вверх руки с кривыми ятаганами. Кузьма Рожков и Грива схватили толстый деревянный рожон с рогачом на конце, подцепили им лестницу и вместе с десятками янычар оттолкнули от стены. Лестница описала огромный полукруг и грохнулась на землю. Крики боли и ужаса донеслись из кровавой полутьмы... Всюду на стенах шла ожесточенная резня. Дрались кто чем мог: саблями, пиками, ятаганами, стреляли из пистолетов и мушкетов, кидали камни, сыпали песок, лили горячую смолу, били по головам, рукам, спинам тяжелыми рожнами. Крики, брань, стон и хрипение умирающих, посвист сабель, глухие удары тарана в ворота, нестройная стрельба - все это одним нечеловеческим ревом катилось с Чигиринской горы в тревожную темную ночь. Судя по тому, с какой яростью турки шли на приступ, было ясно, что Кара-Мустафа задался целью взять сегодня не только город, но и замок. Не жалея людей, он гнал все новые и новые штурмовые отряды на стены замка. Защитники потеряли чувство времени и реальности. Им казалось, что бой длится очень долго, всю ночь, хотя еще было далеко до полуночи. Казалось, что этому аду никогда не наступит конец. Ни усталости, ни страха никто не ощущал. Отчаянный порыв, охвативший всех, желание во что бы то ни стало отстоять родные стены придавали воинам свежие силы и невероятную стойкость. Даже тяжело раненные, кто еще держался на ногах и имел здоровую руку, чтобы рубить врагов, дрались наравне со всеми. Тяжелее всего было защитникам южной башни. Турки направили против нее главный удар. Уже сотни вражеских трупов устелили залитую кровью землю, и янычары мостили из них ступени, по которым взбирались вверх. Их рубили, стреляли, они падали назад на эти ступени, и их, еще теплых, полуживых, топтали ноги пока еще живых товарищей. В одной из горячих стычек, когда турецким аскерам удалось взобраться на стену и завязался ожесточенный бой, был ранен Роман Воинов. Дрались в такой тесноте, почти вплотную, что убитые не могли упасть и качались меж бойцами, как живые. Один из таких убитых янычаров навалился сзади на Романа, и казак, думая, что турок хочет схватить его, отвернулся на миг от противника, с которым сцепился врукопашную, тот немедленно этим воспользовался и его сабля опустилась на голову дончака. Роман охнул и пошатнулся. Кровь залила глаза. Его подхватил Звенигора, оттащил назад. Сердце Арсена сжалось от боли, когда он увидел, как мертвенная бледность разливается по лицу товарища. - Роман, брат! - закричал изо всех сил. Роман слабо улыбнулся. - Это ты, Арсен?.. Я почему-то не вижу тебя. Звенигора вытер ему кровь с лица. Потемневшие глаза Романа заблестели от радости: он увидел Арсена, который склонился над ним. - Перевяжи меня, - прошептал тихо. - И я сейчас встану. - Постой-постой! Куда тебе! - Арсен рванул на себе сорочку, туго обвязал Роману голову. - Иди вниз. Я помогу... Пошли! Но Роман отказался. - А ты пошел бы?.. Нет, Арсен, наше место тут! Глянь, как напирают, проклятые! Он медленно поднялся и сжал в руке саблю. Шагнул вперед. Звенигора покачал головой и двинулся за ним... В полночь стало ясно, что турецкая атака выдыхается. Еще гремели выстрелы, лезли на стены янычары, блестели в кровавом свете пожарищ сабли и хрипели умирающие, но уже у врага не было того порыва, как с вечера. Люди устали. Аскеры не так быстро лезли по лестницам, как-то вяло били саблями и, что более всего поражало, перестали кричать свое назойливо-дикое, протяжное "алла". В это время к генералу Гордону подбежал молодой сердюк. Он был потный, задыхающийся, без шапки. - Господин генерал, господин генерал! - Ну, что тебе? - повернулся к нему Гордон. - Приказ главнокомандующего князя Ромодановского... - Что? Из ставки? Как ты сюда пробрался? - Тайным ходом. Еле пролез... - Какие же приятные вести принес ты, казак? - Главнокомандующий приказал немедленно вывести войска за Тясмин, а пушки и крепость взорвать, господин генерал! - И он подал пакет. - Что? - выкрикнул генерал Гордон. - Ты в своем уме, казак? Сердюк вспыхнул: - Это приказ главнокомандующего... Но разъяренный шотландец уже не обращал на него внимания. Быстро сломал восковую печать, пробежал глазами письмо Ромодановского. Гнев вздымал ему грудь. - О святая Мария! Это же безумие! Мы здесь в состоянии еще долго оказывать туркам сопротивление! Как можно сдать крепость, за которую пролито столько крови! Ну?.. Ведь еще не остыли трупы наших товарищей! Янычары повсюду отбиты... Нет, нет, не верю! Это ошибка! Отсутствующим взглядом он обвел окружающих его. Сердюк хмуро взглянул на него, еще раз повторил: - Это приказ главнокомандующего. И князь просил не медлить с его выполнением, генерал! Гордон молчал. Молчали, пораженные услышанным, и защитники крепости. Роман, опираясь на саблю, подошел к Арсену, обнял за плечи. На белой повязке чернело кровавое пятно. - Как же это, Арсен? - прошептал Роман. - Сдавать замок? После всего, что мы тут сегодня пережили? Звенигора тоже весь дрожал от негодования. - Дело не в нас... Сердце кровью истекает: пропал Чигирин! От города ничего не осталось, турки все сожгли, все разрушили. А теперь и замок... своими руками... поднять на воздух... Сдать... Боже, что люди скажут! Все выглядели удрученными, подавленными. Рожков сжал кулаки. Грива зло посматривал исподлобья. Ждали, что скажет генерал. Наконец он тряхнул головой, произнес: - Ну что ж, раздумывать нечего. Приказ есть приказ!.. Передайте по стенам: пушки немедленно заклепать и сбросить на головы янычарам! Всем отходить к северной башне!.. Пороховые погреба взорвать после того, как выйдут люди! - Он обвел взглядом закопченные лица воинов. - Рожков, поручаю это дело тебе... Послужи, голубчик, еще раз отчизне! Однако если не хочешь... Рожков выступил вперед. Глухо сказал: - Благодарю, генерал! Рядом с Рожковым стал Грива. Мрачно сверкнул глазами. - Позвольте и мне вместе с Кузьмой, господин генерал... Один хорошо, а два лучше: все может случиться... - Хорошо. Идите. Рожков и Грива молча пожали друзьям руки, быстро исчезли за внутренним парапетом стены. Приказ о сдаче замка и отступлении за Тясмин молниеносно разнесся между защитниками крепости. Отряды сердюков и стрельцов быстро снимались со своих мест и торопились к северной башне, под которую уже закладывались пороховые мины. Казалось странным, что на стенах не гремят пушки, не трещат мушкеты и самопалы, не орут тысячи человеческих глоток. Только ворота содрогались от мощных ударов тарана, - это турки, ободренные тем, что урусы почти не стреляют со стены, усилили старание. Пушкари, заклепав пушки, сбросили их вниз, на тех отчаянных смельчаков аскеров, которые все еще продолжали настырно взбираться по лестницам на стены. В ответ раздался ужасный вопль. От взрыва мины взлетела в воздух северная башня и часть стены возле нее. Гурьба стрельцов и казаков ринулась в пролом, смяла на своем пути оглушенных и напуганных взрывом янычар, покатилась по крутому склону вниз, к Калиновому мосту. В то же время затрещали ворота южной башни. Не выдержали крепкие дубовые брусья могучих ударов тарана - поддались. Разбитые ворота упали на землю. В замок хлынула темная волна нападающих. Арсен схватил обессиленного Романа под руки, потащил к пролому. Успеют ли? Он оглянулся - турки заполняли площадь, растекались по темным уголкам замка. Рубили одиночных стрельцов и казаков, которые замешкались и не успели уйти вовремя. Горящая конюшня освещала все вокруг. В трепетно-кровавом свете пожара Звенигора внезапно заметил генерала Гордона. Долговязый, худой шотландец быстро бежал к пороховым погребам. "Сумасшедший! Погибнет!" - мелькнула мысль, и Арсен, оставив Романа возле пролома, со всех ног кинулся ему наперерез. К погребу они подбежали почти одновременно. Генерал рванул прикрытые двери. Внизу копошились две темные фигуры. - Кузьма, чего медлишь! Быстрее! - заревел генерал. - Сейчас янычары будут здесь! В погребе вспыхивали голубые искры: это Грива бил кресалом о камень, но трут никак не загорался. Гордон выругался и помчался к пылающей конюшне. Арсен хотел остановить его, но не успел. Генерал выхватил из огня горящую слегу и так же быстро побежал назад. Его заметили янычары. Большая орава их понеслась за ним. Вскочив в двери, генерал крикнул: - Бегите! Поджигаю! Турки близко! Навстречу ему метнулась страшная черная фигура Гривы. - Не смей, черт! - заревел запорожец. - Дай сюда! Кузьма, выведи отсюда этого шального! - Грива вырвал у генерала из рук горящую слегу. Гордон от неожиданности оторопел, но Рожков, не церемонясь, схватил его за плечи и насильно вытолкнул в двери. Увидев Звенигору, крикнул: - Арсен, забери его! Бегите живее! Тем временем янычары заполнили весь двор замка. Звенигора потянул генерала к широкому пролому в стене, где виднелась одинокая фигура Романа. Рожков хотел вернуться в погреб, но Грива загородил ему дорогу: - Беги, пока не поздно! Зачем двоим пропадать? У меня с турками свои счеты!.. - Видя колебания Рожкова, Грива толкнул его в плечи горящей слегой: - Беги, сатана!.. Турки были уже в нескольких шагах. Еще мгновение - и вправду будет поздно... Рожков вихрем помчался за Арсеном. Он видел, как запорожец, толкнув в пролом генерала Гордона, схватил в охапку Романа и кубарем покатился с ним по крутому склону... Тем временем Грива, крепко зажав в руке факел, бросился назад в погреб. За ним, распаленные боем, не соображая, куда лезут, погнались янычары. Слыша за собой топот многих ног, Грива сбежал по ступеням вниз и остановился на противоположной стороне узкого прохода, по обе стороны которого в глубоких деревянных закромах чернел порох. Несколько десятков янычар, спотыкаясь, бежали к нему. Они еще не уразумели, где очутились. Видели перед собой казака и, думая, что загнали его в тупик, лезли на него с вытянутыми вперед саблями. Он был безоружен, с одним факелом в руке и потому, думали они, станет легкой добычей. Их остановил почти безумный, дьявольский смех казака. Пораженные этим неожиданным смехом, передние янычары вдруг заметили около себя груды пороха. Крик отчаяния прокатился под низкими каменными сводами погреба. - Ха-ха-ха! - страшно хохотал Грива. - Ха-ха-ха! - И его лицо, освещенное красноватым огнем, перекошенное от напряжения, злорадно исказилось. Передние янычары пятились, поворачивались, пытаясь бежать. Но бежать было некуда: узкий проход сплошь был забит воинами. - Ха-ха-ха! - еще громче захохотал Грива и швырнул пылающий факел в закром... Страшный взрыв потряс Чигиринскую гору. Заколыхалась земля. Яркое пламя взмыло высоко в небо, осветило весь город и его окрестности. Вздрогнули мощные стены и башни крепости и рухнули всей своей тяжестью на уцелевшие дома и конюшни. И тотчас же занялся пожар. Его отблеск далеко осветил все вокруг... Страшная сила подняла Рожкова над землей и швырнула в бездонную тьму к подножию Каменной горы... Он тяжело упал на кусты терна, что росли под горой, и покатился вниз. Терн исколол его, поцарапал, но спас от смерти. Внизу Рожкова подхватили чьи-то сильные руки, подняли. Это был генерал Гордон. Рядом с ним стоял Звенигора. Роман лежал на земле. - Рожков! Живой! - крикнул генерал и радостно прижал стрельца к груди. - Живой, - тихо ответил Рожков и медленно добавил: - А... Грива... Все склонили головы, помолчали, отдавая последнюю дань тому, кого уже не было с ними. Потом медленно побрели к Тясмину. На месте Калинового моста торчали сваи. В воде чернели мокрые балки и доски. Между ними барахтались воины. Одни плыли к противоположному берегу, другие, ухватившись за скользкие бревна, с завистью и отчаянием смотрели на тех, кто умел плавать. Третьи, нахлебавшись воды, отчаянно барахтались, умоляя о помощи, и, не получив ее, опускались на дно. Увидав, как бесславно погибают его воины, генерал Гордон вскочил в воду, закричал: - Братцы, что же вы! Помогите им! Не дайте тонуть! Его никто не слушал. Сзади все ближе слышались крики янычар, которые опомнились после взрыва в замке и начали преследование. В воду, между тонущими, плюхнулись первые раскаленные ядра. Турки начали обстреливать переправу. Гордон в отчаянии схватился за голову. Разве мог он еще час тому назад подумать, что