нвоя идущую полным ходом в  крейсерском  положении
лодку тоже не видели.
   - И вот наконец, - продолжает свой рассказ Н.Я.Редкобородов, - наступил
решающий  момент.  В  23:02  курсовой  угол  достиг  расчетного,  командир
скомандовал "право на борт!",  и  лодка  легла  на  боевой  курс.  Начался
заключительный этап атаки. Все продумано: угол встречи торпед с целью  90<sup>o</sup>
- идеальный прямой угол. Дальше следует команда "стоп дизеля!", включаются
электромоторы, лодка вновь принимает  позиционное  положение,  нос  слегка
притоплен, чтобы торпеды при выходе не шлепнулись на волну,  затем  "малый
вперед!" и "торпедные  аппараты  товсь!".  Помощника  командир  вызвал  на
мостик и поставил к ночному прицелу, с тем  чтобы  в  момент,  когда  цель
придет "на мушку", скомандовать "пли!". Сам он стоял у  рубочного  люка  и
отдавал команды на руль и на ход.
   Внутри лодки грозное затишье, она уже не грохочет и не содрогается. Шум
винтов едва слышен на фоне налетающих на  рубку  тяжелых  январских  волн,
люди примолкли, чтоб не упустить  слова  команды.  "На  товсь"  не  только
торпедисты, но и рулевые-горизонтальщики, их задача - мгновенно переложить
рули в момент, когда лодка, выпустив торпеды  и  потеряв  при  этом  более
тонны своего  веса,  подвсплывет  с  дифферентом  на  корму.  А  следующей
командой будет "срочное погружение", поэтому трюмные  машинисты  тоже  "на
товсь", им предстоит в считанные секунды принять в цистерны  многие  тонны
морской воды...
   Все эти согласованные действия должны произвести многие люди, и  только
безошибочное  сложение  всех  усилий  обещает  успех.   Но   всю   полноту
ответственности за то, что все произойдет так, как надо, несет только один
человек. Тот, наверху. И он, этот человек, спокоен,  потому  что  убежден:
все произойдет именно так. Для  этого  прожита  вся  его  еще  не  слишком
долгая, но многотрудная жизнь моряка, для этого изучались лоции и таблицы,
штурманские приборы, двигатели и оружие, накапливался опыт  в  дозорных  и
боевых походах, шли бесконечные  утомительные  тренировки,  имевшие  целью
добиться от каждого члена экипажа двух  на  первый  взгляд  противоречивых
качеств - быстроты соображения и автоматизма действий. Теперь  все  должно
произойти так, как было задумано. Ну  а  если  не  произойдет?  Нападающий
имеет преимущество первого хода,  но  ведь  существует  еще  и  противник.
Опытный, хорошо вооруженный противник, и невозможно заранее  предусмотреть
все его ходы. Как тут не вспомнить  прошлогоднюю  атаку,  когда  противник
дважды уклонился от торпед и  только  артиллерийская  дуэль  решила  исход
боя...
   Несколько последних длиннейших секунд. Наконец форштевень  цели  пришел
точно на визир ночного прицела.
   - Пли!
   Опять длиннейшие секунды ожидания. Такие длинные,  что,  если  доверять
только своим ощущениям и не сверяться с хронометром, может показаться, что
все потеряно и торпеды прошли мимо цели.
   И вот в самую последнюю из этих неправдоподобно длинных секунд - грохот
взрывов.
   На этот раз торпедная атака была проведена идеально. Все три выпущенные
веером торпеды попали в  цель.  И  не  просто  попали,  а  поразили  самые
уязвимые места, разрушив попутно многократно рекламированную в  фашистской
печати версию  о  непотопляемой  конструкции  суперлайнера.  Можно  только
удивляться точности, с какой стреляли подводники.
   Не берусь описывать все обстоятельства гибели "Вильгельма Густлова". На
Западе  об  этом  существует  целая  литература,  опубликовано   множество
свидетельств, в разной степени достоверных. Можно  считать  установленным,
что лайнер затонул примерно через полчаса, что из  находившихся  на  борту
шести  или  семи  тысяч  удалось  спастись  примерно  девятистам,  включая
капитана. Последнее обстоятельство не может не привлечь внимания:  слишком
прочно в нас укоренилось представление, что капитан - это человек, который
сходит с гибнущего корабля последним. Но я  пишу  не  о  "Густлове",  а  о
Маринеско. Будучи виновником гибели "Густлова", командир "С-13" не был  ее
свидетелем.  Увидев  и  услышав  взрывы,  он  сразу  скомандовал   срочное
погружение. С этой минуты наступил последний и самый опасный этап морского
боя, потребовавший от командира выдержки и такого же высокого искусства  в
управлении кораблем, как преследование и атака.
   Наше сознание консервативно. Когда мы  произносим  мысленно  или  вслух
слова "морской бой", перед нами проносятся образы, навеянные литературой и
живописью, нам привычнее представить себе этот бой как  сражение  если  не
однотипных, то соизмеримых между  собой  надводных  кораблей,  палящих  по
зримому противнику из пушек, а то  и  сцепившихся  вплотную  в  абордажной
схватке. Но времена меняются. За четыре года  войны  на  Балтике  известен
только один случай артиллерийского  боя  между  крупными  кораблями  и  ни
одного случая, чтобы в  торпедную  атаку  вышел  крейсер  или  эскадренный
миноносец. Несоизмеримо по сравнению  с  первой  мировой  войной  возросло
значение минных заградителей всех  видов,  морской  авиации,  "москитного"
флота и подводных лодок. И хотя на  примере  осеннего  похода  1944  года,
когда "С-13" в открытом бою  потопила  вооруженное  судно  противника,  мы
видим, что артиллерийская дуэль  между  подводным  и  надводным  кораблями
возможна, она все-таки исключение, а не правило. Классической  формой  боя
для подводной лодки остается торпедная атака. Но  исторически  сложившиеся
стереотипы  иногда  оказываются  сильнее  логики  фактов,  и  мне  не  раз
приходилось слышать, что торпедная атака подводной лодки больше напоминает
нападение из-за угла, чем честный поединок.
   Есть и  другой  стереотип,  мешающий  неосведомленным  людям  правильно
понимать и оценивать искусство и мужество подводников. С тех пор как войны
приобрели глобальный характер, наряду с уничтожением  войск  и  укреплений
противника  все  большие  усилия  отдаются  разгрому   его   промышленного
потенциала. В отличие от прошлых  веков  исход  войны  решает  не  столько
численность войск, сколько их техническая оснащенность. Поэтому  объектами
нападения становятся не только войска на линии фронта, но и тылы -  прежде
всего аэродромы, промышленные предприятия, коммуникации и жизненно  важные
центры, а в море помимо боевых кораблей - танкеры и транспортные суда.  Во
время войны мне не приходилось  выслушивать  сомнений  в  праве  подводной
лодки,  речь  идет,  конечно,  о  моральном  праве,  топить  любое  судно,
оказавшееся в отведенном ей командованием квадрате,  но  в  мирное  время,
когда отошло былое ожесточение, приходится  сталкиваться  с  людьми,  чаще
всего с молодыми, которые осторожно, в полувопросительной  форме,  ставили
под сомнение это моральное право. Сталкивался с такими людьми и Маринеско,
эта тема возникала и в наших беседах, вот почему я  решаюсь,  вместо  того
чтоб с чужих слов описывать гибель "Густлова",  пересказать  то  немногое,
что я слышал от него самого.
   - Когда я слышу разговоры о моей  везучести,  меня  они  не  сердят,  а
смешат. Я не  Суворов,  хотя  тоже  мог  бы  ответить  по-суворовски:  раз
повезло, два повезло, положите что-нибудь и на умение... Но когда до  меня
доносится  шепоток:  а  не  варварство  ли  подкрадываться  к  беззащитным
торговым судам и отправлять их на дно? - меня этот шепоток  оскорбляет  до
глубины души. А еще говорят так: то ли дело гордые соколы,  наши  летчики,
там честный поединок, побеждает сильнейший... Я летчиков уважаю, а в одном
отношении даже завидую - они дерутся  на  глазах  у  всего  народа,  любой
мальчишка понимает, что такое  воздушный  бой.  Правда,  насчет  "честного
поединка" обольщаться тоже не следует: случится троим напасть  на  одного,
нападут за милую душу... Почему-то часто забывается, что основная  ударная
сила воздушного флота не истребители, а штурмовики  и  бомбардировщики,  и
что по сравнению с торпедой  обычная  авиабомба  -  оружие  гораздо  более
опасное для мирного населения. В военное время море не место для прогулок,
а театр военных действий.  Всякий  корабль,  вышедший  в  море,  выполняет
военную  задачу,  даже  если   этот   корабль   не   военный,   а   только
военизированный. Всякий  человек,  ступивший  на  палубу  такого  корабля,
понимает, что он может стать объектом атаки - и с воздуха,  и  из  морских
глубин. О каком невооруженном  противнике  может  идти  речь?  Прежде  чем
добраться до противника, подводная лодка ежечасно подвергается смертельной
опасности от мин,  сетей,  катеров  -  охотников  за  подводными  лодками,
самолетов, береговой артиллерии... Намечая цель для атаки, командир твердо
знает: чем крупнее и значительнее цель, тем  сильнее  она  будет  защищена
конвоем из боевых кораблей. Против них одна защита - скрытность, маневр. Я
знаю,  какие  потери  несла  во  время  войны  наша  авиация,  но   потери
подводников не меньше, вспомните, что из всех "эсок" на Балтике дожила  до
Победы  только  одна  -  наша  "тринадцатая".  А  насчет  того,   что   на
транспортах, бывает, гибнут непричастные к войне люди...  гораздо  меньше,
чем при обстреле или бомбежке  городов.  Во  время  войны  суда  не  возят
пассажиров, отходя от пирса, они решают определенную военно-стратегическую
задачу  -  доставить  войска,  оружие,  боеприпасы,  сырье   для   военной
промышленности. Всякий, кто ступил на палубу такой посудины, знает, на что
он идет. Настоящий моряк это понимает  и  никогда  не  будет  болтать  про
беззащитность. После мобилизации, в  сорок  шестом,  я  плавал  помощником
капитана на сухогрузном транспортном судне. Рейсы однообразные:  Ленинград
- Щецин и обратно. Грузы были разные,  но  обратным  рейсом  всегда  брали
уголь, грузили уголь пленные немцы, их  тогда  в  Польше  было  много.  За
погрузкой я наблюдал сам. Ходил в рабочем кителе,  но  с  орденом  Ленина.
Перед обедом подходит  ко  мне  боцман  и  показывает  мне  на  одного  из
грузчиков - будто бы  этот  немец  меня  знает  и  хочет  поговорить.  Это
показалось мне странным - знакомых немцев, помнится,  у  меня  никогда  не
было. А боцман твердит свое:  встречался,  говорит,  с  Маринеско  и  хочу
сказать ему два слова. Ладно, говорю, пригласи его ко мне в  каюту.  Вошел
ко мне человек среднего роста,  белобрысый,  лицо  обветренное.  Вытянулся
по-военному, щелкнул  каблуками.  Представился:  обер-лейтенант  такой-то.
"Это правда, что вы Маринеско?" - "Да, -  говорю,  -  Маринеско".  -  "Тот
самый "Густлов" капут?" - "Было дело", - говорю. "Можно пожать вашу руку?"
Разговорились. Оказалось, что  этот  немец  -  обер-лейтенант,  подводник.
Фашистом никогда не был. Служил в учебном отряде подлодок в Пиллау, должен
был идти со своим отрядом на  "Густлове",  но  в  последние  минуты  перед
отплытием получил приказ перейти на сопровождавший  "Густлова"  миноносец:
там заболел штурман. С мостика миноносца  видел  взрывы  наших  торпед,  а
затем участвовал в поиске и бомбежке "С-13".
   - И много бомб на вас сбросил миноносец?
   - Миноносцев было шесть. Сколько  бомб?  Не  считал.  Штук  двести,  не
меньше...
   Эта мирная встреча недавних противников произошла в сорок шестом, а  30
января сорок пятого на скрывшуюся  в  волнах  подводную  лодку  обрушились
десятки глубинных  бомб.  Двести  сорок,  как  уточняет  Н.Я.Редкобородов.
Конечно, слово "обрушились" не надо понимать буквально. Обрушься на корпус
лодки одна-единственная бомба - и от лодки не  осталось  бы  следа.  Но  и
разрыв  бомбы  в  непосредственной  близости  от  корпуса   грозит   лодке
смертельной опасностью. Летом сорок четвертого  я  видел,  как  происходит
бомбежка притаившейся на глубине вражеской субмарины.  Глубинная  бомба  -
это внушительного объема и веса металлический бочонок, донья его  устроены
в  виде  мембраны.  Мембрана  настроена  на  определенную  глубину,  когда
давление воды на глубине достигает  заданной  силы,  срабатывает  взрывное
устройство. Сбрасывание  происходит  на  полном  ходу,  за  кормой  встают
гигантские водяные султаны, о силе взрывов можно было судить по тому,  что
султаны были черны от ила и гравия, а между  тем  глубины  в  этом  районе
немалые. К сказанному остается добавить, что миноносцы несут больший запас
глубинных бомб, чем  катера-охотники,  да  и  бомбы  эти,  надо  полагать,
большей мощности.
   Расчет Маринеско был верен - охранение никак не  ожидало  нападения  со
стороны берега и в первую минуту растерялось. Это дало  лодке  возможность
оторваться от преследования и уйти на глубину. Но когда корабли  охранения
нащупали  все-таки  примерное  местонахождение  лодки,  сказались  трудные
стороны принятого решения. На прибрежных глубинах, не  превышающих  сорока
метров, легче обнаружить и обложить, как зверя в лесу, притаившуюся лодку.
И вот тут Маринеско проявил все свое искусство  маневрирования.  Это  было
хождение  по  краю  бездны  -  один  неверный  шаг,  и  гибель  неизбежна.
