ма. Жигалин сразу обратил на него внимание. В окружении военных - японских генералов и гвардейцев-десантников - этот человек выглядел очень сиротливо и странно, казался каким-то лишним. К майору подбежал переводчик десантной группы и доложил: - Товарищ майор, задержали японских генералов. С ними император Пу-и... Собирались лететь в Токио и не успели. Жигалин подошел к японскому самолету. Человек в штатском с укороченным, будто атрофированным, подбородком представился: - Бывший император Маньчжоу-го Генри Пу-и. Прошу вас, господин офицер, принять меня под свое покровительство. Рядом с Пу-и стоял маленький японский генерал в неуклюжей фуражке, похожей на пилотку, с коротким суконным козырьком. Даже в высокой фуражке он был на целую голову ниже плененного императора. - Генерал Иосиока, министр двора его величества, - назвал себя маленький генерал с аксельбантами. Из самолета выходили все новые пассажиры - свита недавнего императора и военные чины японской армии. Среди них был Таракасуки, на этот раз сменивший одеяние епископа синтоистской церкви на генеральский мундир жандармского управления Квантунской армии. Вид у всех был растерянный, но японские генералы храбрились, как-то по-петушиному выпячивали грудь, отдавая честь советскому майору. Всего несколько дней назад генерал Иосиока, многолетний министр двора его величества, зашел в императорские апартаменты и положил перед Генри Пу-и акт об отречении его от престола. - Это надо подписать, - деловито сказал он. - Завтра мы с вами уезжаем в Токио. - Но я не могу так быстро собраться! - взмолился император. - Мне нужно время... Иосиока был неумолим - советские войска приблизились к Синьцзину. Однако, позвонив кому-то в штаб, он согласился: - Хорошо, мы уедем через три дня, но акт о вашем отречении подпишите немедленно. Пу-и взял колонковую кисть, осторожно обмакнул ее в малахитовый флакон с разведенной тушью и поставил родовой иероглиф Цинской династии на развернутом свитке из желтого шелка. Подпись скрепили личной императорской печатью. Отречение состоялось. Эра Кан Дэ, эпоха царствования маньчжурского императора, завершилась. В сутолоке военных дней этого события никто не заметил. После отречения Пу-и министр его двора Иосиока неотлучно находился при императорской особе. По его приказу экс-император поездом отбыл в Корею. Его сопровождали японские солдаты - не то охраны, не то конвоя. Но оказалось, что порты Северной Кореи к этому времени были уже блокированы советскими кораблями. Пришлось возвращаться обратно. На маленьких рейсовых самолетиках экс-императора и его свиту переправили в Мукден, погрузили в большой транспортный самолет, способный без посадки долететь в Токио. И тут-то, как снег на голову, перед самым отлетом свалились на аэродром русские десантники с автоматами. Бывший глава марионеточного государства Маньчжоу-го, придуманного в штабе Квантунской армии, пуще всего боялся, как бы японцы не прикончили его по пути в Токио. Могут отравить, застрелить, мало ли что придумают... Поэтому первое, что сделал Пу-и, увидев советского офицера, - обратился к нему с просьбой о покровительстве. Вместо Токио экс-император отправился в Хабаровск на транспортном самолете, что доставил в Мукден гвардейцев-десантников. В плену он не хотел иметь ничего общего с японцами - ни с министром двора генералом Йосиока, ни с жандармом-епископом Таракасуки, отказался даже лететь с ними в одном самолете. Он их боялся. Пу-и вспомнил о смерти жены - маленькой Суань Тэ. Пленных японских генералов - советников императора - везли другим самолетом. Машины одна за другой поднялись с мукденского аэродрома, взяв курс на Хабаровск1. 1 На этом эпизоде - внезапном пленении Пу и - еще не завершилась карьера последнего императора Цинской династии в Китае. После войны Генри Пу и несколько лет жил в советских лагерях военнопленных под Хабаровском, выступал свидетелем на токийском процессе главных военных преступников, а после победы китайской Народно-революционной армии бывшего императора передали китайским властям. Прошло еще несколько лет. Генри Пу-и, находясь в концлагере, написал книгу своих мемуаров под названием "От императора до гражданина". Перед "культурной революцией" Мао Цзэ-дун распорядился опубликовать воспоминания бывшего императора. Генри Пу-и ввели в состав Всекитайского консультативного совета. Его считают последователем идей Мао Цзэ-дуна. ...Прошло еще две недели - ни войны, ни мира. Войска Квантунской армии нехотя и лениво складывали оружие, но то здесь, то там вспыхивали короткие схватки с отдельными японскими частями, во главе которых оставались фанатики офицеры. В Мукдене было спокойнее. Двести десантников заняли большой промышленный город, который насчитывал два миллиона жителей. Гвардейцы захватили штаб фронта вместе с командующим, генералом Усироку Дзюн, железнодорожную станцию, забитую воинскими эшелонами, мукденский арсенал, служивший базой снабжения Квантунской армии, освободили лагерь военнопленных англичан и американцев... Работы у майора Жигалина был непочатый край, он немного пришел в себя, когда в город вступили передовые части танковой армии. На другой день Жигалин встречал транспортные машины, летевшие в Порт-Артур, тоже с десантом. И первым, кто выпрыгнул на землю из распахнутого люка, был Ерохин. Юрка будто и не удивился, встретив приятеля, которого не видел всю войну. - Сайонара! - весело закричал он по-японски. - Здравствуй... Так и знал, что где-нибудь да увижу тебя!.. Помнишь у Киплинга - если моряк хочет встретиться с другом, пусть ждет его в лондонских доках или на пристани в Порт-Саиде. Так и у нас - не Берлин, так Мукден... - А ты все еще носишься с Киплингом?! Смотри-ка, да ты капитан, Юрка, - разглядывая приятеля, говорил Жигалин. - К тому же военный переводчик!.. Как зацепило меня под Старой Руссой, хотели списать по чистой, так я из госпиталя да на курсы переводчиков подался. Японский язык и пригодился - помнишь в школе? - Смотри ты!.. Воевал под Старой Руссой? Фанерный завод знаешь? - Ну как же! Как раз туда и привезли мое бездыханное тело - в полевой госпиталь. - Подожди, подожди, когда это было? Я тоже лежал там. Оказалось, что оба в одно и то же время лежали в госпитале на Фанерном заводе. Раздалась команда: "По самолетам!" - и приятели распрощались, едва успели обменяться номерами полевых почт. К тому времени, когда в Токийском заливе встал на якоря американский линкор "Миссури", боевые действия советских войск только-только закончились. Повторилось то же, что было в Европе. Японцы, так же как и германские войска, тянули время, предпочитая сдаваться американцам. Ранним утром 2 сентября 1945 года в порту Иокогама царило необычное оживление. От причалов пассажирской пристани к линкору "Миссури", расцвеченному флагами объединенных наций, сновали проворные миноносцы. Они, как паломников, доставляли на борт корабля делегатов союзных стран, журналистов, священнослужителей, представителей американской армии, флота, интендантов и обслуживающий персонал - всех имеющих какое-либо отношение к предстоящей церемонии на палубе "Миссури". Утренний туман розовел в лучах только что всплывшего солнца. Над водой поднимались ажурные переплеты подъемных кранов Иокогамского порта, плавучие доки, торговые корабли, океанские лайнеры, прижавшиеся к пирсам. По