его полки и полк Коровки погибнут не в бою, а в холодных водах Тясмина ? Невыносимое отчаяние словно клещами сжало ему горло. Из многолетнего военного опыта он знал, что никакие приказы, никакие просьбы не помогут сейчас охваченному паникой войску. Но это уже, собственно, было не войско, а объятые животным страхом и единственным желанием спастись толпы людей, без оружия, без старшин, которые растеряли своих воинов в этой страшной кутерьме. Теперь каждый заботился только о себе и стремился к единственной цели - добраться до противоположного берега. Его поразила неожиданная мысль: неужели перед ним те же самые люди, которые только час назад так храбро сражались, самоотверженно отстаивали замок, бились с врагом, с презрением смотрели смерти в глаза?.. Да, те же самые люди. Но они утратили боевой дух, веру в победу, утратили, наконец, чувство локтя товарища и поэтому бесславно гибли... - Кто же виноват? В мыслях он проклинал все на свете: Ромодановского - за его необдуманный, поспешный приказ, турок, темноту, Тясмин, ставший преградой... Вблизи разорвалась бомба - брызнула горячим жаром, осветила все вокруг. Гордон покачнулся и упал в воду. Кузьма Рожков подхватил его, помог подняться. На счастье, генерал даже не был ранен. Натыкаясь на сломанные сваи, на плавающие в воде доски с разбитого моста, на скорченные тела утопленников, они вместе поплыли к противоположному берегу... За ними вошли в воду и Арсен с Романом. На берегу появились янычары. Их резкие гортанные крики зазвучали над кроваво-темными волнами реки. Лишь несколько шагов отделяло их от беглецов, но никто не пожелал бросаться вплавь за ними. Только те, у кого оказались заряженными янычарки, выстрелили несколько раз. Пули с плеском шлепнулись в воду. Поддерживая Романа, Звенигора порывисто загребал правой рукой, вкладывая в нее всю свою силу и надежду на спасение. Одежда сразу отяжелела и тянула вниз. Мешалась в ногах прицепленная к поясу сабля. Взбаламученная тысячами рук и ног вода заливала рот. Роман потерял много крови, ослаб и, хотя шевелил ногами, еле держался на поверхности. Арсен потихоньку тянул его за собой, минуя обессиленных пловцов, которые, теряя надежду, все еще барахтались среди роголистника, обросших тиной свай и скользких холодных бревен. Не широка речка Тясмин, но глубока, и уже не одному стрельцу и казаку она стала могилой. Не одной матеря посеребрила преждевременной тоской голову, не одну сотню маленьких деток осиротила, не одну любимую разлучила с милым... Роман совсем обессилел. Даже не мог уже сам держаться за одежду Арсена. Звенигора тоже терял последние силы. Берег был недалеко. С него в воду опускались ветви чернотала и калины. Казалось, стоит протянуть руку - и ухватишься за них. Но не тут-то было! Здесь, на повороте реки, течение было быстрым и сносило в сторону, а водоворот затягивал на дно. Несмотря на то что ночная вода холодила, Арсену стало жарко. Неужели придется тонуть? И никто никогда не расскажет Златке, куда пропал ее любимый, не укажет его могилы? Не принесет матери в Дубовую Балку вести о последних минутах сына? Он стиснул зубы и плыл по-собачьи, отчаянно болтая ногами и рукой. Иначе уже не мог. Боялся, что если на миг опустит ноги вниз, то уже не сможет плыть дальше, они потянут его в холодную бездну, на темное илистое дно. Берег приближался медленно. К нему - на всем протяжении, сколько мог видеть глаз, - тянулись мокрые растопыренные руки тех, кто доплыл раньше. Но не всем удавалось выбраться на берег. Арсен видел, как некоторые из этих рук бессильно хватали воздух, пытаясь дотянуться до какой-нибудь спасительной ветки, а потом ныряли под воду и больше не появлялись на поверхности. Он еле-еле доплыл. Уцепился коченеющими пальцами за ободранную калиновую ветку и не мог вылезти. Ноги не доставали дна. Обрывистый берег с углублениями, в которых, очевидно, водились раки, отвесно шел вниз. Арсен изо всех сил зажал в руке спасительную ветку и подтянул к себе Романа. Перевел дух. Выплюнул изо рта воду с тиной. Нащупал коленом узкий уступчик, вымытый течением, и стал на него. Сердце билось в груди, как у больного лихорадкой. Звенигора был так угнетен и утомлен, что даже не ощутил радости от спасения. Кто-то протянул ему руку. Сначала он поднял Романа, потом уже вылез сам. Романа положили на берегу, и он в изнеможении стонал, а Звенигора сел под вербой, опершись спиною о ее корявый ствол, скорбно смотрел на Чигирин. Видел, как кровавые отблески выхватывали из тьмы руины Нижнего города и мрачную громаду Каменной горы. Среди пожарищ сновали темные фигуры янычар. Арсен тяжко вздохнул. Вздрогнул от внезапного холода, что охватил его грудь и сжал, как тисками, сердце. Неужели все это наяву? Неужели он собственными глазами видит страшные руины Чигирина и его падение? Арсен провел ладонью по мокрому лицу, смахивая невидимые в темноте слезы, и впервые пожалел, что его не скосила сегодня вражья пуля или не затянул в холодную бездну водоворот. 11 Самойлович и Ромодановский отдали приказ войскам отступать к Бужинской гавани, что на Днепре. Под покровом густого предутреннего тумана стотысячное русско-украинское войско тихо снялось с позиций на левом берегу Тясмина. Все были подавлены: позади, в турецких руках, оставались руины Чигирина, оставалась половина украинской земли - Правобережье. И хотя военачальники, рядовые казаки и стрельцы понимали, что это еще не поражение, что, пока существует боеспособное войско, есть надежда на успешное завершение войны, все же каждый чувствовал вину перед отчизной, перед погибшими товарищами за это отступление. Рано утром хан Мюрад-Гирей сразу пронюхал, что урусы отступили. С крымской и ногайской ордами кинулся вдогонку и, надеясь на легкую добычу, напал на правое крыло казацких полков. Но, встретив шквальный огонь из мушкетов и пистолетов, татары, вооруженные преимущественно луками и саблями, отхлынули назад, потеряв немало воинов, а также и надежду поживиться богатым обозом противника. На помощь хану вскоре прибыли спахии, валахи и отряды арабской легкой конницы. Внезапными налетами они теребили арьергарды отступающих. То здесь, то там вспыхивали короткие кровопролитные стычки. Обе стороны несли значительные потери. Весь путь от Тясмина до Днепра был усеян трупами. Позади с главными силами поспешал Кара-Мустафа. Воодушевленный взятием Чигирина, он надеялся разбить Урусов наголову и победоносно закончить этот тяжелый поход на север. Из Стамбула его уже торопили, подгоняли, так как надвигалась война с Австрией. Вечером оба войска остановились. Русско-украинское, опираясь флангами на берега Днепра, начало поспешно окапываться на высоких холмах. Турки попытались с ходу скинуть урусов в реку, но, встретив решительный отпор, вынуждены были остановиться, даже несколько отступить. С сумерками боевые действия прекратились. В обоих станах воцарилась напряженная тишина. В тылах вспыхнули костры: кашевары готовились варить ужин и одновременно завтрак на утро. Фыркали уставшие кони. На возвышениях виднелись часовые. Стрельцы, драгуны, казаки и вся военная прислуга - ездовые, фуражиры, маркитанты, цирюльники - всю ночь копали шанцы, устанавливали на возвышенностях пушки, перед шанцами вбивали в землю острые колья, чтобы захлебнулась атака вражьей конницы, подвозили порох, ядра. Ни один воин не ложился спать. И хотя никто никого не подгонял, все работали до седьмого пота. Знали: судьба каждого зависит от того, насколько удастся укрепить свой стан. (Шанец (нем.) - окоп, временное полевое укрепление.) Казаки, кроме всего, по своему обычаю, нарыли волчьих ям, а позади шанцев плотно составили возы с нацеленными вперед оглоблями и дышлами. Для конницы это были почти непреодолимые укрепления. Да и пехота штурмовала их с большими трудностями. К утру стан превратился в мощное укрепление. С восходом солнца турецкое войско пошло в наступление. Бужинские поля и приднепровские кручи всколыхнулись от грохота пушек. Черные бомбы с тлеющими фитилями тяжело падали на землю и разрывались со страшным грохотом, вздымая вверх столбы огня и песка. Кара-Мустафа направил главный удар против Лубенского полка, что стоял на стыке с русскими войсками, рассчитывая прорвать оборону ненавистных урусов именно здесь. Тысячи вражеских пехотинцев с диким ревом кинулись на штурм земляных укреплений. Лубенцы лежали в шанцах в три ряда: задний ряд заряжал мушкеты, средний - передавал переднему, а также постепенно заменял убитых и раненых, а передний вел беспрерывный огонь по наступающим. Янычары падали, скошенные пулями, проваливались в волчьи ямы, натыкались на острые колья. Все больше и больше их корчилось в предсмертных муках. Но сзади напирали новые полчища. Блестели на солнце сабли и ятаганы, шелестели на ветру знамена, призывно визжали рожки и зурны, тревожно гремели тулумбасы. А над всем - нечеловеческий крик: "Алла! Алла-а-а!" Оставив Романа в полковой лечебнице, что разместилась внизу, у Днепра, Звенигора присоединился к своим землякам-лубенцам и теперь лежал в переднем ряду, как раз на стыке с дивизией Гордона. Его соседом слева был дядька Иваник, а справа - Кузьма Рожков. Освобождение Романа и героическая смерть Гривы сблизили запорожца со стрельцом, и они, воспользовавшись соседством своих частей, залегли в шанце бок о бок. Хорошо иметь рядом в бою смелого и верного товарища! Первые атаки турок захлебнулись. Побросав убитых и раненых, янычары откатились назад. Иваник потирал руки, радовался. - А, черт вас побери, бежите! Задали вам перцу, знаешь-понимаешь! Попробуйте еще разок сунуться сюда, черти плешивые, тут вам и каюк! - Он погрозил маленьким кулачком. - Не на таких напали! Звенигора и Рожков добродушно посмеивались над задиристым казачком. Неизвестно еще, как проявит себя хилый Иваник в рукопашном бою, а стреляет он, прямо сказать, неплохо. После короткой передышки турки снова пошли в наступление. Ударили тулумбасы - и темные вражеские орды в неистовстве понеслись на сердюцкие шанцы, захлестнули их бешеной злобой, как морским прибоем. Залп из мушкетов не остановил их. Завязался рукопашный бой. Озверевшие янычары с визгом налетали на сердюков. В шанцах, на холмах, между возами тысячи людей, побросав мушкеты, рубились саблями. Лубенцы стояли бесстрашно, не отступали ни на шаг. Рядом с ними - стрельцы Гордона. Сердце Арсена кипело яростью и местью. Его сабля взлетала без устали. Он видел перед собой врагов, которые безводной полуденной степью тащили его на аркане, издевались над ним и избивали, как скотину. Теперь они пришли сюда, чтобы сделать то же самое со всеми его близкими, со всем его народом... Нет, скорее он костьми ляжет на этих лысых приднепровских холмах, нежели увидит, как татарская сыромятина свяжет белы руки Златки и Стеши!.. Бой кипел по всему полю. Но каждому из бойцов казалось, что именно на него налетали самые отчаянные янычары, что именно он отстаивает сейчас честь всего войска. Рядом с Арсеном дрались Иваник и Кузьма Рожков. Маленький казачок оказался на редкость бесстрашным человеком. Он не мог дотянуться своей сабелькой до врагов, но нападал на них так яростно и самоотверженно, что те, пораженные неожиданным напором, а особенно пронзительным визгом, с которым набрасывался на них "Малый Шайтан", отступали. Но они не могли уйти от сабли Звенигоры. Еще никогда не дрался запорожец с таким неистовым подъемом, как сегодня. Весь холм, на котором турки окружили их троих, был покрыт телами убитых и раненых янычар. - Арсен, стерегись! - вдруг крикнул Иваник. Звенигора оглянулся. На него летел, страшно вытаращив глаза, янычарский ага. Длинная кривая сабля высоко занесена для удара. Еще миг - и она вонзится в голову Арсена. А здесь, спереди, наседают сразу трое... Спасения нет! Это понял и Иваник. Его маленькое тело собралось в тугую пружину и метнулось клубком под ноги турку. Ага споткнулся и упал. Оба покатились по земле. Блеснула сабля Рожкова и спасла Иваника от неминуемой смерти. Иваник вскочил, пнул ногой еще теплое тело аги. - С тебя хватит, т-турчина! Отвоевался, знаешь-понимаешь! - И снова, схватив саблю, кинулся на врагов. На выручку лубенцам подошел