Приближаться к дну нельзя - там могут быть донные мины. Держаться близко к
поверхности опять-таки нельзя,  чтоб  не  попасть  под  таран.  Оставалось
вертеться  в  тесном  водном  пространстве,  стараясь  в  меру  возможного
дезориентировать противника. Для  этого,  по  существу,  был  только  один
способ - подставлять его акустическим  приборам  как  можно  меньшую,  все
время  изменяющую  свое  положение  площадь  и  таким   образом   искажать
получаемые приборами сигналы. И если  ни  одна  из  двухсот  сорока  бомб,
сброшенных на лодку в течение четырех часов, не повредила  прочный  корпус
(мелочи вроде разбитых сотрясением лампочек и вышедших из  строя  приборов
не в счет), то всякому, даже  непосвященному,  должно  быть  ясно:  секрет
успеха  не  в  удачливости,  а  в  хладнокровии,  мастерстве  и   интуиции
командира.
   Слава богу, сегодня это слово уже не вызывает кривых усмешек.  Интуиция
- это наш неосознанный  опыт.  Во  всякой  интуиции  есть  нечто  общее  с
границей - это умение в любой изменяющейся обстановке почти автоматически,
как бы помимо расчета,  находить  наиболее  точные  и  экономные  решения.
Грация есть интуиция тела, интуиция - инстинктивная грация ума. Основа  их
врожденная, но оттачивается и то, и другое мастерством.  Четыре  часа  шел
смертельный бой, похожий на игру в жмурки, преследователи не видели лодку,
но и лодка  не  видела  своих  преследователей.  Нужно  было  вдохновенное
спокойствие, чтобы под грохот рвущихся то справа, то слева бомб, когда  от
мощных гидравлических ударов по корпусу гаснет свет, а в  спертом  воздухе
отсеков еще не рассеялся чад недавней погони,  безошибочно  уклоняться  от
акустических  щупальцев,  а  затем,   чутко   уловив   момент,   когда   у
преследователей иссяк запас глубинных бомб, дать полный ход и вырваться из
опасного района.
   В истории атаки на "Густлова" есть одна малозаметная,  но  немаловажная
подробность. "С-13" стреляла по лайнеру не тремя,  а  четырьмя  торпедами.
Четвертая  не  вышла  из  торпедного  аппарата,  вернее  сказать  -  вышла
наполовину, не давая возможности захлопнуть крышку, закрывающую аппарат. В
таком  виде  она  представляла  грозную  опасность:   достаточно   торпеде
сдетонировать от взрыва глубинной бомбы, и гибель неизбежна. Командир  это
знал. Но он знал также, что торпедисты в первом отсеке делают  все,  чтобы
втянуть торпеду на место, был  уверен  в  них  и  мог  не  отвлекаться  от
главного. Главным в тот момент был маневр.
   На этом поход, как известно, не кончился, но я нарочно  выделил  "атаку
века" в отдельную главу не столько даже потому, что атака на "Густлова"  -
наиболее  известный  подвиг  "С-13",  сколько  потому,   что   проведенная
Маринеско в том же  походе  блестящая  атака  на  вспомогательный  крейсер
заслуживает особого  разговора.  Грохот  торпедного  залпа  по  "Густлову"
настолько заглушил  всякую  информацию  об  атаке  на  "Штойбена",  что  в
музейной экспозиции она даже  не  упоминается.  И  напрасно.  Когда  тонул
"Штойбен", грохот был посильнее, рвались не только торпеды, но и  боезапас
на крейсере. Напомню также, что "Штойбен" был не только охраняемым,  но  и
настоящим  военным  кораблем.   В   последние   месяцы   войны   советское
командование ставило перед подводными лодками отчетливую задачу - в первую
очередь  наносить  удары  по  боевым  кораблям,  а  также   по   кораблям,
перевозящим войска. "Штойбен" был и тем, и другим. Наконец - и это,  может
быть, важнее всего - атака на "Штойбена",  по  мнению  специалистов,  была
проведена с не меньшей отвагой и искусством, чем удар по "Густлову".
   Человеческое внимание привычно поражает  все  "самое".  Самое  высокое,
самое быстрое,  самое  сильное.  Отсюда  наше  пристрастие  к  рекордам  и
рекордсменам. Восхищаясь человеком, пробежавшим  стометровку  в  рекордные
секунды, мы уже не помним имени того,  кто  прибежал  на  несколько  сотых
секунды позже и оказался пятым, хотя разница меж ними  почти  неощутима  и
доступна  лишь  современным  секундомерам.  Нечто  подобное  проявилось  в
мировом резонансе на потопление "Густлова". "Густлов" был  "самый".  Самый
большой, самый современный, самый  непотопляемый...  При  этом  далеко  не
всегда помнится, что во время войны он был самой  большой  плавучей  базой
школы подводного плавания, готовившей тысячи подводников для новых  лодок.
Перед этими лодками Гитлер ставил конкретную задачу - удушить  Англию.  Не
всегда  вспоминают  об  этом  даже  англичане.  Но  я  пишу  не  о  гибели
"Густлова", а о подвиге Маринеско.
   О чем думал и что чувствовал командир "С-13", когда главные трудности и
опасности были уже позади? Знал ли он, какой корабль он отправил на дно, и
предвидел ли резонанс, который вызовет во всем мире торпедный залп "С-13"?
   Нет, не знал и не предвидел. Выходя в  атаку,  подводники  редко  имеют
исчерпывающее представление о цели. Уточнение данных происходит позже,  во
многих случаях когда война уже кончилась. Конечно, Маринеско понимал,  что
напал на крупного зверя ("Тысяч на двадцать", - сказал он  штурману  перед
атакой),  и  чувствовал  удовлетворение,  подобное  тому,   какое   должен
чувствовать полководец, выигравший сражение.
   Кого-то может смутить сравнение командира лодки с  полководцем  и  само
слово "сражение". Меня оно не смущает. Я знаю:  полки  водят  генералы,  а
флоты - адмиралы, но когда скромный капитан третьего ранга самостоятельно,
не рассчитывая на чью-либо помощь, вступает в бой с целым соединением, так
ли уж важно, что у  него  в  подчинении  меньше  полусотни  бойцов?  Важен
тактический расчет, заставивший крейсировать ближе к выходу из  Данцигской
бухты, важно умение  оценивать  обстановку,  определившее  все  дальнейшие
решения. Атака подводной лодки - это настоящее морское сражение, и нас  не
должно сбивать с  толку  непривычное  различие  в  средствах  нападения  и
обороны, какими в этой битве располагают противники. Мне с детства памятно
описание традиционной гладиаторской схватки.  Вооруженный  мечом  и  щитом
секутор против ретиария с трезубцем  и  легкой  сетью.  Побеждал  во  всех
случаях более искусный. Ассоциация отдаленная, но  что-то  она  объясняет.
Впрочем, на равенстве шансов  сходство  кончается  и  сразу  же  выступает
различие. В бою гладиаторами владела слепая ярость,  но  для  ненависти  к
противнику у них не было причин. Участникам "атаки  века"  придавала  силу
накопившаяся и искавшая выхода ненависть  к  палачам  и  поработителям,  у
каждого из них был свой личный счет к  врагу.  Так  что  в  удовлетворении
выигранным боем была и радость мщения.
   Когда я впервые познакомился с участниками "атаки века", они  были  уже
зрелыми людьми, занятыми мирным трудом, отцами взрослых детей. А ведь  они
были очень молоды тогда. Командиру едва перевалило за  тридцать.  Матросам
по двадцати, старшинам чуть побольше. За  плечами  у  всех  опыт  войны  и
блокады, груз тяжких испытаний и потерь, пережито столько, что хватило  бы
на целую долгую жизнь, но, по существу, они только начинали жить, жили, не
зная, сколько на их век отпущено дней, жили,  как  жила  в  то  время  вся
молодежь, задачами дня, откладывая на будущее многие мечты и  помыслы,  но
чересчур далеко не загадывая, используя редкие минуты передышки, чтоб дать
выход   нерастраченной   потребности   размяться,   пошутить,    подначить
товарища... Встречаясь с немолодыми, почтенного  вида  людьми,  одетыми  в
добротные пиджачные пары  с  внушительным  набором  муаровых  ленточек  на
груди, я всегда ловил себя на желании угадать, какими  они  были  четверть
века назад.
   Бывший гидроакустик корабля Иван Малафеевич Шнапцев и бывший сигнальщик
Анатолий Яковлевич Виноградов - москвичи, и я познакомился с ними  задолго
до  исторической   встречи   ветеранов   "С-13".   Оба   мастера   высокой
квалификации. Шнапцев - специалист по приборам, Виноградов -  по  станкам.
Иван Малафеевич сухощавый, узколицый, носит очки,  отчего  взгляд  кажется
строгим, похож на профессора. Анатолий  Яковлевич  -  плотный,  улыбчивый,
выглядит моложе  Шнапцева,  но  тоже  человек  солидный,  как  и  подобает
мастеру. И тот, и другой побывали у меня дома,  и  мы  хорошо  поговорили.
Единственное, что мне мешало: я никак не мог их себе  представить  такими,
какими они были в годы войны, фотокарточек военного  времени  они  мне  не
показывали, да это бы и не помогло. Но был  один  день,  вернее  -  вечер,
когда я неожиданно для себя перенесся растревоженным воображением в  давно
прошедшие  времена  и  на  несколько  мгновений  увидел  своих   почтенных
собеседников  разом  помолодевшими  -  быстрыми,  смешливыми,  заряженными
веселой энергией. Это было 10 мая 1978 года на прощальном ужине  ветеранов
"С-13". На следующий день все приглашенные разъехались по домам.
   Пользуюсь случаем  сказать:  эта  незабываемая  встреча  боевых  друзей
состоялась благодаря инициативе и незаурядной энергии, проявленной  Яковом
Спиридоновичем  Коваленко.  Он  же  выбрал  для  заключительного   банкета
плавучий ресторанчик, стоявший на приколе  на  Петроградской  стороне.  Но
даже Якову Спиридоновичу с его энергией и  талантом  убеждать  не  удалось
получить для подводников единственный  банкетный  зал.  Вместо  банкетного
стола  вдоль  общего  зала  было  поставлено  (именно  поставлено,  а   не
составлено) пять обыкновенных ресторанных столиков на пять-шесть  кувертов
каждый. Столики стояли цугом, точно вдоль килевой линии, и, вместе взятые,
отдаленно  напоминали  пять  отсеков   подводной   лодки.   Сходство   еще
усиливалось  тем,  что  средний  столик  все  сразу  же   восприняли   как
центральный пост, там заняли свои места старпом и инженер-механик,  оттуда
прозвучала первая команда: почтить память покойного командира.
   Я в числе немногих гостей экипажа находился в кормовом отсеке,  носовым
считался ближайший к эстраде и  танцплощадке,  где  уже  громыхал  джаз  и
отплясывали шейк какие-то трудно различимые издали люди.  Магнитофон  я  с
собой не захватил и не ошибся: здесь он бы только мешал. Жалел  я  только,
что не слышу, о чем говорят и почему смеются в центральном посту и носовых
отсеках.
   До поры до времени все шло заведенным порядком, а затем произошел  чуть
не испортивший весь праздник огорчительный инцидент. Поднялся сидевший  за
третьим столом Я.С.Коваленко и начал читать свои написанные специально для
этой  встречи,  на  сторонний   взгляд,   может   быть,   и   недостаточно
профессиональные, но проникнутые искренним чувством  стихи.  Не  успел  он
дочитать до половины, как из ресторанных кулис возникла пышная блондинка с
ярко-зеленой лентой в распущенных волосах  и,  прервав  чтение  посередине
строфы,  стала  сердито  выговаривать  стихотворцу  и   его   восторженным
слушателям за неприличное поведение. Аргументация  была  примерно  такова:
здесь вам не митинг, а ресторан, люди пришли культурно отдыхать,  и  потом
учтите  (голос  понижается  до  шепота):  в  зале  иностранные   гости   -
англичане...
   Англичан я заприметил давно. За одним из соседних столиков  сидели  две
молодые пары. Вероятно, они даже не подозревали, что о них идет речь,  они
жили своей жизнью, чокались друг  с  другом,  смеялись,  а  когда  вступал
оркестр, поднимались и шли на танцплощадку.
   Никакие возражения не  помогли.  Отважные  подводники  отступили  перед
хозяйским апломбом блондинки с зеленой лентой. Настроение было  испорчено.
И впрямь после трех дней непрерывного триумфа, после церемониального марша
в училище  и  митинга  на  площади  Мартынова  получить  такой  афронт  во
второразрядном ресторанном заведении было особенно обидно. А  меня  больше
всего задела последняя сказанная с придыханием фразочка - насчет англичан.
Вероятно, потому, что  пришли  на  память  слова  бывшего  флагмеха  нашей
бригады Е.А.Веселовского, сказанные мне в случайном разговоре  на  пути  в
Кронштадт: "Англичане должны были бы поставить Маринеско памятник.  Хороши
бы они были, если б семьдесят новеньких подводных лодок Гитлер  бросил  на
блокаду Британских островов".
   И вот теперь из-за этих ни в чем, впрочем, не повинных молодых англичан
унизили соотечественников...
   И все-таки  есть  правда  на  земле.  Каким-то  таинственным  путем  об
инциденте стало известно всему ресторану, а главное, до всех дошло, что за
пятью столиками в середине зала празднует свою встречу экипаж героического
корабля. На нарушителей спокойствия стали поглядывать с явным сочувствием,
и я сам видел, как некто в штатском костюме, но с какими-то  впечатляющими
знаками отличия, отозвав пышную блондинку в сторону, что-то  негромко,  но
очень  внушительно  ей   втолковывал.   После   чего   произошли   события
неожиданные. Блондинка исчезла и через несколько минут появилась вновь.  В
руках  она  несла  никелированную  стойку  с  микрофоном,  за   микрофоном
волочился длинный шнур.
