метят гайдутины, один из них должен будет пожертвовать собой ради всех нас и задержать врагов, а другой тем временем оторвется от них и с помощью аллаха доберется до Загоры. Не знаю, какой шайтан меня подтолкнул, но я встал и сказал: - Я готов доставить пакет, почтенный паша! - Похвально! - воскликнул он. - Я всегда ценил твою храбрость и преданность нашему наияснейшему султану, ага Якуб. Кто же будет вторым? Он обвел глазами старшин. Тут, неожиданно для меня, поднимается Гамид и заявляет, что он тоже согласен принять участие в этой рискованной операции. - Если ага Якуб захочет иметь меня своим товарищем, я с радостью предлагаю свои услуги, - сказал он и добавил: - Я верю в свою судьбу, а в моей храбрости, думаю, никто из присутствующих не сомневается. Аллах нам поможет, и мы возвратимся со свежими войсками беглер-бея. Умиленный старый паша, должно быть не очень надеявшийся на способность своих старшин к самопожертвованию, даже приподнялся с мягкого миндера, чтобы обнять Гамида. (Миндер (турец.) - подушка для сидения.) - Никогда не померкнет солнце ислама, ибо оно имеет таких мужественных и преданных защитников! - воскликнул он. - Я верю в вашу счастливую звезду, светочи моих глаз! Мы все надеемся встретить вас живыми и здоровыми через три-четыре дня, когда вы приведете сюда войска беглер-бея. Он отпустил всех старшин, дал мне пакет, как старшему по чину, сказал пароль на все дни, пока нас не будет, и снова пожелал счастливого пути. Несмотря на то что в ту пору с вечера до самого утра светила луна, мы с Гамидом, как только стало темнеть, вышли из лагеря, перебрались через горный хребет и потихоньку начали спускаться по его противоположному склону в долину, поросшую вековым лесом. До сих пор не знаю, посчастливилось ли нам скрытно пробраться мимо гайдутинских застав, или они следили за нами, решив схватить позднее, подальше от лагеря, чтобы наши не знали, но, как бы там ни было, мы отошли от ущелья на фарсах, а то и на полтора, никого не встретив. Я уже начал верить, что нам посчастливилось и мы в тот же день вечером благополучно доберемся в ставку беглер-бея. (Фарсах (турец.) - мера длины, равная 4 км.) Шли мы по узкой дорожке. С обеих сторон темнел буковый лес, а выше, в горах, - ели и сосны. Круглая луна катилась между гор по густо-синему небу. Дышалось легко. Свежий ночной воздух был настоян на роскошных запахах высокогорных лугов и лесов. Вдруг позади нас затрещали кусты и кто-то крикнул по-болгарски: - Стойте, турецкие собаки! Другой голос повторил то же самое по-турецки. Прозвучал выстрел из янычарки, но пуля не задела ни меня, ни Гамида. (Янычарка (укр.; производное от "янычар") - ружье, которое было на вооружении у янычар.) Я быстро передал пакет Гамиду. - Беги! Я задержу их! - шепнул ему, вытаскивая из-за пояса пистолеты и поворачиваясь лицом к невидимым врагам. Но в этот миг сзади прогремел выстрел. Мне что-то тупо ударило в спину. Падая, я повернулся и увидел, что в руке у Гамида дымится пистолет. "Неужели это он выстрелил в меня? - мелькнуло в голове. - За что? Что я ему плохого сделал?" Я хотел крикнуть - и не смог. Ноги подкосились, все поплыло вокруг, луна на небе будто взбесилась: запрыгала, замелькала, потом покатилась вниз - прямо на меня... И я упал. Последнее, что услышал, были слова Гамида. Он кричал гайдутинам: - Не стреляйте! У меня для вашего воеводы важные вести! До сих пор эти слова звучат в моих ушах, будто слыхал их только вчера. Многое ушло из моей памяти, забылось. Даже стерлись образы близких и родных мне людей. А эти слова изменника навеки врезались в память. Проснулся я от острой боли в груди и долго не понимал, где я. Открыл глаза, оглянулся. Лежал я на красивой деревянной кровати в небольшой темной комнате, стены которой были выложены из серого дикого камня. Высокое узкое окно в противоположной стене напоминало бойницу замка. Да это, наверное, и была бойница. Толстые дубовые двери не пропускали в комнату ни одного звука. Что со мною? Где я? Среди друзей или среди врагов? Я не мог ответить на эти вопросы и лежал пластом, так как от малейшего движения боль разрывала грудь. Потом снова впал в забытье. А когда очнулся, то увидел возле себя мальчика лет пяти-шести. Он стоял у кровати и внимательно рассматривал меня. В его блестящих черных глазенках любопытство боролось со страхом. Когда он заметил, что я проснулся и смотрю на него, то хотел убежать, но, очевидно, любопытство победило и мальчик остался. На нем была красная бархатная курточка и черные с застежками ниже колен штанишки. Белый воротничок шелковой сорочки оттенял нежный загар детской шейки. Все в нем было по-детски мило, наивно. Его правая рука ниже локтя была обвязана куском белого полотна. - Кто ты такой? - спросил он меня по-болгарски. Из этого я заключил, что я у болгарских повстанцев - гайдутинов. - Меня звать Якуб, - ответил я по-турецки. - А тебя? Мальчонка тоже перешел на турецкий язык, да еще такой изящный, чистый, что я засомневался в прежнем выводе. - А меня - Ненко, - ответил он и добавил: - Я - гайдутин! А ты? Теперь сомнений не было. Детская непосредственность развеяла их, как дым. Итак, я в руках гайдутинов, и меня лечат, перевязывая таким же белым полотном, как и мальчика, - вероятно, для того, чтобы потом допросить и подвергнуть нечеловеческим пыткам. Это открытие вконец испортило мое настроение, но я, не показывая этого, ответил: - А я - турок. Мое признание не взволновало его. - Почему же ты не страшный? - удивился он. - Ведь ты тоже не страшный, хотя и гайдутин, - ответил я ему в тон. - Гайдутины - это герои, они борются за свободу Болгарии, - гордо сказал Ненко, повторяя, наверно, чужие слова. - Когда я вырасту, то стану настоящим гайдутином, как мой отец! Гайдутинов все любят и уважают, кроме турков и помаков, которые убивают их, сажают на колья и выжигают глаза. (Помак (болг.) - болгарин, принявший мусульманство.) Я не нашелся, что ответить: все, что он говорил, была святая правда. Не все, но очень многие из спахиев, а особенно из янычар, действительно жестоко мучили пленных гайдутинов, и даже изощреннее, чем это представлял Ненко. Я перевел разговор. (Спахия (от перс, сипахи) - воин-всадник, он же в отставке - помещик.) - Кто же твой отец, Ненко? - Воевода Младен... Он скоро победит турок. Тогда вся Болгария станет свободной! Мне все больше нравился мальчик, хотя он и говорил неприятные для моего уха вещи. Значит, его отец - воевода Младен, вождь повстанцев. Мы все слышали о нем, знали также, что это он окружил наш полк в той проклятой долине, откуда не было выхода. - А как звать твою маму? - Маму зовут Анка, - коротко ответил Ненко. - Что это у тебя с рукой? Мальчик глянул на белую повязку. - Ястреб когтями цапнул. Я хотел достать его из клетки, а он ка-ак схватит меня - да к себе!.. Еле оторвали. Так и разодрал руку почти до кости. - Сильно болит? - Болело. А теперь нет. Уже заживает. Я не успел произнести и слова, как Ненко быстро размотал повязку и протянул мне свою тоненькую ручку. От локтя до запястья чернели три длинных струпа. В некоторых местах они уже отпали, и там просвечивали свежие розовые рубцы. - Ты не плакал? - Плакал, но... немного. Гайдутины не плачут! - Ты молодец. Хочешь, я расскажу тебе сказку? Мальчик ловко завязал руку. Видно, не одному мне показывал свои раны и уже научился сам делать перевязку. - Хочу, если она про разбойников или героев... Но подожди, я позову Златку. - Златку? - Это моя сестричка, - пояснил он. Он исчез за дверями и вскоре привел девчушку лет трех. Она была похожа на брата, но, в отличие от него, синеглазая, хотя волосы у нее были черные, кудрявые. Дети забрались ко мне на кровать, и я начал рассказывать что-то из сказок об Аладдине. Глазенки детей впились в меня, как иголки, и в течение всего рассказа уже не отрывались от моего лица. Ненко забыл, что я турок, да и я тоже, что он сын воеводы гайдутинов, против которого я воевал и которого должен ненавидеть всем сердцем. Прекрасная сказка захватила и детей и меня. Карие глаза Ненко сияли от восторга, а мне казалось, что уже не так жжет под правой лопаткой. За первой сказкой последовала вторая и третья. Мальчик не шевелился, весь превратившись во внимание, и даже когда послышался женский голос, зовущий Ненко, он не откликнулся, а прижал палец к губам, чтобы я молчал. Но Златка вскочила с кровати и мягким клубочком выкатилась из комнаты в приоткрытые двери. А через минуту на пороге появилась молодая красивая женщина в черно-белом болгарском одеянии. - Ненко, сынок, мы с ног сбились, разыскивая тебя и Златку по всему замку и во дворе! Что ты здесь делаешь? - Я слушаю сказки. Пожалуйста, не мешай нам, - недовольно ответил мальчонка. Женщина удивленно взглянула на меня, взяла детей за руки и молча вышла из комнаты. Двери остались немного приоткрытыми. Я закрыл глаза и задремал. Не знаю, сколько прошло времени. Меня разбудили мужские голоса, долетавшие из соседней комнаты. Один из них я сразу узнал - это был голос Гамида. Второй тоже был вроде знакомый, но я никак не мог вспомнить, где и когда я его слышал. - Я рассказал все, ага Младен, - говорил Гамид. - Передал тезкере на все пять дней. С ними твои воины могут легко проникнуть в расположение наших войск и захватить их врасплох. Они голодают и едят конину, но и ее мало, так как паша не позволяет резать коней. За них ему придется отвечать. А за людей - нет. Таков закон! Теперь остается только отпустить меня, поскольку это единственное условие, которое я поставил, перед тем как откровенно рассказал про свой отряд все, что знал. - Не торопись, ага, - отвечал другой голос. - Я отпущу тебя, когда мы разобьем их и все твои сведения подтвердятся... Одного понять не могу: что заставило тебя изменить своим? Ты даже не пытался бежать... - Я не смог бы далеко убежать. Меня все равно поймали бы твои люди, и я давно болтался бы на суку либо сидел на колу, вытаращив глаза. Ни то, ни другое меня не привлекает. К тому же у меня есть и другие причины, о которых я ничего сейчас не могу сказать. - Для чего же тебе понадобилось убивать своего товарища? - Я не хотел иметь свидетеля. Наступило молчание. От ярости я едва не лишился сознания. Мерзкая тварь! Теперь я точно знаю, что стрелял в меня Гамид! Если раньше еще колебался, думал, что все это почудилось в бреду, то теперь сам Гамид развеял мои сомнения. Перед глазами снова поплыли желтые круги, меня всего трясло как в лихорадке. Я хотел крикнуть, но из груди вырвался только слабый стон. Не знаю, как я не задохнулся от переполнившей меня ненависти. У меня было только одно желание - тут же, на месте, убить этого подлого пса. Рванулся с подушки, но острая боль в груди свалила опять в постель. "Лежи, Якуб, лежи! - казалось, говорила она. - Ничего ты сейчас не сможешь сделать со здоровым Гамидом. Набирайся сил, надо еще вырваться из рук гайдутинов, а потом уже думать о мести!" Открылись двери, и я увидел среднего роста мужчину моих лет, в суконном кунтуше и в мягких юфтовых сапогах, с саблей на боку и богато инкрустированными пистолетами за широким болгарским поясом. Это был, безусловно, воевода, который недавно разговаривал с Гамидом. Он вышел из глубокой дверной ниши и, улыбаясь, подошел ко мне. - Ты не узнаешь меня, Якуб? Тебе уже, кажется, лучше? Свет из окна упал на его лицо, и я с удивлением узнал в воеводе своего бывшего школьного товарища, Младена. Так вот почему голос воеводы показался мне таким знакомым! Младен, друг и товарищ моих юношеских лет, - вождь повстанцев, гайдутинский воевода! Кто бы мог подумать, что произойдет такое превращение! Теперь я понял, как я очутился в этой комнате и почему меня усердно лечили, вместо того чтобы повесить или расстрелять. Младен узнал меня и заботится обо мне. - Младен! - воскликнул я, превозмогая боль. - Младен, неужели это ты? - Как видишь, Якуб, это действительно я, - ответил он, осторожно сжав мою руку. - Вот как, друг мой, пришлось нам встретиться, - ты в одном, а я в другом лагере. Ты, очевидно, уже догадался, что я и есть воевода Младен, которого проклинают