ты угнетаешь его! Это не твоя вина, конечно! Тебя насильно отуречили, сделали янычаром... - Я благодарю за это аллаха, - надменно произнес Сафар-бей. - И горжусь тем, что я янычарский ага! Такая честь выпадает не каждому! Воевода умолк и горестно покачал головой. Бледная как полотно Анка протянула к сыну руки. - Ненко! Сынок! Неужели мы еще раз потеряем тебя? - Лучше бы вы меня не находили!.. Эти слова хлестнули мать, как кнутом. Руки опустились, и она сразу сжалась, поникла. В глазах заблестели слезы. - Изверг!.. - Тихое слово упало, как глыба. Сафар-бей встрепенулся: - Нет, я не изверг! И докажу это тем, что спасу вам жизнь. Хотя мне это, наверно, дорого обойдется... Есть отсюда выход? Отец и мать молчали. - Должен быть. В таких замках всегда строят потайной ход на случай осады. - Мы выйдем отсюда только вместе с казаком Звенигорой, - сказал воевода. - Он не выйдет вместе с вами! - решительно ответил Сафар-бей. - Он мне нужен. Но я обещаю сохранить жизнь и ему! Где ход? Воевода отодвинул кровать, поднял за кольцо каменную плиту. Внизу зиял черный лаз. Сафар-бей криво улыбнулся: - Уходите скорее! Анка спустилась первой. За ней уходил Младен. Уже стоя на ступенях, так, что над полом виднелась только его голова, он взглянул на Сафар-бея затуманенным от слез взглядом, приподнялся, схватил агу за колени и прижался к ним щекой: - Прости меня, сынок, что не уберег тебя! Я сам виноват, что потерял тебя. Сам, потому что не разгадал до конца коварного замысла собаки Гамида... Прощай! Он исчез в темноте. Сафар-бей долго стоял над лазом. Потом молча нагнулся, установил плиту и подвинул на место кровать. С болезненным стоном, похожим на рыдание, опустился на нее и склонил голову на спинку. - О аллах... - простонал он глухо. - За что ты покарал меня сегодня? Зачем разбил мое сердце и поселил в нем змею сомнений, боль и терзания?.. Чем провинился я пред тобою, о всемогущий, что ты лишил меня вовсе радостей и душевного покоя?.. Я чувствую, как адский огонь пожирает мою душу и жжет все внутри!.. Аллах экбер, я пытаюсь быть твердым и холодным, как камень, потому и оттолкнул от себя людей, которые хотели принять меня в свои сердца... Прости меня, о аллах, все это я делаю во имя твоего могущества и славы!.. Я - твой раб, я - твой сын. Научи, как стать мудрым, и защити от коварных посягательств шайтана на мою душу!.. Он бился головой о твердую спинку тисовой кровати, поднимал к небу руки и горячо шептал слова молитв и проклятий. А в его пробужденной, обескураженной и встревоженной душе бурлили неведомые до сих пор чувства и мысли... Он вспоминал, как глухими, темными ночами думал о том, что и у него, одинокого, безродного янычара, где-то, наверно, есть мать, отец, родина, что, может, когда-нибудь встретит их... И вот он встретил их... Но радости от этой встречи не было. Только боль и муки!.. Ну разве мог он вот так, сразу, склониться сердцем к тем, кого долгие годы считал своими злейшими врагами? А Гамид?.. Он содрогнулся, вспомнив жирного агу, которого всю жизнь, сколько помнил себя, считал старшим другом и наставником, почти родным... - О Гамид! - вскрикнул он зло. - Ты не человек - гадина! Шайтан! С тобой у меня еще будет разговор!.. У-у... Мысль об Адике острым ятаганом пронзила его сердце. Он понимал, что, потеряв ее как любимую, нашел как сестру, но не знал, радоваться ли этому. Все перемешалось в его воспаленном воображении. "Адике... Златка... Сестра... О аллах! Спасибо тебе хотя бы за то, что не допустил взять в жены свою сестру!.." Вспомнил, что служба в эни чери - янычарском корпусе - не принесла ему ни счастья, ни богатства, а только мрачную славу жестокого убийцы... "Но я же все делал для прославления и укрепления власти солнцеликого хандкара, - оправдывался перед собой Сафар-бей. - Во имя пророка! Во имя могущества Османской империи... А может, и здесь меня обманули, о аллах?" Подумал и о Звенигоре... Какая прихоть судьбы свела его с этим невольником? Если бы не он, все, может, сложилось бы по-иному... По-иному? Но как? Убил бы воеводу? Жену его, свою мать, отдал беглер-бею на истязания? А на Златке женился бы?.. Его передернуло. Нет, хорошо, что аллах не допустил всего этого!.. И тут же подумал: правильно ли поступил, задержав казака? Это был минутный порыв - свести Гамида и Звенигору. Посмотреть, как будет выкручиваться, оправдываться Гамид. И что скажет, когда увидит своего прежнего раба в роли свидетеля на справедливом суде над собой? А может, лучше было бы отпустить казака?.. Да, надо отпустить! Разные мысли теснились в голове Сафар-бея, обгоняя друг друга. Но ни одна не приносила облегчения, а только боль, душевные муки... Одно знал твердо: никогда не сможет признать родными Младена и Анку! Нет, нет!.. Это было бы ужасно!.. Пропало бы все, во что он верил и за что боролся... Разумом принимал, как безусловную истину, - доказательства все налицо, - а сердцем не мог воспринять. Не мог примириться с тем, что он, Сафар-бей, - сын гяура Младена, вожака мерзких гайдутинов! Сафар-бей в исступлении поднял руку и сильно ударил ею по кровати. С раны сползла повязка, хлынула кровь. В глазах поплыли желтые круги, покачнулись стены, и он, теряя сознание, бессильно грохнулся на пол. 4 Когда Сафар-бей открыл глаза, то первое, что он увидел, было гладкое, темное лицо Гамида. - Слава аллаху, ты пришел в себя, мой мальчик! - воскликнул спахия, слегка прихрамывая на раненую ногу. Приблизившись к Сафар-бею, он грузно опустился на его кровать. - Тебе лучше? Ничего, грек Захариади быстро поставит тебя на ноги! От неожиданной встречи у Сафар-бея снова поплыли перед глазами круги, и он опять потерял сознание. Очнулся оттого, что Гамид брызнул на лицо холодной водой. - Ох, как ты истек кровью... - словно из тумана пробивался голос Гамида. - Мне рассказали, что эту рану нанес тебе старый пес Младен... Жаль, что он бежал со своей тигрицей! Ты мог бы как следует расквитаться за такой удар!.. - А может, Гамид, этот удар следует нанести тебе? - тихо спросил Сафар-бей, чувствуя, как вместе со злостью, в мгновение заполнившей сердце, к нему возвращаются и силы. Гамид недоуменно глянул на молодого агу: - Как тебя понимать, мальчик? - Не смей называть меня так, Гамид! - крикнул Сафар-бей. - Я все знаю! - Что ты знаешь? - Как ты выкрал меня и мою сестру из Чернаводского замка... Что Младен - мой отец... Анка - мать... А ты... - Сафар-бей замолк и вызывающе посмотрел на спахию. Лицо Гамида посерело. Он беззвучно открывал и закрывал рот. Казалось, что у него вот-вот совсем перехватит дыхание. Такого поворота в беседе он не ожидал, - весь сжался и молча собирался с мыслями. Наконец, запинаясь, стал говорить: - Опомнись, Сафар-бей! О чем ты говоришь?.. Это грязный наговор моих врагов! - Он поднялся с кровати и заковылял по комнате. Сафар-бей горько улыбнулся, облизнул сухие, горячие губы. - Не прикидывайся невинным барашком, Гамид! Ты совсем не похож на него... Не изворачивайся, как червяк, - теперь не выкрутишься!.. Я презираю тебя, коварный шакал, жирный ишак!.. На твоей совести гибель целого полка! Ты предал товарищей, как потом предал гайдутинов! Ты выкрал меня, мою сестру... - Сафар-бей! - перебил Гамид. - Аллах отнял у тебя разум! Ты пожалеешь, что осмелился сказать мне такие слова... Да простит аллах тебя, несчастный!.. Подумай хорошенько, я относился к тебе, как к сыну! Ты учился в лучшем медресе, а потом в янычарском корпусе! Ты стал знатным агой!.. Разве мог тебе дать все это твой отец-разбойник?.. Нет, все это дал тебе я! А твоя сестра Адике... Если бы я был таким негодяем, как ты меня считаешь, то сделал бы ее своей женой или наложницей... Но я этого не сделал. Она воспитывалась вместе с моей дочерью, и я считал ее за родную... А тебе открыт путь к наивысшим должностям в государстве! Ты можешь стать пашой! Мало того, - даже беглер-беем!.. Кто для тебя Младен и Анка? Неужели ты хотел бы возвратиться к ним и разделить их судьбу - судьбу людей, объявленных вне закона?.. Лучше совсем не знать таких родителей! Подумай: тысячи янычар, твоих побратимов по оружию, не знают своих родных и прекрасно обходятся без них. Образумься, Сафар-бей! Я спас тебя и дал тебе будущее!.. Гамид умолк, подошел к окну и сделал вид, что вытирает слезы. Сафар-бей изменился в лице. Аллах экбер! Гамид словно читает его мысли... Разве не сам он отказался признать Младена и Анку своими родителями, оттолкнул их от себя? Он занимает столь высокий для его лет пост в янычарских войсках и надеется на еще более высокий. Он мусульманин, наконец. Так чего же он хочет от Гамида? Чего придирается к нему? Нет, он ничего не хочет... Просто ему стали противны толстая рожа и его лживые глаза. Он не может, не хочет находиться с ним под одной крышей! Нет, нет, прочь отсюда! Прочь с его глаз! - Спасибо, Гамид, - с иронией произнес Сафар-бей. - Но после того как я узнал о твоем мерзком злодеянии в ущелье Белых скал и в Чернаводском замке, мне противно видеть тебя, говорить с тобой... Окажи мне услугу - позови лекаря Захариади. Я хочу немедленно перебраться в свой дом. Пожалуйста, протяни руку - позвони! - Сафар-бей... - Нет, нет, оставь пустые слова! Я сейчас же перейду к себе... А ты, если имеешь хоть каплю совести, немедленно со своим отрядом выступишь из Сливена... Чтобы глаза не мозолил мне! О давнем твоем грехе, о преступлении против наших войск и аги Якуба, я буду молчать. А ты будешь молчать о нашем сегодняшнем разговоре... Звони! Гамид подумал минуту, потом молча подошел к дверям и дернул за красный шелковый шнурок. За стеною послышался хриплый, протяжный трезвон. СНОВА В НЕВОЛЕ 1 Две недели вереница невольников, состоящая из множества закованных в железо пленников из окрестных местечек и сел, шагала по извилистой пыльной, а чаще каменистой дороге на Стамбул. Звенигора старался держаться в голове колонны. Впереди идти легче: задние пристраивают шаг к тебе, первым напьешься из невзбаламученного ручья свежей воды, не глотаешь взбитую тысячами ног дорожную пыль. Он с болью приглядывался к своим спутникам. Почерневшие, худые, изнуренные голодом и пытками, брели они понурив головы, с трудом переставляя сбитые до крови ноги. Здесь были болгары, сербы, поляки, волохи, украинцы, венгры, хорваты, немцы, албанцы... Одних захватили на войне, других купили на невольничьих рынках или забрали из тюрем. С разных концов необъятного света жестокая судьба собрала их вместе и бросила под ноги страшному молоху - Османской Порте, которая, как паук, высасывала из них все силы, а потом уничтожала. Ослабевшие и раненые не выдерживали дороги: падали, обессиленные, к ногам конвоиров и те добивали их боздуганами. Трупы оттаскивали в лес на поживу хищникам или кидали со скал в пропасти. На седьмой день встретили первые отряды султанского войска, что шло им навстречу. Пленников согнали с дороги. Мимо них двигались пешие и конные воины, блистая оружием, в трепещущих разноцветных одеяниях. Разнаряженные аги горячили белоснежных коней. Ревели запряженные в тяжелые арбы круторогие буйволы, важно раскачивались невиданные на севере двугорбые верблюды, нагруженные огромными тюками. "Началось! - подумал Звенигора. - Сколько же их идет на нашу землю? Сколько смертей, слез и несчастья несут с собою!.. И знают ли там, на Украине, о беде, которая вскоре черным смерчем пронесется по бескрайним степям?.." Он сидел у края дороги и внимательно присматривался к воинам, определяя их возраст, рассматривал оружие, снаряжение, считал отряды и количество людей в каждом из них. Невольно сравнивал с оружием и снаряжением запорожцев, левобережных казаков гетмана Самойловича и московских стрельцов. Получалось, что у турок больше холодного оружия - сабель, ятаганов, копий, боздуганов. Кроме того, у каждого всадника был приторочен к седлу аркан, чтобы ловить ясырь. Зато огнестрельного оружия было меньше, и оно было разномастное: янычарки, венецианские аркебузы и русские пищали, польские фитильные мушкеты с подставками, запорожские гакивницы, разнокалиберные пистолеты. Отряд арабов-кочевников, что