   Теперь Якова Спиридоновича слушал весь зал. Ему  аплодировали.  Хлопали
даже  англичане,  хотя  вряд  ли  что-нибудь  поняли.  Я  смотрел  на  его
разгоревшееся лицо и впервые за  наше  уже  достаточно  долгое  знакомство
видел его таким, каким он был в то давнее время. А ведь он был очень молод
тогда, пришедший из морской пехоты после ранения юный лейтенант,  новичок,
в   котором   Маринеско   угадал    достойного    преемника    опытнейшему
инженеру-механику лодки Дубровскому.
   А затем к микрофону подошел Виноградов, и я, опять-таки впервые, увидел
в нем не Анатолия Яковлевича, а Толика, проворного как  белка,  разбитного
матросика, любимца  команды,  шутника  и  заводилу.  Под  общий  хохот  он
вспоминал что-то из лодочного  фольклора,  стишки,  частушки  и  розыгрыши
военных лет.  После  Виноградова  выступал  еще  кто-то,  потом  вернулись
отдыхавшие музыканты, грянул оркестр, на танцплощадке  началось  очередное
радение, и к нашему столу разлетелся совершенно  неузнаваемый,  сбросивший
свою профессорскую осанку Иван Малафеевич. Извинившись, что  похищает  мою
даму, он склонился перед Леонорой Александровной Маринеско и,  когда  она,
улыбаясь, встала  из-за  стола,  наклонился  к  моему  уху  и  восторженно
хихикнул: "Обожаю танцевать!"
   В этот вечер помолодели все. От дорогих сердцу воспоминаний,  от  вновь
вспыхнувшего чувства заложенной еще в молодые годы  неразрывной  связи.  И
среди этих помолодевших людей незримо  витал  дух  молодого  командира.  Я
подумал, что, если б за  нашими  столами  сидели  английские  моряки,  они
обставили  бы  все   торжественнее,   -   например,   поставили   бы   для
отсутствующего командира прибор и оставили пустой стул  -  я  слышал,  так
делают, - но это было бы не в духе Маринеско, он не любил сидеть на месте,
а предпочитал заглядывать во все отсеки корабля. Так было и в этот  вечер,
он присутствовал как бы за каждым столом. О нем говорили как  о  живом,  с
улыбкой  вспоминали  его  шутки,  любимые  словечки,  даже   его   суровые
разносы...
   Так о чем же думали эти люди в январе сорок пятого, когда,  оторвавшись
от преследования, легли  на  грунт,  чтобы  немного  отдохнуть  и  навести
порядок в своем хозяйстве? Только об одном. О Победе. О том, что война еще
не кончилась и Победу  надо  добыть,  завоевать.  И,  следовательно,  надо
действовать. Истрачено всего три торпеды, повреждения  невелики,  и  лодка
еще целый месяц может крейсировать на коммуникациях противника.
   Маринеско готовил лодку к новым атакам.



        8. И СНОВА БОЙ...

   Известие о гибели "Вильгельма Густлова" распространилось по всему  миру
с быстротой звуковой волны. Балтийские  подводники,  ремонтировавшие  свои
корабли на финских верфях, узнали о  подвиге  "С-13"  еще  до  возвращения
лодки на базу. Вышедшая из войны Финляндия сохранила привычные контакты со
своей  соседкой  -  нейтральной  Швецией,  и   шведские   газеты   первыми
откликнулись на событие. Поэтому кажется маловероятным, что  такое  важное
сообщение могло остаться незамеченным даже  на  фоне  блистательных  побед
советских войск, перешедших к тому времени в  решительное  наступление  на
всех фронтах.
   Повторяю, меньше всех знали сами участники "атаки века". Они не  знали,
что потопленный ими лайнер зовется "Вильгельм Густлов", не знали даже, что
такой существовал. Знали  одно:  одержана  крупная  победа.  Их  ликование
умерялось  только  смертельной  усталостью  после  чудовищного  напряжения
погони, атаки, бомбежки. Однако успокаиваться было рано. Нужно было срочно
произвести  мелкий  ремонт,  сделать  приборку,   перезарядить   торпедные
аппараты,  а  главное,  как  любил  говорить   Александр   Иванович,   "не
размагничиваться".  Поэтому,  приказав  выдать  всем  по  сто  граммов   и
поздравив экипаж с успехом, он сразу же предупредил:  готовьтесь  к  новым
атакам. В этом духе  провели  беседы  по  отсекам  замполит  Б.Н.Крылов  и
секретарь партийной организации В.И.Поспелов, а  командиры  боевых  частей
получили указания, не оставляющие сомнения в  том,  что  командир  корабля
настроен воинственно.
   "У меня было чувство огромного подъема,  -  вспоминал  потом  Александр
Иванович. - Был такой прилив сил, что любая задача  казалась  по  плечу  и
достигнутое уже не удовлетворяло..."
   Когда война  близится  к  концу,  в  душу  самых  отважных,  много  раз
доказавших свою доблесть бойцов, бывает, закрадывается мысль: не лезть  на
рожон, не искушать судьбу, во  что  бы  то  ни  стало  дожить  до  Победы.
Александр Иванович признавался мне, что в апреле - мае  1945  года  в  его
душу такие мыслишки заползали, Думал он даже не столько о себе, сколько  о
команде. И все-таки он эти мысли гнал и  рвался  атаковать.  Но  в  январе
близость Победы только разжигала боевой азарт, и к новым атакам  Маринеско
стремился не для  того,  чтоб  заслужить  прощение,  -  у  него  были  все
основания считать, что вину свою  он  уже  "искупил  кровью".  Это  чье-то
бестактное напутствие ему особенно  запомнилось,  оно  и  сердило  его,  и
смешило. Он искал новых встреч с противником не ради искупления и даже  не
ради славы, а, как сказал близкий его сердцу поэт, "ради жизни на земле".
   Поэтому,  поразмыслив  и  посоветовавшись  с  ближайшими   помощниками,
Александр Иванович решил покинуть район Данцигской бухты и уйти  севернее,
ближе к середине отведенного ему квадрата. Обстановка на сухопутном фронте
изменялась с каждым  днем,  и  при  всей  скудости  поступавшей  на  лодку
информации верное понимание обстановки подсказывало командиру, что  теперь
встречи с крупными кораблями противника следует искать именно там.
   По сравнению с недавно пережитым переход на новое место был для команды
кратковременным отдыхом. Весьма, впрочем, относительным. На переходе нужно
было зорко наблюдать за воздухом и горизонтом, подзаряжать  аккумуляторные
батареи - на подводной лодке работа  находится  всегда.  Погода  несколько
улучшилась. Самолеты лодку не преследовали, но 6 февраля ее обстреляла  из
автоматической пушки находившаяся в дозоре немецкая  подводная  лодка,  по
всей вероятности - "малютка". Маринеско от  схватки  уклонился,  он  искал
противника покрупнее.
   На этот раз отыскать  крупную  цель  ему  помогла  балтийская  авиация.
Бывший однокашник Маринеско еще по дивизиону "малюток" П.А.Сидоренко был в
то время прикомандирован к  штабу  балтийских  ВВС  и  передал  на  "С-13"
координаты  обнаруженного   воздушной   разведкой   движущегося   корабля.
Координаты,  конечно,  приблизительные:  корабль  в  любую  минуту   может
изменить и скорость, и курс, а подводная лодка выходит  на  связь  лишь  в
строго определенное время. Тем не менее  сведения  представляли  ценность.
Установлено было, что крейсер типа  "Эмден"  в  окружении  шести  эсминцев
движется курсом 250<sup>o</sup> в сторону Германии. Это мог быть  корабль,  брошенный
фашистским командованием на поддержку войск курляндской  группировки  или,
еще вероятнее, для эвакуации и переброски этих войск  на  защиту  жизненно
важных центров в самой  Германии.  Александр  Иванович  приказал  штурману
рассчитать три варианта,  учитывая  возможности  изменения  курса  цели  и
ошибок в определении этого курса воздушной разведкой.  Все  это  осложняло
задачу.
   В 22 часа 15 минут 9 февраля  цель  была  наконец  обнаружена.  Акустик
доложил: слышен шум винтов большого корабля. Пошли на сближение, и  вскоре
сигнальщики увидели крейсер в  сопровождении  трех  эсминцев;  установить,
сколько их было на самом деле, не позволяла плохая видимость.
   "Когда цель стала доступна наблюдению, -  говорит  Н.Я.Редкобородов  (я
снова  прижимаю  к  уху  "микрорекордер"  и  слышу  его   четкую,   слегка
скандирующую речь, такой же четкостью отличается его почерк, в  этом  есть
что-то  профессиональное,  штурманское:  четкость  и  точность  -   родные
сестры),  -  нам  сразу  стало  ясно,  что  оптимальнейший  из  задуманных
вариантов - пересечь курс цели в 30 кабельтовых по  носу  -  неосуществим.
Цель была обнаружена  в  20  кабельтовых,  для  выхода  в  атаку  носовыми
аппаратами  времени  не  оставалось.  Немедленно  командир  принял  другое
решение - пересечь курс цели за  кормой.  Это  решение  меняло  весь  план
атаки, но имело и свои преимущества; в частности, оно  давало  возможность
точнее определить курс  цели.  Александр  Иванович  скомандовал  "лево  на
борт!", и с этого момента началась погоня,  в  чем-то  схожая  с  недавней
погоней за лайнером. Опять  полный  ход  в  крейсерском  положении,  опять
форсируем двигатели,  чтобы  выжать  из  них  девятнадцать  узлов.  Только
видимость лучше, чем в ту снежную  ночь,  и  приходится  помнить,  что  на
близком расстоянии от цели движется  сильное  охранение.  Как  было  потом
установлено, шли новейшие эсминцы типа "Карл  Галстер",  снабженные  всеми
современными  средствами  наблюдения  и   обнаружения.   Охранение   очень
затрудняло выбор способа атаки и расстояния, с какого следовало  стрелять.
Вы, конечно, знаете: подводные лодки стреляют  торпедами  с  дистанции  от
четырех до восемнадцати кабельтовых. Подойти ближе - можно  пострадать  от
взрыва самим, стрелять издалека - больше  шансов  промахнуться.  Маринеско
решил  стрелять  кормовыми.  В  этом  тоже  был  известный  риск:  носовых
аппаратов четыре, кормовых - два. Четыре больше двух; если по  арифметике,
то вдвое, в бою же таблица умножения подвергается существенным коррективам
в  зависимости  от  конкретной  обстановки.  Бесспорно,  выпустить  четыре
торпеды вместо двух заманчиво - резко  повышается  вероятность  попадания.
Если же из двух торпед в цель попадет только одна - этого может  оказаться
недостаточно, чтобы потопить такой крупный корабль. И  все-таки  Маринеско
решил стрелять кормовыми. На расстоянии четырех  -  шести  кабельтовых  от
цели шел сильный конвой, и невероятно,  чтобы  он  не  сделал  выводов  из
ошибок конвоя,  сопровождавшего  "Густлова".  Конвой  очень  мешал  лодке,
невозможно было, оставаясь незамеченными, повернуть  на  боевой  курс  для
стрельбы четырьмя. Решаясь на двухторпедный залп, Маринеско рассчитывал на
то, что стрельба будет снайперской. Было у атаки кормовыми аппаратами  еще
одно преимущество - она позволяла быстрее уйти в открытое  море  и,  таким
образом, оторваться от преследования. Повторить принесшие успех при  атаке
на "Густлова" хитроумные маневры  было  невозможно.  К  тому  же  командир
отлично понимал: даже за несколько дней, прошедших после атаки на  лайнер,
немцы сделали свои выводы. Оперативный режим стал заметно жестче,  усилена
поисковая ударная авиация, в море высланы дозоры,  Поэтому  мы  больше  не
ходили прямыми  курсами,  и  командир  даже  в  свежую  погоду  вел  лодку
противолодочным зигзагом".
   Слушая Николая Яковлевича,  отмечаю  одну  общую  для  всех  участников
похода черту. О личной храбрости командира  они  не  говорят.  Она  -  вне
обсуждения. Если же они хвалят его за смелость - то за смелость решений.
   Храбрость бывает разная. Когда в дни моей молодости о  ком-то  говорили
как о человеке безрассудно храбром, я воспринимал это как высшую  похвалу.
И лишь  позже,  в  годы  войны,  стал  понимать,  что  трезвый  расчет  не
противоречит храбрости. Безрассудство предполагает забвение опасности,  но
не большее ли мужество проявляет командир-подводник, ни на минуту о ней не
забывающий, но умеющий противопоставить ей  свое  хладнокровие  и  высокий
профессионализм? Настоящие герои часто принимают опасные  решения,  но  не
потому, что они  опасные,  а  потому,  что  они  оптимальные.  Все  как  в
шахматах: тот, кто хочет выиграть у сильного партнера,  должен  рисковать.
Чем крупнее цель, тем сильнее охранение. Беседуя с моряками,  вернувшимися
из боевого похода, я почти никогда не  слышал,  чтоб  кто-нибудь  объяснял
свой успех храбростью. Всегда целесообразностью. Здесь  нет  противоречия,
война  показала:  в  большинстве  случаев  смелые  решения  оказываются  и
наиболее целесообразными.
   "Залп, произведенный из кормовых аппаратов в  02  часа  50  минут,  был
исключительно метким. Попали в цель обе торпеды, взрыв был такой силы, что
крейсер затонул в течение считанных минут. С мостика "С-13" были видны два
высоких султана, а затем один за другим раздались еще три мощных взрыва, -
вероятно,  детонировал  боезапас.  На  этот  раз  Маринеско  предпочел  не
маневрировать в подводном положении, а, пользуясь замешательством в  стане
противника, резко оторваться от района атаки. Вместо  срочного  погружения
он скомандовал "полный вперед!" и на полном крейсерском ходу под  дизелями
ушел в открытое море".
   Маринеско еще не знал ни названия, ни класса потопленного им судна,  но
не сомневался, что это был крупный военный корабль. Таким образом,  "С-13"
точно выполнила боевой приказ: искать и уничтожать в первую очередь боевые
корабли, а также  корабли,  перевозящие  войска.  Как  стало  впоследствии
известно,   на   борту   вспомогательного   крейсера   "Генерал   Штойбен"
водоизмещением  14660  тонн  находилось  около  четырех   тысяч   отборных
фашистских войск.