во всех мечетях и на всех перекрестках империи. Да и сам, должно быть, не раз посылал меня в преисподнюю и хотел видеть мою голову на копье спахии... - Ты не преувеличил, Младен, - ответил я. - Но все же я рад видеть тебя в полном здравии, хотя и не уверен, в полном ли ты разуме. - Почему? - Ничем иным, как потерей рассудка, я не могу объяснить твое участие в этом несчастном восстании, которое с самого начала было обречено на гибель. - Ты ошибаешься, Якуб, - возразил воевода. Голос его зазвучал, как туго натянутая тетива лука. - Как тебе было известно, я болгарин, болгарский худородный князь, у которого турки отняли все, кроме имени: родину, людей, землю, скот. Сохранилось только это горное гнездо, что стало моим пристанищем, моим укрытием. Всюду я видел гнет и несправедливость. Султан захватил наши плодородные земли, разделил и раздал их своим воинам. Наши хлеборобы должны теперь работать на них, платить харадж - десятину, что только зовется десятиной, а на самом деле почти половина их доходов. Кроме этого, они выплачивают в казну джизе - подушную и испендж - подать кровью: отдают болгарских ребятишек, которыми султан потом пополняет свой янычарский корпус... Турки закрывают наши церкви, лишают коренное население всех прав. Беглер-беи, санджак-беи и паши, как черное воронье, налетели на Болгарию, на Балканы и терзают кровавыми когтями самое сердце народа! Мог ли я спокойно смотреть на эти издевательства, унижения, убийства и грабежи? Могло ли мое сердце мириться с черной несправедливостью? Разве оно каменное или наполнено мертвой сукровицей, а не горячей кровью?.. Вот почему ты видишь меня сегодня воеводой болгарских гайдутинов - повстанцев, борцов за свободу своего народа и своей страны! Он говорил вдохновенно. Глаза его горели верой в справедливость того дела, за которое он выступил на борьбу с могучей Портой. Высокий белый лоб, длинные волосы, темной блестящей волной спадавшие на шею, небольшие черные усы делали лицо выразительным, обаятельным. Мне стало стыдно за свои слова. - Младен, - сказал я, - когда мы учились с тобой вместе в медресе, ты казался мне только честным, умным, хотя, может, немного вспыльчивым юношей. Теперь я вижу, что знал тебя недостаточно. Ты был еще и скрытным - никогда, ничем не выдал того, что было у тебя на душе. И хотя я знал, что ты болгарин, однако не придавал этому никакого значения, думал, что стать турком и быть турком почетно, лестно для каждого, в том числе и для болгарского княжича Младена. Теперь вижу, как я ошибался. Ты стал защитником своего угнетенного народа и нашел в себе смелость открыто выступить против могущественного и беспощадного врага. Беру свои слова назад, Младен, ибо преклоняюсь перед твоим мужеством. Я не могу стать твоим единомышленником и не могу сочувствовать твоим убеждениям. Я не буду помогать тебе ничем в войне против моих соотечественников, потому что не хочу быть изменником, подобно Гамиду, который хотел убить меня и раскрыл тебе все наши секреты. Однако всем сердцем верю, что не мог ты выступить за несправедливое дело, и сочувствую тебе... Пусть бережет тебя аллах! - Спасибо, Якуб, - произнес Младен. - Спасибо за то, что ты понимаешь меня. Но я никак не думал, что тебе все известно о Гамиде. - Я невольно слышал ваш разговор... - Тогда понятно... Гамид - негодяй. Он заслуживает быть повешенным трижды. За то, что он - спахия и воюет против нас, что предал свой полк и что стрелял в своего же товарища... Но я дал ему слово, слово чести - отпустить. - Когда? - Когда дал слово или когда отпущу? - Когда отпустишь? - Как только узнаю, что он сообщил мне верные сведения. - То есть после нападения на наш полк? - Да. - Младен, дай мне оружие, я убью его сам! - выкрикнул я. - Ты дал слово отпустить - ну что ж, отпускай! А я поклялся отомстить... - Успокойся, Якуб, - наклонился ко мне Младен. - Тебе рано думать об оружии и о мести. Ты тяжело ранен и должен сначала поправиться. А отомстить сможешь и тогда, как возвратишься к своим. Не самосудом, а законно. И его расстреляют как изменника. - Когда-то еще я вернусь к своим. - Вернешься... Я беру на себя грех перед товарищами, отпуская двух спахиев. Что поделаешь: одного - во имя долга чести, а другого - во имя дружбы. Ну, ты пока лежи! Мне надо идти... Сейчас пришлю к тебе лекаря. Он встал, но выйти не успел. В комнату ворвался Ненко с криком: - Я не хочу быть с бабкой Пекою! Я хочу с турком! Заметив отца, мальчик остановился. За ним в комнату вошла румяная от быстрой ходьбы жена воеводы. - Что мне делать с ним, Младен? - пожаловалась она, показывая на сына. - Никак не слушается бабки Пеки. Рвется сюда. Говорит, турок такие интересные сказки рассказывает... - Ничего плохого, Анка, не будет, если Ненко некоторое время побудет здесь. Я полностью доверяю Якубу. Мы с ним поговорили откровенно - он не будет обращать нашего сына в ислам... Можешь смело оставлять мальчика возле него. После этого разговора Ненко каждый день прибегал ко мне, и я рассказывал ему сказки и разные истории из своей военной жизни. Мы подружились с ним. Его веселый лепет разгонял грусть, которая часто находила на меня, а он, не имея, очевидно, товарища для детских игр, привязался всем сердцем к взрослому человеку, который отвечал ему тем же. Часто он приводил с собой Златку, и тогда в комнате поднималась веселая кутерьма. Дети гонялись друг за другом, визжали от удовольствия, смеялись, а я смотрел на них и забывал, что я ранен, что лежу на кровати того, с кем должен был воевать, что мои товарищи напрасно ждут нашего возвращения. Забывал даже про Гамида, хотя мысли о нем, когда оставался один, не давали мне покоя. Так прошло несколько дней. Однажды ночью случилась беда. На рассвете я услышал в замке шум и крики, топот ног. До меня донесся отчаянный женский крик. Я не мог подняться, а потому терпеливо ждал, пока кто-нибудь придет и я узнаю, что там случилось. Через некоторое время ко мне в комнату заглянул старый гайдутин с факелом, но сразу же исчез, ничего не сказав. Немного погодя вбежала заплаканная Анка. В ее глазах я увидел такое отчаяние, что, несмотря на резкую боль в груди, поднялся с подушки и спросил: - Что там? - О боже, нет Ненко и Златки! - простонала она. - Этот проклятый Гамид убил двух стражников, няню и, выкрав детей, убежал из замка... Это известие ошеломило меня. - Где же воевода? Где Младен? Надо догнать убийцу! - Младен со всеми гайдутинами еще вчера выехал к Белым скалам. Там, наверно, сегодня будет бой. В замке осталось только пять стражей. Один караулил Гамида. Гамид его задушил и переоделся в его одежду. Потом спустился вниз и зарубил саблей того, кто охранял ворота... - А дети? Как же он захватил их? - Остальные гайдутины спали. Никто ничего не слыхал. Наверно, это и навело его на мысль выкрасть детей. Он ворвался к ним в комнату, убил бабку Пеку, а сонных детей схватил в охапку. Меня разбудил дикий крик Ненко. Крик доносился от выходных дверей, я кинулась туда... Но было поздно: Гамид вскочил на коня, стоявшего всегда наготове возле ворот, и, не выпуская из рук детей, умчался в ночную тьму... Женщина рвала на себе косы, металась как безумная по комнате. - Что делать? О, что делать?.. - стонала она, сжимая руками голову. - Надо немедленно послать на поиски трех гайдутинов. Дорога каждая минута! - выкрикнул я, принимая близко к сердцу горе женщины. - Я уже посылала... Но они возвратились ни с чем, - сквозь слезы промолвила она. - Ночь темна. Не осталось никаких следов. Кто скажет, куда он убежал? Кто сможет поймать его теперь в лесной чаще? Наверное, он уже где-то у своих... Как мог я утешал бедную женщину, но все мои слова были напрасными. Меня и самого терзала досада, а еще больше угнетала мысль, что Гамид, возможно, навсегда выскользнул из моих рук. А я так хотел с ним встретиться один на один! Мне удалось уговорить Младена не отпускать его до тех пор, пока не встану с кровати, и воевода обещал мне это... И вот на тебе! Гамид исчез, и теперь ищи ветра в поле. А я лежу беспомощный на чужой кровати и не знаю, когда встану и встану ли когда-нибудь вообще... Вечером с гайдутинами прибыл воевода Младен с большой добычей: оружием, конями, одеждой и полковой кассой. Мой полк был разгромлен, только немногим удалось спастись. Узнав о бегстве Гамида, Младен, как потом мне рассказали, не слезая с коня, повернул отряд и помчался на розыски. Появился он в замке лишь на другой день, весь черный, с красными то ли от бессонницы, то ли от слез глазами, сгорбленный и постаревший сразу лет на двадцать. В глазах его застыла невыразимая боль. Он и его люди объездили все горные дороги и тропинки, обшарили окрестные долины, облазали кусты и провалы. Нигде никаких признаков. Только одному отряду, пробравшемуся до самого предгорья, где рыскали турецкие разъезды, удалось напасть на след: дед-пастух рассказал, что накануне видел всадника в одежде гайдутина. Всадник вез на коне перед собой какой-то большой мешок - пастух не разглядел издалека, что именно, - тот быстро промчался в направлении Загоры. Когда об этом сообщили воеводе, он распорядился прекратить поиски. Он понял: это был Гамид с его детьми, который спешил в Загору к беглер-бею. Теперь никакая сила не вырвет Ненко и Златку из их когтей. В Чернаводе настали скорбные дни. Анка заболела, и все боялись за ее рассудок и жизнь. Младеи похудел, извелся, начал на глазах у всех седеть. Гайдутины ходили мрачнее ночи. Посланные воеводой в Загору лазутчики возвратились ни с чем. Подтвердили только то, что уже знали все жители Старой Планины и предгорных долин - дети воеводы попали в руки беглер-бея. Несмотря на горе и тяжелые переживания, Младен не забыл обо мне. Каждый день присылал лекаря, а иногда приходил и сам. Сядет на стул, охватит голову руками и невидящими глазами смотрит перед собой. Я пробовал заговаривать с ним, утешать его. Но на слова сочувствия он только махал рукой или говорил: "Ты добрый человек, Якуб, хотя и турок, и слова твои идут от сердца, я ценю тебя за это и люблю, как старого товарища. Но от твоих слов мне не легче, и ты, друг, сам это хорошо знаешь". Выходя из комнаты, неизменно повторял: - Спасибо тебе, Якуб. За что спасибо? За то, что утешал? Невелик труд! Мне хотелось искренне, по-дружески помочь Младену, но я не умел да и не знал, как это сделать. Вскоре стало известно о новом подлом и мерзком ударе, который нанес мне Гамид. Я уже начал поправляться, понемногу ходил и ждал той минуты, когда смогу возвратиться к своим. У меня не было сомнений, что Младен отпустит меня, как только попрошу его об этом. Но разве можно было предположить, что над моей головой собрались уже такие зловещие тучи, которых не разгонит никакой ветер. Как-то ко мне вошел Младен в сопровождении двух гайдутинов, которые вели связанного янычара. Гайдутины вышли, а янычар остался стоять посреди комнаты. - У него печальные вести для тебя, Якуб, - сказал воевода. - Тебе нельзя возвращаться к своим. - Почему? - вскрикнул я. - Гамид сейчас в большой милости у беглер-бея. Ему удалось убедить его в том, что изменник ты, что ты выдал мне письмо паши и все пароли. Ты объявлен вне закона... За тебя, живого или мертвого, объявлена награда. - О аллах! - простонал я, сраженный вестью в самое сердце. - Неужели это правда? - Правда, ага, - подтвердил янычар. - У нас только и говорят об этом после разгрома полка спахиев в долине Белых скал. Младен хлопнул в ладоши. Вошли гайдутины и увели янычара - Теперь мне понятно, - сказал Младен, когда закрылась дверь, - почему Гамид стрелял в тебя и почему он выдал нам все о своем полке... Мы захватили полковую кассу - она пуста. Очевидно, Гамид еще перед походом или после того, как согласился идти вместе с тобой к беглер-бею, выкрал деньги, а чтобы замести следы, решил свалить все на нас. Он рассчитал правильно: гайдутины, получив от него важные сообщения, убивать его не станут, а полковая касса во время нападения должна быть захвачена, и Гамид спрячет концы в воду. Тебя он пытался убить, чтобы отвести от себя подозрения, обвинив тебя в измене... Хитро? Похищение