ияла ослепительная звезда, шаря лучом по окрестным скалам. И второй голубой луч протянулся с другой вершины, побежал по камням. -- Боевые прожекторы включили! -- сквозь зубы сказал кто-то. -- Теперь дадут нам жару... Прожекторы осветили все: и странные треугольные холмы справа, и какие-то причудливые резервуары, и грузовики, стоящие среди скал. Как огромные щупальца бежали лучи по камням и вдруг застыли, скрестившись на группе людей в плащ-палатках. -- Отползать за скалы! -- скомандовал Людов. Теперь немецкие пулеметы и минометы били увереннее со всех высот... А затем прожекторы погасли так же неожиданно, как зажглись. Опять шел бой в темноте. Только вспышки пулеметов и автоматов, разноцветные паутины трасс блестели во мгле, да с моря доносился нестихающий орудийный гул. Это и было то время, когда, освободившись из плена, боцман встретился с боевыми друзьями. Глава пятнадцатая ОРЛЫ КАПИТАНА ЛЮДОВА Ребят разыскали, товарищ капитан, -- торопливо докладывал голос из темноты. -- Они все в трех землянках, за проволочной сетью были... Ох, и замученные же мальчишки! Некоторые чуть живы... Доставить на берег!.. -- быстро приказал Людов. -- Вам что, их "язык" указал? Так точно, товарищ капитан, вот он здесь к услугам... Что-то в темноте завозилось, замычало. -- Отлично!.. -- Людов всматривался в темноту: -- Пусть ведет нас к женским баракам... Суслов, доставите на берег детей! Выйдете на берег, до прихода катеров займете круговую оборону... Пошли, товарищи, наших женщин выручать. Снова зажглись скалы кругом. Шипя, висела в небе зеленая лампа ракеты. Немецкие пулеметы били из отдаления -- охрана завода, видимо, отступала. Короткими перебежками разведчики продвигались к синевато-черной цепи скал, похожей на неровную стену. Высокий егерь, без кепи, со связанными руками, указывал путь. Ракета погасла -- снова наступил мрак. -- Нужно эти скалы перевалить! -- крикнул Людов. Он почти бежал. Агеев еле успевал за ним, слышал прерывистое дыхание капитана. Разведчики, одолевшие высоту, задержались: шипы проволочных заграждений выросли на дороге. Этой проволокой лагерь огорожен! -- крикнул Агеев: он вспомнил рассказ Маруси. -- Это с электротоком проволока была! Теперь-то она безопасна... -- ответил Людов.-- Саперы, вперед! Послышался скрежет разрезаемого металла. Опять вспыхнула в небе зеленая медуза ракеты. Сбоку застучал пулемет, и резавший проволоку маленький разведчик выронил кусачки, упал головой на камни... Людов, Агеев, другие разведчики прошли сквозь проволочную сеть, легли на камни вершины. Перед ними в мертвенном мерцающем свете, в кольце скал, как в огромном сухом водоеме, распростерся лагерь рабынь, окруженный пулеметными гнездами, затянутый сверху маскировочной серой сетью. Внизу еще одна плетеная стальная ограда замыкала скопление каменных землянок. Между этими землянками, в проволочном кольце металась толпа в светлых халатах, резко выделявшихся на фоне темных камней. -- Сюда!.. -- крикнул, вставая во весь рост, Агеев. Он поднял руку, его голос затерялся в огромных каменных просторах. -- Сюда, товарищи! Идем вам на помощь! Сотни пленниц растерянно метались внизу. Хлестнул пулемет. Агеев едва успел спрятаться за камень. Разведчики стреляли по пулеметным гнездам фашистов. -- Погаснет ракета -- спустимся вниз, -- сказал Людов. -- Они... Он не договорил. Вдали громыхнул взрыв -- разлетелась одна из скал, огораживающих дно котлована. На ее месте возникла другая -- зыбкая бушующая стена, сверкающая кипением пены. В котлован рвалась черная гудящая вода, вливался океан сквозь огромную пробоину в утесах. Оцепенев, разведчики смотрели, как вода катилась по камням, подхватывала женщин в белом, заливала землянки. Слепая стихия бушевала внизу, в зеленом, фантастическом свете. Агеев рванулся вниз. -- Куда? -- схватил его за руку капитан. -- Может, спасу кого... -- Никого не спасти! -- глухо сказал Людов. -- Там проволочный забор. Они предусмотрели все... Ракета погасла. Внизу шумела и плескалась вода. Пулеметы замолчали, точно и фашистов потрясло увиденное. Только со стороны моря по-прежнему вспыхивали белые зарницы залпов. Сержант, -- окликнул Людов. Есть, товарищ капитан, -- отозвался сдавленный голос Панкратова. Вы и Фомин остаетесь со мной. Остальным отходить к берегу, вызвать катера, отправить ребят. Командует отправкой Агеев... Разнесем это чертово гнездо... Если не придем через полчаса, сами грузитесь на катера. Уходите без нас... Ясно, товарищи? Товарищ капитан, может, кого другого назначите на берег? Я с вами... -- Боцман старался разглядеть сквозь мрак лицо капитана. Командует отправкой Агеев... -- повторил непреклонный голос. -- Вам, боцман, со мной остаться нельзя. Вам еще на Чайкин Клюв возвращаться за старшим лейтенантом... Погрузите ребят, возьмите в подмогу кого хотите -- и на Чайкин Клюв! Все ясно? -- Все ясно, товарищ капитан! Молча стали спускаться со скал. Миновали проволочную ограду. До сих пор боцман не мог поверить собственным глазам. Вот зачем они держали пленниц в котловане! Чтобы уничтожить одним движением руки... Людов с двумя разведчиками затерялся в темноте. Остальные шли в сторону берега. -- Куда идти, кто знает? -- спросил Агеев. -- Иди, боцман, за мной в кильватер. Прямо по компасу выведу, -- откликнулся старшина Соколов. Они выходили к морю. Нарастал плеск прибоя; в просвете скал блестели черные, вспыхивающие фосфором волны. Полундра!-- окликнули из темноты. Свои, -- сказал Агеев. Проходите, товарищ боцман. У самой линии прибоя, среди молчаливых разведчиков, еле различимых во мраке, темнели маленькие фигурки. Их было много; они тесно прижимались друг к другу. Боцман наклонился, взял на руки одного мальчика. Костлявые легкие ручонки обхватили его шею. Худая щечка доверчиво прижалась к груди. -- Сынок старшего лейтенанта Медведева здесь есть? -- окликнул боцман. Дети пугливо молчали. Есть Алеша Медведев? Я Алеша... -- Голос мальчика был нерешительный и слабый. Боцман подхватил на руки второе легкое тельце. -- К папаше своему хочешь? Мальчик не отвечал, только ухватил крепко боцмана за плечо. -- Ну, ребята, кончились ваши мучения! Теперь мы вас домой, на родину, доставим... Григорий, давай катерам сигналить. Замигал карманный фонарик в руках Суслова. Все ждали. Залив казался безлюдным. Волны, фосфоресци- руя, катились из темноты, вспыхивали на камнях гребешками пены. Кровавое тусклое зарево по-прежнему вставало из-за скал. Из темноты донеслось чуть слышное постукивание мотора. -- На берегу! -- раздался голос из мегафона. -- Есть, на берегу!. -- крикнул Агеев в сложенные рупором ладони. -- Ближе подойти не могу: разобьюсь о камни... Уже видны были очертания катера-охотника, его рубка, люди, стоящие у обращенных к берегу автоматов. -- Будем вам пассажиров передавать! Агеев хотел войти в воду. Рядом блеснули черные глаза Суслова. -- Подожди, Сергей, тебе на берегу оставаться, ноги промочишь... Суслов вошел по колени в волны, протянул руки. Вода била его под ноги, волны нарастали и убегали, но он стоял неподвижно. И уже с борта катера скользнул высокий краснофлотец, ушел по грудь в ледяную морскую глубь. -- Давай сюда парнишек, Сергей! -- сказал Суслов. Одного за другим мальчиков передавали на катер... Катер отошел, исчез в темноте. Боцман взглянул по привычке на кисть руки -- забыл, что часы отняли у него при пленении. Полчаса-то уже прошло, -- сказал Суслов. Присев на камень, он выливал из сапога воду. -- Думаю, второй катер вызывать рановато. Капитан еще не вернулся. Самое время вызывать... -- сказал из темноты голос капитана Людова. -- Ребят всех погрузили? Так точно, товарищ капитан! -- Забыв про воинскую субординацию, Агеев шагнул вперед, нащупал и крепко сжал тонкую руку Людова. -- Вот спасибо, товарищ капитан, что невредимым вернулись!.. Ладно, ладно, боцман!.. -- застенчиво пробормотал капитан. -- Видно, пока наши инициалы на немецких пулях не вырезаны... Вызывайте катер, да погрузим сначала этих "языков". Не трое, а шесть человек стояли в темноте. Троих, крепко связанных, с кляпами во рту, привел с собой из своей экспедиции капитан Людов... И когда катер-охотник уже вышел из залива, дав полный ход, летел от вражеского берега по огромным темным волнам, сзади, среди скал, выросла небывалая вспышка. Она была похожа на дымящийся радужный шар, улетающий в ночное небо. Золотой, пурпурный, лиловый, зеленый, синий оттенки кипели и переливались в нем. Ярчайшим светом озарил он бесконечную пустыню волн, деревянную палубу "охотника", командира рядом с рулевым, трех пленников, скорчившихся около рубки. Потом налетел сильный вихрь -- высокая береговая волна подняла катер, бросила в клокочущую бездну. Вот все, что я узнал о причинах удивительного света в горах. Я записал последнюю фразу рассказа Агеева, когда наш бот миновал сигнальный пост у входа в главную базу, прошел линию противолодочных бонов и разведчики, сидевшие в кубрике, уже выбирались на палубу, готовясь сойти на берег. -- Разрешите быть свободным, товарищ капитан? -- спросил Агеев, мельком, в двух словах рассказав, как вернулся он на Чайкин Клюв, как с помощью Медведева и друзей разведчиков доставил к своим раненого Фролова... Капитан Людов вопросительно взглянул на меня. Мне непонятно одно, -- сказал я, пряча в карман карандаш, -- как мог так рисковать этот майор Эберс? Пробраться одному к врагам, в чужой форме... Да, конечно, Эберс рисковал... -- задумчиво сказал Людов. -- Но не забудьте: он был их лучшим разведчиком, его дальнейшее продвижение прямо зависело от исхода этого дела. И начал он так удачно: найдя спичку, напал на след отряда, прекрасно использовал возможность попасть на Чайкин Клюв... Но такая цепь совпадений... -- протянул я. А разве мы отрицаем роль случайности? -- взглянул на меня капитан. -- Диалектика говорит: необхо- димость прокладывает себе путь сквозь толпу случайностей. Эта дерзость безрассудна. Как мог опытный диверсант отдаться, по существу, прямо в руки врагам? Вы не совсем правы, -- вежливо улыбнулся Людов. -- Конечно, майору нельзя было отказать в сообразительности. Когда англичанин сел, заблудившись, на площадке строительства, майор понял, что случай сам идет к нему в руки. Но не забывайте, что риск у него был, по существу, минимальный, Я смотрел на Людова с недоумением. -- План его был значительно проще, чем получилось на деле, -- продолжал капитан. -- У самолета в засаде ждали егеря с ищейкой. Они должны были идти за Эберсом по пятам, до самого Чайкина Клюва. Первое поражение майор потерпел, когда боцман, чтобы замести следы, прошел по морскому дну -- избавился от ищейки. Помните, как раз тогда майор в первый раз решил пустить в ход свои отравленные сигареты. Но, как вы знаете, боцман не курил. Что было делать? Агеев проявил бдительность, майор остался без оружия: нужно было, так сказать, перестраиваться на ходу. И Эберс перестроился неплохо. Даже совсем непредвиденный случай -- появление в самолете этой несчастной -- он сумел повернуть в свою пользу... Людов снял свои круглые очки, начал медленно, старательно протирать их. -- Но заметьте, именно на основе рассказа Эберса о том, как приземлился английский самолет, боцман сумел установить координаты завода. А вся история с Чайкиным Клювом учит нас быть еще более бдительными, стараться предусматривать любые козни врага... Видите ли, при всех своих хороших качествах старший лейтенант оказался в отдельные моменты, я бы сказал, слишком прямодушным человеком. Зато наш друг боцман с самого начала не спускал с Эберса глаз. И тому пришла в голову последняя блестящая идея: одурманить своими папиросами сразу двоих наших людей, а с помощью халата хотя бы на пять минут отвлечь от себя внимание, чтобы выполнить превосходно разработанный план. И, нужно сказать прямо, в этом плане было предусмотрено все, кроме самого основного... Капитан Людов положил свою узкую руку на широкое плечо Агеева. -- Он не предусмотрел, -- почти нежно сказал Людов, -- что вступает в поединок с лучшим разведчиком Северного флота. И не только с лучшим разведчиком, но и с русским, советским