   У "С-13" еще оставались торпеды, но автономность лодки  была  полностью
исчерпана и пришло время возвращаться на базу. У командира было  легко  на
душе, он имел все основания рассчитывать на сердечную и даже торжественную
встречу. Успех его окрылил, и он всячески давал понять экипажу,  что  этот
поход не последний, до конца войны лодка успеет еще раз выйти в море.
   Встретили вернувшихся с победой и впрямь хорошо. Рандеву  обошлось  без
недоразумений. Командир дивизиона А.Е.Орел  вышел  на  ледоколе  встречать
"С-13" и, сойдя на лед, крепко обнял Маринеско. Торжества были скромные, в
чужом порту особенно не разгуляешься, но  был  и  банкет  с  традиционными
жареными поросятами, и дружеские объятия, и  многозначительные  намеки  на
предстоящие высокие награды. Подразумевалось, что все прошлые  провинности
Александра Ивановича забыты и в новый поход он  пойдет  приумножать  славу
"С-13", к тому времени уже единственной "эски" на Балтике.
   За январский поход Александр Иванович был  награжден  орденом  Красного
Знамени. Орден прекрасный, но вспомним,  что  первый  поход  Маринеско  на
"М-96", несравнимый по результатам с январским походом "С-13", был  оценен
выше. Соответственно снижены были награды другим участникам похода.
   После войны я имел возможность поделиться своим  недоумением  почти  со
всеми прямыми начальниками Александра  Ивановича,  людьми  заслуженными  и
авторитетными. Исчерпывающего  ответа  я  не  получил.  Никто  из  них  не
ссылался на недостаточную  осведомленность,  не  оспаривал  заслуг  героя.
Говорилось о нетерпимых, порочащих  честь  советского  офицера  проступках
капитана 3-го ранга Маринеско. Об этих проступках я  знал,  и  мне  нечего
было возразить.
   А ясность все не приходила.
   В своей прекрасной статье "Атакует "С-13", опубликованной в 1968 году в
журнале "Нева", бывший министр  Военно-Морского  Флота,  Герой  Советского
Союза Н.Г.Кузнецов писал: "История знает немало случаев,  когда  геройские
подвиги, совершенные на поле боя, долгое время остаются в  тени  и  только
потомки оценивают их по заслугам".
   Мысль безусловно справедливая и  имеющая  прямое  отношение  к  подвигу
Маринеско.
   "Бывает и так, - сказано в статье,  -  что  в  годы  войны  крупным  по
масштабам  событиям  не  придается  должного  значения,  донесения  о  них
подвергались  сомнению  и  приводят  людей  в   удивление   и   восхищение
значительно позже".
   И это совершенно верно. Смущает меня  только  одно:  насколько  я  могу
судить, донесения Маринеско о  январском  походе  1945  года  сомнению  не
подвергались. О торпедных залпах "С-13"  командование  знало  раньше,  чем
Маринеско и Крылов вернулись на базу и засели  писать  отчеты.  "Вильгельм
Густлов" - не иголка, о его судьбе тогда же  стало  известно  из  газет  и
радио.
   В свое время, приступая к  работе  над  книгой,  И.С.Исаков  завел  для
материалов о Маринеско специальную папку. Только из статьи Н.Г.Кузнецова я
узнал, что незадолго до своей смерти он передал ее Николаю Герасимовичу  и
посоветовал "при случае  вернуться  к  недостаточно  освещенному  крупному
событию на морском театре войны и написать  о  необычайной  судьбе  героя,
совершившего замечательный подвиг". То, что Иван Степанович передал  папку
не мне, своему соавтору, а одному из выдающихся флотоводцев  Отечественной
войны, было решением совершенно правильным. Николай  Герасимович  выполнил
завет своего друга и соратника, его статья, на мой взгляд, - акт  высокого
гражданского мужества. Не надо  искать  в  ней  зеркального  совпадения  с
оценками Исакова, ценно в  ней  основное  -  искреннее  желание  исправить
историческую ошибку и готовность пересмотреть сложившиеся представления  о
личности героя.
   Я не хочу приуменьшать немалые провинности Маринеско, как не отрицал их
никогда и сам  Александр  Иванович.  Настораживает  меня  вот  что:  самые
тяжелые  проступки  Александра  Ивановича,  за  которые   он,   бесспорно,
заслуживал сурового наказания, были совершены _после_ награждения  и  даже
еще позже - по возвращении из последнего похода. Будь это не так,  его  бы
не выпустили в  море.  Остается  предположить,  что  на  сниженную  оценку
подвига Маринеско повлияла его прежняя, не забытая и не прощенная  вина  -
новогодний загул в Турку. Так, во всяком случае, воспринял  это  Александр
Иванович.
   Не здесь ли надо искать истоки  многих  ошибок?  Ошибок,  так  сказать,
обоюдных, из коих одна  тянула  за  собой  другую.  Не  произошло  ли  тут
своеобразного "вычитания"? Из подвига "вычли" провинность.
   Никто не будет отрицать  права  административных  и  партийных  органов
учитывать при представлении к наградам не только профессиональные заслуги,
но и бытовое поведение. В  повседневной  жизни  так  обычно  и  поступают:
заслуги минус проступок. Все  это  в  порядке  вещей.  Но  стоит  изменить
масштабы - и подобная арифметика сразу обнаруживает свои  слабые  стороны.
Из настоящего подвига ничего вычесть нельзя. Он остается в памяти народной
целиком.
   Масштаб подвига "С-13" с годами становится все нагляднее.  В  названной
уже статье Н.Г.Кузнецова мы читаем:
   "Я помню, как на первом  же  заседании  в  Ливадийском  дворце  в  Ялте
Черчилль спросил Сталина, когда  советские  войска  захватят  Данциг,  где
сосредоточено большое количество строящихся и готовых  немецких  подводных
лодок. <...> Данциг был  одним  из  основных  гнезд  фашистских  подводных
пиратов.  Здесь  же  находилась  и  Германская  высшая  школа   подводного
плавания, плавучей казармой для которой служил лайнер "Вильгельм Густлов".
   Далее в  статье  говорится:  "Половину  пассажиров  лайнера  составляли
высококвалифицированные специалисты - цвет фашистского подводного  флота".
Таков масштаб. Понятен интерес Черчилля. Если б  Черчилль  поинтересовался
также, кто потопил "Густлов", спасая тем самым Великобританию  от  морской
блокады, то среди  советских  моряков,  награжденных  высшими  британскими
орденами, мог быть и Александр Маринеско.
   Легче всего предположить, что Александр Иванович обиделся за недооценку
своих заслуг, а обидевшись, пустился во все тяжкие, стал выпивать, грубить
и нарушать дисциплину. Понимать его  так  -  значит  очень  упрощать  этот
сложный характер. Конечно, он был обижен, но не за то, что "мало дали",  а
за то, что припомнили старое. "И команде скостили, а она-то  при  чем?"  -
говорил он мне. Вины он с себя никогда  не  снимал,  хотя  и  считал,  что
январский поход - достаточное искупление всех его прошлых провинностей. Он
знал случаи, когда высшие награды получали настоящие штрафники, осужденные
за тяжкие преступления, и недоумевал. Концы  с  концами  не  сходились,  и
ответа на свои недоуменные вопросы он ни у кого получить не смог.
   Что же случилось с подводным асом, с подводником  N_1  (этих  званий  у
него никто отнять не может)? Попробую во всем этом  разобраться,  опираясь
на признания самого Александра Ивановича и  на  свидетельства  людей,  его
близко знавших. И начну, нарушая хронологию, с последнего похода "С-13".
   "С-13" вышла в море 20 апреля, раньше никак нельзя было: потрепанные во
время последнего похода механизмы требовали ремонта. На  этот  раз  ремонт
производился не  своими  силами,  а  на  прекрасно  оборудованных  финских
заводах "Валтион Лайва Теллака" и "Крейтон Вулкан", занял  он  около  трех
месяцев. Нельзя сказать, что все  эти  месяцы  команда  бездельничала,  но
свободного  времени  стало  заметно  больше.  Александр  Иванович,  всегда
следивший  за  тем,  чтобы  команда  не  болталась  без  дела,  был  лишен
возможности проводить тренировки с прежним размахом и сам впервые за много
лет был обречен на непривычную для себя праздность. А где праздность,  там
и скука. Он не работал  и  не  отдыхал  -  для  активных  натур,  подобных
Маринеско, это состояние опасное. Появились деньги -  и  немалые,  на  эти
деньги куплена автомашина, через несколько дней игрушка ему уже  приелась,
ездить было некуда и не к кому. За время подготовки к  апрельскому  походу
Александр Иванович еще не давал серьезных поводов  для  недовольства.  То,
что в апрельском  походе  участвовал  начальник  подводных  сил  Балтфлота
контр-адмирал  А.М.Стеценко,  вряд  ли  можно  рассматривать   как   форму
контроля,  "обеспечивать"  Маринеско  не  нужно  было.  Но  сам  Александр
Иванович воспринял появление  на  лодке  старшего  начальника  болезненно.
Теперь ему всюду чудилось недоверие.
   Выход в море совпал с награждением корабля орденом Красного Знамени,  и
экипаж  был  настроен  по-боевому.  Мечтали  в  новом   походе   завоевать
гвардейское звание. Но поход  не  оправдал  надежд.  Нельзя  сказать,  что
надежд не оправдали подводники, поход этот не увеличил боевой счет "С-13",
но принес свою пользу, даже после  9  мая  лодка  оставалась  на  позиции,
выполняя ту самую незаметную, но необходимую работу,  какой  в  преддверии
войны занимался Маринеско на "малютке".  А  по  своей  напряженности  этот
поход не уступал предыдущим. Лодка ни разу не вышла в торпедную атаку,  но
по количеству атак, которым  подвергалась  она  сама,  можно  понять,  что
пришлось испытать экипажу. За десять дней, с 25 апреля по 5 мая, подводная
лодка "С-13" уклонилась в общем и целом от четырнадцати выпущенных по  ней
торпед. Трудно предположить,  что  под  конец  войны  немецкие  подводники
разучились стрелять: четырнадцатью торпедами можно потопить целую эскадру,
и если ни одна из них не попала в "С-13",  то  этого  никак  не  объяснить
везением. Гораздо правдоподобнее  самое  простое  объяснение  -  сказались
бдительность и отличная выучка экипажа.
   Почему в этом последнем походе "С-13" ни разу не вышла в атаку? Об этом
пусть судят специалисты. Сам Александр Иванович от ответа на  этот  вопрос
уклонялся. Нетрудно понять, почему. Как сложились отношения  между  ним  и
ныне покойным контр-адмиралом, мы не знаем и никогда не узнаем, все споры,
а они несомненно были, происходили с глазу на глаз в командирском  отсеке,
при задраенных переборках, и до экипажа доносились только слабые  отзвуки.
Пересказывать эти споры, даже в доверительной беседе,  Александр  Иванович
считал  некорректным.  В  случае  настоящего   конфликта   у   него   было
предусмотренное уставом право - записать  в  корабельный  журнал,  что  он
снимает с себя командование. С этого момента  экипаж  выполнял  бы  только
указания старшего начальника. Такой записи сделано не было,  а  кивать  на
других, вышестоящих или нижестоящих, было  не  в  правилах  Маринеско,  он
привык всю ответственность брать на себя. У команды, а она, как  известно,
все видит и все примечает,  осталось  в  памяти,  что  командир  в  первой
половине похода был хмуроват и реже, чем обычно, появлялся в отсеках,  это
отражалось и на настроении команды, а затем  все  утонуло  в  объединившей
всех, от адмирала  до  матроса,  радости  Победы,  долгожданной  Победы  с
большой буквы. Отпраздновали это великое событие, лежа  на  грунте,  но  с
соблюдением всех правил и предосторожностей, обязательных в боевом походе;
о том, чтобы покидать боевые посты и свободно передвигаться по  лодке,  не
могло быть и речи, поздравлять командира и друг друга ходили из  отсека  в
отсек по очереди. Команде было выдано  по  сто  граммов,  но  и  без  того
настроение у всех было превосходное. Маринеско еще раз ощутил,  как  любит
его и гордится им вся команда, но в такой день хочется большего.  Хотелось
замешаться в самую гущу победившего народа, все равно где, в  Москве  или,
еще лучше, в Берлине, увидеть ее,  эту  долгожданную  Победу,  воочию,  но
Маринеско уже понимал, что  возвращение  лодки  на  базу  будет  не  таким
праздничным, как в феврале.
   Впрочем, и  самое  возвращение  затянулось.  Несмотря  на  повсеместное
прекращение военных действий, командование сочло нецелесообразным досрочно
отзывать подводные  лодки  с  занимаемых  позиций,  и  Александр  Иванович
закончил войну так, как ее начал, - в дозоре.
   После всплеска радости, вызванного донесшейся до морских глубин  вестью
о Победе, слишком рано наступили будни. Страна еще  ликовала;  те  моряки,
которым  посчастливилось  дойти  до  крупнейших  германских  портов,  а  с
переброшенными  на  Шпрее  кораблями  Днепровской  флотилии  -  до  самого
Берлина, ощутили это  победное  ликование  особенно  ярко.  На  их  глазах
догорал рейхстаг,  очищались  от  фашистской  нечисти  подземные  бункеры,
рушился "тысячелетний рейх", шли на восток колонны освобожденных пленников
и узников концлагерей, закладывались еще неясные основы будущей Германии и
новых отношений между европейскими народами. Увидеть  это  своими  глазами
Александру Ивановичу не пришлось, хотя по  складу  характера,  по  живости
заложенного еще в раннем детстве интереса к жизни других народов  ему  это
было  необходимо.   Страстно   хотелось   какого-то   праздника,   который
вознаградил бы его и весь экипаж за годы  лишений,  позволил  бы  хоть  на
время освободиться  от  ставшего  уже  привычным  физического  и  нервного
напряжения. "Завидую вам", - сказал мне Александр Иванович, когда  в  одну
из наших встреч я поделился с ним своими впечатлениями о Берлине мая сорок
пятого года. Это он, столько сделавший для разгрома врага, мне -  рядовому
газетному корреспонденту.