Миргородский полк во главе с самим гетманом. Миргородцы обогнали Самойловича, ворвались на позиции лубенцев и ударили с ходу... Тысячеголосое "слава" всколыхнуло землю. Янычары дрогнули. Отступили. Старались задержаться в предполье, но натиск был таким сильным, что бежали они за свои шанцы. На второй и третий день Кара-Мустафа направил огонь всех своих пушек на курские и московские стрелецкие полки. После жесточайшего обстрела, что длился от рассвета до завтрака, янычары, спахии, татары в пешем и конном строю непрерывно, до самого вечера, атаковали эти полки, пытаясь прорвать их оборону. Но и здесь успеха не имели. Заполнили телами раненых и убитых все шанцы, обильно полили кровью рыжие крутые возвышенности - и снова отступили... В ночь на 18 августа 1678 года русско-украинские войска перешли в решительное наступление по всему Бужинскому полю. Бой начался одновременно на всех направлениях. Стрельцы и сердюки скрытно подобрались апрошами к вражеским позициям и густой лавиной ворвались в турецкие шанцы. На левом крыле конные казацкие полки с хода вклинились между Крымской и Буджацкой ордами. Ночь была тихая, лунная. В безоблачном темно-синем небе летающими светлячками мерцали огромные звезды. Внизу, под холмами, голубым кристаллом блестел под луною Днепр. И ночь, и приднепровские холмы в один миг содрогнулись от топота, крика, грохота пушек и мушкетной стрельбы. Гигантской подковой - на несколько верст - забурлило, загудело, заклокотало неистовое кровавое побоище. До самого рассвета битва бушевала с переменным успехом. Турки и татары отчаянно сопротивлялись. Силы противников были почти равными. Тогда Самойлович и Ромодановский ввели в бой два свежих пехотных полка. Потрепанные турецкие аскеры не выдержали стремительного удара, дрогнули и покатились назад. Стрельцы и сердюки перемахнули через вражеские шанцы, врезались в толпу беглецов, нагоняя на них страх и панику. Звенигора с Рожковым и Иваником оказались в самом центре боя. Резервные полки стрельцов и сердюков наступали как раз через их позицию и вовлекли с собой в прорыв, образованный в турецкой обороне. Они бежали вместе со всеми, кричали, взмахивали саблями и рубили темные фигуры, появлявшиеся из предрассветной мглы. Когда взобрались на холм, увидели, что слева и справа турки остались далеко позади. Перед ними - шагов за двести - на кургане виднелся большой шатер, возле которого на высоком толстом шесте колыхались пучки белых волос бунчука. Перед шатром - большая группа людей. В серой дымке нельзя было разобрать, кто это, но какое-то предчувствие подсказало Арсену, что перед ними сам визирь Кара-Мустафа со свитой... Какой превосходный случай захватить его в полон! Еще один рывок - и... Но тут запорожец замыслил иное. Вспомнил, как не раз и не два повторял ему старый Метелица: "Если хочешь меньшими силами одолеть сильного врага, придумай что-нибудь такое, чтобы заронить в его сердце страх. Убей в нем веру в победу". А время сейчас как раз такое, чтобы подорвать боевой дух янычар. Арсен остановился, поднес ко рту сложенные рупором ладони и громко, чтобы пересилить шум боя, закричал по-турецки сначала в одну, а потом в другую сторону: - Ойе, правоверные, урусы обошли нас! Хан Мюрад-Гирей, да будет проклято имя его навеки, позорно бежал с поля боя! Ойе, вай, вай! Верные сыны падишаха, будем стоять насмерть на этой земле сарматской, но не отступим ни на шаг! С нами аллах!.. Громкий голос казака гулким эхом прокатился над землей, над тысячными полчищами, что неистовствовали в вихре смертельного боя. Страшные слова об отступлении и бегстве хана, о том, что урусы обошли их и вот-вот ударят с тыла, стократ повторенные десятками, а то и сотнями уст, мигом разнеслись среди турецкого войска. Пусть не все поверили им, пусть аги и паши будут опровергать их - дело сделано! Эти слова, как шашель, подточат боевой дух воинов, заползут холодным, липким страхом в их сердца, поколеблют стойкие до сих пор ряды янычар. А теперь - вперед! Арсен догнал Кузьму и Иваника Они повернули немного левее, где на фоне утреннего неба виднелся увенчанный золоченым шаром с полумесяцем бунчук. За ними ринулись десятки воинов. Перед ними, шумя и галдя, беспорядочно отступали поредевшие турецкие сотни. На холме, возле шатра, несколько янычар из свиты визиря, заметив, как на них неудержимо катится вал стрельцов и казаков, пронзительно закричали: - Урусы! Их крик всполошил визиря и его свиту. Аскеры поспешно садились на коней. - Ура-а! - вдруг во всю глотку завопил Кузьма Рожков. - Ребята, хватай Кара-Мустафу! Стрельцы, а их все больше и больше врывалось в прорыв, бросились к шатру. Навстречу им стали разворачиваться лавиной конники. Остро блеснули сабли. Еще мгновение - и склоны холма обагрятся кровью. Но свита и стража визиря не приняли боя. Чей-то резкий окрик заставил аскеров повернуть коней назад и, прикрывая всадника в белом тюрбане, умчаться прочь. Звенигора подбежал к шатру, полоснул саблей по шесту, на вершине которого развевались пучки и косички конского волоса, ленты. С другой стороны рубанул Кузьма Рожков. Шест качнулся и переломился. Бунчук, взметнувшись в бледно-голубом небе, упал на землю. - Ге-ге, чуть было не поймал визиря за бороду, знаешь-понимаешь! - закричал в восторге Иваник. - Вот был бы ерой, если б привел его до гетмана и сказал: "Вот, ясновельможный пан гетман, сам визирь турецкий Мустафа! С почтением дарю его тебе..." Гетман от удовольствия щурит глаза, говорит так: "Спасибо, ерой! Чем же вознаградить тебя?" Сказал бы тогда я: "Чем изволишь, пан гетман". А он ответствует: "Дам тебе семь пар волов". А я ему: "Зачем мне семь пар волов? Я и с одной управлюсь на своем поле... Лучше вели, ясновельможный гетман, за верную службу дать железный панцирь и шлем". Удивился бы он: "А для чего теперь тебе?" - "Да как же, пан, поясняю, это будет наилучшая защита от жинкиного макогона. Как только двинется на меня, я панцирь на себя, шлем на голову - и тогда лупцуй, клятая, пока не ослабнешь!.." (Макогон (укр.) - большей, длинный пест для растирания мака.) Стрельцы захохотали. Те, что порасторопнее, потрошили шатер визиря. Звенигора и Рожков осматривали с высоты кургана поле боя. На востоке светало. Страшный, тревожный крик сотряс турецкое войско. Не видя бунчука над шатром визиря, аскеры и янычары повсюду дрогнули, охваченные смертельным страхом. Значит, правда, что урусы обошли! Правда, что татары бежали! Турецкое войско охватила паника. Над бужинским полем клубились черные дымы. Ржали кони. Стонали раненые. Нарастали протяжные победные крики - "ура!", "слава!". Турки отступали. Бросая на произвол судьбы раненых, пушки, возы, шатры, табуны скота, они все быстрее и быстрее катились по степи на юг, к Тясмину, преследуемые победителями. И снова войско падишаха, как в прошлом году, побежало "по спасительному пути отступления". Это была полная победа! Арсен на радостях ударил шапкой оземь, завертелся, как мальчишка, на одной ноге, сгреб в объятия Иваника и Рожкова, крепко прижал их к груди. - Победа, братья! Победа! Го-го-го-о!.. Бегут турки! Бегут, клятые!.. Он оглянулся кругом. Сколько охватывал взор, огромные волны людей и коней быстро откатывались с приднепровских высот и растворялись в голубоватом утреннем тумане. Уже исчез из глаз всадник в белом тюрбане - визирь Кара-Мустафа, исчезла его свита. Изо всех сил старались не отстать от визиря паши со своими отрядами. Звенигора представил, как среди этой разномастной и разноликой оравы завоевателей бегут, если еще живы, Гамид и Сафар-бей, Свирид Многогрешный и тщедушный, бесталанный Юрась Хмельниченко... Связанные на жизнь и смерть с войском визиря, они мчатся вместе с ним без оглядки в серую мглу безвестности... Арсену безразличны теперь и Сафар-бей, и Многогрешный... Гамид! Вот с кем хотелось бы ему встретиться, чтобы скрестить сабли! До сих пор не остыл в его сердце горючий гнев на жестокого и коварного спахию. Да нет! Разве найдешь его среди этого круговорота? Теперь, должно быть, навеки разошлись их дороги, и судьба никогда не сведет их на этой бескрайней земле. Его раздумья нарушил голос Иваника: - Арсен, айда со мной! Видишь, турки обоз бросили. Будет чем поживиться! Он первым быстро сбежал с холма и, проворно перебирая маленькими ножками, помчался к покинутому врагами лагерю. ЖИВЕМ, БРАТ! 1 Возвращался домой Арсен Звенигора вместе со своими хуторянами. Остались позади чигиринские руины, бужинские поля. Впереди, в синем мареве, мерцала серебряная ленточка Сулы, широкие, слегка пожелтевшие луга и знакомый лес под горой. Конь чувствует скорый отдых, прядает ушами и устремляется быстрей вперед. Но Арсен придерживает его. Ему не хочется удаляться от воза, на котором лежит раненый Роман. Несколько молодых казаков галопом помчались в хутор, и там уже, наверное, знают о их прибытии - выходят на околицу. Все торопятся. Подстегивают усталых коней. Особенно не терпится Иванику. Он впервые в жизни так долго не был дома и скучает по детишкам, да и, что греха таить, по жене. В турецком лагере он успел-таки нахватать разного добра: одежды, посуды, обуви, несколько сабель и ятаганов - и хотел поскорее выложить все это перед своей Зинкой. Ехал с гордым видом и всю дорогу рассказывал односельчанам, как беспощадно он бил турок. Поначалу казаки посмеивались над ним, но когда Звенигора подтвердил, что Иваник действительно спас его от смерти, а капторгу самого визиря лично передал полковнику, примолкли. Одни удивлялись, другие прониклись уважением. Некоторые молодые казаки даже перестали называть его Иваником, а начали величать дядькой Иваном, - таким он с особенным удовольствием рассказывал о своих подвигах. (Капторга (турец.) - украшенная драгоценностями коробочка для хранения изречений из Корана.) - И вдруг гляжу - прет на меня аж пять турок! - заливался он, забыв, что вчера было четыре, а позавчера только три. - Матушки мои! Все черные да здоровенные, как бугаи!.. Выставили сабли торчмя - целят человеку прямо в живот... А мне ж надо еще доглядывать, как там Звенигора и Рожков справляются, тоже, прям сказать, не последние казарлюги! Ведь недосмотри, не дай бог, убьют которого, всю жизнь совесть мучить будет... И тогда я ка-ак размахнусь, да одним махом... - Всех пятерых? - опережает кто-то серьезным тоном. - Да нет, сначала только двоих... Потом, конешно, еще с одним управился. А те два, как увидели, что шутки плохи, так и дали деру! Только пыль столбом!.. А я - на помощь Звенигоре!.. Смотрю, аж... Арсен, только краем уха слушавший Иваника, который уже не раз повторял свои побасенки, снисходительно улыбнулся в небольшие темные усы, отросшие за время войны, и поскакал в голову обоза. Сейчас - только спуститься с горы - и Дубовая Балка. За ним поскакали и другие казаки. Позади поспешали погонщики и пешие сердюки. На околице уже стояла толпа. Увидав казаков, выскочивших на конях из лесу, она всколыхнулась и двинулась навстречу. Послышались крики. Кто-то всхлипнул, заплакал: прискакавшие раньше успели сообщить, кто ранен, а кто и убит. Звенигора сразу узнал своих. Здесь были все, кроме пана Мартына. "Неужто помер?" - сжалось сердце, но Арсен отогнал тревожную мысль и пришпорил коня. Навстречу вырвались Златка и Стеша. Как ласточки, метнулись они к нему. Арсен сразу подхватил обеих на руки, поцеловал в тугие, загоревшие на солнце щеки. - Милые мои!.. Так и ехал с ними до самой толпы, чувствуя, как от радости сердцу тесно в груди. Только когда Яцько схватил коня за уздечку, а мать, вскрикнув, подалась вперед, опустил девушек на землю, соскочил с коня и очутился в объятиях родимой. К нему теснились, хлопали по плечу, жали руки дедушка, воевода Младен, Якуб. Если на свете бывает огромное счастье, то вершина его - возвращение воина домой, встреча с самыми дорогими и любимыми людьми. Именно такое счастье испытывал сейчас Звенигора. Видя вокруг себя радостные, дорогие лица, он подумал, что ради этой минуты стоило вытерпеть все: и злоключения в неволе, и тяготы военных походов, и раны, и муки. Одно омрачало: не все разделяли эту радость, это счастье. Тот, кто потерял на войне сына, отца, мужа