрота, сообразительность, зоркость. Я видел, как вы во время шторма работали. Но развиты ли в вас другие качества, особенно необходимые советскому моряку, -- положительность, боевая принципиальность, разборчивость в выборе знакомств? Вот над чем вам следует задуматься, Жуков. Солнце стояло в зените. Легкая рыбачья шхуна скользила вдоль борта ледокола. Парус был выгнут ветерком, синий выцветший крест зыбился на розовом полотнище норвежского флага. Сидя за рулем, плотный юноша в широком комбинезоне с жадным любопытством смотрел на советский ледокол. Рейд белел медленно скользящими крыльями прямых и латинских парусов. Верхушки голых высоких мачт покачивались на уровне крыш. Бергенские дома спускались к самой воде, палубы кораблей были как бы продолжением городских улиц. У дальнего причала высился, как снеговая гора, белый лайнер линии Гамбург -- Нью-Йорк. Дальше закопченный транспорт под американским флагом вздымал над пирсом краны и пучки стрел. Окружившие рейд каменные холмы в яркой зелени деревьев были прорезаны ложбинами переулков, круто взбегавших вверх. Над кронами листвы поднимались башни готических церквей. С тех первых минут, когда советские корабли ошвартовались в порту, у переброшенных на пристань сходней не расходилась толпа людей. "Это, конечно, не одни и те же люди, -- подумал дежурный офицер Игнатьев, -- они проходят и уходят, сменяют друг друга". Мужчины, надвинув шляпы на глаза, задумчиво посасывают трубки, дети с любопытством подаются вперед, вырываясь из рук удерживающих их матерей. -- Товарищ старший механик, посмотрите на парнишку у трапа, -- сказал улыбаясь Игнатьев. Мальчик лет восьми, одетый в выцветший от стирки костюмчик, вкрадчивыми, робкими движениями старался взойти на корабль. Он подходил к сходне вплотную, делал несколько шажков вверх, не отрывая от дежурного матроса опасливых, страшно любопытных глаз. Стоящий рядом с ним пожилой человек, одетый в пиджачную пару, -- верно, отец, подумал Игнатьев, -- хватал мальчика за руку, что-то строго говорил. И снова робкие шаги ребенка. И вновь резкий жест отца. -- Любопытствует парнишка! -- нагнулся над фальшбортом кочегар Кривов. -- Да вы, гражданин, или как вас там, мистер, ослобоните парнишку. Пусть взойдет. Мы его не съедим. Сами угостим чем богаты. Норвежец качнул головой, недоумевающе пожал плечами. Кочегар пошарил в кармане, что-то пробормотал, скрылся в двери надстройки. Когда он вернулся на палубу, в его пальцах была большая, пестреющая оберткой конфета. Отец с мальчиком все еще стояли в первом ряду. -- Подходи-ка, хватай. Ленинградская. Из гостинцев, что сыну везу на Север. Кривов протянул к набережной длинную руку. Мальчик попятился, крепче ухватился за отцовский палец. В толпе сдержанно заулыбались. Норвежец приподнял шляпу, потянул сына -- уйти подальше от греха. Эк они какие запуганные! -- Кочегар распрямился, осмотрелся смущенно. -- А мальцу сладкое не помешает, вишь какой худущий. Здесь у них до сих пор все по талонам. А ну, подожди... -- Он сбежал по сходне, вложил конфету в сжавшиеся маленькие пальцы. Мангетак!1 -- приподнял шляпу отец. (1 Спасибо! (норвежск.)) Ясное дело -- так, -- сказал кочегар удовлетворенно. ...