   Будничным по сравнению с предыдущим походом было и возвращение на базу.
Отчет командира был принят сдержанно. Вероятно, к нему не  было  серьезных
претензий, но такова уж судьба человека, недавно имевшего  громкий  успех:
от него ждут еще большего. Первая неудача рассматривается как  неуспех,  а
предшествовавший ей успех всего лишь как  удача.  Какую  оценку  действиям
командира дал контр-адмирал, я не знаю, - вероятно, неплохую, - достоверно
известно мне только одно: награды за этот  поход  получили  лишь  двое  из
участников, самый старший и самый  младший.  Контр-адмирал  был  награжден
орденом Нахимова, а юнга Золотарев - Нахимовской медалью.
   О том, каким образом на лодке появился Миша Золотарев, стоит рассказать
хотя бы потому,  что  в  этой  истории  ярко  отразились  некоторые  черты
характера Маринеско. На подводных лодках юнги вообще по штату не положены.
Приключения юного Миши могли бы послужить материалом для большого  очерка,
но моя задача в другом, поэтому ограничусь сокращенной  записью  беседы  с
приехавшим на встречу  ветеранов  "С-13"  инженером  из  города  Норильска
Михаилом Геннадиевичем Золотаревым:
   "Война застала  нашу  семью  на  старой  польской  границе.  Отец  ушел
добровольцем на фронт, а мать со мной и трехлетним  братом  перебралась  в
Ленинград, где нас захватила блокада. В декабре  мать  слегла,  и  я  стал
главой семьи. Весной матери стало совсем плохо, и ее увезли в больницу.  В
день  своего  рождения  (мне  исполнилось  одиннадцать  лет)  я  пошел  ее
навестить, но в палате уже не нашел. Пустили в морг - ищи. Три часа  искал
и нашел. Вынесли меня оттуда без сознания. Брата взяли  в  детсад,  а  мне
повезло, встретил на набережной моряка,  он  привел  меня  к  себе  домой,
накормил и отвел в порт на торговое судно. Но я всей  душой  стремился  на
военный корабль и добился своего: меня взяли юнгой  на  катер-охотник.  На
катере  я  делал  самую  грязную  работу,  а  в  свободное  время   учился
сигнальному делу. С катерниками дошел до Финляндии. В Ханко впервые увидел
вблизи подводные  лодки  -  и  влюбился.  Набрался  храбрости  и  пошел  к
Маринеско, о нем уже тогда шла слава как о замечательном командире. На мне
была доходившая мне до колен канадка, а  башмаки  сорок  второго  размера.
Узнав о моем  желании  служить  на  подводной  лодке,  Александр  Иванович
посмеялся: "А ты что-нибудь умеешь?" - "Сигналить умею". Это  все  решило.
Командир отдал меня под начало к сигнальщику Виноградову. Он меня  многому
научил, но по характеру оказался слишком мягок, и я разболтался.  Командир
это заметил  и  передал  меня  в  подчинение  радисту  Сергею  Николаевичу
Булаевскому, тот был  построже  и,  бывало,  сажал  меня  на  два  часа  в
подводный гальюн, вроде как в карцер.
   В январском походе я не был, не взяли, а в последний поход  я  увязался
тайком: спрятался в этот самый гальюн и вылез оттуда, когда лодка была уже
в море. Ну конечно, кое-кто из команды знал, без этого бы ничего не вышло.
Александр  Иванович  сперва  очень  рассердился,  а  потом  простил  -  за
отчаянность. Он "отчаянных" любил. Адмирал тоже не возражал.
   В походе Александр Иванович относился ко мне  с  трогательной  заботой.
Давал поглядеть в перископ, разрешал даже подняться на  мостик.  В  боевом
походе на мостике не должно быть лишних людей, но я брался  тащить  наверх
бурдюк из-под дистиллированной воды, служивший нам в  подводном  положении
"парашей". Весил этот бурдюк килограммов  до  тридцати,  и  Виноградов  по
доброте душевной мне иногда помогал.
   Глядя на командира и дружный экипаж корабля,  я  не  испытывал  страха,
хотя поход был тяжелый, много раз я слышал скрежет  минрепа,  скользившего
по корпусу лодки, знал, что вражеские подлодки стреляли в нас торпедами. В
моменты смертельной опасности все видели хладнокровие и железную  выдержку
Александра Ивановича, а в более  спокойное  время  -  его  человечность  и
внимание к людям. Александр Иванович остался  для  меня  примером  на  всю
жизнь, и если я не свихнулся и, несмотря на  многие  препятствия,  чего-то
достиг, то этим я больше всего  обязан  Александру  Ивановичу,  научившему
меня не отступать перед трудностями".
   Таким на десятилетия запечатлелся  в  памяти  четырнадцатилетнего  юнги
командир "С-13". А между тем оставалось меньше года  до  того  дня,  когда
капитан 3-го ранга Маринеско будет снижен в звании до старшего  лейтенанта
и отстранен от командования кораблем. Что же произошло  за  этот  победный
год, как могло случиться, что человек, вызывавший любовь  и  восхищение  у
большинства людей, близко  с  ним  соприкасавшихся,  оказался  вне  флота?
Однозначного ответа на это нет и быть не может. Все произошло в результате
сплетения  множества  различных  обстоятельств.  В  ряде  случаев   ошибки
делались  даже  людьми  доброжелательными   и   высокопорядочными.   Самые
очевидные  и,  быть  может,  самые  непоправимые  совершил  сам  Александр
Иванович. Но идет время, и чем дальше, тем большему числу людей становятся
видны реальные масштабы событий, а отсюда  и  желание  в  них  пристальнее
разобраться.
   Можно  оспорить  вызванные  неполной  или  неточной  информированностью
отдельные  частности  в  упомянутой  уже  статье  Н.Г.Кузнецова.   Никогда
Маринеско не воспитывался в детском доме; неверно, что он "не сумел  найти
себя в гражданских условиях", его многолетняя успешная  работа  на  заводе
"Мезон" опровергает  такой  вывод.  Но  все  это  несущественно.  Даже  не
располагая исчерпывающими данными, Н.Г.Кузнецов, сам человек  героического
склада и моряк до мозга костей, не мог  не  угадать  в  Маринеско  крупную
личность. А угадав, не мог не признать, что судьба Маринеско вполне  могла
сложиться иначе. "Он попал в заколдованный круг, - сказано в статье.  -  А
мы, нужно признаться, не помогли ему из  него  выбраться,  хотя  Маринеско
этого заслуживал".
   Дорогого стоит это "мы". Не всякий на него способен.
   Проследим, как начал стягиваться заколдованный круг. Вернее, не  начал,
а продолжал.
   До последнего похода кризис в настроении  Александра  Ивановича  только
назревал. Временами он скучал и томился, но впереди был выход  в  море,  и
это заставляло подтягиваться.  После  возвращения  настроение  у  него  не
улучшилось. В физике известно такое явление, когда  одна  световая  волна,
накладываясь на другую, гасит ее. Называется это, кажется, интерференцией.
Поход не только не прибавил славы кораблю и его отважному  командиру,  но,
вопреки логике, отбросил тень и на его недавние подвиги. От "С-13" как  от
команды-фаворита болельщики ждали новых побед, первая  ничья  насторожила.
Всегда находятся недоброжелатели и завистники. Они зашевелились. Ревнители
строгих нравов вспомнили старые грехи.  Вновь  возник  шепоток:  Маринеско
подвержен  буржуазным  влияниям.   Доказательство:   тянется   к   финнам,
восторженно говорил о порядках на  финских  верфях...  Заглядываю  в  свой
дневник и нахожу запись разговора с Александром Ивановичем:
   "Идет, понимаете, по лодке  инженер,  а  за  ним  мастер  с  блокнотом.
Инженер смотрит, щупает, бурчит что-то  по-своему,  мастер  пишет.  Ладно,
говорит инженер, завтра начнем. Как, говорю, а ведомость, а смета?  Этого,
говорит, нам не нужно. Вы же хотите, чтоб скоро делать? Эх, прямо  зависть
берет..."
   Вполне понимаю, что  Маринеско  с  его  обостренным  неприятием  всякой
бумажной волокиты, с его привычкой доверять и пользоваться доверием не мог
не   оценить   спокойной   деловитости    финских    корабелов.    Никаким
низкопоклонством тут и не пахло. Да и откуда  ему  было  взяться?  Команде
"С-13" приходилось под огнем противника решать задачи потруднее -  и  тоже
без всяких смет и ведомостей.
   Установленные для стоявших в финском порту плавбаз суровые  казарменные
порядки вызывали у него раздражение, и он своей властью, под  свою  личную
ответственность отпускал небольшие группы моряков на берег. Это называлось
"ходить на размагничивание". После чудовищного  перенапряжения  всех  сил,
после  скованности  и  тесноты  подводника  неудержимо   тянет   погулять,
почувствовать какую ни на есть свободу. Маринеско это понимал,  а  команда
ценила доверие и старалась не подводить командира.
   Но сам командир  доверия  командования  не  оправдал.  Одна  за  другой
следуют самовольные отлучки, выпивки в сомнительной компании, конфликты  с
начальством.  Вряд  ли  есть  нужда  их   все   перечислять.   В   составе
парткомиссии, дважды обсуждавшей проступки  Маринеско,  были  его  близкие
друзья, например, В.Е.Корж, в их объективности не приходится  сомневаться.
После перехода дивизиона на новую стоянку поведение  Маринеско  становится
еще более скандальным, в одном из приказов того времени  о  нем  говорится
как о зачинщике пьяной драки. "Заколдованный круг" стягивался все туже,  и
попытки разомкнуть его если и делались, то явно не имели успеха.
   Какая муха укусила в то время одного из лучших  командиров  Балтийского
флота и почему он так упрямо шел навстречу надвигающемуся краху?  Об  этом
мы много и откровенно говорили  с  Александром  Ивановичем  во  время  его
ночной исповеди в Кронштадте. Он был беспощаден к себе  и  отрицал  только
явные нелепости. Не отрицал он и  того,  что  все  началось  с  обиды.  Не
столько за себя, сколько за команду. Обиды за  то,  что  после  январского
похода не подвели черту под его старыми  грехами.  Александр  Иванович  не
лгал, когда писал мне, что не считает себя  героем,  трудно  предположить,
чтоб он так уж болезненно переживал  отсутствие  у  него  высшей  награды.
Конечно, обида была, и прав Н.Г.Кузнецов, говоря,  что  никакая  обида  не
оправдывает  недостойного  поведения.  Маринеско   и   не   пытался   себя
оправдывать. Но справедливо  ли  все  сводить  к  одной  обиде?  Была  еще
огромная   усталость   от   непрерывной   ответственности    и    нервного
перенапряжения, одиночество (семья к  тому  времени  распалась),  душевное
неустройство, желание хоть на  короткое  время  отвлечься,  отвести  душу,
кутнуть хорошенько...
   Написал слово "кутнуть" и перепугался. Когда писал об одном  прекрасном
советском актере - не боялся, а тут одолели сомнения. Применим  ли  глагол
"кутить" к нашему офицеру? В великой русской литературе прошлого  века  он
применялся не всегда в осуждение. Кутили многие наши любимые герои, в  том
числе и офицеры. Покучивали,  когда  заводились  деньги,  и  сами  великие
писатели. Я все понимаю: другая эпоха, другой классовый состав героев;  но
так ли уж  мы  правы,  позволяя  нашим  героям  быть  в  бою  Болконскими,
Ростовыми, Долоховыми и в то же время требуя от них, чтобы в быту они  все
превращались в капитанов Тушиных? Не забываем ли мы, что когда привычных к
действию людей  начинает  одолевать  хандра,  то  их  энергия,  не  находя
законного выхода, обращается в дурную сторону?
   Не я первый выражаю вслух такие еретические мысли. В сорок втором  году
прибыл к нам на Балтику начальник Главного Политуправления  ВМФ  армейский
комиссар 2-го ранга Иван Васильевич Рогов. С этим могущественным человеком
я за время своей службы встречался дважды и сохранил о нем добрую  память.
Во флотских кругах его называли Иваном Грозным - и не  без  оснований.  Он
был действительно крутенек, но  в  нем  привлекала  оригинальность  мысли,
шаблонов он не терпел. Летняя кампания  была  в  то  время  в  разгаре,  у
подводников были успехи. Разобравшись  в  обстановке,  Рогов  выступил  на
совещании работников Пубалта с поразившей всех речью.  "Снимите  с  людей,
ежечасно глядящих в глаза смерти, лишнюю опеку,  -  говорил  он.  -  Дайте
вернувшемуся из похода командиру встряхнуться, пусть он  погуляет  в  свое
удовольствие, он это заслужил. Не шпыняйте его, а лучше создайте  ему  для
этого условия..." Речь армейского комиссара была воспринята  с  интересом,
но и с недоверием. И даже, воспринятая как директива, больших  последствий
не имела.
   Маринеско скучал и хандрил. Больше всего его угнетало, что  его  старая
вина не прощена и  не  забыта,  и  из  упрямства  отвечал  на  это  новыми
нарушениями дисциплины и нелепыми выходками. Тяга к алкоголю,  объясняемая
раньше  простой  распущенностью,  принимала  уже   болезненный   характер.
Появились первые признаки  эпилепсии.  Пил  и  безобразничал  уже  больной
человек. Только этим я объясняю,  что  Маринеско,  всегда  верный  данному
слову, дважды давал командованию и парткомиссий слово исправиться и дважды
его не сдержал.