моряком, которым движет не жажда наград и повышений, а безграничная любовь к Родине и священная ненависть к врагу... Наш бот подходил к причалу. Все уже становилась отливающая радугой нефтяных пятен полоса воды между дощатым пирсом и бортом старого корабля. Из кубрика на верхнюю палубу поднимались разведчики, потягивались, поеживались под сырым ветерком. Глядя на берег, поправляли оружие, обдергивали ватники, подтягивали черные краснофлотские ремни. Матросы на палубе мотобота готовили для подачи на стенку гибкие стальные швартовы, пододвигали к фальшборту ступенчатые длинные сходни. Разведчик с квадратными усиками сладко зевнул, передвинул на поясе плоскую деревянную кобуру трофейного пистолета, стал помогать матросам. Вечер еще не наступил. Холодный свет невидимого солнца озарял сопки и городские дома. Из печных труб стелились кое-где над крышами медленные лиловатые дымы. Агеев отошел от нас, встал возле трапа. Таким и запомнился он мне навсегда: стройный, высокий, с зоркими желтоватыми глазами, блестевшими из-под светлых бровей. Круглое обветренное лицо улыбалось; простреленный Эберсом подшлемник был сдвинут на затылок; заветная трубочка торчала изо рта. Видно, боцман все же не потерял вкуса к курению... Несколько дней спустя я встретил старшего лейтенанта Медведева. Я шел по главной улице нашей североморской базы -- по гранитному проспекту, ведущему к мосту у стадиона, откуда открываются море, стальные мостики и легкие вымпелы кораблей. Старший лейтенант вышел из деревянного двухэтажного дома верхней линии, как всегда прямой, немнoгo медлительный, надвинувший на брови свою старую, тщательно отглаженную фуражку с эмблемой, позеленевшей от морской воды. Он был не один. Он осторожно вел за руку тоненького, бледного мальчика в новом краснофлотском бушлатике, в бескозырке, надвинутой на глаза. Отец и сын шли по улице, занятые каким-то увлекательным разговором. Проходя мимо меня, Медведев коснулся козырька фуражки своей широкой смуглой рукой. И тем же движением поднял руку маленький Медведев -- мальчик с недетски серьезными, грустными глазами, спасенный из фашистской неволи, видевший там много удивительных и страшных вещей. Они шли по улице тихого полярного городка подтянуто и чинно, будто ничего исключительного не случилось с ними. И мирно светило над ними неяркое сентябрьское солнце, и плескались на ветру алые вымпела кораблей, и морские волны мерно набегали на скалы. Так же бьются они в безлюдный норвежский берег, где в каменных глубинах кипела тайная напряженная жизнь, а теперь лежат груды развалин; пенная вода ходит на месте уничтоженного вражеского объекта X. И я знал: ни на секунду не прекращается героическая работа наших людей. Опять шли корабли в океан сражаться с врагами Родины. С горных аэродромов взлетали наши летчики перехватывать мчащегося на бомбежку врага; бойцы морской пехоты умирали среди голых скал, кровью добывая уже недалекую великую победу. И герои-разведчики шли в новые походы, вступая в единоборство с разведкой врага, противопоставляя свое мужество, проницательность, энтузиазм ее зловещей искусной работе. Но только о некоторых эпизодах этого единоборства смогу я, быть может, рассказать читателю в дальнейшем. -- Молчание -- ограда мудрости, -- любит говорить мой друг, капитан Людов. Северный флот -- Москва 1943--1946 В ОКЕАНЕ Глава первая ДВА СИГНАЛЬЩИКА Море у борта было дымчато-синим, всплескивало, проносилось за корму длинными, чуть вспененными волнами. Ближе к горизонту начинался серебристый просвет, там скользил "Сердитый" -- такой же, как "Ревущий", низкобортный, быстрый красавец корабль. А у самого горизонта море опять становилось темнее. Ясная грань отделяла его от солнечного, горячего неба. На высоком мостике эскадренного миноносца "Ревущий" сигнальщик, старший матрос Жуков, опустив бинокль, мельком взглянул на трофейные часики, блеснувшие из-под рукава, и покосился на Калядина, проходившего мимо. Жуков не держался за поручни, хотя свежая волна качала корабль. Снова поднес к глазам свой испытанный, потертый бинокль. Вольно дышит Балтика после окончания войны! Ожили морские дороги! Вот опять строй косых рыбачьих парусов забелел на горизонте, и Жуков тотчас, как положено, доложил о них вахтенному офицеру. И снова стой вот, всматривайся неустанно в волны и в облака, хотя давно отпраздновали День Победы, вокруг наше, мирное море... Право руля!-- прозвучал резкий голос командира корабля, капитан-лейтенанта Бубекина. -- Курс двести тридцать пять! Начали поворот вправо. Передать на "Сердитый" -- иметь курс двести тридцать пять градусов! -- приказал сигнальщикам вахтенный офицер. Младший сигнальщик Сучков поспешно прицепил к снасти угол полуразвернутого флага, потянул тонкий прохладный фал, торопливо перебирая руками. Легко, как обычно, фал заскользил по блоку верхнего рея. Сине-желтый широкий флаг "покой" -- сигнал поворота вправо -- взлетел к вершине мачты, свободно затрепетал на ветру. Но вдруг угол флага оторвался от снасти, полотнище свернулось, ветер обмотал его вокруг верхнего рея. -- Клеванты расцепились! -- услышал Жуков голос старшины Калядина. Расцепились клеванты -- зажимы, крепящие углы флажного полотнища к снасти... Запутался флаг -- на "Сердитом" не разберут сигнала! Позор для сигнальщиков, задерживается совместный поворот кораблей... Впервые нынче командир отделения Калядин допустил Сучкова к самостоятельной вахте -- и вот... -- Очистить флаг! -- крикнул капитан-лейтенант Бубекин. И в тот же момент Жуков скинул с шеи ремешок бинокля. -- Подержи! -- Он сунул бинокль младшему сигнальщику, кинулся к мачте. Еще, казалось, не успел отзвучать приказ, а Жуков уже ухватился за скоб-трап. Взбегал к вершине мачты по узкой отвесной стремянке. С зажатыми в зубах ленточками бескозырки -- чтоб не сорвало бескозырку ветром -- карабкался к верхнему рею. Все дальше под ногами мостик, все ближе запутавшийся флаг. На вершине мачты качка ощущалась сильнее, ветер больно резал глаза. "Ревущий" накренился, и далеко под ногами засинели мчащиеся горбатые волны. Не переставая подниматься, Жуков крепче вцепился в скоб-трап... "Закружится голова, поскользнется Ленька -- и сорвется, упадет в воду или разобьется о палубу, -- волновался внизу командир отделения Калядин. -- Нет, Жуков не сорвется... Крепкий парень, образцовый сигнальщик... Я-то знаю, пуд соли съели с ним за годы войны... Смелый, быстрый как ветер... И качки не боится совсем... Вон как поднялся до самого верха... А вдруг все-таки сорвется..." Но сам Жуков не думал об этом. Думал об одном -- как дотянуться до оконечности рея, вынесенного далеко вбок. Вот достиг самой вершины перегнулся, только одной рукой держась за скоб-трап. Корабль качнуло особенно сильно. Перехватило дух, волны головокружительно катились под ногами. Но он дотянулся до флага, распутал его, сцепил угол полотнища с сорвавшимся фалом. И вот уже спустился по скоб-трапу, спрыгнул на мостик, стоял как ни в чем не бывало, только часто вздымалась грудь под тельняшкой и сильней блестели красивые черные глаза. Он взял бинокль из рук младшего сигнальщика, смотрящего восхищенно и виновато. Глянул на старшину. "Молодец, Леня! Развернулся, как в боевом походе!" -- скажет ему сейчас старый друг Калядин. Но старшина отделения сигнальщиков лишь нахмурился, отвел глаза, набирая новое сочетание флагов... Значит, и на прощание не хочет мириться старый боевой товарищ... И Жуков обиженно сдвинул густые жесткие брови, вскинул бинокль, вновь стал всматриваться в море и небо... Стало быть, по-прежнему Калядин будет сторониться его, отмалчиваться, вести только строго служебный разговор... Кончается трудная походная вахта. В такие минуты приятное ожидание заслуженного отдыха обычно охватывало Леонида, помогало еще зорче вглядываться в даль, отчетливее докладывать об увиденном. Проходя мимо Калядина, любил обменяться со старшиной, с полуслова понимавшим его, каким-нибудь соображением, шуткой, улыбкой. Но сегодня радостное чувство подменила легкая грусть, как бы предчувствие неизбежной потери. Размолвка с Калядиным началась несколько дней назад, когда, сбежав в кубрик по трапу, Жуков увидел старшину склонившимся над листом бумаги. Калядин поднял веснушчатое, с облупленным широким носом лицо. -- Вот пишу... Он не договорил, но Жуков и так знал, что пишет Калядин. Рапорт об оставлении на сверхсрочную. Приближался срок увольнения в запас, того увольнения, о котором в военное время, как о чем-то необычно пре- красном, частенько мечтали друзья. И вдруг в мирные дни Калядин круто переменил решение, стал думать о сверхсрочной, уговаривать друга подать рапорт. -- Корабль оставить не могу, понимаешь. Чем ближе подходит время разлуки с ним, тем больше чувствую -- не могу. Останемся, а, Леня? И докладные подадим вместе... Потом учиться на офицеров пойдем. Это решение друга потрясло Леонида. Уже успел привыкнуть к мысли, что скоро конец военной службе. Хорошо повоевали, пора отдохнуть. Он представлял себе день, когда, проснувшись еще до побудки, они с Калядиным увяжут в последний раз свои койки, переложат вещи из рундуков в штатские чемоданы, еще раз окинут взглядом знакомый до любой мелочи кубрик, а позже, выправив документы, вместе пройдут по палубе к трапу на стенку. Но сейчас главное даже не в этом. Сейчас он думал не только о себе, он думал о Клаве. Пожалуй, сам по себе и не стал бы мечтать о расставании с флотом. Разве меньше Калядина любил он море, корабль? Во здесь замешивалось особое деликатное дело. Нет, нужно, нужно уговорить друга. Смотри, Миша, подашь докладную -- обратно ее не возьмешь, -- сказал он тогда в кубрике. -- Выбор судьбы. Легко на это смотреть нельзя. А кто легко смотрит? -- Калядин старательно выводил очередное слово рапорта. -- Я к делу политически подхожу. Могучий океанский флот нам нужен? Факт! Кадры нужны? -- Калядин любил говорить немного по-книжному, и. выходило у него очень убедительно, Кадры сейчас в мирном строительстве нужнее, -- запальчиво сказал Жуков.-- На производстве, в колхозах нас ждут. Ведь вместе хотели мы с тобой... Дружбу не ломать нашу... -- А вот и не ломай. Останемся на корабле, чудесное дело. Хорошо тебе на корабле? Хорошо! Дело свое любишь? Любишь! А ты еще гребец замечательный, под парусами мастер пройтись. Морской талант. А на сушу уходить хочешь! Коренастый, крепко сбитый, Калядин говорил так просто и рассудительно, что действительно подумалось -- не подберешь возражений... Жуков задумчиво вынул расческу, стал приглаживать чуть курчавые волосы, -- собирался с мыслями для ответа. -- У меня, Миша, особая есть причина... -- Эту твою причину я насквозь вижу, -- с обидной категоричностью отрубил Калядин. -- У нее нахальные глаза и родинка на левой щеке. Уж если заговорили о ней, прямо скажу -- не для матроса она... У нее на уме офицеры... Один имеет интерес -- мужа посолиднее затралить. -- Нет, ты о ней так не говори, -- раздельно произнес Жуков. -- Оскорблять ее не имеешь права. Он стоял, положив руку на койку, -- рослый, худощавый, с развернутой ладной грудью. От негодования сильней заблестели полные мягкого черного блеска глаза. "Такого и вправду каждая полюбить может", -- подумал Калядин, мельком взглянув на друга. Ты, Леонид, не обижайся... Брось... Может, и ее такая она. Только, если точно тебя любит -- сделает по-твоему. Нет, я ей обещал, -- твердо сказал Жуков.