. После ужина начался "утренник". В президиум посадили стармеха - готового Деда-Мороза. Снегурочкой выдвинули по общественной линии уборщицу Клавдю. - Бывшая Баба-Яга, а ныне Снегурка... - не утерпел моторист Семен, знакомый с Клавдиной шваброй. Саня смотрел на Клавдю, а видел Лену - на прошлогоднем карнавале в пединституте: "Как она старалась, чтобы непременно ее избрали королевой бала! А прошла девчушка - вроде Клавди..." Но Клавдя в своем праздничном наряде и впрямь сияла под елкой. Да так, что Дед-Мороз при всех полез обниматься: - По-родственному... по-родственному, - оттягивал он мешавшую бороду. - Эй, Дед! Ты нарушаешь сказочные нормы... - послышалось ревниво. Деда-Мороза с трудом вернули к его обязанностям: - Объявляю концерт! Частушки-нескладушки. Исполняет заслуженный старпом нашего... "...А Ленка тогда заревела от досады. И залила химическими слезами свое белое бальное платье. "Все равно ты моя королева!" - целовал он ее и увел "на пароход". - ...На ту сторону реки. "...Иди - не вертухайся!" - заливался под гармошку старпом. "...А утром они пошли повинились ее родителям. - Ну что это будет за жизнь? - всплеснула руками новоиспеченная теща. - Ты - там, она тут... - Хочешь пойти со мной в море? Уговорю капитана... Нам повариха нужна. - Свадебное путешествие... - ответила за Лену мать. - С ума сошел: у девочки диплом! Да и к плите она у нас не подходила. - Научится. Кстати, она теперь жена. Должна уметь все. - Женщине в море не место! - отрубила теща". Саня смотрел на Снегурочку под елкой: "Плавает же Клавдя". И все смотрели на нее. Потому что Дед-Мороз объявил "Танец маленьких лебедей из балета..." Однако в салон протиснулся боцман. На нем была балетная юбочка из марли и Клавдина сорочка, стыдливо приспущенная на лохматой груди. Боцман по-цыплячьи семенил мохнатыми ногами, круто выгнув бычью "лебединую" шею и помахивая "крыльями"... Хохот качнул пароход. Грация и смелый туалет "балерины" привлекли к ней такое внимание, что от боцманской юбки грозили остаться лишь конструктивные детали... Дед-Мороз, спасая жертву искусства, тряхнул над головой подарочным мешком: посыпались поздравительные радиограммы. Каждый хватал свою и отворачивался - на бумажное свидание с родными. Больше всех ликовал Саня, третий штурман. Подходил к друзьям: - Поздравила! Видал? Ему смущенно улыбались: - Значит, все в норме! - Видно, болела... - А теперь поправилась... Утренник окончен. Берем третьего. Идем на спардек. Поем под гитару: ...Мне б на минутку - обнять твои плечи, Мне б - рассказать, о чем тосковал, Но почему-то не было встречи. В сердце остались слова... - Парни! Здесь третий? - взлетел на надстройку, запыхавшись, радист. - Возьми, вот поздравительная тебе. Саня развернул бланк. "С Новым годом, дорогой, прости молчание. Сейчас уже все хорошо. Целую. Твоя жена Лена". Он улыбнулся. - Спасибо, я читал уж. Дед раздавал... - Нет!.. Знаешь... я ее только принял... - Как?.. А та?! - Та... Ту... прости: мы с помполитом тебе написали. Он не договорил. Саня схватил гиганта-радиста за горло и двинул к реллингам. Прижал... Еще чуть и перевалит туда - за... И мы почему-то стоим и молчим. Не вступаемся. Руки его сами разжались - он обнял радиста за плечи и как-то совсем по-детски ткнулся лицом в грудь: - Митя... Друг! Так они застыли вдвоем у борга, Над бездной. Что их связывало теперь? Мы молча спустились по трапу. Тихо. Вокруг новогодняя ночь. В океане праздничный штиль. ВАСИЛИЙ ШИЛОНОСОВ в прошлом - матрос "Севрыбхолодфлота", ныне - помощник рыбмастера "Мурмансельди". ПОРУЧЕНИЕ Получив направление, Виктор Харламов прямо из отдела кадров отправился в порт. Хотелось сейчас же увидеть пароход, на котором придется работать, и узнать, когда отход в море. Чтобы попасть на "Ардатов" (он стоял пятым корпусом от причала), Виктору пришлось перебраться через палубы четырех таких же обмерзших, пропахших рыбой и окутанных паром траулеров. Вахтенный матрос на "Ардатове" неохотно отвернул воротник полушубка и посоветовал ему: - А ты к штурману не ходи. Иди прямо к тралмейстеру. Помощников своих он сам принимает, а уже потом ведет к штурману. Виктор отряхнул пальто от снега и постучал в дверь каюты. Ответа не последовало. Подождав немного, он постучался еще раз. За дверью что-то громыхнуло, затем хриплый голос невнятно прорычал: - Ну кто там?! Входи! Виктор шагнул в каюту. - Здравствуйте! - Здорово! Что надо? В каюте сидел огромный детина с шапкой черных волос, не бритый. Из-под маленького стола почти на всю ширину каюты торчали его ноги, обутые в огромные полуболотные сапоги, а руки, большие и волосатые, устало лежали на столе, на котором валялись куски хлеба, вяленая рыба, стояла начатая "столичная" и пустой граненый стакан с отбитым краем. Виктор немного растерялся, но, помешкав, достал направление и положил на стол: - Вот. Направлен к вам мастером лова. - Что-о? Мастером? Ты? Да они что там, в кадрах, с ума посходили?! Волосаны! Детсад мне из судна устраивают. Ух! Тралмейстер встал, почти упершись головой в подволок. Только теперь по-настоящему увидел Виктор, что за человечищем был тралмейстер Александр Федорович Чайкин. Сверху вниз пренебрежительно глянув на Виктора, он спросил: - Сколько же тебе лет, мастер? Виктор смутился и оробел. - Девятнадцать, - проговорил он, хотя до девятнадцати ему нужно было прожить еще целых полгода. - Ха! - громыхнул над ним мощный бас тралмейстера. - Девятнадцать. Да тебе еще возле материной юбки сидеть надо! Салажонок. На камбуз! Юнгой! Кастрюли мыть. Чтоб им в печенку. Ну, что стоишь? Мне мастер нужен, а не ребенок! - Но я уже два года хожу в море, товарищ тралмейстер, - попытался постоять за себя Виктор, - а если не нужен, напишите об этом в направлении, и я пойду в кадры. - А ты в пузырь не лезь, салажонок! Молод еще. Сам знаю, что делать! Отход на завтра, чтоб им в душу... В море пойдешь! Понял?! Мастером!.. Не справишься - выгоню. Водку пьешь? Виктор растерялся от такого вопроса, но Чайкин, видимо, и не ожидал его ответа. - Молод еще пить. И вообще не советую. Дрянь - хотя и "столичная". Он грузно опустился на диван и, резко тряхнув нечесаной шевелюрой, сказал: - Увидишь Шурыгина, мастера по добыче, передай, чтоб на глаза мне не появлялся, пока снабжение на борту не будет. Отход завтра в 11, а он не чешется. Душу вытряхну! Так и передай. Уходя, Виктор слышал, как звякнула бутылка о край стакана. Морозным утром следующего дня с потертым чемоданчиком Виктор явился на судно одним из первых. Вахтенный матрос, кутаясь в шубу, выделывал валенками что-то похожее на "липси", прерывисто шипел пар между бортами судов, да откуда-то из-за клубов морозного тумана доносились гудки буксира. Мохнатые от изморози снасти изредка сбрасывали на палубу снежную крупу, выравнивая темные полосы от метлы вахтенного, который уже давно приготовился к сдаче смены. - Здорово! - окликнул он Виктора. - Ты новенький, что ли? - Привет! А что? - Смену у меня принимать не ты будешь? - Нет! - А-а, - разочаровался изрядно продрогший матрос. - Вот дела! Не знаю даже, кому буду смену сдавать. Штурман говорит, какому-то новичку. А какому?! У тебя закурить есть? Дай, пожалуйста. Целой пачки не хватило на вахту. Холодно. Виктор поставил чемодан на трюм и достал из кармана папиросы. - Кури. А тралмейстер не приходил еще? - Что, тралмейстер? Да он и не уходил никуда. Уже вторую стоянку с судна не уходит. Запил, видно. Так человек как человек, а тут злой стал. Орет на всех, из каюты никуда не выходит. - Случилось что-нибудь, наверное?.. Оживившись, вахтенный начал было рассказывать Виктору о странностях Чайкина, но в это время на палубе появилась огромная фигура, и голос, сиплый со сна, а возможно и от лишних возлияний, окликнул: - Эй! Вахтенный! Шурыгин не приходил? - Нет, Александр Федорович, не был. - Придет - сразу ко мне! Понял? - Хорошо, Александр Федорович. - И еще... вот что. Возможно, придет тут... худая такая в очках. Меня на судне нет, но мне сразу доложить! - А если она в каюту к вам сразу пойдет? - Ну... тогда... Да нет, не пойдет она. А впрочем, не надо ничего. Шурыгину только передай, и все. Тралмейстер равнодушным взглядом скользнул по палубе и, зябко передернув широченными плечами, хотел было уходить, но снова остановился: - Э-гей! Ты! Помтралмейстер! Зайди-ка ко мне. Оставив свой чемодан на попечение вахтенного матроса, Виктор прошел в каюту тралмейстера. Все здесь выглядело так же, как и вчера. Только сам хозяин был в тапках на босу ногу. - Садись, - сказал он Виктору. - Да ничего. Я постою. - Садись! - уже приказал Чайкин, и Виктор сел. - Как твоя фамилия-то? - Харламов. Тралмейстер помолчал некоторое время, затем, будто пересиливая себя, заговорил: - Ты, вот что, Харламов... Что я тут вчера тебе наговорил - забудь. Понятно? - Да ну, что вы, товарищ тралмейстер... - Забудь! Неприятность у меня получилась... Ну, вот и срываюсь... Иногда. Чертовщина такая, что... - А что случилось, Александр Федорович? - наивно полюбопытствовал Виктор, точно в его силах было что-то изменить. Чайкин искоса взглянул на него, плеснул из бутылки в стакан и выпил одним глотком. Тряхнул шевелюрой и бессмысленно уставился в одну точку. Некоторое время сидел молча. Потом заговорил: - Ты ко мне в душу не лезь, Харламов. Что случилось, то касается только меня. Понял? Говорят, время все стирает. Значит, сотрет и это. А не сотрет... В общем я хочу попросить тебя сделать одно дело. Можешь? - Постараюсь, Выдернув один из ящиков стола, Чайкин, не глядя, выгреб оттуда груду измятых кредиток и подал Виктору: - Вот! Сходи ко мне на квартиру. Военторг знаешь? Ну вот, третий этаж. Квартира Чайкина. В общем, найдешь. Постарайся успеть до девяти, пока дочка в школу не ушла. Ей и отдашь. Понял? Добро. А жене ни слова! Виктор озадаченно поглядывал то на деньги, то на тралмейстера. - Да вы бы хоть пересчитали их, Александр Федорович. - Некогда. Иди, и живо обратно! - Хорошо. Я только чемодан... - Скорей! Наспех собирая деньги, Виктор прикинул сумму. Получалось довольно много. Видно, и за прошлый рейс тралмейстерская зарплата лежала в ящике стола. Квартиру Чайкина Виктор нашел быстро. Но прежде чем нажать кнопку звонка, попытался мысленно сформировать то, что он должен будет сказать жене Чайкина. Он догадался, что дело не обойдется без расспросов и деньги придется отдать именно ей. "Худая в очках", - вспомнил он небрежно брошенные слова Чайкина. Возможно, не о жене это было сказано? А впрочем, какое ему до этого дело? Отдаст деньги, и все. Еще не успели утихнуть отголоски короткого звонка, а за дверью уже защелкали замком, будто только его и ждали. Дверь открыла довольно симпатичная женщина лет 28-30, чуть повыше среднего роста, Возможно, рядом с Чайкиным она и выглядела бы худощавой, но если тралмейстерская характеристика относилась к ней, то это - преувеличение. Однако близорукие прищуренные, немного печальные глаза говорили о том, что она пользуется очками, и значит, Чайкин имел в виду именно ее. Рядом с ней стояла девочка лет восьми. Видимо, вместе ждали они звонка и вместе бросились открывать дверь, и теперь обе разочарованно глядели на Виктора. - Вам кого? - Мне нужно увидеть жену Чайкина Александра Федоровича. - Я - жена Чайкина! - проговорила женщина, отступая от двери. - Проходите. А ты, Верочка, иди собирайся в школу. - А где же папа? - отцовским взглядом, чуть исподлобья, девочка посмотрела на Виктора. - Я же тебе сказала, что папа в море. У него продленный рейс, - заторопилась мать. - Иди сейчас же! Или ты хочешь опоздать на уроки?! - Я успею, мамочка. А почему раньше папа не плавал так долго?! У него, наверное, теперь новый пароход? Да? Большой-большой. - Да, да. Большой новый пароход. Проходите сюда, молодой человек. Женщина провела Виктора в комнату и, указав на диван, попросила: - Обождите здесь минуточку, я только отправлю Верочку. Несколько минут она что-то оживленно и весело говорила дочери в прихожей, затем хлопнула входная дверь. Она взяла со