непонятным причинам война не коснулась Иокогамского порта, его верфей, на которых десятилетиями строились военные корабли императорской Японии. На стапелях и сейчас виднелись огромные недостроенные корпуса... Среди циклопического нагромождения техники в центре залива стоял "Миссури". Час назад его контуры едва угадывались в дымке наступающего дня. Сейчас он будто сбросил с себя маскировочные сети, раскрылся громадой своих конструкций, орудийными башнями главных калибров, могучими надстройками, бронированными бортами, трубами, похожими на притихшие, слегка дымящиеся вулканы. На верхней палубе поставили канцелярский стол под зеленым сукном, принесли два стула - для союзников и японцев. Стулья поставили не рядом, но по обе стороны стола - один против другого, чтобы поверженный противник, упаси бог, даже в мелочах не почувствовал себя равноправным партнером. Генерал Макартур продумал всю церемонию до деталей - он не забыл своего позора, когда ему пришлось бежать от японцев на Филиппинах, бросив на произвол судьбы вверенные ему войска. Корабельный священник прочитал в микрофон благодарственную молитву, произнес несколько слов о победе, и только после этого японцам дали сигнал подняться на палубу. Первым по трапу поднялся министр иностранных дел Сигемицу. Он шел, опираясь на палку, в черном смокинге и высоком цилиндре, тяжело волоча искусственную ногу. Два чиновника в таких же смокингах и цилиндрах вели его под руки. Сигемицу шел с застывшим лицом, не глядя по сторонам, и в наступившей тишине слышались только глухие удары протеза о бронированную палубу: стук... стук... стук - монотонно и громко. Следом за Сигемицу бодрой походкой шагал генерал Умедзу, бывший командующий Квантунской армией. Он был без орденов, без самурайского меча - неизменного атрибута японского офицера, и только оранжевые аксельбанты уныло спадали с плеча, указывая на его генеральское звание. Выглядел он военнослужащим, доставленным с гауптвахты. А дальше шагали остальные члены военной делегации, тоже без орденов, без мечей. Они прошли к отведенному для них месту посередине палубы и выстроились в две шеренги, по пять человек в ряд. Впереди, как на смотру. Умедзу и Сигемицу. Так стояли они пять долгих минут под суровыми взорами людей, собравшихся на палубе линейного корабля. Минуты позора! Было что-то унизительное в этом бессмысленном ожидании, придуманном Макартуром. Для всех собравшихся на корабле... А дежурный штабной офицер не торопился. Здесь было все рассчитано по секундам. Но вот, взглянув на часы, дежурный офицер положил на стол две папки, раскрыл их и отошел в сторону. Генерал Макартур жестом, полным пренебрежения и превосходства, дал знак японцам подойти к столу и подписать акт. И снова глухо стучит о палубу искусственная нога Сигемицу, снова, придерживая под руки, помогают ему идти два чиновника-секретаря... Сигемицу присел к столу, неловко вытянул непослушную ногу, достал из кармана вечную ручку, но... она не работала. Сухое перо лишь скользит по бумаге, царапает акт... На лбу барона Сигемицу выступают бисерные капельки пота. Снисходительно глядит на него Макартур. Секретарь в черном торопливо протянул другую ручку, и Сигемицу, не сдержав тяжелого вздоха, подписал оба акта о безоговорочной капитуляции. Потом его место занял генерал Умедзу, он подмахнул акты, как оперативный приказ в своем штабе, и тоже отошел в сторону. К столу с зеленым сукном нарочито медленно подошел Макартур, медленно достал из кармана горсть автоматических ручек, выбрал два "паркера" и неторопливо подписал акты сначала одной, затем другой ручкой. Поднявшись из-за стола, он тут же подарил их двум генералам - Персинваллу и Уэнрайту. Десять дней назад советские десантники освободили генералов из японского плена в Мукдене. Теперь эти генералы присутствовали на заключительной церемонии окончания войны, и Макартур театральным жестом одаривал их ручками-сувенирами, которыми только что подписал акт о безоговорочной капитуляции. Поочередно место у стола занимают советский генерал Деревянко, представители Англии, Канады, Голландии, Китая, Новозеландии... - представители стран, находившихся в состоянии войны с Японией. Делегаты союзных стран спустились в кают-компанию, и на палубе крейсера одинокой кучкой остались японцы. Они некоторое время топтались у стола, не зная, что делать. Штабной офицер передал им папку с подписанным актом и проводил их к борту. Сигемицу и его секретари, одетые в черные костюмы, как факельщики на похоронах, спускались вниз по крутому трапу американского крейсера Над Токийским заливом в безоблачном небе сияло солнце... С борта "Миссури" в ослепительном, уже по-осеннему холодеющем свете с фотографической четкостью вырисовывалась панорама разрушенного, превращенного в руины города Иокогама. Это был совсем не тот город, который двенадцать лет назад раскрылся перед Рихардом Зорге, когда он, только что приплыв в Японию, спускался по трапу океанского лайнера. Много лет Рамзай и его товарищи предостерегали японских правителей от военных авантюр на Востоке. Если бы правители вняли этим предостережениям! Не было бы тогда ни клокочущего адским огнем атомного гриба над Хиросимой, ни руин Токио, ни пепелищ Иокогамы... Прошел еще один день, и император Хирохито при гробовом молчании зачитал в парламенте акт о безоговорочной капитуляции. Это заняло всего несколько минут. В традиционной коляске, окруженный почетным кавалерийским эскортом, император проследовал в свою резиденцию. Американские зажигательные бомбы не пощадили императорского дворца, уцелел только жилой дом. Его спасли пруды, каналы, заросшие лиловыми ирисами, и высокие каменные стены, окружавшие императорское жилище. Коляска бесшумно катилась по площади, примыкавшей к дворцовому мосту. Здесь сына неба встретили демонстранты, собранные со всего города. С появлением императорского кортежа они, как по команде, стали на колени, молитвенно сложили руки и стали просить у императора прощения за то, что проиграли войну, что причинили ему такие огорчения... На площади стояли на коленях солдаты и токийские простолюдины, офицеры и несколько генералов. Кто-то из них крикнул: - Мы опять пойдем по императорскому пути!.. Да простит нас император!.. Хакко Итио! Хакко Итио! Генералы продолжали исповедовать закон Бусидо. Их ничему не научили руины, окружавшие дворцовую площадь, поверженный город, поверженная страна... Ничему! Коляска императора в сопровождении конных гвардейцев проследовала через дворцовый мост, исчезла в проеме ворот. Демонстранты начали расходиться. На площади в пыли остались лежать несколько умирающих. Они сделали себе харакири во имя императора, которому причинили такие огорчения... Восьмая китайская Народно-освободительная армия перешла в наступление лишь через несколько дней после того, как советские войска нанесли первые сокрушающие удары по Квантунской группировке. Это было правильно с военно-стратегической точки зрения. Плохо вооруженная китайская армия, привыкшая к маневренным, полупартизанским действиям, едва ли смогла бы добиться успеха в штурме японских укрепленных районов. Эту задачу советские войска приняли на себя. Только через несколько суток, когда 6-я гвардейская танковая армия оказалась в глубоком тылу японских войск, сложились благоприятные условия для боевых действий