-- Да и нехорошо ей здесь... на такой работе. Уж все обговорили. Как поедем в Медынск, где поселимся... -- Ну так поезжайте... А лучше вот что, -- Калядин поднял от бумаги свои честные, хорошие глаза. -- Скажи ей прямо и твердо, что передумал ты, новое решение принял. Из ресторана она может уйти, учиться поехать... Ей полезно кругозор свой раздвинуть. -- И заикаться об этом не буду, -- хмуро отрезал Жуков. -- Обещал, -- значит, точка. Как объяснить другу, что не способен оказать этого Клаве, что из-за этого может сломаться все! При каждой встрече Клава становится все требовательнее и нервнее -- все разговоры сводит к одному -- когда демобилизация, когда они уедут отсюда? Совсем недавно на танцах вдруг залилась слезами: "Не могу я больше терпеть, Леня". В другой раз, сидя на скамеечке в парке, крепко взяла за руки, всматривалась в глаза: "Любишь, вправду любишь, Леня? Сделаешь, что попрошу?" Но не попросила ничего, перевела разговор на другое... А то вдруг меняется совершенно, косится дерзкими, словно опустевшими глазами. Не раз назначала свида- ние и не приходила -- заставляла зря ожидать себя на каком-нибудь перекрестке или в сырой аллее парка... -- Люди говорят -- ты мне не пара! -- сказала както особенно отчужденно и зло. А потом снова менялась, смеялась, заглядывала в глаза своими непонятными, ждущими чего-то глазами. А тут еще -- после того спора в кубрике -- пошел раздор с лучшим другом. У, этот Калядин! Сам виноват, опорочил ни за что ни про что Клаву и надулся, точно обидели его самого... "Нет, брат, я тоже с характером, командовать собой никому не позволю... А девчонке, Шубиной, позволяешь командовать собой?" -- тут же упрекнул себя Леонид, словно от имени друга... И от этого расстроился еще больше. А нынче, перед походом, стряслось новое дело. Пришел приказ о списании его, старшего матроса Жукова, с корабля в состав экспедиции особого назначения. Узнав об этом, растерянный, он пришел к заместителю командира по политчасти. Почему его списывают с "Ревущего"? Надеялся дослужить свой срок на родном корабле... -- И может быть, из-за этого, -- немного замялся Жуков, -- задержится увольнение в бессрочный? Но заместитель командира корабля по политической части сразу разъяснил все. Его списывают в состав экспедиции как опытного сигнальщика, выдержанного, проверенного комсомольца. Демобилизован он будет в срок. -- И не все ли равно вам, -- сказал замполит, помолчав, с каким-то особым, как показалось Жукову, укоризненным выражением, взглянув на старшего матроса, -- на каком корабле и на каком море смените военную форму на гражданское платье, если твердо решили уйти с флота? Да, разумеется, это ему все равно. Только бы не было задержки... И может быть, даже лучше закончить службу дальним интересным плаванием, в которое, как дал понять замполит, он должен пойти... И проще решается вопрос об увольнении в бессрочный -- много легче будет уходить из другого кубрика, с другого фронта... Но снова он стал думать о Клаве. С каждым часом чувство грусти и неустроенности сильнее охватывало его. И Калядин, будто угадав его мысли, заговорил перед началом вахты прежним приятельским тоном: -- Матросский телеграф говорит -- в интересную экспедицию идете. -- Интересная-то интересная... "Ревущий" все-таки покидать жалко? А думаешь, не жалко? Просолился, просмолился на нем насквозь. Все равно ведь от нас уходить решил. Так какая разница? -- Глаза Калядина потемнели, вызывающе прозвучал голос. -- Все равно -- ясное дело! -- с таким же вызовом ответил Жуков. И вот теперь, на вахте, горько вспоминать все это. И старый друг старшина работает рядом словно чужой. Вот уложил флаги в ячейки сигнального ящика, сердито покосившись из-под припухших от ветра век. Жуков поднес к глазам свисавший с шеи на ремешке бинокль. Балтика родная! Ровно колышутся бесконечные волны, лиловато синея, отливая радугой по краям... Хорошо повоевали, разгромили врага, пора на сушу... Он слышал, как за его спиной командир корабля негромко что-то сказал вахтенному офицеру. -- Старший матрос Жуков, почему не доложили о парусе в вашем секторе наблюдения? -- торопливо спросил вахтенный офицер. Парус! В его секторе наблюдения! Напрягшись, всматривался изо всех сил. Но и особо всматриваться не нужно -- вот он и впрямь парус: большой, ясно видимый, скользящий у кромки облаков. -- Рыбачий бот, оправа по носу двадцать, -- громко доложил Жуков. И тут же сообразил, почему не заметил этого паруса раньше. Хотел объяснить командиру, но промолчал -- на мостике никаких лишних разговоров. Вот и заработал выговор напоследок! Но он не хотел примириться с этим. Сменившись с вахты, не ушел сразу с мостика, как делал обычно. Переминаясь с ноги на ногу, стоял у мачты, поглядывал на командира. Нужно обратиться, объяснить, почему вовремя не доложил о парусе. Он смотрел на низкорослого, коренастого офицера, стоявшего между рулевой рубкой и тумбой машинного телеграфа. Нужно заговорить с командиром! Капитан-лейтенант Бубекин лишь в послевоенные дни, придя с Северного флота на Балтику, принял командование кораблем, но матросы уже полюбили его за требовательную справедливость, за скрываемую внешней суровостью доброту. "Нет, нельзя отвлекать командира во время похода..." Вздохнув, шагнул к трапу, ведущему на полубак. -- Старший матрос Жуков! -- окликнул его Бубекин. -- Есть, старший матрос Жуков! Сигнальщик радостно повернулся!. -- Почему задержались на мостике после вахты? -- Маленькие темные глазки Бубекина остро смотрели изпод надвинутого на брови козырька. -- Думал обратиться к вам, товарищ капитан-лейтенант. -- Обращайтесь. -- Объяснить -- почему не доложил о парусе -- разрешите... Не моя это вина... Бубекин смотрел на него молча. Не было паруса на горизонте. Это же мотобот шел. Не под парусом, а под мотором. На таком расстоянии не просматривается силуэт... А парус поднял потом -- как раз перед тем, как вы вахтенному офицеру сказали. Дальше! -- сказал Бубекин. Уже не глядя на сигнальщика, вскинув бинокль, всматривался в море. Жуков молчал. Как будто объяснил все? Он видел, что жилистая шея капитан-лейтенанта стала краснеть над белой полоской подворотничка, ясно выделился на ней длинный бугорок шрама -- след давнего ранения. Наконец командир опустил бинокль, окинул сигнальщика сумрачным, раздраженным взглядом. -- Значит, говорите, не ваша вина, потому что мотобот без паруса шел. Разглядеть его не успели? -- Так точно, товарищ капитан-лейтенант, -- упавшим голосом сказал Жуков. Он уже понял свою ошибку. -- А я успел заметить парус и вам замечание сделать? В тот самый момент, когда его подняли на боте. Жуков молчал, вытянув руки по швам. -- А когда вражеский перископ встает над волнами? На две секунды покажет его враг и уберет снова, торпедный залп даст. Тоже будете оправдываться, что за секунду до этого не было на поверхности перископа? Жуков смотрел виновато. Взгляд капитан-лейтенанта стал мягче, потерял яростное выражение. Бубекин медленно вынул из кармана трубочку с многоцветным мундштуком. -- Вы, Жуков, матрос неплохой, опытный сигнальщик. Именно потому я рекомендовал вас в состав экспедиции. Молодецки очистили флаг, вам будет вынесена благодарность в приказе. Но сейчас допустили грубую ошибку. Ослабили внимание, задумались, верно, о чем-нибудь? -- Было такое... Мирное же время, товарищ командир, -- слабо сказал Жуков. -- Точно -- сейчас мирное время. Ходим в родной Балтике, из которой выбросили врага. Но нельзя снижать бдительность, ослаблять внимание. В военное время если бы проглядели перископ -- что было бы? Худо было бы, товарищ капитан-лейтенант. Поняли, стало быть? Понял, товарищ капитан-лейтенант. Бубекин вдруг ласково улыбнулся. Хорошо, идите. Жуков сбежал вниз. Его шаги прозвенели по окованным медью ступенькам трапа. "Превосходный сигнальщик, -- думал Фаддей Фомич Бубекин, -- а в последнее время допускает ошибки. Meчты о бессрочном на него действуют, что ли... Мыслями где-то витает... Может быть, и в состав экспедиции зря я его рекомендовал... Да ладно, там дело простое -- при том ходе, которым будут их корабли топать". Командир "Ревущего" прошелся по мостику, вновь поднял бинокль, долго глядел в том направлении, где, уже сильно уменьшившись, все еще белел одинокий парус. -- Вахтенный офицер! -- позвал Бубекин. Лейтенант был уже рядом с ним. -- Запишите в вахтенный журнал -- в такое-то время встретили одиночный рыбачий бот, шедший под мотором в сторону базы. -- Есть! -- откликнулся лейтенант. -- Когда придем из похода -- сообщите об этом пограничной охране. Вам не кажется странным, что он поднял парус, только заметив нас? Сейчас, товарищ капитан-лейтенант, столько ботишек ходит на лов... И с горючим свободнее стало... Верно, отстал от своих. Но они, как правило, не ходят под мотором при хорошем попутном ветре, -- сердито бросил капитанлейтенант. А Жуков, опустившись с мостика, долго еще не мог успокоиться. Невкусным казался жирный мясной обед с компотом, который так хвалили сегодня товарищи. Неудачно проходит последний день службы на родном корабле! А впереди новое, нелегкое объяснение с Клавой. Глава вторая БОЦМАН ВСТРЕЧАЕТ ДРУГА Мичман Агеев поднял кружку с ледяным квасом. Осторожно подул на пену, косым бугром вставшую над толстой кромкой стекла. Сделал небольшой глоток и вновь поставил кружку на прилавок киоска. Вечерело, но закатное солнце все еще беспощадно жгло с безоблачного балтийского неба. По широкой улице летела едкая пыль -- частицы кирпичного щебня и пепла от разрушенных бомбежками, еще не восстановленных зданий, здесь и там громоздящихся вокруг. Ветер дул с моря, но, проносясь над каменными пирсами и зданиями портовых построек, над красными черепичными крышами остроконечных домов, терял по пути всю свою бодрящую свежесть. Сергей Никитич повел широкими плечами, стянутыми горячим сукном. Конечно, в рабочем бумажном кителе было бы куда свободней, но, выходя в город, мич- ман всегда надевал новый суконный китель. Может быть, поэтому и не любил часто уходить в увольнение. Много проще чувствовал себя на борту... Он опять прихлебнул квасу. Приподняв беловерхую фуражку, стер пот с костистого, будто облитого йодом лба под завитками мягких светлых волос. Снова взял граненую кружку с прилавка, наблюдая лениво, как один за другим лопаются пузырьки над поверхностью прозрачной, темно-коричневой влаги. Некуда спешить. Выходной. Срок увольнения далеко не истек. Даже, верно, нет еще шлюпки у пирса. Но он уже отдохнул хорошо. Погулял, выкупался, полежал на пляже. Разумеется, мог бы куда лучше провести выходной. Так, как все чаще мечтается с некоторых пор... С тех пор, как состоялось это мимолетное сперва, а потом все больше забирающее за душу знакомство... Да, когда впервые увидел ее на палубе дока, мог ли он ожидать, что образ этой девушки так властно захватит мысли и чувства? Мичман Агеев невольно взглянул на часы... Если сейчас возвратиться на док, можно успеть зайти в библиотеку, переменить книгу... Он и раньше любил чтение, но теперь посещения библиотеки приобрели для него особую прелесть... Нет, к тому времени как подойдет шлюпка и он доберется домой -- библиотека уже будет закрыта.... Стало быть, и некуда торопиться... Скоро станет прохладней... Промчался из порта грузовик, везущий новую партию моряков, уволенных в город... Проехал пыльный загородный автобус, переполненный рабочим людом -- строителями гигантской электростанции нового прибрежного города Электрогорска, спешащими после работы домой... Мичман пил холодный квас и хотел полностью получить удовольствие. "Торопитесь медленно" -- его любимая поговорка была известна всем имевшим с ним дело. Он вскинул руку к козырьку, приветствуя проходившего офицера. Прошел матросский комендантский патруль, четко печатая шаг, поблескивая вороненой сталью закинутых за плечи винтовок. Белокурая девушка выбежала из зеленой калитки, взяв под руку высокого моряка, что-то весело говорила. Местный житель, видимо рыбак, сутулый, в выцветшем комбинезоне, вошел в калитку другого дома, стал подниматься на высокое крыльцо. Мичман повернулся лицом к массивной бочке, темневшей в глубине киоска. То и дело рядом останавливались любители холодного кваса, звенели мелочью, поспешно осушив кружку, двигались дальше. Киоск был на полдороге от порта к городу -- "заправочная станция", как называли его матросы. Сергей Никитич не опешил никуда, благодушно прихлебывал из кружки. Конечно, было бы приятнее не стоять на ногах, а присесть за столик, заказать пивка и закуску -- ну, скажем, моченый горох, воблу или сухарики, посыпанные крупной, прозрачной солью. Но хорошо освежиться и стоя. Хорошо уже и то, что оперативно развернулись с квасом, сумели организовать доставку его в этот, не так давно отбитый у гитлеровцев порт. Требовать от военторга