или брата, немел от острой боли, захлебывался слезами от горя. Поэтому сейчас на хуторском выгоне слышались горестные крики и причитания. Правда, постепенно они затихли, ибо люди привыкли прятать свое горе, переживать его наедине. Так, каждый, кто узнавал о гибели близкого человека, спешил домой и там, в родных стенах, давал волю своему горю. Совсем неожиданной оказалась встреча Иваника с женой. Приближался к толпе он с немалым страхом. Уже спускаясь с горы, перестал разглагольствовать, а внизу и совсем затих, пригорюнился. Ждал взбучки от Зинки. За что, и сам не ведал, однако годы совместной жизни научили, что женское сердце никак не понять. Да еще Зинкино!.. Боялся, что снова, как прежде, она сделает его посмешищем всего хутора, а этого теперь он, герой, в глазах казаков не перенесет. Потому и придерживал поводья, чтобы немного отдалить встречу. А глазами шарил между людьми: где же Зинка? Хотя была она дебелой молодицей и стояла в окружении малых деток и на виду, от сильного волнения он ее так и не заметил, пока вдруг не раздался крик: - Ива-а-ник! В тот же миг какая-то сила легко сняла с коня и понесла его, как ребенка, на руках. У бедного Иваника от страха сердце опустилось к животу. Он зажмурился, ожидая крепкой затрещины. Но внезапно почувствовал такой жаркий поцелуй, какого сроду не знал, даже в первый год после свадьбы. А слух ласкали слова: - Иваник! Родимый! Милый!.. Он открыл глаза: ему улыбалась Зинка. А он - у нее на руках, как когда-то давно-давно у мамы... Снизу к нему тянулись детские ручонки, звонкие голоса требовали внимания и отцовской ласки. На радостях он чмокнул Зинку в румяную, обветренную щеку, высвободился из могучих объятий и спрыгнул на землю. - Живой! - не отставала от него жена, все еще не веря в свое счастье. - Турки не убили! Слава богу!.. - Чуть было не убили, - согласился Иваник, выпячивая хилую грудь. - Как налетело на меня восемь турок... Матушки! Что делать? Все черные да здоровенные... Саблями так и целят человеку прямо в живот... - Ой! - побледнела Зинка. - А я же не один. Со мной и Звенигора, и Рожков... Надо и за ними присматривать, чтоб, не дай бог, не убило которого, - входил понемногу в роль Иваник, поняв, что все его опасения оказались напрасными, а главное - его слушают. - Да я не лыком шит! Ка-ак развернулся!.. Вокруг Иваника начала собираться толпа: каждому интересно знать, что расскажет о войне бывалый человек. Звенигора, улыбаясь, покачал головой и перестал прислушиваться к выдумкам маленького вояки. Как раз подъехали подводы с ранеными, и Арсен помог Роману слезть с воза. Он заметил, как его друг переглянулся со Стешей и как она сразу побледнела, заметив запекшуюся черную кровь на повязке, что закрывала чуть ли не полголовы Романа. "Гм, и когда это они успели?" - подумал Арсен, а сам невольно повернулся к Златке. Заметила ли и она?.. Златка, конечно, не была лишена наблюдательности, но ее, очевидно, занимали совсем другие чувства, - она не сводила глаз со своего любимого. Лицо ее светилось радостью. Наконец Арсен отважился спросить: - А где же пан Мартын? - В хате. Плох пока, - ответил Якуб. - Так пошли же к нему! В комнатке, украшенной зеленью свежего манника, пахучими травами и ветвями деревьев, на белых подушках лежал Спыхальский. Его трудно было узнать: исхудал, пожелтел, глаза лихорадочно блестели. Увидев Арсена, попытался приподняться, но не смог и только болезненно, виновато улыбнулся. - Пан Мартын! Друг, ну как ты тут? - кинулся к нему Арсен, пожимая лежащие поверх одеяла похудевшие руки. - Живем, брат! - прошептал пан Мартын, и в его глубоко запавших голубых глазах блеснула слеза. - Еще живем... 2 В комнатке жизнь боролась со смертью. На стороне жизни стояло могучее здоровье пана Мартына, знания и мастерство Якуба и деда Оноприя, заботы Златки, Стеши и Яцька, отцовская поддержка Младена и материнское сердце Звенигорихи. На стороне смерти - одна-единственная маленькая, круглая, как горошина, свинцовая пуля, что застряла где-то глубоко в груди пана Спыхальского и настойчиво толкала его к могиле. Эти две силы были брошены на чаши весов - которая перетянет. Пан Мартын чувствовал себя совсем плохо. Часто горлом шла кровь. Чтобы не стонать от острой боли, он прикусывал губы так, что они чернели. Его непрерывно бил озноб и мучила жажда. Яцько то и дело приносил из погреба холодный резко-кислый квас, и пан Мартын, цокая зубами о глиняную кружку, тяжело дыша, жадно пил. Почти ничего не ел, только пил. - А, черт побери, чем только человек живет! - пробовал шутить, съедая за день две-три ложки жиденькой пшенной каши с молоком. Стеша и Златка ни на минуту не отходили от него. Целыми днями попеременно сидели возле, подбивали подушки, меняли окровавленные и загрязненные сорочки и простыни. Яцько дежурил ночью. Дед Оноприй с Якубом ходили по-над Сулой, по рощам и оврагам - искали целебные травы и коренья. Потом варили ароматные настои, которыми трижды на день поили раненого, готовили мази. Но все это мало помогало. Пану Мартыну становилось все хуже и хуже. На спине, под лопаткой, образовался большой нарыв. Сначала он был красный, потом посинел, наконец, стал багрово-сизым. Его жгло как огнем, и пан Мартын, не имея отдыха от нестерпимой боли ни днем, ни ночью, извелся вконец. На второй день после приезда Арсена, видно потеряв терпение, он взмолился: - О добрейший пан Езус, спаси меня или забери скорее мою душу! Умоляю - не мучь больше!.. Ведь видишь: это такое лихо человеку, что лучше - конец!.. Якуб долго осматривал нарыв, потом начал молча копаться в своих вещах. Из кожаного мешочка вытащил тонкий блестящий ножичек с острым, как бритва, лезвием. - Надо резать, - сказал тихо. Дед Оноприй сокрушенно покачал лысой головой. - Ай-яй, это же не трухлявый пень, а живое тело, Якуб. Подождем, пока само прорвет... Разрезать никогда не поздно, ваша милость. Зашьешь ли потом? Подождем, говорю тебе! Якуб заколебался. Но Спыхальский лихорадочно зашептал: - Режь, Якуб! Режь до дзябла! Все едно смерть!.. - Но это будет очень больно, дружок, - начал отговаривать его дед Оноприй. - И так не легко... Уж вшистки силы истратил, терпя. Но надеюсь, что едну минутку злой боли переживу, черт побери! (Вшистко (польск.) - все, все.) Арсен взял его на руки - вынес во двор. Здесь было солнечно, тепло. Гудели на пасеке пчелы. От Сулы веял душистый осенний ветерок. Пан Мартын вдохнул его полной грудью и закашлялся. Капли крови упали на широкий деревянный топчан, на котором он сидел, поддерживаемый Арсеном. Пан Мартын ничего не сказал. Только по изможденной желтой щеке медленно покатилась одинокая слеза и исчезла в давно не стриженных, обвислых усах. Якуб снял повязку. Большой, как слива, нарыв на спине раненого блестел зловеще и багрово. - Ну, держись, друг Мартын! Да укрепит тебя аллах! В руках Якуба сверкнул нож. Женщины убежали в дом. Яцько сморщился и, часто моргая, выглядывал из-за дверей. Арсен крепче прижал к себе Спыхальского, положил его голову себе на плечо. Дед Оноприй держал наготове кусок белого полотна и горшочек с мазью. Якуб сжал зубы, твердо провел ножом по нарыву. Спыхальский вскрикнул. Из раны хлынула густая, черная кровь. Что-то гулко щелкнуло о топчан. - Аллах экбер! Пуля?! - удивленно и радостно воскликнул Якуб. - Это же чудесно, ага Мартын! Пуля вышла! Смотри! Он вытер тряпкой окровавленную пулю, подал Спыхальскому. С лица Якуба не сходила радостная улыбка. Спыхальский тоже улыбнулся. Взял пулю, подержал на ладони, оглядел со всех сторон, а потом крепко зажал в кулаке. - А, клята! Теперь ты у меня в руке, а не в груди! Выживу - привезу в подарок пани Вандзе... Скажу: "На, жинка, подарок от турецкого султана, чтоб он пропал! Это вшистко, что заработал на каторге турецкой..." Ух, как мне теперь хорошо стало! Уж не печет под лопаткой... Дзенкую бардзо тебе, пан Якуб... Если и помирать придется, то не страшно... Ибо легко мне стало... Поживем еще, панове, поживем! (Дзенкую бардзо (польск.) - очень благодарен.) - Слава богу, ему полегшало, - прошептал дед Оноприй, намазывая кусок полотна коричневой мазью и прикладывая к ране. Спыхальский облизал пересохшие губы и вытер ладонью вспотевший лоб. Ему и вправду сразу стало легче. И впервые за многие дни в его сердце загорелась искорка надежды. Он попросил, чтобы его отнесли снова в комнату. Ему вдруг захотелось спать. 3 Спокойствие, радость и дух влюбленности поселились в беленькой хатке над тихой Сулой. Оба раненых - и Роман и пан Мартын - постепенно поправлялись. Прозрачная медвяная осень с багряным золотом лесов, бабьим летом и неповторимыми запахами опят, кисло-терпкой калины и приятного, горьковатого дымка на огородах долго была теплой, сухой и содействовала поправке больных. Роман быстрее встал на ноги, а пан Мартын до самых филипповок лежал на кровати, и живой блеск очей и, главное, усы, которые постепенно, неведомо какой силой, снова начали набирать свой прежний огненный, особенно на кончиках, цвет и упругость, что поднимала их кверху, неопровержимо свидетельствовали о том, что дела бравого поляка пошли на поправку. (Филипповки - пост перед рождеством.) Он даже влюбился... в Стешу. Понимал, что безнадежно, но ничего не мог поделать с собой. Невольно с нежностью поглядывал на девушку, выпячивал грудь, подкручивал усы. Красота Стеши не на шутку встревожила впечатлительного и влюбчивого шляхтича. Однако девушка будто не понимала всего этого и не замечала пламенных, как думал сам пан Мартын, взглядов. Ее глаза искали васильково-синие глаза Романа и с радостью встречались с ними. Тогда пан Мартын обиженно отворачивался от Стеши и начинал беседу со старой Звенигорихой и дедом Оноприем. Излюбленной темой их разговоров были приключения Арсена в Турции и других далеких краях. Об этом Спыхальский умел рассказывать красочно и захватывающе. Конечно, если дома не было Арсена. - Ваш сын, пани-матка, самый первый на свете рыцарь! - выкрикивал пан Мартын. - Однажды в бою возле турецкой речки Кызыл-Ирмак мы с ним вдвоем уложили не менее сотни янычар! Арсен набрасывался на них, как лев, как тигр, и крошил, бил, рассекал их саблей до пояса, нех буду проклят, если брешу!.. А на море! О, если б вы могли видеть, как он справлялся с разбушевавшейся стихией! Трое суток не выпускал из рук руля, пока не привел корабль к берегу... Потом нас всех освободил из неволи турецкой, нечестивой... Привел к родной земле и здесь, под Чигирином и на Днепре, храбро бился с нехристями, прославился среди товариства как непобедимый воин. Правду говорю, как перед богом! Звенигориха всхлипывала, радуясь и страшась за сына. Дед Оноприй поглаживал красную от волнения лысину. А Стеша вся светилась от восхищения: вот какой у нее брат! Но как только Спыхальский снова кидал на нее нежный взгляд, девушка отворачивалась или даже выходила из комнаты. Роман тоже отворачивался, чтобы пан Мартын не уловил в его глазах веселых искорок смеха. "Ну и пан Мартын, пан Мартын, - думал дончак. - Славный ты человечище! И удачлив во всем: и врага бить, и горилочку пить, и доброе слово впопад молвить... А вот засматриваться на Стешу - тут тебе, пан Мартын, зась! Тут ты останешься с носом, ей-богу! Как только поправлюсь совсем, тут же зашлю сватов к Стеше... Славная девушка!.. И никуда я уже от Сулы не пойду: ни на Дон, где у меня ни кола ни двора, ни в родное сельцо под Тулой, где Трауернихт с меня живого шкуру спустит!" И он украдкой нежно поглядывает на Стешу, любуясь ее красотой. (Зась (разг.) - дудки, нельзя.) Арсен большую часть времени проводил со Златкой и Младеном. Младен уж совсем поправился и рвался в Болгарию. Но многие причины все задерживали его: сначала рана, потом хотел дождаться Арсена с войны, теперь - все вместе решили, что поедет он после того, как Арсен и Златка обвенчаются и отгуляют свадьбу. Свадьбу же откладывали из-за болезни Спыхальского. А когда Младен особенно остро тосковал по Болгарии, по своим гайдутинам и порывался в путь, Арсен говорил: - Еще успеешь, воевода, скрестить сабли с Гамидом! - Ты же скрестил! - подкалывал Младен в ответ. - Не все то можется, что хочется. - Я не укоряю, Арсен. Даже