ехали на поджарых быстрых конях, имели только сабли и луки. (Гакивнйца - длинное и тяжелое ружье с крюком на прикладе.) Когда войско проходило, конвоиры сгоняли невольников с обочины нагайками, нещадно стегали тех, кто отставал. Снова раздавались стоны, гремели кандалы... Наконец показался Стамбул. Огромный город вздыбился на крутых холмах тонкими шпилями минаретов, куполами каких-то неведомых каменных построек. Справа голубело спокойное Мраморное море, слева блестел под солнцем Золотой Рог. В город невольников не пустили - голову колонны направили в обход, к пристани. Там их завели в огороженный высоким каменным забором огромный тюремный лагерь, выстроили и передали какому-то сонному аге. Когда строй замер, ага медленно обошел его, пересчитал всех, потом сказал хриплым голосом: - Отныне вы рабы нашего наияснейшего падишаха. За непослушание - плети! За побег - смерть!.. Кто лучше работает, будет получать еду дважды в день. А кто хуже - только раз!.. Казакам, если такие есть, выйти на пять шагов вперед! Человек двадцать вышли из строя. Немного поколебавшись, вышел и Звенигора. Вопросительно взглянул на агу. Для чего это ему казаки понадобились? - Вы пойдете со мной, - сказал ага. - Остальные останутся здесь... Строй распался. Люди разбрелись по лагерю, усеянному землянками, как кротовыми норами. Казаки побрели за агой и вскоре оказались у входа в темное, заплесневевшее подземелье, откуда на них пахнуло застоявшимся вонючим воздухом. Звенигора невольно отшатнулся, но сильный тумак между лопаток заставил его ускорить шаг. В подземелье было полно людей. Одни лежали на грязном земляном полу, другие сидели вдоль стен, третьи толпились у решетчатых дверей, где воздух был чуть посвежее. Оборванные, обросшие, как дикие звери, они скорее походили на привидения, чем на живых людей. На всех - железные кандалы. У некоторых на лбу или щеке стояло клеймо. Загремели двери, звякнул засов. Новичков окружили узники-старожилы. Каждому хотелось узнать, что там на воле, дома, на Украине. Звенигору обнял какой-то заросший бородатый человек, прижал к груди: - Арсен, это ты? Звенигора с удивлением взглянул на незнакомца. Откуда его здесь знают? Неужели кто из запорожцев? Вдруг на лицо бородача, на копну пшеничных волос упал свет. В улыбке блеснули белые зубы и большие голубые глаза. - Роман Воинов! - обрадовался Звенигора. - Вот так встреча! Они обнялись, поцеловались. Даже забыли про кандалы, сжимавшие руки и ноги. Вопросам не было конца. Как ни коротка была встреча в Кафе, она навеки сблизила двух казаков - запорожца и дончака. Доброе слово и доброе дело никогда не забываются! - Ну, а с тобой что произошло? - спросил Звенигора, коротко рассказав о своих мытарствах. - У меня все вышло проще. Но не легче, - с грустью ответил Роман. - Привезли в Стамбул, продали на галеру. Плавал по Черному морю, по Белому... (Белое море (болг.) - Эгейское море.) Они переночевали, согнувшись в углу. Было очень душно от множества грязных, давно немытых тел, жутко от громких выкриков и стонов больных... Утром под сильной охраной казаков повели в Семибашенный замок. Худую славу имел этот старинный замок, превращенный в тюрьму. Его сумрачные каменные стены скрывали множество тайн. Здесь, в каменных мешках, мучились болгарские и сербские повстанцы, вожаки крестьянских бунтов, участники заговоров против султанов и сами султаны, сброшенные с престола более удачливыми соперниками. Казаков загнали на широкий двор, где уже стояло много невольников, выстроили вдоль стен, оставив свободной только одну, с мрачной, обитой железом дверью. У ворот встала стража. Встревоженный гомон многих сотен людей пронесся над рядами: - Тише, тише! Выходят! Двери раскрылись. На широком каменном крыльце появилась группа людей. Впереди стоял невысокий казацкий старшина в красном жупане, с саблей на боку. Он смотрел прямо на строй невольников, не поворачивая головы. Маленькие желтые глазки неподвижно сидели в набухших, покрасневших от воспаления веках. Позади него стояло несколько казаков и янычар. Из-за их плеч выглядывал старый понурый православный поп. Невольники заволновались. Казаки в Стамбуле? Может, кош прислал депутацию, чтобы их выкупить? Такое иногда бывало... Звенигора с силой сжал руку Роману, почувствовал, как и тот весь напрягся. Неужели сейчас придет конец их рабству? Старшина выступил вперед. - Братья казаки! - Голос его звучал приглушенно. - Братья невольники! Люди православные! Мне тяжело смотреть на вас, на ваши кандалы, на ваши страдания, ибо и сам я недавно был невольником. Но все в руке божьей - и вот я сегодня свободен и при оружии! И для вас, братья, есть путь к свободе, путь на родину. Только будьте благоразумны! Звенигора не верил глазам своим и ушам: Многогрешный! Откуда он здесь взялся? Как попал в Стамбул?.. Да, это он! Немного раздобрел, побрился, отпустил длинные седоватые усы. Во взгляде и движениях появилась самоуверенность, напыщенная важность. - Гм, куда это он гнет? - произнес высокий пожилой невольник впереди Звенигоры. - Тише, Грива! Дай послушать! - загудели вокруг. Многогрешный умолк на минуту, словно давая слушателям время на размышление, а потом повысил голос: - Братья, настал великий час! Султан турецкий Магомет Четвертый выступил походом на Украину, чтобы освободить ее. Султан объявляет казакам-невольникам великую милость: кто вступит в войска падишаха, тот сразу же получает волю, а на Украине будет награжден землей и деньгами! - Гей, сукин сын, выродок! - снова крикнул, лязгнув кандалами, Грива. - На что ты нас подбиваешь, окаянная душа? По рядам прокатился глухой ропот. Оратор сделал вид, что ничего не слышал, помолчал немного, а потом поднял руку вверх: - Вы избавитесь от кандалов, от каторги! Вы станете свободными людьми и будете иметь саблю в руке, как я! Нечего долго раздумывать, такого счастливого случая больше не представится... Я тоже был невольником, а теперь, как видите, вольный казак! Вы немедленно получите одежду, оружие, а через месяц-другой будете на родине... Ну, кто желает - выходите вперед! С вас тут же собьют кандалы! Давайте смелее, братья!.. Многогрешный умолк, выжидательно поглядывая желтоватыми глазками на строй. Невольники тоже молчали. Внезапно с левого крыла вышел вперед худой, измученный человечек. Звеня тяжелыми путами, подошел к крыльцу, стал лицом к строю, поклонился, сказал глухо, как бы давясь словами: - Простите меня, браты, и не кляните! - и опустил чубатую седую голову. - Гречаный, что ты делаешь? - крикнул кто-то. - Сил нет больше терпеть, браты, - ответил Гречаный, не поднимая головы. Потом повернулся к крыльцу, поклонился Многогрешному: - Согласен служить тебе, пан! Тот взмахнул рукой. Из-за крыльца вышли кузнецы с переносной наковальней, молотом и зубилом. Здесь же сбили с ног и рук Гречаного кандалы. Весело улыбаясь, Многогрешный выкрикнул: - Начало положено! Кто еще? Смелее, друзья! Вышел еще один - низенький, бледный парень, почти подросток. Молча поклонился, протянул кузнецу закованные руки. С них на землю упали густые капли крови. Парень шатался от измождения. Сквозь грязные, дырявые лохмотья просвечивало худое серое тело, выпирали острые ключицы. Звенигору трясло как в лихорадке. Да что же это творится? Этак один за другим выйдут все? Кому они верят? Многогрешному? Турецким пашам? Султану? Своим злейшим врагам! Он оттолкнул Романа и Гриву, стоявших впереди, вышел из ряда. Удивленный и возмущенный Воинов схватил его за рукав: - Ты, случаем, не спятил, Арсен? Но Звенигора вырвался и быстро пошел к крыльцу. Многогрешный, не узнав казака, обрадовался. Его морщинистое лицо расплылось в улыбке, даже порозовело. - Вот видите! - крикнул он. - Есть среди вас немало разумных людей! - Есть, потурнак проклятый! - громко сказал, подходя, Звенигора. - Не все здесь изменники, как ты со своими прихвостнями! - Он указал пальцем на тех, что стояли на крыльце, а потом повернулся к невольникам: - Братья! Казаки! Я знаю этого иуду Многогрешного! Был вместе с ним в неволе на берегах Кызыл-Ирмака. Кому вы верите? Предателю, погубившему не один десяток наших людей? Отступнику, который забыл веру и народ свой?.. Спросите его, как он здесь очутился? Продал нас, собака, чтобы спасти свою шкуру!.. Родина проклянет того, кто вместе с ним и янычарами поднимет на нее руку! - Арсен, берегись! - разнесся чей-то зычный знакомый голос. Звенигора мигом обернулся. Желтые глаза Многогрешного источали бешенство. Нижняя челюсть тряслась как в лихорадке. Видно, от убийственно беспощадных слов Звенигоры предатель опешил и замер, как громом пораженный. Наконец к нему вернулся дар речи. - Проп-пад-ди, соб-бака! - прохрипел он, выхватывая саблю. Звенигора скорее инстинктивно, чем намеренно, поднял над головой, защищаясь от удара, скованными руками. Сабля со скрежетом скользнула по цепи и переломилась надвое. Многогрешный с удивлением и злобой взглянул на оставшийся в руке обломок. Какой-то казачок сзади выхватил и подал ему свою саблю. Но в это время ряды невольников вздрогнули. Многие сотни людей с криком ринулись вперед, к крыльцу. Зловещие выкрики, топот ног, звон кандалов - все слилось в один грозный рев... Чьи-то сильные руки схватили Арсена, потащили внутрь толпы. А над самым ухом прогудело: - Арсен! Брат! Встретил-таки тебя, холера ясна! Скорее прячься среди людей! Удивленный Звенигора почувствовал на своей щеке жесткие усы пана Спыхальского, который изо всех сил тянул его в самую гущу толпы. А разъяренные невольники рвались к предателям, потрясая заржавленными кандалами. Со всех сторон тянулись страшные, скрюченные руки, стремясь вцепиться в горло потурнакам. - Стража!.. - заверещал Многогрешный, прячась за спину здорового горбоносого турка. Янычары загородили собою дверь, выставили протазаны. - Дур! Дур! Назад, поганые свиньи! (Дур! (турец.) - Стой!) Стража оттеснила невольников. Янычары били людей копьями, протазанами, плоской стороной сабель, сгоняя на середину двора. Звенигора и Спыхальский, держась за руки, чтоб не потерять друг друга в этом ожесточенном круговороте, медленно продвигались туда, где над головами высилась пшеничная шевелюра Романа Воинова. - На каторги, всех! - закричал позади какой-то ага. - Приковать к веслам! Ворота распахнулись. Поднимая пыль сотнями ног, вереница невольников поползла назад к морю. 2 Наконец Спыхальский, страстный любитель разных историй и новостей, удовлетворил свое любопытство, выслушав подробный рассказ Звенигоры обо всем, что с ним случилось после того, когда они расстались в камышах у Бургаса. Тогда запорожец, в свою очередь, спросил: - Ну, а ты, пан Мартын, как ты-то оказался здесь? - Среди казаков? Я надеялся, что встречу кого-нибудь из знакомых, проше пана... И я не ошибся, как можете видеть. - Да нет, как в руки янычар попал? Спыхальский захлопал глазами и смутился: - О, то длуга история... - А если коротко? - Проше пана... Меня схватила прибрежная турецкая стража, сто чертей ей в печенку! Сразу же после вашего ухода. Только я постелил в лодке хорошенькую постель из сухого камыша и травы, прилег и... - И задремал? - улыбнулся Звенигора, зная о слабости товарища. - Ох, пан Мартын, пан Мартын! Спыхальский смутился еще больше: - Да, проше пана, задремал... Да так, что проснулся вдруг от неучтивого пинка в бок. Смотрю, стоят надо мной два турка, хлопают черными глазами да еще и гогочут, треклятые! Ну, я вскочил и недолго думая двинул одному в морду, а другому в брюхо! Сразу прекратили смех, проше пана! Как онемели разом! "Что тут делать? - подумал в тот миг. - Беги, пан Мартын, до лясу!" Выскочил из лодки на берег - да в камыши! Но там наскочило на меня еще двое, повалили на землю и начали стегать нагайками, как какую-то скотину, пся крев! А потом накинулись все четверо, связали - и, проше пана, в холодную. Ну, а оттуда сюда. Вот так. - Печальная история произошла с нами... - задумчиво произнес Звенигора. - Очень печальная. Как рвались на волю, сколько опасностей избежали, какие бедствия вынесли - и на тебе: снова в неволе! Да в какой еще - на каторгах... Одно утешение, други, мы снова вместе. x x x Рано утром, с первыми лучами солнца, тяжелая, но быстроходная галера "Черный дракон", имевшая по три ряда весел на каждом борту, мягко отошла от каменного причала стамбульского военного порта. Глухо, с расстановкой загудели на нижней палубе удары барабана - бум-бум, бум-бум! В такт этим ударам одновременно поднимались и опускались по обе стороны судна крепкие, длинные весла. Плескалась за бортом голубая вода, искрилась мириадами серебристых брызг. Утренняя прохлада вместе с благоуханием зеленых садов и запахами огромного города врывалась в тесные, затхлые помещения невольников-гребцов. Корабль быстро мчится мимо крутых берегов Босфора, чужих и неприветливых, все дальше и дальше на север, на широкие просторы Черного моря. Попутный южный ветер и сила многих десятков мускулистых рук невольников упорно толкают его все вперед и вперед. Но еще быстрее, обгоняя корабль, несется свободная, без оков мысль. Она как ветер! На нее не набросишь ярма, ее не закуешь в кандалы!.. Перед глазами Звенигоры всплывает печальное, до боли милое личико Златки. Вспоминается, как она кинулась к нему на грудь, когда они расставались возле Вратницкого перевала. Он спешил в Чернаводу, чтобы предупредить воеводу Младена об опасности, а Златка с Якубом и Драганом должны были пробираться в безопасное место в непроходимых местах Планины. Девушка тогда ничего не сказала. Только молча кинулась к нему, прижалась щекой к его щеке, и Арсен почувствовал на губах солоноватый привкус девичьих слез. Это она плакала от счастья и от горя одновременно. - Златка, где-то ты теперь? Встретимся ли мы еще? Или наши пути навеки разошлись? - шептал он в полузабытьи. Потом мысль перенеслась на Украину, в тихий зеленый уголок над серебристой Сулой. Из туманной дали, как во сне, появлялись поблекшие скорбные глаза матери. Одни глаза! Ему хотелось увидеть все лицо, но полностью представить его никак не мог. Только глаза, выплаканные, горестные, ожили перед ним в голубой мгле, через степи и моря, горы и долины смотрели на него, заглядывали ему в душу, словно спрашивали: "Где же ты, сыночек? Как тебе там, в чужих, далеких странах? На каких дорогах тебя ожидать, каких пташек расспрашивать о тебе, сынок?" Ему как тисками сдавило сердце. Открыл глаза, тряхнул головой. Видение исчезло, как ласточка. Снова стал слышать скрип давно не смазанных уключин, бряцанье ржавых цепей на ногах и руках. Донесся пронзительный свист арапника, и кто-то громко вскрикнул. Потом снова настала тишина. И мысли понеслись дальше... Послышался гомон Сечи. Всплыли в памяти крепкие фигуры Метелицы, Секача и Товкача. Промелькнуло среди толпы сморщенное коричневое лицо деда Шевчика... И вдруг явился и сам кошевой Иван Серко. Он был суров и молчалив. Проницательный взгляд его серо-стальных глаз тревожил душу казака, волновал молчаливым вопросом: "Где же ты, казаче? Что с тобой случилось? Почему не подаешь вести?" "Как же не подаю? - стукнуло сердце. - Разве не добрались на родину выкупленные у спахии деды? С ними передавал же - ждите нашествия с юга!.. Разве не добрался до сечи посланец Младена с известием о походе визиря Ибрагима-паши? Как же, батько? И передавал и предупреждал! Готовьтесь! Набивайте гакивницы и мушкеты, седлайте вороных коней! Пусть внимательней сторожат дозоры на границах в степи и своевременно подожгут бочку со смолой - всему казачеству ведомый знак, что в поле появился враг. Вот только сам я не смогу вовремя прибыть в Запорожье и передать тебе, батько кошевой, все, что видел и слышал здесь... Да и прибуду ли вообще?" Шумит впереди морской прибой, рассеивая тяжелые невольничьи думы, что наплывают, как тучи. Свежеет ветер - даже гудит в снастях корабля и мчится, не встречая преграды, вдаль, вздымая на волнах белые гребешки бурунов. Неужели проплыли Босфор? Да. Уже море. И "Черный дракон", выйдя на широкие синие просторы, меняет направление и вот уже плывет прямо на север. КНИГА ВТОРАЯ ФИРМАН СУЛТАНА  * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *  НА КАТОРГЕ 1 "Каторга" - унаследованное турками новогреческое слово означало общее название гребного судна с тремя рядами весел. В странах Средиземноморья гребцами на каторге в годы нашего повествования были рабы, военнопленные и преступники, осужденные на тяжелые работы. Всех этих несчастных приковывали на судне к поперечным скамьям или же соединяли одной общей цепью, пропущенной через ножные кандалы, запирающейся у носовой и кормовой перегородок крепкими хитроумными замками. Здесь, избиваемые плетью надсмотрщика, гребцы бессменно сидели за тяжелыми длинными веслами, здесь же ели и спали, здесь же часто сходили с ума или умирали от изнурения и болезней. Не было страшнее неволи, чем на каторге, или галере, как ее стали называть много позднее. Потому и вошло это слово почти во все европейские языки как синоним нечеловеческих мук, тяжелейшего наказания. x x x Когда "Черный дракон" прошел Босфор и заколыхался на могучей груди моря, барабан на палубе стал бить еще чаще и надсаднее. Это означало: грести сильнее, быстрее. К веслам невольники были прикованы по трое: рядом с проходом - Звенигора, посредине - Спыхальский, а Роман Воинов сидел третьим, возле борта, в темном низком закутке. Надсмотрщик Абдурахман, толстый, коренастый турок, из тех турков-узников, что попали на галеры за тяжкое преступление, а потом выслужились, свирепо заорал: - Сильней гребите, паршивые свиньи! Да дружно все - поднимай, опускай! Поднимай, опускай! Весла летали, как крылья птицы. Монотонно звякали кандалы. Слышалось натужное дыхание истомленных людей: с утра уже прошло столько часов. Но барабан без умолку все гремит и гремит - там-та-там, там-та-там!.. Все чаще и чаще!.. Заставлял, приказывал - греби, греби! Сколько есть силы в руках - греби! Иначе... Взлетал над головами гребцов арапник и горячо ожигал тех, кто, по мнению Абдурахмана, медлил, не проявлял надлежащего старания. Надсмотрщик был неумолим. Он сам несколько лет провел за веслом, сам не раз бывал избит и теперь, боясь потерять более свободное и сытое житье, старался угодить капудан-паше тем, что заставлял своих прежних товарищей по несчастью грести изо всех сил. Его жирное лицо блестело от пота: солнце поднималось все выше и в тесном помещении для невольников становилось нестерпимо душно. Открытые люки, через которые время от времени врывалось немного свежего воздуха, облегчали мало. Абдурахман смахнул со лба капли едкой влаги, взглянул на Звенигору тяжелым мрачным взором. Арсен как раз перекинулся словом со Спыхальским, и остроумный ответ поляка развеселил казака. На губах появилась легкая улыбка. - А-а-а, новичок, гяурская свинья! Поганый ишак! Смеешься?.. Ты у меня станешь работать как следует! - закричал надсмотрщик и несколько раз хлестнул невольника по плечам. Острая боль обожгла тело казака. Звенигора вздрогнул. В глазах почернело от обиды. Он греб, как и все, даже сильнее, так как у него было намного больше сил, чем у худых, изможденных рабов, много лет сидевших у весел. От ярости помутился разум. Бросив весло, не помня себя он рванулся к Абдурахману. Загремела цепь, и кандалы больно врезались в ноги. Но все же кулак, в который Арсен вложил всю силу и ненависть, достиг челюсти надсмотрщика. Молниеносный удар сшиб толстого Абдурахмана на зашарканный деревянный пол, - он отлетел назад и крепко стукнулся головой о стенку. Это произошло так неожиданно, что невольники перестали грести. Весла перепутались. Галера заметно начала замедлять ход. Абдурахман долго лежал без движения, только судорожно хватал воздух широко раскрытым ртом. Потом застонал и открыл глаза. Все гребцы повернули головы назад и с изумлением и страхом смотрели на Звенигору и надсмотрщика, который никак не мог подняться и лишь ошалело водил круглыми, выпученными глазами. - Боже мой, Арсен, что ты наделал? - воскликнул изумленный Спыхальский и встопорщил давно не стриженные рыжие усы. - Он же, холера ясна, тебя забьет теперь!.. Роман молчал, но и на его лице был ужас. Звенигора сел, тяжело дыша. Дрожащими руками, как клещами, сжал рукоятку весла. Понимал, что надо прийти в себя, успокоиться и что-то придумать, иначе Абдурахман и вправду забьет, засечет арапником до смерти. Но ни одной путной мысли в голову не приходило. Да и что тут придумаешь? К тому же от злости и волнения перед глазами все еще плыли красноватые круги. Тем временем Абдурахман очнулся и медленно, опираясь спиной о стену, встал на ноги. Мутным взглядом обвел неподвижных, застывших в каком-то необычном напряжении гребцов. Казалось, он не понимал, что с ним произошло и почему невольники перестали грести. Удар ошеломил его, в голове все еще гудело. Но вот его взгляд уперся в Звенигору. Злобная гримаса исказила его круглую, как блин, физиономию. Вся его коротконогая фигура напряглась, а рука крепко вцепилась в рукоятку арапника. Он шагнул было вперед. Но, очевидно, вспомнив, чем только что закончилась его стычка с этим новичком, остановился и ощерил белые зубы. - Гяурская собака! Не думаешь ли ты, что аллах даровал тебе бессмертие? Ты ошибаешься! Твоя смерть на кончике моего арапника, жалкий раб! - зловеще прохрипел Абдурахман и начал издали зверски хлестать Звенигору. - Вот тебе! Вот тебе!.. Получил?.. Арсен обхватил руками голову, пригнулся. Спыхальский и Воинов подняли крик. К ним присоединились другие невольники. На разных языках, так как здесь были люди со всех концов необъятной Османской империи и многих смежных стран, неслись проклятия. - Абдурахман, кровавая собака, что ты делаешь?! - слышалось с кормы. - Забыл, как сам сидел за веслом? Подожди, настанет и для тебя черный день! - Сын грязного ишака! - Мерзавец! Чума тебя забери! - Стамбульский вор! Разбойник!.. Оскорбительные выкрики неслись со всех сторон, но Абдурахман не обращал на них внимания. Ругань еще больше его распаляла, и он, обезумев, бил Звенигору смертным боем. Может, и убил бы казака, если б по ступеням не послышался топот многих ног. Несколько человек быстро спускались вниз. - Что здесь случилось? Почему не гребут эти проклятые свиньи? - пронесся громкий властный голос. - Где Абдурахман, гнев аллаха на его голову! Абдурахман отскочил от Звенигоры, вытянулся, сжимая арапник в руке. С лица моментально исчезла гримаса дикой злобы. Все заметили, как мелко дрожат его колени, а нижняя челюсть начала распухать и отвисла вниз. - Невольники взбунтовались, мой высокочтимый капудан-паша Семестаф, - пролепетал он срывающимся голосом. - Их подбил этот проклятый гяур, эта паршивая собака, да сожрет шайтан его вонючую голову! Надсмотрщик ткнул рукоятью арапника Звенигору в бок. Капудан-паша Семестаф сошел с последней ступеньки и остановился перед Абдурахманом. Это был высокий пожилой турок с седоватой бородой и красивым лицом, которое не мог испортить даже шрам, красным рубцом пересекавший щеку. Позади капудан-паши стояли два корабельных аги. - Разве мало батогов на моем судне, чтоб заставить этот скот работать как следует? - мрачно спросил паша Семестаф. - Именно это я и делал перед вашим приходом, наиясиейший паша, - поклонился Абдурахман. - Но этот гяур ударил меня в лицо. Паша Семестаф взглянул на Звенигору. В этом взгляде не было ни интереса, ни теплоты, - так смотрят на вещь, неизвестно как попавшую под ноги, или на норовистую скотину, которую нужно укротить. - Бунт на корабле карается смертью. Но не станем же мы убивать непокорного ишака, - хватит с него и нескольких ударов арапника! Вот и всыпь этому мерзавцу так, чтоб поумнел, но сохранил силу грести. В море мне нужны гребцы живые, а не мертвые! Но, к удивлению паши, невольник выпрямился, высоко поднял голову и заговорил на чистейшем турецком языке: - Почтенный паша ошибается, считая меня всего лишь ишаком. Хотя сегодня я раб, но не утратил человеческого достоинства, как эта свинья Абдурахман! Поэтому я предпочитаю умереть, чем сносить незаслуженные оскорбления! Капудан-паша стал с нескрываемым интересом рассматривать невольника. Абдурахман