большего -- значило бы зря растравлять душу. С ребристой каменной башни лютеранской церкви на главной площади города начали мерно, с перезвоном, бить старинные часы. Боцман считал удары. Пожалуй, можно уже вернуться в порт. Вдруг стало скучно стоять так без дела в плывущей кругом жаре. Если б не выходной -- зашел бы в шкиперский отдел поговорить о доставке нового манильского троса вместо партии, забракованной вчера. Нужно им объяснить, что трос требуется первоклассный, не такой, какой пришлось отправить обратно из-за легкого запаха гари, шедшего от шершавых волокон, потрескивавших на изгибах... Если растительный трос трещит, пахнет гарью, -- значит, долго лежал на складе. Пусть дадут гладкий, приятный по запаху, без вихров на поверхности... Он слегка усмехнулся собственным мыслям. Отвлечься хочешь, Сергей Агеев? Не о тросе сейчас волнуешься ты, совсем не о тросе... -- Кружечку кваску! -- услышал он за спиной чей-то очень знакомый голос. Агеев не обернулся, только слегка отстранился от прилавка. Тот, у кого ходит в знакомых чуть ли не весь флот, не может оборачиваться ежесекундно... Сзади зашелестели бумажки, монеты звякнули о мокрый прилавок, киоскерша в белом халате подставила кружку под пенную струю... -- Товарищ боцман! -- прозвучал сзади тот же очень знакомый, но теперь удивленно-восторженный голос. -- Вот уж встреча так встреча! Мичман обернулся и уже в следующий момент крепко сжимал протянутую ему руку. -- Фролов, друг... -- только и сказал мичман Агеев. Перед ним, одетый в серый фланелевый штатский костюм, в желтые щегольские ботинки, стоял старый фронтовой друг -- Дима Фролов. Поля мягкой фетровой шляпы прикрывали смелые смеющиеся глаза, широкий воротничок снежно-белой апашки охватывал смуглую шею. -- Сергей Никитич! -- повторил Фролов. Не выпуская руки Агеева, придвинул к киоскерше свою разом опорожненную кружку, поставил рядом опустевшую кружку боцмана. -- Еще по кружечке... Значит, довелось-таки встретиться в мирное время! Помните, товарищ боцман, как мечтали об этом времени там -- на Муста-Тунтури, в вашем кубрике, на Чайкиной Клюве. Еще бы не помнить! -- так же весело отозвался Агеев. Эх, жалко, водочки нет! По такому случаю чокнуться бы горючим. Квасом, говорят, только дураки чокаются. Ничего, чокнемся и кваском. Другой поговорки не слышал: у кого дурость есть, тому водка желанная весть? -- А вот квас -- питье для нас. Так, что ли? -- улыбался Фролов. Они допили кружки, медленно двинулись по широкой асфальтированной дороге в сторону наклоненных решетчатых кранов и пересекающихся реев, чуть видных за оградой далекого порта. -- Стало быть, демобилизовался, друг? В бессрочном отпуску? Ишь, каким франтом вырядился, -- благодушно взглянул Агеев на шагающего рядом Фролова. -- Демобилизовался, Сергей Никитич. А вы, вижу, уже мичманом стали. Поздравляю... Может быть, и боцманом зря вас зову? -- Нет, я по-прежнему боцман... -- Сверхсрочник, значит! И знаменитая ваша трубочка с вами. Помните, грозились в те годы: как отвоюемся -- сразу куда-нибудь в рыболовецкий колхоз или на траловый флот, трещечку ловить. Вы ведь до рыболовства большой охотник. Рановато еще, -- пробормотал Агеев. -- Придет время, займусь и рыбалкой. И не женились пока, товарищ мичман, семьей не обзавелись? -- Пока не обзавелся. Знаешь пословицу: "Жена не сапог -- с ноги не скинешь". Не такое простое дело, -- добавил отрывисто Агеев. А другую пословицу знаете? -- смеялся Фролов. -- "Долго выбирать -- женатым не бывать". Я вот, чтобы не ошибиться, в каждом порту по женке завести хочу. Ну это ты брось, -- нахмурился боцман. -- Моряк не кукушка, должен крепкое гнездо свить. -- Так что же, подавайте пример, Сергей Никитич... И вдруг Фролов стал серьезным. -- А я, по правде говоря, никак не думал вас в морской форме увидеть. Всегда казалось -- совсем другое у вас впереди. Задорно глянул на Агеева, но тот словно не слышал. Косая широкоплечая тень боцмана ровно взмахивала руками, скользя по каменным плитам тротуара. -- Чудно устроена жизнь, -- сказал Фролов, помолчав. -- Скажи я ребятам на Севере, что снова Сергей Никитич по боцманской линии пошел -- ни в какую бы не поверили. Он снова взглянул на идущего рядом. Агеев промолчал, неторопливо печатая шаг. -- Все мы думали -- вы по другой линии пойдете, -- По какой линии? -- вскинул глаза Агеев. -- Да вот по разведке, -- чуть понизил голос Фролов. -- Очень здорово это у вас, Сергей Никитич, получалось. Бывало, вспомню фронт -- так и вижу, как пробираетесь вы где-нибудь по скалам, в плащ-палатке, с гранатой за поясом и автоматом на шее. Круглое лицо Агеева подернулось задумчивой, немного грустной улыбкой. Да, пришлось порыскать с автоматам на шее. Только, друг, насчет будущности моей ты ошибся. Не под тем углом ее пеленговал. Видел ты меня на сухопутье, в скалах, под этой самой плащ-палаткой, ну и решил, что я заядлый разведчик. А я, брат, по природе человек очень мирный, рыбак, сын помора, и дети мои моряками будут. Ветер в зубы, волны вокруг да палуба под ногами -- вот, дорогой товарищ, мой дом. Да уж очень хорошо у вас с разведкой получалось! -- Дело было военное, -- отрезал боцман. -- На войне каждый русский человек воином был, а сейчас всем народом мир строим... Ты лучше расскажи -- старший лейтенант Медведев жив-здоров? -- Да он теперь не старший лейтенант! Капитан второго ранга. На Дальнем Востоке командует он... Агеев предупреждающе поднял руку. -- Точка. Значит, жив-здоров капитан второго ранга. А чем он командует -- будем держать про себя. -- А я... -- начал было Фролов и осекся. Хотел было рассказать о новой своей работе, но пусть боцман поинтересуется сам. "Все такой же Сергей Никитич, -- думал Фролов без обиды, -- любит одернуть человека в мирное, как и в военное время. Так и отбрил. Ладно, сердиться на него не могу. Но пусть сам поинтересуется, где и что я сейчас". Но боцман не интересовался, молча вышагивал рядом. -- А вы-то сами где теперь, Сергей Никитич? -- Так, на одном объекте, -- сказал боцман неопределенно. -- Воинская часть пять тысяч двести четыре... В общем, видеться будем часто. -- Он с легкой улыбкой взглянул на Фролова. -- В матросском парке здесь ты еще не бывал? Побывай обязательно. Соловьев здесь -- до страсти. Заслушаешься, как поют. Думка приходит: не без того что из курских краев их сюда перевезли -- балтийцам в подарок. Фролов молчал, сбитый с толку внезапной переменой разговора. Мичман улыбнулся по-прежнему -- одними глазами. -- На ледоколе служишь давно? -- Как демобилизовался... Года еще не будет, -- начал было Фролов и замолчал удивленно. -- Да вы откуда знаете про ледокол? Ничего я вам не сообщал. -- Догадка тут небольшая, -- удовлетворенно усмехнулся Агеев. -- Вот он, "Прончищев", дымит у стенки, недавно ошвартовался. А ты весь -- хоть и в штатском, а свежей морской просолки. От тебя еще волной открытого моря пахнет. И потом... -- он деликатно замолчал. Да уж говорите, Сергей Никитич, говорите! Костюмчик на тебе, извини, с виду высший сорт, а на деле -- дерьмо в целлофане. Такие костюмы только за границей морякам дальнего плавания умеют сбывать. Ясно? -- Ясно вижу! -- сказал восхищенно Фролов. Нет, он не мог обижаться на Агеева! -- Все как по нотам прочитали. Костюмчик, верно, не наше "метро", его мне в Финляндии сосватали, когда мы там на ремонте стояли... Ну, товарищ мичман, жалко, времени больше нет, хочу по городу подрейфовать. Значит, говорите, будем встречаться? -- Значит, будем, -- потряс его руку Агеев. -- Идите, развлекайтесь. Фролов хотел сказать еще что-то, но мичман уже шагал к порту. -- Сергей Никитич! -- окликнул Фролов. Агеев обернулся. Солнце, скрывавшееся за домами, светило ему в спину, ясными контурами обрисовывало высокий, устойчивый силуэт. А вы говорите -- не нужно было вам по той линии идти... С проницательностью вашей... Ну ладно, ладно, не хмурьтесь... Вас да капитана Людова -- весь флот прирожденными разведчиками считал. С капитаном-то не встречаетесь больше? После Дня Победы не встречался, -- задумчиво произнес Агеев. -- Думаю, скорей всего демобилизовался капитан. Часто он нам говорил: я, дескать, научный работник, лишь окончится война -- засяду снова в своем институте. Книжку он по философии писал, война ему помешала. И наружность, помнишь, у него не очень боевая -- щуплый, в очках, -- с нежностью улыбнулся мичман. Щуплый, щуплый, -- тоже заулыбался Фролов,-- а помню, рассказывали вы, как он с разведчиками в тыл к фашистам ходил, не раз и не два. Своими руками взорвал завод у Чайкина Клюва. -- Я тебе говорил -- на войне каждый русский человек воином был! А капитан Людов, старый партиец, нам пример подавал. Был комиссаром разведчиков, а как погиб командир в операции у Западной Лицы, пришлось ему командование отрядом принять. Так до конца войны нашим командиром капитан Людов и остался... Ладно, о прошлом вспоминать -- дотемна простоять можно! Он решительно протянул руку Фролову. Тот снова ответил долгим пожатием. Хочу еще разок сказать вам, Сергей Никитич, -- очень я рад, что вас встретил! И я рад, друг, -- с большой теплотой сказал мичман. -- Только вот, еще раз скажу -- лишнего не болтай. В городе всякий народ есть. То ли с девушками, то ли с кем из вольных -- о корабельных делах, о том, куда скоро пойдете, -- молчок. О бдительности помни. Приложил руку к фуражке, зашагал в сторону порта своей быстрой и мягкой походкой. Он шел и хмурился и улыбался одновременно, перебирая, в памяти разговор с Фроловым. Прежние воспоминания нахлынули на него. Сопки, разведчики, боевая, полная приключений жизнь. Нет, он не жалел об этих, канувших в прошлое днях. Куда дороже сегодняшняя морская работа. Счастливый труд отвоеван в боях. Приятно сознавать, что ты, моряк военного флота, стоишь на страже этого мирного труда, сам трудишься для процветания великой морокой державы. Душу радуют высокие нарядные корабли на рейдах и у широких бревенчатых стенок. Стройный рангоут, лес окруженных легкими фалами мачт. Запах дыма и мазута плывет от палуб и труб, запах свежей рыбы --. от широких влажных рыбачьих сетей, растянутых на пристанях и над бортами для сушки. Хорошо выйти на верхнюю палубу ночью, когда весь рейд заполнен колыханием белых якорных и разноцветных отличительных огней, трепещущих в чернолаковой зыби. Пробежать по палубе утром, когда над морокой прохладой всплывает неяркое еще солнце, слышатся приглушенные расстоянием слова команд, пере- кличка рыбаков и грузчиков у кораблей, уходящих в дальние рейсы. Высокие, кренящиеся от быстрого хода парусники и грузные, закопченные буксиры движутся среди могучих боевых кораблей -- готовых к выходу в море красавцев. И когда тяжелые волны начинают с размаху бить в борт и ветер брызжет в лицо освежающей пеной, так приятно выбраться из жаркого кубрика на омытый океанскими волнами шкафут... Вот и сейчас надвигаются -- поход через два океана, новые страны и люди, жизнь в открытом море, любезная сердцу советского моряка. Велика гордость представителя необъятной морской державы! Мичман вышел к линии обнесенных высокой оградой бассейнов -- водяных излучин, глубоко вдавшихся в сушу. На глади этих излучин зыбко отражались борта и грубы кораблей. Дальше вздымалась тускнеющая синева рейда. Он свернул в раскрытые ворота. Мимо моряка-часового, проверившего его пропуск, вышел на стенку, зашагал вдоль корабельных бортов, между ящиков и тюков, приготовленных к погрузке. По краю стенки прохаживался средних лет офицер в белом кителе, с кортиком у бедра. Офицер был тучен и высок, длинная пушистая борода падала на выпуклую грудь. Все на нем переливалось и блестело: золотые погоны на плечах, отделка кортика, начищенные, как зеркало, ботинки. Под лаковым козырьком фуражки, окаймленным орнаментом из бронзовых листьев, круглились выпуклые, добродушные глаза. На док, мичман? -- взглянул на Агеева начальник экспедиции Сливин. Так точно, товарищ капитан первого ранга. Сейчас подойдет мой катер... Сегодня переношу свой флаг на "Прончищев" -- там будет штаб экспедиции... Что так рано с берега? На увольнении были? Не рано, погулял