китайских революционных войск. Под угрозой полного окружения японцы начали оттягивать свои войска. Китайские батальоны шли следом, захватывая и разоружая мелкие японские гарнизоны. Ближе к Чахару, наступая вдоль Великой китайской стены, шли в походных колоннах по следам 6-й танковой армии, занимали территорию, где почти не было ни советских, ни японских войск. Движение китайских походных колонн напоминало действия трофейных команд - войска Народно-освободительной армии вооружались брошенным японским оружием либо просто брали его на военных складах, уже захваченных советскими войсками. В авангарде 8-й китайской армии шел корпус Линь Бяо, человека, умеющего добиваться поставленной цели. Невысокого роста, худощавый, с аскетичным лицом буддийского монаха, он, казалось, был вездесущ и появлялся всюду на трофейном японском автомобильчике, камуфлированном под цвет коричнево-желтых песков пустыни. Его маленькие, слегка запавшие в орбитах глаза - острые, горящие угольки, опущенные уголки его рта указывали на не простой характер. С командующим освободительной армией генералом Чжу Дэ он был сдержан, но оба скрыто недолюбливали друг друга. Конец войны застал Линь Бяо и его корпус где-то на границах провинции Жэхэ, в сотнях ли от Мукдена. Гоминдановские войска, поддержанные американцами, вели себя вызывающе, и корпус Линь Бяо готовился к боевым операциям на тот случай, если Чан Кай-ши предпримет враждебные действия. Следовало перебросить в угрожаемый район весь корпус с боевой техникой, пополненной за счет Квантунской армии, с разбухшими тылами, запасами продовольствия, боеприпасами. Но неожиданно возникшее обстоятельство заставило Линь Бяо изменить планы: стало известно, что в Мукдене готовится парад Победы советских войск, разгромивших Квантунскую армию. Командующий войсками Линь Бяо пожелал участвовать в параде победителей. До парада оставалось всего несколько дней. Командующий корпусом мог бы сесть в камуфлированный вездеходик и через несколько часов прибыть в Мукден. Но тогда он останется только свидетелем, зрителем, а Линь Бяо хотел в полной мере разделить с советскими войсками славу победы. Ему нужен в Мукдене весь корпус, а корпус стоит в Жэхэ, на расстоянии многих дневных переходов. Конечно, проще простого было бы погрузить войска в эшелоны и доставить их прямо в Мукден, но японцы угнали паровозы, вагоны, разрушили мосты, полотно железной дороги. Про автомобили и говорить нечего - японцы отступали прежде всего на автомашинах. Но Линь Бяо нашел выход - надо рассчитывать на солдатские ноги. Он приказал... делать носилки - тысячи легких носилок - одни на трех солдат и офицеров пехотного корпуса... Чан Фэн-лин, так ненавидевший войну, мечтавший когда-то о своем, пусть арендованном, клочке земли, так и остался военным. После того как японские каратели разгромили его партизанский отряд, он с маленькой группой "лесных людей" перебрался через линию фронта, пришел в Сычуань, в Народно-освободительную армию. Теперь, через много лет, жизненный круг Чан Фэн-лина почти замкнулся. Его батальон стоял в глухой чахарской деревне, в стороне от Калганского тракта. Где-то недалеко на склонах гор были маковые плантации скупого Вэя, на которого батрачил он в тот злополучный год. Еще ближе находился город, где Чан нанялся в войска Чжан Цзо-лина... Давно это было, лет пятнадцать назад... И вот Чан снова в этих краях... Приказ из штаба он получил вчера, а сегодня к вечеру все было готово. Чан сам осмотрел носилки и остался доволен. Конечно, лучше было их делать из брезента и бамбуковых палок, но где его взять, брезент. Батальон Чан Фэн-лина стоял в двух деревушках, глухих и заброшенных, - где здесь достать брезент. У солдат были рубахи, ватные куртки, что остались от зимы. Из них и смастерили носилки - одни на троих, как приказал Линь Бяо. Палки просунули в рукава, полы ватников подвязали к палкам джутовой бечевой, собранной по деревенским фанзам. Чан лег в носилки, приказал пронести его до реки и обратно. Носилки получились крепкие - выдержат. Распорядившись отварить про запас рис, Чан пошел в штаб полка доложить, что его батальон готов к переходу. Переход был тяжелый, без остановок. И все же они пришли вовремя, почти вовремя - целый корпус под командованием Линь Бяо. Правда, пришлось оставить всю технику, шли налегке, бежали рысцой. Двое бежали, один отдыхал в носилках. Сменялись каждые четыре часа. В носилках ели и спали, не прерывая похода. Бежали днем и ночью - рота за ротой, рота за ротой... Войска мукденского советского гарнизона уже покидали площадь, проходя мимо дощатых трибун, затянутых красной материей. Уже выстроился сводный духовой оркестр, чтобы завершить парад Победы. В воздухе над трибунами шли строем тяжелые бомбардировщики, проносились истребители, заполняя сотрясающим гулом и небо и землю... В этот момент на площади появились и пристроились к замыкающей колонне участников парада войска необычного вида. Тысячи усталых, запыленных, разношерстно одетых людей. Не все даже имели винтовки, многие шагали босые... Впереди на трофейной машине ехал командир. Перед трибуной машина остановилась, из нее вышел китаец в защитной форме. Это был Линь Бяо. Сопровождаемый начальником штаба, он поднялся на трибуну. - Вверенные мне части прибыли для участия в параде Победы, - сказал Линь Бяо. - Китайская Народно-освободительная армия приветствует своих военных союзников... Линь Бяо торжествующе глядел с трибуны на солдат своего корпуса. Они дружно вскидывали кулаки. "Вансуй!", "Вансуй!!" - кричали китайские солдаты, приветствуя русских боевых друзей и своего командующего, стоявшего в окружении советских военачальников. В трехнедельных боях советские войска наголову разгромили Квантунскую армию. Только пленными японцы потеряли в Маньчжурии шестьсот тысяч солдат и офицеров. Среди них было сто пятьдесят генералов. Потери убитыми составили восемьдесят тысяч человек. Дорогой ценой расплатился японский народ за авантюризм гумбацу - оголтелой военной клики, которая из поколения в поколение проповедовала лозунг "Хакко Итио!" - весь мир под японской крышей. И может быть, впервые в истории Японии не подтвердилась самурайская пословица: "Как бы дорого ни стоил меч, он всегда окупит себя..." Древние мечи и современное оружие были выбиты из рук самураев. На полях Маньчжурии советские войска захватили громадные военные трофеи. Кроме техники, уничтоженной в боях, взяли почти тысячу самолетов, тысячу двести орудий разных калибров, восемь тысяч минометов и пулеметов, триста тысяч винтовок, тысячи автомобилей, семьсот пятьдесят складов с боеприпасами, вооружением, продовольствием. Не легко далась советскому народу эта победа - боевые потери в Маньчжурии составили двадцать две тысячи раненых и восемь тысяч убитых. Но не только восстановлением государственных границ, не только военными трофеями и сотнями тысяч пленных солдат определялось величие победы Советской Армии в августовских боях на Востоке. Ликвидировав постоянно тлеющий очаг войны на Дальнем Востоке, выполнив свой интернациональный долг, Советская Армия создала благоприятные условия для освободительной борьбы народов азиатского континента, и прежде всего для освобождения трудового народа Китая. Создавались не только условия... Все японское трофейное оружие - оснащение миллионной Квантунской