стола замшевый футляр и, одевая очки, с надеждой и тревогой в голосе спросила: - Вы... вы, наверное, от Саши? Да? Виктор достал из кармана деньги и, положив их на стол, сам не зная почему, начал врать: - Вот... Александр Федорович просил передать вам. И еще просил сказать... Отход сегодня... в одиннадцать. И он, наверное, не сможет зайти. - Не сможет? Боже ты мой! Вторую стоянку! - в голосе ее слышались боль и недоверие, глубокая обида и настойчивость, надежда и разочарование. - А отход, что, в одиннадцать вечера? - Нет, дня. - Ах! Опять не придет. Ну что ж... Вот вы говорите, не сможет?! Да он просто боится. Стыдно ему. Стыдно - потому и не может. Но я же... Я ведь... И Верочка ждет. Она вдруг села и, уронив голову на руки, откровенно, не стесняясь Виктора, заплакала. Видимо, долго сдерживаясь, она придумывала для дочери да, возможно, и для себя всевозможные причины, из-за которых отец не может прийти домой. Растерявшись от неожиданности и не зная, как поступить, Виктор машинально встал. - Простите меня, но... я... мне нужно на пароход. Понимаете... Отход и все такое. А вы... не расстраивайтесь очень-то!.. Все уладится, - неуклюже попытался успокоить он женщину, хотя толком не понимал, что и как должно уладиться. - Может, что-нибудь передать Александру Федоровичу? Жена тралмейстера по-детски, кулаком, вытерла слезы, снова надела очки и глянула на Виктора благодарно и немного смущенно. - Благодарю вас, но... передавать ничего не нужно. Он сам все знает. Голос ее окреп и зазвенел: - Скажите только, что у нас все хорошо. А деньги... ну что ж. Деньги, конечно, нужны, хотя мы с Верочкой пока обходились. Она взяла со стола деньги, постояла, будто что-то вспоминая, потом вдруг предложила Виктору: - А вы чаю горячего не хотите? Я сейчас. - Нет, нет! Что вы?! Благодарю вас, - запротестовал Виктор, хватаясь за шапку. - Мне надо бежать. Извините. - Ну, что ж! Тогда... А впрочем, нет! Не надо. Ничего не надо, просто передайте, что у нас все хорошо. И все. - Хорошо. Я так и передам. До свидания. - До свидания. Спасибо вам. Спускаясь по бетонной лестнице к проходной рыбного порта, Виктор пытался догадаться, что же произошло между тралмейстером и его женой, но он слишком мало их знал и понять, в чем дело, не мог. Поэтому он совершенно не намеревался предпринимать какие-либо конкретные действия, но, когда пришел на судно и встретил напряженный, ожидающий взгляд старшего мастера, вдруг выпалил ему, точно бросился в омут головой: - Верочка ваша заболела, Александр Федорович. Температура и... скорую, в общем, вызвали. - Что-о?! Верочка?! Ух! Черт! Несколько минут спустя тралмейстер, перешагивая сразу через две ступеньки трапа, выскочил на причал и почти побежал к проходной. Только теперь до сознания Виктора начал доходить смысл того, что он натворил, что сейчас произойдет в квартире Чайкина? А потом? Не лучше ли ему заранее исчезнуть с судна, не дожидаясь бури? И дернуло ж его за язык! Между тем судовая жизнь шла своим чередом. Судно готовилось к отходу. Шурыгин поручил Виктору проверку снабжения, которое грузчики небрежно валили на палубу, затем ему пришлось убирать в сетевую наиболее дефицитные вещи. Время уже приближалось к одиннадцати, когда Виктор услышал голос Шурыгина: - Ого! Ты смотри! Чайкин-то... Холодок пробежал по спине Виктора от недоброго предчувствия, но, взглянув на причал, он увидел, что тралмейстер шел... с женой. И нужно было видеть, как внимательно и бережно поддерживал он ее, спускаясь по трапу на палубу "Ардатова", какая откровенно-счастливая, чуть смущенная улыбка сияла на его чисто выбритом и раскрасневшемся от мороза лице. Темное пальто с каракулевым воротником плотно облегало могучую фигуру, а обычный чемодан в его руке казался игрушечным. В свертке, притороченном к чемодану, обрисовывались полуболотные сапоги, а вместо них на ногах Чайкина сверкали белоснежные бурки. Матросы, собравшиеся на палубе, улыбаясь, приветствовали тралмейстера, явно радуясь происшедшей в нем перемене. Счастливо-рассеянный взгляд Чайкина случайно наткнулся на Виктора. - А-а! Это ты, чертов салажонок. Надул, говоришь, старшего мастера? Да? Смотри у меня! Однако все выражение его лица говорило о том, что такой обман ему приятен и наигранно угрожающий жест огромного кулака следует воспринимать совсем по-другому. С благодарностью и неизъяснимой теплотой глянули на Виктора влажные от счастья, чуть прищуренные глаза из-под очков. Жена Чайкина прошла вслед за мужем в каюту, а на душе у Виктора осталось приятное чувство удовлетворенности. ТАИСИЯ АСТАПЕНКОВА журналист, долгое время прожившая на Севере, автор сборника стихов "Тропинка к морю", выпущенного Мурманским издательством. ЗОВИ МЕНЯ ОТЦОМ, ВАСЯТКА Море лениво играло волной, будто перекатывало застоявшиеся мускулы. "Кильдин" возвращался в порт. Тихие, утомленные длинным полярным днем, плыли навстречу сопки, кое-где тронутые черными подпалинами. Лето было на редкость сухим, и скудные пластинки торфа истлевали на солнце стеклянным дымком. В мягких овалах сопок, в тесных молчавших лощинах уже копилась предосенняя грусть. Василий Никитич курил, задумчиво хмуря густые брови. Впереди по носу корабля торчала из воды кривобокая скала, и на нее изредка косился Василий Никитич, прикидывая, сколько же ходу еще осталось? За скалой сразу откроется порт, причалы с клювастыми кранами и, главное, мысок, на котором будет его ждать Васятка. Сегодня Василию Никитичу особенно, до ноющей боли, хотелось, чтоб Васятка ждал его. И он в подробностях представил эту встречу. Он возьмет маленькую руку в свою ладонь и скажет: "Зови меня папаней, Васятка... Ну, то есть отцом". И еще он скажет... Да нет. Ничего не скажет Василий Никитич. Не умеет говорить хмурый боцман. Жил Василий Никитич все эти годы бобылем. Ни кола, ни двора. Товарищи особой любви к нему не питали, компании не водили, говаривали: "Сидишь как сыч. Одна тоска от тебя". Но уважали крепко. Чувствовали они в нем какой-то тугой, несгибаемый стержень, на котором держится вся его жизнь, не знающая кренов. И все, что говорил или делал Василий Никитич, было таким же крепким и добротным. Раз в год ходил он с визитом в дом, где жила Евдокия Мазина, и всякий раз после поздравления с днем рождения угрюмо просил: - Снимись на карточку, Авдотья. - Господи, - смеялась Авдотья, - да сколько ж их у тебя. Только мне и делов, что по фотографиям бегать. - Вон, волосок седой пробился, - корявым осторожным пальцем притрагивался он к ее виску. - Да шут с ним, - улыбалась Авдотья и спокойно отводила его руку от лица. Вот так же и тогда, когда пришел он бить морду Петьке Мазину за то, что тот из-под носа увел Авдотью, спокойно сказала: - Не бунтуй, Василий. Сама выбрала. С тех пор достаются ему только фотографии. Крышка старого чемодана вся сплошь облеплена Авдотьей. Семнадцать лет плавает Василий Никитич на рыболовных судах. До того сжился с морем, что и не понять: то ли море пахнет его потной рубахой, то ли он сам пропитался его крутым морским духом. На берегу Василий Никитич любит пожить с банькой, с пахнущими морозцем простынями, с пухлыми блинами по воскресеньям. Потому и снимает комнатушку в маленьком домике на тихой окраине у незамужней буфетчицы Любы. Дрогнет, бывало, его одинокое сердце, когда увидит он на причале алый платок Любаши: "Вот и меня встречают". Но настоящей радости от этих встреч не было. Любаша прижималась щекой к плечу, зазывно смотрела в глаза: - Ой, как я ждала-то вас, Василь Никитич! Глядючи в окошко, все жданочки поела. - В магазин бы надо. "Маленькую" прихватить, - угрюмо предлагал Василий Никитич. - Что вы, Василь Никитич! Есть у меня. В апельсиновых корочках, как вы любите. За столом, блестя глазами, просила раскрасневшаяся Любаша: - Сказали бы вы ласковое словечко, Василь Никитич. - Не знаю я их, Любаша. - Ну хоть гляньте поприветней. - Гляжу, как умею. И плакала Любаша, ругая Авдотью: - Все она, змея подколодная... Муж у ней есть. - Какой же он муж, если с другой живет, - возражал Василий Никитич. - Все равно. Живой, значит - муж. - Не муж он и не отец, а подлец распоследний. И старая злость на Петьку Мазина снова оживала в его душе, и он жалел, что так и не набил ему морду. Когда узнал, что Петька бросил Авдотью, прибежал к ней и, хоть не порядок это - радоваться чужому горю, радовался. Авдотья встретила холодно. С первых же слов от ворог поворот дала. Пряча в прищуре глаз закипавшие слезы, спрашивала: - Ты почему не женишься? - Сама знаешь. - По тому по самому и я век буду коротать одна. Вот с Васяткой. И решил тогда Василий Никитич задать вопрос, давно его мучивший: - Сына зачем Василием назвала? - По тебе и назвала, - срывая белье с веревки, просто сказала Авдотья, - редкий ты человек. А свататься все равно ни к чему. О своей тоске по Авдотье Василий Никитич никому и никогда не рассказывал. Но пронырливая Любаша знала про все на свете. - Думаешь, нужна ей твоя преданность? - стучала она кулаком по столу. - Плевала она на верность твою! - Ей, может, и не нужна, - соглашался Василий Никитич. - Тут я с тобой согласный и солидарный. Да мне она нужна, вот в чем гвоздь. Она, верность-то эта, может, уважать мне самого себя помогает. Да и люди к верным-то больше, чем к неверным, тянутся. - Это ваша правда, - сникла Любаша. - Ну и баста об этом, - подводил итог разговору Василий Никитич. "Кильдин" обогнул скалу. Василий Никитич послюнявил пальцы и осторожно придавил огонек папиросы. Щурясь от солнца, присматривался к зеленеющему невдалеке мыску и бессознательно и крепко тер ладонью горячий бугор мышц на груди: "Что ж это я? Старею, что ли... Сердце-то, а?" И вдруг увидел: из-за толстого валуна выскочила тоненькая фигурка. Сорвав кепку, Васятка изо всех сил махал подходившему к причалу "Кильдину". У Василия Никитича задрожали губы. Он сунул руку в карман, вытащил папиросу. Не донеся до рта, гаркнул радостно, гулко, во всю грудь: - Васятка-а, я ща-а-ас! ИВАН ГОРШКОВ матрос "Севрыбхолодфлота", заочник Мурманского мореходного училища. ПЛАМЯ НАД ОКЕАНОМ Ребята провожали его весело. Спели прощальную песню. Слова скоро позабылись, но мелодия звучала еще долго. Всю длинную дорогу до Мурманска. Николай хорошо знал, зачем ехал в Заполярье. И на сколько. На год - не больше. Заработать. А там видал он это море... Мурманск встретил его неприветливо. Ветер резкий, колючий так и впился в лицо. Пахло сельдью и рыбьим жиром. Легкое пальто не выдерживало атак холодного ветра. Пальцы в перчатках коченели. Посмотрев на часы, Николай зашагал по улице. Расспросив у встречных, где отдел кадров тралового флота, поплутав между незнакомых домов, он нашел контору. И вот первый рейс. И первый шторм. Боцман презрительно усмехнулся: - Это байки... Николаю же казалось, что рушится мир. Судно кренилось, рвалось вперед, откатывалось назад. Трещали переборки. А он пластом лежал на койке, ничего не понимая, зеленый, как вода в океане. Но все проходит. Кончился и шторм. Николай научился ходить по выскальзывающей из-под ног палубе, научился работать. Вот только планы, задуманные еще дома, дали трещину после первого рейса. В тот день он зашел в управление, получил деньги и отправился в сберкассу. Вдруг кто-то окликнул Николая. Навстречу шел Шавров, парень с его судна. Слово за слово. И Шавров уговорил зайти в ресторан. На следующее утро отчаянно болела голова, и печально похрустывали в кармане остатки замечательного плана. "Ладно, будут еще рейсы", - успокаивал себя Николай. ...