Ненко и Златки, тоже хорошо им обдуманное, еще больше помогло. Теперь его чествуют как героя. Еще бы: захватил детей воеводы, убил двух гайдутинов и сам вырвался из заточения! Ему верят, - ведь нет никаких оснований не верить, и награждают, повышают в чине и даже дают деньги для приобретения одежды, оружия и коня... А тебя все считают изменником. - Клянусь небом, я отомщу ему! - воскликнул я, представляя те нечеловеческие муки, которым предам своего заклятого врага, как только доберусь до него. - Младен, умоляю, дай мне оружие! Дай мне коня! Я должен найти и покарать негодяя! Но Младен охладил мой пыл. - Тебя сразу же схватят янычары. Не надо спешить. Надо все обдумать... Я тоже горю желанием жестоко отомстить Гамиду за детей. Я уже дал приказание верным людям, чтобы они выследили его и убили, как собаку! Если и ты возьмешься за это дело, то я уверен, что Гамиду не долго останется жить... Но ты не можешь открыто появиться в ставке беглер-бея, где, наверно, находится Гамид. Тебе надо изменить внешность. Так изменить, чтобы ближайший друг не узнал. Младен говорил разумно. Я внимательно слушал. И тут мне пришло в голову стать дервишем или, что еще лучше, меддахом. Я знал множество песен, сказок, легенд, умел хорошо играть на сазе, и мне легко было сыграть эту роль. Нужно только отпустить бороду и подобрать соответствующую одежду и саз. Я сказал об этом воеводе, он одобрил мой замысел. (Саз (турец.) - щипковый музыкальный инструмент.) Словом, со временем я стал настоящим меддахом. В высоком кауке и поношенном джеббе, в стоптанных чарухах из телячьей кожи, с торбой за плечами, в которой лежал саз и несколько ячневых лепешек, заросший густой черной бородой, - таким я вышел однажды темным вечером из замка воеводы и направился в Загору. (Каук (турец.) - шапка из войлока. Джеббе (турец.) - накидка. Чарухи, или чарыки (турец.), - кожаные лапти.) Там я убедился, что меня действительно обвиняют в измене и что за мою голову, как и за голову воеводы Младена, от имени беглер-бея обещана большая награда. Там я выведал, что Ненко беглер-бей сначала хотел посадить на кол, чтобы нанести воеводе удар в самое сердце, но почему-то передумал и отослал в Стамбул, в корпус янычар, где из маленького болгарина могли сделать преданного защитника Османской империи. Про Златку никто ничего не слышал. В одном я не имел успеха - нигде не мог разыскать Гамида. Он как сквозь землю провалился. Видно, предчувствовал опасность и временно исчез из Загоры. Я осторожно расспрашивал о нем у янычар и спагиев, у торговцев и слуг беглер-бея, но никто не знал, куда он делся, хотя многие видели его при дворе беглер-бея недели две или три тому назад. После этого я почти три года бродил по Болгарии в поисках своего врага. Не было того полка или заставы, где бы я не побывал, не было той дороги, по которой бы я не прошел. Но все напрасно! Гамид как в воду канул. И тогда я решил обойти всю страну, начиная со Стамбула до отдаленнейших уголков ее. Всюду я расспрашивал, смотрел, слушал. Ничто не проходило мимо моего внимания. Так прошло еще несколько лет. И наконец я нашел того, кого так долго искал. Однажды я приехал в селение Аксу, которое носит то же название, что и речка и этот проклятый замок, привязал к дереву своего мула и нараспев стал зазывать к себе правоверных. Вдруг я увидел трех всадников. Они приближались ко мне. Передний, роскошно одетый, на чистокровном коне, показался мне знакомым. У меня екнуло сердце, хотя, по правде говоря, я почти потерял надежду встретить Гамида и бродил по стране больше по привычке, чем в надежде найти своего врага. Когда они подъехали ближе, я чуть не вскрикнул: это и вправду был Гамид! Он растолстел, отяжелел, изменился, но я его узнал бы и в аду под личиной самого шайтана. Он остановился передо мной, надменно поглядывая с коня. Должно быть, ждал, что я поклонюсь такому важному спахии. А я словно онемел - стою и не могу вымолвить ни слова! Только смотрю широко открытыми глазами и улыбаюсь, словно дурень, улыбаюсь от радости, что встретил его все же после стольких лет поисков. Наконец я спохватился и стал кланяться. - Слава аллаху, что дал мне счастье увидеть такого вельможного бея, - сказал я. - В этих горах я привык встречать одних пастухов и каратюрков. И все они так бедны, что меддаху приходится питаться черствыми лепешками и родниковой водой. (Каратюрки (турец.) - крестьяне.) - Если ты потешишь нас сладкозвучными песнями, то можешь рассчитывать на хороший кусок жареной баранины с перцем и кувшин холодного айрана, - сказал Гамид. (Айран (турец.) - кислое молоко, разбавленное водой.) - Благодарю, эфенди, - ответил я с радостью, ибо приглашение в замок приближало, как я думал, время мести. - Когда мне прийти? - Вечером. Перед заходом солнца я был в замке. Под джеббе у меня был пистолет, а в потайном кармане - небольшой кривой кинжал. Весь день я не находил себе места, думая о предстоящей встрече с Гамидом. Мне представлялись разные картины этой встречи, мысленно я повторял слова, которые должен был ему сказать. Мне виделось лицо Гамида, его выражение, когда мы останемся наедине и он узнает, кто я такой... Почему-то я думал, что меня оставят ночевать в замке, я проберусь в спальню Гамида - и он умрет в своей кровати! С такими мыслями я переступил порог селямлика. (Селямлик (турец.) - мужская половина дома.) О себе я не думал. Страха не было. Кроме Гамида, который, словно султан, сидел не на миндере, а в высоком мягком кресле под шелковым балдахином, в зале было два или три телохранителя, а на галерее, задрапированной цветастой кисеей, слышались женские и детские голоса. Гамид, очевидно, собрал всех домочадцев, чтобы послушать бродячего меддаха. Слуги разостлали посреди зала красивый ковер, положили для меня широкую подушку, а рядом поставили кувшин айрана, чтобы я мог, когда буду петь, промочить горло. Я начал волноваться. Старая ненависть, помноженная на многолетние мытарства, которые я познал, разыскивая Гамида, теснила мне грудь. Я смотрел на сытое, самодовольное лицо спахии, на массивные золотые перстни на толстых пальцах, на дорогие ковры, что висели на стенах, на всю роскошь, которая окружала моего врага, и вспоминал выстрел в спину, похищение Ненко и Златки, гибель моего полка, обвинение меня в измене. Разве до песен мне было тогда? Неудивительно, что мой голос, когда я начал петь, забренчал, как разлаженный саз. Потом он окреп, но все же в нем чувствовалось волнение. Гамид с подозрением взглянул на меня и уже не сводил пристального взора с моего лица. Неужели он что-нибудь заподозрил? Неужели догадался, что под личиной меддаха скрывается его бывший товарищ по оружию, которого он когда-то так бесчестно предал? Видя напряженное лицо хозяина, слуги и домочадцы сохраняли могильную тишину даже тогда, когда пелись шуточные песни. Все как в рот воды набрали. Я невольно нащупал локтем под джеббе пистолет - он был заряжен тяжелой свинцовой пулей. Это немного успокоило меня. Наконец я взял последний аккорд на сазе и отпил из кувшинчика немного айрана. - А ты неплохо научился петь, Якуб, - вдруг произнес Гамид. - Спасибо, повеселил старого друга! Если бы подо мной провалилась земля, если бы небо упало на голову, это не так ошеломило бы меня, как эти слова. Я сразу понял: если в этот же миг не покончу с Гамидом, то будет поздно. Я вскочил на ноги, выхватил пистолет и, почти не целясь, так как было близко, выстрелил в него. Гамид громко вскрикнул и схватился за плечо. "Плохо попал", - подумал я и, отбросив ненужный теперь пистолет, ринулся к нему с кинжалом. Женский крик на галерее как бы подстегнул меня. Еще два прыжка - и сцепился с Гамидом врукопашную! Но кто-то сзади бросился на меня и свалил на пол. Мне скрутили руки, ударили чем-то тупым по голове. Я еще метался, стараясь вырваться, но силы были неравны. Два великана-телохранителя держали меня, как свирепые псы. Бледный, перепуганный насмерть Гамид, поглядывая на левое предплечье, из которого лилась кровь, выкрикнул: - Заткните ему тряпкой рот! Закуйте в кандалы и отведите в подземелье! Это не меддах - это подосланный убийца! Я потом сам допрошу его! Мне не дали сказать и слова. Грубые руки заткнули в рот мой собственный каук. Телохранители вывели во двор, надели на меня обруч с цепью и бросили в это подземелье... Из головы сочилась кровь, вывихнутое правое плечо распухло и нестерпимо болело. Сначала - не знаю, как долго, - потрясенный тем, что случилось, я неподвижно лежал на холодном полу. Потом боль напомнила мне, что я еще живой и должен думать о себе. За долгие годы странствий я много чему научился, в том числе и искусству врачевать. Я заметил, что людям нужны не только песни и звучание моего саза, а и слова утешения и сочувствия, умение заговаривать кровь или, наоборот, пускать ее, если много собралось в теле испорченной. Я учился у странствующих дервишей-мудрецов, у знахарей и у столичных лекарей, которые в обмен на мои песни и рассказы о далеких, невиданных ими краях раскрывали передо мной секреты своих знаний. Я знал разные травы и корни, которые помогают при болезнях, умел вправить любой вывих или правильно соединить поломанные кости. Когда боль напомнила о себе, я поднялся, перевязал сорочкой рану на голове, а потом, зажав поврежденную руку ногами, вправил вывих плечевого сустава. Постепенно боль начала стихать. Но ее место заняли мрачные мысли. До сих пор не могу забыть их, не могу отогнать от себя. Так трагично закончились мои многолетние старания отомстить Гамиду. Вместо радости отмщения я познал горечь такой страшной неудачи. Гамид живьем похоронил меня в этой холодной, затхлой норе, чтобы я постоянно чувствовал, как медленно и мучительно умираю. Иногда он приходит сюда, бьет нагайкой по голове, приговаривая: "У тебя слишком цепкая память, Якуб! Не так ли? Так я выбью ее из твоей головы. Будь уверен, что я добьюсь этого, хотя бы пришлось раскроить твой череп!" Много лет длится это истязание побоями, голодом, холодом, одиночеством и темнотой. Когда закончится, одному аллаху известно! 4 - Все на этом свете имеет свое начало и конец. Не надо впадать в отчаяние, ага Якуб. Когда-нибудь кончится эта беда, - как мог утешал товарища по несчастью Звенигора. - Как же, кончится... - В голосе меддаха зазвучала горечь. Но он сразу же перешел на другое: - Ты мудрый, казак, и хорошо говоришь по-нашему... Откуда ты? Кто ты? Звенигора задумался. Спокойный вопрос Якуба всколыхнул его душу, разбередил воспоминания. Перед глазами проплыли далекое детство и юность. Казалось, все было только вчера: и родной дом, и ребячьи ватаги, и школа, и милые материнские руки, что ласкали его темно-русые кудрявые волосы, и скупая отцовская ласка, и звонкий смех маленькой сестрички Стеши... Он долго не отвечал Якубу. Перебирал в памяти давно прошедшие картины, и все ему казалось интересным. Но будет ли оно интересным для Якуба? - Мне сейчас двадцать четыре года, - тихо произнес Звенигора. - Я вдвое младше тебя, ага Якуб. Со мной не случалось таких удивительных приключений, но и меня немного потерла жизнь, помяла и кое-чему научила. Детство мое прошло в Каменце на Подолии. Слышал о нем, наверно. Да и кто о нем не слышал? Это туда несколько лет назад ваш султан Магомет Авджи привел бесчисленные свои полки и бросил на приступ... Но об этом потом. До того злосчастного времени, когда янычары ворвались в город и сожгли его, он, как казалось мне, был наилучшим уголком на земле. (Магомет Авджи (охотник; турец.) - султан Магомет IV.) Наш дом стоял над стремительным Смотричем, на Карвасарах. Дом деревянный, но просторный, с множеством темных и потайных уголков, забитых старым хламом, среди которого я прятался от отца, когда мне надоедало помогать ему в мастерской. Отец мой был хороший мастер-резчик. Изделия его славились по всей Подолии, их охотно покупали даже в Польше и Турции. Это приносило отцу, как я понял позднее, неплохие заработки. Его выбрали цеховым старостой. И он, бывший бедняк-гуцул, подмастерье, выбившись в люди, задумал дать сыну образование. Сначала он отдал меня