рад, что Гамид остался живой. Отомстить ему - мое право! Они долго и много говорили о будущем Златки, о возможности встречи с Младеном. Старый воевода обещал, что через несколько лет, когда рука уже не в силах будет держать янычарку, насовсем приедет в Дубовую Балку, где ему очень понравилось. Вспоминали Ненко, и каждый невольно думал о том, остался ли ага в живых после многократных штурмов Чигирина, или, может, сложил голову. А чаще всего вспоминали Анку, и эти воспоминания, грустные и светлые, еще больше сближали их. В жизни Златки и Арсена это было счастливейшее время. Миновали, канули в прошлое тяжелые испытания и опасности, которые встречались на их пути. Отшумела, как грозовая ночь, опустошительная кровавая война... Их чувства, нежные, сильные, красивые, которые они не таили, переполняли молодые сердца. Златка расцвела еще ярче. Глаза ее, теплые, синие, как летнее море, искали глаза Арсена и, встретив, не могли оторваться от них. Шутливо и с грустью она грозила милому, что поедет в Сечь и выпишет его из запорожского реестра, чтобы он всегда был с ней. - Женщин в Сечь не допускают, - улыбался Арсен. - Ничего, ничего. Я и до самого кошевого доберусь... Но в Запорожье, конечно, выехал Арсен, а не Златка, и к тому же очень поспешно. Неожиданно в хутор прискакал гонец и сообщил, что все запорожцы должны прибыть в Сечь на раду. - Это ненадолго, - утешал Арсен Златку. - Вдруг опять что-нибудь опасное... - Ну какая там опасность! Выберем нового кошевого. Наверняка им опять будет Иван Серко, если только старина не заболеет... Выпьем на радостях несколько бочек горилки да меду - и по домам... Златка ничего не сказала. Только глаза потемнели от тревоги за любимого. Через несколько дней в Дубовую Балку заехали запорожцы из Лубен и Лохвицы, и Арсен с Романом отправились вместе с ними. Спыхальский тоже порывался, но еще был слаб, еле бродил по хате. Печальным взглядом провожал всадников, сокрушался: - Най бы мене шляк трафив, какое горе постигло человека! Ни тпру ни ну! Сиди, пан Мартын, на лежанке, как пес на привязи... Тьфу! ПОБОИЩЕ В СЕЧИ 1 Письмо запорожцев дошло до султана. Разъяренный неудачными походами на Чигирин, Магомет Четвертый просто обезумел от неслыханной наглости каких-то бродяг, голодранцев, которые посмели так насмеяться над ним, самим наместником аллаха на земле. Драгомана из бывших полоненных казаков, который прочитал и перевел письмо, велел немедленно казнить, а свиток желтоватой плотной бумаги бросил под ноги, в ярости топтал, а потом сжег над свечкой. - Я уничтожу Запорожье!.. - кричал в исступлении. Истошный крик разнесся по всем уголкам огромного султанского дворца. Вздрогнула дворцовая стража. Побледнели паши и чауши, упали ниц все, кто был в тронном зале, ожидая выхода своего повелителя. - Сровнять с землей эту гнусную Сечь! - еще громче взвизгнул султан, оглядывая мутными от гнева глазами согнутые спины подданных. Визирь, паши, великий муфтий, ученые муллы, чауши эхом откликнулись: - Воля хандкара - воля аллаха! В конце декабря, зимней студеной ночью, крымский хан, выполняя приказ султана, с сорокатысячной ордой и пятнадцатью тысячами янычар и спахиев, присланных по морю из Турции, тайными дорогами, известными только опытнейшим проводникам, подходил к Сечи. Еще в Бахчисарае он вместе с мурзами и эниш-ачерасом Мурас-пашой обдумал, как уничтожить гнездо гяурских разбойников - Запорожскую Сечь. Все согласились с тем, что запорожцев надо застичь внезапно, когда они не ждут нападения и когда их в Сечи поменьше. Известно, что на зиму запорожцы расходятся по зимовьям, остается лишь шестьсот - семьсот человек для охраны крепости. Поэтому хан и надумал: нападение учинить в ночь на второй день рождества, рассчитывая, что запорожцы перепьются на праздник, будут спать как убитые и их легко будет перерезать, как свиней. (Эниш-ачерас (турец.) - начальник янычарского корпуса.) Хан горбится в седле, кутаясь в теплый тулуп. Но мороз щиплет за нос и щеки, а свирепый северный ветер забирается под суконный башлык и вгрызается в тело. Орда пробирается степью тихо. На последнем привале они вволю накормили коней, чтобы не ржали, приладили, приторочили все оружие, чтоб не было слышно бряцанья. Только глухой гул несется над землей от тысяч копыт, но и его ветер относит прочь от Сечи в ногайские степи. Из темноты вынырнули два всадника. Подъехали к хану, поклонились. Хан натянул повод, остановился. Узнал мурзу Али из улуса Ширин-бея. Второй всадник держался позади. - Великий хан, - сказал Али, - через два фарсаха Днепр. На той стороне - Сечь. Наш друг Чернобай говорит, что здесь должна быть казацкая застава. Я приказал передовому отряду остановиться... - Хорошо. Но не будем же мы стоять здесь бесконечно. Возьми полсотни воинов, Али, проберись незаметно вперед, найди заставу. Чтоб ни одной души не выпустили! Мы должны подойти к Сечи незамеченными! Пусть Чернобай покажет дорогу. - Повинуюсь, великий хан! Всадники развернули коней, помчались в холодную темень ночи. Вскоре все войско скопилось в глубоком овраге. Али с Чернобаем отобрали самых ловких воинов, спешились и тихо, друг за другом отправились вперед. На вершину холма выбрались, прижимаясь к земле, притаились в зарослях сухой, полузанесенной снегом полыни. Дальше Чернобай пополз один. Снег набивался ему в рукава, голенища. Поземка секла лицо. Но он не обращал на это внимания. Как хищный лис, раздвигал острым лицом бурьян, принюхивался к морозному воздуху. Вдруг замер: запахло дымом. Приподнял голову над бурьяном, осмотрел все кругом. В долине виднелась черная сторожка. Возле нее, на фоне темно-серого неба, вырисовывалась треногая вышка. Бекет! Запорожская застава! (Бекет (укр.) - сторожевая вышка с землянкой.) Чернобай тихо свистнул. К нему подполз Али. Позади него, в сухих заснеженных стеблях травы, темнели лохматые малахаи татар. - Али, застава... - прошептал Чернобай, показывая пальцем на сторожку. - На вышке никого нет. Холодно, все попрятались... А может, и спят... Возьми трех самых сильных батыров, мы с ними будем впереди. Остальные пусть двигаются следом! Пять фигур направились к сторожке. Зажав в руке ятаган, Чернобай полз первым. Еще издалека он заметил часового, который в тяжелом овечьем тулупе дремал под навесом. Оттуда доносилось тихое конское ржание. Чернобай подал Али знак, чтобы тот остановился со своими сейменами, а сам обошел сторожку с противоположной стороны. Осторожно выглянул из-за угла. Убедился, что часовой спит. Тогда, пятясь, подошел под навес, схватил казака за ворот и вонзил ятаган в спину. Часовой захрипел и упал лицом в снег. За минуту татары окружили сторожку. Чернобай приоткрыл дверцу, пригнулся и шагнул вниз. За ним полезли Али и его батыры. Изнутри потянуло теплом и запахом хлеба с чесноком. Справа от дверей, на дощатых нарах, вповалку спали четыре казака. Слева, в небольшой печке с лежанкой, тлел малиновый жар. Один из казаков поднял голову. - Это ты, Прокоп? - Я, - ответил Чернобай, надвигаясь. - А кто это с тобой? - Куренной замену прислал... - Замену? - В голосе казака послышалось удивление. - На кой черт нам замена? Мы и сами до утра додежурим! Продрав глаза, казак взглянул на людей, которых все больше набивалось в тесную землянку. Почему их так много?.. Внезапно, наверно от притока свежего воздуха через открытые двери, в печурке вспыхнуло пламя и осветило сторожку. Казак вытаращил от страха глаза, отпрянул к стене, пытаясь вытянуть саблю. - Братья! Татары! - крикнул он и тут же рухнул на пол: Чернобай ятаганом перерезал ему горло. Татары навалились на очумелых казаков, которые так и не успели понять, откуда и какое на них свалилось лихо. - Берите живьем! - приказал Али. Казаков загнали в угол. Кто-то подбросил в огонь сухого бурьяна. Пламя осветило черные, закопченные стены землянки, кровавым отблеском упало на серые лица полоненных. Чернобай толкнул одного из них в плечо: - Хорь, ты? Тот вздрогнул, съежился весь. Но, узнав своего прежнего хозяина, рванулся вперед и упал на колени. - Пан Чернобай! Пан Чернобай! - залепетал. - Неужто вы? Сам бог послал мне вас... - Вставай, вставай, Хорь! Хорь поднялся. - Ты сделал то, что я приказал? - Нет, но у меня... Мне бог пошлет удачу... - "Удачу, удачу"!.. Мерзкий трус!.. Ты уже полгода в Запорожье!.. Ну, об этом я тебя позднее спрошу... Говори, как пробраться в Сечь? Сообразив, что буря пока пронеслась, Хорь сразу оживился. - С ними? - кивнул на татар, что с обнаженными ятаганами и саблями молча стояли напротив. - Конечно. - Есть одна лазейка... Небольшая, тайная фортка, через которую запорожцы воду носят с Днепра. Она не запирается... - Хорь! - крикнул казак, что стоял справа от изменника. - Ты что надумал? Иуда проклятый! Хорь презрительно ухмыльнулся: - Заткнись, Товкач! - И, обращаясь к Чернобаю, добавил: - Однако, пан, одни вы ее не найдете. Я покажу! Он боялся, что, открыв тайну, станет ненужным Чернобаю и тот прирежет его в этой землянке. Но не знал Хорь, что в этот миг он и так был на волосок от смерти. Обычно неповоротливый Товкач молниеносно кинулся на него, схватил руками за горло. Хорь захрипел. Тут бы ему и конец, если бы Чернобай не полоснул Товкача ятаганом по руке. Товкач вскрикнул и выпустил свою жертву. Перепуганный Хорь шмыгнул под нары. В землянке завязался неравный бой. Раненый Товкач здоровой рукой с силой оттолкнул Чернобая и схватил саблю, что висела на стене. Замахнуться в низкой землянке было нельзя, и он воткнул ее в ближайшего татарина. Тот с визгом упал под ноги своим товарищам. Татары кинулись на Товкача. - Савва, бей их, собак проклятых! - заревел Товкач, нанося переднему нападающему удар в лицо. Но Савва и сам уже метнулся на помощь товарищу. Сорвав со стены полку, с которой посыпались на пол глиняные горшки с пшеном, миски и ложки, он огрел ею по голове толстомордого батыра. Тот захлопал глазами и повалился назад, перегораживая собой дорогу к казакам. Использовав замешательство врагов, Товкач нанес еще один удар ближайшему татарину. Им оказался мурза Али. Острие сабли скользнуло по густой шерсти кожуха, вошло в горло. Мурза захрипел и рухнул как сноп на руки своим сейменам. В тот же миг пал и Товкач: окровавленный ятаган Чернобая пронзил ему грудь. Казак Савва ненадолго пережил товарища. Разъяренные смертью своего мурзы, татары накинулись на него стаей, как волки. Пригвожденный несколькими ятаганами и саблями к деревянной стене, он так и умер стоя, с полкой в руках. - Ой, вай, вай! - завопили над мурзой татары. - Какой славный батыр погиб от рук этих нечестивых собак-гяуров, гнев аллаха на их головы! - Что скажем мы хану, когда он узнает, что мы не уберегли своего мурзу! Ой, вай, вай! - Хватит голосить! - гаркнул Чернобай, вытирая об одежду Товкача ятаган. - Великий хан только и ждет вас для этого! Мы свое дело сделали, заставу уничтожили, получили проводника, который поможет пробраться в Сечь... За это хан наказывать не станет. А мурза уже в райских садах аллаха... К чему печалиться о нем! И правда, хан воспринял известие о смерти Али довольно спокойно. Когда Чернобай сказал, что полоненный казак - его бывший слуга - знает тайный ход в Сечь, он обрадовался, сочтя это и удачей и счастливым предзнаменованием. Тут же было решено изменить прежний план нападения. Хан предложил: вместо штурма Сечи незаметно ввести в нее янычар и спахиев, которые внезапным ударом уничтожат всех запорожцев. Орде поручалось окружить крепость так, чтобы и мышь не проскочила. Мурас-паша согласился с ханом, и войско в полной тишине тронулось дальше. К полуночи Хорь провел турок через замерзший Днепр и быстро разыскал в стене замаскированную фортку, через которую казаки изредка ходили к прорубям по воду. Мурас-паша собрал начальников отрядов. - Первым войдет в крепость Сафар-бей со своими воинами, - распорядился он. - Если казаки не обнаружат нас раньше времени, боя не начинать - пусть войдут внутрь все отряды. Я сам подам знак для атаки... Айда! Смерть гяурам! Пусть славится имя пророка! Хорь и Чернобай первыми проникли через фортку в Сечь. Убедились, что, куда ни глянь, в Сечи ни души, казаки спят по куреням, и