Старший механик вздохнул, тщательно вытер ветошью черные от машинного масла пальцы. Он стоял у входа в кочегарку. Большая голова механика была слегка склонена набок, словно и сейчас по многолетней привычке он прислушивался к работе машин. Тихон Матвеевич решал, казалось, какой-то сложный вопрос. Он сунул ветошь в карман спецовки, открыл дверь в коридор правого борта, двинулся к каюте замполита. Андросов полулежал на узеньком диванчике, читал книгу. На переборке, против отдраенного иллюминатора, солнечными бликами колыхались отражения водной ряби. Когда вошел старший механик, капитан третьего ранга спустил ноги на пол, положил книгу рядом с собой. Прошу садиться, Тихон Матвеевич. Старший механик присел на кресло у стола. Закончили прием горючего? -- Порядок. Разъединяем шланги... -- Тихон Матвеевич хотел сказать еще что-то, но осекся, молчал. -- С ремонтом задержка, -- досадливо сказал Андросов, -- никак не можем с норвежцами договориться. Ремонт, в сущности, небольшой, а одна фирма несуразную цену затребовала, другая согласилась было, да не прислала рабочих. Взгляд Тихона Матвеевича упал на переплет книжки, которую читал Андросов. Глаза под густыми бровями просветлели. -- О Григе читаете, товарищ замполит? Не знал, что есть у вас и о нем литература. Люблю Эдварда Грига. Так сказать, великий певец северных фиордов. Помните вторую сюиту к "Пер Гюнту"? А шум горного ветра в сонате си бемоль? Начиная говорить о музыке, молчаливый Тихон Матвеевич становился словоохотливым и даже многословным. Его речь приобретала некоторую витиеватость языка музыкальных справочников. Это не Эдвард Григ, -- откликнулся Андросов. А-а, -- протянул механик, мрачнея. Это Нурдаль Григ, внук знаменитого композитора. Не слыхали этого имени? Один из талантливейших представителей молодой Норвегии, погибший в боях с фашизмом. Он был драматургом и романистом. Старший механик слушал рассеянно. Глядел в иллюминатор, за которым, поднимаясь над причалом, вилась вверх одна из городских улиц. Плоский лаковый автомобиль промчался по ней, исчез за деревьями наверху. Несколько пешеходов взбирались по крутой дороге. В каюте было жарко, и потому особенно манящей, прохладной казалась эта дорога. Тихон Матвеевич стал напевать себе под нос, выбивая толстым пальцем мелодию аккомпанемента. -- Идиллический пейзаж, не правда ли? -- сказал Андросов, захлопнув книгу. -- Тихий средневековый город, окруженный горами, жилищами гномов, места, где перелагал на музыку шелест ручьев и шум ветра Эдвард Григ... Вот хоть эта песенка до минор. Он тоже тихо запел хрипловатым, но не лишенным приятности голосом. -- Товарищ замполит! -- внушительно, словно решившись на трудный разговор, сказал старший механик. Андросов перестал петь. -- Товарищ замполит, я по поводу экскурсии... На- род готовится к увольнению. Вот и следовало бы осуществить поездку в дом-музей композитора. Тихон Матвеевич доверительно нагнулся к Андросову. Взглянуть на инструмент великого Грига, на тот рояль, из которого извлекал он музыку, так сказать, завещанную векам... По поводу экскурсии в дом Грига... -- начал Андросов. Так точно, -- сказал торопливо старший механик. Я уже говорил с капитаном первого ранга, он обещал обеспечить транспорт. Пойду доложу еще раз. Андросов с сожалением положил книгу на стол, вслед за старшим механиком вышел из каюты. Моряки готовились к увольнению на берег. Док стоял рядом с ледоколом, соединенный с ним дощатыми сходнями. На стапель-палубе выстраивались военные моряки в белых форменках и на славу отглаженных брюках, в бескозырках, белеющих чехлами. Из кубрика выглянул Щербаков, стал спускаться по трапу. -- Живей, живей, товарищ матрос! -- крикнул Мосин. -- Только тебя и ждем для полного комплекта! Мосин говорил с обычной своей подначкой. Но эта подначка уже не смущала Щербакова. Щербаков уже сам чувствовал себя бывалым, кое-что испытавшим матросом... Осторожно неся полную кипятка кружку, водолаз Коркин вскарабкался на борт баржи, исчез в люке. Яркий наружный свет из раскрытого иллюминатора падал на лицо водолаза-инструктора Костикова, прилегшего на нижнюю койку. Коркин налил кипяток в тазик, стал бриться, смотрясь в круглое зеркальце на переборке. Солнечный луч скользил по квадратному лицу, по широкому, покрытому мыльной пеной подбородку, которым Коркин