в бурсу, а потом в коллегиум. Хотел видеть меня священником... Там учили меня закону божьему, поэзии, риторике, а также латыни... Однако я был непоседой и, хотя наука легко мне давалась, очень быстро понял, что это не моя дорога. Мне хотелось свободы, простора. Я мог часами стоять на плацу и наблюдать, как учатся фехтовать солдаты, как стреляют они из аркебузов и самопалов. Без конца мог слушать рассказы бывалых людей про войны, сражения. Мне и самому хотелось стать воином. Коллегиум (латин.) - учебное заведение в старину. Аркебуз (истор.) - старинное фитильное ружье. Самопал (истор.) - старинное ружье с замком и огнивом.) По соседству с нами жила богатая армянская семья. Варпет Ованес Кероненц имел торговый ряд в городе и снаряжал большие караваны в Турцию. Он хорошо относился к моему отцу - не раз закупал у него большие партии готовых изделий. С его сыном Хачиком мы были друзьями. А так как Кероненцы забыли свой язык и говорили по-турецки, то и я научился от Хачика и удивлял старого Ованеса хорошим турецким произношением. (Варпет (арм.) - мастер.) Очевидно, это и побудило его взять меня к себе на службу, после того как я убежал из коллегиума и заявил отцу, что ни за что не вернусь туда. Я сопровождал его вместе с Хачиком и слугами в поездках по Валахии, Болгарии и Турции. За три года я трижды побывал за Балканами. С Хачиком мы жили, как братья, делили и хлеб и соль. Вместе стояли за прилавком, вместе читали Ляали и поэта-султана, кровавого Магомета-завоевателя, вместе скакали на ретивых конях, с саблей на боку и пистолетами за поясом, когда сопровождали караваны старого купца... Не знаю, кем бы я стал к этому времени, если бы однажды не зазвучал над городом набат. С юга двинулись несметные турецкие полчища. Сам султан явился под стены Каменца. Пока еще выходы из города были свободны, отец отправил мать, мою двенадцатилетнюю сестричку и дедушку, отца матери, в Винницу. А мне дал оружие, и мы пошли на городскую стену. Началась осада. Это был ад. Город оборонялся храбро, но не выстоял. Люди гибли, дома пылали в огне. На моих глазах полегли оба Кероненцы - старый Ованес и Хачик, а потом и мой отец. Я похоронил их на нашем дворе, где уже ничего не осталось, кроме головешек. Вскоре янычары ворвались в Каменец. Что творилось! Под ятаганами падали и стар и млад. Женщин связывали и тащили в неволю. Воины погибали в бою. Судьба была милостива ко мне. Хотя я дрался рядом с другими, не получил ни царапины. Вечером, когда пали последние польские знамена и уцелевшие воины начали сдаваться победителям, я переоделся янычаром (их трупов было тоже достаточно вокруг) и прошел через вражеский лагерь. К утру уже был далеко по дороге на Винницу. По пути я всюду видел разоренные села и хутора, трупы людей: татары, как саранча, прокатились по нашему краю. Я понял, что единственный выход для нас - бежать на Левобережье, под власть московского царя. Забрав родных из Винницы, я тронулся в путь. Мы шли ночами, прячась днем от татарских отрядов. Мать, Стеша и дедушка не переставая плакали по отцу и даже не понимали, куда и зачем я их веду. По дороге к нам приставали такие же изгнанники-беженцы, и, когда мы возле Черкасс перебрались через Днепр, нас уже было около сотни человек. Левобережье встретило нас приветливо, как родных. Лубенский полковник выделил пустырь над Сулой, который назывался Дубовой Балкой, и мы там до осени поставили хутор. Вместе с дедом построили хату, распахали участок земли... Но, видно, не суждено было мне стать хлеборобом. Захотелось подержать саблю в руке. Да и время было очень неспокойное, жестокое. Молодежь шла в войско гетмана Самойловича. Я, оставив родных, подался в Запорожье, стал казаком. Ну, а оттуда уже судьба забросила меня сюда... Но об этом в другой раз. Должно быть, спать пора, ага Якуб. Сейчас на дворе ведь глухая ночь. Гремя кандалами, они легли на холодный пол. Якуб еще долго вертелся, вздыхал. А Звенигора закрыл глаза и сразу крепко заснул. 5 Прошла короткая зима. Бесконечные беседы узников сократили ее еще больше. Якуб умел так красочно рассказывать, что Звенигора, как наяву, странствовал с ним по безграничной Османской империи, заходил в темные сакли каратюрков и светлые просторные залы спахиев, в казармы янычар и в мрачные башни замков, бродил по шумным улицам и площадям Стамбула... Так значительно меньше чувствовались голод и промозглая сырость подземелья, забывалось тягостное житье и безрадостное будущее. Однажды вместо глухонемого надсмотрщика на пороге появился Осман и громко крикнул: - Эй, ты, неверная собака, выходи! Звенигора встал, пожал Якубу руку и вышел во двор. Глаза больно резанул давно не виданный яркий солнечный свет. Звенигора зажмурился и поспешил стать в тень ореха, который уже покрылся молодой нежно-зеленой листвой. Во дворе царила тишина. Осман куда-то исчез. Привыкнув к свету, Звенигора оглянулся вокруг. Во дворе никого. Неожиданно с галереи прозвучал смех. Звенигора поднял голову и встретился взглядом с Гамидом, который разговаривал с молодым, монгольского типа человеком в дорогой одежде. Лицо Гамида исказила гримаса гадливости. - Фу, какая грязная свинья! - скривился он, глядя на казака. - Взгляни, друг Ферхад, на это чудище. Не человек, а зверь! Оброс, как гяурский поп! Ногти на пальцах даже завернулись. А разит от него так, что и здесь слышно. И эта падаль хотела меня убить! - Ну что ж, убей ты его, - спокойно произнес Ферхад, словно речь шла и вправду про какого-нибудь зверя. - Убить мало! Смерть врага приносит наслаждение только тогда, если ты видишь его муки и страх, искажающий его лицо. Запах вражьей крови пьянит, как старое выдержанное вино! Я приберег этого гяура к твоему приезду, ага Ферхад, чтобы потешить тебя необычным зрелищем... Эй, Осман, открывай клетку! Звенигора еще не знал, что приготовил для него Гамид, однако почувствовал в его словах смертельную опасность для себя. Оглядев двор и галереи, он убедился, что Гамид и его гость были единственными зрителями. Значит, затеяна кровавая потеха. Чтоб не застали врасплох, стал спиной к ореху. - Ага, боишься! - загоготал Гамид. - А мне говорили, что запорожцы и самого шайтана не боятся. Что ему ответишь? Звенигора промолчал. Слева, под башней, послышался скрип петель. Стукнули деревянные дверцы. Звенигора резко повернулся и увидел упругое тело пятнистого барса. Зверь вышел из клетки, вмурованной в стену крепости, и остановился. По телу Звенигоры пробежал холодок. Вот какое зрелище приготовил для гостя Гамид! Хочет натравить злого, голодного зверя на безоружного, изнуренного, закованного в кандалы человека! Что делать? Молниеносно замелькали мысли. Прыгнуть на дерево? Нет, это не спасет. Барс и там достанет. К тому же Гамид снимет с дерева стрелой или пулей. Бежать? Но куда? Все двери закрыты, ворота на замке... Вступить в единоборство с барсом? Именно на это рассчитывает Гамид. Но что это даст? Голыми руками зверя не возьмешь. Разве что схватить камень? Это хоть какое-никакое оружие! Острым камнем можно раскроить хищнику череп. А не лучше ли подождать? Может, зверь не нападет? Барс еще не видел Звенигору. Потянулся, зевнул, широко раскрыв зубастую пасть, а потом облизнулся тонким розовым языком. Только после этого понюхал воздух, ступил несколько шагов вперед - и увидел человека... Остановился, приседая на задние лапы, словно раздумывая, что за удивительное существо перед ним. Потом, очевидно, решил, что это добыча, которая может насытить его пустой желудок, - его уже второй день не кормили, и он чувствовал жгучий голод. Правда, человек - опасный враг. Барс это знает. Во всяком случае, не заяц и не косуля. Даже не горный баран. Но выбирать не из чего. Голод донимает все сильнее, и барс прищуривает узкие желтые глаза, чтобы лучше взвесить и рассчитать прыжок. Мускулы Звенигоры тоже напряглись. Он начал медленно поднимать вверх грязные руки с закрученными длинными ногтями, похожими на когти хищника. Тихо забренчали кандалы. Зверь настороженно поднял уши, встревоженный подозрительным, незнакомым звуком. С галереи донеслось взволнованное дыхание Гамида и Ферхада. Звенигора на миг искоса взглянул вверх. Уловил злорадство, что светилось в глазах Гамида. Спахия заранее смаковал кровавую битву зверя и человека. Барс напрягся, готовясь к прыжку. Но прыгнуть не успел. На нижней закрытой галерее послышался топот, смех и визг. С грохотом распахнулись двери. Из них быстро выбежала молоденькая девушка в цветастых шароварах. От быстрого бега ее лицо пылало румянцем. Пушистая черная коса развевалась за спиной. За нею, смеясь, выскочила младшая, более хрупкая, и бросилась догонять убегавшую. Гамид и Ферхад подскочили с мест, испуганно закричали: - Назад! Назад! - О аллах экбер, спаси их! (Аллах экбер (турец.) - великий аллах.) Девушки увидели барса - остановились. Смертельный страх прозвучал в пронзительном крике. Девушки бросились назад, но младшая споткнулась, упала под ноги другой, и обе покатились по земле. Барс не раздумывал, на кого теперь напасть. Конечно, на того, кто убегает, а не на того, кто решительно ждет нападения. В воздух взметнулось пятнисто-желтое тело. На галерее заверещал Гамид. Ферхад перевесился через перила вниз и тоже издал хриплый дикий крик. Звенигора не успел обдумать своих действий. Какая-то внутренняя сила быстро метнула его вперед, когда зверь был в воздухе. Тела столкнулись. Удар - и барс покатился по земле. Но зверь молниеносно вскочил и, поняв, что ему не избежать схватки с напавшим, бросился на него. Пасть зверя хищно оскалилась. Блеснули острые клыки. Звенигора протянул вперед скованные кандалами руки. Барс, вместо того чтобы вцепиться зубами и когтями в живое тело, ударился грудью о холодный металл. В тот же миг Звенигора обернул цепь вокруг его шеи, изо всех сил сдавил горло. Зверь дико заревел, заметался, стараясь когтями достать врага. Чтобы не дать ему возможности порвать грудь, Звенигора подался назад. Барс захрипел, забил задними лапами о землю. Передними рвал цепь, но освободиться из петли не мог. Она все сильнее врезалась ему в шею. Барс делал отчаянные усилия, чтобы дотянуться лапами до груди человека, и когда это ему удавалось, летели клочья одежды, обагренные кровью. Но Звенигора уже не отступал. Напрягал все силы, чтобы еще туже затянуть металлическую петлю. Хрястнули кости. Зверь взвыл, дернулся и замолк. Опустились передние лапы. Из пасти перестало вырываться тяжелое хрипение. Тело хищника обмякло, отяжелело, повисло... А Звенигора все еще боялся ослабить усилия: барс - живучий зверь; даже полузадушенный, он может в последний миг нанести смертельный удар. Наконец руки не выдержали нечеловеческого напряжения. Цепь отпустила сдавленную шею зверя, и барс упал на землю к ногам победителя. Обессиленный, тяжело дыша, Звенигора оперся спиной о ствол ореха. Перед глазами плыли желтые круги, ноги дрожали. Хотелось упасть и забыться. Но он заставил себя стоять: к нему приближались девушки. Впереди - старшая, за ней - младшая. Как ни было плохо Звенигоре, все же он не мог не заметить, что подобной красавицы, как эта, шедшая впереди, ему никогда в жизни не приходилось встречать. Ей было не больше шестнадцати лет - пора, когда девушка, особенно на юге, пышно расцветает. Легкая серая одежда облегала ее стройную фигурку. Лицо, продолговатое, нежное, еле покрыто легким весенним загаром. Затененные длинными черными ресницами глаза казались и синими, и темными одновременно. Девушка остановилась за несколько шагов перед Звенигорой и сказала: - Спасибо! Ты спас нас. Звенигора заметил, что, кроме благодарности, в ее взгляде мелькнули удивление и невольное отвращение. Ему стало мучительно стыдно за свои грязные руки с огромными ногтями, за нечесаные, сбившиеся патлы, за рваную одежду и тяжкий запах, что шел от его давно не мытого тела. Он не привык чувствовать себя вещью другого человека, а потому не мог допустить мысли, что эта девушка и ее подруга смотрят на него не как на казака, а как на скотину, что принадлежит ей или членам ее семьи. Она стояла перед ним и благодарила за спасение, а