ч? - спросил проводник. - За каким пойдем? Котенко почесал пальцем нос, подумал и сказал: - Приют недалеко отсюда. Ты иди по правому, а я пойду по левому следу. К вечеру сойдемся на Прохладном, переночуем, дадим лошадям отдохнуть и посоветуемся, что делать с нашими беглецами. Проводник заколебался. Поодиночке-то вроде негоже ходить... Но местность вокруг оба знали преотлично, погода, кажется, не портилась, до приюта каких-нибудь десять километров. - Можно и так, - согласился он. А Ростислав Андреевич еще сказал: - Если кто из нас задержится, волноваться не будем. Значит, заночевал в пути. Увидишь беглеца, близко не подходи, не волнуй. Вернуть мы не сможем. Пусть погуляет. Только выследи место, где остановится; хорошо бы узнать, чего они ищут в новых районах, чего им не хватает на обжитом и спокойном зубровом пастбище в Тупыре. Забегая вперед, скажем, что проводник в эту ночь не попал на приют, где как раз находился учитель со своей группой поиска. Дело в том, что зубр, за которым он вышел на перевал, побродил там немного и, видно напугавшись глубоких снегов, ветра, голых пространств, неожиданно повернул назад. Но не рассчитал и вышел к первым лесам гораздо западнее того района, откуда удрал. Проводник, следуя по той же дороге, спустился далеко вниз, а когда завечерело, он понял, что уставшей лошади уже не под силу забраться на крутой склон, да и сам основательно устал, и тогда, помня уговор, решил заночевать в лесу. Дело привычное; он быстро отыскал поляну с неглубоким снегом, снял седло, груз и отпустил лошадь. Она принялась копытить снег, захрустела сухой травой, а он развел костер и, устроив постель, лег спать. Тем временем ветер усилился, сперва пошла поземка, а потом началась настоящая метель. В лесу она не очень чувствовалась, только шумели верхушки пихт, а на перевалах бушевало вовсю. Там простор для ветра. К приюту Прохладному, потеряв след зверя, заметенного поземкой, проводник с великим трудом поднялся лишь через сутки. За сутки произошло одно драматическое событие. Ростислав Андреевич Котенко поехал по следу второго зубра. Миновав редкий буковый лес на склоне горы, зверь вышел к открытым лугам субальпики и тоже, как и первый зубр, нерешительно стал топтаться перед глубокими снегами. Но, видно, характером он обладал более смелым и, преодолев первую растерянность, пошел дальше. Местами зубр, как ледокол в море, грудью раздвигал сугробы, по-прежнему направляясь точно на юго-запад. Его след походил на канаву, сделанную тракторным угольником. Зубр уставал, часто ложился, но все же прошел открытое место. Потом отдыхал в затишке. Котенко неторопливо шел за ним, ведя лошадь под уздцы. Местность в этом районе изламывалась, плато пересекалось глубокими ущельями, горы приобретали угловатость и остроту. Двигаться становилось все трудней, и, хотя приют находился отсюда совсем недалеко, он забеспокоился. А тут еще налетел порывистый ветер, снег начал двигаться. Когда Ростислав Андреевич принял решение вернуться, чтобы продолжить свои наблюдения завтра, он вдруг увидел лыжный след. Это было так неожиданно, что зоолог схватился за карабин. След выглядел не позже, чем вчерашним, а может быть, прошли и этой ночью. По отпечаткам палок зоолог насчитал четверых. Кто такие? Забыв о зубре и о приюте, Котенко тронулся по загадочному следу. Еще на первом километре пути он убедился, что шли неопытные или очень уставшие люди. Лыжники петляли, трудно было понять, куда они идут. Часто садились, прислонясь спиной к камням. Значит, устали. Потом он отыскал сломанную палку и бинт в крови. Стало ясно, что люди эти, кто бы они ни были, нуждаются в помощи. Темнело. Видимость резко уменьшилась еще и потому, что началась поземка. Но Котенко, уже не раздумывая, шел и шел по следу, лошадь плелась за ним, натягивала повод, а когда он вошел в ущелье, крутые стены которого опасно нависали, конь всхрапнул и, норовисто тряхнув головой, вырвал повод из рук зоолога. - Стой! Тпрр-у! - крикнул Котенко, но лошадь вдруг обрела резвость и понеслась вон из ущелья. Ростислав Андреевич, поглощенный новой заботой, сделал несколько шагов за лошадью и остановился. Что делать? Он знал: обученный конь далеко не уйдет, но как-то совсем не задумался, почему он вырвался, что за опасность почуял. А задуматься ему следовало, осторожность еще никогда и никому не мешала в горах. Приходилось возвращаться. Поглядев вдоль ущелья, куда уходил след таинственных лыжников, зоолог обратил внимание на поворот и, чтобы заглянуть за него, прежде чем уйти, стал подыматься на более пологий откос вправо. Ничего он не увидел за поворотом, все то же пустое и мрачное ущелье, но пятьдесят или шестьдесят метров, которые Ростислав Андреевич сделал, поднявшись над дном ущелья, оказались для дальнейших событий решающими. Прежде чем уйти, Котенко решил выстрелить. Вдруг эти неизвестные близко? Они услышат его и вернутся. Он снял карабин, загнал патрон. Это было совсем уж безрассудно. Что стоило глянуть наверх, на противоположную стену ущелья - подозрительно голую, слизанную, увенчанную огромным снежным карнизом! Но Котенко забыл об осторожности и выстрелил. Дрогнул воздух, а вслед за выстрелом... Если снять движение лавины на кинопленку, а потом медленно пропустить ее на экране, то картина будет выглядеть примерно так. На полукилометровой высоте, где сливается с небом чисто-белый снег, вдруг возникает черная линия отрыва, она быстро расширяется и сползает вниз. Чуть ниже линии отрыва снег выпучивается горбом, и кажется, что ползет он очень медленно, а между тем воздух уже дрожит, и тяжелый, приглушенный гул несется сверху, обгоняя лавину. Внезапно движение ускоряется. Основная масса еще не свалилась, а на дне, возле скал и деревьев, метров на сто взлетает ввысь фонтан комьев и снежной пыли: то мчится разрушительная воздушная волна, порожденная движением огромных масс снега. И тогда раздается взрыв. Но не внизу, а наверху, где захлопывается вакуумная труба. Тысячетонная тяжесть падает на дно. Лавина погребает все, что на ее пути. Не меньше разрушений приносит и воздушная пробка, двигающаяся перед лавиной. Котенко не увидел движения снежных масс. Он не услышал и грозного гула, и взрывного удара. Сдавленный, спрессованный воздух толкнул его в грудь с такой силой, что зоолога подняло над землей и отбросило еще метров на тридцать выше по склону. Зоолог потерял сознание. Снежная масса не дошла до него. Иначе она убила бы Ростислава Андреевича на месте. Но туча снежной пыли, поднявшись от границы падения лавины, все же накрыла и засыпала его. И там, где он упал, вдавившись в податливый снег, получилось ровное место, белое и легкое, как саван. Грохот прокатился, вызвал сопутствующие обвалы, а потом все утихло. Только курилась, как над кратером вулкана, снежная пыль, относимая ветром, да по крутому склону пролегла свежая, черная рана - след обвала, унесшего за собой все выступы камня, всю растительность. И слабый звук выстрела, и громкий грохот лавины не услышала ни одна живая душа. До приюта докатилось только гулкое эхо. 3 Волчица, недовольная действиями своего овчара, голодная и злая, опередила Самура и побежала перед ним, показав этим самым, что не намерена больше ждать, пока его светлость соизволит отыскать дичь и накормить ее, а желает действовать сама. Самур не огрызнулся, он равнодушно уступил ей лидерство, тем более что бежала она в том же направлении, куда он и хотел, - выше в горы, где можно поохотиться за турами и отбить какого-нибудь ослабевшего козла, которого мать-природа уже приговорила к смерти. Они бежали довольно долго, подминая пространство и мечтая о еде. Когда Монашка с ходу перепрыгнула густой куст шиповника, у нее буквально из-под ног вылетел ошалелый сонный тетерев. Молниеносный прыжок - и в стороны полетели черные перья, а растерзанная птица забилась в пасти волчицы. Монашка съела всего тетерева, она рычала и не подпускала Шестипалого, хотя он и делал робкие попытки вытащить у нее из-под лап хотя бы крылышко. Лишь увидев, как Самур покорно улегся вблизи и какими скорбными глазами смотрел по сторонам, волчица немного подобрела и отошла от места трапезы, оставив ему ровно столько пищи, чтобы разжечь аппетит. Когда Самур добрал остатки, они сделали еще один бросок наверх. Затем последовала длительная стойка Монашки, во время которой она очень тщательно вынюхивала воздух, донесший издалека слабый, протяжный гул. Волчица резко изменила направление и повела Самура на этот знакомый, обнадеживающий звук. В горах упала лавина. Там можно найти поживу. Они были первыми, кто появился в узком ущелье на месте падения лавины. Монашка шустро пробежала по границе хаотически наваленного снега. Ее шуба покрылась снежной пылью, нос то и дело склонялся к самой земле. И Самур, перенявший опыт у волчицы, тоже бегал вдоль и поперек упавших снежных громад, надеясь, что ему повезет. Монашка сделала сложный пируэт - похоже, что наткнулась на что-то ужасающее. Она зарычала и попятилась, все ее оживление исчезло в одну минуту, волчица изготовилась бежать прочь от опасного места. Нос уловил запах человека. Почуял человека и Самур. Он тоже вздыбил шерсть на загривке, но, в противовес Монашке, совсем не собирался удирать. Напротив, делая круги, все ближе и ближе подходил к месту, откуда шел этот запах - запах живого человека! Монашка отбежала дальше и остановилась, пораженная поведением Шестипалого. Он не уходил. Он воткнул свой короткий и толстый нос в снег, фыркал и нервничал и вдруг залаял. Волчица уже давно не слышала от него подобных звуков, они были чужими, противными, с ними у волчицы связывались какие-то очень страшные воспоминания. Самур лаял резко, требовательно и отрывисто. Потом прислушивался и опять лаял. Он звал кого-то. Монашка вздрагивала и, стоя на значительном расстоянии, не подходила к нему, но и не убегала. Самур стал раскапывать снег. Сильные лапы легко отбрасывали еще не слежавшуюся снежную пыль. За минуту он весь зарылся в яму, фыркал там, выбрасывая фонтаны белой пыли. Монашка заинтересованно подошла ближе, но тотчас отпрянула в сторону. Самур вытягивал за ремень ружье - то самое, пахнувшее железом и порохом черное изделие, которое за сотню метров сваливает волка или приносит уцелевшему неимоверные страдания. Овчар отбросил карабин. Еще полаял и прислушался. Ничего. Только звон поземки. Тогда он снова влез в яму и, хрипло дыша, стал расширять ее, пока не показалось неуклюже подвернутая рука, потом склоненная голова без шапки и часть белого лица, от которого отвалилась, как маска, обледеневшая корка снега. Самур зарычал. Глаза человека не открылись, хотя он и начал дышать глубже и уверенней. Самур потянул за рукав, рука выпрямилась, а брезент с треском разорвался. И тогда он, преисполненный самых благородных чувств к найденному человеку, лизнул его в холодную, влажную щеку, как бы прося скорее очнуться и вылезти из мертвящих объятий снега. Котенко находился в состоянии обморока. Глубокий поначалу, обморок постепенно проходил, зато нарастало удушье, и он мучительно хотел выйти из этого страшного состояния. Каким рыхлым ни казался снег, заваливший человека, воздуха под этим снегом явно не хватало, дыхание делалось мелким, частым, а мозг не прояснялся. Чувство реальности не приходило, зато накапливались галлюцинации: Котенко все время куда-то проваливался, уплывал, и этот странный полусон-полуобморок мог плохо кончиться для него. Внезапно зоологу стало легче, воздух свободно пошел в легкие, однако галлюцинации еще крепко держали его сознание в плену. Неожиданно они приняли форму более ясную. Ростиславу Андреевичу померещилось, что он мертв и что шакалы отрывают его, чтобы, чтобы... Он очень хотел вскрикнуть, но не мог. Он с ужасом ощущал на своем лице дыхание отвратительных животных, но не мог пошевельнуться, ничем не мог защитить себя. Многим известно это страшное чувство беспомощности по нелепым снам, иногда посещающим чем-нибудь расстроенных детей: настигает чудовище, хочется убежать от него, а ноги как деревянные, и вот уже опасность рядом, дыхание оскаленной пасти жарко ощущается спиной, раздается крик и... у постели оказывается обеспокоенная мать, ее