подали знак. Сафар-бей повел своих людей. Лезли по одному, придерживая оружие, чтоб не звякнуло. - Быстрей! Быстрей! - подгонял Сафар-бей. К нему подошел Гамид. Толстый, закутанный в теплую бекешу и островерхий башлык, он походил больше на купца, чем на воина. В поход его послали потому, что он уже бывал в Сечи, а это могло оказаться полезным для нападающих. С ним был небольшой, но хорошо вымуштрованный отряд спахиев. Вид у Гамида был встревоженный. Его одутловатое темное лицо при лунном свете отливало старой бронзой, движения были торопливыми, неуверенными. Возможно, ему не легко говорить с Сафар-беем, который, несмотря на старания спахии, решительно не желал сделать ни шага к примирению. Не исключено, что Гамид и вправду испугался. Все-таки приходилось лезть в самое пекло, к самому Урус-Шайтану! Вопреки надеждам хана и гениш-ачераса на легкую победу, рядовые аги и аскеры в глубине души сильно сомневались в возможности легко, без жестоких потерь, разбить и уничтожить запорожцев в их Сечи, где казаки чувствуют себя как рыба в воде. Правда, все складывается так, что запорожцам не помогут и родные стены. Но все же при одной мысли, что очутишься в самом логове этих хорошо известных сорвиголов, отчаянных забияк и, надо отдать должное, прославленных и храбрых рыцарей, поразил бы их аллах, нападающим становилось жутко. Поэтому и Гамид чувствовал себя прескверно. - Сафар-бей, свет очей моих, забудем взаимные обиды, - произнес он тихо, чтобы услышал только ага. - Не до этого теперь!.. Не нравится мне эта западня, в которую нас загоняют хан и гениш-ачерас. Не верю я тем двоим гяурам... - Мне они тоже не внушают доверия, но им верят те, кто поставлен над нами. Мы ничего не можем поделать! - Надо быть настороже и, в случае чего, выручать друг друга. - Не бойся, ага, все будет хорошо. У нас пятнадцать тысяч. А казаков всего пятьсот - шестьсот. К тому же, как сообщили лазутчики, они пьяны... Мы перережем их, как куропаток. На рассвете все будет закончено! Да поможет нам аллах! - сухо ответил Сафар-бей. Гамид понял, что и теперь примирение не состоялось. И ему стало досадно, ибо он верил в счастливую звезду Сафар-бея, в то, что молодой и решительный ага достигнет высокого положения в империи и сможет во многом быть ему полезным. - Хорошо, если так получится, - буркнул кисло. - Да будет аллах милостив к нам!.. Но, откровенно говоря, тоскливо у меня на сердце... Сафар-бей промолчал и пошел к лазу, нырнул в него. Гамид поежился, глубоко вздохнул и стал следить, как один за другим исчезают в темном отверстии его люди. И вот наконец все воины гениш-ачераса в Сечи. Хан с половиною орды остановился на берегу Днепра. Вторая половина окружила крепость со стороны Чертомлыка и поля. Зловещая тишина нависла над Сечью. Не было слышно даже дыхания многих тысяч аскеров. Не дымились над куренями обмазанные глиной широкие трубы. Спали под теплыми кожухами в высокой башне казаки-часовые. Янычары запрудили всю сечевую площадь и плотной толпой растеклись между куренями. Их было так много, что все стояли вплотную друг к другу. Ждали приказа - ворваться в курени. Но его почему-то все не было. В тесноте аги потеряли связь. Каждый боялся произнести хоть слово, чтобы не всполошить запорожцев. Куда-то запропастился гениш-ачерас. Сафар-бей со своими людьми оказался напротив длинного выбеленного куреня. Там, за сплетенными из лозы и обмазанными глиной толстыми стенами, спали, не подозревая о смертельной опасности, казаки. Ага находился в переднем ряду янычар, который еле сдерживал массу воинов, что напирала сзади. Рядом с Сафар-беем стояли его верные телохранители - Кагамлык и великан Абдагул. Они упирались ногами в снежный сугроб, принимая на себя напор многих тел, прикрывая агу. Сафар-бей волновался. Проклятье! Когда же, наконец, будет подан сигнал к бою?.. 2 В Переяславском курене спали не все. Несколько казаков, а среди них Звенигора, Воинов, Метелица и Секач, забрались в дальний угол, накрылись рядном, зажгли свечку и играли в карты. На скамье, что заменяла им стол, блестело золото и серебро. Деда Шевчика с ними не было. Ему еще с вечера не пофартило. Проигрался он до нитки и с досады завалился спать. Надо же так - не повезло ему и с местом для сна. Он любил примоститься у печки или на лежанке, чтобы погреть старые косточки. Но сегодня в курене яблоку негде упасть: со всех сторон - с дальних зимовьев, с Правобережья, с Левобережья да Слобожанщины - понаехали запорожцы, созванные для избрания кошевого. На всех нарах плотно, как сельди в бочке, лежали казаки. По этой же причине все были трезвые, хотя за счет сечевой скарбницы было заготовлено немало горилки, пива и меду, чтобы повеселиться, но уже после выборов. Шевчик потоптался было возле печки и лежанки, но не нашел там ни щелочки, чтобы втиснуться между казаками, храпевшими во все носовые завертки. Пришлось старому лечь возле окошка. Накрылся с головой стареньким кожушком, свернулся калачиком и заснул. Вскоре после полуночи дед Шевчик вдруг проснулся. Ему приснился страшный сон. Будто поплыл он на каюке ставить мережи в Чертомлыке. И заплыл далеко, туда, где рыбы видимо-невидимо, но не каждый казак отважится здесь ловить. Только кошевой Серко заплывает сюда - ему что, он и самого черта не боится. Бывалые казаки рассказывают, что когда атаман еще был молодым и вместе с товарищами искал место для новой Сечи, то заплыл однажды из Днепра в какую-то неведомую речку с темными глубокими ямами, крутыми берегами и густыми зарослями кувшинок. Понравилось ему это место. Вышел из челна на берег, чтобы лучше рассмотреть, где крепость ставить, а тут вылезает из камышей огромный рогатый черт и прет прямо на него. Клыками клацает и рога наставляет, хочет растоптать казака или хотя бы напугать, чтобы деру, значит, дал. Да не на такого напал! Вытащил Серко из-за пояса пистолет да как бабахнет - черт так и млыкнул в воду! Булькнул и на дно пошел, только волны побежали. А Серко привел казаков и построил Сечь как раз на том месте, где впадает в Днепр та безымянная речка, которую в память о победе над чертом с тех пор прозвали Чертомлыком... Вот и подумал во сне Шевчик: "Серко не забоялся черта, когда здесь ни одной христианской души не было, так чего же мне тревожиться теперь? Поплыву, поставлю мережи там, где никто еще не ставил! Наберу утречком рыбы полный челн!" Заплыл он с чистого плеса в тихую заводь, выбрал подходящее место, но только опустил мережу в воду, как вынырнет из глуби какое-то чудище-страшилище, да как схватит казака за правый ус, да потянет книзу... Обливаясь потом, Шевчик захлопал глазами. И правда, за правый ус его кто-то крепко тянет. Что за нечистая сила! Кажется, он уже и не спит... И весь вечер не пил... Пошарив вокруг рукою, старый понял, что страх его напрасен. Просто длинный седой ус примерз к подоконнику и держал его, как на привязи. Не без сожаления Шевчик отрезал кончик уса, перекрестился и сел, опираясь рукой на обледеневший подоконник. В курене было темно. Только в углу мигала под рядном свечка: картежники еще не ложились спать. А во дворе светил месяц. Сквозь верхние, незамерзшие стекла пробивалось голубоватое сияние. "Должно быть, уже и до утра недалеко, - подумал дед Шевчик. - Месяц, кажись, за сторожевую башню заходит". И чтобы убедиться, что скоро утро и ему недолго осталось ворочаться в бессоннице с боку на бок на жестких досках, выглянул сквозь оконце во двор. Сначала старый казак подумал, что он либо спит, либо не в себе. Прямо перед окном, всего в трех-четырех шагах от куреня, стояла сплошная стена янычар. За свой долгий век перевидел он их достаточно, обознаться не мог. Впервые в жизни по-настоящему испугался старый казак Шевчик. Перекрестился, еще раз дернул себя за усы - убедиться, что действительно не спит, - и снова припал к окну. Янычары!.. Стоят, клятые, спокойно - видать, к бою готовятся. А пока что глазами хлопают. Шевчик вскочил с нар, метнулся к картежникам и потушил свечку. - Янычары в Сечи! - выдохнул испуганно. Метелица от неожиданности уронил карты. - Ты что, спятил, Шевчик? - прикрикнул он. - Чтоб меня гром сразил и святая богородица, если брешу! Гляньте сами! Звенигора бросился к окну и обмер. Шевчик не врал: в Сечи полно янычар. - Други, будите товариство! Тихо только!.. Батька Корней, подопри двери, чтоб ни одна собака не заскочила!.. Готовьте мушкеты и порох!.. Через минуту весь курень был на ногах. Страшные слова "янычары в Сечи!" мгновенно разогнали сон. Куренной атаман ночевал перед радой у кошевого, и потому все невольно стали выполнять то, что говорил Арсен. - Ставьте пороховницы и ящики с пулями на столы! - распоряжался он. - Кто заряжать - к столам! Кто стрелять - к окнам! Вести огонь без перерыва! Ну-ка, живее, братья! Казаки быстро заняли каждый свое место. Одни заряжали мушкеты, другие передавали их стрелкам, а те уже были наготове, ждали команды. - Огонь! - крикнул Звенигора. Прогремел залп. За ним - второй, третий. Курень заволокло дымом. Снаружи донесся страшный нечеловеческий вой. Янычары подались назад, оставив на снегу десятки убитых и раненых. Но бежать было некуда. Сзади колыхалась сплошная живая стена. Казакам не надо было и целиться: янычары стояли так плотно, что каждая пуля пронизывала сразу двоих, а то и троих. Сразу же, после первых залпов, вся Сечь поднялась на ноги. Каждый курень ощетинился стволами мушкетов. Беспрерывно гремели залпы. С башен ударили пушки и гакивницы. Частый дождь пуль и ядер хлестал по сечевой площади, где скопились враги, и косил их десятками и сотнями. Обезумев от ужаса, янычары забегали, заметались по Сечи, как звери в западне. Те, что были ближе к воротам, попытались открыть их. Но напрасно! Никто из них не знал потайных рычагов, которые открывали ворота. А тут с надвратной башни ударили пушки, и толпа нападающих с воплями отхлынула назад. Никто уже не слушал ничьих приказаний. Каждый думал только о себе. Видя, что беспощадный огонь запорожцев достает их повсюду, вконец обезумевшие янычары и спахии вспомнили о лазе, которым пробирались в Сечь. Туда! К выходу! Бежать скорее из этого ада, где дом старшин, войсковая скарбница, каждый курень и даже церковь, хотя ее разноцветные стекла лишь отражали огонь выстрелов, сеют смерть! Тысячные толпы ринулись к фортке. Но лаз-то очень узкий. В него можно протискиваться лишь по одному. И каждый старается стать первым из этих счастливцев. Некоторые уже прокладывали себе дорогу саблей, рубили головы своим единоверцам. Задние напирали на передних. Каждый вопил, ругался, бесновался, проклинал. Хрипение умирающих, стоны раненых, крики одиноких старшин, что пытались навести хотя бы какой-никакой порядок, беспрерывный треск выстрелов - все слилось в дикий, невообразимый гул. Внезапно в грохот и рев ворвался тревожный рокот тулумбасов, а потом призывный клич боевых казацких рожков, которые звали в атаку. Звуки доносились из старшинского куреня. Стрельба начала утихать. И тогда раздался могучий голос кошевого Серко: - До сабель, братья-молодцы! До сабель! Кончай стрелять! Выходи из куреней! Бей клятых! Смерть басурманам!.. Стрельба прекратилась. Через распахнутые настежь двери и разбитые окна из куреней повалили запорожцы с саблями, ятаганами, келепами в руках. С боевым кличем ринулись они на врагов, объятых ужасом, мечущихся в предрассветной морозной мгле. (Келеп (укр.) - чекан, холодное оружие; на конце рукоятки молоток и топорик.) 