тоже вытаращил глаза, услыхав изысканную турецкую речь из уст раба-гяура. - Ты турок? - спросил паша Семестаф. - Как ты здесь оказался? - Я купец, высокочтимый паша. Меня коварно схватили мои враги и отдали в рабство. Такая же доля может постичь каждого правоверного, от которого отступится аллах, пусть славится имя его! - Как тебя зовут? - Кучук, эфенди. Ибрагим Кучук, купец и сын купца, а теперь - раб нашего светлейшего падишаха, пусть живет он десять тысяч лет! - Гм, это интересно, - буркнул паша Семестаф. - А богат ли твой отец? - Достаточно богат, чтобы купить такой корабль, как "Черный дракон", и приобрести для него гребцов. - О! - вырвалось у паши. - Почему ж он не выкупит тебя? - Он не знает, куда я делся. А я не могу сообщить ему о себе. Как, наверно, догадывается высокочтимый паша, в моем положении это нелегко сделать. К тому же мой отец, пусть бережет его аллах, живет в Ляхистане, в городе Каменце, у стен которого наш победоносный хандкар прославил себя невиданной победой над неверными. Звенигора старался заинтересовать пашу возможностью получить за него, как за купеческого сына, выкуп с единственной целью - обеспечить заступничество перед Абдурахманом, который горит неистовым желанием засечь его до смерти. Конечно, рано или поздно обман откроется, и тогда, чего доброго, паша сам прикажет страшно истязать обманщика или даже казнить. Однако далекое будущее мало тревожило казака. Главное - избежать непосредственной опасности. А что будет через год или два, Звенигора и думать не хотел. - Ну вот что, ага Кучук, - сказал паша, - мы плывем в Килию, и там я постараюсь найти человека, который сообщит о тебе твоему отцу. Пусть готовит деньги. Но до тех пор, пока я не узнаю точно, сколько за тебя дадут, ты останешься сидеть у весла и грести наравне со всеми. Если же будешь проявлять непокорность, Абдурахман быстро угомонит тебя... Ты слышишь, Абдурахман? - Слышу, милостивый паша, - согнулся дугой надсмотрщик и зло, исподлобья глянул на невольника. - А теперь за работу, негодные свиньи, - внезапно закричал паша, - если хотите получить свою миску чорбы!.. Абдурахман, неужто твой арапник стал таким легким, что не может заставить поворачиваться этих тварей живее? Абдурахман только и ждал этого приказа. С высоко поднятым арапником он набросился на гребцов. Посыпались удары направо и налево. - За весла, проклятые! За весла! Невольники поспешно начали грести. Каждый пытался уклониться от жестокого удара. Но Абдурахман не пропустил ни одного - всех наградил, кроме Звенигоры, которого пока что боялся трогать, не зная, как может отнестись к этому паша. 2 Дни были тяжелы, а ночи еще тяжелее. Короткое время отдыха, когда галера ложилась в дрейф или шла под парусами, если дул попутный ветер, невольники проводили здесь же, на широких скамьях. Изнуренные нечеловеческими усилиями, голодные, они подолгу не могли заснуть, стонали, молились или потихоньку проклинали свою судьбу. Звенигору по ночам мучили кошмары, терзали черные мысли... Вокруг темнота. Душно. Слышен глухой шорох волн за бортом да храп и стон невольников. Звенигора вздыхает, вытирает рукавом лицо и всматривается в низкий дощатый потолок. Долго лежит с открытыми глазами, старается заснуть, но не может. В голове роятся мысли и воспоминания. Оживают в памяти мать, сестренка Стеша, старый дед, которые, вероятно, уже и надежду потеряли увидеть его живым, вспоминает Златку... Но чьи бы лица ни представлял себе, какие бы картины прошлого ни всплыли перед ним, он не мог долго любоваться ими, ибо сразу же одолевала неотступная жгучая мысль: как освободиться? Неужели ему суждено провести все годы жизни за веслом? Неужели не представится счастливого случая для побега? Осторожно, чтобы не разбудить товарищей, Звенигора поднимается, садится на скамье и начинает перебирать в мыслях всевозможные варианты освобождения. Нападут на судно запорожцы - захватят его. Вот и свободен... Но нападут ли? Не придется ли ждать этого десять, а то и двадцать лет и, наконец, не дождавшись, погибнуть в отчаянии? Может, воспользоваться золотом атамана Серко?.. Но как? Если паша Семестаф узнает - просто отберет! Пропадет пояс с монетами ни за что ни про что! К тому же останутся в неволе Роман и Спыхальский. А этого он и в мыслях не допустит. Уж если освобождаться, то только вместе! Перебить охрану и захватить корабль?.. Легко подумать, а сделать - никакой возможности. Прежде всего из-за проклятых кандалов и цепи, на которую их нанизали, как рыбу на кукан. Становилось ясно, что единственный путь к освобождению - перерезать или перетереть цепь. Тяжелая, кованая, она пропущена под ногами гребцов сквозь кандалы, черной змеей извивается под скамьями и не позволяет ни одному невольнику отойти от своего места дальше чем на шаг. Звенигора нащупал в темноте несколько звеньев, поднял, положил на колени. Цепь как цепь. Таких на Сечи было полно, - их выковывали в кузнях для разных хозяйских нужд. Но здесь это не просто цепь, а враг, которого необходимо одолеть. Но как? Порвать? Не порвешь! Перерубить или перепилить? Нечем. Что же делать? Звенигора мысленно перебрал десятки разных способов. Однако ни до чего путного не додумался. В бессильной злости намотал цепь на обе руки и рванул изо всех сил... Железо загремело, зазвенело, словно засмеялось над его бессмысленным усилием. Он бросил цепь под ноги, беспомощно улыбнулся в темноте своей наивности и, обхватив руками голову, повалился на скамью. Но мысли точат мозг, как шашель дерево. Вот если бы достать кусок камня-песчаника, им можно было бы постепенно перетереть одно из звеньев. Как бы не так! Где его возьмешь? На берег невольников не пускают! Из турок никто такой услуги не окажет... Так чего же тешить себя призрачной надеждой!.. Вдруг вспомнилось, как дома, еще в Каменце сорвалась однажды с цепи собака и набросилась на нищих, что зашли было во двор. Арсен тогда был еще мальчиком, но и до сих пор помнит, как большой лохматый Цыган рванулся вперед, к незнакомцам, как звякнула натянутая, словно струна, цепь, как закричали перепуганные нищие, отбиваясь от пса посохами. Отец выбежал из мастерской и оттащил собаку назад, к будке. Нищих как ветром сдуло со двора. А отец, удивленный тем, что случилось, поднял с земли цепь. "Какой сильный наш Цыган", - сказал тогда Арсен. "Не в силе дело, - ответил отец. - Глянь-ка сюда. Видишь?" - и показал обрывок цепи. Звенья ее в местах соединения так перетерлись со временем, что были не толще капустного листка. "Ишь ты! - удивлялся тогда мальчик. - Такое крепкое железо, а перетерлось..." "Время и железо переедает, сынок", - ответил отец и отбил молотком скобу, чтобы отдать цепь кузнецу для перековки. Тогда Арсен так и не понял, как это время может переедать железо. А теперь, вспомнив то происшествие, чуть не вскрикнул от радости и даже подскочил на скамье. Затормошил Спыхальского и Романа, разбудил и зашептал: - Вставайте! Да вставайте же! Хватит спать, сто чертей вам в бок! - Что случилось, Арсен? Есть дают? - спросонья загудел Спыхальский. - Но еще ж рано, пся крев! Звенигора зажал ему рот рукой. - Тс-с-с, пан Мартын... Думка тут одна пришла... Не хотело бы товариство узнать о ней? - А чтоб тебе стонадцать болячек!.. И для того будить человека среди ночи? - рассердился Спыхальский, громко зевая. - Помолчи-ка, пан Мартын! - сердито прошептал из угла Роман. - Дай дело послушать! Говори, Арсен. Звенигора наклонился к ним и зашептал: - Други, бежать нам удастся, наверно, не скоро. Но надо готовиться к этому. Что я надумал? Так вот, надо тайно перетереть цепь, чтобы в подходящее время разорвать ее и бежать с галеры или вступить в бой с турками. Это единственная наша надежда, единственная дорога на волю! И Роман и Спыхальский схватили Арсена за руки. - Как, у тебя есть чем пилить цепь? - Нет, други, у меня ничего нет... Но наше терпение перетрет и железо! Будем тереть одно звено - железо об железо! Вы когда-нибудь видели старую цепь? Не примечали разве, как некоторые звенья стираются так, что таким дюжим казачинам, как мы с вами, ничего не стоит ее разорвать? - Перетереть эту цепь? - разочарованно прошептал Спыхальский. - О матка боска! - Конечно, не за день и не за два, пан Мартын! Может, за полгода, а то и за год... Должно ж когда-нибудь железо нам поддаться!.. А иначе что делать? Сидеть за веслом до смерти? Или, может, ты придумал что лучше? Спыхальский только запыхтел. А Роман, по-тульски "акая", быстро заговорил: - Другова выхода у нас и вправду нету! И чем скорее начнем, тем лучше! Сегодня! Сразу! Я согласен ночь не спать - до утра буду работать! Да еще как! Самого черта перетру... А следующую ночь - Звенигора, а там - ты, пан Спыхальский... Так и будем чередоваться... Ну как? - Дело говоришь, Роман, - похвалил Звенигора. - Будем работать только по ночам. - Как же нам ночью узнавать то звено, что будем перетирать? - спросил Спыхальский. - Не кошачьи глаза у нас. - А, если б только эта помеха была самой трудной! - произнес Звенигора. - Завяжем на соседнем звене ленту какую-либо - вот тебе и метка! - И оторвал от шаровар узкую каемку. 3 Прошло лето. Незаметно наступила осень с порывистыми северными ветрами и надоедливой изморосью. Море стало мрачным, неприветливым. С его поверхности исчезла приятная голубизна, ласкающая взор, - вместо этого все чаще возникали пенистые буруны, и тяжелые холодные брызги долетали на палубу к гребцам. Невольникам дали старые дырявые кафтаны и бешметы. Но они не спасали от холода и пронизывающего сырого тумана. Люди мерзли, коченели. Многих душил кашель, и гребцы беспрерывно кашляли, надрываясь. "Черный дракон", как и другие турецкие военные корабли, все лето и осень сновал между Стамбулом и крепостями в устьях Днепра, Днестра и Дуная. Турция вела большую войну против России и Украины под Чигирином, и стотысячное войско великого визиря Ибрагима-паши требовало подкреплений, много боеприпасов и еды. Все это доставлялось главным образом по морю - силой невольничьих рук. Назад везли раненых, награбленные на Украине богатства да ясырь - живой товар. С конца лета, когда Ибрагим-паша начал терпеть поражения, "Черный дракон" перевозил потрепанные войска в Болгарию, на зимние квартиры. Невольникам передышки не было. Паша Семестаф, желая выслужиться, каждый рейс старался сделать быстрее других кораблей, поэтому требовал, чтобы надсмотрщики выжимали все силы из гребцов. Абдурахман бесновался, как никогда. Казалось, в него вселился шайтан. Он бегал по помосту, извергая поток проклятий и ругательств, нещадно избивая каждого, кто лишь на миг уменьшал усилия или перекидывался словом с соседом. Свой прежний арапник он заменил таволгой с терном. Связанные в тугие пучки прутья таволги и жесткого терна, усеянного крепкими и острыми, как иголки, колючками, висели на стене его каморки. Розовая таволга, покрывавшая густыми зарослями склоны оврагов и радовавшая взор своим приятным цветом, стала для невольников ужаснейшей пыткой. Тяжелые прутья колючками рвали тело даже сквозь плотную зимнюю одежду. Все лето Абдурахман обходил Звенигору, помня его разговор с Семестафом-пашой, хотя и бросал на него злобные взгляды. Но продолжалось это лишь до осени, до того самого дня, о котором думал Звенигора, что придет он не раньше чем через год или два. В этот день Семестаф-паша спустился вниз к невольникам - время от времени он заглядывал во все закоулки корабля - и сказал Звенигоре: - Кучук-ага, я получил сообщение из Каменца... Оказывается, там действительно есть несколько турецких купцов. Но, к сожалению, никакого Кучука среди них нет. Чем объяснит это Кучук-ага? Звенигора никак не ожидал, что паша так быстро узнает про обман, и, застигнутый врасплох, на минуту замялся: - Как - нет?.. Неужели он... умер? - Э-э, дело в том, что он вовсе не умирал. Купец Кучук не мог умереть, ибо вообще не существовал на свете, жалкий раб! Я поверил тебе, презренный, и поплатился за свое легковерье - выбросил на гонца несколько курушей, которые, как я надеялся, вернутся мне приумноженными. А теперь знаю, что