в самый раз. Добро. Подброшу вас на док. -- Спасибо, товарищ капитан первого ранга. Агеев почтительно отошел. Скользнул взглядом по лицу смуглого худощавого матроса, ждавшего поодаль, возле чемодана и шинели, затянутой в ремни. У матроса был грустно-озабоченный вид. Приветствуя мичмана, он приложил руку к бескозырке. Потом шагнул вперед, в сторону старшего офицера. Товарищ капитан первого ранга, разрешите обратиться. Может быть, и меня прихватите? Вы тоже на док? Нет, на "Прончищев". Старший матрос Жуков, направлен в распоряжение начальника экспедиции. Пойдете со мной... Сигнальщик Жуков? -- Сливин улыбнулся. -- Капитан-лейтенант Бубекин дал о вас хороший отзыв. А что вы хмурый такой? К нам переходить не хотели? Голова что-то болит. Ничего, в море пройдет. Вы, я слышал, на шлюпке ходить мастер. Люблю шлюпочное дело... От борта далекого ледокола отделился катер, пошел в их сторону, вздымая пенный бурун. Он огибал огромное, странной формы сооружение, как квадратный остров, легшее посреди рейда. Плавучий док был похож на костяк многоэтажного дома, перенесенный на воду с суши. Над железными понтонами его стапель-палубы взлетали две боковые узкие башни, соединенные наверху ажурным стальным мостом. Крошечная фигурка сигнальщика чернела на вершине одной из башен, у флага, вьющегося на невидимом издали флагштоке. На башнях горбились силуэты электролебедок и кранов. Катер подходил к стенке. Жуков поднял чемодан и и шинель. Чувствовал себя неловко под устремленным на него взглядом высокого мичмана. -- Товарищ старший матрос! -- негромко окликнул мичман. Жуков остановился. -- Приведите себя в порядок. У вас под ухом, возле правой щеки, след от губной помады, -- с упреком, веско, по-прежнему вполголоса сказал Жукову Агеев. Вспыхнув, Жуков торопливо достал из кармана платок. Мичман и несколько человек, ждавших в стороне, размещались у катерной рубки. Первой уселась на банке женщина средних лет в светлом платье, с угрюмым лицом, с желтыми волосами, заправленными под ядовито-зеленую шляпку. Когда Жуков с вещами в руках спрыгнул на катер, она сердито подобрала ноги, как бы боясь, что он запачкает ее телесного цвета чулки. Капитан первого ранга шагнул через борт катера, прошел в рубку. Опять наша Глафира Львовна нынче не в духе,-- добродушно сказал моряк, рядом с которым сел Жуков. -- На ледокол с берега возвращаться не любит. А разве на ледоколе женщины служат? -- Жуков еще раз потер щеку платком. Его томили неотступные мысли о Клаве. -- Как же, две буфетчицы у нас есть по штату. Эта вот -- в кают-компании, а другая -- в капитанском салоне и библиотекарем по совместительству будет работать. С дока ее переводят... А ты тоже с нами в поход? -- Выходит, что так, -- сказал отрывисто Жуков. Все ближе вырисовывался -- обводами длинного, крутого корпуса, голубыми широкими трубами, обведенными желтой каймой, -- ледокол, стоящий на рейде. На его скуле зоркие глаза сигнальщика уже различали бронзовую надпись: "Прончищев". Ночью на пустынном морском берегу два пограничника двигались вдоль линии прибоя. Старые фронтовые друзья, Панкратов и Суслов, "орлы капитана Людова", как прозвали североморских разведчиков в славные военные годы. Не так давно перешли они служить с Баренцева на Балтийское море. Впереди, на коротком поводке, обнюхивал камни огромный красавец пес, служебно-розыскная овчарка. -- След, след! -- говорил Панкратов. Овчарка остановилась, злобно залаяла на плоский, обтянутый мхом валун. Блеснули лучи фонариков. Овчарка потянула вверх, к окутанным темнотой скалам. Пограничники карабкались по скалам. Начинался рассвет, заливал тусклым маревом берег с мигающим вдали маяком, неустанно плещущее море. -- Вот здесь он с камней на песок спрыгнул, -- сказал Панкратов. -- Вот побежал по открытому месту, -- говорил Суслов, поспевая за овчаркой, всматриваясь в песчаный грунт. -- Вот снова пошел... Роста среднего, не такой молодой, похоже -- из военных, к строевому шагу привык, Возле одной из расселин пес остановился, залаял. -- Полундра, -- сказал Панкратов. Разбросали завалившие расселину камни. Осторожно извлекли из глубины водонепроницаемый, туго набитый мешок. В мешке был легководолазный костюм: ласты с перепонками, кислородная маска, ранец. Порядок! -- сказал Суслов. Чуть сдвинул набекрень зеленоверхую фуражку пограничника, туже стянул ремнем гимнастерку. След! След! -- приказывал снова Панкратов. Пес повизгивал, натягивал поводок. Вышли за гребень скал, к полотну железной дороги, к линиям голубевших под лучами рассветного солнца рельсов. Овчарка заметалась у шпал. -- Так, -- сказал Панкратов. -- Здесь он, стало быть, к поезду прицепился... Давай докладывать на заставу... Глава третья СКОРО В МОРЕ Над головами протяжно загремело железо -- по палубе "Прончищева" проносили поданный с берега груз. Сквозь распахнутый иллюминатор, обрамленный ярко начищенной, пропитанной солнечным жаром медью, было видно, как решетчатая стрела крана снова проплыла над стенкой, заваленной ящиками и тюками. -- Таким образом, прогнозы благоприятствуют выходу, -- закончил штурман Курнаков и стал выравнивать стопку лежавших перед ним документов. -- Устойчивые ветры северных направлений, в один-два балла. Штормовая погода возможна не раньше, чем в Скагерраке, ну и, конечно, у Лофотен... За иллюминатором плавился, казалось, от жары наружный безветренный воздух. Снова загремело над головами. Мимо иллюминатора мелькнула решетчатая рука крана. В кают-компании ледокола за длинным, застеленным синим сукном столом сидели моряки командного состава -- кто в белых форменных кителях, кто в легких штатских костюмах. Два длинных пропеллера вращались у подволока, покрытого белой масляной краской. Они овевали внимательные лица, обращенные к большой карте перехода. Карта висела за спиной Сливина на покрашенной под дуб переборке. Рядом с Курнаковым -- начальником штаба экспедиции -- очень прямым, худощавым, полным той корректной сдержанности, которая отличает наших штабных офицеров, сидел младший штурман Игнатьев. Шапка белокурых волос вздымалась над юношески свежим лицом. Заместитель начальника экспедиции по политической части капитан третьего ранга Андросов, полный, с лысиной над большим покатым лбом, сложил и сунул в карман кителя конспект своего доклада. Против Сливина откинулся в кресле одетый в просторный чесучовый костюм капитан "Прончищева" Потапов. Обмахиваясь четвертушкой бумаги, он слушал с обычным своим немного рассеянным, будто скучающим видом. Вот он наклонился к старшему механику -- пожилому человеку с седеющим ежиком волос, что-то шепнул. "Проследите... механизмы..." -- донеслось до капитана первого ранга. Старший механик кивнул, осторожно отодвинул кресло, вышел из кают-компании. На карте, вокруг желто-коричневых, изрезанных фиордами берегов Скандинавии, по голубизне двух океанов тянулась тщательно вычерченная штурманами нить -- намеченный курс каравана. Линия, начинаясь от Балтийского моря, вдавалась острыми углами в шведский порт Гетеборг и в норвежский -- Берген. Она огибала самую северную оконечность Европы, уходила в простор Ледовитого океана. Начальник экспедиции провел платком по гладко выбритой голове. Просматривал записи, сделанные во время доклада. Тяжелая, прорезанная сетью голубых вен рука легла на сукно стола. -- Ну что же, товарищи... Как будто подготовились к выходу не плохо... Вопросов к докладчикам словно бы нет... Так, так... Сливин вчитывался в свои заметки. -- По сообщению штурманской части... Вы, капитан второго ранга, не очень полагайтесь на прогнозы... В одном из прошлых походов, тем же маршрутом, синоп- тики давали сплошной штиль, а корабли чуть не навалило штормовым ветром на скалы... Стало быть, лоцмана впервые примем на борт у Треллеборга? -- У Треллеборга, -- вытянулся капитан второго ранга Курнаков. -- Подойдет датчанин, будет вести нас Зундом в Каттегат. Прошу сесть... По докладу капитана третьего ранга Андросова тоже все ясно... Темы намеченных политзанятий... Будет укомплектована новыми книгами библиотека, перенесенная с дока на ледокол... Обеспечить передвижками док, "Пингвин" и "Топаз"... Хорошее дело! Описки закупленных книг доложите мне. Есть, доложить списки, -- поднялся с кресла Андросов. -- Разрешите маленькое дополнение? Сливин кивнул. По инициативе комсомольской организации библиотекарь Ракитина производит опрос личного состава для выяснения, кому какие книги хочется прочесть в пути. Верно, спрашивала она и меня, -- улыбнулся Сливин. -- Татьяна Петровна уже связалась с местным книжным коллектором, -- продолжал Андросов. -- Там обещали обеспечить нужный нам подбор книг... Приятная девушка Таня. Вот бы ее сюда в каюткомпанию вместо этого вашего дракона -- Глафиры! -- шепнул белокурый Игнатьев штурману ледокола Чижову. Тогда бы она библиотекарем быть не могла. Обслужить кают-компанию -- работа на целый день,-- деловито откликнулся Чижов. Начальник экспедиции кончил просматривать свои заметки... Бесшумно вращались пропеллеры, из иллюминаторов потянуло предвечерней прохладой. Сливин с удовольствием расправил плечи, погладил бороду, окинул присутствующих взглядом. Командиры "Пингвина" -- буксирного корабля и "Топаза" -- посыльного судна, сидя в конце стола, шепотом говорили друг с другом, но теперь повернули к Сливину загорелые лица. -- Итак, товарищи, в основном закончена подготовка к походу, -- оказал Сливин, вставая. -- В дни мира мы, военные моряки, должны выполнить с честью важное задание правительства. Моряки "Прончищева" нам помогают отлично. Сливин значительно помолчал. -- Прошу всех помнить. Много дней проведем в водах иностранных государств. Капитан третьего ранта Андросов не напрасно подчеркивает необходимость познакомить личный состав с историей, этнографией, теперешними политическими режимами Швеции и Норвегии. Посещение иностранных государств -- новая возможность для нас укрепить дружбу с народами, которые мы защитили от гитлеровского ига. Сливин вновь обвел взглядом сидящих вокруг стола. -- Мы призваны помочь растущему нашему гражданскому флоту перегонкой на Север плавучего дока для ремонта ледоколов, траулеров, пассажирских судов. Уверен -- каждый отдаст все свои силы и способности делу успешного завершения похода. Во всяком случае, если пойдем без задержек, будем в пункте назначения до наступления осенних штормов. В круге иллюминатора сияла голубизна безоблачного неба. От стоящего в соседнем бассейне военного корабля стали доноситься чистые звоны отбивающих время склянок... На мостике "Прончищева" Фролов поднял бинокль, стал медленно вести им слева направо. По военной привычке тщательно просматривая море и берег. Скоро время сдавать вахту Жукову -- новому сигнальщику экспедиции. Неплохой малый Жуков, шустрый парнишка... Сперва попробовал было заноситься, хвастать -- что он, дескать, боевой моряк, в дни войны ходил на Ханко, имеет звездочку, медали "За отвагу" и "За оборону Ленинграда". Но он, Димка Фролов, тоже гангутец, оборонявший Ханко, а потом служивший всю войну за Полярным кругом, рассказал ему только один-два из своих боевых походов, и парень сразу стал держаться по-другому... Фролов вел биноклем по береговой черте. В светлом, сдвоенном круге возникли и поползли вбок квадратные плиты набережной. Зачернели чугунные тумбы кнехтов, стальные тросы закрепленных вокруг них швартовов. Качнулись поручни деревянных сходней, перекинутых на стенки с бортов кораблей. Взгляд Фролова скользнул дальше -- по воде рейда, гладкой, как асфальт, радужной от нефтяных разводов. В окуляры бинокля вошли борта кораблей. Бинокль уперся в прямоугольную громаду дока посреди рейда. "Вот так махина! -- уже не в первый раз с уважением подумал Фролов. -- Целый плавучий завод. Отсюда его боковые башни кажутся не очень большими, но матросы рассказывали -- в них скрыта целая электростанция, освещающая док, приводящая в движение его лебедки и краны... В этих башнях расположены жилые помещении, камбуз, ремонтные мастерские. А на нижней палубе, огромной, как стадион, сразу могут ремонтироваться несколько кораблей. И размещенные