Катит море холодные волны. Поет бесконечную песню. То могуче-величавую, то скорбную. И бегут дни, похожие друг на друга. И на Лабрадоре, и на Джорджес-банке, и в Южной Атлантике. Везде волны, ветер и работа. А после первого рейса прошел год. Год, отведенный для моря. В одну из стоянок Николай получил телеграмму от деда: "Выезжай, заболела мать". В отделе кадров ему предлагали отпуск, но он решительно заявил: - Увольняюсь! Стучали колеса. Поезд стремительно вез его домой, а на душе почему-то кошки скребли. "Ничего, пройдет", - уговаривал себя Николай. Только сойдя с поезда на маленькой станции с чудным названием Пулька, он почувствовал, как соскучился по знакомому с детства дубу у дороги, набухшему от дождя и солнца, по бесхитростной песне жаворонка. Подхватив чемодан, Николай быстро зашагал домой. Осторожно открыл дверь, зашел в комнату. Похудевшая во время болезни мать протянула к нему руки. - Сынок, милый, вернулся. Он гладил седую голову матери и подозрительно моргал. - Мамочка, ну, успокойся. Видишь, я жив, здоров! Николай закурил, медленно прошелся по комнате. Одна из половиц скрипнула. Он еще раз наступил на нее. "Точно, это она". Вспомнил, как пацаном любил лазить по этой половице. Мать ругала, а он лазил. "Упрямый был, да и сейчас не лучше", - подумал Николай и вдруг рассмеялся тихо и счастливо. В сенях стукнуло. Дверь распахнулась, пропустив старичка в рубахе до колен, подпоясанной ремешком. - Здравствуй, дедушка! - Ну, как? - вместо приветствия спросил дед. Глаза его смотрели строго. - Как море, спрашиваю? Николай не дал деду договорить, обнял его и уткнулся в колючую бороду, пахнущую табаком и травами. Мать улыбалась. Дед смущенно заворчал, но, по-видимому, довольный, прошаркал на кухню. Вечером Николай собрался в клуб. Мать, заметив его нерешительность, проговорила: - Иди, сынок, иди. Заждалась она тебя. Дай бог, может, и на свадьбе твоей с дедом погуляем. В клубе самоотреченно кружились пары. Много было незнакомых парней и девчонок. Валю он увидел не сразу. Потом почувствовал настойчивый взгляд. Валя стояла за спинами подруг, а глаза ее синие, как море, так и плыли за Николаем. Их взгляды встретились. Он второпях пожал протянутую руку и шепнул: - Пойдем отсюда. С трудом протолкавшись к выходу, они выбрались на улицу. И мир затих. Они брели по слегка освещенной улице, прижимаясь друг к другу, самые счастливые на земле. Прошла неделя, вторая, а Николай еще никак не мог привыкнуть к солнцу, к зелени. Он удил рыбу, купался, слушал по утрам шепот просыпавшегося леса. А вечерами - бесконечные прогулки с Валей. Свадьбу решили сыграть позднее, когда Николай поступит на работу. - На станцию неплохо бы, - вздохнула мать, - рядом с домом, да и работа хорошая. А ему было все равно. На станцию так на станцию. Ночи становились темнее, ненастнее. Дождик холодный и нудный иногда затягивался на целые часы. В такие дни вспоминался Мурманск, ребята, корабли, жадно ждущие у причалов своих хозяев... Мать не могла нарадоваться на сына. А дед молчал, посасывая свою прокопченную трубку. Однажды ранним утром Николай решил пойти на озеро искупаться. Вода была холодная, но он быстро разделся и поплыл. На середине озера лег на спину. Облака по-осеннему темные, рваные плыли на север. Они были очень похожи на корабли. Вдруг Николая словно чем-то обожгло. Он затаил дыхание. Прорвавшие низкие тучи солнечные лучи коснулись гребешков ряби. Вода заискрилась. А солнце щедрее и щедрее посылало на землю лучи. Уже все озеро заиграло яркими красками. Николаю казалось, что он плывет по залитому огнем океану возле Лабрадора. Такое впервые он видел именно там. После затяжного шторма ветер неожиданно стих. Николай стоял на руле, пошатываясь от усталости. Веки слипались. Хотелось спать. Бросив взгляд туда, где всходило солнце, он вздрогнул так же, как сейчас. Тягучие волны перекатывались за бортом. А над самим горизонтом появился диск солнца. Лучи его коснулись воды, и над океаном запылало пламя... Николай быстро поплыл к берегу. Торопливо оделся и поспешил домой. Через два дня грустный, немного растерянный от неожиданного расставания, он садился в машину. Рядом стояли мать и Валя. Мать плакала. Губы ее подергивались и, казалось, шептали: проклятое море! А Николай не мог забыть, как весело смотрел дед во время прощания. ВАСИЛИЙ ЗАЙЦЕВ журналист, работающий в Мурманске, автор нескольких стихотворных книжек для детей и сборника рассказов. НЕ ВСП В ПРОШЛОМ Он медленно идет по улице, высокий и на удивление стройный старик. Лицо наполовину упрятано в меховой воротник, из-под теплой шапки остро выглядывают глаза и нос. А в воздухе полнейшая неразбериха. Снежинки мечутся. Впечатление такое, будто бы кто-то их сеет сквозь сито. Причем сито это резко дергает из стороны в сторону. И вот они легкие, почти невесомые, шарахаются то влево, то вправо, хороводом идут, а затем, как бы нехотя, оседают на землю. Погода, конечно, дрянь. Но кто на севере на нее обращает внимание. Жизнь идет своим чередом. Все, что нужно сделать сегодня, люди делают. Здесь не услышишь, как у южан: "Приду, если дождя не будет"... Коль нужно человеку идти, он идет при любом ветре, морозе, дожде. Вот и он, Ракитов, идет сквозь эту снежную кутерьму. Добровольно идет. Никто его не принуждал. Да и кто принудит его, человека, разменявшего восьмой десяток. Правда, просили. Так, мол, и так. Организовали клуб юных моряков. С большим рвением ребятня к морскому делу тянется. Настоящий корабль для них отведен. Настоящего капитана ждут теперь в гости. Да не просто капитана, а старейшего, зачинателя тралового лова на Севере. Не здорово ли? Как же пренебречь их неуемным желанием услышать его. А рассказать у него есть о чем. Он только на 69-м году ушел на пенсию. Да и то инфаркт с ног сшиб, а то бы... Он идет по центральному проспекту и останавливается на углу, где проспект пересекает улица Капитана Егорова. Долго всматривается в табличку, уже сотни раз читанную-перечитанную. Знавал он Егорова, Александра Александровича, знавал, знавал. Даже очень хорошо. Вместе не один год промышляли. На "ты" были. Помоложе Ракитова годков на двенадцать Егоров, но это ничему не мешало. Жаден был Александр Александрович до работы и до жизни и умер не болея, как-то вдруг, собираясь в очередной рейс в море. А теперь вот улица его имени. Не забыт! Это твой сегодняшний день, Егоров! Смотрит Ракитов на табличку и мысленно говорит: "Здравствуй, друг и товарищ" и как будто бы слышит ответные, заглушенные ветром слова: "Здравствуй, Дмитрий Андреевич, здравствуй. Вот и свиделись снова..." А справа, вон на тех гранитных сопках, изогнутая как лук улица Капитана Буркова. Издали, снизу, смотрит на нее Ракитов. Жаль, не подняться ему уже туда. Сердце, да и ноги подводят. Но ничего. Он такси возьмет и съездит туда на днях. Постоит также у таблички и побеседует с земляком, с побратимом... Его ждут к двум часам на корабле. Идти трудно. Как назло, ветер все время налетает на грудь и швыряет в лицо снегом. Ходок он уже, правду сказать, никудышный. Потому и вышел из дому загодя. Машину предлагали, отказался. Ему лишний раз самому пройтись по городу нужен повод. Врачи, жена, невестки так и следят, так и шпионят. Чуть что - целый переполох: "Ах, Дмитрий Андреевич на улицу пошел!" Куда там! Разве они понимают, что для него значит вот так, шаркая подошвами, с частыми остановками пройти там, где он ходил размашистым шагом, еще тогда, когда и улиц этих не было, ходил, крепко ставя ноги, вразвалку, гордо неся свое крупное молодое тело. Теперь все не такое, иное, новое. А те, исхоженные тропы и его молодость - все позади. Вот его ждут ребята на своем траулере. О чем он им будет говорить? О прошлом?! Ракитов даже остановился. Стоял, чуть пошатываясь, сопротивляясь ветру. А и впрямь они-то на него и станут смотреть, как на посланца из прошлого. Факт. В прошлом у него столько пережито и столько сделано, что на десятерых хватило бы. Но не только о прошлых временах будет у него сегодня речь. Кто сказал, что у него, старого помора, нет сегодняшнего дня? Никто не говорил. Это он сам тень на плетень наводит. Его все время не оставляют в покое: волнуют, теребят, спрашивают. И советами его дорожат. Еще как! Два сына у него штурманами, два внука в мореходном училище. Это ли не его сегодняшний день? А разве сегодняшняя встреча на учебном корабле не нынешний день его долгой жизни? Нет, дудки, не все в прошлом! Ракитов старался идти быстрее. Вот уже и залив недалеко. В снежной сутолоке ничего не видно, но он и так знает, за тем перевалом - порт и залив. На 14-м причале стоит траулер "Капитан Демидов". На нем и состоится встреча. Кстати, Демидов. Ушел он из жизни совсем молодым. А каким помнит его Ракитов беспокойным и веселым. Ну и шустер был! Самый молодой капитан тех лет, а след очень и очень заметный оставил среди рыбацкого племени. Имя его хорошо памятно. Одна из банок в Баренцевом море его именем названа. Ее Демидов еще в 1937 году открыл. Стало быть, и он не забыт... Ну, уже близко. Дмитрий Андреевич осторожно переступает через рельсы железнодорожного полотна. Дорога идет на уклон, а там уже до порта рукой подать. - Значит, не все в прошлом, - говорит решительно вслух Ракитов, - да, не все! И даже не все в сегодняшних днях. Ракитовская банка тоже на промысловых картах обозначена. А там, как знать... Он лукаво подмигивает воображаемому собеседнику. Но в это время послышались звонкие мальчишечьи голоса. Их много. Он ясно слышит, называют его имя: - Дмитрий Андреевич, а мы вам навстречу вышли! - Дмитрий Андреевич! Дмитрий Андреевич... Обступили. Взяли под руки. Звенят, улыбаются. - Ах, пострелы. Шубейки нараспашку, лица пунцовые, горят. Хотел было пожалеть Ракитин, что помешали ему помечтать о завтрашнем дне. Да не стал. Успеется еще. Вот сегодняшнее плотно обступило его. Крепко взяло, увлекает. "Ну, ну, - усмехается Ракитов, - увлекайте. Я не против". И он совсем уже не обращает внимания ни на ветер, ни на снег, а старается идти в ногу с окружившими его пареньками. ПЕЧЕНЬ АКУЛЫ (Рассказ в письмах) Начальнику тралового флота Уважаемый товарищ начальник! К вам обращается за помощью из Сибири недавно демобилизованный сержант Семынин. Моему тяжелобольному отцу, инвалиду Отечественной войны, врачи посоветовали испытать последнее средство - печень акулы. Вот с этой просьбой я и обращаюсь к Вам: пришлите, пожалуйста, печень акулы, это наша единственная надежда. Все расходы по пересылке будут оплачены. Адрес указан на конверте. К сему В. Семынин. Резолюция на письме В. Семынина "Нач. отдела рыбообработки т. Буренину. Срочно пошлите на промысел радиограмму о просьбе сержанта. Н. Ермолаев". Радиограмма на промысел "Всем капитанам судов тралового флота тчк Надо поймать акулу тчк Срочно нужна печень акулы тчк В Сибири больной человек ждет вашей помощи тчк". Калерия, здравствуй! Напрасно ты думаешь, что я просто ленюсь писать письма и поэтому говорю, что жизнь у нас идет однообразно и дни похожи друг на друга, как волны в море. Это действительно так. Вахты сменяют подвахты, все идет колесом. Оно так и должно быть. В море-то мы ходим не в поисках разнообразия, а добывать рыбу. Правда, мне как радисту (радист - уши корабля, говорят моряки) предоставлена некоторая привилегия, на подвахту я могу и не выходить. Но из моих предыдущих писем ты уже хорошо поняла, что и моя работа не из легких. Поэтому, Калерия, не лень, а нехватка свободного времени, порой, причина тому, что я редко пишу. Но сегодня я не могу не поделиться с тобой и не рассказать об одном событии, которое произошло вчера. В полдень, только я заступил на вахту, была получена радиограмма из управления флота о том, что для больного человека нужно немедленно выслать печень акулы. Радиограмма была адресована всем кораблям флота. Но когда я ее передал нашему капитану, то он стал действовать так, как будто она только ему. Он сразу же вызвал к себе (вернее, ко мне в радиорубку) старшего мастера по добыче рыбы, консервного мастера и еще несколько человек и приказал им: "Как только в трале окажется акула, немедленно доложите мне. В Сибири умирает человек, и печень акулы может его спасти". Через десять минут о приказе уже знал весь экипаж. Когда поднимался трал, все собирались на палубе. Но, как на зло, акулы не попадались. И только после третьего траления кто-то истошно закричал: "Акула!" Вся палуба была засыпана рыбой разных пород, но ее, цветом напоминавшую оцинкованное железо, полутораметровую