он с охотой провалился бы сквозь землю, понимая, каким никчемным, грязным и даже мерзким казался девушке, хотя и спас ее от смерти. - Я рад, что все кончилось для вас благополучно, джаным, - сказал Звенигора хрипло от слабости и волнения, с трудом подбирая турецкие слова. - А для меня... (Джаным (турец.) - милая, дорогая.) - Для тебя тоже, - сказала младшая. - Скажи ему, Адике. - Конечно, - взволнованно произнесла синеокая. - Хатче правду говорит. Хатче - любимица отца, нашего ага Гамида. - Ну, это еще неизвестно, - мрачно ответил Звенигора. - Наверно, хозяин иначе думает... Внизу резко распахнулись двери. Выбежали Гамид и Ферхад, а за ними перепуганный Осман. Толстое, одутловатое лицо спахии посерело от страха. Он кинулся к Хатче, обнял девушку: - Хатче, дорогая моя, ты жива? Слава аллаху, что спас тебя... - Это он спас нас, отец, - Хатче показала пальцем на Звенигору, - этот невольник... Гамид поднял голову. Взгляды, как сабли, скрестились на долгую минуту в напряженной тишине. Звенигора заметил, как что-то мелькнуло в мутных воловьих глазах спахии, словно там на мгновенье приоткрылась какая-то темная заслонка. - Ты заслужил смерть, гяур, - вымолвил Гамид после долгого раздумья. - И ты прекрасно это знаешь... - Отец! - Хатче вцепилась в его руку. - Прошу тебя! Ради меня и Адике прости его! Пусть живет!.. Гамид погладил дочку по голове и закончил свою мысль, будто и не слышал слов Хатче: - Однако своей храбростью ты спас мою любимую дочь, нареченную высокочтимого Ферхада-эфенди. - Тот важно кивнул головой и выпятил округлый подбородок. - А также Адике... Только благодаря такому поразительному поступку я дарую тебе жизнь. Но не волю!.. Ты и в дальнейшем останешься моим рабом. И если проявишь непослушание, я припомню тебе все старое. А сейчас благодари Хатче и Адике. Это из-за их детской выходки ты остался живым, гяур! Звенигора молча поклонился. - Может, у тебя есть какая-нибудь просьба? - спросил Гамид, понемногу приходя в себя. Звенигора шагнул вперед. - Есть, хозяин, - Говори. Но... - Много не попрошу, - быстро прервал его невольник. - Хочу самую малость - попасть в руки цирюльника и помыться... - Ты слишком смел, гяур, - буркнул Гамид. - Но пусть будет по-твоему. Осман, слышишь? А потом отправишь его к Бекиру на маслобойку. Он жаловался, что людей мало. - Слушаюсь, ага. - И Осман подал Звенигоре знак идти за ним. ...Старый молчаливый турок в мохнатом кауке из верблюжьей шерсти быстро побрил невольника и смазал желчью глубокие царапины на груди и руках. Потом Звенигора залез в речку и долго плескался в холодной воде. Осман ходил по берегу и нетерпеливо поглядывал вниз, однако подгонять раба не посмел: помнил наказ хозяина. После того как посиневший от холода Звенигора вылез и начал одеваться, он кинул ему вместо порванного барсом жупана турецкий бешмет. - Одевайся! Да побыстрее! - крикнул издалека. Одеваясь, Звенигора удивлялся: странный все-таки турки народ! Сколько уже времени он у них в руках, а еще никто не поинтересовался содержимым его кожаного пояса. Или не подозревают, чтобы у такого оборванца водилось золото? Скорей всего так. Ну что ж, тем лучше. Пригодится когда-нибудь. Снова звякнули замки кандалов, и его повели в крепость. Но теперь даже кандалы не казались ему такими тяжелыми и ненавистными. Чистый, побритый, помолодевший, он снова почувствовал необоримую жажду жизни. Ароматный весенний воздух пьянил, туманил голову, и он жадно вдыхал его, как целительный бальзам. Во дворе Осман оставил Звенигору одного - ушел за ключами. За живой изгородью дети играли в челик. Это была веселая игра, похожая на украинский квач, и Звенигора засмотрелся на черноголовых турченят, которые напомнили ему детство на далекой милой родине. (Квач (укр. ) - детская игра в пятнашки, салки.) Вдруг к его ногам упал небольшой сверток. Звенигора от неожиданности вздрогнул и взглянул на галерею. Там, у открытого окна, стояла, закрывшись черной шалью, Адике. Сквозь узкую щелку блестели глубокие синие глаза. Девушка сделала рукой еле заметный знак. А когда заметила, что невольник не понял ее и молча смотрит на нее, тихо промолвила: - Возьми! Это тебе! Звенигора взял сверток, спрятал за пазуху. - Спасибо, джаним! - кивнул головой. Девушка на миг откинула свое покрывало и грустно улыбнулась. Теперь она казалась еще более бледной и печальной. А от этого еще красивее. Звенигора молча смотрел на нее, как на чудо, которое неизвестно откуда и как появилось в его жизни. Сзади послышались шаги: возвращался Осман. Звенигора спохватился: видение пропало. Исчезла и Адике. И если бы не сверток за пазухой и открытое окно, можно было подумать, что все это пригрезилось... Осман отвел его в погреб для невольников и запер за ним двери. Даже скрежет ключа показался Арсену мелодичным. После холодного, темного подземелья, после того, как он смыл с себя многомесячную грязь и увидел в глазах той чудесной девушки сочувствие, даже этот подвал выглядел для него приветливым. Неважно, что оконце пропускает совсем мало света, а на полу солома совсем перепрела... Главное - он живой, молодой, здоровый!.. А все остальное как-нибудь устроится. Вытащив из-за пазухи сверток, он подошел к окошку и развернул его. Там лежал пирожок, кусок баранины и тонкий шелковый шарфик, сохранивший еще какие-то незнакомые запахи - роз и невиданных заморских трав. Пирожок и баранина - это понятно. А для чего шарфик? Неужели девушка, вложив его, хотела высказать еще раз свою благодарность? Или, может... Нет, даже думать смешно... Опомнись, казак! Не тешь себя призрачными мечтами... Однако на душе было и радостно, и тревожно. Перед глазами возникла гибкая фигурка Адике, пышная черная коса и грустные глаза, что проникли в сердце голубыми весенними звездами. Звенигоре казалось, что судьба нарочно послала девушку в ту роковую минуту, чтобы спасти его. Это не он спас ее и дочку Гамида, а они - его!.. Впрочем, кто ж такая Адике? Гамид называл дочкой только Хатче. Может, племянница или далекая родственница? Кто знает... Вечером начали сходиться невольники. Первым появился, позванивая цепями, пан Спыхальский. За ним тяжело ступал долговязый сумрачный Квочка. От обоих резко пахло дымом и свежим рапсовым маслом. Тяжелая усталость была написана на их пожелтевших, изможденных лицах. (Рапс - масличное растение. Масло из него идет на технические нужды.) Со света они не сразу узнали Звенигору. Квочка, как только переступил порог, сразу повалился в угол, а Спыхальский начал сгребать солому и устраивать себе ложе помягче. - Сто дзяблов его матке! - ругался он. - Работаешь, как вол, а спишь, как свинья, проше пана! За день так угоришь в дыму и накрутишься у катка, что голова идет кругом. А придет ночь - даже не отдохнешь как следует! Этот паскудный Гамид - най бы его шляк трафив! - свежей соломы жалеет... (Най бы его шляк трафив (польск.) - Чтоб он провалился, чтоб ему пусто было!) - Он такой же, как вельможный пан Яблоновский, пан Мартын, - устало сказал Квочка. - Тот тоже своих хлопов за людей не считал. Да, собственно, пан Мартын это хорошо знает, ибо сам не раз, на забаву маршалка, отбирал у хлопов их пожитки и оставлял голых и замерзших среди разоренных лачуг. - Что старое вспоминать... - Для предупреждения на будущее, - вклинился в разговор Звенигора и вышел на середину, где было посветлее. - Матка боска, пан запорожец! Сердечный поздрав!- радостно выкрикнул Спыхальский. - Живой? - Живой, как видите. Квочка тоже вскочил, пожал руки: - Мы думали, что тебя уж и на свете нет. Выходит, нашего брата не так-то легко отправить к дьяволу в пекло? Мы рады видеть тебя! - Спасибо. А где же Яцько? - Яцька нет с нами, - блеснул глазами Квочка. - Еще зимой Гамид подарил кому-то его и Многогрешного. Как собак!.. Холера б его забрала!.. Звенигора нахмурился. Радость, наполнявшая его сердце, поблекла, завяла, словно ранняя трава на морозе. СЕЛЬ 1 Дым и чад выедают глаза. Звенигора, Спыхальский и Квочка уперлись грудью в толстые дубовые бревна, катят по деревянному желобу громадный камень, круглый, как жернов. Камень перетирает семечки. Он желто-зеленый от густого, тягучего масла. Звенигора и Квочка молчат, а пан Спыхальский, тараща от натуги глаза, ухитряется подшучивать над работниками-каратюрками. - Что, Юсуп, не байрам ли у вас сегодня? (Байрам (турец.) - религиозный праздник мусульман.) - Байрам. - Что-то не похоже. И сегодня ты такой же грязный и закопченный дымом, как и всегда. Какой же это у тебя байрам? - Молчи, гяур! - шипит старый, высохший Юсуп и грозит костлявым кулаком. - Не терзай сердце! Не то разозлишь - получишь кулаком по уху! Вонючий шакал! Ишак! И Юсуп, и его товарищи злые с самого утра: даже в такой праздник Гамид заставил их работать. Какое ему дело до того, что правоверные не смогут вовремя совершить омовение и намаз? Ему бы только масло давали! Ежедневно большими бочками его отправляют из Аксу во все концы округа. Плывет их работа в чужие края, как ручьи в ливень, чтобы возвращаться золотым потоком в карман хозяина. (Намаз (турец.) - молитва у мусульман.) Юсупа успокаивает Бекир: - Придержи свой язык, Юсуп! Гяур правду говорит: Гамид, собака, уже на голову всем нам сел. Земля наших отцов и наша земля почти вся очутилась у него в руках. Чтобы построить лачугу, мы залезаем к нему в кабалу. Вот уже шесть лет на него работаю, как на каторге, а конца и не видно... - А я отрабатываю отцовский долг, - сказал Реджеп, молодой, длиннорукий человек, и сплюнул вбок. - Как запрягся в пятнадцать лет, так и до сих пор... Думаешь, долг уменьшается? Куда там! Женился - пришлось одолжить у Гамида снова. Каждую зиму тоже одалживаю, чтобы не сдохнуть с голоду... Так без конца. Шайтан забери такую жизнь вместе с Гамидом! Говорят, возле Эшекдага снова появился со своими ребятами Мустафа Чернобородый... Плюну на все да пойду к нему! - Сдурел ты, Реджеп? Шайтан помутил твой разум, несчастный! Узнает о таких словах Гамид, пропала твоя голова! - зашипел Юсуп и зло закричал на невольников, которые, прислушиваясь к разговору, остановились: - Крутите каток, проклятые собаки! Нечего уши развешивать! Грязные свиньи!.. Снова невольники налегли грудью на перекладины. Снова заскрипел каток, зазвенели кандалы. Но вдруг снаружи донесся пронзительный крик. Все бросились к дверям. По дороге от Аксу что есть силы бежала девушка с корзинкой в руке. Это была Ираз, дочурка Бекира. Ее догонял Осман и старался схватить за длинный белый шарф, перекинутый через плечо. За ними трусил на лошади Гамид и что-то кричал да смеялся. Бекир растолкал плечами товарищей и выскочил навстречу. Хотя Осман был вооружен и на голову выше Бекира, маслобойщик налетел на него как ястреб и с размаху ударил кулаком по уху. Ираз вырвалась из рук охранника и вскочила в круг людей. Ошеломленный неожиданным нападением, Осман было растерялся. На его сытом круглом лице мелькнуло удивление. Но тут же лицо стало наливаться кровью. Телохранитель набросился на Бекира с нагайкой. Посыпался град тяжелых ударов. - Стой, Осман, - унял его Гамид, подъезжая на сером коне. - Я хочу поговорить с Бекиром. Оставь нагайку. Осман, сыпля проклятия, отошел в сторону. Бекир тоже не хотел оставаться в долгу и обещал своему обидчику свернуть шею, желая сдохнуть, как паршивой собаке, или подхватить десяток быстро перечисленных им наихудших болезней. - Да замолчите, шайтаны! - прикрикнул на них Гамид, слезая с коня. Бекир направился к маслобойне. Гамид шел следом. - Я и не знал, что у тебя такая красивая дочка, Бекир, - говорил Гамид. - Сколько ей лет? - Пятнадцать, ага, - мрачно ответил Бекир. - Ты давно избавился бы от долгов, если бы послал ее на работу в замок. Она будет чесать и прясть шерсть или прислуживать в гареме... Они остановились на пригорке. - Йок! Йок! - выкрикнул Бекир, порывисто обернувшись лицом к спахии. - Не трогай ее, Гамид-бей! Она еще молодая, ей хватает работы и дома. У меня больная жена... (Йок (турец.) - нет.) Но Гамид настаивал на своем. - Ты уже много лет отрабатываешь то, что взял на строительство сакли, Бекир, а долг не уменьшается, ибо