армии - перешло безвозмездно в распоряжение китайской народной армии. Без этого оружия победа китайского народа была бы просто немыслима. Прибыв в Мукден на парад Победы, Линь Бяо снова просил от имени Мао Цзэ-дуна помочь им оружием. На этот раз Линь Бяо просил передать японское оружие, захваченное в Северной Корее. Он с тревогой говорил, что гоминдановские войска Чан Кай-ши накапливают силы, вот-вот начнут большое наступление на Харбин. Если оно удастся, народная армия будет отрезана от промышленных центров Маньчжурии, от побережья с его портами, через которые идет снабжение из Советской России... - Если так случится, - говорил Линь Бяо, - мы долго не выдержим. Людей у нас достаточно, но не хватает оружия... Вся надежда на великого нашего друга, на Советский Союз. Через несколько дней из Кореи пошли эшелоны с оружием. Линь Бяо растроганно благодарил за оказанную помощь. - Мы никогда, никогда не забудем вашей братской поддержки! Десять тысяч лет жизни нашим советским друзьям! - непрестанно восклицал он и пожимал всем руки. Потом в Дайрен и Порт-Артур приезжали его заместитель Сяо Цзин-гун, начальник штаба Лю Я-лоу. Оба рассыпались в похвалах "великому другу", выражали любовь и преданность, клялись в вечной дружбе и просили, просили, просили... Просили магистральные паровозы, которых не хватало, просили создать ремонтные военные мастерские, просили оружие, боеприпасы и тревожно спрашивали - верны ли слухи, что американский флот хочет перебросить на север, в тыл Народно-освободительной армии, гоминдановские войска. Намерения американцев полностью соответствовали доходившим слухам. Корабли Седьмого американского флота постоянно курсировали в Желтом море. В октябре посты береговой обороны доложили о появлении американских кораблей в прибрежных водах близ Порт-Артура и Дайрена. Эскадру запросили по радио - куда и с какой целью направляются корабли. Ответил командующий эскадрой вице-адмирал Сеттл: идут в порт Дайрен для важных переговоров с советским командованием. Но эскадру никто не приглашал! Вице-адмиралу вежливо передали: в порт не заходить, кораблям остановиться на траверзе острова Дашаньдао вблизи Дайрена. А на батареях береговой обороны сыграли боевую тревогу... Корабли эскадры встали на внешнем рейде. В морской бинокль было видно, как от флагмана отвалила вскоре моторная шлюпка и пошла к берегу. На борту ее был адъютант командующего эскадрой капитан-лейтенант Щербаков - американец из русских белоэмигрантов. Он прибыл с личным поручением Сеттла к коменданту Дайрена генерал-лейтенанту Козлову. Сеттл настаивал на том, чтобы его кораблям разрешили войти в порт, - вице-адмиралу надо поговорить с советским командованием... Генерал возразил: он не вправе давать такое разрешение. Что касается переговоров, генерал-лейтенант сам готов прибыть на американский крейсер с визитом вежливости. Он добавил, что будет рад приветствовать американского союзника, заодно они без посредников обсудят все вопросы, которые интересуют вице-адмирала Сеттла. Все дипломатические каноны были соблюдены. Генерал-лейтенант в сопровождении переводчика, одетый в парадный китель, при всех орденах, едва умещавшихся на груди, прибыл на американский крейсер. Обменялись любезностями, поздравили друг друга с победой. По этому поводу Сеттл достал из секретера бутылку виски, отвинтил пробку и сам разлил по стаканам. После этого вице-адмирал приступил к деловому разговору. - Мой генерал, - сказал Сеттл, - мы оба люди военные. Приказ для нас превыше всего. - Я с вами согласен, адмирал... - Командующий Седьмым флотом приказал моей эскадре провести рекогносцировку в порту Дайрен, чтобы определить действия, которые нам надлежит выполнить, - вице-адмирал Сеттл изъяснялся четко и осторожно, он был предельно корректен. - О каких действиях вы говорите, адмирал? - спросил Козлов. - Эти действия не затрагивают интересов наших двух стран... Дело касается третьего союзника - маршала Чан Кай-ши. По его просьбе Седьмой флот Соединенных Штатов должен перевезти из Шанхая в Маньчжурию несколько китайских армий, чтобы навести порядок, прекратить междоусобную войну. Порт Дайрен единственный в Южной Маньчжурии пригодный для этого. Надеюсь, вы согласны, мой генерал? - Нет, не согласен, - спокойно и решительно возразил комендант Дайренского порта. - Это исключено. Надеюсь, вам известно, адмирал, что по договору Дайрен входит в арендованную зону, которая управляется советско-китайской комиссией. Только она может разрешить военным кораблям заходить в порт. Такого согласия комиссии я не имею. - Ну, а если без согласия? - нервно произнес Сеттл. - Если я сам прикажу кораблям... - В таком случае, мы люди военные, я должен буду отдать приказ не допускать корабли в порт... - Хорошо, я запрошу своего командующего, как быть дальше, - как бы смирившись, бросил Сеттл, - останусь пока на рейде... - Нет, корабли не будут стоять на рейде... Напомню, что существует международная конвенция по мореплаванию, адмирал. Вы обязаны отвести эскадру на двадцать миль от берега, в нейтральную зону. Ждите там ответа командующего. - Я повторяю, генерал, у меня есть приказ и я обязан его выполнить, хотя бы силой... - Я тоже выполняю приказ, - в тон ему ответил генерал-лейтенант. - И мои подчиненные на береговых батареях, адмирал, обязаны выполнять мои приказы. Они хорошо справляются с обязанностями. Через иллюминатор адмиральской каюты был виден недалекий берег, укрепления, стволы тяжелых орудий, направленные в море. Сеттл невольно взглянул туда и тотчас отвел глаза. Козлов перехватил его взгляд - американец, видимо, понял, что силой здесь ничего не взять. Генерал-лейтенант вернулся на берег. Вскоре американская эскадра ушла в море. Седьмой флот так и не смог перебросить войска Чан Кай-ши в Маньчжурию. Это также предрешило дальнейшие успехи китайской Народно-освободительной армии. И вот боевые действия, казалось бы, закончились. Боевые действия... Но скорпион, оказавшийся в безвыходном, огненном кольце, убивает себя собственным ядом... В Маньчжурии вдруг, без видимых причин, вспыхнули эпидемии, обнаружились чумные очаги, случаи заболевания тифом, холерой... Среди животных начались эпизоотии ящура, сибирской язвы... Отряды эпидемиологов в необычайной поспешности погрузились на самолеты и, как десантные войска, вылетали в маньчжурские города. Начальник особого эпидемиологического отряда капитан Ирина Микулина оказалась в Харбине. Здесь, неподалеку от города, обнаружили случаи тяжелых заболеваний, напоминающих пастеурелла пестис. Врачи-терапевты не могли установить окончательного диагноза, и капитан Микулина с врачами своего отряда ехала на станцию Пинфань, где находились подозрительные больные. От шоссейной дороги свернули в сторону и остановились перед воротами бывшего военного городка. Теперь городок был разрушен. На месте зданий торчали закопченные стены, следы недавнего пожарища. Часть зданий рухнула, как после бомбежки, и груды кирпича лежали навалом рядом с какими-то изуродованными машинами, котлами, начинавшими покрываться ржавчиной. Только в глубине территории, обнесенной бетонным забором и колючей проволокой, уцелело одноэтажное здание барачного типа. Здесь и лежали больные, вызывавшие подозрение. Ирина повязала марлевую маску и вошла в помещение. Двух мнений быть не могло - больные