акулу теперь уже видели все. Ты не можешь представить, Калерия, как мы обрадовались ей! Консервный мастер Сеня Коваленко не стал прибегать к помощи рыбообработчиков, взял шкерочный нож и сразу приступил к делу. Он действовал быстро и, могу тебе сказать без преувеличения, красиво. Мы не успели и глазом моргнуть, как он вспорол брюхо хищницы и, нащупав рукой печень, ловко вырезал ее всю. Вскоре он принес в каюту капитана несколько банок с законсервированной акульей печенью. Банки передали на ТХС, которое, доставив на промысел почту, в тот же день взяло курс на Мурманск. Я тебе написал подробно об этом случае, потому что сам был удивлен. Ты бы видела, как близко к сердцу приняли чужую беду моряки. Хотя задание поймать акулу получили трое-четверо человек, выполняли его, в сущности, и волновались за исход все сто, даже не зная толком, в какой мере больному может помочь эта печень. Вот какое было у нас дело, Калерия. На этом заканчиваю. О себе подробнее напишу в следующем письме. Будь здорова. С морским приветом Олег. Северная Атлантика, борт БМРТ "Некрасов". Начальнику тралового флота "Докладываю, что посылка с законсервированной печенью акулы, согласно Вашему приказу, отослана сегодня в 14-00 авиапочтой в адрес сержанта Семынина. Начальник отдела рыбообработки Буренин". Уважаемый тов. Семынин! В бассейновой газете мы поместили заметку о том, что по Вашей просьбе для тяжелобольного отца была выслана экипажем БМРТ "Некрасов" посылка с печенью акулы. Кстати, в последующие дни печень акулы для Вас была заготовлена и на ряде других кораблей. Хотелось бы знать, как проходит лечение больного, как он себя чувствует? Напишите нам. Это интересует всех моряков. Литработник Л. Локтев. Здравствуйте, товарищ Локтев! Вам пишет Всеволод Потапович Семынин. Находясь в армии, я получил из дому письмо о том, что мой отец тяжело болен. Мне дали отпуск, и я поехал домой. Врачи считали, что делать операцию уже поздно. А незадолго до этого в журнале "Знание - сила" я прочитал, что один канадский ученый успешно экспериментирует на животных, прививая им рак и исцеляя экстрактом из печени акулы. Об этом я рассказал местным врачам. Оказалось, они знают не только об опытах канадского медика. Они показали мне газету с письмом женщины из Омска. Она писала: "Когда получила посылку с печенью акулы, то я от радости заплакала. Теперь мой отец словно родился заново, поверил в свои силы". "Да, - сказали мне врачи, - болезнь запущена, остается испытать последнее средство - печень акулы. Но как скоро мы ее сможем достать?" Вот тогда и пришла мне в голову мысль написать в траловый флот. Печень была доставлена очень быстро, но, очевидно, заказал я ее уже слишком поздно. За три дня до получения посылки мой отец Потап Епифанович умер от рака легких. Но я очень признателен заведующему отделом рыбообработки тов. Буренину, капитану траулера тов. Соколу и всем товарищам, помогавшим им, за их отзывчивость. Посылку я отнес в городскую больницу. Я думаю, хотя и не моего отца, но других больных печень акулы сможет исцелить, и пусть не считают рыбаки Мурмана, что их труд был напрасным. Вот, пожалуй, и все, что я могу Вам сообщить. С уважением Семынин. ДИМКА Димка - это белый пес с рыжим пятном на спине. Трудно сказать, какой он породы. Но он по-своему симпатичен, хвост держит бубликом, даже осанку соответствующую имеет. И главное чистоплотен. У белых собак шерсть, порой, даже серый цвет принимает. А этот всегда бел. Морда у него умилительная, на ней точно нарисован черный, блестящий треугольник носа. Морду вверх задерет, осклабится и полное впечатление будто смеется. О Димке рассказывают целые истории. Говорят, что он не только на многих кораблях побывал, а даже на судах разных бассейнов. Будто бы его "списали" с черноморского траулера и пересадили в водах Атлантики на плавбазу из Калининграда. А теперь он на Мурманском БМРТ. Моряки к собакам питают особое расположение. Некоторые привечают кошек, птиц; однако собак на судах чаще всего держат. На БМРТ Димка вел себя, как, наверное, и на всех других кораблях. Ни к кому в частности не проявлял особого расположения. Со всеми был ровен и шаловлив. Правда, если кто уж сильно навязывался в друзья, тех он избегал, но не злобно, а как бы шаля. Опустит морду к палубе, расставит пошире передние ноги, качнется влево-вправо и увильнет в сторону. Только его и видели. У камбуза он никогда не торчал, словно понимал, псина, что все равно позовут, когда будет надо. Еще одна особенность. Уже больше месяца прожил на БМРТ и ни разу не лаял. Моряки даже удивляются: и с чего бы его не держат на одном месте? Не вредный, не злой. Живет, никому не мешает. Надо сказать, что Димка был большим любителем кино и собраний. Сойдутся моряки в салон на киносеанс. Димка среди них. Сидит не близко и не далеко, а так, чтобы хорошо было видно, и ждет. Начнется картина - смотрит внимательно. Иногда вздрагивает, приподнимается. Но в общем ведет себя спокойно. Только, когда на экране собака или кошка, или там курица появится, начинает оглядываться и слегка повизгивает. На собраниях совсем по-иному держится. Усаживается впереди всех, на виду у президиума. Правое ухо приподнято, левое свисает. Смотрит прямо в рот докладчику. Выступал на одном собрании боцман. Человек уже в годах. Дело свое знал, но тогда к нему капитан какие-то претензии предъявил. Видно было, что боцман тяжело переживал свою промашку, и конечно, старался все обстоятельно объяснить. А тут на глаза Димка попался. Морда показалась глуповатой, чуть на бок, и ухо торчит. Боцман посмотрел на пса, запнулся и нить своей мысли потерял. Стоял, глаза таращил на собаку и ничего произнести не мог. На лбу у него испарина выступила, по лицу краснота пошла. И он тут как гаркнет: - Пшел вон! Пес даже сразу не понял, что это к нему относится, но боцман сделал шаг вперед и замахнулся на него ногой. Вокруг засмеялись. А Димке было не до смеха. Он, опустив хвост, вышел из красного уголка. С тех пор боцман стал для Димки врагом номер один. Но и тут пес повел себя не так, как другие собаки. Он просто избегал попадаться боцману на глаза. Правда, поговаривали на судне, что якобы капитан как-то срочно вызвал к себе боцмана, а тот в это время после подвахты отдыхал. Его разбудили. Он мигом встал, надел один сапог, а второго на месте не оказалось, он и в рундуке смотрел, и в ящике стола, не нашел. Решил надеть ботинки, но второго тоже не обнаружил, бросился за тапками и тех не было, вернее, один лишь валялся. "Димкина работа" посмеивались матросы. Но в точности никто не знал, так ли это. Были и сомневающиеся. Уж больно мудреное дело, чтобы Димка догадался утащить из каюты всю обувь только на левую ногу... Шло время. Обстановка на промысле складывалась благоприятно. Рыбу едва успевали убирать и обрабатывать. Вахты сменялись подвахтами. Все уставали, все недосыпали. Но промысловики такую пору не хают. Рыба ловится, и это главное. Собраний, конечно, тогда не устраивали. А уже на переходе домой в самый раз подвести итоги. Вот и собрались снова в красном уголке. Пришел и Димка. Сидит как ни в чем не бывало. Боцман в двух шагах, а пес и глазом не ведет. Началось собрание. Выступали капитан, помполит, рыбмастер. Взял слово и боцман. Вышел вперед, откашлялся и только первые слова произнес, как вдруг послышалось неожиданное для всех "Гав". Боцман, однако, не обратил на это никакого внимания, только голос повысил. Но за каждым его словом, точно рефрен, следовало: - Гав! Гав! Гав! Ну, президиум, конечно, возмутился. Прогнали Димку. Он ушел, но когда закончилось выступление боцмана, снова появился, правда, вперед не полез, а уселся у самой двери. Выступлений было много. И тралмейстер, и рыбообработчики, и консервный мастер, и механики - все говорили. Димка сидел, посматривал на выступающих, но не так внимательно, как раньше. По ходу собрания возникли какие-то спорные вопросы. И боцман снова взял слово. Только встал, только начал говорить, а у Димки правое ухо - дыбом, и он во все горло: - Гав! Гав! Гав! Тут уже все рассмеялись. Злопамятным оказался пес. Ну, боцман после собрания сразу распорядился, чтобы этого чертового дворняги и духу не было на БМРТ. - Как в порт войдем, гнать в три шеи! ...Бедный Димка. Так вот, оказывается, в чем причина твоей неоседлости. НИКОЛАЙ КУЛАКОВ журналист, более двадцати лет работающий в Заполярье, сотрудник областной газеты "Полярная правда", автор книги рассказов "Винтовку для Одиссея". БУКЕТ ГЛАДИОЛУСОВ Петя Василисин пришел на свой тралец с букетом гладиолусов. - Смир-рно! Равнение на жениха! - крикнул на всю палубу Витюшка Гвоздев, самый большой балагур в их экипаже, а может быть, и во всем рыбацком флоте. - Да это не цветы - метла какая-то, - проговорил куривший у борта машинист Морозный. - Отнеси боцману. Палубу хорошо ими драить... Букет, и верно, был не очень привлекательным: распустились только самые нижние бутоны. Остальные же дремали, закутанные в листья, чуть-чуть выставив багряные головки. - Ерунда! Поставим в воду - все распустятся. И будет наша каюта судовым розарием, - улыбнулся Дмитрий Березнов, главный Петькин приятель. - Так что просю в гости, как говорят одесситы. Будем после вахты забивать козла и дышать ароматом. Только Иван Баклажанов, консервщик, не сказал ничего. Он стоял, привалившись к роликовой тумбе, грузный и угрюмый, с багровым шрамом на правой щеке. Он вообще был молчун, их консервщик. За рейс выдавит из себя десятка два слов, да и то не за каждый. ...В первом часу ночи вышли из Кольского залива. Все, кроме вахтенных, спали в каютах. Впрочем, не все. Не спал Петр Василисин. Он с восхищением смотрел на ночное небо, такое же светлое, как дневное, на отвесные скалы, возвышавшиеся над морем. Возле скал бесновался прибой. Высоко взлетали и рушились назад его пенистые валы. Казалось, что морю тесно в своем ложе, и оно хочет отодвинуть скалы, чтобы получить побольше простора. Петр удивлялся - как быстро скрылось из виду устье залива. Ведь только что вышли оттуда. А где теперь устье - не понять, сколько ни шарь глазами. Везде одинаковые скалы. Да сопки в глубине берега. Василисин отправлялся в море второй раз. Второй - не первый. Но ему еще не прискучили здешние суровые ландшафты. И, наверно, никогда не прискучат. Берег удалялся. Его заволакивала серая туманная дымка. Возле бортов тянулись полоски пены и с шипением лопались пузыри. В этом плавании тоже будут вахты и подвахты? Ладно, пусть будут! Теперь он выдержит. А в том, минувшем, стукнулся-таки к капитану: "Переведите в пассажиры!" Слышал от кого-то на берегу, что есть такая отдушника для новичков. Денег он, конечно, за "пассажирство" не получит. Зато спина отдохнет. Ломит ее все от постоянных поклонов с пикой. Капитан, помнится, долго молчал, глотая из высокой кружки дымящийся чай. Потом сказал негромко, но решительно: "Можешь отдохнуть, пропустить одну вахту. Скажи, что я разрешил. А чтобы в пассажиры... Выбрось из головы!" - "Но почему?" Капитан снова помолчал, потом спросил неожиданно: "Джека Лондона читал? Его "Морского волка"? - "Не-е", - крутнул головой Василисин. "Прочтешь "Морского волка" - все поймешь". "Волка" в их корабельной библиотечке не нашлось. Но Петр все понял и так. Понял, что капитан не хотел потакать его минутной слабости. А ребята на корабле подобрались что надо. Долговязый Дмитрий учил, как подцеплять пикой треску, как бросать ее без натуги на разделочный стол, прямо под руку рубщику. У Дмитрия-то получалось ловко. У Петра вначале - совсем не так. То промахнется - кольнет не туда, куда надо. То "потеряет" рыбу по пути к столу. Правда, к середине рейса малость пообвыкся. Учил его и Витюшка Гвоздев. Когда рыбы было немного, пускал к столу на свое место. Хватит, мол, с пикой кланяться, посмотри лучше, что у трески в брюхе. И свой шкерочный нож уступал, не боялся, что Петр его затупит. Правда, он же, Витюшка, в самом начале рейса посылал Петра к боцману - получить запасной шпангоут. Но чего же обижаться на розыгрыш! Над новичками всегда подшучивают. Традиция старая... Вчера вечером Гвоздев допытывался: - От подружки букет? - Сестра подарила. Только что с юга вернулась. Из отпуска. - Знаем мы этих сестер! - усмехался Гвоздев. - Сегодня цветы - морячку на отход. А завтра - ручку калачиком: "Пожалте в ЗАГС". Смотри, Петруня, окрутят - моргнуть не успеешь!.. ...