по краям этой палубы, вдоль башен, две старые океанские баржи занимают на ней не очень много места..." "Прончищев" принимал с набережной последние грузы. Матросы, выстроившись у сходней, передавали из рук в руки ящики, мешки с продуктами. Работал разгрузочный кран. Грузовики один за другим уходили в тесные портовые переулки, в сторону оттененных зеленью красных черепичных крыш. "Скоро в море, -- думал Фролов, глядя на очертания дока, -- трудно себе представить, что наш "Прончищев" впряжется в эту громадину, потянет ее за собой через два океана". С дока слышался отдаленный грохот металла о металл, по его нижней палубе двигались фигурки матросов... "А интересно получается в жизни. Вот где, значит, пришлось встретиться с боцманом Агеевым... Оказы вается, вместе пойдем в поход, -- он на доке, я на ледоколе. Он -- мичман, по-прежнему военный моряк, я -- моряк ледокольного флота, гражданский теперь человек". Вдруг стало горько, что списался с военных кораблей. "А вот боцман Агеев ее описался. Не списались и капитан второго ранга Медведев и капитан-лейтенант Бубекин, отчаянный моряк, ходивший на "Геринга" в торпедную атаку..." Услышав от Жукова фамилию командира "Ревущего", сразу вспомнил об этом подвиге северных моряков. "Но и на ледоколе интересная работа, хорошие, дружные ребята... Вот тот же Жуков -- как рвется в бессрочный. Правда, мечтает о бессрочном, а иногда становится мрачным, намекает, что, если бы не сердечная причина, не ушел бы с боевых кораблей... Хороший парнишка Жуков, пожалуй, крепко сдружимся с ним в походе... А что-то сейчас делает боцман? Верно, подтягивает ребят на доке, учит своему любимому делу..." -- Перекурка, матросы, -- сказал, распрямляясь, Агеев. Сунув под мышку жестяной мегафон, он снял брезентовые рукавицы, стер пот с жесткого сурового лица. Шагая через бухты тросов и грузные извивы якорных цепей, присел на груду длинных, неструганых бревен, уложенных рядом с баржей, вдоль стены доковой металлической башни. Матросы боцманской команды рассаживались вокруг. Одни были в рабочем платье, распахнутом на груди, другие -- в потемневших от пота тельняшках. Несколько человек работали обнаженными до пояса -- под закатным солнцем плечи и спины блестели, как полированная медь. Они усаживались в теневые места, где больше чувствовалась вечерняя прохлада. Матросы смотрели на море, на четкие очертания кораблей, опрокинутыми силуэтами отражавшихся в желтовато-зеленой воде. На корму "Прончищева" вышла Таня Ракитина в белом халате, с ведром в руке. Ветер завивал халат вокруг ее ног, играл выбившимися из-под косынки темными завитками волос. Чайки, парившие вдали от ко- рабля, с хриплыми криками кинулись к выплеснутым из ведра хлебным коркам. Повернув ласковое живое лицо в сторону дока, девушка улыбнулась кому-то. Матросы заулыбались в ответ. Мосин -- мускулистый, обнаженный до пояса парень, сдернул бескозырку, взмахнул ею над коротко остриженной головой. Девушка отвернулась, легко помахивая ведром, скрылась в камбузной рубке. -- Стало быть, не мне позывные! -- с шутливой грустью сказал Мосин. -- Вот девушка на все руки! И буфетчица, и библиотекарь, и медсестра. Эх, не удержали мы ее, братцы, отпустили на ледокол! Мосин снова нахлобучил бескозырку на брови. -- Тогда кому же улыбку посылала, кто счастливец, матросы? Обвел озорными глазами лица моряков, остановил взгляд на молодом матросе Щербакове, присевшем поодаль. -- Не вам ли, товарищ колхозник, девушка весть подавала? -- Кому она весть подавала -- тот про это и знает, -- строго сказал Агеев. -- Для вас здесь самое главное, что не вам. Главный боцман видел, как застенчиво встрепенулся задумавшийся Щербаков. Сергей Никитич не выносил попыток поднимать на смех молодых матросов. От понтонов палубы пахло теплым металлом и морской глубиной. От древесных стволов -- сладким смолистым запахом леса. Свежий аромат ржаного, только что выпеченного хлеба тянулся из пекарни, сооруженной на палубе дока... И обожженное солнцем лицо Щербакова, сидевшего у среза бревна, подернулось задумчивой грустью. Он положил на шершавую кору ноющие от напряжения ладони. Томительно ярко встали в воображении хвойные заросли вокруг родного колхоза, из которого уехал служить на флот. Солнце низко висело над радужной поверхностью рейда. Чайки кружились над водой. Одна птица подхватила хлебную корку, круто взвилась вверх. -- В древних книгах писали, -- сказал молодой боц- ман Ромашкин, -- дескать, души моряков, погибших в море, переселяются в чаек. Летят эти души за кораблями в поход, тревожным криком предупреждают о шторме. Это и я слышал, -- подхватил Мосин, -- потому, дескать, и убивать чаек не положено. По-дедовски выражаясь, -- большой грех. -- Он покосился на мичмана, набивавшего трубку. -- Знаем мы эти бабушкины сказки. Насчет душ -- это точно бабушкины сказки, -- откликнулся Агеев. Отойдя от бревен к кормовому срезу, он чиркнул зажигалкой, затянулся. Разноцветные дольки наборного мундштука поблескивали в его прямых губах. -- А что убивать чаек нельзя -- истинная правда. Чайка моряку друг. Только вот разве подводники в военное время эту птицу не уважали -- рассекречивали чайки их корабли. Матросы подошли к главному боцману. Ближе всех к Сергею Никитичу встал Щербаков. Папаша мой не раз рассказывал, друзья, -- продолжал мичман. -- Дружба чайки с моряком с давних времен повелась, когда еще не знали теперешних карт и приборов. Уйдет, скажем, поморский карбас на рыбалку, куда-нибудь к Новой Земле, а туда испокон веков, когда Баренцево море еще Студеным называлось, ходили поморы. И настигнет, бывало, карбас в океане штормом или все кругом туманом затянет -- неизвестно, где берег. Вот тут-то чайка и приходит на помощь: с какой стороны помашет крылом, с той, значит, и суша. Моряк чайку кормит, и она ему отвечает добром. Ну а нам, товарищ мичман, в океане, пожалуй, никакие чайки не помогут, -- сказал Мосин, поглаживая голые плечи. Он присел на широкую тумбу кнехта, за спиной Щербакова. Подмигнул в сторону молодого матроса, при рассказе Агеева даже приоткрывшего от внимания рот. -- Выволокут док на буксирах в Атлантический океан, да тряхнет его штормом, порвет концы, и понесет нас неведомо куда. -- Мосин сделал страшные глаза.-- Своего-то хода и управления мы не имеем! Слышал я: когда тащили американцы док на Филиппины, что ли, их так закрутило -- одна жевательная резинка осталась. -- С американцами это случиться могло, -- сухо сказал Агеев. Он загасил трубку. Положил руку на плечо тревожно насторожившегося Щербакова, строго взглянул на Мосина. -- Зачем парня дразнишь? Ты, я вижу, известный травило... Думаете, товарищ матрос, если прошли вы пять раз из Таллина в Кронштадт -- так уж старый моряк, можете зубы заговаривать новичку? А вот сами на кнехт сели -- допустили нарушение морской культуры. Он не сводил с Мосина взгляда чуть прищуренных глаз, пока тот, что-то пробормотав, не поднялся нехотя с кнехта. -- Да, товарищи, -- помолчав, продолжал боцман. -- Поход наш будет не из легких. Только все здесь от нас самих зависит. Хорошо подготовим буксирное хозяйство -- никаким свежуном его не порвет. Он сунул трубку в карман. Ромашкин, через пять минут кончать перекур! Поднажмите -- окончить разноску якорь-цепей к спуску флага. Есть, окончить разноску якорь-цепей к спуску флага! -- весело крикнул Ромашкин. Сергей Никитич зашагал к барже. Ромашкин потянулся. Подошел к Мосину, зло и отчужденно смотревшему вдаль. Вы, Мосин, что хмурый такой? Погладил вас против шерстки главный боцман. Так разве не поделом? Поделом! -- Мосин негодующе сплюнул. -- И пошутить, стало быть, нельзя? Он повернулся к Ромашкину. С кнехта меня согнал -- как маленького, осрамил перед всеми! И правильно согнал -- главный боцман морской серости не терпит! -- быстро, убежденно сказал порывистый Ромашкин. -- Эх, парень, против какого человека ершишься! А какой такой особенный человек? Какой такой человек? -- Ромашкин смотрел со снисходительным сожалением. -- Трубку его видел? Не слепой! Заметил -- мундштучок на ней какой-то чудной, словно мохнатый, со всех сторон зарубками покрыт? Мосин молчал полуотвернувшись. -- Так, может быть, ты и о "Тумане" ничего не слыхал? -- продолжал Ромашкин. -- Служил товарищ мичман на североморском тральщике "Туман": на том корабле, который бой с тремя фашистскими эсминцами принял, флага перед ними не спустил. И когда не стало "Тумана", поклялся наш главный боцман не пить и не курить, пока не истребит собственными руками шестьдесят фашистов -- втрое больше, чем его боевых друзей на "Тумане" погибло. Ромашкин говорил с увлечением, и все больше матросов боцманской команды скоплялось вокруг него. Пошел Сергей Никитич в сопки, в морскую пехоту, знаменитым разведчиком стал. Умом, русской матросской хитростью врагов вгонял в могилу. И как прикончит фашиста -- делает зарубку на трубке, которую ему геройский друг с "Тумана" подарил. Ровно шестьдесят зарубок на мундштуке этой трубки -- и проверять не надо. Да ну! -- сказал пораженный Щербаков. Вот тебе и ну! Да не в этом главная суть. А суть в том, что, как окончилась война, Агеев снова на корабли вернулся, рапорт на сверхсрочную подал и, видишь, служит, как медный котелок. А вы, Мосин,-- "какой такой человек"! Такой он человек, что море больше жизни любит, хочет сделать из нас настоящих военных моряков. Ромашкин затянулся в последний раз, бросил окурок в обрез. -- По годам еще молодой, а видите, как все его знают и уважают на флоте. Он взглянул на часы. -- А ну -- по местам стоять, к разноске якорь-цепей приготовиться! Матросы разбегались по палубе, выстраивались в две шеренги возле якорных цепей... Агеев стоял у борта, смотрел в сторону ледокола. "Кому она весть подает, тот про то и знает". А знает ли он сам, кому улыбнулась Татьяна Петровна? Вчера, уволившись на берег, как бы невзначай встретил он на пирсе сходящую с баркаса Таню. Была изрядная зыбь, борт баркаса раскачивался у стенки, она не решалась перескочить с палубы на берег, и он очень своевременно очутился с ней рядом... Татьяна Петровна шла в книжный коллектор, и мичману оказалось как раз по пути с ней. Говорили о книгах, о политике, о предстоящем походе... Может быть, посторонним слушателям представился бы не очень интересным этот обычный, обрывочный разговор, но для Агеева он был наполнен огромной прелестью, глубоким, замечательным смыслом. Красота какая кругом! -- сказала, проходя по высокой набережной, Таня. Они поднялись из порта в город, откуда видны далекий голубеющий рейд, белые надстройки кораблей, паруса на горизонте. Я, Сергей Никитич, кажется, больше всего на свете море люблю! С вашим сердцем и не полюбить моря! -- Он шагал с ней совсем рядом, приноровив свой широкий шаг к ее легкой походке. Счастливое, светлое чувство внутренней близости с этой девушкой все больше охватывало его. -- Что вы знаете о моем сердце, Сергей Никитич! -- Она вдруг остановилась, с задумчивой улыбкой протянула руку. -- Совсем я заговорилась с вами. За книгами как бы не опоздать. И, коснувшись ее руки, Агеев почувствовал -- должен сейчас же высказать свои сокровенные мысли. Подался вперед, взглянул ей прямо в глаза. -- Давно хотел я вам сказать, Татьяна Петровна... Ее милое смуглое лицо внезапно стало напряженным, тревожным, но он уже не мог остановиться. Знакомы мы всего без году неделя, а как будто знаю вас много лет... Такой девушки в жизни я не встречал... Не нужно, не говорите, -- вырвалось у Тани. Мягко, но решительно она высвободила руку, пальцы мичмана скользнули по желтеющему на загорелой коже тоненькому, похожему на обручальное, кольцу. Она подняла голову, улыбнулась какой-то неполной, взволнованной улыбкой. -- Для меня радость быть вашим другом, поверь- те... Мы ведь всегда останемся с вами друзьями? -- торопливо добавила Таня, наверное заметив, как потемнел, насупился ее спутник. -- Есть, остаться друзьями! -- отрывисто сказал он тогда, приложив пальцы к фуражке. Вот и весь разговор. И они не встречались с тех пор. "Для меня радость быть вашим другом, поверьте"... И на пальце -- тоненькое золотое