человек так создан аллахом, что должен есть и пить... А тут ты сразу избавишься от долга, как от засохшей болячки! Подумай! - Я отработаю сам свой долг, Гамид-бей! Буду работать еще два года, но дочку в замок не отдам! Это не место для молодых девушек! Гамид вспыхнул. - Думай, что мелешь, Бекир! - зашипел он. - Рано или поздно ты все равно пошлешь ее ко мне. Долг давно просрочен... Ну, чего ты упираешься? Всем будет хорошо! - Нет, Гамид-бей, этого не будет! - решительно ответил Бекир. - Все знают, что девушек, которые служили в замке, никто не берет замуж! Зачем ты хочешь сделать несчастными сразу четырех человек: меня, мою жену, дочку и ее жениха Исмета? - Поганая собака! - взвизгнул спахия. - Ты еще пожалеешь! Я не забуду твоих слов!.. Паршивая свинья, вонючая гиена, как ты смеешь болтать такое о своем господине?.. Даю тебе неделю для уплаты долга! Если не уплатишь или не отработаешь вместе с женой и дочкой, я выброшу тебя из дома и выгоню из Аксу! - Ла хавла! - поднял вверх руки Бекир. - Пусть будет так, как суждено быть. Но дочь тебе не отдам! Ты сможешь ее взять, только если я умру, Гамид-бей! Таково мое последнее слово. (Ла хавла (турец.) - идиома, примерно соответствует выражению: "На все воля бога".) Бекир произнес это так решительно, что все с удивлением посмотрели на него. До этого времени он никогда ни в чем не перечил ни Гамиду, ни телохранителям, которые постоянно сопровождали хозяина. Поэтому Гамид, считая Бекира умным и опытным маслобойщиком, назначил его старшим над другими наемными рабочими и невольниками. Работу свою тот выполнял старательно, и Гамид был доволен им. Теперь Бекира трудно было узнать: глаза горят, кулаки сжаты, скажешь ему еще слово - в горло вцепится! Гамид ничего не ответил. Только пристально посмотрел на Ираз, что выглядывала, как испуганный зверек, из-за плеч работников, вскочил на коня и, нахлестывая нагайкой, погнал его галопом. Осман поспешил за хозяином. - Собака! Жирная свинья! - хрипло сказал Бекир. - Я свободный турок, а он хочет превратить меня в раба. Он хочет посягнуть на честь моей дочери и на мою честь! Но мы еще посмотрим, кого накажет аллах! Недаром появился в наших краях Мустафа Чернобородый: может, найдет он тропинку и к замку Аксу. 2 На другой день, к полудню, стала собираться гроза. Воздух навис тяжелый и душный. На юге в горах громыхало. Небо закрыли черные с багряно-бурым отсветом тучи. Их то и дело разрывали ослепительно-белые молнии. Хотя над Аксу ярко светило солнце, батраки-каратюрки забеспокоились. - Будет сель, - сказал Реджеп. - Надо скорее идти домой, пока не поздно. Звенигора не знал, что такое сель и почему так встревожились турки. - И вправду будет сель, - подтвердил Бекир и, глянув на кучу поджаренных семян, добавил: - Давайте быстрее закончим и пойдем. Не можем же мы бросить все это так... - А почему бы и нет? - спросил Реджеп. - Не твое же... Пусть лежит до завтра. Шайтан его не заберет! - Если бы не вчерашняя ссора, - ответил Бекир. - Теперь опасно... Дознается Гамид, будет мне еще хуже. Впрочем, я вас не держу, идите. Мы с урусами сами закончим... Когда все ушли, Бекир горячо взялся за работу. Он метался, как на крыльях. Мгновенно насыпал семечки в полотняные мешочки, закладывал их под пресс. На его круглой бритой голове обильно выступил пот. Загоревшее худое лицо пылало. Невольники не отставали от него. Бекир всегда хорошо к ним относился, и им хотелось помочь ему в беде. Все же работу закончили только перед вечером. Пока добрались до селения, на землю опустились сумерки. Селение, где жил Бекир, лежало на противоположном берегу небольшого ручья, который впадал в Кызыл-Ирмак. Его всегда переходили вброд или по большим серым валунам, выступавшим из воды. А теперь, подходя к ручью, Звенигора издали услышал рев воды и крики людей... Бекир опрометью кинулся к берегу, выкрикнув одно короткое слово: - Сель! Невольники тоже прибавили шагу. Еще издалека увидели, как с ревом катилась лавина грязной воды и камней, покрывая во всю ширь долину Аксу. Вода прибывала и прибывала, затапливая селение. Мутные волны подступали к глиняным лачугам, поглощая их на глазах. Так вот что такое сель! Звенигора с товарищами подошел к Бекиру, который стоял над водой, охватив голову руками. В черных глазах турка застыло безмерное отчаяние. - О аллах, там у меня больная жена и дочка! - простонал он. - Сель подступает уже к нашему дому! Еще минута - и его снесет... Слышите, как кричат люди? Они выносят все ценное, выгоняют скот... Кто поможет моим? - Люди помогут и твоим, - утешил его Звенигора. Но Бекир безнадежно махнул рукой. - Ты сам видел, как помогли мне мои соседи. Поднялись и пошли, а ты оставайся как хочешь... Нет, надо перебраться на ту сторону! Аллах поможет мне, я умею плавать... И здесь, кажется, не так глубоко. А вы, - обратился он к невольникам, - идите в замок сами... Вы ж не убежите, правда? Он шагнул в воду и, опасаясь бурлящей мути, начал медленно переходить речку. На середине споткнулся - и поплыл. Сильное течение подхватило, закружило, понесло в Кызыл-Ирмак. Бекир пытался плыть, но безуспешно. Его сносило на середину потока... Вдруг он пропал под водой. Потом сразу же вынырнул, и над шумом и ревом воды пронесся полный ужаса крик: - А-а-а!.. Отчаянный крик ударил Звенигору в самое сердце. Он кинулся вниз. - Ты сдурел? Куда? - крикнул Квочка. Но Звенигора уже был в воде. Если бы год назад кто-нибудь сказал, что он, запорожец Звенигора, будет рисковать жизнью ради турка, он первый обозвал бы такого выдумщика дурнем. А вот довелось!.. Ему повезло. Несколько валунов пронеслось мимо, но ни один даже не задел. Тяжелые кандалы тянули вниз, рвали кожу на руках и ногах, но он не обращал на это внимания. Рассекал воду, не спуская глаз с того места, где последний раз видел Бекира. Широкая накидка, которую обычно носил Бекир, на этот раз хорошо услужила своему хозяину: среди волн мелькнули ее полы, и Звенигора схватил их, а потом вытащил и Бекира. Почувствовав под ногами землю, Звенигора взял его на плечи и понес на ту сторону. Бекир долго отплевывал воду, стонал. Потом открыл глаза. Увидев склоненное над собой лицо Звенигоры, слабо улыбнулся: - Спасибо, Арсен... Помоги мне подняться... Надо скорее идти!.. Они пошли вместе. Переправляться назад через Аксу было безумием, и Звенигора решил идти с Бекиром. Густели сумерки. На чистом небе загорались звезды. Вдали черными привидениями вздымались громады гор. Из селения долетали крики людей, рев скотины и вой собак. Бекир и Звенигора свернули в узенькую боковую улочку. Здесь вода доходила уже до пояса. Кто-то маячил впереди и ругался, не находя в темноте дороги. Где-то на крыше жалобно мяукала кошка. По улицам, огороженным глиняными заборами, плыли разные лохмотья, солома, хворост. За углом они столкнулись с темной фигурой. - Это ты, Бекир? Торопись! У тебя несчастье... - Какое? - кинулся Бекир. - Исчезла Ираз. - Утонула? О аллах!.. - Нет, ее схватили люди Гамида. - Люди Гамида?! Проклятье! - Бекир простер к черному небу руки. - Неужели это правда? О аллах, как же ты допустил это!.. Как же ты не поразил громом этих смердящих шакалов!.. Моя Ираз, мое единственное утешение!.. Он ринулся вперед, охваченный отчаянием. Звенигора еле поспевал за ним. Еще издали они услышали женский плач. Бекир как безумный, закричал: - Гюрю, почему ты не уберегла Ираз? Как это случилось? Гнев аллаха на твою голову, несчастная! Почему ты не уберегла Ираз? Растрепанная, мокрая женщина упала на грудь Бекира, забилась в рыдании. - Я не пускала ее... Она сама вышла на Аксу стирать белье... О моя доченька!.. Там он ее и схватил... - Кто? - Осман... Кто же еще? - Бешеный пес! А Исмет уже знает? - Знает... Смотреть на него страшно! Прибегал спасать меня от селя. Вынес несколько узлов - все, что смог, и выгнал скотину... Вот он сюда идет! К ним, по пояс в воде, приблизился забрызганный грязью юноша. Не здороваясь, тихо спросил: - Ага Бекир, об Ираз ничего нового не слышно? - Ничего... - Я убью Гамида! - Нет, это я должен его убить, - сказал Бекир твердо. - Тогда мы убьем его вместе! Я не успокоюсь до тех пор, пока не омою свои руки его бешеной кровью! - Хорошо, сынок. Мы это сделаем вместе, - согласился Бекир. Они стояли по грудь в воде и беседовали так, словно дело шло о покупке бычка или о поездке на базар. - О чем вы говорите? - вскрикнула Гюрю. - Не прибавляйте к одной беде другую! Спасайте, что осталось! Скоро все возьмет вода... Мужчины молча подняли мокрые узлы и двинулись в темноту ночи. Звенигора с мешком, позванивая кандалами, брел сзади. 3 Сель спал так же быстро, как и нахлынул. Когда взошло солнце, Звенигора медленно шел по берегу Кызыл-Ирмака. Брел по жидкому илу, таща тяжелые кандалы. Над рекой поднимался розовый утренний туман. Глухо рокотали мутные воды. Их шум напоминал рокот днепровских порогов. Звенигора остановился над обрывистым берегом, вдыхая полной грудью ароматный весенний воздух, любуясь обширными видами, что открывались вдали. Неожиданно за спиной зазвучал топот коней. - Вот где он, Гамид-бей! - послышался радостный возглас Османа. - Поймали собаку! Три всадника подскакали к Звенигоре. - А я и не думал бежать, - сказал Арсен спокойно. - Вечером я спас Бекира, когда он чуть не утонул, переплывая Аксу. Там с ними и заночевал... Но Гамид зло крикнул: - Не выкручивайся, гяур! Никто не заставлял тебя спасать Бекира. Пускай бы тонул, собака!.. Ты знал, что каждый вечер должен быть в замке! Тебя ничему не научил каземат? Ты заставил нас всю ночь искать тебя, негодяй!.. Эй, Осман, отрежь ему на первый раз ухо! Это будет напоминать, что он всего лишь раб. Да и другим будет наука. Осман схватил Звенигору за руку, ему на помощь бросился Сулейман, на ходу вынимая из-за пояса небольшой кривой кинжал. Звенигора метнул быстрый взгляд вокруг, как бы ища спасения, и вдруг, оттолкнув от себя Османа, прыгнул с высокого берега вниз, в рыжие воды Кызыл-Ирмака. - Держи его! Лови!.. - закричал Гамид, приподнявшись на стременах. Но быстрое течение подхватило беглеца и вынесло на середину реки. Осман и Сулейман бежали по берегу, кидали камни. Но не попадали. Они, очевидно, жалели, что не взяли с собой луков. Теперь только стрела или пуля могли догнать невольника. Бросаться же в воду ни Осман, ни Сулейман не изъявили желания. Посреди реки Звенигора почувствовал под ногами каменистую отмель. Это было очень кстати: как бы хорошо он ни плавал, железо тянуло на дно. Подхватив рукою цепь, чтоб не цеплялась за камни, перебежал мель и остановился передохнуть. Гамид кричал с берега: - Все равно тебе не убежать, раб! Возвращайся назад, пока не поздно! Не то поплатишься жизнью!.. Звенигора не отвечал. Молча смотрел на разъяренного спахию, который бесновался на другом берегу, шагах в пятидесяти, и гнев волновал его сердце. В короткий миг сплелось в сознании все то мерзкое, что узнал про спахию от других, что сам претерпел от него, и он содрогнулся от злобы. Почему до сих пор никто не убил эту гнусную тварь? Этот негодяй всюду сеет только горе, всем приносит несчастье и всегда выходит сухим из воды! Он погрозил Гамиду кулаком, подобрал цепь и снова бросился в бурлящее течение узкого, но опасного потока. Противоположный берег был мрачным и пустынным. Нигде ни души! Над самой водой нависали дикие скалы, поросшие кое-где кустами кизила и дрока. Звенигора выбрался наверх. Гамид все еще гарцевал на другом берегу, а телохранители, подбежав к маслобойне, снаряжали челн. Скоро они переплывут на эту сторону. Теперь надежда только на свои ноги. Сбив тяжелым камнем кандалы, Звенигора забросил их в кусты и кинулся бежать. Впереди вздымалась высокая гряда гор, дрожавшая в голубоватой дымке. В долинах темнели колючие заросли кустарников. Он бежал, изредка переходя на шаг, до самого полудня без отдыха, не чувствуя ни усталости, ни голода. Опасность подгоняла его. Он опасался преследователей и случайных встречных, которые могли задержать его, опасался заблудиться и вернуться назад к реке или сорваться со скалы и сломать ногу, руку. Теперь, когда он