заражены пастеурелла пестис. Их было несколько человек, и все они находились в тяжелом состоянии. Военный врач, дежуривший здесь, сказал, что двое сегодня умерли - японский солдат и один русский, из белоэмигрантов. Оба они, так же как и остальные, работали в японском научном институте, расположенном на территории разрушенного военного городка. - Посмотрите, доктор, что мы нашли у японского солдата, - сказал врач и осторожно взял в руки трость с развинчивающейся ручкой. Внутри лежала стеклянная колба с кишащими в ней блохами. - Свяжитесь с санитарным управлением фронта, - распорядилась Микулина. - Сообщите, что в районе Пинфань установлены случаи пастеурелла пестис. - Неужели вы думаете... - Врач-терапевт побледнел и не договорил фразы. Он понимал, что такое пастеурелла пестис. Со студенческой скамьи, он помнил, что Юстинианова пандемия чумы унесла за полвека сто миллионов жителей Европы и Среднего Востока. Но это было тысячелетие назад, а сейчас... - Я почти уверена в этом, - сказала Ирина. - Вам делали профилактическую прививку? - Да, конечно... Но у меня были контакты с больными... У Ирины самой захолонуло сердце. Она замерла, когда увидела больных, услышала их надрывный, мучительный кашель. Сейчас она овладела собой. - Надеюсь, все будет благополучно, - постаралась она успокоить терапевта. - Звоните в сануправление... Нужен строжайший карантин. Ирина отдала распоряжение работникам эпидемиологического отряда и снова пошла в палаты, где лежали больные. Вероятно, здесь у японцев была какая-то канцелярия. У входа лежали груды бумаг, столы, поставленные один на другой. - Все это надо сжечь, - продолжала отдавать распоряжения Микулина. В отдельной каморке лежала женщина, доставленная сюда с такими же симптомами, как у других. Ирина заговорила с ней, стала мерить температуру. Женщина смотрела на нее большими, запавшими глазами. - Ирина?.. Вы не узнаете меня, доктор? - неуверенно спросила она, когда Ирина подошла к ней снова. Что-то отдаленно знакомое мелькнуло в чертах этой изможденной, стареющей женщины. Но Ирина не могла вспомнить. - Я Орлик... Оксана... Неужели я так изменилась! Ирина молчала, пораженная встречей. В ее памяти сохранилось красивое лицо камеи, высеченной из твердого камня, с тонкими, благородными чертами... Сейчас перед ней лежала старая женщина с пергаментным лицом, иссеченным глубокими морщинами. - Как ты узнала меня, Оксана?! - воскликнула Ирина. Она была в марлевой маске, и только верхняя часть лица оставалась открытой. - По голосу и глазам... Сначала сомневалась, а когда ты заговорила... Скажи, Ирина, ты думаешь, у меня пастеурелла пестис? - Не знаю, - солгала Ирина. - Конечно, этого не может быть. Я столько лет жила здесь среди чумы, у меня абсолютный иммунитет, как говорили японцы. - Где - здесь? - Ты ничего не знаешь, Ирина?!. Здесь - в рассаднике чумных бацилл. Оксана стала рассказывать сбивчиво, возбужденно... - Я расскажу тебе коротко, чтобы успеть... Начну с конца... Но у меня не чума, уверяю тебя! Течение болезни Оксаны действительно проходило не как у других. Она не задыхалась от приступов мучительного кашля, у нее не было озноба и мучительной головной боли. И все же это была пастеурелла пестис, как подтвердил посев бацилл в питательной среде. В поле зрения микроскопа вытянулась прозрачная цепочка смертоносных бацилл... Оксана рассказала, что произошло в исследовательском институте полторы недели назад. Оксану давно перевели из тюрьмы в подвалы, где она кормила мышей и крыс. Она изнемогала от вида этих прожорливых, отвратительных грызунов!.. Это продолжалось долго, Оксана не помнила, сколько месяцев, может быть лет... Недавно она услышала отдаленный гром. Прильнула ухом к бетонному полу подвала. Гул приближался и нарастал изо дня в день. Японцы вели себя беспокойно и нервно. Оксана услышала обрывок фразы, брошенной капралом: "...война... русские наступают..." А потом началось все это... Капрал приказал Оксане раскрыть клетки, выпустить крыс - тех, на которых выращивали блох, и всех остальных. Впервые двери подвала оставили раскрытыми. Оксана уже знала, что делают в институте японские бактериологи, чем занимается научный институт - готовят чуму, холеру, сибирскую язву! Для этого держат в клетках людей и крыс... - Я жила среди бацилл, вдыхала их в свои легкие вместе с воздухом, была пропитана их ядом, - приподнявшись на койке, говорила Оксана. - Я знала все и молила судьбу - лишь бы не умереть сейчас, если уж не умерла раньше... Я поняла, что совершается еще одно Зло, и ужаснулась, хотя думала, что перестала ужасаться. Японские ученые хотели моими руками выпустить чуму из подвалов. Мне посчастливилось, я украла две канистры с бензином, что стояли у входа, разлила и подожгла... Потом я спряталась, и японцам некогда было меня искать. Может, подумали, что я сгорела вместе с крысами... Я вылезла из ямы, когда японцы, взорвав городок, уехали на машинах... Я очень устала, Ирина, немного отдохну и расскажу остальное. Борьба с чумной вспышкой, грозившей перерасти в эпидемию, велась упорно и долго, хотя боевые действия в Маньчжурии давно закончились. Ирина все время вела записи в служебном дневнике. Когда все кончилось, записки пришлось сжечь, как все соприкасавшееся с чумной заразой. Значительно позже, уже дома, после войны, напрягая память, она восстановила некоторые записи. "Как удивительно скрещиваются судьбы поколений! - писала она. - Отец погиб от чумы, спасая людей, и я пошла по его пути... Я еще не знала тогда, как это трудно. В Маньчжурии мы оказались в похожей ситуации - в карантине среди больных. Но здесь не было колбы с активной чумой, случайно разбитой малограмотной санитаркой. Эпидемию, как войну, хотели распространить ученые-микробиологи с докторскими званиями, одетые в военную форму. Об этом мне рассказала Оксана, с которой я встретилась через десять лет... Какая жестокая судьба у моей подруги. Оскорбленная Мстительница, увидевшая мировое Зло в вероломстве близкого ей человека, Оксана не представляла, какую глухую и жестокую тайну раскрыла она, выжив в бактериологическом аду японского научного института. Она умерла от пастеурелла пестис, хотя течение ее болезни проходило так необычно. Это была последняя смерть в разрушенном военном городке, который мог стать центром мирового бедствия, как атомная бомба. В жизни я избрала профессию эпидемиолога, человечную и благородную, мечтала избавлять людей от эпидемий, но я столкнулась с войной, такой же ужасной, как самая страшная эпидемия чумы, где бациллы превращались в оружие. Эпидемиология столетиями изучала способы предупреждения болезней. Здесь я увидела следы научного мракобесия целого коллектива бактериологов, они превратили болезнетворные бациллы в свое оружие. Оказалось, что в разрушенном институте был отдел сельского хозяйства. Ученые изощрялись в поисках методов уничтожения пшеницы, ржи, домашних животных - всего, чем люди живы на земле. Они собирались уничтожить все это методом стойкого заражения почвы, хотели отравить даже землю, чтобы люди не могли выращивать на ней хлеб и поддерживать жизнь. Я горжусь, что принадлежу к армии страны, избавившей планету от черной смерти..." После капитуляции Японии летчиков, принимавших участие в атомных бомбардировках, отправили в Соединенные Штаты на тех же "летающих крепостях", которые