В полдень спустили трал. Он принес кошолку трески. Одну, но вполне добрую, "вологодскую". Снова загромыхали по фальшборту бобинцы. Снова ушли сети на морское дно. А Гвоздев подозвал Петра: - Ну-ка, побалуйся ножичком. Я за тебя покидаю. Петр смело взял большую рыбу (все-таки уже не новичок!) Р-раз! И кремовый комок тресковой печени плюхнулся на палубу. Не в кадушку, куда ему полагалось, а на палубу. Змейкой скользнул по мокрым доскам и исчез в шпигате. - Чайкам на десерт! - хмыкнул кто-то из матросов. Сзади на Петра смотрели чьи-то глаза. Он почувствовал это затылком. Обернулся. Сзади стоял консервщик Иван Баклажанов и смотрел прямо на Петра. Не ругался, не упрекал, даже не хмурился - только смотрел. Но так, будто приколачивал к палубному настилу. Петру сразу расхотелось "баловаться ножичком". Он подошел к Гвоздеву и тронул за рукав оранжевой спецовки: - Поупражнялся. Хватит. ...А гладиолусы, взаправду, распустились. Им радовались все обитатели каюты. Моряки вообще любят все живое с земли: котят, собачонок или вот - цветы... - Рейс у нас короткий. Если не завянут до порта, дай их мне. Добро? - спросил однажды Дмитрий. - Пожалуйста! Только зачем тебе? - Надо! Петр, кажется, догадывался, что таится за этим "надо". Девушка, которую любил Дмитрий, каждый раз встречала их траулер в порту. ...Это случилось неожиданно. Корабль вдруг вздрогнул, будто налетел на невидимую стенку. Кто-то громко выругался на корме. По голосу - вроде тралмейстер. Звякнуло железо отданных стопоров. - Задев, будь он неладен! Задев - значит, трал налетел на какое-то подводное препятствие. Это всегда неприятно. Можно потерять сети... Да и не потеряешь - все равно придется поработать иглой: рвани будет в достатке. А вот рыбы на этот раз не будет. Крутанет хвостом - поминай как звали. Благо целые ворота в трале... Заворчала, затараторила лебедка. У всех, кто стоял на палубе, от досады вытянулись лица. Все смотрели на бегущие по роликам стальные канаты. Каким-то придет трал? Рваным вдребезги или рваным терпимо? Только один человек, казалось, не разделял общей озабоченности - Иван Баклажанов. Он стоял на полубаке и сосредоточенно смотрел на море. Не на палубу, не на море у борта, где должен был появиться трал, а на все море сразу. "Людям неприятность, а у него живот не болит!" - со злостью подумал Петр. И в этот момент к нему подошел Дмитрий, показал глазами на консервщика. - Переживает... - Что-то не заметно!.. - Да не за трал. Брат у него был подводником. Лодка их погибла в войну. Все погибли. А где - неизвестно. Как задев, так Ивану кажется, что мы зацепили тралом лодку, где служил его брат. - Но ведь это может быть и камень, и какой-нибудь фашистский транспорт... - Камень - конечно. А фашист - навряд ли. Помполит рассказывал, что их транспорты под самыми берегами ходили. Боялись наших североморцев. Помолчали. Петр вдруг зашарил по карманам: ему захотелось курить. - Я так думаю: неважно, что там - на дне. Главное - память о прошлом в человеке жива, - негромко сказал Дмитрий. - А сам он... тоже из военных моряков? - спросил Петр. - Морская пехота. Он у нас выступал в День Победы. Еще до тебя. Шрам - это память об одном поиске... ...Петр смотрел на море. Как будто уже знакомое, оно показалось ему совсем новым. Может быть, как раз в этом месте, прямо под нами, лежит на дне советский боевой корабль, как "Варяг", не спустивший флага перед врагом. То, о чем приходилось слышать и читать, вдруг стало неожиданно близким... Петр кинулся в каюту. Когда он снова появился на палубе, в его руках огневели гладиолусы. Секунда - и багряные цветы закачались на зеленоватых волнах. - Что, морского царя хочешь задобрить? - усмехнулся Гвоздев. Но тут же осекся под металлическим взглядом Дмитрия. А консервщик Баклажанов, не торопясь, спустился с полубака, подошел к Петру и положил ему руку на плечо. Гладиолусы еще долго были видны с корабля. Они сверкали, как багряные искры... ЕВГЕНИЙ РЫБНИКОВ журналист, работал в газете "Рыбный Мурман", затем - первым помощником капитана в Мурманском траловом флоте. БЕРЕТ Он приехал на Север в берете. В Мурманске ноябрь встретил его тихим снегопадом. Но часто с белесых сопок скатывался в улицы ветер, церемонный танец снежинок превращался в метель, и тогда исчезала тишина. Он задумался: не купить ли ему шапку? Но так и не купил. Перед отъездом на Север друг подарил ему коричневый чешский берет. И он вполне обходился. Лишь беспокоился: а как же в море? А после узнал: там боцман выдаст казенную шапку. Его направили на траулер, который в новогоднюю ночь уходил на Медвежинскую банку. График промысла не знает праздников. Удастся стоянка в праздник - радуйся, гуляй. А нет - не печалься. Так ему сказал боцман, не молодой и, видимо, бывалый моряк. Боцман в тот раз крепко злился на флотских снабженцев и, ругая их "бюрократами, волокитчиками", возмущался: протянули резину до последнего дня! На складе у них, видите ли, нет шапок. А у меня они откуда? Судно из ремонта только что. Он зло плевался через планшир и с обидой ворчал: "Чем думали, лопоухие? Ну, ладно, у ребят свои есть, а у новенького..." Боцман взглянул на берет: - Как промышлять будешь? На Медвежке студно. - Обойдусь, может, - ответил он и еще сказал, погладив пальцами мягкое сукно: - Чепчик не простой, заветный. ...Шторм, снеговые заряды, полярная тьма - все обрушилось на добытчиков. Он же с тоской в глазах смотрел на волны и не представлял, что может быть более неудобного для человеческой деятельности, чем это сырое и холодное царство. Но на траулере спешно готовились к промыслу. И моряки говорили: - Это что... В прошлом году весь рейс лед скалывали. С ног падали. Он, как и все, в положенное время выходил на вахту. Начинался промысел. Сонный после отдыха, надевал ватную одежду, поверх ее натягивал дождевую робу. Ладонями приглаживал берет. И удивлялся: до сих пор не только не заболел, но даже не схватил пустячного насморка. На палубе разделывали рыбу. Матросские котиковые ушанки, цигейковые папахи коробились и белели от морской воды. Но что это? Один из них, тот, что подавал треску на "рыбодел", - без шапки! Длинные прямые волосы прядями расхлестывало по ветру. Парень тыльной стороной перчатки откидывал их назад, но наклонялся за рыбой, и они снова мешали. - Где же твоя стильная шапочка? Жалеешь? - Чтоб я ее жалел! - оскорбился подавальщик. - Море прибрало... Ветер, собака, сдул с головы. - Не носи парус на голове, - заметил кто-то незлобно. Он снял с головы берет и протянул подавальщику: - Прикрой свою буйную, а то простынешь. Тот молча взял берет. ...В семь тридцать его разбудили: - На вахту! Он увидел подавальщика опять простоволосым. - Я до склянки и так поработаю, а берет на грелку в сушилке бросил. Ты пойдешь чай пить, не надевай его, может, подсохнет. Но берет только нагрелся тем слабым теплом, что исчезает даже от мимолетного прикосновения ветра. И остался сырым. - Ну как, просох? - спросил подавальщик, уступая ему место в ящике. - Конечно! - ответил он бодро и еще сказал: - Теперь всегда надевай. Он у меня теплый. Через день им двоим боцман принес собственноручно сшитые из старой фуфайки шапки. Неказистые, но теплые, с тесемками. А берет все равно пригодился. Засольщик обратился к его хозяину: - Мне в трюме шапка ни к чему. Глухо в ней, жарко. Дай мне беретик? И, уходя, пообещал: - Я его потом постираю и на тарелке высушу. Что новый станет. Промысел шел своим чередом. Летели полярные сутки. Стихали и снова начинались яростные штормы. Но вот рыба последнего трала убрана в трюм, и палуба отдраена до табачной желтизны. Берет вернулся к хозяину поношенный, но чистенький... Рыбаки направлялись в порт. После первых суток перехода встречные валы урагана снова ударили в грудь траулера. Крутые волны сотрясали судно, тяжело падали на его палубу, гнули переборки. Каждая минута грозила катастрофой. Ураган начал стихать. Но еще пенились шестибалльные волны, свирепо гулял в холодном просторе ветер. Беспокойный тралмейстер выбрался на палубу. В его хозяйстве ураган натворил немало бед. Тралмейстер стал менять перетершиеся привязки, а его помощники возились у лебедки, расправляя и крепя сбившийся брезент. Работалось трудно: качка была еще сильной. Внезапно шальная волна, своим ревом заглушая крик с мостика "Бере-ги-ись!", подхватила и вынесла тралмейстера от кормовой дуги, словно пушинку. - Человек за бортом! - тревожно разносилось по судну. Он сидел в салоне, когда объявили тревогу. И, выбежав на палубу, наверное, первым увидел на взметнувшемся гребне волны выхваченную из темноты прожектором оранжевую робу тралмейстера и такой же яркий круг неподалеку от него. Их относило в одном направлении, но тралмейстер не мог плыть навстречу волнам, и расстояние между ним и кругом на глазах увеличивалось. Если бы кто-то подтолкнул круг! - Сто-о-й! Линем обвяжись! - раздался крик, которого он не услышал. Ледяная вода вцепилась в тело. Он стиснул зубы. Мир умер для него. Он плыл в полосе прожекторного света. И не чувствовал - холодно ли ему, не замечал - дышит ли, не думал - выживет ли. Только видел спасательный круг и того, кому был он предназначен. Минуты в ледяном пламени не показались ему вечностью. Он коснулся круга руками и в тот же миг с силой толкнул его вперед. Еще раз, еще! И так тридцать, двадцать метров, что оставались до теряющего силы товарища. В последний толчок он вложил последний удар сердца. ...Коричневый берет боцман отнес в салон и положил под фотографией в траурной рамке. С любительского снимка озорно и весело смотрел парень со взъерошенными волосами, с распахнутым воротом ковбойской рубахи. СТАНИСЛАВ ГАГАРИН журналист (г. Рязань), автор рассказов о рыбаках Заполярья. МАЛЕНЬКИЙ КРАБ В СТАКАНЕ(*) (* Рассказ печатается с сокращениями.) На Лабрадоре зима - паршивая штука... С января, или раньше, начинал пугать капитанов лед. Ураганные ветры, туманы, рваные тралы, заверты - ничего так не выводило их из равновесия, как лед. Васильев тоже боялся льда. Его траулер "Лось" незаслуженно носил такое гордое имя. Был "Лось" судном с изношенной машиной, гнилым корпусом и не имел никакого ледового класса. Честно говоря, узнай Регистр, что "Лось" болтается во льдах, не миновать скандала. Но план по филе есть план по филе, и его не выполнишь на Джорджес-банке. На Лабрадор Васильев пришел перед Новым годом. Рыба шла хорошо, ее не успевали обрабатывать. Люди работали весело, каждый понимал, что еще веселее будет на берегу, когда придут они за получкой. Уже разменяли вторую сотню тонн рыбопродукции, когда появились льды. Двое суток швырял норд-вест водяную пыль, быстро падала температура, и в эфире зазвучали тревожные голоса капитанов. Капитаны повздыхали, поохали на совете и принялись добывать рыбу во льдах. Искали разводье и набивались в него так, что грозила опасность шарахнуть друг друга или в лучшем случае сцепиться тралами, что тянулись за кормой на добрый километр. Хлопот, конечно, прибавилось. Тут же сновали юркие бортовики-иностранцы, добавлял и страху туман и неожиданные снежные заряды. Локатор работал, не переставая, и капитанам ночью не приходилось спать. Не спал и капитан Васильев. Больше всего боялся он получить пробоину от удара о льдину во время вытравливания ваеров, когда хочешь или не хочешь, а дай машине полный ход и старайся держать судно точно на курсе, иначе так завернешь трал, что, распутывая его, палубная команда устанет материться, но какой тут к чертям точный курс, когда торчат кругом ледяные обломки размером с пароход, - зелено-синие дьяволы... Риск, разумеется, был. Он усугублялся тем, что