прохладная рука ложится на вспотевший лоб - и все страхи позади, глубокий сон сковывает потрясенное сознание. Когда Самур лизнул зоолога в лицо, тот тихо ахнул и открыл глаза, наполненные страхом. Белая муть стояла перед ним. Все тело болезненно покалывало. Он застывал. Тихое и радостное повизгивание раздалось у него над головой, - Котенко с усилием повернул лицо. Над ямой стоял черно-белый волк и, вывалив от усталости язык, умными глазами смотрел на человека, чего-то ожидая и заранее радуясь. "Ну, вылезай же!" Одну короткую секунду спасенный думал, что это бред, продолжение сна. Ощущение реальной жизни, морозный ветер, страшный холод, от которого коченели ноги и спина, - все это встряхнуло его, он с усилием вспомнил свой выстрел, мягкий толчок, падение, черноту беспредельного ничто перед собой, а память услужливо принесла слова Молчанова: "Это не волк, это мой Самур..." - Самур! - сказал он трудно, потому что рот и язык сводило от холода. - Са-мур, - повторил он и увидел, как насторожился овчар и как дрогнули его вялые уши. Собака коротко, один только раз взлаяла и выскочила из ямы, словно позвала человека за собой. А Котенкой опять завладела апатия. Не хотелось даже рукой шевелить, странная вялость снова наваливалась на него, и даже собака не волновала, да и была ли собака, может быть, это видение, снежный мираж... Он закрыл глаза, голова упала. Монашка беспокойно бегала вдали, ложилась, вскакивала, жалобно звала Самура, который внезапно сделался таким чужим и далеким для нее. Шестипалый еще и еще спускался в яму, трогал лапами вялую руку и наконец понял, что он бессилен что-нибудь сделать для человека, которого хотел спасти. Он не мог вытащить его из ямы. Он не мог унести его. Внезапно сорвавшись с места, Самур огромными скачками, как привидение, понесся в сгустившейся темноте к выходу из ущелья. За ним помчалась и Монашка, уверенная, что дурман отошел от ее овчара, и он бежит, чтобы не возвращаться сюда и никогда так страшно не лаять, бежит, чтобы заняться делом: отыскать для нее и себя пищу. Но овчар в эти минуты забыл о Монашке. А когда волчица, обогнав его, попыталась свернуть Самура с одной ему ведомой дороги, он невежливо толкнул ее боком и продолжал держаться своего курса. Вскоре запахло человеческим жильем, на взгорье блеснуло желтое окно приюта. Монашка остановилась, темнота сразу поглотила обескураженную волчицу. Она ждала, что будет дальше. Самур подбежал к приюту и резко залаял. Тотчас же хлопнула дверь, из дома выбежал ночной дежурный Саша. Он был без шапки, в свитере. Он узнал голос овчара. - Самур, Самур, милый ты мой! - закричал Саша, перекрывая свист поземки. - Иди сюда, иди же, ну, где ты там пропадаешь!.. Овчар не подходил, он лаял из темноты, и в отрывистых звуках этих Саша уловил нетерпение, призыв и понял: Самур зовет его куда-то. Не раздумывая больше, Саша схватил одежду, фонарь, стал на лыжи и, оттолкнувшись, помчался за своим овчаром. 4 Через три - пять минут после бегства Саши Молчанова в хижину вошли его друзья, закончившие очередную рекогносцировку. - Куда он исчез? - обеспокоенно спросил учитель и осмотрел помещение. - Ведь только что был здесь. Вот, даже чай недопитый остался... - Экая прыткость, - сказал Александр Сергеевич. - А ну, хлопцы, обыщите сарай рядом с домом, далеко он, само собой, не уйдет. Вона, метель какая вьюжит. Два парня выскочили наружу. Саша не отыскался и около дома. - Лыжи его тоже ушли, - доложили они. - След от избушки свежий. Уехал куда-то. - С ума сошел! - брякнул Сергеич и начал поспешно одеваться. - А ну, дай ракету, Борис. Ни зги не видать. Красная ракета зашипела в белесом воздухе. Она осветила снег лишь на одно мгновение, вырвала из тьмы метельный клочок пространства и погасла. - Пошли, пока не замело, - приказал Александр Сергеевич, и тогда все заспешили, разобрали лыжи, потянули бечеву для связи. Белый луч фонарика судорожно заметался по снегу, отыскивая свежую лыжню. Из темноты вдруг высунулась лошадь и тихо заржала, обрадовавшись людям. Она была оседлана, обрывок поводьев висел под мордой, за седлом болтались две сумы, полные поклажи. - Чья это? - спросил Борис Васильевич, хотя прекрасно знал, что никто из присутствующих на такой вопрос ответить не может. - Ладно, потом разберемся. Я возьму ее. - Сергеич схватил уздечку, но пошел все-таки вперед, ежеминутно понукая идущего перед собой. Совсем не лишнее понукание: поземка быстро сглаживала след собаки и лыжни. Побег Саши, лошадь... И откуда собака, чья? Не иначе, где-то близко произошла беда, Саша узнал о ней и бросился на помощь. Лишь бы не потерять и его! Впереди зачернело. В свете фонаря увидели, как Саша, выбиваясь из сил, пытается взвалить на свои некрепкие плечи большого, вялого человека. И Александр Сергеевич, и учитель, едва глянув на белое лицо спасенного, в один голос вскрикнули: - Котенко?! Дальнейшие расспросы исключались: человек нуждался в срочной помощи. Работали молча и споро, отворачиваясь от снежного ветра. Две пары лыж связали вместе, на них положили укутанного в полушубок зоолога, веревку от связанных лыж протянули к седлу, - и вот уже, понукая уставшую, заснеженную лошадь, процессия двинулась к приюту. А метель выла, студила лицо, липла снегом. Чернота задавила горы, фонарь Саши выхватывал только кусок пространства, а сам он, подталкивая импровизированные салазки, не очень связно и как-то очень уж быстро рассказывал: - Его Самур откопал. Только вытащить не мог. Вот умник!.. Прибежал на приют... Слышу лай. А близко не подходит. Ну, тогда я пошел. Как вы-то догадались? Хорошо, что лошадь... Откуда она взялась? Он живой, правда? Только бы скорей... Спирт у нас есть. Там лавина упала, только он на краю. Ну и Самур!.. Произнеся это слово, Саша огляделся, даже поотстал и прислушался. Метель выла тонко и злобно, но мороз был все-таки небольшой, и снег летел какой-то очень липкий, видно, южный ветер дул с моря. Несколько раз Саша прокричал: "Самур, Самур!", но овчар не отозвался, как будто его и не было. Самур и в самом деле находился уже далеко. Пока Саша бежал к месту падения лавины, овчар все время находился в поле его зрения. Пока откапывал Ростислава Андреевича и вытаскивал, он крутился в десяти шагах, но отскакивал дальше в темноту, стоило Саше глянуть в его сторону. Юноше в те минуты было не до собаки, да если бы он и позвал Самура или сделал попытку приблизиться, овчар все равно не дался бы в руки. Он успел одичать, отвык от людей, он только очень смутно помнил ласковые руки Саши и его голос. Его теперешний поступок продиктовала не любовь к людям вообще, а скорее глубокий инстинкт собаки, чьи поколения давным-давно живут с людьми и почитают за высший долг спасти человека в беде, защитить его от всякой опасности. Возможно, доброе начало взяло бы верх. Он уже близко подходил к Саше, намереваясь дотронуться до его руки, но тут послышались голоса, блеснул фонарь, появились другие люди, и Самур благоразумно отошел в темень. Он еще немного понаблюдал издалека. Видел, как положили человека на лыжи и повезли, а когда шумная толпа скрылась в метельной мгле, сразу почувствовал себя таким одиноким и покинутым, что заскулил от тоски. Он не знал, что это тоже проявление инстинкта, древнее стремление - видеть вокруг шумных людей и таких же домашних животных, как он сам. Самур покрутился на месте, отворачиваясь от липкой метели, хотел было зарыться и уснуть, но тут с подветренной стороны возник знакомый силуэт, и обрадованная Монашка торкнулась холодным носом в шею овчара. И сразу исчезло одиночество, а с ним и жалкое чувство тоски, Самур любовно куснул волчицу в густой заснеженный загривок и понарошку зарычал. Она побежала под ветер, он за ней. Но бегали они немного. Неуютная ночь качалась над горами. Монашка отыскала удобное логово - углубление между камнями, выстланное сухим песком, и там они сладко уснули под унылый вой метели... Между тем зоолога Котенко привезли на приют и начали приводить в чувство. Вялое тело растирали снегом, спиртом, делали искусственное дыхание, шлепали, массировали, а когда кожа на щеках Ростислава Андреевича слегка порозовела и он открыл глаза, в рот ему влили теплый чай с водкой, подняли, растормошили, и наконец после всех процедур он обрел способность мыслить. Слабая улыбка тронула его губы. Он осмотрелся и тихо сказал: - Спасибо... Живу. После чего опять пытался уснуть, но тут уж с ним заговорили как со здоровым человеком, твердо и резковато, используя главным образом повелительные глаголы. Котенко вздохнул поглубже, еще поглубже и сам погладил себе плечо, занемевшее, видно, от чересчур радивых мероприятий по оживлению. - Ну и ну, - медленно сказал он. - Это Самур... А где он? Да, где он? Саша оделся и вышел. Метель продолжала петь свою невеселую песню, в затишке за домом стояла расседланная лошадь, укрытая старым одеялом, и лениво жевала клочок старого сена, обнаруженного на чердаке хозяйственного Сергеича. Собаки не было. И сколько Саша ни звал Самура, сколько ни свистел, никто не отозвался. Когда он вошел в домик, Котенко уже пил, обжигаясь, горячий чай, жаловался, что никак не может согреться, что у него болит все тело, и понемногу припоминал, что с ним произошло. - Следы четырех лыжников? - переспросил Борис Васильевич. - Куда они шли? - На юго-восток, по ущелью - не знаете, кто это? - Мы их как раз ищем. Студенты. Ну вот и первая весточка. Утром двинемся вслед. Отлично. Все отлично, но тревожно. Он стал рассматривать карту. Вон их куда занесло! За ущельем начинался район разломов - Синие скалы. Опаснейшая зона, откуда спуск на юг не под силу даже летом, не то что зимой. Кавказ, довольно полого и растянуто подымающийся с севера, в этом месте обрывается к югу крутой стеной, изрезанной провалами и километровыми ущельями. Котенко заверил друзей, что справится с небольшим недомоганием и не будет их задерживать, а чтобы они не сомневались, встал и нетвердыми шагами прошелся по домику. Саша стоял у дверей и улыбался. Зоолог перехватил его улыбку, нахлобучил шапку на Сашины глаза и, схватив в объятия, приподнял над полом. - Ого! - сказал Александр Сергеевич, дивясь силе человека, только что отрытого в снегу. - Спасибо, сынок, - растроганно произнес зоолог. - Не будь тебя... - Это Самур, - сказал Саша. - Где бы он ни отыскался, что бы ни сделал, он мой великий друг. Скоро я отпечатаю для тебя, Саша, и для Егора Ивановича большую фотографию Самура со своей волчицей. Хоть не заменит она тебе живого, но все-таки. Может, и самого отыщем, вернем в цивилизацию. - А нужно ли? - спросил Саша. И зоолог понял его. 5 Утром придирчиво осмотрели Ростислава Андреевича. Он шутил, показывал, что совсем здоров, взялся пилить дрова и съел за завтраком больше лепешек, чем три школьника, вместе взятые. Учитель с хлопцами и Александр Сергеевич оставили зоолога в приюте дожидаться своего напарника и пошли по ущелью. Метельный ветер бил им прямо в лицо. Не обнаружив никаких следов, группа повернула мимо Синих скал на северо-запад, чтобы обойти этот опасный район и оказаться на более спокойном спуске к южному приюту. Поиски сделались трудными. Росло беспокойство. Тот, кто дал этим скалам название Синих, был либо отчаянно близоруким человеком, либо ему сильно повезло и он набрел на скалы в такое время, когда плоские щеки их освещались под каким-то особенным углом, отражая только синий свет. Вообще же эти громадные, хаотически набросанные в горах скалы были отменно серыми. А может, игру цвета определял день и положение солнца. Во всяком случае, сейчас, когда вьюжило, все вокруг было белым и серым. Выглянет солнце, откроется над горами чистое голубое небо - возможно, и скалы как-то отразят эту близкую голубизну и сами станут голубыми. Но только не теперь. Несмотря на явное несоответствие названию, Саша решил выполнить обещание. Он нашел два обломка и упрятал их в рюкзак. Поголубеют, если того сильно захочет Таня и он сам. В этом можно не сомневаться. Они шли по зигзагообразным проходам между камнями и с уважением смотрели, задирая головы, на гигантские куски гор, разбросанные здесь с величайшей небрежностью. Не находилось ни одной громады с закругленными формами. Только