потерял их вовсе! В это время Абдурахман стоял сзади и внимательно прислушивался к беседе. На его плоском лице проступало торжествующее злорадство. - Странно, - будто раздумывая, сказал Звенигора. - А не мог тот человек ошибиться, эфенди? - Не думаю. Он не первый раз выполняет мои поручения. - И все же в Каменце он был обманут. - Кем? Зачем? - Моими врагами, которые продали меня в неволю. - Я не желаю больше тратиться на тебя, раб! С меня хватит! Ищи теперь сам путь, чтобы известить своих родных!.. - бросил паша и, резко повернувшись, вышел. В тот же день вечером Абдурахман зверски избил Арсена. Причины он и не искал. Просто считал, что настало его время. Схватив прут таволги покрепче и подлиннее, он подскочил к казаку и с размаху ударил по спине. Тонкие колючки глубоко впились в тело. Арсен вскрикнул от внезапной боли, пригнулся. А удары сыпались один за другим... Таволга стала красной от крови. Кровавые брызги покрыли одежду и руки Абдурахмана. Он с наслаждением хлестал невольника. Долго ждал он этой минуты и теперь мстил и за то, что невольник его ударил, и за испытанное тогда унижение. Воинов и Спыхальский стали кричать. Их поддержали остальные невольники. Прибежавший на поднятый ими шум корабельный ага оттащил Абдурахмана и с омерзением отшвырнул в темный угол окровавленную таволгу. Арсен не помнил себя от боли. Вся спина была истерзана и горела огнем. Сжав зубы, чтоб не кричать, он еле держался за рукоять весла. А отпустить его не мог: это дало бы повод Абдурахману к новым истязаниям. Спыхальский и Воинов гребли и за него. В эту ночь была очередь Арсена перетирать цепь. Но не то чтобы работать, он даже уснуть не мог. Лежал на животе и широко открытыми глазами глядел в темноту. Роман взялся выполнить ночную часть работы Арсена, а пан Мартын, хотя и любил поспать, заснуть не мог, потрясенный свирепым нападением Абдурахмана. - Надо что-то придумать, братья, - шептал он. - Если до зимы не вызволимся, то пропадем, ей-ей, как рудые мыши, на этой проклятой каторге, разрази ее гром!.. Боюсь я за тебя, Арсен... Абдурахман, пся крев, не даст тебе житья, друг ты мой любимый... Тьфу, голова трещит от мыслей, а ничего толкового не идет! - Да что тут надумаешь, пан Мартын? - отозвался Роман, изо всех сил перетирая цепь. - Вот сорвемся с привязи, тогда будем гадать... Немного уж осталось - больше половины перетерли. Вот ударить бы раз, другой, так и сегодня цепь распалась бы! - Жди! А тем временем Абдурахман с Арсена шкуру, как старый жупан, сдерет... Да и с нас заодно! - Ну что ж, надо его упредить! Задавить пса прежде, чем он нас загрызет!.. Лет шесть тому назад, когда отец наш, атаман Стенька Разин, заварил на Дону и на Волге кашу и стал громить боярские усадьбы, приказчик, кровавый пес, наговорил хозяину, что я парней подговариваю идти на помощь к Разину. Велел барин меня схватить и забить насмерть батогами. Но и я не лыком шит! Как только верные люди шепнули мне об этом, я с друзьями подстерег приказчика в перелеске, когда он возвращался домой, и подвесил на березе. А потом, дождавшись ночи, незаметно пробрался к помещичьему двору, под стогом сухого сена высек огонь и хорошенько раздул его... На десять верст вперед освещал нам пожар дорогу на Дон! И на сердце веселее стало оттого, что не с пустыми руками прибудем к славному атаману Разину... - Гм, так вот ты, оказывается, какая птица, пан Роман, - промолвил Спыхальский. - А я и не знал... Ох и везет же мне на вас, шалопутные, Перун вас покарай!.. То пана Квочку встретил, царство ему небесное, теперь вот тебя, Роман... Может, и ты, пан Звенигора, такой же, как и они? А?.. - Все мы из одного теста, пан Мартын, - морщась от боли, усмехнулся Звенигора. - Но ты лучше не занимай этим голову. Мы, в общем-то, все неплохие люди!.. - Га, га, га! - захохотал Спыхальский. - В этом я и не сомневался. Мне сейчас даже стало весело от той мысли, что я наверняка наберусь от вас разбойничьего и своевольного духа. А вернусь на родную землю, в Польшу, натравлю хлопов против вельможного панства и пойду гулять по градам и весям, как Костка Наперский. О пан Езус! (Костка Наперский (ок. 1620 - 1651 гг.) - руководитель крестьянского восстания в Польше в 1651 году.) - Сперва дай выбраться из этой дыры, пан Мартын. - Так-то оно так, проше пана... Вот я и думаю, к чему это рассказал нам пан Роман притчу из своей жизни? Не лучше ли и нам опередить своего обидчика Абдурахмана и укокошить прежде, чем он сдерет шкуру с нас? Га? - А что?! Славная мысль! - согласился Арсен. - Только дайте хоть немного очухаться. Но перетирать цепь надо как можно скорее. Время не ждет! Долго еще они шептались в темноте. Никто не обращал на них внимания, никто не прислушивался к их шепоту. Только где-то вверху глухо шумел ветер, завывая в снастях корабля, да словно из глубин моря доносился жалобный звук. То слышались стоны невольников, которые бредили во сне и звякали кандалами, когда кто-нибудь переворачивался или протягивал ноги. 4 На другой день ветер усилился. Грести стало тяжелей. Корабль бросало, как на качелях. С палубы звучали взволнованные голоса корабельных старшин. Из отдельных слов, что долетали в помещение гребцов, Звенигора понял одно: приближается буря! Он сразу же поведал об этом товарищам. - Роман, брат, как хочешь, а цепь перервать надо сегодня! Мы с паном Мартыном будем грести одни... Остерегайся только, чтоб Абдурахман не заметил! - Зачем же рисковать? - удивился Роман. - В бурю легче совершить то, что задумали. Да и надсмотрщика способнее будет схватить. Смотри, как кидает его, сатану! Не удержится на помосте да, глядишь, очутится как раз в моих объятиях! Тут ему и каюк!.. - Не болтать, собаки! - издали заорал Абдурахман и, подскочив к Звенигоре, несколько раз хлестнул арапником. Невольники опустили головы и дружней налегли на весло. - Ну, погоди, пся крев, - прошептал Спыхальский, - попадешь же ты мне в руки!.. Весь день Звенигора и Спыхальский ворочали тяжелое весло вдвоем. Роман, покачиваясь в такт с гребцами, яростно тер железные кольца. Они жгли ему руки. Тогда он плевал на раскаленный металл и снова, еще неистовей, тер. Перед вечером "Черный дракон" словно налетел на какую-то подводную преграду. Корабль содрогнулся. Гребцов швырнуло так, что они слетели со скамей. Как спички, треснули несколько весел. Абдурахман распластался на помосте и не поднимался. Послышались вопли отчаяния и страха. Кто-то стал выкрикивать слова молитвы. Роман не держался за весло, и его отбросило сильнее других. Он упал со скамьи и, выставив руки вперед, чтоб не удариться головой о дубовую перегородку, покатился в носовую часть судна. Что-то обожгло ноги, - невидимая сила сдирала кандалы вместе с кожей. В тот же миг вскрикнул от боли Спыхальский. Перекрывая неимоверный шум и гвалт, его густой голос, казалось, заглушил и стоны невольников, и треск ломающихся весел, и рев бури. Никто сразу не понял, что случилось. Медленно поднимались невольники, охая и потирая бока. Абдурахман позеленел от страха, бледными губами шептал молитву. И тут все вдруг ощутили, что корабль не так качает, как раньше. - Братья, тонем! - раздался чей-то испуганный голос. - Езус-Мария!.. - выдохнул Спыхальский. Вновь поднялся неистовый крик. Абдурахман бросился к лестнице и быстрее полез вверх. Вскоре он вернулся с корабельным агой. - Тихо! - гаркнул ага. - Чего разорались, бешеные ослы? Корабль не тонет! Слава аллаху, паша Семестаф - да продлятся его годы - мастерски ввел его в тихую бухту, и мы здесь переждем бурю. Разобрать весла - и всем за работу! Надо отвести судно в безопасное место, там заночуем. Гомон улегся. Сломанные весла выбросили. Невольники принялись за свою работу. Никто на них теперь не кричал, никто не избивал: всех подгоняло желание спастись от смерти. Даже Абдурахман вроде притих и только исподлобья зло оглядывал гребцов. Снова ударил барабан, однако его глухие звуки уже не падали тяжелым камнем на сердце невольников, не вызывали ненависти и отвращения, - казалось, они предвещали спасение. Звенигора и Спыхальский тоже с силой налегли на весло. Собственно, тянул его один Спыхальский, - стонал, а тянул, чтоб не выбиться из размеренного темпа, чтоб не отстать от других. Арсен помогал ему очень слабо: в изувеченной спине каждое движение отдавалось такой болью, будто на обнаженные, кровоточащие мышцы бросали горячую золу. Роман возился в своем углу с цепью. Вдруг он тихонько вскрикнул: - Братья, готово! - От радости голос его дрожал. - Гляньте, цепь порвана! Недаром мне ноги едва не оторвало... Такой ударище был! Спыхальский от радости подскочил на скамье: - Ха, холера ясна! Дождались! Арсен, брат!.. - Тс-с-с! Спокойно, панове-братья, - прошептал Звенигора одними губами. - Роман, скорее берись за весло! Ни одним словом, ни одним движением нельзя выдать себя! Сейчас надо быть особенно осторожными... Поговорим ночью!.. Не веря себе, Роман дрожащими пальцами еще раз ощупал разорванное звено цепи и взялся за весло. За бортом корабля бесновался северный ветер. 5 "Черный дракон", почти не различимый в ночной темноте, слегка покачивался на волнах небольшой тихой бухты, окаймленной с суши высокими холмами. Казалось, весь корабль погружен в сон. Часовые - на корме и на носу судна - натянули поглубже башлыки, плотно закутались в длинные абы и, примостившись в защищенных от ветра местах, спокойно дремали. В тесных и душных каютах храпели янычары. На нижней палубе время от времени позвякивали во сне кандалами невольники. (Аба (турец.) - накидка, плащ.) Не спали только Звенигора, Воинов и Спыхальский. Молча лежали впотьмах. Выжидали, пока на корабле все заснут. Протяжный свист ветра и глухой рокот разбушевавшегося моря способствовали их замыслам. Около полуночи Роман осторожно вытянул из кандалов свободный конец разорванной цепи. Потом помог товарищам. Теперь они были почти свободны! Правда, оставались кандалы на ногах и находились невольники все еще на корабле, но это уже не так страшило. Превозмогая боль, что терзала спину, Звенигора первым поднялся с ненавистной скамьи, тихо подошел к каморке, где спал Абдурахман. Легонько нажал плечом на дверь. Она приоткрылась. Из каморки донесся могучий храп надсмотрщика. - Погоди, Арсен! Дай-ка мне! - прошептал Спыхальский и протиснулся в каморку. Протянул в темноте свои длинные сильные руки и нащупал постель Абдурахмана. - Пся крев! Добрался-таки до тебя!.. Почувствовав на шее грубые пальцы, надсмотрщик проснулся и испуганно вскрикнул. Но Спыхальский зажал ему рот огромной ладонью. - Арсен, растолкуй ему, что к чему. Объясни, что, к сожалению, не имеем времени и отправляем на тот свет, не угостив таволгой, холера б его забрала! - Не нужно! Кончай скорей, пан Мартын! - прошептал Звенигора. - У нас много дел. Абдурахман, должно быть, так и не понял, что произошло. Правая рука Спыхальского сжала ему горло, как клещами. Он метался недолго и вскоре затих. - Един готовый! - коротко оповестил Спыхальский и, вытирая руку о штаны, с отвращением сплюнул. Тем временем Роман разбудил всех невольников. - Тихо, братцы! Вытаскивайте цепь. Сейчас закончится наша неволя! Невольники быстро вытащили из кандалов толстую длинную цепь, которая держала их возле весел на привязи. Освобождаясь от нее, люди вскакивали со скамей, натыкались в темноте друг на друга, гремели кандалами. - Да тише вы, черти! - прикрикнул Звенигора. - Стража услышит!.. Невольники застыли на своих местах. Спыхальский нашел в карманах Абдурахмана кресало и трут, высек огонь, зажег светильник. Тускло-желтый свет обозначил в темноте напряженные, окаменевшие лица. Звенигора выступил вперед: - Братья! Настал час, когда мы сможем освободиться! Берег - рукой подать! Доберемся вплавь... Но надо сделать одно - снять стражу на верхней палубе. Если удастся это без шума, мы спасены! На берегу собьем кандалы - и кто куда! Там уже каждый хозяин своей судьбы... А сейчас чтобы все тихо!.. Мы с друзьями снимем часовых. Нам нужен еще один сильный парень на помощь. Кто желает? - Я, брате Звенигора, - донесся голос с кормы, и из