двигал влево и вправо, натягивая глянцевую кожу щек. Пушков проворно орудовал утюгом, гладил брюки сквозь мокрый лоскут на сложенном вчетверо одеяле. Электрический утюг был нагрет на славу. Лоскут то и дело высыхал, то и дело Пушков мочил его в стоящем рядом тазике и, слегка отжав, расправлял на горячем влажном сукне. -- Может быть, и ваши заодно погладить, товарищ старшина? -- сказал Пушков, покосившись на Костикова. -- Успеете -- погладьте, -- откликнулся, не поворачивая головы, старшина. -- Сейчас большой надобности в этом не вижу. На бережок разве снова не пойдете? Не знаю еще, -- откликнулся Костиков. Его мысли были заняты другим. Совсем недавно прилег он на койку с записной книжкой в руках, а до этого долго бродил по стапель-палубе, заходил на ледокол, что-то чертил и писал на клочках бумаги, о чем-то совещался со старшим помощником капитана "Прончищева". Надоело, что ли, в чужом городе, товарищ старшина? -- спросил Коркин. Не то чтобы надоело, а вчера нагулялся вволю. Поднялись на этот их фуникулер, на рейд посмотрели сверху, по кружечке пива выпили. -- Костиков вскинул руку, взглянул на циферблат часов. -- Пиво здесь не того, наше ленинградское лучше. Нет, я люблю незнакомыми городами бродить. Набираешься, так сказать, впечатлений. -- Коркин вытер и сложил широкое лезвие бритвы, перекинул полотенце через плечо, исчез в люке. Старшина лежал молча. Пушков осторожно снял с одеяла, повесил на шкертик у койки свои, еще исходившие струйками пара, брюки. Ловко бросил на одеяло и расправил брюки старшины. Вернувшись из умывальника, Коркин протер лицо одеколоном. Раскрыв свой рундук, достал две картонные коробочки, стал прикалывать к форменке большую серебряную медаль "За отвагу" и бронзовые поменьше -- "За оборону Ленинграда", "За победу над фашистской Германией". -- Пойдем побродим по Бергену, -- сказал Коркин. -- Девушки у них здесь, говорят, обходительные. В магазинах или в пивных так и улыбаются тебе из-за прилавка. -- Им за улыбки хозяин деньги платит, -- откликнулся Костиков. -- Видал, сколько здесь покупателей? Кот наплакал. У народа с деньгами туго, а продавцы торговый план должны выполнять, над ними хозяин, как кор- шун, навис. Вот они и улыбаются не тому, кому бы хотели. Так думаете -- улыбаются мне, а думают о другом? Точно! -- Недооцениваете взрывчатой силы любви... Коркин самодовольно улыбнулся, расправил на форменке звякнувшие друг о друга медали, стал надевать перед зеркалом бескозырку. По охватившей тулью ленточке бежала золотая надпись "Беспощадный". -- Товарищ старшина! -- окликнул Пушков Костикова. Он наконец решился, хотя был уверен давно, что не получит отказа в просьбе. Старшина Костиков по широкой своей натуре обычно не отказывал товарищам ни в чем. Правда, на тот раз просьба была несколько необычной. Выпаливай! -- подбодрил его Костиков. Бескозырку бы мне дали свою. На бережок. Только на сегодня. Костиков взглянул, будто не понимая. -- Какую бескозырку? -- А вот что в рундуке у вас лежит... гвардейскую. С надписью "Гремящий". Костиков молчал. -- Вы же не носите ее все равно, у вас фуражка старшинская, -- просительно говорил Пушков. -- Погуляю и обратно вам в полной сохранности верну. Пушков пришел на корабли в конце войны, еще не заслужил орденов и медалей, не мог щегольнуть ими на берегу. А тут -- бескозырка с черно-оранжевой лентой цвета солнца и пламени, с золотым именем прославленного корабля! Этого, друг, не проси, не могу, -- твердо сказал Костиков. Жадничаете, товарищ старшина, -- пробормотал Пушков. Не мог сдержать разочарования и обиды. Не жадничаю, вздора не городи, -- старшина сел на койке. -- Только есть вещи, пойми ты, которые с рук в руки передавать нельзя! Знаешь ли ты, что такое советский гвардеец? Он со своим