острые углы, плоские или вздыбленные линии, самые неожиданные разломы, объемная, злая геометрия в натуре. Не верилось, что все это сотворили такие агенты разрушения, как вода, ветер или разница температур. Скорее, это результат какой-то титанической, очень давней планетной катастрофы. Гигантская сила развернула гору, подбросила ее, истерзанную в клочья, под небеса - и вся каменная мешанина как попало рухнула на перевал, завалив обломками целый район. Так и лежат они, не тронутые веками, эпохами, эрами, не подвластные ветрам, морозам и воде, внушают почтительный трепет всем живым существам, умеющим видеть, дают приют голошеим грифам да сереньким ящерицам, которые любят часами лежать на каменных площадках, пригретые летним солнцем. Чудо природы, один из самых интересных и малообследованных уголков Кавказа. Сейчас здесь царствовал снег. Он набился во все щели, закрыл проходы, наклеил на высоте страшные карнизы, готовые рухнуть на голову неосторожного, перемел проходы. Ветер, разбитый на тысячи потоков, продолжал резвиться между скал во всю силу, и никуда от него нельзя было спрятаться, везде только сквозняк и чертовский холод. И это юг! В одной щели торчала, выделяясь на черном фоне камня, сломанная бамбуковая палка. Тот, кто оставил ее, хотел, чтобы люди нашли примету. В расщеп бедолаги вставили бумажку. Ветер как хотел трепал ее, и она напоминала флаг бедствия, своего рода безмолвный SOS, выброшенный в горах. Борис Васильевич, подавляя волнение, вытащил палку и отвернулся от ветра, чтобы прочитать послание. - Они! - сказал он со значением. Там было нацарапано карандашом: "Виктора несем. Сломал ногу. Осталось по плитке шоколада. Дорогу не знаем, идем по компасу на запад. Держимся, но ждем помощи. Всем, всем, всем..." - Черт бы их побрал, этих лжеромантиков! - воскликнул учитель, пряча бумажку. - Они, видите ли, держатся! Хорошая мина при плохой игре. "Погибаем, но не сдаемся"! Во имя чего? Человеческой глупости ради? А сейчас надо искать этих мужественных глупцов. Смотрите, они даже дату забыли поставить, до того им недосуг. Когда они прошли здесь? Куда? На запад? Понятие необычайно широкое... Скальный район наконец кончился. Ветер стихал, метель утяжелилась, снег уже не валил, дело явно шло к перемене погоды. Но больше никаких следов не замечалось, все замело, лишь через полчаса хода нашлась тряпка, видно, здесь перебинтовывали раненого. Только когда миновали небольшой перевальчик и впереди открылась перспектива далекого, чисто-белого склона, то на нем километрах в пяти по прямой, а фактически не меньше чем в двух десятках километров трудного спуска зачернели фигурки, много фигурок, человек десять. Даже в бинокль не угадывалось, что они там делали, - похоже, несли кого-то, спускаясь к югу, где стоял приют. - Лесники Таркова, больше тут некому быть, - сказал Сергеич. - Теперь, само собой, в лес подадутся, до приюта им часа три хода. Ну, и нам туда же, раз такое дело. Только давайте уговоримся, хлопцы: не бежать. Это вам не Скво-Велли, сорвешься вниз - и будь здоров... Как потом выяснилось, четыре храбреца сбились с маршрута еще задолго до подъема на перевал. Их запутали бесчисленные ручьи, ущелья, хребты, часто идущие не только поперек от Главного, но и параллельно ему, создавая иллюзию близости и доступности. Весь поход бравые лыжники рассчитали на четыре дня, но только на пятый вышли к перевалам, едва одолев половину дороги. Потом они задержались из-за сломанной ноги самого бойкого студента, задумавшего лихо прокатиться с крутой горы. Ну, а дальше началось медленное шествие с носилками, похожее скорее на траурное, чем на спортивное. Кончились продукты, началась метель. Потеряли уверенность, блуждали в горах, надеясь на помощь извне. Как часто вот такое неподготовленное, лишь с поверхности героическое, а на самом деле безрассудное начинание оборачивается для его участников трагедией или в лучшем случае трагикомедией! Да еще требует от общества колоссального напряжения и больших средств на поиск. Конечно, сигнал бедствия не остается без ответа: где бы его ни услышали люди, они тотчас спешат на помощь, не считаясь ни с чем. Но лучше бы не создавать подобных бессмысленных эпизодов, которые, кроме горя и трудностей, никому ничего не приносят. У романтики ведь тоже есть свои границы. За их пределами начинается безрассудство. Надо уметь отличать одно от другого. Поисковая группа учителя догнала лесников лишь на вторые сутки, когда те только что пришли на приют в залесенную долину реки. Маленький барак, именуемый приютом, оправдывал свое название разве что жарким летом. Тогда он хоть давал тень от солнца и крышу от дождя. Зимой же выглядел совсем невесело. Щелястые стены пропускали не только ветер, но и снег, посредине стояла искореженная печка, а вдоль стен - полусожженные нары. Закопченный верх, сорванная с петель дверь, сугроб на земляном полу, выбитом сотнями туристских кедов, - вот и весь приют. Александр Сергеевич окинул взглядом неприглядную хоромину и с досады плюнул. Как все это не походило на его гостеприимное хозяйство, где даже зимой можно жить, а при необходимости и отыскать на чердаке мешочки с гречкой, горохом, солью и вермишелью, сэкономленные за лето и оставленные "для плавающих и путешествующих". На промороженных нарах лежали четыре заросших студента. Их укрыли чем только могли. Тарков и Борис Васильевич обменялись понимающим взглядом. "Плохо", - безмолвно сказал лесник. "Вижу", - одними глазами ответил ему учитель. У одного из лыжников - закрытый перелом бедра. Он в плохом состоянии, небритые скулы, потрескавшиеся губы. Еще двое с обмороженными щеками и ногами, они подавлены, измучены. Четвертый тихо стонал: он сильнее других обморозил ноги. У них хватило мужества не оставить раненого, хотя он и просил их об этом. Самый слабый из четверки - тот, у кого оказались обмороженными ступни. Он выглядел лучше других. Оказывается, остальные трое отдавали ему свою долю, чтобы поддержать. Все это было благородно до слез, но никак не оправдывало самой безумной затеи. На расспросы время не тратили. Борис Васильевич глянул на своих учеников, и они сразу поняли его. - Аллюр три креста, - вполголоса сказал он. - Вот записка Юдину. Он все сделает. - Есть аллюр три креста. - Саша положил записку в шапку и почему-то поплевал на ладони, прежде чем надеть рукавички. Открылась щелястая дверь, стукнули лыжи. Трое парней понеслись по долине вниз и вниз, лавируя между деревьями с такой скоростью, что учитель испуганно поморщился. Но он надеялся на своих ребят. От приюта пошла дорога известная, заблудиться нельзя. Чем скорее они примчатся домой, тем лучше. Пока Саша и его товарищи скользили по снежной долине, подбадривая друг друга; пока врывались в Желтую Поляну и отыскивали директора турбазы, прошло немного времени. Но затем пришлось поднять на ноги врачей, вызвать из Адлера вертолет, а с лесопункта - два вездехода для подстраховки, и на это ушло время. Борис Васильевич за эти часы сделал все, что в его силах: туго перебинтовал распухшую ногу раненого, дал мазь обмороженным, успокоил их, а Тарков и его спутники согрели чай, приготовили мясо, и ребята размякли. Теперь они искренне, хоть и с большим опозданием, жалели о свершенном, клялись, что больше никогда-никогда... И ели, сколько могли, пили сладкий горячий чай, а вскоре уже начали подшучивать над своим положением, хотя оснований для шуток, честно говоря, совсем не было. Старшие прекрасно понимали, какая тяжелая операция предстоит одному и как все трудно может сложиться у другого, с обмороженными ногами. Но они только глядели понимающими глазами, а говорили вслух совсем другое, стараясь поддержать в хлопцах дух боевитости и уверенности, столь необходимый им для новых испытаний. А тут как раз загремело небо. Вертолет облетел долину, выбрал полянку пообширней и осторожно снизился, покачиваясь и вращаясь вокруг своей оси. Завихрился и полетел во все стороны снег, колеса повисли над самой землей, прицелились и вдавились в снег. Выпрыгнул врач, с виду как все походные врачи - в халате поверх пальто, с непроницаемым лицом, с чемоданчиком в руках. Его проводили в балаган. Мотор не глушили, винт слабо вращался. Врач глянул наметанным глазом на больных и приказал: - Всех в машину. Еще три - пять минут деятельной суеты, слова ободрения. Дверца вертолета закрылась. Пилот прибавил газ, и железная птица, подпрыгнув, косо полетела над долиной, набирая высоту. На приюте стало тихо-тихо. - Ну вот... - произнес учитель. Лесники посидели, покурили у печки. Александр Сергеевич рассказал Таркову об опасном приключении с зоологом и о Самуре. Тот удивленно покачал головой. - Уж кто-кто, а Ростислав-то Андреевич! - с укором сказал он, не одобряя легкомысленного поведения Котенки в зимних горах. - А зубра того мы видели, - сказал другой лесник. - Не самого, конечно, - поправил Тарков. - Следы видели, когда лазили через леса. Сюда перебрался, непоседа, к морю ближе. Уже приноровился, ожинник копытил в лесу, глубокий снег ему не помеха. Похоже, обосноваться на южном склоне задумал. - Ему бы зубриху с молодняком еще перемануть, - заметил Сергеич. - А то что же одному-то. Само собой, скушно. - Пригони. Возьми хворостину, а то кнут - и давай, сотвори доброе дело, - сказал Тарков, и все засмеялись. В это время где-то очень далеко хлопнул винтовочный выстрел. Все разом повернулись в ту сторону. Смягченный расстоянием, звук этот походил на треск дерева от мороза, на разлом льда, на эхо каменного обвала. Но чуткое ухо Таркова не обманулось. - Стрельнули, - сказал он. - Неужто опять балуют, гады? Глава десятая УЩЕЛЬЕ ЖЕЛОБНОГО 1 Глубокой зимой, когда над горами бушевали снежные метели и непогода заволакивала ущелья рыхлым снегом, в широком распадке у подножия крутого хребта медведица родила двух медвежат. Берлога, где произошел этот обыденный для лесной жизни случай, находилась на южном склоне, метрах в ста пятидесяти выше шумного ручья Желобного, который не замерзал даже в самые лютые морозы и шустро бежал под снегом к соседнему ущелью, где билась о скалы свирепая река. Там на водопадах и заканчивал ручей свой путь, рассыпаясь в мелкую водяную пыль над камнями узкой теснины. Грохот Желобного медведица слышала всю зиму. Стоило ей приложиться ухом к сухому песчаному дну берлоги, как шум становился громче. Под него особенно хорошо дремалось в длинные зимние ночи, когда медведица не испытывала ни малейшего желания выйти из теплой берлоги. Она не первый год проводила зимние месяцы в этом тщательно охраняемом месте. Кусты лещины, перепутанные лианой, скрывали вход под каменную плиту, косо лежавшую на других камнях по сторонам довольно глубокой расщелины. Небольшой каменистый порожек перед входом по первой весне и поздней осенью, когда солнца мало, служил отличным солярием для нее самой и для медвежат, едва они открывали глаза и обретали способность двигаться самостоятельно. К этому порожку сбоку подходила узкая тропа. Словом, позиция отличная, а дом не из тех, которые медведица могла арендовать у природы только на один сезон. Три года назад, выгнав отсюда влюбленную парочку енотовидных собак, медведица уже не уступала берлоги никому; даже своих прошлогодних детей, изволивших как-то заявиться, чтобы провести в родительском доме сто двадцать дней, - даже их она встретила таким выражением недовольства, что они не рискнули вступить и на площадку, не то что в берлогу. Над берлогой стоял редкий, крупный пихтарник, чуть ниже густел пока еще не тронутый буковый лес с прекрасным молодняком, обещавшим продолжение рода по меньшей мере еще на полтора-два столетия. А на той стороне Желобного, за хаотическим нагромождением глыб, в разное время свалившихся с крутого склона в русло ручья, - на той стороне, примерно в двух километрах ниже, как раз где начиналась территория заповедника, лес уже рубили. Могучие пихты, из века в век одевавшие весь хребет, то и дело валились на землю, и тогда по лесу прокатывался тихий предсмертный вздох, и все живое вздрагивало. На той стороне постоянно гремел мотор лебедки, двигались тросы, перетаскивая наверх огромные бревна - очищенные трупы деревьев, грохотали и чадили