тьмы медленно поднялась высоченная плотная фигура. - Кто ты, человече? Откуда меня знаешь? - удивленно спросил Арсен. - Грива я. Помнишь?.. Семибашенный замок в Стамбуле!.. Ну как такое не помнить? Звенигора обрадовался, что с ними будет еще один дюжий и храбрый казак, на которого в тяжелую минуту можно положиться. - Иди сюда, брат! Прчему же ты не подал знака? Почему не признался? - Не хотел тебя выдать проклятому Абдурахману неосторожным словом. Да и сидел далеко, не с руки было, - прогудел Грива, придерживая кандалы и пригибаясь, ибо головой доставал почти до потолка. Совещались недолго. Возбужденные невольники столпились у лестниц, ожидая сигнала. Звенигора, Спыхальский, Воинов и Грива, крепко натянув кандалы, чтоб не звенели, тихо поднялись по ступеням вверх. На верхней палубе было темно, как в погребе. Ветер свистел в снастях и сыпал в лицо колючими дождевыми каплями. Справа грозно шумело море, слева едва вырисовывались неясные очертания высокого берега. Постояли немного, вглядываясь в темноту. Потом Звенигора с Гривой заметили на носу темную фигуру часового и стали медленно подкрадываться к нему. Спыхальский и Роман направились на корму. Часовой дремал и не слышал, как к нему приблизились двое. Высоко занес кулачище Грива, что есть силы ударил турка по голове, тот тяжело осел на палубу. Звенигора мигом снял с него ятаган, выхватил из-за пояса два пистолета. Грива хотел сбросить тело часового в воду, но Звенигора остановил его: - Подожди! Заберем одежду, пригодится! Сняв одежду и завязав ее в тугой узел, беглецы сбросили янычара в воду. Теперь осталось дождаться Романа и Спыхальского. Где же они? Но вот из-за палубной надстройки вынырнули две тени. Спыхальский тяжело дышал. Узнав своих, вытянул вперед шею и заговорщически, как великую тайну, сообщил: - Еще един! Все поняли, что имел в виду поляк. Арсен молча пожал ему руку выше локтя, сказал: - Теперь - добраться до берега. Зовите людей! Да чтоб без шума. Янычар не разбудить бы! Роман метнулся на нижнюю палубу. Вскоре, один за другим, оттуда начали подниматься невольники. Быстро, выполняя приказ Звенигоры, спускались по якорной цепи в воду и исчезали в непроглядной тьме. Звенигора с Романом и Спыхальским последними сошли с корабля. Холодная соленая вода как огнем обожгла Арсену спину. Кандалы на ногах тянули вниз. "Не все доплывут! Кто плохо плавает, потонет!" - мелькнула мысль. Но он ее сразу же отогнал, - надо было позаботиться о себе, чтоб самому удержаться на поверхности и доплыть до берега. Каждый взмах руки причинял нестерпимую боль. К тому же соленая вода разъедала раны, хотелось выть, кричать... Но Арсен только сильнее сжимал зубы и широко загребал обеими руками. Наконец почувствовал, что кандалы коснулись дна. Проплыл еще немного и вздохнул облегченно: под ногами галька и зернистый песок. Выбрался на крутой, обрывистый берег и упал в изнеможении. Несколько минут лежал переводя дух. Когда беглецы немного отдохнули и разобрались по трое, как сидели на скамьях, оказалось, что шестерых нет. - Ждать больше нельзя, - сказал Звенигора. - Если утонули, то помочь уже не сможем. А если где дальше выбрались на берег и сами выбрали путь, то пусть им будет удача во всем!.. Да и мы, друзья, должны сейчас разлучиться. Идти по чужой земле всем скопом опасно. По одному, по двое, по трое разойдемся в разных направлениях - ищи ветра в поле! Правильно я говорю? - Да, да, правильно!.. - согласились все и, не теряя времени, начали небольшими группами разбредаться в глубь побережья. С Арсеном шли Роман, Спыхальский и Грива. Мокрые, замерзшие, взобрались они на поросший густым кустарником холм и быстро, насколько позволяли кандалы, избавиться от которых в темноте было невозможно, стали удаляться прочь от моря. Его сильный глухой шум постепенно уменьшался, стихал и где-то под утро совсем пропал... Светало. Из-за низкого небосвода поднимался пасмурный осенний день. Беглецы сбили камнями с ног кандалы, отжали мокрую одежду. Звенигора надел кафтан и шаровары янычара-часового, за пояс заткнул пистолеты, которые, к сожалению, не могли стрелять, так как порох подмок, сбоку прицепил ятаган. Ятаган был такой острый, что Спыхальский побрил им Арсену голову, подровнял бороду и усы, и казак стал походить на настоящего турка. Несмотря на жгучую боль от ран на спине, которые были разъедены солью и кровоточили, Арсен не дал ни себе, ни друзьям долго отдыхать. - Вставайте, шайтановы дети! - весело подморгнул товарищам. - Вперед! Вперед! Наше спасение - длинные ноги! 6 В первом же небольшом селении, примостившемся в глубокой балке между пологими склонами гор, они узнали, что попали в Болгарию. Чтобы не вызывать подозрения у любопытных балканджиев своим одеянием и видом, Роман, Спыхальский и Грива выдавали себя за невольников, а Звенигора - за янычара, который их конвоирует. (Балканджйя (болг.) - горец.) За два первых дня они прошли далеко в глубь страны. Затем круто повернули на север, где синели высокие горы Старой Планины. Звенигора вел товарищей к Вратницкому перевалу и в Чернаводу, надеясь встретить там новые отряды Младена и Златку. Шли большей частью кружным путем, изредка спрашивая у пастухов дорогу. Пересеченная отрогами Старо-Планинского хребта, глубокими оврагами и лесами, безлюдная местность надежно скрывала их от постороннего взгляда. В села заходили только тогда, когда донимал голод, а в карманах не оставалось съестного. Перебравшись через бурливую Луду-Камчию, вошли в густой буковый лес. Черный и мрачный, без листьев, он навевал глухую тоску. С блестящих мокрых ветвей беспрерывно падали тяжелые холодные капли. Шуршали под ногами опавшие листья. Дорога круто поднималась вверх. Вечерело. Где-то впереди, за густыми зарослями, глухо шумел водопад. Усталые, голодные беглецы ускорили шаг. Надо было искать для ночлега место посуше. Неутомимый огромный Грива осторожно раздвинул мокрые ветви кустов и замер, приложив палец к губам: - Тс-с-с! - Бога ради, что еще там? - спросил выбившийся из сил Спыхальский. Усы его обвисли, и на их кончиках поблескивали капли воды. - Хижина! И в ней кто-то есть... Глядите, из трубы дым идет... Беглецы остановились, выглянули из-за кустов. Перед ними открылась большая, сбегающая книзу поляна, протянувшаяся вдоль обрывистого склона. Посреди поляны, прижавшись одной стеной к скале, стояла старая деревянная хижина. Дальше за нею шумел небольшой водопад. Вокруг - ни души. Только сизый дымок, который вился из трубы, говорил, что в хижине есть кто-то живой. Друзья переглянулись. - Обойдем или зайдем? - спросил Звенигора. Все промолчали. Но потом Роман сказал: - Мы очень устали, перемерзли... Нам тяжело видеть твои муки, Арсен! Тебе нужен знахарь, который залечил бы твои раны. Мы все видим, как ты теряешь силы... Думаю, нам не повредит, если зайдем в эту хижину, погреемся, отдохнем. Нас четверо. Кто нам сможет плохое сделать? - Я тоже так думаю. Здесь, наверно, живут пастухи или лесники. Не янычары же, чтоб им пусто было! - поддержал Романа Спыхальский. - К тому же у каждого из нас добрая дубина в руках. А у Арсена - ятаган... Кого же нам бояться, панство? - Тогда пошли, - согласился Звенигора. Они вышли из леса и стали медленно приближаться к хижине. Арсену показалось, что в маленьком оконце, затянутом прозрачным бараньим пузырем, мелькнула неясная тень. Кто-то их уже заметил? Но навстречу никто не вышел. Грубо сбитая из тесаных досок дверь была плотно прикрыта. Казак толкнул ее, заглянул внутрь: - Здравствуйте, люди добрые! Есть ли здесь кто? Ответа не было. Звенигора открыл дверь шире, и все четверо вошли в хижину. Это была довольно большая комната, в которой, несомненно, только что были люди. На широкой лавке, у стены, лежали два кожуха. На столе стояла большая глиняная миска, доверху наполненная горячей чорбой. Возле миски - две деревянные ложки. Хлеб. В углу печь с лежанкой из дикого камня. В ней весело пылали сухие буковые дрова. От огня по суровой комнате разливался красноватый свет и приятное тепло. - Гм, сдается, мы здесь непрошеные гости, - сказал Звенигора. - По всему видно, что хозяева заметили нас и быстро спрятались. Куда? Во всяком случае, в дверь навстречу нам они не выходили! - Но здесь имеется еще една дверь, проше пана, - показал Спыхальский на темную деревянную стену, что перегораживала хижину пополам. - Побей меня громом Перун, если за ней не стоит по крайней мере един из тех, кто только что собирался хлебать эту ароматную чорбу, которая так и щекочет мне ноздри своим душком, холера ясна! С этими словами пан Мартын толкнул еле заметные в полутьме дверцы, и удивленные беглецы увидели во второй половине хижины несколько овец, что безмятежно лакомились сухим лесным сеном, и высокого старого горца. - Здравствуй, пан хозяин! - поздоровался удивленный не меньше других Спыхальский. - Здравствуйте, - ответил горец, входя в комнату. Затем мрачно спросил: - Кто вы такие? Звенигора выступил вперед: - Извини, друг, что мы вошли без спроса в твой дом. Но не спрашивай, кто мы. А если ты добрый человек, то прими нас в своей теплой хижине - позволь переночевать! Горец пристально осмотрел янычарскую одежду Звенигоры и, нахмурив седые брови, показал рукой на лавку: - Садитесь. Если голодны, прошу отведать моей еды. - Спасибо, - поблагодарил Звенигора. - Только, я вижу, вас двое собиралось ужинать. Понравится ли тому, другому, что мы без его согласия съедим предназначенную ему порцию чорбы? - Никого, кроме меня, в хижине нет, незнакомец, - ответил старик. - А вторую ложку, как велит обычай, я положил для того, кто в пути. "Гм, хитрый старик, выкрутился, - подумал казак. - Однако меня не проведешь! Не на такого напал!.. А зачем тогда два кожуха постелены на лавке! Тоже для гостя?" Балканджий подал еще две ложки, и изголодавшиеся беглецы с жадностью набросились на горячую похлебку. Молчаливый хозяин хижины не садился к столу. Подбросил в печку несколько сухих поленьев, принес охапку ароматного сена и, настелив его в углу возле печки, вышел из хижины. - Не нравится мне, как он ведет себя, - тихо произнес Роман. - Отмалчивается и зыркает исподлобья, окаянный лесовик! Не лучше ли нам удрать отсюда, пока он не привел янычар? Однако его никто не поддержал. Спыхальский после сытной горячей еды разомлел и посоловевшими глазами поглядывал на мягкую, душистую постель. Звенигора совсем расхворался. Спина покрылась жгучими язвами. Его била лихорадка. Гриве, видно, тоже не хотелось идти из теплого дома в мокрый осенний лес. - Ладно, остаемся. Ложитесь, друзья, спать, а я подежурю до полночи, - сдался Роман. - Потом разбужу пана Мартына. Все улеглись на сене вповалку. Спыхальский и Грива мгновенно уснули. Арсен долго метался в горячке, бредил, но наконец заснул и он. Только Роман отчаянно боролся со сном. Когда горец вошел и, задув свечку, лег на лавку, дончак ущипнул себя за ухо и широко открыл глаза. Потом попытался прислушаться к ночным шорохам, вглядываться в темноту. Стал припоминать разные истории из своей жизни... Потом дыхание его стало ровнее, веки против воли сомкнулись, и незаметно для себя он погрузился в забытье. Первым проснулся от резкой боли Арсен. С тех пор как его избил Абдурахман, он спал лишь ничком, на животе. Поэтому он сразу почувствовал, как кто-то сел ему на спину, завернул руки назад и начал их вязать веревкой. От его крика проснулись все. В хижине было светло: на столе горела свеча. Несколько человек стояли над беглецами, держа в руках пистолеты. Другие связывали руки. Поняв, что они попали в западню, беглецы попробовали дать отпор. Грива вырвал руки и въехал кулаком в грудь нападавшему, но сильный удар пистолетом по голове уложил его. Досталось и Арсену с Романом. Один Спыхальский, не очнувшись как следует от сна, заметался и извергнул целый поток ругательств лишь после того, как его руки были крепко стянуты сыромятными ремнями. Когда все закончилось и слышалось только тяжелое сопение связанных беглецов и их противников, один из напавших толкнул Арсена ногою в бок: - Ну, ты, янычар, вставай! Рассказывай, какой