кольцо. Что же, оно необязательно должно быть обручальным. Не часто носят теперь обручальные кольца... -- Сдавай вахту, -- поднявшись на мостик "Прончищева", сказал Жукову Фролов. -- Ну, как у тебя там? Не подавала она позывных? Но Жуков промолчал, может быть, не расслышал, склонясь над сигнальными книгами, перекидывая через голову ремешок передаваемого Фролову бинокля... Совсем ведь недавно, переходя с "Ревущего" на док, расстался с Клавой как с родной -- потому что твердо обещал демобилизоваться, уйти с кораблей. А потом смертельно затосковал, понял -- обещал несбыточное, не может расстаться с морем. Вновь бросился к ней -- сказать все как есть -- и никогда не забудет, какой яростной злобой налились любимые глаза. "Если так -- кончено у нас все с тобой!" -- сказала как отрезала -- отчужденно и грубо. Даже сам себе боялся дать отчет Жуков, как плохи, как безнадежно плохи стали вдруг его отношения с Клавой. А в глубине сознания теплилась мысль -- если все же настоит на своем, поставит ее перед фактом -- может быть, наладится жизнь. Ведь, в конце концов, его одного любит эта непонятная Клава! И если честно предложить ей теперь же оформиться в загсе... Глава четвертая ДОМ В ПЕРЕУЛКЕ Ресторан "Балтика" в этот сравнительно ранний вечерний час был еще далеко не заполнен. Еще пустовала высокая позолоченная вышка для оркестра, возле которой закружатся позже, вяло покачи- ваясь, огибая шумные столики, танцующие пары. Сейчас, вместо оркестра, гремела в углу вишнево-красная, поцарапанная радиола. За столиками, покрытыми не первой свежести скатертями, выпивали и закусывали десятка два постоянных посетителей ресторана. Из полураскрытых окон и распахнутых на террасу створчатых застекленных дверей проникал в зал свежий морской воздух, рассеивая не слишком еще плотный табачный дым и жирно-сладкие запахи кухни. И несколько молоденьких официанток в цветных кокетливых платьях, с маленькими фартучками, с большими металлическими подносами, прислоненными к стульям, как щиты, отдыхали в ожидании предстоящей вскоре напряженной работы. Они присели у столика возле кассы, перед входом на кухню, вполголоса переговаривались, не спешили откликаться на голоса нетерпеливых клиентов. Клава Шубина вышла из зала на балкон, смотрела на протянувшуюся вдаль цепочку еще не зажженных, молочно-белых уличных фонарей, похожих на маленькие мертвые луны. В черном зеркальном глянце дверного стекла видела смутное отражение своего лица -- издали такого хорошенького и молодого, с трогательно приоткрытыми, тонко очерченными губами. И Клаве вдруг захотелось никогда не уходить с этого балкона, всегда стоять вот так, глядя в сумеречную даль, отражаясь в зеркальной черни, откуда смотрит на нее какая-то другая -- гордая, красивая, ни от кого не зависящая, ничего не боящаяся Клава. Или уехать бы, наконец, куда-то далеко-далеко, забыть весь этот ужас последних месяцев, избавиться от страшного напряжения, из-за которого все время что-то мелко-мелко дрожит в глубине, у самого сердца... -- Девушка! -- донесся голос из зала. Она вздрогнула, встрепенулась. Зовут с ее столика, уже, видно, не в первый раз. Слишком задумалась под эти хрипловатые, вкрадчивые звуки льющегося из радиолы фокстрота. Она пошла своей обычной походкой -- стремительно и плавно, покачивая подносом. Оглядывала столики, смотрела открыто, весело, с немного вызывающей, что-то обещающей, неоднократно проверенной перед зеркалом улыбкой, Нет, ей показалось... Это позвал не тот... Тот ушел, не должен вернуться сегодня... Да и никогда не окликает он ее сам, всегда ждет, когда она подойдет без зова... Молодой паренек, недавно заказавший сто грамм и пиво, смотрел посоловевшими, просительными глазами. Волосы ниже ушей, крошечным узелком затянутый пестрый галстук... Она хорошо знала этих молокососов, приходящих в ресторан с видом победителей и раскисающих после второго стакана пива с прицепом... -- Я вас слушаю, -- сказала, останавливаясь перед столиком, Клава. -- Выпьем, девушка, за общественное питание! Ему, конечно, кажется, что сказал что-то . очень остроумное, что это путь завязать знакомство! Может быть, пропивает свою первую зарплату, может быть, выпросил у матери деньги на что-нибудь нужное, а сам прибежал сюда... Вот приподнялся, держа в хлипких пальцах полную до краев стопку. Наши официантки с клиентами не пьют! -- Она ответила вежливо, сдерживая отвращение и злость, даже нашла в себе силу сохранить на губах кокетливую улыбку. Да, парень здорово раскис... Грациозным движением вынула из карманчика фартука маленький блокнотик. -- Может быть, рассчитаемся, гражданин? Успеем рассчитаться... -- Он тяжело плюхнулся на стул, плеснула водка, оставляя на скатерти серое большое пятно. -- Эх, девушка, душевной теплоты в вас не вижу... Но она уже забыла про него. Шла по залу, заботливо осматривая свои столики, все ли в порядке. -- Клава, к телефону, -- дружески окликнула ее полная курчавая официантка Настя, спешившая мимо с подносом. Жуков стоял в будке уличного автомата. Нетерпеливо ждал, прижав трубку к уху, сжимая под мышкой аккуратный бумажный сверток. Клавочка? Леонид говорит! Здравствуй! А, это ты... -- голос Клавы звучал сухо, почти враждебно, и Жуков сильней стиснул рубчатый держа- тель трубки влажной от волнения рукой. -- Сказала я тебе -- кончено у, нас все. -- Я, Клава, еще раз поговорить пришел. Важная есть новость. Ему показалось, что она задышала быстрее. -- Какая там еще новость? -- По телефону не скажу. Повидаться нужно. Она молчала. -- Повидаться нужно сейчас, -- настойчиво повторил Леонид. Ее голос звучал теперь немного ласковей, мягче. -- Завтра приходи... В это время... Сегодня не могу. -- Завтра я, Клавочка, не получу увольнения. Снова молчание. Поет в трубке музыка, звучат невнятные голоса, потрескивает качающийся шнур. -- Сказано -- не могу. Занята я до поздней ночи... Но он чувствовал -- она поколебалась, ей хочется скорей узнать, что это за важная новость. Отпросись. Все равно -- пока не придешь, ждать буду у твоего дома. К ресторану подойди, выбегу к тебе... Ждать буду у твоего дома! -- настойчиво повторил Жуков. Она знала, что Леонид настоит на своем. Взглянула на стрелки часиков у запястья. Что ж, время еще есть... И очень важно узнать -- что это за новость такая... -- Ладно, сейчас приду, -- отрывисто бросила Шубина в трубку... Жуков только еще приготовился было ждать, прохаживаясь у сводчатых, старинной кладки ворот в глубине узкого переулка, когда из-за поворота показалась Клава, деловито, словно не замечая его, направилась к дому. Леонид бросился к ней. Не поздоровалась, не подала руки. Ну, говори -- в чем дело? А разве к тебе не зайдем? Некогда мне. -- Хоть на минутку! На улице говорить не буду. Молча она вынула из сумочки ключ. Свернула в ворота, остановилась под аркой, отперла низкую, покры- тую облупившейся краской дверь, рядом с тщательно, как всегда, занавешенным окном. Она пропустила Жукова вперед, в пахнущий духами и сыростью полумрак. Щелкнула выключателем, машинально оправила покрывало на кровати, не садясь, не снимая шляпки, вопросительно смотрела на Леонида. Он подошел к столу, бодро извлек из пакета бутылку портвейна, банку мясных консервов, поджаристый, свежий батон. Складным ножом, вынутым из кармана брюк, начал открывать консервы -- вкусно запахло мясом, сдобренным лавровым листом. Не в первый раз приходил он так, с угощением, к Клаве... Правда, говорит, что торопится, но обстановка покажет... -- Напрасно стараешься, -- презрительно, вызывающе сказала она. Леонид оставил банку полувскрытой, стремительно шагнул к ней. -- Да не сердись ты... Отпраздновать хочу с тобой вместе... Привлек ее к себе -- слабо сопротивлявшуюся, смотревшую ждущими, увлажненными глазами. Прижался горячим ртом к уклончивым мягким губам. Я, Клавочка, нынче большое дело сделал. Решил, значит? Уедем отсюда? -- Она смотрела недоверчиво, с тоскливой надеждой. На флоте остаюсь. Рапорт подал сегодня... Ты послушай, все тебе объясню... Хочешь -- пойдем хоть сегодня в загс -- закрепить это дело. Она вырвалась, отступила. Всматривалась, словно еще не поняв. Шутишь, Леня? Нет, Клавочка, не шучу. -- Сказал это спокойно, твердо, хотел снова обнять, но она отступила еще дальше. Я душой с морем сросся, с флотом сроднился навсегда. Пойми -- не могу я с кораблями расстаться. Но и без тебя мне тоже не жизнь. Уходи! -- вскрикнула Клава. И вдруг надломилась, припала к нему сама, боль и тоска захлестнули голос. -- Ленечка, в последний раз Христом-богом молю, уедем отсюда! Ты свое отслужил, вышел твой срок. Я работать буду, хорошей, верной буду тебе женой... Только уедем! Пожалей ты меня. Больше сил нет здесь жить. Наденешь гражданское, Леня, возьмешь билеты на поезд -- поженимся в тот же день... -- Я с кораблей уйти не могу. Последнее мое слово, -- глухо, с непреклонной твердостью сказал Жуков. Она грубо вырвалась, хотела ударить с размаху, он едва успел защитить лицо. Убирайся! Видеть тебя не хочу! Мальчишка, нищий матрос! Ты пойми, Клава... Ненавижу! -- Она оперлась руками о стол, ее голос звучал теперь ядовитой насмешкой. -- Я другого найду, не такого, как ты, настоящего мужа. Обида, ревность охватили его. Может быть, у тебя еще кто есть и теперь? -- Не узнавал своего голоса, не заметил, как очутился в кулаке схваченный со стола нож. -- Тогда смотри, Клавка! Не твоя это печаль! Убирайся! -- Надвигалась -- обезумевшая, постаревшая, злая. Бросил нож на стол, шагнул к двери. И уйду! И никогда не вернусь к тебе больше! Рывком распахнул наружную дверь, с силой захлопнул. Не видел, как, оставшись одна, Клава пошатнулась, припала лицом к скатерти, залилась сердце надрывающим плачем... А потом подняла голову, взглянула на часы и бросилась к зеркалу на стене, привычными движениями стала припудривать мокрое от слез лицо... Темнело, зажигались редкие фонари на улицах и на бульварах. Загорались там и здесь окна квартир, светились жидким золотом над брусчаткой улиц. В ресторане "Балтика" громче играла музыка, резче и нестройней звучали голоса, слышался звон посуды через раскрытые окна... Издали доносился неумолчный гул порта, гудки паровозов, сирены заполнивших рейд кораблей. И растерянный, огорченный, блуждающий по улицам Жуков вдруг остановился, постоял неподвижно, зашагал решительно, быстро... Нет, нельзя было оставлять в таком состоянии Клаву... Что-то жалкое, беззащитное было в ее прощальном, угрожающем крике... Еще сделает что-нибудь над собой... Но откуда это упорство, это настойчивое стремление заставить его поломать свою жизнь? Наверное, не так, как следует, объяснил он ей все, нужно было говорить мягче, убедительнее, не брать сразу на полную скорость. Вернуться, посмотреть, как она себя чувствует... А может быть, ушла уже в ресторан, ведь говорила, что очень занята сегодня... Тогда -- порядок... А может быть, спешила не в ресторан, кого-нибудь ждала к себе в гости... От одной этой мысли ему стало душно, еще больше ускорил размашистый шаг. Еще успеет вовремя вернуться на док... Срок увольнительной истекает, но он не задержится у Клавы. Только посмотрит -- все ли нормально, и тотчас побежит в порт... Вернулся к такому знакомому, неприветливо смотрящему на него дому, вошел в ворота, дернул дверь. Заперто... Значит, ушла Клава... Но вдруг увидел: под плотной тканью занавески внизу окна -- косая световая щелка. Значит, Клава дома... Никогда не уходит, не погасив в комнате свет. Клава, открой! -- постучав в дверь, крикнул просительно Жуков. Молчание. И как будто какой-то слабый звук изнутри. Он отчетливо чувствовал теперь: в комнате кто-то есть. Клавочка! Я у тебя ножик забыл! Открой! Он подождал. Подошел к окну. Пригнулся туда, откуда, из незавешенного уголка, пробивался слабый электрический свет. Он всматривался всего лишь несколько мгновений. И никогда не мог вспомнить точно, что произошло дальше. Отдал себе отчет в том, что делает, только позже, когда бежал стремглав по неровной мостовой переулка -- побледневший, потный от волнения, отчетливо слыша стук собственного, гулко колотящегося сердца. Глава пятая