минские самосвалы-хлыстовозы, увозя древесину в Камышки и дальше, где из прекрасного, чистого пихтарника люди делали дощечку для тарных ящиков и клепку для бочек, превращая, таким образом, лес - ценность вечную - в пустячки, временно обслуживающие людей, которые год спустя спишут отслужившее изделие и сожгут его на заднем дворе базы. Хребет понемногу оголялся, и хотя специалисты называли такую рубку выборочной, там "выбирали" все начисто, оставляя в горах только мертвый камень да искореженные тонкие пихточки, из которых никогда не получится хорошего леса. Медведица, вероятно, уже прикинула, что через два-три года ей придется убираться из берлоги. Какой же это дом, если напротив в глаза бесстыдно лезет голый камень, почву с которого уносит в Желобной ручей каждый мало-мальски приличный дождь. Но пока она терпела и шум, и падение леса, тем более что пронырливые мастера лесоповала не рисковали подыматься на этот крутой, труднодоступный склон хотя бы потому, что пихтарник тут рос явно не промышленный. Слишком редкий. И она спокойно делала свое материнское дело. Медвежата, размером всего в два человеческих кулака каждый, слепые и беспомощные, первые дни только и знали, что тыкались в соски за молоком или спали, подогнув лапки и смешно прикусив выставленный наружу кончик розового язычка, который у них с успехом заменял резиновую соску-пустышку и создавал даже во сне полную иллюзию непрерывного сладкого питания. Медведица дремала, счастливая и гордая, развалившись в просторной берлоге. Преисполненная материнской радости, она ласково вылизывала светло-коричневые шубки своих детей, убирала за ними, пела им нежные песенки, которые жестокие и грубые люди называют странным словом "ворчание", и все время, днем и ночью, чутко слушала, что происходит за порогом ее темного и теплого дома. В ущелье долго выли холодные ветры, шумели перемороженные плети пихтарника, процеживая ветер сквозь хвою, сухо стучали друг о друга голые ветки бука, горланили в ясные дни сороки, выбивали дробь дятлы. Шла зима, и шумы в природе были зимние, холодные шумы. Чуть позже к этим звукам прибился размеренно-звонкий стук капели с плиты, нагретой солнцем, о каменный порожек ее берлоги. По ночам капель стихала, а утром перед самым входом возникали ледяные наплывы, но они оттаивали, едва появлялось на небе подобревшее солнце. Наступил март, месяц Теплых Ветров, когда снег тяжелеет и садится, а промороженные ветки деревьев со вздохом облегчения распрямляются и сбрасывают с себя сухарные пласты застаревшего снега. В марте лес начинает свободно размахивать гибкими ручищами, воздух делается ласковым, прозрачным, и тогда все веселеют, даже хмурый ворон начинает противно и нудно каркать, считая, что он осчастливил население ближнего леса своей душевной песней. В этом месяце медведица позволила себе отлучаться. Когда медвежата, напившись молока, крепко засыпали, она выходила и ложилась на площадке, подставляя солнцу впалые бока со слежавшейся грязной шерстью. Поворачиваясь, по-стариковски кряхтела, охала и устало закрывала глаза. Солнце грело ее и наливало мускулы новой силой. Однажды она ушла в лес, отыскала там и поела орешков бука, а чтобы эта не первой свежести еда принесла больше пользы, добавила еще ягод шиповника и проглянувшего из старой травы зеленого пырея. А вернувшись, обомлела: ее чадушки самостоятельно выползли на площадку. Глазенки их, мутные и бессмысленные, слезились от непривычной яркости, но они испытывали не страх, а жгучее любопытство, проворно и бесстрашно подползали к краю камня и даже заглядывали вниз, полагая, что самое интересное именно там, в недоступном месте. Мать не всплеснула мохнатыми лапами, не заохала, как это сделала бы любая двуногая мать, она просто рявкнула, интонация ее голоса была такова, что детишки мгновенно юркнули в берлогу и затаились, а она полезла вслед за ними и стала ворчливо выговаривать за баловство, одновременно облизывать их вздыбленные ветром шубки и наконец подтолкнула глупеньких к соскам, полным молока. Взрослеют дети, ничего не поделаешь. Победное шествие весны продолжалось. Снег с южного склона исчез. Желобной раздулся и ворочал камни. Пошла молодая трава, появилась возможность откапывать коренья. Отощавшая за зиму медведица теперь постоянно уходила пастись неподалеку, но с площадки своей глаз не спускала. А в один безветренный вечер, когда лес засыпал, основательно нагретый солнцем, и толстые пахучие почки готовились выпустить розеточки листьев, она первый раз вывела за собой медвежат, чтобы показать им мир. Красотами природы, как и все дети, медвежата не особенно восхищались, далекой перспективы пока не замечали, зато тыкались носами во все, что встречалось на пути. Все брали в рот, чтобы определить на вкус, толкались, путались у матери под ногами, а она тихо шла по тропе, величественная и мудрая, прислушивалась к звукам и настороженно разглядывала по сторонам камни и кусты. Ее всегдашняя бдительность сейчас удвоилась. Первая прогулка прошла успешно, и с этого дня семья начала выходить постоянно. Медведица стала учить детей, как откапывать съедобные корешки и как искать в гнилых пеньках личинки, а под упавшими стволами - выползней. Она показывала им старые орехи и каштаны, под которыми есть чем поживиться, а при случае ловила зазевавшегося дятла или тетерева. Все годится. Подрастали медвежата удивительно быстро, не по дням, а по часам. Как в сказке. Когда пришел апрель, месяц Светлой Ночи, и половина деревьев основательно зазеленела, медвежата уже походили на взрослых щенков и вели себя совсем как щенки: без конца боролись друг с другом, наскакивали на терпеливую мать, ворчали, теребили ее шерсть, кусались, бросали камни; их выдумки не имели предела. То вдруг разворочают гнездо земляных ос и взвоют от укусов, то погонятся за ужом и вскрикнут от испуга, когда он свернется в шипящее кольцо, или упадут вниз с дерева вместе со сломанной веткой. Тумаков от матери они получали предостаточно, но то были любовные удары, вполне терпимые и потому малодейственные. Сама природа, как и мать, учила их, что хорошо и что плохо. Скоро они разделили все вещи мира на полезные и бесполезные, на добрые и злые, а все живое - на сильных и слабых, опасных и беззащитных. Они взрослели и переходили из класса в класс. Но они еще не видели царя природы - Человека. Не видела его в этом году и мудрая медведица и, наверно, молилась своему богу, чтобы путь человека не скрестился с ее путем. Но молитва ее не дошла. Медведицу увидели и заприметили. Так, на всякий случай. 2 От Восточного кордона в Камышках до этой берлоги было, пожалуй, километров семь. Это если по лесовозной дороге, которая шла серпантином на противоположном склоне хребта. А по прямой, вдоль ручья, значительно ближе, но там только тропа и к тому же очень трудная, не всякому доступная. Не всякому, но не Цибе. После того как рана на руке от зубов Монашки зарубцевалась и фельдшер закрыл листок бюллетеня, в совхозе Михаилу Васильевичу сказали, что расчет готов и он может забрать свою трудовую книжку. Раз заповедник отказал ему в доверии, делать Цибе на пасеке больше нечего. Всего хорошего, ищи себе другое занятие. Его уволили осенью, и с той поры Михаил Васильевич не утруждал себя поисками постоянной работы. Больше посиживал на бревне у дома, грел розовую лысину и строгал из осины замысловатые кинжальчики, поглядывая время от времени на окружающие горы. В общем, созерцал и размышлял. Поселок Камышки по праву считался рабочим поселком. Уже к восьми утра все мужчины с его улиц исчезали. Лесорубы и мотористы уезжали в лес, шоферы - в гараж, дорожники отправлялись расчищать очередной оползень, радист закрывался у себя в рубке, служащие собирались в конторе. Только Циба и оставался на виду у домохозяек, и они, завидев бездельника, поругивали его, кто про себя, а кто и в глаза. Циба серчал. Когда потеплело и снег поплыл, Циба вдруг заявил, что он нанялся от аптеки заготавливать лекарственные травы. Все! Он тоже при деле. Сезон начинается. Вот уже и ландыш пошел, и липа скоро зацветет. Свежеиспеченный ботаник стал пропадать в лесу, размышляя, где лучше запрятать ружьишко, чтобы далеко за ним не бегать, если понадобится. Забрел он и на Желобной. Вот тогда-то и увидел он в первый раз медведицу с медвежатами. Она не заметила человека, ветер относил запах, а то бы несдобровать бывшему пасечнику. Циба обомлел, но быстро сообразил, что к чему. Озорные проделки малышей мало позабавили его, он думал совсем о другом: на сколько потянет эта медведка, если уложить ее, и не будет ли слышен выстрел в поселке, где как раз находился Егор Иванович. В общем, картина мирного лесного счастья не умилила мечтательного Цибу, медведица и медвежата тотчас же были переведены в килограммы и рубли-копейки, которые при теперешнем положении имели для Михаила Васильевича первостепенное значение. Что там копеечные ландыши! Медведица ушла. Циба засек берлогу и тихо удалился, размышляя об удаче. А что? Верные деньги и без особых хлопот. Сотня-другая, особенно необходимая, если учесть, что вскорости к нему пожалуют гости и их придется угощать. Все-таки не просто знакомые прибудут, а закадычные друзья. Тут следует сделать небольшое отступление. Еще перед зимой, осторожно уложив больную руку на повязку, Циба отправился кружным путем в Абхазию к своим приятелям, с которыми был связан кое-какими делишками, чтобы поплакать у них на груди и еще раз проклясть Егора Молчанова, доставившего всем им крупные неприятности в прошлом году. Дружков он отыскал скоро, они как раз вернулись с альпики и сдали на колхозную ферму нагулявший скот, были свободны, денежны и потому в хорошем расположении духа. Кстати, неприятная история с браконьерами, арестованными у балаганов, уже закончилась, как и предвидел Тарков: сперва всех задержанных освободили на поруки, а потом выяснилось, что дело это, в общем-то, беспредметное, потому что все они имущественно несостоятельные, а по работе получили отличные характеристики. Так, шалуны. Поэтому особых оснований для суда и даже для штрафа нет. Ну, а раз так, чего же бумагу переводить. Освободили и того парня, что с рукой в гипсе, он тоже пришел в компанию, где был Циба; сошлись, в общем, однорукие, потерпевшие от лесника, и начался у них пир горой. - Значит, и тебе удружил Молчанов? - спросил ветеринар, которого все звали Николаичем. - И меня, будь он трижды... - Тут охмелевший Циба страшно скрипнул зубами, а лысина его покраснела. - Все мы лесником обиженные, - сказал парень в гипсе. - Ну, а если так... - Ветеринар вдруг по-стариковски печально вздохнул и стал рассматривать стакан с водкой на свет. Все задумались. И было в этом молчании что-то очень страшное, как минута перед вынесением приговора. - Слушай, Миша, а он где живет? - поинтересовался хозяин дома. - Сосед мой, через шесть дворов усадьбы наши. - Ай-я-яй, такой плохой человек, и так близко! Никто не засмеялся, даже не улыбнулся. Циба мгновенно понял, куда пошел разговор, и струсил. Хватит с него одного раза - когда привел он их к лесному домику и нарвался на пса. Все прочее - без него. Николаич пристально посмотрел на Цибу и еще раз вздохнул. Да, не тот мужик этот пчеловод. Трусоват. Он сказал: - Мы к тебе приедем как-нибудь, Михаил Васильевич. По весне, что ли. Потолкуем, посмотрим, как он там, Егор-то Иванович, что делать хочет будущим летом. - Милости просим, пожалуйста, я завсегда... - Циба даже руками всплеснул от радости. - Приезжайте, други, тогда и решим. Все это вспомнилось, когда Циба лежал на камне у Желобного и смотрел на огромную и благодушную медведицу. Весна. Скоро прикатят друзья с юга. А тут и находка объявилась. Чего медлить? Брать, пока добыча рядом. Он откопал винтовку, осмотрел и перепрятал ее у Желобного, поближе к месту возможных боевых действий. И стал следить за Молчановым. Зимой у лесника хлопот меньше, и Егор Иванович чаще бывал дома. Исправил кое-что в хозяйстве, раза три выезжал, как он выражался, "поубавить волков" или сопровождал неутомимого зоолога. Вечерами Циба часто видел его в окошко, лесник сидел с книгой. Кажется, он любил читать вслух, а жена, Елена Кузьминична, любила