шайтан занес тебя сюда! Да выкладывай все, как на духу, собака! Не вздумай брехать! - Да кто вы такие, черт вас забери? Янычары или гайдутины? - спросил возмущенно Звенигора, подозревая, что перед ними скорее не янычары, а вольные хозяева гор. - Почему накинулись на нас, как псы? А ты, хозяин, хорош, потерял совесть и честь! Принял, накормил - и сам же выдал этим башибузукам? Мрачный хозяин, сверля Арсена горящим взглядом, ответил: - Никто вас сюда не приглашал! Вы сами ворвались, как ворюги! И не очень-то кричи тут, бездельник! Отвечай, пока по-хорошему спрашивают! Откуда здесь появились? Кто прислал? - Никто нас не присылал. Мы сами пришли. - Кто вы такие? Янычары? - С чего вы это взяли? - Не выкручивайся, видим по шкуре! Звенигора взглянул на свою одежду, усмехнулся. Действительно, он мог вызвать подозрение у гайдутинов, если это вправду они. Хотя его одежда была забрызгана грязью, сильно измята, но сохраняла еще признаки янычарского наряда. - Такую шкуру можно и скинуть! - Это тебя не спасет, янычар! - Как сказать, а то и спасет... Развяжите мне руки!.. Хозяин хижины посмотрел на стройного молодого парня, который начинал допрос: - Развязать, Коста? Тот утвердительно кивнул головой. Сопя, старик нагнулся и перерезал ножом веревку. Расправив руки, Арсен не спеша снял янычарский бешмет. Потом взялся за сорочку. Потянул - и почувствовал острую боль по всей спине. Сорочка присохла, вросла в глубокие язвы. Стиснув зубы, изо всех сил рванул ее через голову и, скомкав, кинул в угол. Повернулся спиной к свету: - Глядите! В хижине стало совсем тихо. Стало слышно, как потрескивает свеча. - О леле! - вскрикнул Коста. - Что это у тебя, человече? Вся спина в язвах, в крови! Вместо ответа Арсен, перемогая боль, спросил: - Теперь говорите, кто вы? - Мы - гайдутины! Звенигора с трудом присел на сено, облегченно вздохнул: - Я так и думал... Ведите нас к воеводе Младену! Коста переглянулся с товарищами. - Ты, незнакомец, знаешь воеводу? - Да. - Кто ты и твои товарищи? - Мы невольники. Бежали с каторги... - Руснаки? - Да. - Гм... Вот так притча! - почесал затылок Коста. Видно было, что он смущен и не знает, как поступить. - До воеводы Младена далеко... Да и не имею права вести вас туда, чужеземцы. Или вот что... Проведу я вас к Драгану, а он уже пусть решает, что с вами делать. Не так ли, друзья? Гайдутины в знак согласия закивали головами: - Да, да! - К Драгану? Так это же мой друг! - вскрикнул Арсен, стараясь подняться. - Ведите нас быстрее к нему! Однако силы, наконец, изменили ему. Голова закружилась, и он, весь окровавленный, повалился на пол. К нему кинулись Роман и Спыхальский. - Сто дзяблив! Довели, доконали человека!.. - ворчал пан Мартын. - Лайдаки, проше пана!.. МАТЬ И СЫН 1 Высоко в горах, среди неприступных скал, на заросшей соснами и елями тихой долине стоит несколько новых хижин. Сложенные из грубо обтесанных бревен, они кажутся издалека приземистыми грибами, из верхушек которых вьются сизые дымки. Перед хижинами бормотал свою нескончаемую песню небольшой ручеек с прозрачной ледяной водой. Там, где ручей перегорожен, разлилось небольшое живописное озерко. На его берегу, на плоском камне, стоит девушка. Крепким березовым вальком изо всех сил колотит мокрое белье, а от ударов во все стороны разлетаются брызги, словно блестящие искры. На другой стороне поляны, где виднеется единственный выход из тесной долины, стоит, опираясь на дубовую палку, представительный, средних лет человек в красивом, расшитом узорами кожухе и, прикрыв глаза рукой, всматривается в еле заметную тропинку, что вьется между скал - Ох, горе нам! - воскликнул он. - Опять кого-то несут на носилках! Предупреждал ведь Драгана: "Береги людей, их у нас так мало осталось, не ввязывайся в бой с янычарами! Захвати "языка" - и возвращайся назад!" Так нет... - Кого это, отец? - вскочила девушка. - Сейчас узнаем, Златка. Впереди, кажется, Дундьо, за ним Славчо... Носилки несут... Возле них не узнаю кто... Какой-то усатый! Кто бы это мог быть?.. А вот Драгана не видно... Неужели это его несут? Убитого или раненого? - Драгана? - подбежала Златка. - Бедная Марийка! Как она это переживет... Надо позвать ее! Она вся напряглась, словно собралась взлететь, как птица, и лететь к своей подруге. За время пребывания в гайдутинском стане, в отдаленном, диком уголке Старой Планины, Златка близко сошлась с Марийкой, ставшей женою Драгана. Быстро переняла от нее обычаи балканджиев, умение вести нехитрое гайдутинское домашнее хозяйство, целый ряд словечек, характерных для говора горцев. Отец каждый день учил дочку стрелять из пистолета, рубиться на саблях и ездить верхом на коне. Старый воевода считал, что его дочь, живя среди повстанцев, обязана научиться всему, что умеют они. Свободная жизнь в горах, военные упражнения и посильная работа закалили девушку. Она сохранила гибкость стана, матовую нежность лица, но приобрела гордую, независимую осанку, загорела на солнце и ветре, в глазах, вместо покорности и страха, появилось выражение спокойной уравновешенности, решимости и готовности постоять за себя. Это уже была не та Златка, что полгода тому назад, - так изменила ее жизнь. Сейчас, в минуту тревоги, ожидая опасности, новые черты особенно ярко проявились в ее внешности. В другое время воевода залюбовался бы дочкой - такая она была красивая, - но теперь не до того. - Погоди! - остановил он. - Не пугай раньше времени Марийку! Да вон, кажется, и сам Драган с парнями... Он, наверно, малость отстал... Нет, на носилках кто-то другой... Беги-ка приготовь все, что нужно, для раненого! Но Златка вдруг вскрикнула, бросилась вперед, к самому обрыву. И застыла неподвижно, прижав ладонь к губам, будто хотела что-то сказать и вдруг передумала. Пристально, не отрывая глаз, всматривалась в тех, кто шел впереди приближавшегося отряда. - Что с тобой, доченька! - встревожился воевода. - Что там такое увидела? - Отец, ты сказал, какой-то усатый? Так ведь это Спыхальский! Я тебе рассказывала о нем... Девушка побледнела. Воевода обнял дочку: - Не волнуйся, Златка. Это еще ни о чем не говорит. Почему ты думаешь, что со Спыхальским обязательно должен быть и Звенигора? - Не знаю... Но почему-то так жутко вдруг стало на сердце... - Успокойся, глупенькая! Сейчас мы обо всем узнаем. Златка вся дрожала. Разве отец понимает, отчего у нее так бьется сердце, почему краска сбежала с лица и похолодели руки?.. После трагических событий в Чернаводском замке, когда спаслась только треть отряда гайдутинов и воевода вместе с ними построил в дикой неприступной местности новый стан, забрав туда Златку, о бравом казаке Звенигоре здесь говорили только в прошедшем времени. Восхищались его мужеством, хвалили за преданность друзьям. Но разговоры эти были от случая к случаю. О нем просто вспоминали порой. И никто не сомневался в том, что казак погиб. Только Златка и Яцько, который спасся вместе с немногими, думали о нем, верили, что он когда-нибудь, может не скоро, но вернется к ним. Златка только и жила надеждой на это. И вот появляется Спыхальский! Что-то он поведает ей об Арсене? Гайдутины приближались. Когда до стана осталось шагов триста, вперед вырвался Яцько, быстро побежал вверх к Златке и воеводе Младену. - Златка! Зла-а-тка-а!.. - донесся его голос. Девушка вихрем помчалась вниз. Воевода не успел, даже протянуть руки, чтоб задержать ее. Девушка легко, словно серна, перепрыгивала камни и мчалась навстречу гайдутинам. Голос Яцько сказал ей все. - Арсен?! Арсен!! - Он! Живой! - Яцько весело улыбался. - Убежал с друзьями с каторги... Последних слов паренька она уже не слышала: бросилась к носилкам. Не заметила даже, как, увидев ее, расправил рукою усы и расцвел в улыбке пан Спыхальский. Сразу узнала Арсена. Видела только его. Лежал он вниз лицом, бледный, осунувшийся, с закрытыми глазами и крепко сжатыми, пересохшими от внутреннего жара губами. Осторожно взяла его за руку. Он открыл глаза и вздрогнул: - Златка!.. Любимая!.. Девушка сквозь слезы безмолвно кивнула и сжала казаку руку, стараясь совладать с собой. Арсен тоже не произнес больше ни слова, только держал в своей горячей руке холодные пальцы Златки и, пока несли носилки вверх, блестящими глазами не отрываясь смотрел на ее побледневшее, но такое милое, такое родное лицо. 2 Счастье как вино - пьянит... Увидев Златку, а потом воеводу и Якуба, Звенигора почувствовал, как у него, будто от хмеля, зашумело в голове. Сердце готово было выпрыгнуть из груди. Еще никогда в жизни ему не приходилось так волноваться, как сегодня. Хотелось сразу обо всем расспросить, обо всем узнать. После коротких приветствий его занесли в хижину. - Где же... Анка? - спросил Арсен, не видя ее среди встречавших их гайдутинов. Лицо воеводы помрачнело. - Она не может выйти, Арсен. Тяжело болеет... Но ты ее увидишь, как только сам встанешь на ноги. Якуб и Драган помогли Арсену раздеться, положили на широкую скамью, застеленную кошмой. Когда сняли сорочку, Якуб охнул, скрипнул зубами. Вся спина казака была покрыта страшными язвами и незаживающими ранами. - Узнаю таволгу, - потемнел Якуб. - Какое изуверство! - Да, это таволга... Прошло уже больше недели, а кажется, до сих пор в теле колючки торчат... - Ну, потерпи немножко... Я помогу тебе. Сейчас мы искупаем тебя в горячей воде, настоянной на хвое и коре дуба. Потом смажу бальзамом... И всемилостивый аллах поможет мне быстро поставить тебя на ноги, - пообещал Якуб. Он обрадовался Звенигоре, как родному сыну, и прилагал все усилия, чтобы облегчить страдания казака. Ему во всем помогали Златка и Драган. На другой день вечером, когда Арсен благодаря врачеванию Якуба и заботливым хлопотам Златки, почувствовал себя значительно лучше, возле его кровати собрались воевода Младен, Драган, Якуб. В хижине было тепло и уютно. Желтые стены пахли смолой. В печке весело пылали сухие сосновые ветви. Воевода Младен за время их разлуки еще больше поседел и осунулся. Он сел рядом с Арсеном, положил раненую ногу на скамейку. Напротив, у стола, пристроились Якуб и Драган. Звенигора уже знал, что молодой гайдутин в последнее время стал правой рукой воеводы и пользуется среди балканджиев всеобщим уважением. - Друзья, - произнес воевода, - мы все рады, что снова собрались вместе. Если б не тяжкая болезнь Анки, нас было бы здесь пятеро. Но ей нельзя волноваться, поэтому сегодня обсудим все без нее и даже не скажем ей, о чем шла речь. - Случилось что-нибудь серьезное? - встревоженно спросил Звенигора. - Нет... ничего особенного... Короче говоря, в наших краях снова объявились Гамид и... Сафар-бей, - тихо ответил воевода, и Арсен заметил, как болезненно задергалась у него левая щека. Но Младен пересилил себя и дальше говорил твердым голосом: - На днях Драган по моему приказу произвел глубокий разведывательный выезд к Загоре и Сливену. Мы узнали, что войско великого визиря Ибрагима-паши после неудачного похода на Украину, где оно потерпело поражение под Чигирином, возвратилось назад и стало на постой на всю зиму в Болгарии. Вернулись в Сливен также Гамид и Сафар-бей со своими отрядами. - Неужели они помирились, Драган? - быстро спросил Якуб. - Наши люди рассказывают, что отношения у них весьма холодные. Отряды их расквартированы в разных частях города. Сами они почти не встречаются. Разве что по служебным делам у околийного паши. - Постойте, постойте, я что-то не понимаю вас... - прервал друзей Арсен. - О какой ссоре между Сафар-беем и Гамидом идет разговор? - Да, ты же этого не знаешь, Арсен, - сказал Младен. - Помнишь наш разговор с Сафар-беем в Чернаводском замке? После этого ага имел стычку с Гамидом и порвал с ним дружбу. Он даже ушел от Захариади, известного лекаря, у которого лечился и Гамид. Узнав об этом, Якуб возвратился в город и две недели лечил Сафар-бея... - Ненко, - вставил Якуб. - Не Сафар-бея поставил я на ноги, а твоего сына, Младен, который без меня мог бы лишиться руки, а то и самой жизни... Рана у него была неглубокая, но опасная. Он потерял много крови. Немало пришлось повозиться с