коллективом родному флоту бессмертную славу помог добыть... Костиков взволнованно замолчал. -- А вы -- "одолжите". Словно какой-то бабий наряд. Денег тебе нужно -- пожалуйста, бери, а это... Вы, товарищ, почитайте о боевых традициях нашего флота, тогда в другой раз будете соображать, с какими просьбами можно обращаться, а с какими нельзя, -- четко и раздельно добавил старшина, и Пушков понял, что получает скрытый выговор за вольность. -- Стало быть, прения по данному вопросу исключены, -- закончил весело Коркин. -- Ты, Пушков, закругляйся, сейчас на увольнение строиться будем. Пушков молча одевался. Старшина лежал, закинув за голову руки: свет из люка падал на его немолодое мужественное, белеющее длинным шрамом повыше виска лицо. "А ведь он прав, -- с раскаянием подумал Пушков. -- Гвардейское звание -- его заслужить нужно". Фролов вышел на палубу "Прончищева". Серый выходной костюм, ботинки как зеркало, чуть сдвинутая на глаза мягкая фетровая шляпа. С юта, из-за надстройки, раздавались голоса, но он, медленно закуривая, стоя у ведущего наверх трапа, не спешил сходить на берег. Сейчас подойдет друг Жуков -- еле уговорил его пройтись вместе в город. Совсем загрустил парень в последние дни... Фролов ждал, покуривал, вдыхал теплый морской ветерок. Скользил зорким взглядом по людям, толпящимся на пирсе. "Стоят, удивляются на советские корабли. Так и должно быть, порядок!" А публика, видно, разная. Есть здесь и трудовой народ -- ишь какие худые, в заношенной робе, смотрят на нас, как на счастливцев из сказочного мира. Есть, похоже, и другие: одеты по-рабочему, но в движеньях странная развязность, на лицах, затемненных полями шляп, слишком широкие, будто нарисованные улыбки. Вот один подошел к высокому борту "Прончищева", у самого среза набережной, стоит, задрав голову, с сигарой в зубах. Молодое, почти симпатичное, но какое-то бесцветное, незапоминающееся лицо. Вот будто судорога прошла по этому лицу, сощурился, подмигнул глаз изпод шляпы. Фролов осмотрелся. Подмигивает, ей-богу! Кому мо-жет подмигивать этот парень, уставившийся прямо на ледокол? Кругом на палубе -- пустота, на баке тоже как будто никого нет... Фролов взбежал по трапу на бак. Здесь, около поручней, стоял старший механик. Тревожное, растерянное выражение было на его красном, одутловатом лице. Видали, Тихон Матвеевич? -- спросил Фролов. Что видел? -- Тихон Матвеевич вздрогнул от неожиданности, сунул в карман большой платок, которым вытирал покрытое потом лицо. Этого бродягу на пирсе, который гримасы строил! Будто семафорил кому-то, сюда вот, где вы стоите... -- Фролов взглянул вниз, на пристань, но у скулы "Прончищева" уже никого не было. Чепуху несете, вздор! Какой там бродяга! -- раздраженно сказал Тихон Матвеевич. Старший механик был явно удручен, почти испуган чем-то. Рассерженно топая, он стал спускаться по трапу. Чудно! -- следуя за ним, протянул Фролов, Увольняемые группами сбегали на берег. Фролов снова шагал у сходней, хмурился -- уж очень долго заставляет себя ждать Жуков. И вдруг подтянулся, заулыбался, притронулся к шляпе: Таня Ракитина вышла на палубу всегдашней своей деловой легкой походкой в нарядном и вместе с тем скромном, светлом выходном платье. А, Танечка, тысячу лет вас не видел! Нет, постойте, не убегайте, -- весело улыбался Фролов. -- В город вместе не прогуляемся? Одной вам здесь лучше не ходить, уже бродят вокруг корабля всякие нахалы, подмигивают, девушку нашу хотят обольстить... Кто подмигивает? -- вскинула глаза Таня. -- А вот только что один под баком стоял, с сигарой в зубах. Уставился на пустое место. Не без того, что ваше приближенье почуял. Болтун вы, Дима! -- сказала Таня сердито. Сверкнула глазами -- не выносила этого самоуверенного, всегда подшучивающего