слушать. Циба старался не попадаться ему на дороге, а если встречался, то делал над собой усилие и радушно здоровался: пусть не думает, что камень за пазухой. Но когда повеяло теплом, Молчанов стал отлучаться чаще, говорили, что завозит он соль наверх, тропы звериные просматривает, еще по глубокому снегу молодняк подсчитывает. Дел у него прибавилось. Но все еще не уходил надолго, как летом, ведь тогда он месяцами домой не заглядывал. Сын на каникулы к Молчановым не приехал. Это случилось первый раз за все школьные годы. Елена Кузьминична объясняла поселковым женщинам: - Александр наш на курсах в Сочах устроился, там проучился две недели, вот пишет, что про горы им рассказывали, как, значит, туристов водить. Похоже, себе на лето заработок присматривает. - Он что же, в институт не хочет? - интересовались соседки. - Уже, уже и отец дал согласие. Да ведь кто их, нынешних-то молодых, разберет! Сегодня так, завтра этак. Ветер еще в голове. И все согласились: да, ветер. Молодо - зелено. А что дело себе нашел вместо каникул, за это и похвалить можно. Серьезный, значит. Когда Циба объявил по всему поселку насчет аптечных трав, Молчанов увидел его и спросил: - Слышал, что ты, сосед, опять в лес решил податься? Так вот, чтобы нам не ссориться еще раз, предупреждаю: не вздумай ружьишком баловаться. Если узнаю, пеняй на себя, Миша. Понял? Травка - пожалуйста, но в заповедник ни на шаг, травки и поблизости много. У Цибы даже в животе похолодело. - Дядя Егор, да если я в руки возьму! Вот чем хошь побожусь... - Ну-ну, не клянись, твое слово как пушок с одуванчика, легковесное. А в общем, заруби себе на носу. Если другом-товарищем в лес идешь, милости просим. А коль со злодейством каким, тогда спуску не жди, в тюрьму сядешь. Рыльце-то в пушку, я про Самура помню. Михаил Васильевич сделался осторожным, как рысь. Целую неделю следил за соседом - когда уходит утром, надолго ли, когда возвращается вечером, где ходит, один ли ходит, и часто ли служебная тропа заводит его на Желобной. Он решил выбрать такой день и час, чтобы выстрел его отдался лишь в собственных ушах и никем больше не был услышан. Тогда порядок. Мясо он засолит на месте или - еще лучше - закопает в один из снежников, оставшихся в глубоком ущелье. Как в холодильнике, там оно долго не пропадет. В свежий и ветреный день Молчанов чем свет вышел из дома. Циба уже караулил его. Рюкзак набит сверх меры, значит, и палатку взял, котелок сбоку прицеплен, ну и карабин, как всегда, поперек груди, чтобы руки поудобней положить. Полная экипировка. Это в далекий путь. Счастливой дороги, сосед! Не веря в свою удачу, Михаил Васильевич скрытно проводил лесника до кладки через реку и убедился, что Молчанов отправился в зубровые рощи. Туда от Камышков километров семь, если считать обратно - все пятнадцать, значит, к вечеру он ни за что не вернется, и у Цибы есть полная возможность осуществить сегодня задуманное. Со своим дружком - шофером из станицы Дубомостской - он уже договорился: тот отвезет полтуши в столовую, где у него приятель повар, а полтуши они поделят между собой. Не прошло и часа, как Циба снарядился. Он тоже взял рюкзак, укрыл голову старенькой кепочкой и деловым шагом прошелся по всем Камышкам, с готовностью объясняя встречным, что пошел вверх по реке, где обнаружил много ландыша и лечебного корня. Он и впрямь пошел по дороге на верховой поселок мимо старой, ныне заброшенной узкоколейки, свернул на нее и поднялся по горе, а потом скрылся в пихтовом лесу и стал спускаться обратно к Желобному. В общем, запутал след. К берлоге подкрался уже на вечерней заре. Самое время. Ветер утих, в лесу сделалось тихо-тихо и немного таинственно, острее запахло смолой, тополевыми почками, распаренным мхом. Молодые листья, еще прозрачные на свет, упрямо тянулись к небу, радуясь его голубизне, влажному воздуху и обилию света. Черешки их, наполненные соками земли, упруго и напряженно поддерживали волшебные пластиночки, в глубине которых совершалась сейчас самая великая тайна природы: из света, воды и солей составлялось живое органическое вещество - основа всей жизни на земле. Птицы закончили программу дневного концерта и деловито устраивались на ночь: чистили перышки, прилаживали к почти готовым гнездам то пушинку из собственного оперения, то свалявшийся клочок оленьей шерсти, найденный на земле. Лишь один зяблик, забравшись на самые верхние ветки бука, никак не мог остановиться и продолжал посылать в лес веселые "уу-зу-цу-зун, уу-зу-цу-зун". Пониже веселого зяблика, в густой лещине, сидел еще один азартный певец - серенький королек, похожий на воробья, но с кокетливым хохолком на голове. Он был спокоен и несколько флегматичен - похоже, уселся уже основательно, на всю ночь, и мог бы помалкивать, но в маленьком сердце его, не остывшем от счастья, все еще оставался запас непропетых веселых звуков, и он заводил очень звонким, трепещущим голоском свое: "Тур-лы, ру-лы-ра-ра-ра-а...", а потом, поднатужившись, брал октавой выше: "Юр-лы, ур-лы, ра-ора!.." Но все реже и реже, пока окончательно не устал. Тогда втянул шею и, нахохлившись, заснул. Лес совсем затих и притаился. Но он жил. Циба ничего этого не замечал. Прелесть весеннего обновления не трогала азартного охотника. Он весь был во власти одного желания. Напротив, тишина леса раздражала Цибу. Будь ветер посильнее, как утром, тогда в лесу шумно и за триста метров никакого выстрела не услышишь. А сейчас эхо отбросит звук очень далеко. Однако отступать он уже не мог и не хотел. Охотник подкрался к берлоге, обошел ее и уселся выше, метрах в пятидесяти. Он даже услышал легкий запах зверя. Но медведка не показывалась, видно, гуляла со своими чадами. Циба выбрал камень, положил на него винтовку и сильно потер глаза, чтобы не застило. Теперь только ждать. Мимо не пройдет. Медведица шла домой неторопливой поступью довольного и уставшего зверя. По сторонам ее, в метре от задних ног, переваливались тоже уставшие и потому притихшие медвежата. Они почти не баловались, лишь когда сходились на тропе бок к боку, то оскаливались и угрожали друг другу. Но тотчас же расходились в разные стороны, не находя сил даже для братской игры. Когда медведица приблизилась к берлоге, Циба поймал на мушку ее затылок и, отчего-то разозлившись, спустил курок. Тишина разлетелась в куски, как хрупкое стекло. Гром прокатился по лесу, упал в ущелье к самому ручью и, слабея, помчался к поселку и по окрестным горам. Вздрогнули уснувшие птицы и плотнее прижались к ветвям. Ухнул удивленный филин - и все опять стихло. Осталось лишь звонкое напряжение. А для медведицы все кончилось. Циба стрелял сверху. Пуля глубоко царапнула затылочную кость и вонзилась в позвоночник. Свет померк в глазах медведицы, она свалилась без сознания, но лишь на короткое мгновение. Едва почувствовала мать, как бросились под живот и прижались там насмерть перепуганные медвежата, она воспрянула, черная тень смерти отступила перед силой материнской любви. Медведица страшно и больно закричала и выбросила перед собой передние лапы, потянувшись всем телом туда, откуда прилетела злая пуля. Она не могла бежать, даже встать. Задние лапы парализовало. Но, защищая детей, она все же поползла на одних передних, царапая камни когтями, оскалив страшную пасть и все время приподнимала морду, пытаясь разглядеть ненавистное существо, лишившее ее сил. О, как хотела она добраться до убийцы! Метр за метром ползла наверх, волоча парализованный зад и загребая под себя траву, землю, корни, ревела, задыхаясь, и страшно и жадно лязгала зубами, думая только о мести. Она одолела большую половину пути, перемазав кровью камни и мох, уже видела белое лицо человека, его испуганно-округлившиеся глаза, его странно блестящий потный лоб. Еще немного, еще... Грозный рев, перемешанный с криком боли, потрясал склон ущелья. Медвежата молчком карабкались за полумертвой матерью, не понимая, что происходит. Они не видели человека и следили только за кричащей медведицей. Им делалось страшно от вида и запаха крови на камнях, они тихо скулили и тыкались темными носами в бесчувственные лапы матери. Циба вскочил, оступился, выронил ружье. Он знал, что такое раненый зверь. Туша, которой надлежало после выстрела мертво лежать, надвигалась теперь на него неотвратимо и грозно. Желтые глаза медведицы гипнотизировали, подавляли волю. Циба мог поднять ружье и застрелить медведицу почти в упор, но он, слабея от страшного ее взгляда, едва нашел в себе силы одолеть один метр до винтовки, схватил ее за ремень и что есть силы помчался по настороженному, таинственному лесу. 3 Егор Иванович не пошел по торной тропе, ведущей к домикам наблюдателей в долине правого притока. Что ему людская дорога, по сторонам которой мертвая зона для диких животных! Он свернул влево, немного поднялся по чавкающему мху на склон и тронулся через лес поперек склона, как ходят охотники: пересекая все звериные тропы, ведущие с высот к воде. Так-то интересней. Идешь, как книгу читаешь. Дубовый лес весело гудел от ветра. Этот напористый, воздушный поток с северо-востока делал сейчас доброе дело: он очищал кроны от сушняка, непрочных и поврежденных веток. Раскачивались дубы, сверху сыпалось все ненужное и отмершее за зиму, деревья свободно махали тяжелыми ветками и шумели. Иной раз валились, отстояв свой срок. Тогда по лесу проносился тяжелый удар или треск разлома. Каждому - свое. После полудня ветер стал утихать. Егор Иванович так и не дошел до поселка наблюдателей. Он подался по хребту наверх и решил сначала осмотреть опасный участок туристской тропы, который всегда обрушивался за зиму, а уж потом спуститься и к жилью немногочисленных зуброводов. Но он не добрался и до намеченного места. Такой уж неспокойный день. В смешанном лесу на пологом склоне, где лежало много валежника и упавших стволов, лесник обнаружил веселую поляну, поросшую кустами лещины, березки и густейшим папоротником, уже достигавшим колена. Егор Иванович только успел подумать, что в таком месте отличные лежки для косуль и оленей, как услышал треск веток. Похоже, что ушел одиночный олень. Не дался посмотреть. На солнечном свету среди папоротников он заметил целый рой мух. Егор Иванович осторожно вошел в зелено-желтую заросль. Там лежал олененок. Согнув передние ножки, он смирно и сонно смотрел по сторонам и водил туда-сюда огромными, растопыренными ушами. - Ух ты, какой разодетый! - вслух сказал Молчанов и остановился перед ним, опершись на карабин. Шкура олененка, отлично вылизанная оленухой, вся блестела, лоснилась, она-то и привлекала мух. Не шкурка, а маскировочный халатик! Темно-серые, коричневатые, палевые, рыженькие пятна и полосочки - ну точь-в-точь освещенный солнцем кусок лесной подстилки, где есть и золотые лапки клена, и потемневшие овалы букового листа, и темная прель хвои, и веселая зелень травы. Ляжет - и ни за что не заметишь, наступить можно. Только и выдает его влажный черненький нос со смешной, слегка оттопыренной нижней губой да большие, тоже черные глаза с милыми, смешно моргающими ресничками. Олененок посмотрел на человека и оживился. Нетвердо встал и, покачиваясь, пошел к леснику. Идет, а листья папоротника щекочут мордаху, он задирает ее, недовольно оборачивается. Подошел - и торк в колени носом. Еще и еще раз. Молоко ищет. - Ошибся, миленок, - сказал Егор Иванович и погладил олененка по тоненькой, доверчивой шейке. - Ты лежи смирно мать вернется, вот тогда и напьешься. Он пошел было, а когда оглянулся, то увидел, что малыш спешит за ним. Догнал - и снова носом в колени. Егор Иванович спрятался за дуб, потом за другой и скорее прочь от него. Олененок тоже побежал и догнал лесника. Молчанов тихонько щелкнул его по носу. Малыш обиженно отвернулся и чихнул. Покрутился и лег, сложив под живот ножки-спички. Видно, устал. Что с ним делать? Молчанов залез на валежину и пошел. А когда спрыгнул, найденыш уже стоял около него и ждал. - Ну, знаешь, ты просто маленький нахал, - сказал лесник и решительно зашагал прочь. Метров через сто глянул назад. Шагает! Покачивается, ушки развесил. И такой у него несчастный вид, такая обиженная мордочка, что Егор Иванович не выдержал, взял на руки и