   Переход на новую стоянку мог внести свежий ветер в накалявшуюся  вокруг
Маринеско атмосферу. Александр Иванович очень тосковал по родине.  Правда,
освобожденная Прибалтика не была для него такой  знакомой  и  родной,  как
Ленинград или Одесса, но все-таки это была своя, советская земля. Но,  как
на грех, возвращение на родину началось с происшествия,  по  тем  временам
чрезвычайного. Эпизод этот,  рассказанный  мне  бывшим  электриком  "С-13"
В.И.Величко, - свидетельство  того,  что  помимо  его  собственных  срывов
Александру Ивановичу еще и "везло" на конфликты.
   "Лодка пришла из Турку то ли в субботу, то ли в воскресенье, и сразу же
было объявлено: никаких увольнений. Разочарование  было  всеобщее  -  всем
осточертела жизнь на чужой земле,  хотелось  походить  по  своей.  Уступая
настойчивым просьбам, командир отпустил на берег троих  мотористов  -  это
была дружная компания. Александр Иванович знал - ребята его не подведут. А
через некоторое время, надев парадную форму со всеми орденами,  отправился
в город и сам. В городском парке к  нему  привязался  помощник  коменданта
города, известный всем самодур и грубиян,  впоследствии  разжалованный  за
различные злоупотребления. Маринеско был абсолютно трезв, помкоменданта  -
"на взводе" и хамил. Спокойствие и  независимая  манера  нашего  командира
привели того в бешенство, он пытался задержать Александра Ивановича и даже
схватил его за руку. Случайно это увидела прогуливавшаяся в парке  дружная
троица мотористов: "Нашего командира обижают!"  В  результате  все  пятеро
оказались в комендатуре. Командира отпустили немедленно, но  матросов  тут
же  отправили  на  гауптвахту.  Десять  суток  строгого  ареста.  Командир
оказался в сложном положении. С одной стороны, ребята его здорово подвели,
с другой - оставить их в беде было не в его правилах. На  другой  день  он
написал объяснение начальнику гарнизона, и  хотя  матросы  были  бесспорно
виноваты, поведение помкоменданта бросало тень на всю комендатуру, там это
поняли, и строгости кончились:  еду  арестованным  носили  с  плавбазы,  а
вскорости и вовсе выпустили. Однако если ребята рассчитывали вернуться  на
лодку героями, то жестоко обманулись. Командир устроил им суровый  разнос.
Для обожавших командира матросов это было похуже гауптвахты".
   В этом эпизоде все достоверно, потому что очень  похоже  на  Александра
Ивановича. Не  сомневаюсь,  он  был  трезв,  иначе  ему  бы  не  выйти  из
комендатуры. Из-за чего же возник конфликт в парке? Вероятно, избалованный
властью помкоменданта решил, что Маринеско отвечал ему _дерзко_.
   Несколько слов о дерзости. Дерзость - понятие не однозначное. Все атаки
Маринеско были дерзкими, и в этом их неоспоримое достоинство.  В  быту,  в
обиходе представление о дерзости более размыто. Я что-то  не  припомню  ни
одного  взыскания,  сформулированного  так:  за  дерзость.  Тем  не  менее
дерзость карается.
   По моим наблюдениям, дерзость  Маринеско  заключалась  прежде  всего  в
органически присущем ему чувстве человеческого равенства. Он  ценил  людей
не по занимаемому ими положению, а по  их  достоинствам.  Применительно  к
нижестоящим  это  качество  называется  демократизмом,  в   отношениях   с
вышестоящими нередко опрашивается дерзостью. Всякому начальнику лестно,  а
не слишком уверенному в себе тем более, чтоб его хоть немного  боялись.  В
глазах Александра Ивановича, даже когда он  признавал  свою  вину,  нельзя
было увидеть ни тени страха  или  подобострастия.  Верный  обычаям  своего
детства, своей вины он никогда не отрицал, скорее мог взять на себя чужую,
и в его  нежелании  выкручиваться  тоже  чудилась  какая-то  дерзость.  Не
утверждаю, что Маринеско был всегда прав. Его нередко бесило, когда кто-то
из  сверстников,  получив  повышение,  заметно   менялся   и   заговаривал
начальственным тоном. Самому Маринеско  это  было  чуждо,  и  он  не  умел
понять, что в некоторых случаях сие,  увы,  неизбежно,  и,  ставши  прямым
начальником, вчерашний дружок уже не может, а в некоторых случаях даже  не
имеет права оставаться для Саши Маринеско прежним Васей или Петей.
   Но все это, так сказать, в скобках. Далеко не все чепе оканчивались так
благополучно. Маринеско уже не владел собой, в течение нескольких  месяцев
он ухитрился совершить  больше  серьезных  проступков,  чем  за  всю  свою
многолетнюю  службу.  Последняя  его  пьяная  выходка  исчерпала  терпение
начальства: Маринеско явился на базу после самовольной отлучки в  какой-то
случайной  компании,  спьяну  нагрубил  исполнявшему  обязанности  комдива
офицеру  и  отказался  извиниться,  -  в  общем,  закусил  удила.  Комбриг
докладывает командующему флотом. Решение: снизить  в  звании  до  старшего
лейтенанта и направить на должность помощника  на  другую  лодку.  Решение
было  даже  не  чересчур  суровым,  выносившие  его  военачальники  ценили
Маринеско, хотели сохранить его для подводного флота и, вероятно, искренне
считали, что у  них  нет  другого  выхода.  Но  для  Александра  Ивановича
перспектива расстаться с "С-13" и попасть под начало к  какому-то  другому
командиру корабля была непереносима. Свои многочисленные вины он сознавал,
мучился оттого,  что  доверие  к  его  словам  и  клятвам  подорвано.  Как
признавался  мне  впоследствии  Александр  Иванович,  он  сам   с   трудом
разбирался в своих чувствах; ему казалось, что он может не вынести  своего
нового, унизительного, на его тогдашний  взгляд,  положения,  сорваться  и
окончательно погубить свою репутацию. Чувство вины мешалось с обидой, вина
не позволяла считать себя только обиженным, обида мешала чувствовать  себя
только виноватым. Изменился  не  характер  Маринеско,  произошел  какой-то
надлом в его физическом и душевном состоянии.
   "Наказание в данном случае не  исправило  человека,  -  писал  в  своей
статье Н.Г.Кузнецов. - Оно сломало его. Спасательный  круг  не  был  подан
вовремя".
   В статье не сказано, встречался ли Николай Герасимович с Маринеско. Тем
не менее такая встреча была. Рассказывал мне об этой встрече и он  сам,  и
Нина Ильинична, знали о ней и офицеры на лодке.
   Узнав  о  своем  разжаловании,  Маринеско   заметался.   Выяснил,   что
Н.Г.Кузнецов  в  Ленинграде,  и   загорелся:   еду   к   наркому!   Зачем?
Протестовать? Каяться? Он и сам  это  толком  не  знал.  За  рулем  своего
"форда" Маринеско помчался в Ленинград и сумел добиться приема.
   Николай Герасимович  разговаривал  с  Маринеско  долго  и  по-отечески.
Маринеско  он  не  знал,  но  что-то  в  его  характере  угадал.  И  нашел
промежуточное решение - назначить его не помощником, а командиром,  но  не
на лодку, а на тральщик. "Послужите год, - сказал ему Николай Герасимович,
- проявите себя с самой лучшей стороны, и мы вернем вас на лодку". Решение
было мудрым во  многих  отношениях:  с  одной  стороны,  оно  не  отменяло
приказа, с другой - сохраняло  Александру  Ивановичу  привычную  для  него
самостоятельность, притом, что немаловажно, в другой среде,  в  отрыве  от
сложившихся и запутанных отношений, от безоговорочно сочувствующих и столь
же  безоговорочно  осуждающих  взглядов.  Как  знать,  не   был   ли   это
спасательный круг? Но Александр Иванович уперся: демобилизуйте.
   Это была несомненная ошибка Маринеско. В состоянии упрямого ожесточения
ему легко было убедить себя: все решается очень просто -  он  возвращается
туда, откуда пришел, на гражданский флот, и наконец-то добьется исполнения
своей мечты - станет капитаном дальнего плавания.
   Потребовались  годы,  чтобы  понять  свою  ошибку.  Многие  близкие   и
доброжелательные люди видели ее уже тогда. Но последовал новый приказ -  и
подводник N_1 оказался вне флота, одинокий, с пошатнувшимся здоровьем и  с
весьма неясными перспективами. Надломленный, но далеко не сломанный.
   Предстояло начинать жизнь заново.



        9. ВНЕ ФЛОТА

   О том, как сложилась жизнь Александра Ивановича Маринеско вне флота,  я
знаю по его рассказам. Правдивость их никогда не вызывала у меня сомнений.
Но, приступив к  работе  над  книгой,  я  счел  себя  обязанным  дополнить
хранящуюся у меня запись наших бесед и другими свидетельствами. Нужен был,
выражаясь флотским языком, второй пеленг.
   В Ленинградском пароходстве Александра Ивановича на работу приняли,  но
поручать ему судно не спешили.  Пришлось  поплавать  помощником  капитана.
Кроме  любопытной  встречи  с  немецким  подводником  в   Щецине,   ничего
интересного об этих рейсах Маринеско не рассказывал.
   Уже в конце семидесятых  я  попросил  бывшего  командира  прославленной
подводной  лодки  "Лембит"  А.М.Матиясевича,  занимавшего  до   последнего
времени  ответственный  пост  в  пароходстве,  связать  меня   с   людьми,
когда-либо   плававшими   вместе   с   Маринеско   на   торговых    судах.
Обязательнейший и добросовестнейший Алексей Михайлович почти ничем  помочь
мне не смог. Прошло больше тридцати лет, никого из знавших Маринеско ни на
судах, ни на берегу обнаружить не удалось. Пришлось удовлетвориться  сухой
справкой, составленной по  материалам  отдела  кадров.  Судя  по  справке,
Маринеско А.И. в 1946-1948 годах плавал на  нескольких  судах  в  качестве
помощника капитана, ходил и в заграничные рейсы, но  капитаном  так  и  не
стал, а затем  был  уволен  в  связи  с  ослаблением  зрения.  Кривая  его
служебных успехов шла вниз.
   Переход на  гражданский  флот  ожидаемого  душевного  умиротворения  не
принес. Начиная военную службу, Маринеско  еще  тосковал  по  гражданскому
флоту, мечты о дальних океанских дорогах  не  оставляли  его.  Гражданский
флот еще долго оставался для него синонимом свободы. Теперь, когда свобода
была возвращена, его все чаще одолевали воспоминания о  флоте  военном.  О
службе на подводных лодках, о боевых походах, о друзьях, вместе с которыми
были пережиты  все  самые  яркие,  самые  значительные  события  недавнего
прошлого.
   В жизни каждого человека непременно есть свой так  называемый  звездный
час, своя вершина, необязательно совпадающая с высшей точкой  карьеры  или
иным жизненным успехом. Час - обозначение условное,  он  может  длиться  и
неделю, и месяц, и год. Звездный час - это время, когда все  заложенные  в
человеке силы и способности находят наиболее полное выражение.  Отнюдь  не
самое легкое, не всегда самое радостное время. Многие вспоминают как  свой
звездный час годы войны и блокады. Для Маринеско таким звездным часом  был
январский поход, ни забыть, ни перечеркнуть свое прошлое он не  мог.  И  с
торговым  флотом  расстался  без  большого  сожаления,   хотя   это   было
расставание с морем.
   Надо было приспосабливаться к жизни на берегу.
   Плавая  на  судах  Ленинградского   пароходства,   Александр   Иванович
познакомился с судовой радисткой Валентиной Ивановной Громовой  и  женился
на ней. Вслед за мужем перебралась на берег и жена, вскоре у них  родилась
дочь Таня.
   Зная Маринеско как честного человека, секретарь  Смольнинского  райкома
Никитин предложил ему пойти  в  Институт  переливания  крови  заместителем
директора  по  хозяйственной  части.  Хотел  добра,  а  получилось  плохо.
Директору совсем не нужен был честный заместитель.  Его  вполне  устраивал
полуграмотный  завхоз,  помогавший   ему   строить   дачу   и   заниматься
самоснабжением. Дело прошлое, директора уже нет в живых,  поэтому  опускаю
его фамилию. Пусть он будет К. Намеков этого К. Александр Иванович  понять
не захотел, и между ними сразу возникла вражда. Затаенная со  стороны  К.,
открытая со стороны Маринеско.
   К. долго искал случая избавиться  от  Маринеско.  Это  было  совсем  не
просто, в коллективе института Александру Ивановичу доверяли.  Уважали  за
деловитость и внимание  к  нуждам  сотрудников.  На  этом  К.  и  подловил
Маринеско. Была устроена провокация.
   На дворе института лежали списанные  за  ненадобностью  несколько  тонн
торфяных брикетов. Вместо свалки Маринеско, заручившись устным разрешением
директора,  развез  эти  брикеты  по  домам   наиболее   низкооплачиваемых
сотрудников  в  виде  предпраздничного  подарка.  (Напомню:   время   было
послевоенное, Ленинград еще не полностью  оправился  от  блокады,  подарок
пришелся кстати.) А затем директор  быстрехонько  отрекся  от  данного  им
разрешения,  позвонил  в  ОБХСС,   и   Маринеско   оказался   расхитителем
социалистической собственности.
   Маринеско вступил в Коммунистическую партию  в  1943  году  "по  боевой
характеристике". Коммунистом он был не только по партийной принадлежности,
но по самой своей человеческой сути. Был он человек общественный, открытый
людям.  Стяжательство  было  ему  чуждо.  Не  будучи  аскетом,  всю   свою
сознательную жизнь прожил бессребреником.
   Из партии его исключили.  В  последнюю  инстанцию,  чтобы  не  отдавать
партбилета,  Александр  Иванович  не  явился.   Партбилет,   обернутый   в
непромокаемую ткань, он засунул в одному ему известную  щель  и  аккуратно
замазал свой тайник известкой.
   Затем был суд. О заседаниях суда Александр Иванович рассказывал  мне  с
глубоким волнением. Прошло двенадцать лет, а рана еще не зажила.