вдохнул свежий воздух свободы, когда забрезжила надежда вырваться из неволи, он боялся любой неожиданной помехи, которая могла все свести на нет... Шел без отдыха до самого вечера. Миновал два селения, незамеченным пробрался вдоль виноградников, где работали несколько женщин и подростков, пересек сухой неприветливый горный кряж и, наконец, остановился в лесочке. На толстом развесистом дереве соорудил из веток и листьев нечто вроде гнезда и, хотя донимал голод, заснул крепким, беспробудным сном. Проснулся, когда всходило солнце. Лес звенел птичьим пением и щебетанием. Не медля ни минуты, Звенигора спустился на землю, пожевал горьковатую с росою траву, чтобы унять жажду, и пошел навстречу солнцу. Местность понемногу начала меняться. Горные хребты остались позади. Перед беглецом открылась холмистая равнина, на которой кое-где торчали кусты колючего терновника или молодой полыни. Звенигора не торопился. Погони не было да, похоже, и не будет, - должно быть потеряли след. Вторую ночь провел в пещере, заложив вход каменными глыбами, так как вокруг слышался вой гиен и шакалов. Сон был некрепкий, с кошмарами, но все же немного восстановил силы, а хмурое утро вселило надежду, что будет дождь. Взобравшись на крутую вершину, Звенигора осмотрелся. Позади синели горы, но, хотя там была вода, возвращаться к ним было и далеко и опасно: можно нарваться на преследователей. Впереди - бесконечная пустыня, сухая, безлюдная. Лишь слева, в далеком мареве, невысокие горы. Ну что ж, туда! Там, наверно, можно найти воду и пищу. В них теперь спасение. Особенно вода. Итак, только туда! Шел быстро. По пологим склонам сбегал рысцой. С надеждой поглядывал на серые тучи в небе, ждал от них хоть капли дождя. Но тучи бледнели, таяли, и вскоре сквозь них блеснули первые утренние лучи солнца. В полдень Звенигора почувствовал, что дальше идти не сможет. В висках стучит горячая, как расплавленное олово, кровь. Безжалостное солнце отбирает у него последние капли влаги, немилосердно печет неприкрытую голову. Ноги подкашиваются, отказываясь нести чужое, тяжелое тело. Но он не останавливался. Нет, нет, только не останавливаться, не упасть, это - смерть! Ему мерещится, что он лежит где-то здесь, на каменистой, раскаленной, как огонь, земле и к нему подкрадываются шакалы и гиены. В руках и ногах нет силы подняться, отогнать зверей, которые только и ждут той минуты, когда можно будет полакомиться нежданной добычей. Потом прилетят орлы-стервятники, расклюют то, что останется от зверей, и разнесут белые кости в разные концы пустыни. Бр-р-р!.. Нет, ему никак нельзя здесь погибнуть! Где-то далеко-далеко, на Украине, его поджидает мать. Выходит на высокий курган над Сулою и долго смотрит и степь - не едет ли Арсен, ее сын любимый, ее надежда... Потом молча спускается вниз, к хате, разговаривает с дедом и Стешей. Наконец, ложится спать. Но сон медлит, не идет к ней, тоска обвила ее сердце, а непрошеные горючие слезы до утра выедают глаза... Нет, он должен перебороть все, даже смерть, он должен идти дальше, чтобы пришел радостный день, улыбнулась от счастья мать и ласточкой кинулась сыну на грудь!.. Ему нельзя уйти из жизни еще и потому, что на совести лежит тяжелый, как камень, долг перед кошевым Серко, перед всем сечевым товариществом. Ведь как полагался на него кошевой атаман! Как надеялся, верил, что поездка будет удачной, что Арсен и брата из неволи выкупит, и важные вести привезет. Вместо счастливого возвращения сам попал в неволю. Что теперь думает о нем кошевой Иван Дмитриевич? Проглядел глаза? Надеется? Ждет? Напрасно: не скоро доведется казаку ступить на родную землю. А все из-за Чернобая! Чернобай - вот еще кто крепко держит его на этом свете! Жгучая ненависть распирает грудь, толкает все вперед и вперед! Выжить, вернуться, чтобы встретиться с мерзавцем с глазу на глаз! Звенигора вытирает грязным рукавом лицо, облизывает потрескавшиеся губы распухшим, словно войлочным, языком и упрямо идет дальше... На четвертый день, после полудня, совсем обессилевший, он вскарабкался на гребень горы и увидел широкую отлогую долину, на противоположной стороне которой паслась большая отара овец. Сердце радостно забилось... Там люди! Там есть вода! Пастухи никогда не отходят далеко от нее. Вблизи, наверное, колодец или ручей, где они поят овец. Звенигора остановился и едва перевел дух. На радостях чуть было не бросился вперед, но вовремя подумал, что и с пастухами встреча может плохо кончиться для него. Пастухи, конечно, вооружены луками, пиками, ножами, а у него только голые руки, да и те отказываются ему служить от усталости, голода и жажды. Казак превратился в охотника, выслеживающего дичь. Осторожно, прячась за каждый кустик, за каждую глыбу, что попадались по пути, начал окольной дорогой приближаться к отаре. В голове гудело, руки и ноги дрожали. Но он полз все ближе и ближе. Разумней было бы свернуть в сторону и соседней долиной обойти пастухов, но Звенигора чувствовал, что на это у него уже не хватит сил. К тому же под скалой, над костром, он увидел закопченный котелок, из которого доносился необычайно приятный, щекочущий запах вареного мяса. Этот запах одурманивал беглеца и притягивал к себе как магнит. Почти полчаса потратил Звенигора на то, чтобы незаметно приблизиться к костру. Подкрадывался с подветренной стороны, чтоб не учуяли собаки. Наконец, зажав в руке острый камень, притаился за глыбой известняка, выжидая удобный момент, чтобы ударить пастуха по голове. Бородатый пожилой пастух в поношенном джеббе и островерхом войлочном кауке помешивал длинным блестящим ножом в котелке. Потом, отложив нож в сторону, вытащил из кожаной торбочки узелок, наверно с солью, и начал подсыпать в варево, мурлыкая какую-то песенку. Наступило самое подходящее время для нападения. Занятый своим делом, пастух не услышал тихих, крадущихся шагов. Звенигора на миг замер, как бы собираясь с силами. Медленно занес над головой бородача камень. Но тут его словно что-то толкнуло в грудь; рука с камнем дрогнула и опустилась вниз. До сознания дошла родная, знакомая еще с детства песня: Идут волы из дубравы, А овечки с поля. Говорила дивчинонька С казаченьком стоя. Звенигора весь подался вперед и глухо вскрикнул: - Брат!.. Земляк! Пастух от неожиданности выронил узелок с солью и обалдело смотрел на камень, что упал возле ног незнакомца. - Свят, свят, свят! Животина иль людина ты... сгинь, нечистая сила! - бормотал тот, отступая назад. Звенигора, к своему удивлению, узнал в пастухе Свирида Многогрешного. - Не бойся, дядько Свирид, я такой же невольник, как и ты... Помнишь запорожца Звенигору?.. У Гамида, - успокоил его Звенигора. - Помираю от жажды... Пить!.. Ради всего святого, дай попить! Потом все расскажу... Пастух, все еще опасливо поглядывая на оборванного, обросшего незнакомца, в котором с трудом узнавал дюжего запорожца, вытащил из-под кошмы овечий бурдюк и деревянную чашку, налил овечьего молока, разбавленного водой. - Пей, это айран... Звенигора жадно припал к чашке, одним духом опорожнил ее. Айран отдавал запахом бурдюка, но был прохладный, кисловатый и хорошо утолял жажду. После четвертой чашки Звенигора почувствовал облегчение. Огонь, который жег грудь, стал затухать. Он сел возле костра. Теплая, пьянящая истома разлилась по всему телу. Из котелка пахло вареным мясом и лавровым листом. Звенигора втянул ноздрями ароматный запах, предвкушая сытый обед. Заметив это, Многогрешный крикнул напарнику, что находился возле отары: - Эй, парень, иди обедать! Через несколько минут подошел второй пастух. Звенигора даже руками всплеснул: это был Яцько. - Ты-то как сюда попал? Паренек сразу узнал казака. Глаза его загорелись от радости, словно встретил родного отца. - Нас Гамид подарил своему зятю Ферхаду. Не хотелось уходить от своих; думал, совсем пропаду. Но вышло к лучшему. Меня поставили подпаском к дядьке Свириду. - И тихо добавил: - Дядька Свирид стал потурнаком... Поэтому поблажка ему. Видишь, без надсмотрщиков ходим, имеем что поесть и попить, кандалы на руках и ногах не носим... Другим невольникам - беда! Работают как волы, а живут в ямах, как звери... (Потурнак (укр.) - невольник, принявший магометанство.) Тем временем Свирид Многогрешный вывалил из котелка на потрескавшееся и довольно-таки грязное деревянное блюдо тушеную баранину, бросил на землю засаленную бурку. - Подсаживайся, земляк! Чем богаты, тем и рады. Звенигоре казалось, что он никогда в жизни не ел ничего вкуснее. Пастухи подкладывали ему куски мяса побольше и помягче и подливали в его чашку кисловатый айран. Когда Звенигора немного утолил голод, он рассказал землякам о бегстве от Гамида и о мытарствах в пустыне. Удивлению пастухов не было границ. Яцько с восторгом смотрел на Звенигору. Узнав, что он за три дня пересек безводную пустыню, воскликнул: - Не может быть! Тут почти пятьдесят фарсахов! Это нагорье турки называют Кара-шайтаном - "Черным чертом", так как много смельчаков погибло там. - Мне, братцы, повезло - набрел на вас, - улыбнул-ся Звенигора. - Иначе бы и я сложил голову... После сытного обеда его клонило ко сну. Глаза слипались, голова падала на грудь. Многогрешный это заметил: - Э-э, друг, тебе не только попить и поесть надо, но и отоспаться. Постелю я тебе в холодочке, и спи на здоровьице! Он бросил под скалой кошму, в изголовье подложил джеббе. Звенигора лег, с хрустом расправил уставшее тело. - Разбудите, в случае чего, - едва успел, проваливаясь в сон, попросить пастухов. Проспал он чуть ли не сутки и проснулся оттого, что кто-то тряс его за плечо. Открыв глаза, увидел перепуганное лицо Яцька. - Арсен, вставай! Беги скорей за скалы! Хозяин наш едет, Ферхад! - шептал паренек. Звенигора вскочил на ноги. Хотел бежать, но было поздно: к ним галопом приближался молодой круглолицый турок на коне золотистой масти. Звенигора сразу узнал Ферхада. На нем была дорогая одежда из тонкого синего сукна, на шапке белый шелковый шарф, на боку кривая сабля, усыпанная драгоценными камнями, за поясом пистолеты с инкрустированными перламутром рукоятками. Конь тяжело водил вспотевшими боками: всадник, видно, любил быструю езду или же спешил. - О, Ферхад-ага! Салям! - поклонился Яцько. - Что заставило уважаемого хозяина ехать на пастбище? Где же телохранители? - Они поскакали к другим отарам... А я - сюда, размять застоявшегося коня, - проскрипел Ферхад. - Гоните скорее отару домой! Приехал покупатель - будем продавать. Да не мешкайте! Слышите? - Слышим, - ответил Яцько. Ферхад соскочил с коня. Не обращая внимания на Звенигору - по-видимому, принял его за Свирида, - Ферхад бросил повод Яцьку. Прошелся у костра, разминая ноги, вдруг повернулся к Звенигоре и остановился. Лицо его вытянулось от удивления. В глазах мелькнуло подозрение. Он положил руку на эфес сабли и строго спросил у Яцька: - Это кто? Яцько замялся. - Это прохожий, - сказал он неуверенно и показал рукой в сторону пустыни. - Оттуда пришел... Ферхад пристально оглядел обросшее лицо беглеца, пыльную одежду и разбитую в клочья обувь. Его явно не удовлетворил ответ невольника. Он подошел к Звенигоре, вытянул вперед скуластое лицо, словно хотел обнюхать незнакомца. - Кто ты? - Я погонщик мулов в караване купца из Болгарии. Отбился от каравана и чуть было не погиб в пустыне. - О, гяур... - процедил турок. - Может, ты просто беглец невольник? А? Ну-ка, покажи руки! Он внезапно схватил Звенигору за рукав, рванул вверх и увидел багряно-сизые рубцы от кандалов. На какой-то миг турок растерялся и отпрянул. Этим воспользовался Звенигора. Сильным ударом в челюсть он свалил Ферхада на землю. Выхватив у него из-за пояса пистолет, ударил врага рукояткой по голове. Ферхад вскрикнул и затих. Все произошло так молниеносно, так что Яцько успел лишь вскрикнуть: - Ой, беда! Что же теперь будет? Из долины к ним бежал, расплескивая из деревянного ведра овечье молоко, Многогрешный. Звенигора сбросил с себя тряпье и быстро переоделся в дорогие одежды Ферхада, прицепил саблю, засунул за пояс пистолеты. Когда прибежал Многогрешный, то сначала не узнал казака, приняв его