понес, приговаривая те самые слова, которые приходят на ум любой матери во всех уголках земного шара. Вот почему он и вернулся с полдороги. Куда бросишь найденыша? Сбежала легкомысленная мамаша и не сумеет отыскать. Пропадет малыш. Едва завечерело и стихло в горах, а Молчанов уже переходил через висячий мостик над рекой на виду своего поселка. Олененок дремал на руках, просыпался каждые пять минут и беспокойно возился, требуя молока. Звук выстрела слабо донесся до Молчанова из ущелья Желобного. Он остановился. Балуются чуть ли не дома! Когда вошел во двор, Елена Кузьминична только руками всплеснула. - Перво-наперво покорми малыша, - распорядился хозяин. - Смотри, весь рукав мне извалял, молока просит. А потом придумаем, что с ним делать. Елена Кузьминична взяла найденыша и пошла в кухню. Олененок быстро освоился с соской. Он выпил почти литр сразу. Животик у него надулся. Довольный, сытый, мгновенно уснул и ножки откинул. Малыш еще ничего не знал о жизни. Кто кормит - тот и мать. Где не обижают - там и родня. Где тепло - там и дом. Молчанов не разделся и не отдохнул. Только скинул рюкзак и ушел. Куда - не сказал. Вышел за поселок, сел на пенек у лесовозной дороги и стал ждать. Первый же хлыстовоз притормозил возле него. Шофер перевесился в дверцу и сказал: - На Желобном стреляли, ты не слышал? Километра полтора-два от последней лесосеки. - Слышал. Спасибо, - ответил он и приподнял форменную фуражку. Уточнение сделано. Еще посидел. Из леса вышли трое мальчишек. Увидели лесника - и к нему: - Стрельнули в лесу, дядя Егор. На той стороне. - Слышал, хлопцы. Спасибо. Опенков еще нету? - Не-е... Мы за цветами. Гля, каких набрали! Уже затемно Егор Иванович постучался к Цибе. Михаила Васильевича не оказалось. Совпадение? Ждать, конечно, бессмысленно. И лесник вернулся домой. - Ну и найденыш твой! - смеясь, сказала Елена Кузьминична. - Уже играет. Чистый вертун, хобик какой-то. - Вот и назови его Хобиком. Откуда раскопала такое игривое словечко? - А я и сама не знаю. Попало на язык. Хобик так Хобик. Александру нашему забава. Егор Иванович кивнул. Приживется. Утром он опять пошел к Цибе. Михаил Васильевич еще не оправился от пережитого, а тут лесник. Он встретил его неспокойно, даже испуганно, засуетился, не знал, куда посадить и что говорить. - Ты чего какой-то не свой? - спросил Молчанов. - Нет, дядя Егор, это я от устатка. Вверх по реке ходил за корнем, до самого верхового, где граница заповедная. Поздно вернулся, все еще ноги дрожат. - Покажи, что за корень собираешь? - Не донес я груза, оставил рюкзак на полдороге, сейчас пойду за ним. Глаза Цибы бегали, он никак не мог смотреть прямо в лицо Молчанову и потел, потел, вся лысина как бисером покрылась. - Ой, врешь, Миша! - сказал Егор Иванович. - Как перед богом! Хошь, матерью родной поклянусь... - Не хочу. А ты не слышал, кто это в Желобном стрельнул вчера? - Так я знаешь где был на вечерней-то заре! - Откуда тебе известно, что на заре? - Теперь лесник не сводил острых глаз с растрепанного лица Цибы. - А разве я сказал - на заре? Это ты сам, дядя Егор. Молчанов покачал головой. - Ну, Мишка, быть тебе в тюрьме! Циба вдруг обиделся: - Я что, убивец какой или ворюга? Чего ты меня тюрьмой пугаешь? И вообще, дядя Егор, уж больно ты придираешься ко мне. То одно, то другое. Я терплю, терплю, но сколько же можно... - За рюкзаком сейчас пойдешь? - Можно и сейчас. А что? - С тобой хочу пройтись, мне тоже в ту сторону. Циба вздохнул. Он устал врать. - Нет уж, как-нибудь сами управимся. Без провожатых, - с неожиданной грубостью ответил он. Молчанов ушел, твердо убежденный, что Циба замешан в этой новой истории. Налегке, с одним карабином, Молчанов пошел по ущелью. Низкие облака висели над Кавказом. В лесу установилась гнетущая тишина, птицы не пели, кусты не шевелились. Только гремел ручей да где-то впереди громко каркали растревоженные вороны. Егор Иванович пошел прямо на этот вороний гвалт. Дело верное: санитары леса нашли себе какую-то работенку. Предположение не обмануло его. Над южным склоном, где росли редкие пихты, кружили хищники. То, что увидел Молчанов, могло растрогать самое твердое сердце. ...Медведица так и не дотянулась до убийцы. Она проползла еще метров десять, но тут силы оставили ее, и она скатилась прямо на площадку перед берлогой. Больше медведица не двигалась. Всю ночь медвежата, еле живые от страха, просидели у трупа матери. А утром, когда слетелось воронье, они, пораженные странной неподвижностью всегда такой заботливой родительницы, злые от голода и встревоженные, все еще сидели около нее и сердито клацали зубами, отгоняя наглеющих птиц. Шорох кустов и фигура человека, вдруг появившаяся в десяти метрах от берлоги, так напугали малышей, что они бросились в разные стороны и проворно залезли на деревья. - Вот оно что! - сказал Молчанов и тронул носком сапога уже остывшее тело медведицы. Не обращая никакого внимания на медвежат, затаившихся на жиденьких ветках граба, он стал изучать следы и скоро отыскал место, где сидел охотник. Здесь на глинистом грунте отпечаталась уже знакомая елочка от резиновых сапог. Все тот же след. Медвежата упорно сидели на грабах. Лесник вернулся, глянул на одно деревцо, на другое. - Сколько же можно? - спросил он. - Слезайте, орлы. Медвежата полезли выше. Первый из них добрался до вершинки, хотел было перехватиться и вдруг потерял равновесие. Бурый шарик только чиркнул о нижние ветки. Не вскрикнув, медвежонок резко ударился о камни. Молчанов подошел, нагнулся. Медвежонок был мертв. - Ах ты, дурачина... - грустно сказал он и заспешил к другому деревцу. Если еще и этот вздумает прыгнуть... Молодой граб был всего в руку толщиной; медвежонок покачивался на самой вершине, ежеминутно рискуя сорваться. Егор Иванович снял с себя телогрейку, расстелил ее на всякий случай под деревом. Большим косырем своим он несколькими ударами перерубил белесый ствол, но не дал ему упасть, а поставил рядом с пеньком, укоротив тем самым на добрый метр. Медвежонок заорал наверху, но держался крепко. Еще два удара, и снова деревцо стало короче на метр, потом на два. Малыш затравленно оглядывался по сторонам. Егор Иванович дотянулся до него и, разом сдернув с лесины, бросил царапающееся и орущее существо на телогрейку, умело запеленал, так, что только нос торчал снаружи. А сам принялся свежевать тушу медведицы. Не пропадать же добру. Он работал и все думал, почему браконьер не довел дело до конца, а, застрелив животное, удрал. Помешали ему? А вдруг медведка сама на него напала и он выстрелил, защищаясь? А когда она, раненная, свалилась, то убежал без оглядки со страха. Если так, то ходил в одиночку. Будь их двое, не убежали бы. Егору Ивановичу пришлось сделать два конца до поселка. Сперва отнес медвежонка домой. Запер его в пустующей конуре Самура и, пресекая вполне понятное ворчание жены, сказал, что при первом же удобном случае отдаст медвежонка в школу или в зоопарк, а сейчас пусть она осторожно покормит его и не выпускает, потому что этот зверь - не олененок, сразу убежит, а уж если придется ловить, так кому-то не миновать его острых коготков. Шустрый и сердитый малыш. Сам же он с понятыми и двумя вьючными лошадьми вернулся к месту происшествия, составил протокол, погрузил шкуру, мясо и управился с этим делом только к ночи. Несмотря на позднее время, не утерпел и пошел к Цибе. Того не было. Не торопился вернуться. Понятно: без корней прийти нельзя, собирает теперь, клянет всех на свете. Надо чем-то оправдаться перед лесником. Когда Егор Иванович явился домой, Елена Кузьминична сказала с материнской лаской в голосе: - Ты глянь, как он спит! Поел, свернулся и все скулил, скулил во сне, теплую мамку свою вспоминал, бедняжка. А уж грязненький, ну как поросеночек. И вздохнула. Ребенок, что с него взять! 4 Серая "Волга" с литерами южной республики на номерном знаке не доехала до Камышков с полкилометра, свернула вправо по старой лесовозной дороге, потом спустилась к ручью и там остановилась, не видимая ни с берега, ни с дороги. Так велел Николаич. К дому Цибы можно пройти и пешком, чужого народу тут ходит порядочно, никто не глянет. На машине - другое дело, тотчас полюбопытствуют. Искать Цибу он послал другого, сам же вышел поразмяться по лесным тропкам. Мужичок маленького роста, в серой курточке и косоворотке, в резиновых сапогах, быстро-быстро засеменил промеж кустов и все улыбался, то ли зеленому лесу, то ли собственным мыслям. Глядя на улыбчивое и сладкое лицо его, хотелось думать о доброте и приветливости. Такой славный, уже пожилой человек! Лишь изредка он гасил улыбку и тогда сразу делался старым и озабоченно-угрюмым. Циба нашелся без труда, поскольку, будучи на юге в гостях, сам подробно описал, где живет и какой у него дом. - Живой, здоровый? - Посыльный быстро пожал Цибе руку, заглянул в глаза. - Невеселый ты, приятель. - Опять Молчанов застукал, - досадливо сказал Циба. - Вот те раз! А мы в гости разлетелись. Видать, не ко времени? - То-то и оно. Не знаю, как вас и встретить. Где остальные-прочие? - В балочке за поселком. Мы с машиной. Ты вот что... Раз неприятности, нечего нам тут отсвечивать. Приходи туда. Потолкуем насчет летних планов. Николаич там кое-что придумал. Новое место отыскалось. С тобой посоветоваться хочет. Циба кивнул. А гость вынул деньги и небрежным жестом протянул их Цибе. - Возьми по дороге. Чего ж на сухую встречаться. Давай действуй. Я пошел. Не задерживайся, братуха. Но скрыться от глаза людского приезжие все-таки не смогли. Едва чужая машина остановилась в кустах, как ее увидели шустрые камышкинские ребята и заподозрили неладное. Чего это прячутся? Если купаться приехали или загорать - так есть места у речки, очень удобные места. А эти даже костра не развели, один сидит в машине, один разгуливает, третий в поселок подался. Странно. К Молчанову на кордон побежал озабоченный хлопец, сказал о приезжих, и Егор Иванович прямо из-за стола потянулся за одеждой, взял карабин и пошел посмотреть, что это за народ пожаловал к ним и чего им здесь надобно. Действенность работы лесника в том и заключалась, что ему всегда помогали честные люди, которым дорога природа и покой леса. При охране заповедника нельзя без широкой поддержки. Егор Иванович пошел напрямик, через старую вырубку, поросшую бузиной и лещиной, спустился к ручью и уже хотел было скрытно подойти к машине, как вдруг увидел человека, идущего прямо на него, с лицом улыбчивым и приветливым, словно угадал в Молчанове самого близкого своего знакомого. - Добрый, добрый день, - сказал незнакомец и еще шире улыбнулся, надеясь вызвать у лесника ответную улыбку и расположить его к себе. Молчанов свел черные брови. Повстречайся они на шумной улице среди народа, может быть, Егор Иванович и не сразу признал бы этого человека, но здесь, один на один... Выдал себя приезжий манерой говорить, походкой. Очень много годов прошло с тех пор, как встречались они, но этот сладкий, льстивый голос, эти сторожкие, услужливые глаза и какая-то приниженность манер - все сразу припомнилось Молчанову, и он догадался, кто перед ним. Он не стал притворяться и хитрить. Щурясь от неприязни, лесник сказал: - Вот уж кого не ожидал встретить в своих краях, так это вас, Федор Николаич! Потянуло в родные места? - Вы меня знаете? - Улыбка все не сходила с враз насторожившегося лица, глаза потемнели и будто ушли внутрь, замаскировались. - Кто же не знает Матушенко, особенно из солдат, оборонявших перевалы? Память у нас отличная, Федор Николаич. Уж кого-кого, а вас-то отличим. На глазах сник и помертвел Матушенко. Ни улыбки, ни слова. Как побитый стоял он перед лесником и, потупясь, смотрел себе под ноги. Он не ожидал, что память людская до сих пор носит то страшное и непоправимое, из-за чего он навсегда лишился любви русского человека. Столько лет прошло, постарели его годки, многих уже не стало, и думал он, что забылось старое, никто не узнает его и не попрекнет. Почти четверть века... Он сказал, потупясь: - Зачем же вы так... Что было, то прошло. - Верно. Все прошло. И вы свое получили сполна. И я не стал бы вспоминать, если б не было одного обстоятельства, Матушенко. Опять вы столкнулись с законом... - Не