СЕМАФОР С "ПРОНЧИЩЕВА" -- На флаг! -- донесся с доковой башни протяжный голос дежурного офицера. Агеев выпрямился и застыл, повернувшись к вьющемуся на башне флагу. Все бывшие на палубе вытя- нулись, приветствуя корабельное знамя. С мгновения, когда, за минуту до захода солнца, подается эта команда, -- военные моряки стоят неподвижно, повернувшись спинами к бортам, лицами к флагу, свято соблюдая морскую традицию. Последние солнечные лучи окрашивали в пурпур и золото зеленоватую гладь рейда. Чуть шевелилась в своем вечном движении вода, замкнутая каменными гранями пирсов, белыми волноломами, смотрящими в открытое море. Сильнее подул ветер с залива, колебля светлое полотнище с алым гербом. На мостиках боевых кораблей, рядом с сигнальщиками, горнисты подняли к губам начищенную медь горнов. -- Флаг спустить! Звуки горнов торжественно и звонко полились над рейдом. Сигнальщики взялись за фалы, полотнища флагов сворачивались, заскользили вниз. С палуб кораблей доносились прозрачные звуки отбиваемых склянок. И сразу все снова задвигалось, пошло, заспешило. И младший штурман экспедиции лейтенант Игнатьев, возвращаясь в штурманскую рубку, торопливо вынул из кармана кителя остро отточенный карандаш и листок бумаги. По листку бежали стихотворные строки: На Балтике июльский зной, Волна прибоя чуть качает, Белеют над голубизной Распластанные крылья чаек. Игнатьев быстро приписал: И волны, ударяясь в лаг, Поют опять про нашу славу, Про наш морской любимый флаг... Лейтенант начал грызть карандаш. Рифма последней строки не давалась... "Славу -- по праву -- державу... Придумаю потом!" Он сунул листок в карман, вошел в рубку. В штурманской рубке "Прончищева" было душно -- несмотря на открытые иллюминаторы и распахнутую на мостик дверь. Курнаков расстегнул китель. Третий помощник капитана "Прончищева" Чижов бросил на диван свою синюю спецовку. Из-под вырезов розовой майки влажно блестели его потные плечи. Кругом, тесно расположенные на рубочных переборках, навигационные приборы отливали сталью, медью, выпуклым и прямым стеклом. Игнатьев встал у высокого прокладочного стола. Еще раз проверил разложенные по номерам на верхней полке длинные свитки путевых карт перехода. Путевые карты? -- спросил Курнаков. В порядке! Лейтенант чуть помедлил с ответом -- не хватало карты района Большого Бельта. Но тотчас нашел ее, положил на нужное место. Генеральные карты морей? -- спросил Курнаков. Здесь! -- отозвался Игнатьев. Данные о маяках и маячных огнях? На месте, -- сказал Чижов. Сведения о количестве миль перехода, о солености воды в районах, которыми пойдем, выписаны для старшего механика? Выписаны и переданы! -- откликнулся Чижов. -- Хорошо, -- сказал Курнаков, садясь на диван. Игнатьев с облегчением вздохнул. Молодой штурман впервые шел в заграничное плавание -- волновался, не упустил ли чего-нибудь при подготовке штурманского хозяйства. Зато Чижов держался с подчеркнутым равнодушием, отчасти подражая капитану Потапову, отчасти потому, что не впервой было идти в дальнее плавание... Так, товарищи, -- сказал начальник штаба экспедиции Курнаков. -- Как будто вся документация "на товсь". Теперь проверим приборы... Придется нам посидеть нынче подольше. Да ведь еще завтрашний день... -- откликнулся Чижов. Приказ капитана первого ранга -- все должно быть подготовлено сегодня. Сколько наших людей уволено! -- не сдавался Чижов. Все последние дни был занят штурманским хозяйством, хотел перед отплытием хоть разок сойти пораньше на берег. И вдруг опять нежданная задержка. Отпущены те, товарищ третий помощник,-- взглянул на него Курнаков, -- в ком нет прямой надобности при последних подготовительных работах. Курнаков встал с дивана, застегнул китель, взял с полки фуражку. -- Выйдем, товарищи, проветримся несколько минут -- и за работу. Смычки якорь-цепей были разложены широкими восьмерками вокруг кнехтов -- вросших в палубу стальных закругленных тумб. Оставалось закончить разноску тросов. Снова боцман встал во главе шеренги моряков, указывал, как ловчее ухватиться, быстрее обносить вокруг кнехтов и закреплять стопорами гибкие металлические канаты... Теперь окрасочные работы... Сергей Никитич пересек палубу, подошел к стоящей на киль-блоках барже. Щербаков в распахнутой на груди спецовке красил, широко размахивая кистью, изъязвленный многими пробоинами и вмятинами борт. Агеев остановился от него в двух шагах. Продолжая работать, Щербаков покосился на мичмана. Вот он -- высокий, широкогрудый, с желтоватыми глазами под выступами тонких бровей. Такая жара, а главный боцман, как всегда, одет в тщательно застегнутый рабочий китель. Беловерхая фуражка слегка сдвинута на маленькое смуглое ухо. -- Ровней, ровней красить нужно, товарищ матрос,-- сказал, помолчав, Агеев. -- Так крыть, как вы кроете, матовые просветы останутся. Ну-ка, дайте! Он взял у Щербакова кисть, осторожно и быстро погрузил в котелок, полный глянцевой черни. Ловко, с одинаковым нажимом, наложил на непокрашенный участок борта несколько слившихся одна с другой полос. -- Так кладите, чтобы второго слоя не потребовалось. Знаете, чем красите? Каменноугольным лаком -- его нам прямым курсом с Кузбасса привозят, почитай через весь Союз. Народное имущество разбазаривать нельзя. Он отдал кисть Щербакову. -- Краску растирать крепче нужно! Кисти, так сказать, не жалеть... Трудитесь, как всегда, на "отлично"! Он перешел к Мосину, работавшему у другого борта баржи. Матрос вяло счищал старую, облупившуюся краску, бугристые наслоения ракушек и морской соли, въевшиеся в днище. А вы, Мосин, не жалейте скребка, его и поточить недолго, -- сказал Агеев. -- Иная ракушка так вцепится в киль... Плохо отчистите металл -- краска не будет ложиться. А что ей ложиться! -- Матрос опустил скребок, сердито смахнул заливавший глаза пот. -- Куда нам эта старая калоша! Вот уж точно -- выкрасить да выбросить. А тут корпи над ней! Во-первых, встаньте, как положено, матрос Мосин, когда отвечаете старшим по званию! -- строго сказал мичман. Мосин подтянулся. Несколько секунд Агеев не сводил с него укоризненного взгляда. -- Выкрасить да выбросить! Мастак вы, похоже, казенным добром бросаться! -- Он взял скребок, плавными, размашистыми движениями стал очищать металл. -- Верно, баржа эта, старушка, хорошо послужила! -- почти с нежностью, как о живом, хорошем человеке, сказал мичман. -- Но поплавает еще не один год, если не будем ее за старую калошу считать. Не ожидал я от вас, Мосин, такого разговора! Скребок летал под рукой главного боцмана как птица. Конечно, подремонтировать эти баржи следует -- раны войны залечить. В таком виде их только и можно что камнями набить, якорь-цепи к ним принайтовить и затопить как вечные якоря. А все же подумайте, зачем красим их, как заправские корабли? Перед Европой покрасоваться, что ли, хотим? -- буркнул Мосин. -- Будем в чужие порты заходить, нехорошо, что на борту ржавые развальнюги. -- Он протянул руку к скребку. -- Да уж дайте, товарищ главный боцман, докончить. Но главный боцман не отдавал скребка. -- Для себя это делаем, не для Европы, пойми! Русский человек во всем порядок любит. А вы матрос боцманской команды, хозяин корабля. Вас тоска должна грызть, если каждая задрайка не блестит на борту. Образцовый корабль -- вот в чем сейчас ваша матросская слава. Он отдал наконец Мосину скребок, с минуту наблюдал, как тот принялся с новой энергией за работу. Потом снова подошел к Щербакову. -- Ну, вот и лучше у вас пошло! Щербаков вспыхнул от удовольствия. Все знали, как скуп на похвалы мичман Агеев. Сергей Никитич вновь пересек палубу, пристрастным взглядом озирая свое хозяйство. Скоро -- в море. Ничего не должно быть упущено перед таким серьезным походом. На черном борту второй, уже окрашенной заново баржи, поджав под себя ноги, сидел водолаз Коркин. Он был в одних трусах. В руках Коркин держал медный, глазастый, похожий на отрубленную гигантскую голову шлем, протирал сухой ветошью стекло. -- Отдохнуть бы пора, товарищ мичман. После обеда не отдыхали нынче. В кубрике у нас прохладно. -- В плавании отдохнем, -- сказал Сергей Никитич. Молодой водолаз Пушков ремонтировал порванную водолазную рубаху. Костюм из толстой зеленоватой резины лежал, свесив через борт одну из перчаток. Вчера, спускаясь под воду, Пушков порвал рубаху о выступающий острый край докового понтона. В скафандр просочилась вода. Пушков растерялся, задергал шланг-сигнал. Водолаз-инструктор Костиков вовремя пришел ему на помощь, вода так и не проникла в шлем. Сейчас Костиков возился на стапель-палубе дока -- проверял работу недавно доставленной для экспедиции помпы. -- Там книжечка у вас интересная на рундуке, товарищ мичман, -- крикнул Коркин. -- Почитать взять не разрешите? -- Не могу, -- отрывисто сказал Агеев. -- В библиотеке ледокола возьмите -- не сегодня-завтра менять эту книгу буду... Он зашагал дальше -- туда, где под руководством Ромашкина матросы обносили вокруг кнехта очередной, тяжело грохочущий трос. Хорошо, чисто работает Ромашкин, славный из него получится боцман... Все на месте, нормально заканчивается подготовка к походу... И все же что-то казалось несделанным, незавершенным. Агеев остановился у борта, провел рукой по лицу. Какое-то неясное беспокойство не покидало душу. Старался разобраться в причинах этого беспокойства и вдруг понял -- сегодня не мог повидаться с ней, обменять прочитанную книгу. "Неужели из-за этого душа не на месте?" -- усмехнулся боцман. Только что, в перерыве между работой, он успелтаки сходить на шлюпке на ледокол, но библиотека оказалась запертой, не было Ракитиной и в каюте. "Ладно, завтра повидаюсь", -- повторил про себя мичман. Ясное дело, захлопоталась Татьяна Петровна, сегодня опять должна была отправиться в коллектор. Странно, что забыл об этом, разлетевшись в библиотеку с книжкой! У нее своя жизнь, у него своя... И все-таки непрестанно думал о ней, непонятно расстроился, найдя закрытой дверь библиотеки на ледоколе. -- Что к огню ближе, то жарче. Что к сердцу ближе, то больнее, -- стоя на палубе дока, сам себе сказал мичман Агеев. У фок-мачты по широкому деревянному мостику "Прончищева" шагал взад и вперед Фролов. На ледоколе шла обычная вечерняя жизнь. Матросы кончили погрузку, толпились на юте, прикуривая друг у друга. Из тамбура вышел кок Уточкин, его лицо казалось раскаленным от жара плиты. Он стоял, прислонившись к фальшборту, вдыхая поднимающуюся от воды прохладу... Темнело. Там и здесь на берегу зажигались огни. "Не Леонид ли идет? -- подумал Фролов, смотря в сторону городских улиц. Должен бы вернуться давно, к спуску флага, а скоро уже вечерняя поверка. -- Загулял сегодня парень. Работает хорошо, но каждый день к вечеру томится, а сегодня вот получил увольнительную и загулял... Точно, Ленька!" Леонид очень торопился. Бескозырка сбилась на затылок, прядь смоляных жестких волос прилипла к потному лбу. Жуков делал огромные шаги, почти бежал к сходням ледокола. Выражение растерянности, чуть ли не испуга было на его необычно бледном лице. Жуков стремительно подошел к сходням. -- Капитан третьего ранга на корабле? -- донесся его голос до Фролова. -- На корабле! -- ответил дежурный у трапа. "Так", -- подумал Фролов. Сердце начало биться сильнее, трудно было устоять здесь, на мостике, когда что-то, по-видимому, стряслось с Леонидом. Всего несколько суток прошло, как, заняв койку рядом с койкой Фролова, поселился в кубрике "Прончищева" этот вновь назначенный в экспедицию сигнальщик. Но то ли сразу пришелся по душе Жукову веселый прямодушный Фролов, то ли много общего нашли они в своих судьбах -- сигнальщиков, боевых моряков,-- но мало-помалу полностью посвятил Леонид нового друга в свои сердечные тайны. В синем свете забранных сетками фонарей, когда кругом уже крепко спали матросы, застенчивым шепотом рассказывал Жуков Фролову о девушке на берегу, о колебаниях и спорах, об окончательно принятом решении объясниться с ней в последний раз, поставить ее перед фактом... "Значит, какой-то не тот разговор получился!" -- думал беспокойно Фролов. На мостик взбежал рассыльный, взмахнул розов