за незнакомого турка, и начал голосить над телом хозяина. Но наконец старый заметил, что хозяин лежит почти голый. Он ошалело глянул на Звенигору. - Что ты наделал, разбойник? - налетел с кулаками пастух. - Теперь же нас живьем съедят! Ты сел на коня - да ищи ветра в поле! А нас... Идолище проклятый, ты даже помыслить не можешь, какие муки придумает нам хозяин! Он выпустит из нас всю кровь - капля по капле! Из живых кишки вытянет, выжжет глаза, отрежет уши, вырвет язык!.. Никто же не подтвердит, что это не мы с Яцьком убили Ферхада. Вся вина на нас ляжет! Не сегодня, так завтра нас схватят, как шакалов, и замучают до смерти... О-о!.. Яцько стоял рядом растерянный и молча следил, как дядько Свирид то выговаривал Звенигоре, то кидался к телу своего хозяина, то бил в отчаянии себя в грудь, рвал на голове волосы. Звенигора с усмешкой наблюдал за переживаниями Многогрешного, но это вскоре ему надоело. - Подожди, старик!.. Замолчи! - гаркнул наконец сердито. - Нашел родича, черт бы его забрал! Неужто до смерти нанялся к нему внаймы? - До смерти? Кто? - переспросил встревожено Многогрешный и захлопал маленькими покрасневшими глазами. Но, видя, что Звенигора по крайней мере не собирается его бить, снова поднял голос: - До смерти или нет, а раньше срока никому помирать не хочется. Ежели тебе, запорожец, захотелось к чертям в пекло, то других незачем за собой тянуть!.. - Почему в пекло? Бегите вместе со мною. Глядишь, судьба улыбнется - вернемся домой, к своим! - У дурного попа и молитва дурна! - вновь рассердился Многогрешный. - Ты что, совсем рехнулся, парень? Отсюда никто еще не убегал. Шутка ли - полсвета отмахать, чтобы до дому добраться. И всюду ждут тебя опасности: непроходимые моря и реки, янычары и каждый вооруженный турок, голод и жажда! Легко сказать - бегите! А ты подумал, как это сделать? Но тут вмешался Яцько: - Хочешь не хочешь, дядька Свирид, а бежать придется! Сам же говоришь - закатует хозяин... - И ты туда же? - окрысился на мальчонку Многогрешный. - Дурень, мы здесь почти как вольные, сыты, одеты... Что тебе еще надо? Звенигору охватило негодование. Так вот как запел этот проклятый потурнак! Плевать ему на свободу, на родную землю! Ему бы брюхо набить бараниной, а там пропади все пропадом! Эх, тяпнуть бы саблей по дурной голове, чтоб треснула, как переспелая тыква! Да нельзя - пользовался его гостеприимством. Потому ответил сдержанно: - Свобода всем нужна, дядько Свирид. Неужто не тянет тебя домой, к детям, к жене, к родным? А если и нет их, то просто в наши обширные степи, где пахнет чабрецом и пшеницей, любистком и гречками... Многогрешный поскреб лохматый затылок. На какой-то миг в глазах вспыхнул огонек, какое-то воспоминание о давно утраченной жизни, но сразу же потух. Снова на Звенигору взглянули исподлобья маленькие злые глазки. - Не баламуть души, запорожец! Иди себе прочь, с глаз долой! - Ну и пойду. Оставайтесь! Пропади вы пропадом! - крикнул в сердцах Звенигора и вскочил на коня. - Подожди, Арсен! - кинулся к нему Яцько. - Я тоже с тобой! Он вскочил на круп коня позади Звенигоры, и они мгновенно исчезли с глаз ошалевшего Многогрешного, который, понурив голову, остался стоять над распростертым телом своего хозяина. ПОРАЖЕНИЕ 1 Несколько дней Звенигора и Яцько петляли по горным хребтам и долинам, пока добрались до зеленых склонов Кызыл-Ирмака. Наточив на камне кинжал, Звенигора побрил себе голову, подрезал бороду и стал похож на турка. Красивая одежда Ферхада очень шла к нему. Худощавое лицо с густыми темно-русыми бровями и носом с горбинкой было красиво и горделиво. Встречные каратюрки, завидев вельможу, издали кланялись ему чуть не до земли. Туго набитый золотыми монетами кошелек Ферхада открывал перед путниками двери придорожных харчевен. Никто не смел приставать к знатному страннику с расспросами, кто они и куда едут. Это навело Звенигору на мысль: пересечь таким образом всю Турцию и добраться до самого Черного моря. На правый берег Кызыл-Ирмака они переправились паромом. Теперь дорога шла над рекой: то уходила в горы, то сбегала к реке. С утра до вечера беглецы упрямо продвигались на север и за два дня успели оставить за собой добрых двадцать фарсахов пути. Однажды, когда дорога проходила по узкому ущелью, наперерез им из зарослей выскочило несколько вооруженных людей. Звенигора осадил коня. Черные, мрачные фигуры с короткими ятаганами и острыми пиками в руках кинулись к нему. Передний схватил коня за уздечку, двое наставили пики. - Слезай, эфенди! - приказал передний, великан с черным, рябым, не то от оспы, не то от окалины, лицом. - Приехали! Звенигора спрыгнул на землю, но не успел он наградить парой-тройкой тумаков нападающих, как его обезоружили и связали за спиной руки. Яцько стоял сбоку - о нем все забыли. Заметив, что на него не обращают внимания, паренек потихоньку отступил к обочине и юркнул в кусты. Не дав Звенигоре опомниться, ему накинули на шею аркан и потащили вверх по еле заметной лесной тропинке. Поднимались долго. Сзади вели коня. Впереди и по бокам шла стража с пиками. Наконец отряд добрался до небольшого горного озера. Здесь, на берегу, сновало много вооруженных людей. Под скалами стояли серые шатры, покрытые кошмами. Горели костры. Над ними на треногах висели казаны. Посреди поляны, перед пещерой, сидело на цветном ковре несколько человек. Звенигору подвели к ним. Они с интересом осмотрели его богатую одежду и оружие, которое воины положили перед ними на ковер. - Кто ты? - обратился к Звенигоре чернобородый мужчина средних лет, судя по одежде и оружию главный здесь. - Сначала развяжите, - мрачно сказал Звенигора, чувствуя, как немеют туго затянутые руки. Чернобородый кивнул охране, и кто-то кинжалом разрезал веревки. - Кроме того, я хотел бы знать, к кому я попал и на каком основании меня задержали. - Эфенди, у тебя, очевидно, аллах отнял разум! - повысил голос Чернобородый. - Твое время спрашивать прошло. Теперь отвечай, кто ты? Как твое имя? - Я невольник, - ответил Звенигора. - Запорожский казак. - О! - Чернобородый многозначительно поднял указательный палец. - Я же сказал, что эфенди со страха утратил разум или насмехается над нами. Но хитрит он напрасно! Ведь его имя выбито на этом оружии, которое отобрали у него мои воины. Не так ли, достопочтенный эфенди Ферхад? - Я не Ферхад... - начал было Звенигора, но Чернобородый перебил его: - Сказки нам не рассказывай! Уж если ты вздумал дурить нас, Ферхад, то придумай что-нибудь более похожее. Какой же простак поверит тебе, что у беглеца-невольника будет в распоряжении чистокровный конь, дорогое оружие, прекрасный наряд да в придачу туго набитый динарами и курушами кошелек? (Динар - старинная арабская золотая монета. Куруш - общее название европейских серебряных монет, которые ходили в Османской империи.) "Что ему ответишь? - подумал Звенигора. - Что я убил Ферхада и забрал его вещи? Но кто знает, как посмотрит на это Чернобородый... Не прикажет ли повесить за убийство?.. Однако настаивать на своем, не объясняя, откуда у меня вещи и оружие Ферхада, тоже опасно... Куда ни кинь, всюду клин... Лучше говорить правду!" - Я убил Ферхада и воспользовался его вещами, - сказал Звенигора. - И если вы хотите судить меня, то судите за мою вину, а не за чужую. - Это что-то новое, - насмешливо промолвил Чернобородый и обратился к своим помощникам: - Как, друзья, поверим ему на этот раз? - Я поверю ему только после того, как он окажется в петле, собака! - выкрикнул рябой великан, что руководил нападением на дороге. Он зло взглянул на Звенигору опухшим после стычки глазом. - Я тоже не верю, - вставил один из тех, что сидели на ковре рядом с Чернобородым. - Мы все слышали о жестокости Ферхада. Теперь узнали о его лживости... Я предлагаю допросить его с огнем. Посмотрим, что запоет спахия, когда станцует босыми ногами на раскаленной жаровне... - Да! Да! - закивали головами остальные. - Допросить с огнем! Звенигора побледнел. Чернобородый хлопнул в ладоши - к нему подбежал молодой воин, что стоял вблизи на часах. - Принеси жаровню! Вскоре принесли жаровню с горящими углями и кузнечными принадлежностями - клещи, молоток, широкую железную полосу. К жаровне подошел великан с подбитым глазом, положил железную полосу в жар. - Ну, сейчас Ахмет Змея заставит его заговорить! Он развяжет ему язык! - послышались голоса. Звенигора рванулся из крепких рук стражи, но его ударили чем-то тяжелым по голове, а на шею накинули петлю аркана "Ну вот, - подумал, - попался как кур в ощип. Попробуй теперь, освободись!" - Начинай! - приказал Чернобородый. Звенигору подтянули арканом к жаровне. - Стойте, стойте! - закричал он. - Клянусь, я не Ферхад! Я запорожец! Невольник!.. - Прижгите его! Он быстро запоет по-другому! - выкрикнул кто-то из свиты Чернобородого. Ахмет Змея схватил клещами раскаленную полосу и приблизил ее к ногам Звенигоры. На лице кузнеца, почерневшем от въевшейся копоти, на миг промелькнула растерянность. Ему впервые приходилось пытать человека, и он не освоился еще со своей новой обязанностью. Но за ним следили властные взгляды Чернобородого и других главарей отряда: они заставляли, приказывали. И кузнец, зажмурив глаза, медленно приближал раскаленное железо к живому человеческому телу... Но тут раздался пронзительный крик. Клещи дрогнули, и полоса упала на землю. Через толпу воинов прорвался оборванный, замурзанный мальчонка, изо всех сил оттолкнул Ахмета Змею и упал на ноги Звенигоры. - Не троньте! - крикнул он. - За что вы его? Это был Яцько. Голубые глаза мальчика с ужасом смотрели на раскаленное железо. Левой рукой он обхватил ноги Звенигоры, а правую поднял, словно защищаясь от удара. Ахмет Змея, устыдившись своего слабодушия, поднял над пареньком здоровенный кулак. Но Чернобородый остановил его: - Подожди. Подними этого оборвыша. Кто он такой? Паренька поставили на ноги. Яцько быстро затараторил: - Да посмотрите сами - это невольник! Мой друг Арсен Звенигора! Он был невольником Гамид-бея и убежал от него. Взгляните на его руки и ноги, на них еще следы кандалов!.. Он, вспомнив, как это сделал Ферхад, быстро поднял рукав Звенигоры. Все увидели багровые следы выше запястья. Переглянулись. Чернобородый воскликнул: - Гнев аллаха на ваши головы! Что все это значит?.. - Только то, атаман, что ты чуть не ошибся, приказав испытать меня огнем, - ответил Звенигора, поняв, что от пыток спасен. - Этот мальчик - пастух Ферхада. Он может рассказать, как я убил его хозяина. Но ни Яцьку, ни самому Звенигоре больше не пришлось защищать себя. На поляне вдруг поднялся шум, раздались крики, и к Чернобородому подъехал всадник в сером джеббе и голубой чалме, затенявшей лицо. Он спрыгнул на землю и поздоровался: - Салям! - Салям! Пусть бережет тебя аллах, Бекир! - поднялся Чернобородый. - Какие новости? - Мы перехватили посланца Гамид-бея к паше. Гамид-бей просит для охраны своего замка отряд всадников. А пока вооружил слуг, усилил охрану и не высовывает носа из своей берлоги. Мне удалось заслать в замок под видом прислуги одну женщину, которая передала, что моя дочка Ираз там, да продлит ее дни аллах! Она сообщила также, что сегодня ночью сбросит из окна восточной башни камень, к которому будет привязана веревочная лестница... - Это же чудесно, Бекир! Считай, что замок в наших руках. Уже сегодня мы рассчитаемся с проклятым Гамид-беем!.. Ты оказал мне великую услугу, друг! Даром что всего лишь неделю в отряде! - Мне понятна твоя радость, Мустафа, ведь нас объединяет общая ненависть к нашему врагу. Но радоваться преждевременно. Гамид-бей хитер как лиса, а стены его замка высоки. Только милость аллаха сможет помочь нам овладеть замком Аксу! - Пусть славится его имя! - набожно сложил руки Мустафа Чернобородый. - Ты, Бекир, иди отдохни перед походом, а мы подготовимся. Но прежде закончим дело с этими людьми, называющими себя невольниками. Бекир оглянулся, и его глаза округлились от удивления. Он узнал Звенигору: - Аллах экбер! Да это ж Арсен! - И обратился к вожаку отряда: - Мустафа, чем провинился мой друг, что ты хочешь пытать его? Я вижу зде