совершали боевые рейсы. Питер Флеминг сидел рядом с майором Изерли, мрачным и замкнутым после налета на Хиросиму. Сидели плотно, притиснувшись плечами один к другому. Полковой священник и сейчас продолжал заботиться о спасении душ авиаторов. Перед отлетом он принес в самолет стопку евангелий в черных переплетах с золотым тисненым крестом на переплете. Клод Изерли перелистывал страницы евангелия. Пит ощутил плечом, как вздрогнул Клод. - Гляди, что здесь написано! - воскликнул он, протягивая Питу раскрытое евангелие. - Нет, дай я сам прочитаю - евангелие от Луки. Слушай: "Когда же услышите о войнах и смятениях, не ужасайтесь... Люди будут издыхать от страха в ожидании бедствий, грядущих на вселенную..." Разве это не про нас сказано?!.. Это я дал команду: "Видимость хорошая - начинайте!" - Брось ты заниматься богословием! - воскликнул Джо Стиборик, бортрадист с самолета-доставщика "Энола Гэй". - Ну чего ты переживаешь! Не ты, так другой дал бы такую команду... И все равно бомба сделала бы свое дело. Сам же говорил, что мы пещерные люди... На, выпей! - За это все мы должны быть наказаны, - сказал Клод. Пит вспомнил этот разговор, получив письмо от товарища, где было сказано, что Клод Изерли пытался покончить самоубийством, вскрыл себе вены. Его успели спасти, и сейчас он лежит в госпитале. Клод сказал, что должен сам покарать себя за совершенное преступление... "А я разве не виноват в этом преступлении?" - устало подумал Пит. Несколько дней Пит жил на ранчо у родителей жены, куда приехал повидаться с семьей после войны. Джейн уже не работала в Манхеттенском проекте и тоже была здесь. Но Пит не испытывал радости, на душе была пустота... Вечером в день приезда он посадил на колени сына и спросил, кем он хочет быть. Пит-младший ответил: "Живым!.." Мальчик наслышался по радио об атомной бомбе... Все пропиталось войной... Ночью Джейн сказала: - Пит, теперь ты вернулся совсем, и я должна тебе все рассказать... Помнишь, на Гавайях ты дал мне морфий, чтобы спасти от насилия японских солдат... Это все-таки произошло... и это сделал американец, военный... Я решила сказать тебе, Пит, все, чтобы не мучиться... Питер взял плед и ушел спать в гостиную... Утром в ранчо никого не было. Детей увезли на соседнюю ферму - праздновали чей-то день рождения. Джейн взяла машину и уехала за покупками в город. Пит остался один во всем доме. Его угнетало, душило одиночество... Летчик-испытатель не в силах был перенести свалившиеся на него испытания. Он прошел в комнату Джейн, порылся в ее вещах: альбом с семейными фотографиями, пачка его писем, сувениры, которые привозил ей Пит из разных стран. Но того, что он искал, - пакетика с морфием - не было... Питер Флеминг включил радио и, тотчас же о нем забыв, пошел в кухню. Одиночество становилось невыносимым. Не выходил из головы поступок Клода, ночной разговор с Джейн... Питер плотно закрыл дверь в кухню, открыл газовую горелку и сел за стол, положив голову на руки... Радио передавало новости с борта "Миссури" - японцы подписали акт о безоговорочной капитуляции. Питер Флеминг этого уже не слышал... СМЕРТЬ ПОСЛЕ ВОЙНЫ Горели архивы, умирали люди - и все для того, чтобы сохранить тайны... Он старался идти прямо, военным шагом, каким ходил всю жизнь, но плечи опускались сами, будто под непосильным грузом, и соломенные гета едва отрывались от мостовой. Он шел старческой, шаркающей походкой и выглядел совсем дряхлым в своей черной церемониальной одежде, расшитой гербами заслуженных предков - на спине и на рукавах. Эта непривычная одежда и соломенные гета - для покойников (хорошо горят), неудобные в ходьбе для живых людей, сковывали его движения. В руках он нес самбо - ритуальный поднос и кинжал, завернутые в фуросика из легкой лиловой ткани. Человеку было страшно. Он шел умирать... Когда-то Хондзио мечтал умереть за императора, потомка богов, - то было в юности, теперь он стар, и у него нет желания уходить из жизни. Но он должен умереть, потому что так решил клан, к которому он принадлежал. Старый японец хотел быть незаметным, но ему казалось, что все смотрят на него. Поэтому он свернул в глухую улочку, пошел вдоль черневших пожарищ - когда-то они были домами. Скрипнули ржавые петли, и человек очутился в заброшенной части сада. Он вошел в сад через калитку, о существовании которой едва ли кто знал из новых хозяев, и, вероятно, поэтому его никто не задержал. Узкая тропинка в зарослях высокого кустарника вела к серому зданию, похожему на казарму. Прежде здесь была академия генерального штаба, теперь помещение заняли американцы, открыли институт по изучению проблем оккупации. Кому нужен такой институт? Человек в ритуальной одежде не понимал этого. Великая Япония, потомки богини Аматэрасу Омиками потерпели поражение в войне, страну оккупировали чужие солдаты. Что же им еще изучать?.. Человек вышел на открытое место. Вот знакомое дерево с хвоей, похожей на зеленые метелки риса. Хондзио знал его молодым. Криптомерия стала громадной, а тогда он легко доставал рукой ветви. Как быстро растут деревья!.. Под сенью криптомерии они давали друг другу клятву верности, клятву крови - он и Доихара. Итагаки тоже... Когда это было? Уж не в эру ли Мейдзи - лет сорок назад... Теперь Доихара первым сказал: тебе надо умереть, чтобы сохранить тайну. Потом Итагаки, Тодзио... Они тоже сказали: да, надо умереть - империя превыше всего, таков закон самураев. Нет высшей чести, чем умереть за императора... Только почему он? Почему не Итагаки, не Тодзио, не Доихара, почему, наконец, не Окава Сюмей, рехнувшийся деловой человек, - они тоже многое знают, чего не дано знать другим... Но теперь об этом поздно раздумывать. Он поступит так, как повелевает закон Бусидо... Но закон Бусидо предписывает холодное спокойствие перед смертью. Почему же оно не приходит?.. Старый японец остановился перед криптомерией, вспоминая прошлое. Он многое знал, Сигеру Хондзио, он владел тайнами, которые должен теперь унести с собой в могилу. Сначала он хотел сопротивляться - почему на него должен пасть жребий смерти? Когда Доихара пришел и сказал ему, что все надо принять на себя, чтобы спасти других, так велит клан, Хондзио отмолчался, обещал подумать. Ему нужен был добрый советчик. Кто? Лорд хранитель печати маркиз Кидо?.. Глава Сатбо Хамба - генерал Умедзу - или генерал Тодзио? Нет, они ненадежные советчики! Тогда Хондзио вспомнил про Окава Сюмей - главаря дзайбацу, другого клана - клана промышленников и банкиров, еще более сильного, чем военный. Он пошел к Окава Сюмей, рассчитывая на защиту и поддержку. Был август, близился даймонджи - праздник смерти, когда души умерших возвращаются на землю и живые вместе с ними гуляют и веселятся три ночи. Веселый даймонджи! Но в те дни упали атомные бомбы, и души умерших в этом году не возвращались, а толпами покидали землю. Окава Сюмей был жрецом, наставником промышленных кругов Японии. В продолжение многих лет без него не обходился ни один заговор, Ни одно политическое убийство инакомыслящих, мешающих идти по императорскому пути. Идеями и деньгами Окава щедро снабжал клику военных. К нему и пришел бывший адъютант императора. Окава Сюмей пригласил его в кабинет загородного дома и торопливо захлопнул дверь, как только Хондзио вошел в комнату. - Теперь нас здесь никто не увидит, сюда никто не