3 Когда из куреня ударил залп и многие янычары упали в снег, Сафар-бей почувствовал, как что-то горячее брызнуло ему на лицо и руки. "Ранен!" - мелькнуло в голове. Инстинкт самосохранения заставил его броситься на землю, распластаться на снегу. Когда убедился, что цел и невредим, а пули перелетают через него, ага чуть приподнял голову, осмотрелся. Рядом с ним хрипел Кагамлык. Его черные, широко сидящие глаза, что прежде других замечали опасность, грозящую отряду и самому Сафар-бею, теперь стекленели, затягивались туманом. Обращенные к яркому месяцу на небе, они, казалось, взывали о помощи. Но холодный месяц равнодушно смотрел на тех, кто всю жизнь боготворил его, молился на него, изображал на своих знаменах. С другой стороны неподвижно лежал великан Абдагул. Из его груди хлестала кровь. Сафар-бей, немного придя в себя, начал думать, что же делать дальше. Бежать? Но куда? Не успеешь подняться, как тебя пронзят казацкие пули... Звать воинов, чтобы, несмотря на разящий огонь, шли на приступ куреня? Напрасно! Никто и не услышит тебя в этом аду. Да и кто отважится лезть в окна и двери, из которых непрерывно гремят выстрелы, словно в куренях не по двадцать-тридцать казаков, как они предполагали, а не менее чем по триста!.. Искать Мурас-пашу и спросить, какие будут распоряжения? Нелепо и помыслить об этом! Разве найдешь его в этой суматохе? Может, он убит или уже бежал... Ничего не мог придумать Сафар-бей и решил, что прежде всего надо самому спасаться. Медленно отполз из-под окон, вскочил и шмыгнул в узкий проход между куренями. Сюда пули не залетали. Переждав некоторое время, выглянул из-за угла. Вся площадь перед церковью была усеяна телами янычар. Сафар-бей даже застонал от боли и отчаяния. Все пропало! Войско, честь, будущее, даже сама жизнь!.. Аллах экбер, почему ты помогаешь гяурам? Зачем губишь славных сынов падишаха, верных защитников ислама? Спаси их, о аллах!.. Или, может, твое величие и твое могущество - только выдумка, пустой обман?.. Сафар-бей быстро перебежал короткое расстояние, отделявшее его от крепостной стены. Здесь было затишье и даже не жужжали пули. Узкое мертвое пространство, которым, кроме него, воспользовались еще несколько десятков янычар, спасало их от верной гибели. Вот только надолго ли? Сафар-бей сориентировался, где лаз, и начал осторожно пробираться к нему вдоль стены. Вдруг стрельба стихла, и из куреней повалили казаки. Они были кто в чем: в кожухах, в жупанах, свитках, большинство - только в белых сорочках, а некоторые даже по пояс голые. Видно, как спали, так и кинулись к оружию. Сафар-бей остановился. Нет, до лаза он не успеет добежать. Да там, наверно, и не пробиться в давке. К тому же множество казаков ринулись туда, сея смерть среди янычар, которые уже потеряли всякую способность к сопротивлению... Отчаяние охватило агу. Никогда еще так явно, так зримо он не стоял перед лицом смерти, как теперь. И какой бессмысленной смерти! Ведь приходится погибать не в бою, не лицом к лицу с противником, а показывая ему спину. Стыд! Позор!.. Он притаился за углом совсем один. Все янычары, которые вместе с ним только что скрывались от казацких пуль, куда-то исчезли, разбежались, - возможно, устремились, как и тысячи других, к вожделенному лазу... Сафар-бей прислонился потным лбом к ледяной стене и, как на что-то нереальное, смотрел на заваленную трупами площадь, на взблески в свете месяца казацких сабель, на перемешанный с кровью снег и мечущуюся толпу янычар, которая таяла на глазах, как воск на огне. Внезапно перед ним промелькнула знакомая бекеша Гамида. С саблей в одной руке и пистолетом в другой спахия быстро перебежал от одного куреня к соседнему, надеясь, наверно, незамеченным пробраться к лазу и выскользнуть из Сечи. Сафар-бей, забыв о собственном положении, иронически усмехнулся. Интересно, далеко ли сумеет уйти Гамид? Очень уж заметна его толстая фигура. Гамид не видел Сафар-бея, хотя был от него всего в полутора десятках шагов. А Сафар-бей не имел никакого желания напоминать Гамиду о себе и только наблюдал, что же будет делать спахия дальше. Неужели он рискнет выскочить из своего укрытия и перебежать на глазах у сотен казаков широкую площадь? А до лаза возможно добраться только так. Однако Гамид явно не спешил. Прижался к стене, перекинул саблю в левую руку, а пистолет - в правую. Кого-то поджидал... Вот он весь напрягся, замер, подняв вверх дуло пистолета. Стал похож на жирного, черного кота, готового прыгнуть на свою жертву. В кого же целится спахия? Из пистолета вырвался огонь, прогремел выстрел. В тот же миг Гамид бросился наискось через площадь, перепрыгивая через тела убитых и раненых. Из-за угла куреня выскочили два казака и помчались за ним. А следом вышли еще двое. Остановились. - Ах ты сатана! - воскликнул кряжистый старый казачина. - Пугало гороховое! Это же он в тебя метил, батька кошевой! - Думаю, что так, - ответил седоусый крепкий казак. - Пуля у самого уха просвистела... На полвершка вбок - и не было б раба божьего Ивана! - И вдруг громко крикнул: - Хлопцы, возьмите-ка его живым! Не рубайте!. Вот так!.. Пошли, брат Метелица! - Эге, уже схватили! Тащат! - удовлетворенно загудел Метелица и шагнул навстречу казакам. Из-за угла вышли трое: впереди, понурившись, тяжело брел Гамид, вплотную за ним два запорожца. Сафар-бей чуть было не вскрикнул: один из них - Арсен Звенигора! Гамида подвели к Серко. Кошевой долго рассматривал его, потом спросил: - Ты меня знаешь, турок? Арсен перевел вопрос. - Ты - Урус-Шайтан... Я сразу узнал тебя, - глухо ответил Гамид. - Узнал? Разве ты знал меня раньше? - Знал. Я был на Сечи с посольством... И хорошо запомнил тебя. - Гм... И решил, значит, прикончить? Гамид молчал. Бросал взгляды на казаков, словно затравленный волк. - Секач, отведи его в холодную, - сказал Серко. - Это, видать, важная птица! За него мы выменяем немало наших людей. - Батько! - кинулся к кошевому Арсен. - Нельзя отпускать этого пса живым! Если б ты знал, кто он такой, то сам немедля отсек бы ему башку! - Кто же он? - Гамид. Мой бывший хозяин. Я рассказывал тебе о нем... Злобная бестия!.. Дозволь рассчитаться с ним! Гамид только теперь узнал Звенигору. Безысходность, ярость, отчаяние слились в зверином рыке, что вырвался из его груди. Неожиданно для всех он метнулся к казаку и вцепился ему руками в горло. Но Арсен резким ударом отбросил его назад. Гамид не удержался на ногах и упал в снег. - И вправду злющий, - произнес Серко. - Но как-то не лежит сердце рубить безоружного... Арсен протянул спахии отобранную у него саблю: - Бери! Защищайся! - Бога ради, Арсен! - выкрикнул Метелица. - Еще, чего доброго, поранит тебя! - Зато, когда попадет к своему аллаху или дьяволу, не скажет, что с ним поступили у нас бесчестно! Гамид вначале не понял, что от него хотят. Страх смерти помутил его разум. Затем, увидев протянутую к нему рукоять сабли, пришел в себя, схватил оружие и вскочил на ноги. Вмиг развязал башлык, скинул бекешу. Торопился, словно боялся, что казаки передумают. Блеснули, скрестились сабли. Заскрежетала крепкая холодная сталь. Гамид сразу же ринулся в наступление и немного потеснил Арсена. Отчаяние придало ему силы. Ага понимал, что терять ему нечего; так или иначе - конец! Единственно, что он неистово жаждал, - прихватить на тот свет и своего злейшего врага, запорожца, которого считал виновником всех своих теперешних невзгод и несчастий. Серко, Метелица и Секач стояли в стороне, спокойно наблюдая за поединком. Никто из них не знал, что еще один человек, тесно связанный судьбой и с Гамидом и со Звенигорой, следит не менее внимательно, хотя и не так спокойно, за этим единоборством. Сафар-бей даже затаил дыхание. Он понимал, что Гамид обречен, но жалости к нему не чувствовал. Скорее, наоборот: боялся, что неожиданным, отчаянным ударом он нанесет смертельную рану Звенигоре и Златка останется на чужбине вдовой. С некоторых пор он стал привыкать к мысли, что у него есть сестра, и даже стал ощущать нечто похожее на братскую любовь. Поединок продолжался с переменным успехом. Арсен был молод, крепок, быстр и прошел хорошую школу у старого Метелицы, зато Гамид набрасывался на него с ожесточением загнанного в угол зверя и был потому очень опасен. Однако опытный взгляд старых бойцов заметил, что казак бьется не в полную силу, а играет с ожиревшим и неповоротливым спахией. Наконец Серко надоело мерзнуть в одной сорочке на морозе, и он крикнул: - Кончай, Арсен! Звенигора сразу подобрался и пошел в наступление. Сабля его стала мелькать с молниеносной быстротой. Гамид еле успевал отбивать яростные выпады казака и отступал все дальше и дальше к середине площади с трупами янычар. Это еще больше осложняло положение обоих бойцов. Стало необходимым, ни на мгновение не прекращая боя, следить и за тем, чтобы не споткнуться, ибо малейшая ошибка, глупая случайность могла стать роковой. - Гяур! Собака! - цедил Гамид, сдерживая стремительный натиск своего бывшего раба. - Раб! Сейчас ты будешь с глазу на глаз с аллахом! - А может, ты, Гамид? - усмехнулся Арсен, перепрыгивая через трупы двух янычар. - У тебя больше возможностей встретиться с ним сегодня! Он сделал глубокий выпад и почувствовал, как сабля туго вошла в грудь спахии. Гамид охнул и покачнулся назад. Но, видно, рана оказалась неглубокой, он собрал все остатки сил и, словно дротик, метнул свою саблю в Арсена. В последнее мгновение Арсен угадал коварный замысел врага и успел отклониться. Сабля просвистела мимо уха, задев лишь эфесом, и воткнулась в снег. Ответный удар запорожца был неотвратим: Гамид откинул голову, широко открыл рот и тяжело рухнул на утоптанный, бурый снег. - Ну, братья, айда! Будем кончать супостатов! - Серко с Метелицей и Секачом побежали к восточной стене, где еще слышались крики и удары металла о металл. Звенигора вытер саблю и взглянул в неподвижное лицо своего мертвого врага. С Гамидом было покончено. Он лежал навзничь, огромный, тяжелый и совсем не страшный. Стеклянными глазами глядел в чужое небо, которое хотел сделать своим. Позади послышался скрип снега. Арсен порывисто обернулся: к нему медленно приближался турок. Тень от куреня закрывала его лицо. Арсен вновь поднял саблю, но турок вдруг протянул вперед обе руки и тихо промолвил: - Салям, Арсен! Неужели не узнаешь?.. - Ненко?! - Да, я, Сафар-бей... Несчастный Сафар-бей, которому предначертал аллах умереть сегодня от твоей руки, как только что умер Гамид... Арсен, прошу, убей меня. У самого рука не поднимается нанести себе последний удар. - Ненко, о чем ты говоришь? Забудь свое страшное имя - Сафар-бей. Ведь только по вине этого чудовища, - Арсен указал на труп Гамида, - ты стал янычаром... - Мне от этого не легче. Я должен умереть... - Бедняга! Зачем только судьба занесла тебя сюда? - воскликнул Арсен. - Разве что для того, чтобы наконец у тебя открылись глаза?.. Ну ладно. Пошли со мной! - Куда? - Пошли, пошли! Я спасу тебя. Выбраться сейчас из Сечи невозможно. Посажу тебя под замок. Так ты будешь в безопасности. А завтра посмотрим. Он схватил Ненко за рукав и повел с площади. 