   Прокурор, бывший фронтовик, с боевым орденом, видя, что дело  не  стоит
выеденного  яйца,  от  обвинения  отказывается.  Оба  народных  заседателя
заявляют особое мнение. Но оставшийся в меньшинстве судья не  сдается,  он
куда-то звонит и добивается своего - подсудимого берут  под  стражу.  Дело
разбирается в другом составе суда. Приговор - три года. Людей,  осужденных
на такие сравнительно небольшие сроки, обычно не засылают слишком  далеко,
но для Маринеско почему-то было сделано  исключение  -  его  отправили  на
Колыму.
   "Посадили меня вместе с ворьем и  полицаями,  -  рассказывал  Александр
Иванович. - Остригли, обрили, обращение как с кодлом. Сразу  же  обокрали,
кто - неизвестно: рюкзак, что собрала мне в дорогу  жена,  оказался  пуст.
Жена продала все шмотки, купленные нами в заграничных плаваниях,  нанимала
защитников, обегала весь город. Ничего не помогло..."
   Не знаю, жалеть ли, что в шестьдесят первом году у  меня  еще  не  было
портативного магнитофона? Пожалуй, не стоит  жалеть.  На  магнитную  ленту
можно записывать  допрос,  интервью,  но  не  исповедь.  Она  могла  и  не
состояться. Пришлось мне после бессонной  ночи  что-то  по  свежей  памяти
торопливо записывать. У меня нет оснований сомневаться ни в  моей  памяти,
ни в  искренности  Маринеско,  и  если  за  последние  годы  я  предпринял
некоторые попытки проверить рассказанное  Александром  Ивановичем,  то  не
потому, что я усомнился в правдивости рассказа, а для большей  точности  и
полноты.
   Не все мои попытки были успешны. В архиве Ленгорсуда протокола  первого
судебного заседания не оказалось вовсе, а от второго осталась только копия
приговора. Ничего удивительного в том нет  -  такие  мелкие  хозяйственные
дела не хранят вечно, к тому же судимость с  Маринеско  была  впоследствии
снята автоматически,  без  всякого  заявления  с  его  стороны.  Но  самый
приговор меня поначалу смутил. К  известным  мне  торфяным  брикетам  было
подверстано еще другое обвинение - в  присвоении  принадлежащей  институту
кровати стоимостью в 543 рубля. О кровати мне Александр Иванович ничего не
говорил. Больше пятисот  рублей?  Давно  не  покупал  кроватей,  но  сумма
произвела на меня впечатление: по моим понятиям, такая кровать должна была
быть по меньшей мере  из  красного  дерева.  Затем  вспомнил,  что  судили
Маринеско еще до денежной реформы, и успокоился: 54 рубля 30 копеек -  это
звучало уже не так страшно. Даже если вспомнить  указные  строгости,  даже
если поверить, что все эти ценности были похищены у  государства  с  целью
личного обогащения, в моем сознании как-то не укладывалось: за этот хлам -
на Колыму? Да еще в одном вагоне с последними подонками, с  разоблаченными
карателями и профессиональными бандитами!
   Первым моим побуждением было  поговорить  с  кем-нибудь  из  участников
суда. Или хотя бы с кем-то, кто на суде присутствовал. Но прошло  двадцать
лет. Одни умерли, след других затерялся. Общими  усилиями  моих  друзей  и
помощников  не  удалось  найти  никого.  Только  судью,  вынесшую  суровый
приговор, пожилую  женщину,  давно  вышедшую  на  пенсию.  И  та  со  мной
встретиться отказалась, объяснив, что ни Маринеско, ни его дела совершенно
не помнит. И добавила: "Если б я знала, что он такой герой,  то,  наверно,
запомнила бы".
   Остается предположить, что Александр Иванович не только не ссылался  на
суде на свои заслуги, но запретил это и  своему  защитнику.  Предположение
тем более основательное, что мы знаем: поступив после возвращения с Колымы
на завод, Маринеско ни словом не обмолвился о своих военных подвигах.  Как
явствует из письма в "Литературную газету",  об  атаках  на  "Густлова"  и
"Штойбена" коммунисты завода впервые услышали только в 1960 году.
   Вскоре  после  попытки  поговорить  с  судьей  мне   сообщили:   бывшая
сотрудница Института переливания  крови  П.А.Михайлова  присутствовала  на
суде над Маринеско и, несмотря на болезнь, готова со мной  встретиться.  Я
поехал к ней домой, застал лежащей в постели, и мы  поговорили.  Поехал  с
несомненной пользой хотя произошло недоразумение  -  Полина  Антоновна  на
суде над Маринеско не была, а была годом позже, когда судили  К.,  к  тому
времени окончательно запутавшегося в своих махинациях. К. был приговорен к
году тюрьмы. Никакого  практического  влияния  на  судьбу  Маринеско  этот
приговор не имел, имя его на суде даже не упоминалось, но для меня рассказ
Полины Антоновны лишний  раз  подтвердил  то,  что  говорил  мне  о  своем
конфликте с К. Александр Иванович. А муж Полины Антоновны, Федор  Иванович
Ковшиков, до выхода на пенсию старший научный сотрудник того же института,
сообщил  мне  нечто  еще  более  интересное.  Привожу   его   рассказ   по
магнитозаписи:
   "В бытность  мою  членом  партийного  бюро  я  хорошо  знал  Александра
Ивановича по общественной работе, и у нас были хорошие отношения.  Однажды
он попросил меня заехать к нему домой. Мы поехали вместе. Войдя в комнату,
он показал мне обыкновенную железную койку и  попросил  ее  запомнить:  "Я
взял ее во временное пользование, не на чем было спать. А  теперь  у  меня
из-за нее могут быть  неприятности".  После  этого  посещения  я  пошел  к
директору  и  сказал:  "Я  видел  обыкновенную  койку,   даже   если   это
институтское барахло, не вижу повода затевать дело", - и  получил  жесткий
ответ: "Это тебя не  касается.  Я  знаю,  что  делаю".  Между  Александром
Ивановичем и директором шла борьба. Маринеско действовал открыто, директор
все делал втихую. Мы, сотрудники,  относились  к  Александру  Ивановичу  с
глубоким уважением не за боевые заслуги, о них мы не знали, а за честность
и деловые качества. Плохого о нем не знали и от него не видели".
   Еще красочнее о злополучной койке рассказала мне  сотрудница  института
Мария  Николаевна  Ильина.  С  Ильиной  я  встретился  на  квартире  Марии
Гавриловны Гречиной. Гречина и Ильина - соседки и подруги. Обе  много  лет
работали в  институте  старшими  медсестрами  и  хорошо  знали  Александра
Ивановича. В оценке едины - честен, деловит, всегда шел  навстречу;  когда
бывали трудности, ободрял: "Все будет в порядке"; всегда  доброжелательно,
с   шуточкой.   К   нему   было   легко   обращаться   по   любому   делу.
Ловкачом-доставалой он не был,  но  к  нему  хорошо  относились  люди,  он
многого добивался, не прибегая ни к каким уловкам.
   Случилось так, что Марии Николаевне пришлось участвовать  в  обыске  на
квартире Маринеско. Привожу ее рассказ по записи:
   "Об аресте Александра Ивановича я ничего не знала. Меня вызвал директор
и сказал; "Вы, Мария Николаевна, хорошо знаете хозяйство института. Вот  с
этим товарищем (в кабинете сидел незнакомый мужчина  в  штатском  костюме)
поедете в одно место и посмотрите, нет ли там чего-нибудь,  принадлежащего
институту". Мне не сказали, куда я поеду, мужчина мне  не  представился  и
всю дорогу молчал.  Приехали  на  Петроградскую  сторону,  прошли  двором,
поднялись по лестнице на 4-й или 5-й  этаж,  вошли  в  бедно  обставленную
квартиру. Нас встретила пожилая женщина, о том, что  она  теща  Александра
Ивановича, я узнала только в конце обыска, когда решилась  спросить,  куда
же  меня  все-таки  занесло,  и  то  мужчина  на  меня   прикрикнул:   "Не
разговаривать!" Обыск "был по форме, с ордером и двумя понятыми (дворник и
соседка), но им ничего не предъявляли, и они ничего не подписывали.
   Мужчина (вероятно, сотрудник ОБХСС) спросил меня: "Что вы здесь  видите
из вашего?"  -  "Ничего",  -  говорю.  Показывает  на  детский  столик  из
некрашеных досок: "Ваш?" - "У нас в институте таких нет". Теща,  волнуясь,
говорит: "Это Танюшин. Зять заказывал". - "Где?" - "Не  знаю,  на  работе,
наверное". Стоят две железные кровати,  старые,  побитые.  Такие  железные
койки были у нас в институте до войны. Потом их снесли на чердак  и  после
войны списали  как  негодные.  К  одной  из"  коек  прикручена  проволокой
жестяная бирка с нашим инвентарным  номером.  Если  б  Александр  Иванович
хотел эту койку присвоить, он бирку  сорвал  бы.  Затем  мне  ведено  было
пересмотреть всю посуду - посуды нашей не было. Под конец  пошли  смотреть
сарай, искали какой-то уголь, может быть, эти  самые  брикеты.  Сарай  был
пустой.
   Уже на другой день в института без  понятых  меня  заставили  подписать
протокол. Я подписала про кровать,  бирка  была  наша.  Вчерашний  мужчина
настоял, чтоб я подписала и про столик, хотя неизвестно было, заказывал ли
его  Александр  Иванович  на  работе,  а  если  заказывал,  то  из  какого
материала. Я не  удержалась,  сказала  тому  сотруднику:  "Зачем  вы  этим
занимаетесь, все это гроша ломаного не стоит". Он ответил; "Мы с  вами  на
службе".
   На суде я не была, болела в то время. Не знаю, был ли кто из наших".
   Мария Гавриловна (хозяйка квартиры) добавляет: "Хороший был человек.  И
работник хороший. Выпившим я его  никогда  не  видела.  О  своих  заслугах
никогда не говорил. Однажды я увидела  его  с  орденом  Ленина,  попросила
рассказать, за что он его получил. Отшутился: "А нечего рассказывать. Была
война, тогда многие получали..." На суде я тоже не  была.  От  сотрудников
все держалось  в  тайне,  даже  от  коммунистов.  Узнала,  когда  суд  уже
состоялся. О конфликте Маринеско с директором узнала  позже,  после  суда.
Рассказывали мне, что однажды между  ними  произошла  стычка  на  людях  и
Александр Иванович сказал директору: "Я тебе этого не  прощу!"  Ну  а  тот
понял - пора принять встречные меры".
   Я уезжал с Охты, где  живут  эти  славные  женщины,  с  ощущением,  что
прикоснулся еще к одному  пласту  людей,  знавших  и  любивших  Александра
Ивановича, веривших в его человеческую чистоту. Людей, которые обрадуются,
прочитав о нем доброе слово.
   Но  это  семьдесят  девятый.  А  в  сорок  девятом  Александр  Иванович
Маринеско после неудачной попытки обжаловать приговор  едет  на  Колыму  в
одном вагоне с заядлыми врагами родины.
   В моем много раз печатавшемся очерке "Как я стал  маринистом"  об  этом
периоде в жизни Александра Ивановича я рассказал по  необходимости  бегло.
Не рассказал, а конспективно пересказал. Сегодня я хочу предоставить слово
самому Маринеско по сохранившейся у меня  записи.  Сделать  это  я  считаю
своей обязанностью не потому, что мне хочется сыпать соль на  старые  раны
(кстати сказать, эту формулу придумали не  раненые),  а  потому,  что  для
Маринеско этот период  был  началом  нового  духовного  подъема.  В  самые
трудные для него годы вновь  сказался  героический  склад  его  характера,
вновь проявились присущие ему качества: стойкость  в  самых  чрезвычайных,
грозящих гибелью обстоятельствах и умение вести за собой людей.
   Записано  наспех  авторучкой  в  клеенчатой   тетради,   но   интонацию
Александра Ивановича я все же улавливаю:
   "Повезли нас на Дальний Восток. Ехали долго. Староста вагона  -  бывший
полицай-каратель родом из Петергофа, здоровый мужик, зверь,  похвалявшийся
своими  подвигами,  настоящий  эсэсовец.  Вокруг  него  собрались  матерые
бандюги. Раздача пищи в их руках. Кормили один раз в  день,  бандюгам  две
миски  погуще,  остальным  полмиски  пожиже.  Чую   -   не   доедем   Стал
присматриваться к людям - не все же гады.  Вижу:  в  основном  болото,  но
всегда на стороне сильного. Потихоньку подобрал группу хороших ребят,  все
бывшие матросы. Один особенно хорош - двадцатитрехлетний  силач,  водолаз,
получил срок за кражу банки консервов: очень хотел есть и не утерпел, взял
при погрузке продуктов на  судно.  Сговорились  бунтовать.  При  очередной
раздаче водолаз  надел  на  голову  старосте  миску  с  горячей  баландой.
Началась драка. Сознаюсь вам: я бил  ногами  по  ребрам  и  был  счастлив.
Явилась  охрана.  Угрожая  оружием,  прекратили  побоище.  Мы  потребовали
начальника состава. Явился начальник, смекнул, что бунт не против  охраны,
никто бежать не собирается, и рассудил толково: назначил старостой  нашего
водолаза.   Картина   враз   переменилась.   Бандюги   притихли,    болото
переметнулось на нашу сторону. Раздачу пищи мы взяли  под  контроль,  всех
оделяли поровну, прижимали только бандюг, и они молчали.