понимаю. - Он слабо развел руками. Пальцы его дрожали. - Ну зачем же хитрить! Вы работаете в абхазском колхозе ветеринаром? Вас мы встретили у балагана прошлой осенью? Вам удалось бежать от облавы, но приятели выдали вас, Николаич. Теперь скажите: разве браконьерство не преступление? - Вы что-то путаете, уважаемый, - неожиданно сухо и резко сказал Матушенко и глянул на лесника острыми, ненавидящими глазами. Он почему-то отступил на шаг, словно опасался близко стоять около этого строгого человека с карабином в руках. А Молчанов нечаянно глянул на сапоги ветеринара, на след от его сапог и даже побледнел от неожиданности: знакомая елочка, чуть скошенный каблук... Впервые за эти дни он усомнился в виновности Цибы. Кто же тогда к лесному домику приходил по его душу? Кто убил медведицу в Желобном? Циба или Матушенко? Или еще кто - третий?.. - Вы когда приехали в Камышки? - сурово спросил он. - Только что. - Матушенко отвечал как на допросе. - Зачем? Федор Николаевич пожал плечами. - А разве тут запретная зона? - Для вас запретная. - Ну, если так... Мы можем и уехать. - Цибу повидали? - Какого Цибу? Я не знаю никакого Цибы... - Он явно струсил и теперь хитрил. - Ну как же! Своего приятеля - и не знаете. - Выдумки. - Матушенко явно не хотел углубляться в разговор на столь щекотливую тему. Он с тоской обернулся и, не попрощавшись, даже не посмотрев на лесника, пошел прочь. - Правее берите, ваша машина там стоит! - крикнул ему в спину Молчанов. Он ненавидел этого человека. Он чувствовал в нем врага. И если бы имел он прямые улики - не ушел бы так просто Матушенко. Через три минуты за кустами взревел мотор. Егор Иванович вышел на дорогу. "Волга" была уже далеко. Ему показалось, что сидящий справа от шофера Матушенко, изогнувшись, смотрел назад. Страшными глазами смотрел ветеринар... Когда Михаил Циба с двумя бутылками в карманах примчался в лесной овражек, у ручья никого не было. Только свежий след машины. Угорели они, что ли? Но Циба не особенно сожалел о случившемся. Уехали - значит, причина есть. Обойдемся и без гостей. Тем более, что в карманах у него остались две нераспечатанные бутылки. Куда ни брось - подарочек. И он, насвистывая веселенькую мелодию, отправился домой. Смотри какой денек! Глава одиннадцатая ТРАГЕДИЯ САМУРА И МОНАШКИ 1 Желтополянская школа на южном краю России. Но все в ней - как и в других русских школах. Когда закончился учебный год, в школе устроили торжественный вечер. Выпускникам вручили аттестаты зрелости, сказали хорошие слова напутствия, директриса пожала вчерашним десятиклассникам руку, а малыши, красные от счастья и волнения, преподнесли по букету цветов. Все вышли на улицу, долго усаживались на ступеньках, фотографировались. Кто-то из девчонок даже поплакал. Потом смотрели концерт и сами участвовали в нем, потом сидели за столами вместе с учителями и родителями, пили чай, фруктовую воду, ели пирожные, апельсины и снова пели песни и, конечно, танцевали под красивую, сладко-щемящую музыку школьного вальса; у девчонок опять влажнели глаза, а ребята говорили и смеялись нарочно громко, чтобы не выдать своего волнения. Так всю ночь, и это была первая в их жизни ночь, когда родители не сказали мальчикам и девочкам, что пора домой, а они - теперь уже юноши и девушки, - возбужденные и усталые, грустные и счастливые, с первым проблеском света вышли на тихую и сонную улицу поселка, взялись под руки и с песней, которая была самой любимой у выпускников - с "Бригантиной", - пошли сперва вниз, к центру, потом свернули влево через весь поселок и все пели и пели, дурачились, кричали, но никто, даже самые сварливые, не вышел из дома и не отругал, хотя, в общем-то, выпускники перебудили весь поселок. Ведь для них это - как день рождения. Солнце еще не взошло, только розовое небо полыхало за Главным хребтом, отчетливо видным из Поляны, а они уже поднялись по дороге на турбазу и остановились высоко-высоко над сонным поселком. Вдруг сгрудились, притихли, а когда из-за высоких гор выкатилось раскаленное добела солнышко, все разом закричали, захлопали, запрыгали, и хор молодых голосов покатился с горы на гору, раскалываясь и звеня, пока не утих где-то в ущельях дымной от туманов Пятиглавой. Возбуждение постепенно улеглось. Постояли еще, поглядели на свои горы и пошли назад. Почему-то стало очень грустно. Саша Молчанов и Таня Никитина отстали. Они шли взявшись за руки и не испытывали от этого смущения. Таня что-то мурлыкала, Саша свел брови и задумался. - Ты чего? - спросила вдруг Таня. - Знаешь, я, наверное, тоже в Ростов подамся. - Ты же хотел в МГУ? Ужасно непостоянен. Почему в Ростов? Он не ответил почему. Разве это нужно объяснять? Если Таня выбрала географический факультет в Ростове, то почему он не может учиться там же на биологическом? - А потом? - спросила она, молчаливо благословляя его новое решение. - До этого "потом" самое маленькое пять лет. Сколько перемен!.. - И все-таки надо загадывать. - Ты загадала? - Вернусь сюда, на Кавказ. - Я, между прочим, тоже. - А вдруг не сдадим, Саша? - Она остановилась, пораженная таким предположением. - Тогда работать. И по второму заходу. - Он сказал это весело, не задумываясь, потому что надеялся: сдадут. И у него, и у Тани в аттестате пятерки и четверки. - А что Борис Васильевич? - Он вообще советует не торопиться, поработать год-другой и проверить, так ли уж крепка любовь к избранной профессии. Но это же Борис Васильевич! - Боюсь, что через год или два сдавать экзамен станет еще труднее. Мы половину забудем. Особенно точные науки. Правда? Саша засмеялся. Девчоночьи разговоры. Физика и математика всегда для них страшноваты. Но ведь теперь страхи позади, у Тани по этим предметам чистые пятерки. Какие могут быть сомнения! - Ты поедешь домой? - Она легко перескакивала с одной темы на другую. - Я не был почти год. - Саша сказал так, словно оправдывался. - Ну и поезжай. Разве я против? - А ты где будешь летом? - Здесь. Семья Тани жила в Желтой Поляне. Саша у них бывал. Отец Тани, Василий Павлович, много лет работал егерем в охотничьем хозяйстве, а в последние годы ушел на пенсию. Здоровьем он не отличался. Таня подумала и спросила с надеждой: - Хочешь к нам приехать? - А ты как думаешь? Они глянули друг на друга и засмеялись. - Только не приеду, а приду. Попрошусь с отцом через перевал. Или один. А скорее всего, поведу туристов. Как-никак права инструктора в кармане. Подзаработаем на ростовскую поездку. - У меня тоже права, - сказала она, немного хвастаясь. - Могу повести ребят из Поляны. Навстречу твоим. - И заглянешь в Камышки, да? Они опять засмеялись и подумали, что между ними летом будет всего лишь один Кавказ. Вверх - вниз. Сущие пустяки. - Ой, как мы отстали! - спохватилась Таня. - Бежим! Когда спустились в поселок, опять все взялись за руки и широкими рядами - человек по восемь - пошли по улице, загородив ее. Больше не пели, просто уже не пелось, очень устали, но говорили и смеялись все сразу. У одного дома двое из группы вышли и помахали руками; еще по одному отошли у второго, у третьего домика. Матери стояли возле калиток и ждали. Группа таяла на глазах, выпускники расходились, и никто не знал, когда и где они еще встретятся. Вот осталось семь человек, потом шестеро. Ушла и Таня. Последние пятеро жили в интернате. Они продолжали идти, взявшись за руки. Собрались с силами и в последний раз запели "Бригантину". Для каждого начиналась новая жизнь. Она была незнакомой и потому немного пугала. Как-то сложится судьба! Саша вошел в свою комнату, бросился ничком на кровать и через минуту уже спал. Он проснется, соберет вещи и отправится в Адлер, а оттуда к себе в Камышки. 2 На автомобильной дороге между Камышками и верховым поселком, ближе к последнему, там, где горы сдвигаются и зажимают реку между отвесных каменных берегов, вправо уходит неширокий распадок. Он густо порос разными кустами. Вторичный лес, как говорят лесники. В распадке когда-то крепко поработал топор, и на месте дубового леса осталась вырубка, ныне совершенно заросшая. Только в самом центре распадка белела дорожка, на диво ровная, каменистая, с пологими закруглениями, слегка приподнятая над днищем ущелья. Это старое полотно узкоколейной железной дороги. Давно сняты и увезены рельсы, сгнили, превратившись в труху, дубовые шпалы, и осталась только сама насыпь - творение рук человеческих. По игрушечной железной дороге десять лет назад возили с гор к реке Белой короткие и толстенные чурбаки пихтарника. Ходил тогда смешной пыхтящий паровозик, он тонко гудел на поворотах и обдавал жидким паром кусты, распугивая зверей. Много леса вывез паровозик к реке, где стояла запонь*. Река здесь неспокойная, она ревет и бушует в каменном ущелье, катает по дну тяжелые валуны, зеленая вода ее мчится так, что на автомобиле не догонишь. Страшно смотреть сверху на дно каменного разреза, поросшего лишаями и мхом, где бесится и разлетается миллионами брызг зеленый поток! ______________ * Запонь - плавучая преграда поперек реки при сплаве леса. Вот в этот яростный водопад и сбрасывали привезенные пихтовые баланы*. Река подхватывала их с жадным воем и уносила меж черных камней, бросала на пороги длинного прижима, подкидывала вверх, играла, как спичками, и делала то самое, что может делать слепая сила с тоненькой спичкой: переламывала и корежила так, что щепки летели. Редкий балан приходил в Дубомосткую в целости, лишившись только коры и острых углов отпила. Большинство бревен гибло, превращаясь в никуда не годную щепу. ______________ * Балан (професс.) - бревно. И все-таки сплавом баловались много лет, считая, что подобный вид транспорта выгоден. Лишь в начале шестидесятых годов отыскалась наконец умная голова, подсчитала, во что обходится игра с рекой, и запретила сплав. Вот тогда-то и оказалась ненужной лесная узкоколейная дорога. Природа с удивительной поспешностью стала залечивать раны, нанесенные ей цивилизованной рукой. Распадок покрылся еще более дикими джунглями, нетронутыми остались только две приметы прошлого: вырубленный пихтарник с черными пеньками на склонах гор и все более сужающаяся дорожка вдоль насыпи со следами от сгнивших шпал. Словом, приметы не для археологов. И не для изучения, потому что изучать глупость - неблагодарное, в общем-то, дело. Тихий распадок понемногу заселялся животными. x x x Когда стало припекать солнце и день удлинился, Монашка забеспокоилась. Пробегав всю зиму по северным склонам гор, Самур и волчица познакомились с десятками самых разнообразных логовищ: пещер, выворотов, густосплетенных крыш из ожины, навесов в ущельях и нор, вырытых проворными лапами лис и енотовидных собак. Одни были отменно хороши, другие так себе и пригодны лишь для разового поселения, третьи требовали обстоятельного ремонта. Дружная пара легко покидала такие ночевки. Дом для них был там, где ночевали на сытый желудок. А дальше следовал новый маршрут, охота, пища и новый "гостиничный номер" в скалах. Зима прошла удачно, волчица и овчар редко голодали и только один раз позволили себе снизойти до нападения на человеческое жилье: это когда в горах свирепствовал буран, мягкий, глубокий снег перекрыл все дороги и тропы, а дикие звери упрятались в недоступных лесах. Тогда волчица показала Самуру, как разрушать крышу овчарни, и они утащили две овцы, немало удивив опытного хозяина странным видом разбоя. Обычно волк, забравшись в хлев, берет одну овцу или козу, но непременно передушит всех остальных, пьянея от вида крови. На этот раз хозяину повезло, его хлев посетили явно вежливые волки: стадо не пострадало. Это уже школа Самура; однажды он дал трепку своей Монашке, когда она, забывшись во время охоты, разорвала больше животных, чем нужно для еды. Воспитание пошло впрок. Удача сопутствовала им всю зиму. Стая Прилизанного, так жестоко потрепанная хитрым и опытном лесником, хоть и пересекала их след не один раз, но нападать не пыталась. Видно, сил у стаи не хватало, а волчица в свою очередь дважды удерживала Самура от погони за ненавистными врагами, так что битвы за это время не произошло. И это тоже способствовало покою и счастью. Когда пришла весна, волчицу словно подменили. Она не находила себе