4 Роман Воинов заметил какие-то две темные фигуры. Они отделились от толпы янычар, наперегонки перебежали улочку и вскочили в открытые двери первого же куреня. "Кто бы это мог быть? Турки? Не похоже. А своим чего бежать и прятаться?" - подумал он и незаметно последовал за ними. В сенях притаился, прислушиваясь к глухому шепоту, что доносился из куреня - Вот подходящий жупан, переодевайся быстрее! - послышался первый голос. - Сойдем за приезжих казаков, взберемся на вал, а оттуда вниз, на ту сторону, - ищи ветра в поле! - Нет, у меня другая мысль, Хорь, - отвечал второй голос. - Мы должны открыть ворота. Хан с войском ворвется в Сечь и затопит ее ордынцами! Их там сорок тысяч! (Ордынец (истор.) - здесь: воин орды.) - Сатана помутил тебе разум, пан Чернобай! - зашипел Хорь. - Запорожцы схватят нас раньше, чем мы успеем открыть ворота! Натягивай поглубже шапку - и айда на вал! - Там нас, дурень, так же быстро схватят! Слушай, что я говорю! С вала скатишься - поломаешь ноги, и тогда не миновать лап запорожцев!.. Нет, единственно, что нам остается, - руками татар уничтожить Сечь! Она для нас как бельмо на глазу... Пока еще янычары как-то отбиваются, надо скорее впустить татар!.. Пошли! Роман выхватил из-за пояса пистолет, взвел курок. Отступил на шаг от двери... Так вот какие птицы залетели сюда! Сам Чернобай со своим сообщником! Дверь широко распахнулась, и на пороге появилась темная фигура. Грянул выстрел. Передний - это был Хорь - упал навзничь, на руки своего спутника. Тот кинулся назад и проходом, между столом и нарами, побежал в глубь куреня. - Стой! Стой, иуда! - прокричал Роман и побежал следом. Чернобай вскочил на нары, пригнулся и внезапно нырнул в выбитое окно. - Не уйдешь, собака! - крикнул дончак, перепрыгивая через подушки, рядна и кожухи, в беспорядке брошенные запорожцами во время тревоги. Он добежал до окна и с разбегу выскочил сквозь него во двор. Позади него кто-то ухнул, словно забивал сваю. Свистнула сабля. Роман, вылетев из окна, кувырком покатился по снегу. Это его и спасло. Чернобай целился снести голову - сабля рассекла воздух и на всю ширину лезвия вонзилась в липовый подоконник. Пока Чернобай выдергивал ее, Роман вскочил на ноги. Лязгнули сабли, высекая сноп искр. Бой между ними был короткий, но яростный. Полученное в Чигирине ранение еще давало знать себя, и Роман, чувствуя, как покачнулась под ним земля, начал потихоньку отступать назад. Ободренный этим, Чернобай усилил натиск, чтобы быстрее покончить с казаком. Одного не учел Чернобай - Роман мастерски владел саблей. Зная, что долгого напряжения ему не вынести, Роман неожиданно развернулся в сторону и тыльной частью сабли снизу резко ударил по сабле противника. Она звякнула и переломилась. Чернобай остолбенел. Роману ничего не стоило пронзить его насквозь, но такую птицу надо было брать живьем. Поэтому приставил к горлу Черновая острие сабли и стал теснить его к куреню, пока не прижал к стене. Так и стоял дончак, боясь хотя бы немного отпустить от стены врага, так как знал: если тот бросится бежать, то сам догнать не сможет. - Роман, ты что тут делаешь? - послышался удивленный голос Звенигоры. - Сюда, Арсен, сюда! - крикнул не оборачиваясь Роман. - Глянь, кого я поймал! Он только краем глаза заметил, как Арсен с каким-то турком приблизился к нему. Чернобай пытался опустить голову, чтобы на лицо не упал свет от месяца, но Роман кольнул его в подбородок, заставив запрокинуть голову. - Чернобай?! - выкрикнул Арсен. - На Сечи?! Как он здесь очутился?.. Тот молчал. - С турками и татарами прибыл, - пояснил Роман. - А сейчас хотел орду в Сечь впустить. Что с ним делать? Прикончить на месте, пса? Звенигора сжал зубы. Медленно произнес: - Нет, пусть судит товариство! Запрем до рассвета в подвал! - Арсен, ты имеешь право судить его сам, так и суди! Я только для тебя задержал его на этом свете... - Спасибо, брат. Но мой суд - все равно что самосуд. А этот изверг перед всем народом виноват. Так пусть все товариство судит... Ну, топай, Чернобай! Утром поговорим с тобой, чертово семя! Чернобай наклонил голову, медленно потащился вдоль куреня. За ним шли трое: Роман, Арсен и Сафар-бей. К утру побоище в Сечи закончилось. Лишь тысячи полторы янычар и спахиев выбралось из западни, которую сами для себя устроили. Первые беглецы еще до рассвета принесли хану известие об ужасной гибели своих товарищей. Забыв о своем высоком положении и о тысячах простых воинов, что темной массой стояли в конном строю вокруг, хан простер к небу руки и страшно, отчаянно завыл, оскалив на месяц острые белые зубы. - У-у-у! Шайтан!.. Урус-Шайтан!.. Горе нам!.. У-у-у!.. Он ударил коня под бока и помчался в степь, прочь от Днепра. За ханом, взбивая ударами конских копыт мерзлую землю, двинулась орда. Посланный Серко в погоню конный отряд запорожцев не смог догнать врага. Преодолев Днепр и подскакав к сторожевой заставе, отряд остановился на холме. Всходило солнце. Внизу расстилалась голая безлюдная степь. На ней, по направлению к Перекопу, лежал широкий - на целую версту - след от десятков тысяч копыт. Вдали по белой снежной пустыне катилось, постепенно уменьшаясь, темное пятно. Это бежала объятая смертельным страхом крымская орда. Звенигора подъехал к казацкой заставе. До его слуха из землянки донесся чуть слышный стон. - Браты, сюда! Наших здесь порезали! - крикнул Арсен. В землянке пахло дымом и кровью. Переступая через трупы, Арсен добрался к лежанке. Там сидел на полу Товкач. Из груди его вылетал глухой, напряженный стон. Арсен поднял товарищу голову, заглянул в полузакрытые стекленеющие глаза. - Брат!.. Товкач вздрогнул, медленно приоткрыл веки, долго, как сквозь мглу, всматривался в лицо, что склонилось над ним. - Ты, Арсен? Звенигора пожал холодеющую руку казака. - Да, это я. Напрягая все силы, Товкач прошептал: - Как... там... Его было чуть слышно, но Арсен понял, что он хотел знать. - Все хорошо! Янычар перебили. Хан удрал. Наших погибло человек тридцать да с полсотни ранено. - Слава богу... теперь... можно... спокойно помирать... Он закрыл глаза. Но вдруг встрепенулся, будто какая-то жгучая мысль пронзила его угасающий мозг. - Арсен... Хорь... Хорь... изменник... берегитесь! Эти слова не удивили Звенигору: он уже знал о предательстве Хоря. Его поразило другое: мысль об изменнике не позволила Товкачу умереть, дала ему силы дожить до утра. Он не мог, не имел права умереть, не предупредив товарищей. Пронзенный ятаганом насквозь, он зажал рану спереди рукой, а спину прижал к лежанке и так сидел всю ночь, чтобы не истечь кровью, чтобы товариство узнало о том, кто провел врагов в Сечь. Теперь, когда, наконец, освободился от страшной тайны, Товкач выпрямился, раскинул сильные, огромные руки - и навек умолк. Запорожцы сняли шапки. Они оценили все величие казацкой самоотверженности. 5 Похоронив с почестями погибших товарищей, запорожцы собрались перед войсковой канцелярией, чтобы судить Чернобая. Три казака вывели его из подвала и поставили на крыльце перед товариством. Он зябко прятал руки в рукава, втягивал острый подбородок в воротник кожуха, устремив тусклый взгляд вниз. Только раз взглянул поверх казацких голов и, заметив замерзшие, скрюченные трупы янычар, что лежали на темно-буром от крови снегу, вздрогнул и закрыл лицо руками. - От правды, Чернобай, не убежишь, не спрячешься! - сказал Серко. - Настало время оглянуться на свою мерзкую жизнь и держать ответ за все перед народом. Народ наш добросердечен и часто прощает проступки сынов своих, наставляет на путь тех, кто оплошал, оступился в горе или нужде. Но тому, кто пролил кровь людей наших, кто ради презренной наживы, ради яств заморских и серебра-злата агарянского торговал детьми нашими, обрекал их на неволю басурманскую, тому, кто вместе с турками и татарами хотел уничтожить славную Сечь Запорожскую - исконную защитницу земли нашей от всех врагов, - тому нет прощения!.. Судить тебя будет все товариство! И еще. Ты был видным казаком: отец твой - полковник, сам ты - сотник, так пусть никто не скажет, что осудил тебя один Серко. Как скажет товариство, так и будет!.. Звенигора, расскажи все, что знаешь о нем! Звенигора поднялся на ступеньку. Начал с первой встречи с Чернобаем на старой мельнице, когда пытался освободить девчат, похищенных сотником для продажи в татарские и турецкие гаремы. И чем дальше рассказывал, тем ниже опускал голову Чернобай. Несмотря на лютый мороз, над ним столбом поднимался пар, а на лбу выступил холодный пот. Когда Звенигора поведал о том, что Чернобай со своим холуем ввел янычар в Сечь и хотел открыть татарам ворота, сотник рухнул на колени. На площади поднялся шум. - Чего там долго судить-рядить - убить, собаку! Палками до смерти забить! - кричали запорожцы. - Привязать коню за хвост и пустить в степь! - Повесить на сухой вербе! - На кол его! Он ведь хотел Арсена посадить! - Четвертовать!.. И ни слова, ни звука в защиту. Толпа клокотала от гнева. Наиболее горячие выхватили сабли - хотели немедленно расправиться с изменником. Тогда Серко поднял булаву. Шум утих. Наступила тишина. Кошевой шагнул вперед, снял перед товариством шапку. Голос его звучал сурово - каждое слово словно вылито из меди. - Братья, атаманы, молодцы, славное низовое товариство! Знаменательный у нас сегодня день: благодаря казаку Шевчику и вашему мужеству мы одержали славную викторию и спасли мать нашу - Сечь! Мы показали и туркам, и татарам, что сила наша неодолима, что верные сыны отчизны - казаки запорожские и на сей раз, как и всегда в прошлом, не жалея живота своего, отстояли землю родную и честь свою, а захватчиков покарали и вечному позору предали! И ни один из вас не прятался за печкой от смертельной опасности, а храбро бился с врагами. Честь и слава на веки вечные вам, рыцари непобедимые! - Честь и слава нашему батьке кошевому! - Слава Серко! Хотим, чтоб и дальше был кошевым! - Серко! Серко! Слава Ганнибалу украинскому! Снова пришлось кошевому поднять вверх булаву, чтобы восстановить на площади тишину. - Спасибо, братья, за честь! Но выборы кошевого рада старшин назначила на послезавтра. Вот тогда вы и выберете того, кого сочтете достойным. А сейчас не об этом речь. Тяжело нам в такой счастливый день сознавать, что встречаются еще такие выродки, как Чернобай. Не хотелось бы омрачать наш светлый день судом над ним. Но придется. Чтобы ни одной паршивой овцы в отаре нашей не было... Вижу - у всех у нас одно решение, одна мысль: смерть мерзкому псу, вечный позор предателю! Запорожцы снова в один голос закричали: - Смерть! - Позор!.. Кончать его!.. Многие вновь выхватили сабли, и они засверкали на ярком морозном солнце. Серко повысил голос: - Нет, братья, так негоже! Правильно, наверно, придумал Шевчик, вот он что-то шепчет... Ему мы сегодня обязаны честью и жизнью, так пусть будет так, как он скажет... Выходи сюда, Шевчик, герой наш, скажи товариству, что думаешь! Встал дед Шевчик рядом с кошевым. Маленький, в латаной свитке, с большой овечьей шапкой на голове. Лицо как сушеная груша - коричневое и сморщенное. В другое время он мог бы показаться смешным, но сейчас никто из казаков такое и помыслить не мог. Шевчик откашлялся в ладошку, поднял голову и сказал: - Браты, славные казаки сечевые, вот что дурная моя голова надумала, послушайте!.. Никогда не бывало так, чтобы прощали мы предателей. А такого, как Чернобай, не было еще на земле нашей! Он продавал басурманам цвет народа нашего - дочерей наших! Он хотел убить страшной смертью запорожского рыцаря славного Арсена Звенигору! А теперь еще имел злой умысел: вместе с турками и татарами уничтожить нашу мать - Сечь Запорожскую и всех нас погубить!.. Так пусть и в пекло вместе с друзьями своими определяется, с теми, что лежат нашими саблями порубленные на снегу!.. Мы их будем в Днепр под лед спускать... Пусть и он плывет подо льдом с ними до самого моря, а там, если черная душа его пожелает, хоть и до самого султана в гости! Привяжем его к какому-нибудь янычару да и пустим в прорубь!.. - Ай да, Шевчик! Правильно придумал! - Вот так дед! Вот это голова! Шевчик за всю свою долгую, но полную невзгод жизнь не привык к всеобщему вниманию, к таким похвалам, и он смутился, шмыгнул в толпу. Чернобай зло поблескивал глазами из-под рыжих бровей. Руки его дрожали, губы закусил до крови. Он порывался что-то сказать, но не мог разжать судорожно стиснутые зубы и сквозь них вылетало только глухое рычание. Он стал медленно пятиться назад, пока спиной не уперся в стену. Его схватили сильные, твердые руки и потащили на площадь. Звенигора показал на замерзший труп Гамида. - К этому и вяжите! Они друг друга стоят! Чернобай выкатил налитые кровью глаза, что есть силы уперся ногами в жесткий снег. Метелица ударом наотмашь сбил его на землю, прижал коленом к задубевшему телу спахии. Казаки быстро связали живого с мертвым крепкой веревкой. Молодой запорожец подскакал на коне, запряженном в постромки. Секач ухватил валек, накинул на крюк петлю веревки, крикнул: - Вйо! Конь дернул - с треском оторвал примерзший к земле труп Гамида, поволок к воротам вместе с привязанным к нему предателем. Чернобай как-то высвободил из-под веревки руку, стал хвататься ею за шероховатый снег, сдирая до крови кожу, закричал дико: - А-а-а!.. Метелица перекрестился, плюнул: - Собаке - собачья смерть!.. x x x Прошло три дня. Всходило холодное зимнее солнце. После сечевой рады, которая снова избрала кошевым Ивана Серко, запорожцы долго, за полночь, пили, гуляли, веселились вовсю и теперь спали по куреням как убитые. В утренней тишине громко заскрипели петли крепостных ворот. Они открывались медленно, словно нехотя. Из них выехали три всадника: Звенигора, Роман и Ненко. Да, Ненко!.. Он навсегда распрощался с именем Сафар-бея и ехал начинать новую жизнь. Ненко плохо представлял, как это будет, однако твердо знал, что возврат к старому невозможен, как невоз