   В порту Ванино уголовных с большими сроками стали  грузить  на  Колыму,
нас оставили. В тюрьме многоэтажные нары, верхние  полки  на  пятиметровой
высоте. Теснота, грязь, картежная  игра,  воровство.  "Законники"  жестоко
правят, но с ними еще легче.  "Суки"  хуже  -  никаких  принципов.  Хозяин
камеры "пахан" - старый вор, тюрьма для него дом и вотчина. Брал дань,  но
к нам, морякам, благоволил.  Однажды  я  пожаловался  ему:  украли  книгу,
подарок жены. "Пахан" говорит: даю мое железное слово, через десять  минут
твоя книга будет у тебя. Но молодой карманник,  тот,  кто  украл,  приказа
вернуть книгу уже не мог выполнить. Он ее разрезал, чтоб  сделать  из  нее
игральные карты. "Пахан" не  смог  сдержать  слова  и  взбесился.  По  его
приказу четверо урок взяли мальчишку  за  руки  и  за  ноги,  раскачали  и
несколько раз ударили оземь. Страже потом сказали: упал  с  нар.  На  меня
этот случай  произвел  ужасное  впечатление,  до  сих  пор  чувствую  свою
косвенную вину в смерти мальчика".
   Случай этот не только потряс Маринеско, но и заставил  его  задуматься.
Ведь у него тоже было "железное слово". У "пахана" культ  слова  обернулся
бессмысленной жестокостью, у него самого - служил  оправданием  упрямства.
Бывало,  упрямился  зря,  только  чтоб  не  уступить.  Ужасна  перспектива
скатиться в покорное воле "пахана" жестокое и трусливое  "болото".  Но  не
лучше и другая - самому стать таким "паханом", воли и  умения  властвовать
над людьми у него бы хватило. И он решил, насколько хватит сил, оставаться
самим собой и удерживать от падения тех, кто слабее.
   Предположить,   что   несправедливый   приговор    и    пребывание    в
исправительно-трудовом лагере благотворно подействовали  на  Маринеско,  -
значит сказать нелепость. Исправлять трудом можно бездельников.  Маринеско
был труженик. Но, оказавшись в обстоятельствах, для многих непосильных, он
стягивается, как  стальная  пружина.  Перед  ним  есть  цель  -  выстоять,
сохраниться как  личность,  не  потерять  свое  человеческое  достоинство.
Расслабиться - значит погибнуть если не физически, то нравственно. Поэтому
никаких поблажек  себе.  И  происходит  чудо.  Ни  одного  эпилептического
припадка.
   "Когда  нас  стали  переводить  на  лагерное  положение,  мы,   моряки,
попросились, чтоб нас всех вместе послали на погрузочные работы  в  порту.
Работа  эта  тяжелая.  Вскоре  я  стал  бригадиром  над  двадцатью   пятью
человеками, и наша бригада сразу  стала  выполнять  более  ста  пятидесяти
процентов  плана,  это  давало  зачет  срока  один  к  трем.  Меня  ценило
начальство за то, что я, как  бывший  торговый  моряк,  умел  распределять
грузы по трюмам. В бригаде тоже меня уважали,  звали  "капитаном".  Так  я
проработал  несколько  месяцев,  а  затем  меня  "выпросил"  у  начальства
директор местного рыбозавода.  Малограмотный  мужик  родом  из  Николаева,
отбывший срок и осевший в Ванине. Ему нужен был дельный заместитель. С ним
было работать легко, и скажу не хвастаясь: я ему так поставил  дело,  что,
когда подошел срок, он  очень  переживал  мой  отъезд,  соблазнял  райской
жизнью и большими деньгами, предлагал вызвать в Ванино мою семью, но я  не
согласился. На рыбозаводе я был почти на вольном положении и при  деньгах,
но держал себя в струне и  капли  в  рот  не  брал,  хотя  временами  было
тоскливо. Очень скучал по семье".
   Письма жене он писал бодрые, нежные и  даже  с  юморком.  Вот  одно  из
последних:
   "Живу и работаю по-старому, но нынче уже считаю не сутками,  а  часами.
Часов  осталось  как  максимум  1800,  но  если  выбросить  часы  сна,  то
получается 1200 или: в баню сходить 8 раз, хлеба скушать 67,5 килограмма".
   Дальше следует серьезный разговор о прочитанных книгах и  просмотренных
фильмах. Жалуется он только на то, что подолгу не получает писем.
   Это письмо сохранилось у Татьяны Александровны Маринеско как  память  о
покойных родителях. Сейчас оно у меня, но я его  непременно  верну,  когда
придет  время  возвращать  близким  Александра  Ивановича  доверенные  мне
реликвии.
   Мы сидим с Александром Ивановичем в тесном номеришке гостиницы.  Он  на
табурете,  я  на  своей  койке.  На  столе   недопитая   бутылка.   Сквозь
зарешеченное окно угадывается поздний ноябрьский  рассвет.  Самое  трудное
уже рассказано. Вспоминать, рассказывать тоже бывает мучительно. Но иногда
необходимо.
   О  своем  возвращении  в  Ленинград  Александр   Иванович   рассказывал
спокойно, с добродушной усмешкой:
   "До Москвы меня везли зачем-то под конвоем. В Москве выпустили,  выдали
паспорт. Я приоделся (деньги  были,  на  рыбозаводе  директор  платил  мне
восемьсот чистыми) и махнул в Ленинград. Первым делом  извлек  из  тайника
свой партбилет, он  оказался  целехонек,  явился  в  райком  и  предъявил.
Восстановили меня сразу, без потери стажа. Следующий рейс - в институт. К.
я уже не застал, и хорошо, что не застал, встреча  могла  кончиться  плохо
для нас обоих. Мне предлагали  руководящую  работу,  но  я  попросился  на
завод".
   Когда впервые после войны я встретился с Александром Ивановичем, он уже
несколько лет работал на заводе "Мезон" и был уважаемым членом коллектива.
О его достижениях писала заводская многотиражка, его портрет  -  на  доске
Почета, в числе передовиков производства. Завод  свой  Александр  Иванович
любил, жил его интересами и при встрече всегда  что-нибудь  рассказывал  о
заводских делах. Он умел и радоваться  успехам,  и  негодовать  по  поводу
любых беспорядков,  и,  главное,  задумываться,  как  сделать  лучше,  как
освободиться от наших традиционных  болезней  -  штурмовщины,  перебоев  в
снабжении деталями и некоторых других. На завод я пришел уже после  смерти
Маринеско и расскажу о встречах с людьми, хорошо его знавшими.  Но  сперва
немного о наших встречах в 1960-1963 годах.
   На первом сборе ветеранов-подводников в Кронштадте нас обоих  не  было.
Меня - потому, что тогда еще не начали приглашать иногородних, Маринеско -
не знаю почему. Но имя его прозвучало на этом  сборе  очень  громко.  Были
опубликованы уточненные по последним данным сведения об успехах балтийских
подводников. По всем этим данным выходило, что первое место,  вне  всякого
спора, принадлежит Александру Маринеско, и я уже  рассказывал  об  овации,
какой встретили появление Маринеско на состоявшемся через год втором сборе
все его участники, ветераны и молодежь. А на  третий  сбор  в  1963  году,
организованный  Е.Г.Юнаковым  с  присущим  ему  размахом,  ветераны   были
приглашены с семьями, и Маринеско  чествовали  особо:  на  пирсе  учебного
отряда ему был преподнесен живой поросенок - так встречали вернувшихся  из
похода победителей во время войны.
   После  нашей  кронштадтской  встречи  в  1961  году  я  часто  бывал  в
Ленинграде, и  мы  виделись.  Александр  Иванович  продолжал  работать  на
заводе. Всякий раз он интересовался, как идет моя работа,  и  меня  всегда
поражала  его  природная  артистичность.  Специальному  консультанту  мало
обладать профессиональными знаниями, надо  еще  понимать,  чем  отличается
художественная проза от служебной инструкции.  Маринеско  это  понимал.  И
очень не хотел, чтобы я воспринял его интерес к  моей  работе  как  намек:
дескать, опишите мою жизнь. Такая мысль появилась у него позже,  когда  он
был уже тяжело болен. До этого он несколько раз пытался  продолжить  давно
начатые им автобиографические записки, однако дальше одесского периода  их
не довел - отчасти по недостатку времени, но больше по  недостатку  опыта.
Как-то пожаловался: "Получается сухо, вроде как бортовой журнал". Показать
мне  свои  записи  отказался,  и  я  познакомился  с  ними  много   позже.
Рассказывать он умел действительно много ярче и увлекательнее.
   О заводе "Мезон", где он  пустил  глубокие  корни.  Александр  Иванович
рассказывал охотно. Там проходила его жизнь, не всегда безоблачно,  бывали
и небольшие бури.
   "Я себе много позволяю, - сказал он мне однажды.  -  Пишу  в  заводской
газете критические статьи, спорю с начальством. Ничего, сходит. Я  им  без
всяких лимитов несколько домов выстроил. А с рабочими я умею ладить"
   Александр Иванович работал тогда в отделе промышленного снабжения. А до
того был диспетчером - работа ответственная и нравившаяся ему. О том,  что
такое заводской диспетчер, рассказал мне инженер завода Н.И.Рамазанов,  он
и привел меня на завод в семьдесят восьмом году.
   "На "Мезон" Александра Ивановича  устроил  мой  покойный  отец  Ибрагим
Рамазанов, инженер-механик, в войну дивмех, вы его, конечно, знали. Они  с
отцом дружили, и я встречался с Маринеско не только на заводе. Невероятно,
но факт: о том, что совершил Александр Иванович, я узнал только из  газет,
сам он о своих подвигах никогда не говорил. На заводе знали, что Маринеско
- моряк, чувствовалась морская  косточка.  Внешняя  опрятность,  четкость,
вежливость, умение держать слово. Производство у  нас  грязноватое,  чисто
только в сборочных цехах, а в других есть и  масляные  брызги,  и  копоть.
Александр Иванович всегда являлся на работу в белой рубашке с галстуком, в
отглаженном костюмчике, а бывать ему приходилось всюду, и в  штамповочном,
и на складах. Работа диспетчера очень сложна, нужно,  чтобы  во  все  цехи
заготовки попадали своевременно, нужно  знать,  что  заказано  на  смежных
предприятиях, и обеспечивать сборку деталями. Александру  Ивановичу  очень
помогало отличное знание  устройства  корабля.  На  корабле,  особенно  на
подводном, тоже все основано на взаимодействии частей, там  слаженность  -
вопрос жизни и смерти. У нас на заводе старший  диспетчер  -  это  высокое
положение. Вроде как вахтенный командир на корабле. Надо быть все время  в
напряжении, постоянно держать в памяти много разных дел Александр Иванович
был очень аккуратен, корректен, всегда готов прийти на помощь. У него была
своя система и  особая  тетрадка,  куда  он  заносил  свои  наблюдения,  в
затруднительных случаях я к ней прибегал, он охотно ее давал,  она  так  и
осталась у меня. Жалею, что не сохранил, вам было бы  понятнее,  почему  у
него всегда был порядок. Он был волевой человек и честности  непреклонной,
хитрить не умел совсем. А ведь на производстве есть  свои  хитрости.  Есть
работа выгодная и невыгодная. Это в руках мастеров.  Есть  такие  рабочие,
что, получив выгодную работу, припрятывают ее до удобного времени. А в это
время завод  выполняет  срочный  заказ,  из-за  них  происходит  задержка.
Александра Ивановича это  возмущало  до  глубины  души,  он  говорил  мне:
"Нариман, на флоте  мы  таких  людей  не  терпели".  Когда  кто-нибудь  из
начальников цехов пускался в пустые отговорки, он шел  проверять  и,  если
находил обман, во всеуслышание стыдил по заводскому  селектору.  В  отделе
снабжения он тоже отлично работал. Почему он перестал быть  диспетчером  -
не знаю".
   Я - знаю. Временами на Александра Ивановича нападала  тоска,  и  он  по
старой, надолго брошенной привычке "делал выход". Термин этот почерпнут из
"Очарованного странника",  прелестной  лесковской  повести,  ее  Александр
Иванович очень любил. Внешнего сходства между ним и героем повести  Иваном
Северьяновичем не было ни малейшего, но в каком-то духовном  сродстве  они
несомненно состояли. То  же  бесстрашие,  та  же  беззлобность,  и  широта
характера, и доброта, и граничащая  с  наивностью  правдивость.  И  то  же
упрямство.
   В положении диспетчера есть еще одна черта, сближающая его с положением
вахтенного командира. Он должен быть всегда на посту.  Был  случай,  когда
"выход" пришелся  на  время  дежурства.  Диспетчер  не  вышел  на  работу.
Пришлось срочно вызывать из дома сменщика.
   Конечно, это была болезнь. Отступившая во время самых тяжких  испытаний
и вновь подкравшаяся, когда напряжение спало.
   Признаюсь, на завод я шел с душевным волнением, к которому примешивался
страх. Чего я боялся? Боялся узнать нечто такое, что могло  разрушить  мои
сложившиеся представления. Ведь я встречался с Александром Ивановичем в те
годы, когда он уже работал  на  "Мезоне",  привык  верить  всему,  что  он
рассказывал о своей работе, и для меня  было  бы  немалым  разочарованием,
если б открылись какие-то неизвестные  мне  и  в  таком  случае  наверняка
печальные обстоятельства.
   "Мезон" расположен в старой части Выборгской  стороны.  Старой,  потому
что выстроенные  за  последние  годы  новые  микрорайоны,  так  называемая
"Гражданка", имеют с этой частью мало общего. Они светлее, просторнее,  но
в чем-то и безличнее. "Мезон" плоть от плоти  старой  Выборгской  стороны,
многократно описанной и воспетой. Правда, он не дымит, как старые  заводы,
и с улицы мало заметен. Еще в первые послевоенные годы здесь была  ткацкая
фабрика, и Александр Иванович с восхищением рассказывал  про  талантливого
самородка инженера  Агеева,  за  несколько  лет  превратившего  устаревшую
фабрику  в  современный  завод,  способный  выпускать  продукцию   высокой
точности.
   В  отделе  кадров  завода  меня  встретили  поначалу  сдержанно.  Завод
избалован вниманием пишущей братии, и рабочие бывают недовольны, когда  их
отвлекают от дела.  Так  мне  объяснили.  Но  когда  я  сказал,  что  меня
интересуют люди, хорошо знавшие Александра Ивановича Маринеско,  отношение
круто переменилось. Я был водворен в кабинет  отсутствовавшего  нач