существовал приказ, настрого запрещавший капитанам входить в лед. Не только промышлять, но даже входить в лед возбранялось. Но приказ приказом, а... Короче, все знали, что на Лабрадоре лед и что флот на Лабрадоре, и приказ сохранял свою силу. Сгорит капитан: иди сюда, голубчик... Обойдется - значит обойдется. Проходили дни. Если дул норд-вест, льда прибавлялось, и флот искал рыбу в новых квадратах. Задувал восточный, приносил с Гольфстрима теплый воздух, жал ледок к канадскому берегу, и становилось полегче. Ночью капитан не раздевался. Сбросив сапоги, он ложился на кривой диванчик. Иногда приходил к Васильеву сон, но капитан просыпался при каждом толчке и лежал в темноте, ожидая новых толчков, болезненно морщился. Потом поднимался с дивана, накидывал шубу и в тапочках на босу ногу выходил на мостик. Тяжел был крест у капитана Васильева, но нес его он достойно. В то утро затих остовый ветер, и проглянуло ненадолго солнце. Лед разогнало, обнаружилась обширная полынья, и рыба ловилась на удивление. Скоро ее некуда было складывать, забили треской два ящика на палубе, бункер полный, да последний трал вытянули тонн на пятнадцать, он так и остался лежать целиком на оттяжках. Легли в дрейф, объявили подвахту, и штурман записал в журнале: "Уборка рыбы". Васильев спустился на фабрику. На шкере за бункером стояло человек восемь. Капитан поприветствовал их. Ребята, одетые в желтые робы, бородатые, веселые, ладные такие парни, обернулись, заулыбались ему, и ножи замелькали быстрее. Тот, что стоял у правого края, вдруг протянул капитану ладонь. - Смотрите, букашка какая, - сказал он, - паучок... Васильев увидел маленького краба. Совсем маленького, ну с наперсток от силы. Краб протянул под себя ножки, черные глазки его настороженно глядели на капитана, грозно топорщил он рыжие усы. Словом, вид был у краба решительный, неприступный, и паучка он, действительно, напоминал. - Дай-ка сюда, - сказал Васильев и осторожно пересадил краба на свою ладонь. "Ольге сувенир будет, - думал он, выбираясь с фабрики, - забавный крабишко". Ольга любила диковинки, привозимые с моря. Команда, удивительное дело, об этой страсти узнала довольно скоро, и капитану несли в каюту обломки коралловых веток, морских ежей, ракушек, омаров, если дело бывало на Джорджес-банке. На Лабрадоре такого добра не густо. Он опустил краба на стол. Гость с минуту не шевелился, потом выдвинул правую клешню, поцарапал ею стекло, неожиданно приподнялся и бочком заскользил к настольной лампе. - Эге, брат, - сказал капитан, - так ты со стола свалишься, а я не замечу и наступить на тебя могу... Он принес из спальни стакан и, ухватив краба двумя пальцами, опустил его на донышко. Маленький краб поскреб-поскреб лапками стенки и успокоился, а Васильев поставил стакан на стол, выключил лампу и стал писать Ольге письмо. Но дело подвигалось плохо. Капитан вздохнул, повертел ручку, отложил ее в сторону, постучал по стакану и стал рассказывать крабу про Ольгу. Никогда не говорил о ней, а тут рассказал, как познакомились, приглянулись друг другу, как долго тянулись случайные встречи, был отпуск в Карелии, безмятежное время, вторая молодость капитана, радость такая, что заходилось сердце, и расплата за нее... Три года назад была у капитана жена и дочь. Дочь взрослая, в аспирантуре уже училась. И тут - Ольга... И не красавица, вроде, так, обычное дело. Но сошел с ума капитан Васильев, развелся с женой, по-хорошему, правда, и, прожив на свете полвека, снова стал женихом. Ольге тогда исполнилось двадцать пять... Хорошо было капитану и плохо. Шуму наделал много. Решительно все его осуждали, год целый не пускали в море, болтался на ремонте да в подменных командах, словно хуже стал знать рыбацкое дело. Потом все немного забылось, дали Васильеву пароход. Рыбу ловил он порядком, не хуже тех, чьи имена мелькали в газетах. Сам он на газеты не рассчитывал, хотел лишь "фитилей" не получать. Но покоя не было. Мучила Васильева мысль, нехорошая такая. И оснований не было, а мучила... Капитан поднялся из-за стола, достал сигареты из ящика, распечатал пачку, аккуратно снял прозрачную бумажку, положил ее в пепельницу, размял табак, обирая крошки, нащупал в кармане кителя зажигалку. Но курить расхотелось, он отложил сигарету и подмигнул пленнику с рыжими усами: - Тебе не понять, малыш, как трудно бывает такому большому крабу... С вечера вновь потянул восточный ветер. Он принес туман, снежные заряды вперемежку с дождем. Лед исчез начисто. До наступления темноты успели сделать пару добрых тралений и снова завалились рыбой. А утром пришел стармех. Он долго мялся, что-то бубнил под нос и вдруг объявил, что пропускает втулка, надо приподнять, а то вода в картер проходит. Словом, машину часика на два нужно раскидать, и будет ли на это разрешение капитана. - Ты что это, дед? - сказал капитан. - А всю ночь о чем думал? "Дед" промолчал, чего тут оправдываться, лучше помалкивать, но из каюты не пошел. Значит, решил Васильев, это у него серьезно. Он вышел на мостик. Крутили снежные заряды, но локатор показывал чистое море. Группа осталась южнее, они никому здесь не мешали. Приходилось дать стармеху "добро". Двигатель быстренько разбросали, и тогда ворвался к капитану третий штурман и объявил, задыхаясь, что судно несет на айсберги. Васильев проглотил забивший горло комок и повернулся к штурману. - Не было айсберга, не было! - закричал тот. - Минуту назад смотрел. - Прикинь дрейф, - сказал Васильев. Он знал, что такое бывает. Редко, но бывает. Когда лучи локатора не отражаются от ледяной горы и отметка на экране не возникает. Случай редкий. Да и что толку орать на штурмана сейчас? Капитан рванул рукоятку машинного телеграфа к слову "Готовьсь", но внизу обиженно, - шутите, что ли, - вернули стрелку в прежнее положение. И тогда у Васильева подогнулись колени. - Стармеха на мостик! - крикнул он. Прибежал позеленевший "дед", заикаясь, сказал: часа через три приготовят машину. - Ты любишь салат из крабов? - зловещим голосом спросил капитан. - Так вот, через три часа крабы салат из тебя приготовят... Стармех умчался в машину. На мостике собрались все штурманы и молча смотрели на неотвратимую гору, длиною в полмили и ростом в пять таких траулеров, как их "Лось". "Вот и пришло мое время, - подумал Васильев, - а так, вроде, наладилось все..." Умирать ему было не страшно, за себя он не боялся. Люди - о них думать надо. И он думал только о них, даже забыл про Ольгу, когда радист соединял его с флагманом группы. Флагман был из молодых, плавал раньше у Васильева старпомом, мужик башковитый и деловой. Когда на аварийной волне его позвали для разговора с "Лосем", он весело приветствовал капитана и спросил, что у него стряслось. Васильев коротко доложил. Флагман молчал. Да и что он мог сказать? Выругаться разве - так не принято в эфире. - Далеко, верно, а? - спросил, наконец, флагман. - Зря паникуешь, поди... - Да нет, Александр Васильевич, - спокойно сказал капитан, - понимаешь, близко уже... Нужна помощь. Именно спокойный голос Васильева внушил флагману тревогу. Он поднял на ноги всех, и через десять минут на мостике "Лося" знали, что к ним идут два траулера с юга, а с севера в ледяных полях пробивается спасатель "Стерегущий". Айсберг надвигался. Океанская зыбь мерно поднимала и опускала траулер, и Васильев зажмурился, представив, что будет с "Лосем", когда волна бросит его на ледяную стену. - Объявите тревогу, - сказал он старпому, - готовьте шлюпки, пусть люди знают, что им придется оставить судно. Только без паники, время пока есть. Шлюпки готовили к спуску, и капитану оставалось только ждать. Он был спокоен, мысленно простился с миром и, вспомнив об Ольге, пожелал ей счастья. По его команде штурманы надели спасательные пояса и стояли рядом, словно верные его оруженосцы. Рулевой принес еще один нагрудник, и второй штурман протянул его Васильеву. - Это для вас, Олег Петрович, - сказал он. Капитан недоуменно глянул и молча отвел протянутую руку. "Чудаки-ребятишки, - подумал он, - это вам еще плавать и плавать, а мне-то нагрудник к чему..." Прибежал радист, сказал, что "Стерегущий" снова требует на пеленг поработать. Поработали на пеленг. Спасатель подбодрил: скоро, мол, подойду. Тянулись минуты, и самым тягостным была невозможность сделать хоть что-то для спасения корабля. Эта безвыходность сжигала мозг и сдавливала сердце. А ветер тем временем с силой давил на высокую надстройку "Лося" и гнал траулер на ледяную гору. "Парусность большая, - механически отметил Васильев, - вот и несет". Подошел старпом и негромко сказал, что шлюпки готовы к спуску. "Парусность... Постой, постой, - подумал капитан, - кажется, выходит..." - Боцман! - крикнул он и обернулся. - Здесь! Из-за спины старпома выдвинулась приземистая фигура боцмана. - Живо все брезенты собери на баке, чехлы там всякие, живо! Старпом недоуменно взглянул на капитана. - Парус! - крикнул Васильев. - Понимаешь, Григорьич, парус! - Ясно! - рявкнул старпом и вслед за боцманом бросился с мостика вниз. Смешон и жалок был парус, сооруженный в лихорадочной спешке матросами. По команде с мостика его подняли на баке между фок-мачтой и грузовой стрелой, служившей в качестве гика. Но он поймал ветер, этот парус, наполнил им свои складки и заставил траулер сойти с роковой линии, привязавшей судно к ледяной горе. Медленно, очень медленно уходил в сторону "Лось". Казалось, что и нет никакого отклонения, и хлопоты напрасны, но с каждой минутой синяя скала все больше и больше сдвигалась к корме, и скоро всем стало ясно, что траулер айсберга не коснется. Они отошли от него на милю, когда из снежного заряда вывернул верткий трудяга-спасатель. "Стерегущий" увидел "Лося", и басовитый не по размерам гудок ударил в уши не промолвивших ни слова рыбаков. И вдруг качнулась ледяная гора, из бездны побежали стены, облизанные водой. Айсберг потерял равновесие и с оглушительным шумом перевернулся. Поодаль маячил спасатель и с него изумленно глядели на ледяную глыбу и на диковинный траулер, ползущий от нее под парусом. Потом родились легенды и стопка объяснений, написанных капитаном "Лося" и его стармехом. Все это потом. А сейчас все молчали на мостике "Лося", и каждый понимал, что нарушить молчание должен капитан. Васильев сдвинулся с места, шагнул к третьему штурману, не сводившему с айсберга глаз, тронул за плечо и кивнул в сторону трюмных брезентов, распяленных на фок-мачте. - Ну чем не клипер? - весело сказал он. Все повернули головы, заулыбались и вздрогнули разом, когда звякнул телеграф и вслед за звонком дернулась стрелка: "Готова машина". Васильев бросился к рукоятке и поставил ее на "Малый ход". - Убрать паруса! - крикнул он и усмехнулся: "Действительно, клипер. Комедия..." В каюте капитан долго стоял перед зеркалом и водил расческой по жестким, отросшим за время рейса волосам, серым от седины. "Придется красить, что ли", - горько подумал он и, издеваясь над собой, вслух произнес: - Так, что ли, жених? Голос показался Васильеву хриплым, он прокашлялся и повернулся к маленькому крабу в стакане. - А что ты скажешь, брат? Краб молчал. Он всегда молчал, но Васильеву казалось, будто краб отвечает ему. Сейчас капитан ничего не услышал. Он осторожно вынул его из стакана и опустил на стекло письменного стола. Краб не шевелился. Васильев потрогал пальцем тоненькие лапки, они оставались неподвижными. Маленький краб умер. ЛЕОНИД ГОРЮНОВ журналист, бывший матрос Мурманского тралового флота и "Мурмансельди", ныне - методист культбазы плавсостава Северного бассейна. ЛУЧИ УТРЕННЕГО СОЛНЦА 1 Человек раскрывается полнее тогда, когда ему трудно. В море трудно всем. И человек в нем, как горошина на ладони, виден со всех сторон. Если же горошина с гнильцой, она, падая, лопается, показывая свое нездоровое нутро. Сейчас я почти за три тысячи миль от нашего города. Под нами то проваливается, то давит на подошвы ног палуба. Наш большой морозильный траулер "Добролюбов", запряженный в трал, утомленно кивает и водит