придет, - бормотал он, загораживая дверь этажеркой с книгами. Вид некогда могущественного представителя дзайбацу был отвратителен. Хондзио не узнавал единомышленника - когда-то подчеркнуто аккуратного, сдержанного, обладавшего аристократическими манерами. Сейчас он глядел на гостя сквозь линзы своих очков, и бегающие глаза его, увеличенные толстыми стеклами, походили на ползающих коричнево-серых трепангов. - Хорошо, что ты пришел ко мне, Хондзио-сан, - сказал Окава и величественным жестом указал ему место рядом с собой. - Ты хочешь знать, что тебе делать? Охотно скажу и помогу - ведь скоро я стану зятем императора... Я стал доктором медицинских и технических наук. Я трижды получал Нобелевские премии. Ты не знаешь об этом?.. Ого, теперь я все могу сделать! Слушай меня внимательно... Хондзио понял, что Окава Сюмей лишился рассудка. Он попытался встать, чтобы уйти. Но Окава положил ему на плечо руку и снисходительно сказал: - Я ценю твою скромность, Хондзио-сан!.. Но я разрешаю тебе посидеть со мной еще немного. - Он опять заговорил бессвязно и многословно: - Нашего императора я, сделаю папой римским... Да! И я могу ходить по воде, как Христос. Нет ничего легче - надо только заполнить воздухом пустоты нашего тела. Я разговариваю и с Магометом, он подарил мне зеленый тюрбан, я решил объединить все религии вместе... Хакко Итио! Меня зовут на небо, но если я умру, то не смогу заниматься делами. Поэтому, видишь, я привязываю себя веревкой, чтобы не улететь... Мне нужно быть на земле. Я научился убивать людей, только дохну - и готово... Из воздуха могу выделять стрихнин и цианистый калий... Но лучше - атомная бомба! Она родилась в моей голове. У нас есть много урана, и мы будем бросать бомбы, как орехи... Послушай, послушай меня!.. Теперь я скажу самое главное. За десять дней я написал пятьдесят поэм. Тебе, я вижу, это не интересно. Но вот что важно, ко мне ежедневно приходит госпожа Макартур, супруга американского генерала. Он царь и бог, командует войсками в Японии. Он бежал от нас с Филиппин и вернулся к нам. Мы подружимся с ним, я знаю. Госпожу Макартур я называю - мама. Прошлой ночью я спросил ее, как часто она наслаждается с мужем. Госпожа изругала меня, сказала - плохой мальчик, но мы помирились. - Окава бессмысленно захохотал. - Пойди, пойди к Макартуру, Хондзио-сан, помирись с ними, они хорошие... Окава Сюмей1 забормотал что-то совсем невнятное. Бывший адъютант императора осторожно встал, отодвинул от двери этажерку с книгами и выскользнул из кабинета. 1 Окава Сюмей, идеолог японских монополистов, был привлечен к суду Международного военного трибунала в Токио. Его перевели в дом умалишенных. Психиатры сделали заключение: "Окава Сюмей, 1886 года рождения. Страдает психозом в результате сифилитического менингоэнцефалита. Болеет сифилисом тридцать лет. Повышенная возбудимость, мания величия, зрительные галлюцинации, неспособность к логическому мышлению, недержание мочи, плохая память и самосозерцательность. Этот пациент не способен отличать плохое от хорошего. Внешний вид неряшливый, чрезвычайно велико чувство собственного "я", считает себя величайшим человеком мира. Лицо выражает все его переживания. Говорлив. Пребывает в маниакальном состоянии. В палате разбрасывает пепел, пишет бессвязные письма, отдает величественные распоряжения санитарке, принимая ее за госпожу Макартур..." В сифилитичном бреду Окава Сюмей раскрылась натура человека, который в продолжение десятилетий выражал интересы японских монополий. Символично, что и в бреду он искал связи с американскими промышленниками и военными кругами. Это стало его маниакальной идеей. Он не отличал хорошего от плохого... Конечно, Окава сошел с ума, какой он советчик. А Доихара пришел опять и принес самбо - протянул на подносе кинжал в фуросика... На газоне у входа в здание академии темнело большое пятно от костра, на траве черный пепел, прибитый дождем. Здесь тоже сжигали архивы, чтобы сохранить тайны... Скоро и его сожгут, словно кипу бумаг с надписью: "Кио ку мицу!" - совершенно секретно, при опасности сжечь. "Кио ку мицу!.." Распахнутые двери, длинный коридор, ведущий в конференц-зал. Здесь тоже не обратили внимания на старого человека в черной ритуальной одежде. Дверь в конференц-зал была закрыта. На дверных створках висел замок, рядом клочок бумаги с надписью, сделанной небрежной рукой: "Вещевой склад. Посторонним не заходить!" "Почему английская надпись? - пронеслось в голове пришельца. - Почему не написано японской катаканой? Никто не обязан понимать английский язык..." Но человек в ритуальной одежде понял - идти дальше некуда, здесь конец пути. Так пусть же свершится, что предначертано!.. Есть рыбы, которые возвращаются умирать туда, где родились, - в Саргассово море. Для него академия генерального штаба - Саргассово море. Он умрет у порога, через который шагнул в жизнь, в армию, совсем молодым офицером... Пусть свершится, что предначертано! Его обнаружил американский сержант, зашедший в вещевой склад. Старый японец еще подавал признаки жизни. Он открыл глаза и глухо сказал: - Я адъютант благословенного императора... Это случилось 20 ноября на двадцатом году эры Сева, что соответствует 1945 году европейского летосчисления. В Токио, в здании академии генерального штаба, через три месяца после капитуляции Японии покончил самоубийством генерал-лейтенант японской армии Сигеру Хондзио, бывший главный адъютант императора Хирохито. Он был кавалером всех восьми степеней ордена "Восходящего солнца", был удостоен высшего ордена "Священного сокровища" и многих других регалий. Хондзио занимал почетные должности при дворе императора в продолжение многих лет, находился в центре больших государственных событий, и вот финал - самоубийство по приказу военной клики, к которой принадлежал сам императорский адъютант. В черном портфеле, что хранился в бомбоубежище личной резиденции генерала, лежало завещание Хондзио, составленное перед смертью. Под диктовку своих единомышленников Хондзио написал на специальной бумаге "хоосе", приличествующей такому случаю: "Хотя меня уже нет в живых, я, который в течение многих лет занимал важные военные посты, испытываю чувство страха потому, что я привел империю в состояние, близкое к разрухе, которой не знала еще история. Свою вину я могу искупить, только умерев десять тысяч раз, так как виноват только я, и никто больше. Я никогда в своих действиях не получал никаких указаний правительства или высшего японского командования. Я поступал только по воле своего разума. Оставляя этот мир и сознавая личную ответственность за все совершенное, я молюсь от всего сердца за здоровье императора, за возрождение империи, которой я посвятил свою жизнь. Сентябрь двадцатого года Сева. Хондзио Сигеру". В лирическом отступлении, приложенном к завещанию, генерал Хондзио еще написал: "Когда птица чувствует приближение смерти, она поет лучше, а человек, даже закоренелый преступник, стоя на краю могилы, раскрывает душу и говорит только истину", Адъютант императора хотел, чтобы ему поверили. Генерал Хондзио, владевший многими тайнами империи, должен был безропотно подчиниться требованиям своего клана - унести в могилу сокровенные тайны, к которым он был как-то причастен. Хондзио приносил себя в жертву, брал на себя вину, чтобы выгородить остальных, в том числе