над ней моряка. -- Вечно вы со своей ерундой! Нет, шалишь, мы за нашими девушками иностранцам ухаживать не позволим! -- С удовольствием смотрел Фролов в ее сердитое, еще больше похорошевшее от этого лицо. -- Пусть-ка вам подмигнет -- я ему шею намну... Так пройдемся по Бергену? И платьице на вас выходное. Ясно вижу -- согласны! -- Я на берег не пойду! -- Таня глядела мимо него, ее черно-карие, оттененные длинными ресницами глаза вдруг просветлели. Фролов оглянулся. По сходням "Прончищева" взбегал с пирса Агеев: чинный, нарядный, в белом кителе со сплошным золотом мичманских погонов на прямых, могучих плечах. На груди мичмана мерцала широкая радуга орденов и медалей. А что, разве и главный боцман ваших чар не избежал, Татьяна Петровна? Все-то у вас пустяки на уме, -- отпарировала Таня. -- Вот поучитесь вежливости у Сергея Никитича. Как нужно не надоедать людям, которым до вас дела нет. Да, Сергей Никитич к девушкам вполне равнодушен. У него против вас противоминная защита номер один, -- смеялся Фролов. -- Некоторым с этим, конечно, трудно примириться... Отвернувшись, Таня смотрела на Агеева. В дом-музей композитора Грига разве не поедете с нами, Татьяна Петровна? -- спросил мичман, остановившись, торжественно отдав честь. -- Вот уже машина подходит. Нет, Сергей Никитич, не могу, -- с искренним сожалением сказала Таня. -- Никак не могу, Сергей Никитич, -- повторила она грустно, но твердо. -- Голова смертельно болит. Я и в город из-за этого не пойду. -- В город не идти -- правильное решение, -- сказал Агеев, мрачнея. -- А вот съездить за город, так сказать, на лоно природы -- полный резон. Я сейчас доктору нашему просигналю, он вам от головы порошок даст. Точно -- побледнели вы что-то... -- Спасибо, Сергей Никитич, не нужно. Лучше пойду прилягу. А потом чай командирам нужно готовить. Агеев не настаивал -- никогда не навязывал комулибо свои личные желания и вкусы. Внизу, недалеко от сходней, уже стояла машина. Молодой человек в штатском костюме, сотрудник нашего посольства, рассаживал едущих в экскурсию моряков. Но Агееву расхотелось ехать. Когда узнал об экскурсии -- решил присоединиться: после того как уговорился с Таней, придя обменять книги, что поедет она. А теперь не та получилась компания, в которой рассчитывал провести время... В нерешительности мичман стоял рядом с Фроловым... -- Чудное все-таки дело! -- Фролов взглянул на боевого друга, приподнял недоуменно плечи. -- Кому же все-таки он моргал? -- Кто моргал? -- вышел из задумчивости мичман. Маячил тут какой-то на пирсе, подмигивал на бак. В шляпе, с сигарой. А на баке кто был? -- Агеев выпрямился, пристально смотрел на Фролова. Тихон Матвеевич, старший механик, один только и был. И что -- он видел, что мигают ему? Да, похоже, не ему мигали. Я, Сергей Никитич, сам не пойму... А только я да Тихон Матвеевич здесь стояли, никого больше не было... Спросил ты его -- ему ли мигают? Спросил... Да он психанул в ответ, обиделся, верно... А стоял в расстроенных чувствах, пот платком утирал. Так, -- сказал мичман. Четко ответил на приветствие Жукова, торопливо подходившего к ним. -- Едем, стало быть, в музей Грига? Нет, у нас курс другой. Хотим по Бергену подрейфовать. В смысле музыки, Сергей Никитич, сами знаете -- мне на ухо медведь наступил. То-то ты песни на доке распеваешь! -- бросил мичман, порывисто сбегая по трапу. Направляясь к машине, он отдал честь Андросову, наблюдавшему за посадкой. И вы, товарищ капитан третьего ранга, с нами? Нет, мичман, к сожалению, не могу. Капитан первого ранга в отсутствии, нужно мне его дождаться. Прошу разрешения? -- сказал Агеев, взявшись за дверцу машины. Еще с палубы ледокола разглядел он грузную фигуру старшего механика, вслед за штурманом Курнаковым вхо