места. Инстинкт зверя подсказывал Самуру, что сейчас ему надо во всем слушаться своей подруги и ходить за ней, предоставив полную свободу действий. Она приняла уступку в правах как должное. Однажды, когда Самур своевольно потянул не туда, куда хотелось ей, волчица резко и зло куснула его. Шестипалый не огрызнулся, отскочил удивленный, но настаивать на своем желании не решился. Сколько немеряных верст они пробежали за эту зиму! След дружной пары обнаруживался на склонах гор, подымался к перевалам, много раз углублялся в заповедник и выходил из него. Это был излюбленный край Монашки. Места с еще сохранившимся диким лесом, с богатым миром животных, с укромными ущельями, где не ступала человеческая нога и где было темно от пихтарника даже ясным днем, - этот Кавказ вполне подходил ей особенно сейчас, когда оседлость требовалась для сохранения своего рода. Долго и тщательно выбирала она себе логово. Кажется, не осталось ни одного распадка и долины, обеганы десятки ущелий и высот, изучено множество нор и пещер, а Монашка все никак не могла остановиться. А может быть, просто еще не подошло время, чтобы остановиться, и хоть отяжелела она, сделалась раздражительной, резкой и жадной, но все еще искала и искала, выматывая себя и Самура. Что ей понравилось на узкой тропе вдоль бывшей узкоколейки - сказать трудно. Они заявились туда в разгар весны. Нестерпимо блестел подтаявший снег, а на южных припеках стеклянно звенели ручейки. Овчар и волчица обегали оба склона, повертелись на выходе из ущелья, где Самур словил зазевавшегося зайца, тут же бесцеремонно отнятого у него Монашкой, и, наконец, пошли в глубь распадка, принюхиваясь к смутно волнующему запаху земли. Видно, у Монашки не осталось больше времени, и она решила, что пора обрести дом. Немедленно, без всяких проволочек. В одном месте ручей, игриво вильнув, пересекал распадок почти поперек. Там остался старый, сложенный из бревен мост. Под него во время разлива ручей натаскал уйму здоровенных камней. Все они густо поросли шиповником и ожиной, над берегами поднялись черная ольха и тополь, по мосту уже не ходили, так как шпалы провалились, кто-то устроил тут опасную кладку, но она тоже сгнила, казалось, и не приходил сюда никогда человек и не он вовсе сделал этот мост, а сама природа нафантазировала его. Сбоку разрушенного моста, над ручьем, Монашка отыскала возвышение, поросшее старым вереском и дубовой мелочью. Огромный клен, чудом оставшийся на вырубке, пустил по склону витые, сильные корни, из-под которых вода и ветер вытащили песок. Образовалась ниша. Чем не чудесная нора! Они принялись углублять эту нору, скидывая камни и глину в ручей. Через два дня квартира ушла коридорами метра на три под клен, вход прекрасно закрывала широколапая ольха, вокруг было сухо, обзор на три стороны и дичь, глушь и глушь. 3 Однажды Самур, отлучившийся за добычей, вернулся с убитой косулей. Он хотел было на правах кормильца забраться в логово, но Монашка гневно зарычала из темноты, и он испуганно попятился. Что-то случилось, он не знал что, но опыт подсказал ему самое благоразумное решение: оставить добычу у порога, а самому отойти в сторонку и на время забыть об уютной норе. С того дня так и повелось: Самур охотился, приносил добычу к самому порогу и отходил прочь. Сперва он не видел Монашки совсем, потом в черном зеве норы стала появляться ее острая и хитрая мордочка, волчица раскосо оглядывалась и затаскивала принесенное поглубже. Через несколько дней она вылезла первый раз, похудевшая, грязная и замученная, пощурилась на солнце, нервно зевнула и, не удостоив Самура даже взглядом, вдруг быстро повернулась к логову, прислушалась и мгновенно исчезла в глубине. Самур крадучись подполз к норе и вытянул морду. Слабая возня послышалась оттуда, дохнуло смутным запахом, напоминающим его собственный запах. И еще что-то теплое, нежное, волнующее достигло его носа. Жмурясь от невероятного счастья, Шестипалый хотел было пролезть дальше, но в темноте яро блеснули желто-зеленые рысьи глаза Монашки, а рычание ее было столь недвусмысленным, что овчар полез прочь. Что произошло - не его ума дело. Только так можно было оценить сложившуюся ситуацию. С этого дня Самур не уходил далеко от дома. Он не столько охотился, сколько охранял подступы к логову, контролируя и осматривая окрестность с какого-нибудь высокого камня. Там его однажды и заметил Прилизанный: бело-черное изваяние на вершине крутой скалы, окруженной лесом. Самур стоял, как мраморная скульптура, всматриваясь в неширокую долину, в конце которой возвышалась горбатая гора. Враг Самура - Прилизанный лежал на краю поляны, поднятой над лесом недалеко от логова, и мрачно следил за ненавистным овчаром. Опять они встретились. Под деревьями, в стороне от вожака, расположилась его свита - пять молодых волков, так же, как и он, оставшиеся без подруг и потому особенно злые и беспощадные. Сбитый, дисциплинированный отряд. Прилизанный уже не первый день натыкался на след Самура и вздрагивал от ненависти. Он понял, что беглый овчар не просто заглянул по пути, а живет здесь и что он один: все эти дни стая ни разу не напала на след Монашки. Кажется, вновь пришло время для расплаты за давние обиды. Шестеро против одного. Не так уж плохо. И все-таки вожак медлил: он боялся Самура. Просторен и велик Кавказ, но за прошедший неполный год запутанные дороги, по которым водил свою стаю степняк Прилизанный, не раз пересекались с дорогами Самура и Монашки. И всякий раз, почуяв их запах, вожак свирепел, шерсть у него на загривке подымалась, отчаянное желание расправиться со странной собакой, а заодно и с волчицей, изменившей стае, овладевало Прилизанным, он рычал, расшвыривал лапами землю, и горе было тому, кто имел неосторожность приблизиться к вожаку в эти минуты. Снова - в который уже раз! - Прилизанный испытал это устойчивое чувство при виде черно-белой фигуры Шестипалого. В изобретательной голове вожака созрел план мести, которому суждено было исполниться в самой драматической обстановке. Прошло немного дней. Распадок быстро зеленел. Сперва оделись в летний наряд березки, осины и ореховый кустарник в самом низу гор, тогда как дубовый лес на крутых склонах и буковые рощи выше него оставались еще прозрачными. Вспыхнула желтым пламенем азалия, расцвел барбарис, розовые бутоны шиповника вдруг открылись за одно утро. Настоящая весна победно пошла по горам. Ее распрекрасное покрывало забиралось все выше и выше, светлой зеленью вспыхнул буковый лес, он сомкнулся и загустел, отбросив тень на свой нежный и тонкий подрост, имеющий несчастную привычку развиваться только под этим родительским крылом. На горы опустилось устойчивое тепло. И вот однажды к вечеру, когда тихая благодать наполняла безветренный, ясный воздух, взору удивленного Самура предстало зрелище, от созерцания которого у него дрогнуло сердце. Он тихо и благодарно заскулил. На площадку перед черной норой выползли четыре волчонка, только что открывшие глаза. Коротенькие ножки еще плохо держали их, но решимость, с которой они ступали, делала честь малышам. Щенки повизжали немного от непривычного и потому страшного простора, наполненного зеленым и голубым, но, убедившись, что родительница с ними, осмелели и расползлись, тыкаясь носами в камни, в ветки, в землю, пугаясь и отфыркиваясь. Монашка подталкивала в середину тех, кто неосторожно подходил к краю площадки, облизывала и без того гладенькие шкурки и вся прямо-таки сияла от счастья. Худенькая мордочка ее излучала восторг и любовь. Она склоняла голову на один бок, на другой, словно отыскивала самый лучший вид, откуда должны были открыться ей еще неизвестные особенности милых детей. Когда Самур с предельной осторожностью приблизился, она зарычала, но без злобы, а просто напоминая ему, чтобы не очень увлекался и - боже упаси! - не сделал малюткам больно. Самур так и не дотянулся до щенков, он лег рядом со счастливой матерью и положил свою большую голову на ее вытянутые лапы. Один из малышей, серый, как полевая мышка, приковылял к Самуру и довольно смело исследовал лапы, бок и даже хвост странно большого, но смирного существа, который приходился ему отцом. Убедившись, что это не мать, но и не чужой, волчонок стал карабкаться к морде Самура, беспомощно скользя по лапам овчара. Волчица не сводила с него внимательных глаз. А Шестипалый, разомлев от счастья, закрыл глаза и медленно повалился на бок, чтобы дать возможность малышу без затраты усилий добраться до цели путешествия. Волчонок торкнулся в густой мех, переступил крошечными лапками по ушам и носу овчара и, не получив искомого, равнодушно покинул его. Безмолочное существо... Самур вздохнул. Нежность, переполнявшая его, требовала выхода. Он повернулся к Монашке и лизнул ее в ухо. Волчица отстранилась, но не настолько, чтобы он обиделся, а когда Самур попробовал лизнуть волчонка и опрокинул его, она рассердилась и, посчитав, что первое знакомство затянулось, загнала волчат в логово, куда Самуру по-прежнему вход категорически запрещался. Он умчался на охоту. Он носил к норе зайцев, грызунов, косуль, глупых тетеревов и однажды приволок самую осторожную из кавказских птиц - улара, черно-серую горную индейку, которую словил лишь потому, что она перебила себе крыло. Пища исчезала незамедлительно, хотя пользовалась ею пока что одна Монашка. Вскоре и она стала выходить на охоту. Щенки подросли настолько, что понимали приказы матери: у них хватало терпения сидеть в темной норе до тех пор, пока снаружи не послышится ее разрешающее "фух-фух!". А как они играли на площадке, когда наступал час вечерней зари и волчица, а иногда и громадный овчар ложились поодаль верными охранителями их счастливого детства! Сперва они учились держаться на ногах и потому просто, хотя и отчаянно, толкались друг с другом. Потом пришла пора играть в неприятелей, чтобы отрепетировать приемы борьбы и хватку пастью. Уже не раз огорченно взвизгивал от укуса один или другой неудачливый борец. Уже пыхтели они, залезая повыше на кленовые корни, чтобы броситься оттуда в гущу свалки. Доставалось и отцу и матери, когда кто-нибудь из них становился объектом атаки. Нужно было видеть, с каким бесконечным терпением отворачивал голову Самур, когда волчата кидались на него! Он подставлял им шерстистую шею, загривок, но волчата лезли дальше, они пытались куснуть за губы и нос; случалось, они достигали цели, делали ему больно, но ни разу он не стряхнул с себя малышей и не отпихнул своей огромной лапой. Долготерпению его не было предела. Монашка казалась менее терпеливой: она позволяла себе на правах матери иной раз проучить волчонка и отшвыривала шустрых носом, придавливала лапой или клацала зубами над самым ухом крохи, чтобы напугать. Но если малыш падал или ему доставалось от сверстников, она первой жалела пострадавшего и оказывала помощь: зажав хрупкое тельце в передних лапах, вылизывала ушибленное место, не обращая никакого внимания на писк и вопли малыша, который так же не хотел умываться и лечиться, как и его куда более смышленые двуногие сверстники. Волчата подрастали. Окраска их шерсти стала меняться. На серой шубке одного отчетливо проступила чернота, она расползлась по голове, спине, затронула хвост. Два оставались серыми, но животы у них заметно белели, ноги тоже. А вот четвертый - тупоносый увалень - начал белеть с груди, а по бокам у него возникли темно-серые и белые пятна, тогда как спина потемнела и голова стала черной, как и пасть и губы. Если бы Самур и Монашка умели считать, они бы удивились, обнаружив на передних лапах этого щенка, заметно переросшего братьев и сестру, по шести крепеньких пальцев. Словом, он делался необычайно похожим на отца, и даже хвост его не падал косо вниз, как у каждого уважающего себя волка, а кокетливо задирался чуть влево и, кажется, был слишком уж пушистым для его возраста. Самур сразу отличил удалого сына от остальных. Да и он, этот бело-черный волчонок, стоило овчару появиться в поле зрения, кидался к нему первым и начинал бесконечную возню с рычанием, атакой на горло и толканием грудью, все время приглашая отца померяться силой. Самур терпел, он переваливался с боку на бок, прятал голову, поджимал