императора и его божественных предков. Так повелевал закон Бусидо, кодекс чести самурая, который не дозволено нарушать. Точно так же умерли адмирал Нагано и принц Коноэ, умирали другие свидетели и соучастники тайных событий, лишив себя жизни ударом кинжала в живот. Только главари гумбацу - военной клики - цеплялись за жизнь, чтобы продолжать начатое предками тайное дело империи. Конечно, главный адъютант императора преувеличивал степень собственной значимости и ответственности, но когда происходили катастрофические события, он все же принимал в них участие! Среди тайн, которые Сигеро Хондзио хранил долгие годы, была тайна гибели китайского маршала Чжан Цзо-лина, породившая другие тайны - возникновение мукденского инцидента, а вскоре похищение безвольного императора Пу-и. При нем под Харбином начали выращивать чумные бациллы и строить военные дороги к русским границам, секретные укрепления на отдаленных тропических островах Тихого океана, совершать дворцовые перевороты в Токио. А заговор против России, тайный союз с Берлином, Перл-Харбор и Сингапур. Падение принца Коноэ и восхождение к власти его подчиненного Тодзио, планы генерального штаба... Тайны, тайны, тайны... Но главному адъютанту императора Хирохито даже ценой смерти не удалось скрыть все тайны, которыми он владел, - они были раскрыты еще при своем зарождении. Это сделал доктор Зорге, таинственный Рамзай, донесения которого годами уходили в эфир в непонятном сочетании цифр. Его люди постоянно были посвящены в дела и планы японского правительства. Сталкивались две противостоящие друг другу тайны: тайна ради войны и тайна во имя мира. Если бы знал об этом главный адъютант императора Сигеру Хондзио! Если бы знал, что не один он монопольно владел тайнами заговоров. Может быть, и не пришлось бы тогда императорскому адъютанту надевать черное кимоно и соломенные сандалии, чтобы идти на смерть... Раньше, в продолжение всей истории островной империи, не было случая, чтобы иностранец проник в хранилище тайн Страны восходящего солнца. Таким иностранцем оказался Зорге, человек, остро ненавидевший войну. С ним вместе работали люди девяти национальностей. Японской контрразведке удалось ликвидировать группу Рамзая лишь через восемь лет после того, как Рихард Зорге впервые приехал в Токио. Это событие связывали с падением кабинета принца Коноэ. Оно произошло на исходе 2601-го года существования империи. Дерзость "крупнейшего разведчика XX века", так стали на Западе называть Рихарда Зорге, стоила ему жизни. Но он открывал тайны, предотвращал войну... О том, что Япония капитулировала, Исии Ханако услыхала по радио. Император печальным голосом читал рескрипт об окончании войны, а Иссии сразу вскочила, начала собираться, чтобы идти к тюрьме Сугамо. Она не знала еще, что Ики-сан уже нет в живых. Эти тяжелые годы, после того как дождливой ночью она рассталась с любимым человеком, Исии Ханако прожила в черной неизвестности. Она ничего не знала о нем, кроме того, что писали в газетах. А сообщения были так скупы... Мать Исии ходила в храм предков, звонила в колокол, предупреждая богов о своем приходе, молила их, чтобы они взяли ее жизнь, но сохранили жизнь Рихарда Зорге: дочь говорила о нем так много хорошего. Но боги не вняли молитвам старой японки. У ворот тюрьмы Сугамо толпились люди, которые так же, как Исии, хотели узнать что-нибудь об арестованных. Они бросались к выходившим из ворот узникам, вглядывались в их лица, искали близких, спрашивали об их судьбе... Один из заключенных сказал: Рихарда Зорге казнили около года назад. Надежды больше не стало. Потом опубликовали списки казненных в годы войны. Там были имена Зорге, Одзаки, но где похоронен Рихард, никто не знал. Исии пошла к Асанума - адвокату, который по назначению суда защищал Зорге. Адвокат тоже не мог ничего сказать, он слышал только, что казненных зарывали на Дзасигатани, за городом. Исии начала поиски. Ходила в тюрьму, добивалась разрешения просмотреть тюремные книги. Она нашла запись: "Зорге, он же Рамзай, казнен 7 ноября 1944 года в 10 часов 36 минут 16 секунд утра". Где похоронили, указано не было. Но ей сказали: на кладбище Дзасигатани на могилах бездомных ставили деревянные знаки с датами смерти. Пусть поищет. Но и там женщину ждала неудача: время было тяжелое, и деревянные знаки на могилах растащили на топливо. Четыре года Исии Ханако искала прах Зорге. Искала одна, без чьей-либо помощи, окруженная атмосферой вражды и подозрительности. Американские военные власти арестовали ее, заподозрив, что Исии не японка, а лево настроенная американка Смедли, Агнесс Смедли. Ведь в ресторанчике "Рейнгольд" папаша Кетель называл ее Агнесс... Все это пережила, перетерпела Исии Ханако, и все же ей удалось обнаружить останки Рихарда Зорге на кладбище Дзасигатани. Останки кремировали и среди пепла обнаружили маленький слиточек золота от коронок, поставленных Рихарду после того, как он попал в аварию на мотоцикле. И в память о дорогом для нее человеке Исии Ханако заказала из этого золота обручальное кольцо и надела себе на палец. Так обручилась она с Рихардом Зорге, ушедшим из жизни много лет назад. Обручилась в знак беспредельной женской верности, в знак глубокого, неиссякаемого чувства... Потом не было денег, чтобы купить место на кладбище Тама. Это стоило невероятно дорого. Целый год хранила Исии урну с дорогим ей прахом в своем маленьком домике на окраине Токио. Исии собрала все, что могла. Что-то заняла, что-то продала. Сама заказала надгробие, сама составила надпись на сером гранитном камне. Это надгробие стоит среди могил на кладбище Тама, окруженное высокими соснами и громадными вечнозелеными криптомериями. На гранитной плите японской катаканой и латинскими буквами высечена надпись: РИХАРД ЗОРГЕ 1895-1944 Здесь покоится герой, КОТОРЫЙ ОТДАЛ ЖИЗНЬ В БОРЬБЕ против войны, за мир во всем мире. Родился в Баку в 1895 году. Приехал в Японию в 1933 году. Был арестован в 1941 году. Казнен 7 ноября 1944 года. Когда прах Рихарда Зорге похоронили на кладбище Тама, Исии Ханако пришла на его могилу. Она принесла цветы - гвоздики и хризантемы, которые так любил Рихард. И еще сосновую ветвь с длинными мягкими иглами. Она принесла с собой прямоугольное ведерко, маленький бамбуковый черпачок и куренья - хрупкие тонкие палочки, похожие на хвою японской сосны. Все, что нужно для поминального ритуала. Исии положила цветы на могилу, зачерпнула из ведерка воды и полила камень, чтобы никогда не увядала память в сердцах потомков о деяниях лежащего здесь человека... Таков японский обычай. Женщина зажгла куренья, и зеленые, невесомые струйки, расплываясь, поднялись к ветвям криптомерии... Исии склонилась над гранитным камнем и молитвенно сложила руки... Она стояла у могилы - сама как надгробие, как символ человеческой верности. Прошедшие годы вынесли свой беспристрастный приговор и минувшим событиям и деяниям людей. В мире столкнулись две силы, и победил разум, гуманизм Усилиями народов силы войны были повергнуты. Жрецы храма Хатимана - бога войны - преступные генералы Тодзио, Итагаки, Доихара, с которыми Рихард Зорге скрещивал свой незримый меч, были повешены, и время сыпучими песками затянуло их след... А рыцари света навсегда останутся в памяти человечества. Каждому свое! Таков приговор истории. Москва - Шанхай - Токио 1961-1968