в стороны носом, стараясь отделаться от назойливых волн. Корабль поскрипывает от старости, но службу свою несет исправно. Правда, иногда его подводит здоровьишко: захандрит двигатель, а то поломается лебедка, - тогда на судно приходит беда. Кстати, у этой же самой лебедки не так давно сломался стопор, и пошли гулять ваера, только глядеть успевай, но любоваться тут было некогда; старший мастер по добыче Иван Тихонович Самородов уже метался по палубе, громыхая трубным голосом: - Доски! Давай доски - стопорить! Матросы кинулись на шлюпочную палубу и оттуда полетели доски. Застопорили. Спасли и трал и ваера. А потом механики ходили на катере на другой пароход вытачивать нужную деталь. Если говорить откровенно, то в этом рейсе горя хватили немало. Старика "Добролюбова" надо обязательно отправить подлечиться. Говорят, что пришла радиограмма о постановке судна в ремонт на девять месяцев. - Пора, пора, - подтверждает Иван Тихонович. Мы сейчас с ним вдвоем на кормовом мостике. Поднимаем трал. Я то гляжу на компас, то в сторону слипа, как идут ваера. Иван Тихонович тоже воткнулся в окошко. Он только что поднялся с рабочей палубы; высокий, грузный, в мокрой фуфайке, в коричневой кожаной шапке с подвернутыми кверху клапанами. На висках и затылке индевеет морская соль - седина. Крупное мужественное лицо, красное от ветра и хлестких снежных зарядов. Толстые пальцы, пухлые и побагровевшие от холодной воды разминают сигарету. Кажется, от нее сейчас ничего не останется. Но кажущаяся грубоватость пальцев обманчива: я-то видел, как они искусно чинят трал. А чинить тралы в этом рейсе пришлось до чертиков. Что ни траление, то рваный трал. Один трал спускают, другой - чинят. Ох уж этот Лабрадор! Капитан иногда бросает в шутку: "Проклятый богом уголок". Он прав: сколько тут нервов попортили люди. А рыбу ловить надо. Иначе зачем же в такую даль нам было приходить. Треска здесь хорошая. Но грунт... Подъем трала длится, примерно, двадцать минут. За это время Иван Тихонович, глядя в окно и затягиваясь сигаретой, успевает рассказать одну-две истории. Я слушаю с удовольствием, потому и рад, когда он приходит ко мне на мостик. - Вы давно в Мурманске? - спрашиваю я Ивана Тихоновича. - Давненько, - говорит бывалый моряк. Очевидно, Ивана Тихоновича такой вопрос наводит на размышления. Жду, когда откроется его душа, подобно драгоценному кладу. И мой собеседник обрисовывает первое кирпичное здание в Мурманске, три жалких причала на месте нынешнего рыболовного порта, подход к ним жалких ботишек и выгрузку рыбы вручную. Стараюсь представить и поверить, что такое действительно было. Но в мыслях все равно возникает современный размашистый порт с заводами, с океанскими кораблями, с десятками гигантских портальных кранов, с железнодорожными линиями, пролегшими вдоль бетонированных причалов. - Вот у меня два сына... Все для них... - Ивану Тихоновичу не довелось учиться. - А сейчас - пожалуйста, хоть прямо на корабле. И дополнительно дают оплачиваемый отпуск для сдачи экзаменов. И учебники в судовой библиотеке есть. Светло, тепло. Прямо мечта. Придет иногда Иван Тихонович в рулевую рубку, полюбуется, как четвертый помощник капитана Игорь Наркевич следит за показателями рыбопоисковых приборов и не сдержится: - Нынче-то вам что... не надо с тачками бегать по палубе. Вот мы... мы набегались в свое время. А сейчас... Какое у тебя образование? - Высшая мореходка, - отвечает Игорь, поправляя челочку. - Инженер... Ивана Тихоновича тут берет какая-то непонятная обида, и он справедливо или несправедливо вступает в конфликт с молодым штурманом: уж больно быстро молодежь становится образованной, а он, отдавший всю свою рабочую жизнь морю, до сих пор не может как следует расписаться. - Теперь-то вам что... - повторяет Иван Тихонович и глядит туда, где выплывает трал, напористо пробивая буруны, рожденные им на прорыве неизмеримо тяжелого и горько-соленого пласта воды. 2 Самый отчаянный народ на траулере - добытчики. В каждой смене их шестеро: мастер по добыче, старший матрос, три матроса первого класса и один второго. За два четырехмесячных рейса я о каждом из них кое-что узнал, видел непосредственно в работе. Приходит ли трал с рыбой или приносит "колеса", улыбается ли с неба солнце, вскипает ли океан, льет ли проливной дождь или хлещет снежный заряд, добытчики не сходят с палубы. Им нельзя: орудие лова должно быть готово уйти за новым уловом так же без малейшей потери времени, как на военном корабле готов к бою торпедный аппарат. В рейсе мы не раз ругались и были взаимовежливы, иногда молчали, а подчас рассказывали забавные истории. Все-таки есть о чем вспомнить и стоит. Моя совместная работа с добытчиками начиналась со спуска трала и кончалась его подъемом. Переключив руль, я бежал на кормовой мостик, становился там у руля и, если это было нужно, делал поворот на обратный курс, сбавляя ход, и кричал мастеру: - Трал за борт! И трал, громыхая металлом, скользил по палубе за борт. Операция эта нехитрая и не вызывает восхищения. Куда интереснее сами люди, занятые этим немудреным делом. Безусловно, мне больше всех будет помниться мастер Василий Матвеевич Карачев. Ему под пятьдесят. Роста он среднего, жилистый, необыкновенно шустрый. Лицо острое, глаза небольшие, колючие под лохматыми бровями. Когда идет хорошо рыба и все ладится с тралом, глаза Матвеича (так мы все его зовем) искрятся смехом. Тогда я для него - сынок. - А чего смеешься? - говорит Матвеевич. - У меня сын такой, в армии служит. Когда в нашей работе наступает "черная полоса", Матвеевич сердится, даже озлобляется. И не дай бог, если в это время я лезу со своими командами. А прежде, чтобы дать команду, нужно свистнуть в трубку, потому что с мостика мне не видно мастера. Матвеевич выхватывает свисток, отвечает "есть!" и добавляет иной раз "черт". Я его спрашиваю, почему "гуляют" ваера при травлении. Это называется мы с Матвеевичем поругались. А спустя минут двадцать мы забываем о перебранке и разговариваем очень любезно. Мы никогда не оправдываемся друг перед другом, понимаем: работа есть работа. Как бы Матвеевич ни серчал, я все равно его уважаю. Люблю как трудолюбивого беззлобного человека. Понимаю, что не за себя он "дерет глотку". Матросы его слушаются. Вахта Матвеевича считается лучшей. Правда, когда он нагрубит командному составу, его собираются разжаловать. Но стоило как-то Матвеевичу пойти на другой корабль, как тут же сбегали в отдел кадров и попросили вернуть на судно. Говорят, что Матвеевич слишком самоуверен. Чепуха. Просто он хорошо знает свое дело. Допустим, надо вытащить из-за борта мешок с рыбой, и вместо обыкновенного голоса у него прорывается надрывный. - Жора, дерни! - после "д" он произносит "е", но ни в коем случае не "е". - Больше накручивай! Георгий Король накручивает металлический трос на турачку лебедки. Если же трос скользит, Матвеевич буйно сердится. "Болельщики" на верхней палубе хватаются за животы и приседают от распираемого смеха. Но Георгию не до веселья. Он - высоченный детина, красивый и стройный даже в промасленной робе быстрее пытается исправить свою оплошность. Мешок в конце концов на палубе, и рыба трепещущим потоком уже льется в ящик. "Болельщики" любуются уловом, а матросы принимаются быстро чинить трал. Рядом с Матвеевичем и Георгием Королем - старший матрос Валерий Казаков. Невысокий крепыш, молчаливый и работящий. В этот рейс с ним пошла жена Нина, блондинка в белых туфельках. Она на должности старшей буфетчицы. Нина всегда чистенькая и изящно одета. Так вот, может, потому Валерка так спокоен, что рядом с ним на судне хорошенькая жена. Он делает все уверенно и быстро. Матрос Виктор Апухтин, полный, с крупными чертами лица, с большими руками, в которых полные горсти, словно орехов, мозолей. Трудится он исправно и добросовестно. Приехал на Север "заработать" деньжат, а сейчас толкует, что из тралового флота ни за что не уйдет. В той же смене и Валентин Панов. Высокий, с горбинкой на носу, которая придает ему орлиный вид. С Валентином мне довелось жить в одной каюте в прошлом рейсе. Парень он работящий, болтать лишнего не любит. В расписании по тревогам над его койкой фотография девушки. С Галкой он познакомился в междурейсовую стоянку. Вышел как-то вечером из магазина и столкнулся "носом к носу". Слово за слово и познакомились. Сейчас друг другу пишут письма. А вот Федора Морозова трудно понять. Чудак. То отрастит бороду, то сбреет. Ему тридцать шесть. Говорит, семьи нет. Исколесил весь Союз. Много видел и умеет складно рассказывать. Удивляется, как это я на Севере прожил десять лет. - Еще сделаю рейс и двину дальше, - таково его решение. С этой шестеркой я встречаюсь в день по нескольку раз и на работе и за обедом. Мы привыкли друг к другу. И если нам доведется встретиться через сто лет, мы останемся роднее братьев, потому что вместе пережили немало трудностей. Я, было, на этом поставил точку, но сердце не дает покоя: разве можно так легко писать о тружениках моря. И передо мной опять возникает падающий в развернувшуюся пропасть корабль, на корму которого закатывается мощная волна, смещая трал к лебедке, вырывая из матросских огрубевших рук работу. Корабль кренится, по лицам ребят больно сечет снежный заряд, ветер пронизывает до костей, и чайки, прижатые им к воде, отчаянно молят о пощаде. А работа идет, идет как часы на переборке, как сама наша рыбацкая жизнь, как история, которую мы делаем. 3 В поговорке говорится, что без труда невозможно вынуть даже рыбку из пруда. А что скажешь, когда ее нужно выловить в океане. Да и не одну рыбку, не одну тонну, а все тысячу двести. И каждая рыбешка должна пройти через матросские ладони. "Охо-хо! - покачает головой иной читатель. - И это за три месяца?! Зимой?!" Совершенно верно: за три месяца и зимой. Выловили. А как - дело наше. Впрочем, вернее будет сказать, - капитанское. Ведь бытует же среди рыбаков такая фраза: "капитан ловит рыбу". Рейс мы начинали неудачно на Большой Ньюфаундлендской банке. Потом заловилась сельдь на банке Джорджес. Мы носились там как угорелые и буквально заваливались рыбой. А по синему небу чинно прогуливалось сияющее солнышко, и старый океан блаженствовал в дремотном состоянии. Наше судно, подобно ярому хищнику, обрывало бег и начинало пережевывать свою добычу: мы морозили выловленную рыбу. Все шло прекрасно, и настроение у нас было великолепное. Еще бы! Мы успели загореть и ни разу не вспомнили о холоде: много ли человеку надо. Но совсем не вовремя сельдь, что называется, отрубила, сутки мы прополоскали впустую трал, затем порывисто, словно сдуло ветром, пустились обратным курсом. В трюмах траулера появились и треска, и окунь, и сельдь, и палтус, и макрурус, и еще кое-какой ассортимент. Полнейший "гастроном", да и только! Но сырьевая база, как говорят рыбаки, стала скисать, и надежды на большую рыбу стали постепенно слабеть. Портилось настроение у матросов. - Что бегаем? - возмущались некоторые. - Надо рыбу ловить. Все правильно. Рыбу ловить нужно. Но попробуй поймать, когда поблизости ни на одной банке поисковое судно не нащупывает косяков. Георгий Евгеньевич Сафонов, капитан, окутывается табачным дымом. Глядит в окно рулевой рубки и о чем-то глубоко думает. Ну, куда еще махнуть? Где ты, рыба? Капитан докуривает сигарету. Сейчас примет решение. Я видел его высокую спину, а теперь он повернулся в профиль. Передо мной красное от недосыпания и напряжения лицо, полное и решительное. - Право на борт! Кручу право на борт. - Внимательно следите за показаниями. Штурман сливается с экраном рыбопоискового прибора. - Лево! Право! Так держать! Мы ищем рыбу. Наконец находим. Бросаем трал. Тащим. Поднимаем. За кормой плавает мешок, набитый рыбой. На что он похож? Аа-а-а... - Хороша колбаска! - восхищается кто-то за спиной. "Колбаска" медленно ползет по слипу на рабочую палубу. "Болельщиков" гонят: как бы не оборвался трос да не стукнул кого-нибудь по лбу. Мешок идет туго, со скрипом. Матвеевич