ним. И, кажется, он благодарен мне... Правда, все мои уговоры, чтобы он бросил службу в янычарском корпусе и признал Младена и Анку родителями, успеха не имели. Как только Ненко выздоровел, он сразу же выступил с отрядом в поход на Украину. - Тысячи, если не десятки тысяч, воинов сложили там головы, а Гамид и Сафар-бей вернулись целы и невредимы, - с горечью в голосе произнес Младен. - Младен!.. Не говори так о Ненко! - У меня нет больше сына, Якуб... - Но ведь Анка думает иначе! - Она мать. К тому же она тяжело больна... Но не об этом сейчас разговор, друзья. Я хочу говорить сегодня только о Гамиде. Мы все трое - Якуб, Арсен и я - имеем много причин ненавидеть этого человека лютой ненавистью и жаждать его смерти! Но, вопреки нашему горячему желанию, этот изверг до сих пор ходит по земле и сеет зло. Настало время расквитаться с ним за все его дела! Мы не должны упустить такой удобный случай: Гамид целую зиму вынужден находиться в Сливене. Так воспользуемся этим, друзья! - Я давно об этом говорю, Младен, - сказал Якуб. - Да. Однако ж Гамид только сейчас появился в наших краях. - Я не хотел бы убивать его из-за угла. Для него это слишком легкая смерть! Мы должны выкрасть его и судить нашим судом! - горячился Якуб. - Я полностью согласен с тобою, Якуб. А что скажут наши молодые друзья? - Я Гамида не знаю, - сказал Драган, - но, конечно, я с вами всегда. - Присоединяюсь к вашему союзу, - произнес Звенигора. - У меня тоже есть что сказать этому выродку! Дайте только на ноги стать! - Через две недели ты будешь вполне здоров, Арсен. Раны затянутся, а сил тебе не занимать. К тому же они будут прибывать с каждым днем, - успокоил казака Якуб. - Итак, решено: все наши помыслы, все усилия направим на то, чтобы покарать мерзкого пса Гамида! - сказал Младен. - Драган, предупреди наших людей в Сливене, чтобы следили за каждым его шагом! - Он очень осторожен, собака, - ответил Драган. - Из дома почти не выходит. А если и выходит, то с охраной. - Ну что ж, возьмем вместе с охраной. Пойдем всем отрядом! Если ж не удастся поймать, рассчитаемся на месте! Никаких других действий против врага не будем предпринимать, пока не покончим с этим негодяем! - Младен протянул руку, и сразу же три руки протянулись навстречу и сплелись в крепком пожатии. - Клянемся: до тех пор пока жив наш враг, мы не отступим от нашего договора! Если смерть сразит кого-нибудь из нас, другие отомстят Гамиду и за него! - Клянемся! 3 Прошел месяц. Звенигора поправился, набрался сил на гайдутинских харчах и горном приволье. На щеках заиграл румянец, а в глазах появился жизнерадостный блеск. Не узнать было и его друзей. Роман ходил гоголем. К его пшеничному чубу и ярко-синим глазам очень шел гайдутинский наряд: белый кожушок с черно-красной вышивкой и узкие белые штаны, заправленные в мягкие юфтевые сапоги. Звенигора шутил: "Ты, Роман, как девица! Хоть замуж выдавай!" Пожилой Грива посерьезнел, стал еще кряжистей и крепче. А пан Мартын, ощутив, как снова в жилах заиграла кровь, принял постепенно свой обычный высокомерный вид. Гордо задирал голову, а старательно подстриженные усы, прежде взлохмаченные и опущенные книзу, молодецки закручивал вверх. Но в гайдутинском стане радости не было: тяжело болела Анка. В последнее время ей стало совсем плохо. Сразу после разгрома в Чернаводе и встречи с сыном она долго тосковала, прихварывала. Густая сизая изморозь покрыла ее густые волосы, под глазами легли глубокие синие тени. Однако летом и осенью, пока было тепло, она еще держалась на ногах. А когда над Планиной прошумели осенние дожди, а потом закрутили холодные метели, женщине стало намного хуже. Жаловалась на боли в левом боку, на одышку, мерзла, несмотря на то, что гайдутины с утра до ночи топили в хижине. Златка не отходила от матери, поила ее горячим козьим молоком с горным медом, давала снадобья, приготовленные Якубом, обкладывала ноги мешочками с горячими отрубями и песком. Воевода Младен осунулся и постарел. Однажды весь стан всполошился. Слух о том, что Анке стало еще хуже, мигом облетел хижины, и гайдутины высыпали наружу. Звенигора и Драган зашли в дом воеводы. Здесь пахло настоями трав и зеленой хвоей, раскиданной по земляному полу. Анка лежала на высоко взбитых подушках, тяжело дышала. У нее в ногах сидела Златка. По щекам ее сбегали слезы. Якуб подогревал над огнем какое-то ароматное питье. Звенигора и Драган остановились у порога. Воевода, склонившись к жене, шептал: - Анко, Анночко, что это ты надумала?.. Подожди весны - тепла, солнца! Я возьму тебя на руки, подниму на высокую гору, оттуда взглянешь на всю Болгарию. Может, милые виды ее вдохнут в тебя новые силы, а теплый весенний ветер с Белого моря отогреет твою кровь... Не болей так, моя дорогая! Не причиняй мне, и Златке, и всему нашему товариству горе! Анко!.. Он опустился перед кроватью на колени, взял бледные, исхудавшие руки жены, прижал их к щекам. Плечи вздрагивали от рыданий, которые он пытался сдержать неимоверным усилием воли. Златка мокрым платочком тщетно вытирала слезы. Якуб перестал помешивать в горшочке, закусил губу. Звенигора и Драган опустили головы. Анка улыбнулась болезненно, виновато. - Младен, любимый мой! Не видать мне больше наших милых гор, нашей Планины... И не вынесешь ты меня на высокую гору... Разве что мертвую... чтоб я вечно смотрела на родную Болгарию... Но и оттуда я не увижу своего сына... своего Ненко... Я так хочу встретиться с ним... в последний раз... Хочу насмотреться на него... перед смертью. Ибо за жизнь не насмотрелась... Она замолчала и отвернулась к стене. Младен растерянно оглянулся вокруг. - Но это же, милая, невозможно сделать, - сказал он тихо. - Ненко - янычар. Он в Сливене... Ты не можешь поехать к нему, а он... В хижине нависла долгая мрачная тишина. Потрескивали дрова в очаге, гудело в трубе. Слышалось хриплое, прерывистое дыхание больной. - А он... может прибыть сюда! - раздался вдруг голос Звенигоры. Анка встрепенулась, подняла голову. - Как? Младен удивленно, с горечью взглянул на казака. Но Арсен и не заметил этого. - Мы привезем его сюда! Воевода резко поднялся. В его глазах вспыхнул гнев. - Арсен, ты понимаешь, что говоришь? - И, понизив голос до шепота, добавил: - Ты обезумел! Ожидание, надежда придадут больной силы. Эти дни она будет жить, чтобы дождаться встречи... Но если Ненко не приедет, это убьет ее! - Он приедет! Не может не приехать! А не захочет - силой привезем его! - Как же это сделать? Вас немедленно схватят в Сливене! Там полно войск! Кроме того, мы подвергаем опасности свой новый стан... - Младен, это... моя последняя просьба к тебе, - тихо проговорила Анка. Воевода опустил плечи, помолчал. Потом махнул рукой: - Ладно. 4 День был ветреный, холодный. Вместо мелкого колючего снега, что шел в горах, здесь, в долине, сыпалась надоедливая морось. Пронизывающие колючие иглы секли лицо. Гайдутины кутались в грубошерстные епанчи, глубже натягивали шапки. Вздрагивали и фыркали мокрые кони. (Епанча (турец.) - плащ, длинная широкая накидка.) Драган дал знак остановиться. Четыре всадника спешились, завели лошадей в узкое мрачное ущелье, привязали к деревьям. Возле них остался Дундьо. Он по-медвежьи, неуклюже обнял всех уходящих: - Счастливо, друзья! Когда стемнело, Драган, Якуб и Звенигора вошли в город. Узким переулком, залитым жидкой, чавкающей под ногами грязью, добрались до базарной площади. Драган оглянулся и, убедившись, что вблизи никого нет, постучал в ставни большого высокого дома. Двери быстро открылись, показался хозяин. - Кто тут? - спросил, присматриваясь к темным фигурам. - Бай Димитр, поклон от воеводы, - прошептал Драган, заходя в сени. - Прошу в дом, друзья, - так же тихо ответил хозяин и, закрыв за ними двери, закричал: - Майка, майка, дай нам чего-нибудь подкрепиться!.. (Майка (болг.) - мать.) - Что узнал, бай Димитр? - спросил Драган, ставя на стол чарку. - Выведал все, что надо. Сафар-бей расквартировал своих головорезов в замке, а сам остановился у богатого спахии Онбаши. - Это хорошо. В замке его труднее было бы взять. - Дом Онбаши тоже усиленно охраняется. Сафар-бей всюду выставил стражу. - Вот как! - Но рядом с Онбаши живет мой старый приятель Станко. Этого не предусмотрел ага, - улыбнулся Димитр. - Правда, пришлось немало потрудиться, чтобы уговорить Станко помочь нам, но все же согласился. Он оставит на ночь ворота не запертыми, а также выставит из сарая лестницу - ею вы воспользуетесь, чтобы перелезть через каменную стену, которая отделяет усадьбу Онбаши от двора Станко. А с той стороны опуститесь по веревочной лестнице - я приготовил... - Спасибо, бай Димитр. - Теперь смотрите внимательно. - Бай Димитр взял из очага головешку и начал быстро рисовать на краю стола. - Это дом Онбаши. С улицы в него только один вход, - там всегда стоит янычар... Второй часовой - на углу возле ахчийницы. Третий, конный, все время проезжает от одного к другому. Очевидно, для того, чтобы не заснули или не отлучились куда-нибудь... Остальные янычары - более десятка - живут в одной из комнат дома Онбаши, но они обычно ложатся спать вместе с курами. Зато сам Сафар-бей засиживается допоздна. - Возле его двери нет часового? - Внутри дома нет. А вот в саду, куда выходят окна комнаты Сафар-бея, после того, как ага ложится спать, обязательно стоит один янычар. Поэтому опаздывать нам нельзя. - Еще раз спасибо, бай Димитр. Думаю, все будет хорошо. Теперь выслеживайте другого зверя - Гамида! Этого будет нелегко захватить. Но взять должны! Веди нас, бай Димитр! 5 Якуб пересек улицу и остановился напротив большого двухэтажного дома Онбаши. В окнах мигал трепещущий свет свечей. Перед дверями стоял дежурный янычар. - Дур! Кто такой? - заступил он дорогу Якубу. - Кагамлык! - обрадовался Якуб. - Ты ли это? Вот не думал встретить знакомого! Надеюсь, ты не забыл Якуба? - А-а, старик! Откуда ты вдруг взялся? - вытянул шею янычар и покрутил небольшой, круглой, как булава, головой. - Услышал, что ага с отрядом вернулся с войны, и решил проведать. Узнать о здоровье, да ниспошлет его аллах... Да и дело у меня к нему... - Гм, не мог ты другое время выбрать, старик? Ночь на дворе! - Только вечер. А днем Сафар-бею не до меня: служба, поездки, друзья. Разве найдет он хоть минутку для старого знахаря, когда у него ничего не болит? О нас вспоминают, когда припечет! - Ну, тебе-то он обрадуется! Чем ты сумел покорить его сердце? Якуб не ответил на вопрос. - Так можно пройти? - Да иди уж... Сначала прямо, а потом - последние двери налево. Представляю, как удивится ага! "Я тоже представляю", - подумал Якуб и вошел в полутемный длинный коридор. Нашел последние двери, постучал. Услыхав голос Сафар-бея, порывисто открыл дверь и вошел в комнату. Освещена она была скупо, только одной свечой, поэтому углы были в густой тени. У противоположной стены, за низеньким столиком на кривых ножках, сидел Сафар-бей. Он сразу же поднялся: - Якуб? Вот не ждал! Заходи, садись, гостем будешь! Салям! - Салям! Правда, у гяуров-урусов есть пословица: "Непрошеный гость хуже татарина"! - Ну что ты говоришь, Якуб! Я тебе всегда рад, сам знаешь! Садись. Якуб сел на низкую мягкую тахту, что стояла между окнами, Сафар-бей - на стул напротив. Выглядел он усталым и бледным. Глаза глубоко запали, между бровями появились морщины. - Как всевалось, Ненко? - Не называй меня так, Якуб, - скривился ага и с горечью в голосе добавил: - Воевалось? Очень плохо... Гяуры не отступили ни на шаг! И хотя нас было в полтора раза больше под Чигирином, мы не смогли взять эту крепость. А сколько верных защитников ислама сложило свои головы в полудиких сарматских степях! Скольких отважных рыцарей недосчитался падишах после месячной осады этого проклятого города! - Чем же это можно объяснить? - Аллах отступился от защитников славы падишаха! - Нет, Ненко, не обвиняй аллаха. Должно быть, вся причина в том, что казаки и урусы защищали свою землю, свою свободу, а это удваивало их силы. - Думаю, Якуб, ты не учить меня пришел в такой поздний час? - Конечно, нет, Ненко. У меня серьезное дело.