дирижирует. Капитан следит, иногда командует: - Легче! Легче, Карачев! Капитан сейчас не курит, оживлен. У меня тоже отлегло от сердца. Я просто рад, и не столько богатому улову, сколько за капитана. Может, он сегодня хоть поспит. А то ведь сутками на мостике. Не каждый сознает. Наоборот, говорят, что капитан не ловит рыбу. Это всегда так: рыбы нет - капитан виноват, рыба есть - обо всем забыто. Для Георгия Евгеньевича рейс был крайне трудным: он впервые шел на большом морозильном траулере капитаном. Я поражаюсь его терпению и мужественному упорству, которые помогли экипажу выполнить рейсовое задание. Он, не стесняясь, брал консультации у капитанов передовых кораблей, думал, потом шел к Ивану Тихоновичу, где они вместе решали о перестройке трала. Такая пытливость, желание во что бы то ни стало добиться успеха помогали. И ничего в том не было странного, когда за консультациями стали обращаться к нам. Время бежало, и черные дни мешались со светлыми. Бывало, что молодые штурманы огорчались за недоверие им в полной самостоятельности, иногда им казалось, что они разбираются лучше в промысловом деле. Вполне логично; в молодости кажется, что абсолютно все знаешь. Капитан со спокойствием мудреца молчал, поучал, терпел капризы своих помощников и рулевых. А потом все это растворялось в буднях нашего общего дела. Даже у меня, рулевого, и то иногда после неполадок кипело все внутри и ощутимо болело сердце. Не раз крепко расстроенный я приходил с вахты и падал в койку, не пообедав, чтобы быстрее забыться. А неполадки были самые что ни на есть причинные: закусит ваер стопором - трал в заверте придет. - В чем дело? - спросит капитан. - От курса отклонился? Оправдываться не люблю, а что в этом виновата лебедка, не знаю до тех пор, пока Иван Тихонович не придет на мостик и не выскажет капитану. Вот тут я реабилитирован. Но поздновато: душа уже успокоилась. И я про себя радуюсь, что сдержался во время замечаний капитана, не вспыхнул. В жизни всегда рано или поздно справедливость торжествует. В середине рейса фортуна повернула к нам: в наши трюмы потекли треска и палтус. Матросы, придя с вахты, за обедом мечтали, как скоро наберем досрочно груз рыбы и пойдем к плавбазе, получим почту и свежие продукты. По вечерам уже бередила души гитара, подолгу струился мягкий свет и журчали забавные рассказы. И жить было хорошо, и времени не замечали. Но рыбацкая жизнь полна неожиданностей, и к ним надо быть готовым всегда. Не то с изменением ветра, не то еще по каким причинам рыба куда-то ушла. Нас снова в свои цепкие когти взяла тоска. Нужен был выход. Его вскоре нашли. Он оказался необыкновенно трудным: пустились на штормовой и каменистый Лабрадор. Бывалые моряки ворчали: - Нет того капитана... Под тем капитаном подразумевался Прокопий Прокопьевич Решетов. Правда, многие недовольны были и строгостью Решетова. Но сейчас вспоминают о своем капитане с благодарностью. - Вот это ловил рыбу! Да-а, Решетов вписал не одну яркую страницу в историю рыбного Мурмана. Давно ли экипаж "Добролюбова" первым во флоте брал обязательство выловить сто тысяч центнеров рыбы в год. Гремели после этого на всю страну. Добролюбовцам корреспонденты посвящали первополосные статьи, книжное издательство выпустило специальную книгу о передовом коллективе. А капитан в то время, изведенный недосыпанием, страдал нервным расстройством и в готовой лопнуть от табачного дыма каюте тайком глотал таблетки валидола. А океан закипал яростью и, злобствуя на ветер, не щадил моряков. Валко переваливаясь, траулер упрямо разбивал волны. Трал снова уходил под воду, и Прокопий Прокопьевич, как ни в чем не бывало, подходил к приборам и давал штурманам указания. - Старайтесь как можно строже выдержать глубину. Подошедшая на банку рыба обычно держится на определенной глубине, потому так важно пройти именно по ней. Ничего тут нового, но это сказал капитан, и штурман чувствует ответственность. Передо мной вырисовывается фигура Прокопия Прокопьевича. В рубке он появляется неожиданно. Сам среднего роста, коренаст, седоват. Сначала выглянет в окно: что делается впереди судна? Затем подойдет к приборам, а потом - к карте. Над картой он порядочно "колдует" с карандашом в руке. Бывает, что выносит толстую тетрадь с записями многолетних наблюдений. Вспоминает, в каком году, в какое время, какая рыба ловилась и где. Вспоминает так, чтобы "намотали на ус" и его помощники. ...Все это было. Очень много всего было. А пока что траулер, сопровождаемый крикливыми чайками, торопился на известный нам Лабрадор. Сладко спали матросы. Капитан выкуривал бесчетную сигарету. У капитана большая ответственность. Ему очень трудно. Ну, конечно, без колебаний я бы всем капитанам при жизни ставил памятники. 4 В море время до конца рейса кажется вечностью. Все уже тебе знакомо, все присмотрелось. Вдоволь навстречался с полыхающим алым заревом утренних зорь и трогательных бирюзовых закатов. Глядишь на зорьку с вычерченными силуэтами проплывающих судов, и чудится деревня: росистый луг, лениво бредущий скот, запах парного молока, огурцов, яблок, крапивы. И тарахтенье двигателя напоминает рокот трактора. А на закате чудится стук телег, ржание лошадей, гармошка, девичьи звонкие голоса; сердце наполняется тревожной грустью, едва защелкает в кустах соловей. А пока что мы сидим в прокуренной каюте и... Это было похоже не то на скрипку, не то на виолончель, не то на... Это были трогательные, захватывающие глубину души чудодейственные звуки. Их нельзя было не слушать, от них невозможно было ничем отделаться. Волшебная, вначале еле уловимая песня теперь набирала силу, росла, ширилась. Она, словно вскипевшее молоко, клокотала избытком радости и, щедро расплескиваясь, неудержимо плыла, затопляя все на своем пути. Сладки воспоминания в море. И обязательно в таких случаях надо с кем-то поделиться. По вечерам собираются парни в каютах, и оживают там сочные истории из морской и личной жизни. К середине рейса уже в каждой каюте есть свои постоянные посетители. Наша, самая носовая, никогда не бывает безлюдной, хотя в ней живет нас двое рулевых: я и мой коллега Игорь Мицкевич, среднего роста, белолицый, подвижный москвич. Кроме основной работы, он особенно ничем не увлекался, поэтому располагает большим свободным временем. В основном к нему и приходят матросы. Бывают у нас добытчики: Владимир Сахно, бывший подводник, обладатель крепкой широкой груди, сильных рук и неистощимой энергии наговорить по любому поводу; Михаил Долгушев, невысокий жилистый парень с густой шевелюрой, которая часто не покрывается шапкой даже во время снежных зарядов. Почти ежедневно наведываются к нам парни с рыбофабрики. Виктор Кречетов, плотный крепыш, и Валерий Кузенко, любитель носить короткую стрижку и медлительный в разговорах. Эти парни знают толк в работе. Им приходилось лоб в лоб сталкиваться с закипающей полной, не разгибая спины, кряду по нескольку часов обрабатывать улов, спешно в двадцатипятиградусный мороз выгружать ящики с рыбой из трюма на палубу или проливать пот в рыбомучном трюме, когда наступает время сдавать пышущую теплом рыбную муку. Они умеют терпеливо выносить штормы, страдая повышенным аппетитом, умеют радоваться радиограммам и письмам, пришедшим из порта на попутном корабле. Любят хлестко попариться в парилке в банные дни и почитать интересные книги или посмотреть фильм, когда есть свободное время. Парни что надо! Они несут то же желание, что и каждый рабочий человек. У них те же заботы. - Надо усилить промысловую разведку, - говорят ребята, когда отказывает рыба. - Плохо, что не хватает жилья: текучка кадров большая. - Мастерам по добыче нужно среднетехническое и высшее образование. Профессия не менее важная, чем судоводителя или механика. Вокруг этих, кем-то оброненных предложений вспыхивает горячий разговор. Толкуют сами матросы. Стало быть, это не просто. Это что-то значит. К ним необходимо прислушаться: парни говорят о проблемных флотских делах. ...Слушаем... Какая музыка! Музыка? А у нас выключен репродуктор. Так это что? Ах, да-да... мелодия... души. Велик ты, седовласый океан, силен и мудр. Много ты повидал на своем веку, много тайн знаешь. Ты бы даже попытался соперничать с матушкой-землей. Но есть сильнее тебя: ветер. Надавит в шутку, а у тебя уж нервная грудь ходит извергающимся вулканом. Куда хочет, туда и ворошит твою седую шевелюру. Кипишь ты, выходишь из себя и все ж слаб против ветра. А человек побеждает все: и тебя, и ливни, и ветер. На то и человек. Слава человеку! АЛЬБЕРТ БЕЛЯЕВ журналист (г. Москва), бывший штурман, затем - секретарь Мурманского ОК ВЛКСМ, автор нескольких сборников рассказов. ВЫШЕ НАС - ОДНО МОРЕ На старых морских картах поморское становище называлось Семь Двориков. Несколько лет назад Семь Двориков влились в большой рыболовецкий колхоз, и с тех пор на новых картах упорно пишут длинное и нудное название: "Третье отделение рыболовецкого колхоза "Северное сияние". Но все жители становища, да и рыбаки Мурмана по-прежнему так и зовут это селение - Семь Двориков. Сейчас уже никто не помнит имени того отчаянного рыбака, который решился поставить первую избу здесь, у самого берега моря, в распаде двух гололобых темно-коричневых сопок; на побережье есть места и получше. Сопки защищают селение лишь с юга. Отмель не позволяет подходить близко к берегу даже небольшим судам, и потому рейсовый каботажный пароходик "Харловка", появляющийся здесь два раза в месяц, становится на якорь и переправляет почту и груз на рыбачьих лодках. Пассажиров, как правило, сюда не бывает. При северных ветрах, даже и небольших (с точки зрения жителей поселка), "Харловка" проходит мимо, не задерживаясь. И тогда надо ждать две недели до очередного рейса. Взрослое мужское население Семи Двориков целиком составляло экипаж рыболовного сейнера "Пикша". Капитаном сейнера вот уже много лет Яков Антонович Богданов, знаменитый на Севере рыбак. Он родился и вырос в Семи Двориках, работал грузчиком в Мурманске, рыбачил в колхозе, колхоз и послал Богданова учиться на штурмана. Яков Антонович год проучился в Мурманске и сбежал из мореходки назад. "Можно и заочно учиться", - заявил он правлению колхоза. Три года назад Богданова избрали депутатом Верховного Совета. Вот к этому человеку я и ехал сейчас на "Харловке". Редактор газеты, давая мне задание написать очерк о делах депутата, поднял прокуренный палец и погрозил: - Смотри, - Богданов - это фигура. Он не любит нашего брата газетчика. Но очерк нужен дозарезу. ..."Харловка" подошла к становищу и стала на якорь. Пароход ждали - на берегу толпились люди, а к борту торопилась большая рыбацкая лодка. Пока перегружали почту и груз, приехавшие с берега женщины осаждали ресторан, закупан пиво в бутылках, таранку, булочки и пирожные. Я стоял у борта и ждал сигнала. Погрузка закончилась, женщины перебрались по штормтрапу в лодку и требовали отдать концы. Они удивились, узнав, что к ним в становище есть пассажир, и с любопытством наблюдали за моими неумелыми упражнениями на штормтрапе. Лодка отошла от парохода и направилась к берегу. - Уж не к Якову ли Антоновичу? - ехидно улыбнулась дородная тетя, сидевшая за рулем. Я кивнул. Женщины засмеялись. - Как же, держи карман шире! Так он и ждет вас, щелкоперов! Хватит с него и одного раза, - грубовато отрезала рулевая. - Уж лучше сразу откажись от этой затеи, это я тебе точно говорю. "Харловка" протяжно загудела и, выбрав якорь, пошла своим курсом дальше. Густой черный дым низко стлался по морю чуть не до самого берега. В шлюпке размеренно поскрипывали уключины, тяжело плюхали в воду весла. Вдруг рулевая, невинно хлопая глазами, простодушно сказала: - А Якова Антоновича-то нет сейчас в поселке, и вернется он из рейса не скоро. Радиограмма была с промысла. Я мгновенно повернулся в сторону моря. Увы, "Харловка" еле виднелась на горизонте. Черт! Не могли сказать об этом пораньше. Теперь придется торчать в этих Семи Двориках целых две недели, пока не вернется "Харловка